Попутчик

(из путевых записок)


       На этот раз мне не повезло. Оказалось, что автобус, на который были все мои надежды, ходит на Ушму только по понедельникам, средам и пятницам. Хотя раньше, до закрытия исправительных зон в Ушме, Вижае и Тохте, он следовал туда каждодневно, как мне сказали на вокзале. Сегодня же у нас всего лишь суббота...
       
       Это уже стало для меня истиной: когда отправляешься в путешествие, то самое неприятное время - все эти пересадки между населенными пунктами, пока не выберешься на лесную тропу. Разные лишние волнения. Выматывающее ожидание непредвиденного. Только в тайге, в степи или горах – за пределами цивилизации – можешь вздохнуть спокойно, разбить без суеты бивак, вскипятить котелок, настроиться на ритм солнца, следовать туда, куда желаешь.

       Да уж, торчать здесь, в Ивделе, где напротив автостоянки над высоким белёным забором маячат спирально намотанные густые соцветия колючей проволоки и тюремные вышки, не самое большое удовольствие. Хотя, где-то в городе должен быть краеведческий музей, и в нем, как я читал, неплохая мансийская этнографическая коллекция. Но это займет у меня от силы час-два, а что потом? Да и не известно, работает ли музей по выходным. Уж лучше любым возможным способом двигаться дальше. Может быть, попутка какая-нибудь подвернется. К тому же, я здесь не единственный, ждущий оказии: еще набралось человек десять – стоят, молчат и щелкают кедровые орехи.
       
       Ага, теперь всё стало ясно: в том же направлении следует автобус до Бурмантово (большого мансийского села), на нем я смогу добраться до вижайской развилки, ну а там всего километров пятнадцать. То есть, можно будет разом проскочить три четверти пути до Ушмы. Это, конечно не совсем то, что планировалось, но время, по крайней мере, сэкономит. А там, может быть, опять повезет с какой-нибудь попуткой. И тогда заночую я не на сомнительной городской окраине под шум машин и мат недобравших гопников, а где-нибудь в лесном укроме, над прозрачною речушкой, под журчание переката, под шелест и под пение пичуг. Главное сейчас для меня – прорваться, как можно дальше. Но порой такое ощущение, что цивилизация специально цепляется за мой рюкзак, как будто не хочет выпускать из-под своей власти, словно между нами идет тайное противоборство, из которого необходимо выйти победителем.

     


       Автобус на Бурмантово перетасовывал своей тряской тела и души пассажиров, как колоду гадальных карт. Он выстукивал бравые ритмы на зубах своих хмурых подопечных, как мексиканский метис – на кихаде, сделанной из челюсти осла. За окном – мрачные бойцы-ельники(словно враждебные к чужакам аборигены). Однообразные серые поселки. Отработанные карьеры. На остановках в салон сонно влезают люди, плоть от плоти своих селений. Исключением из общего были только две, пыхтящие под традиционными бело-полосатыми необъятными сумками, торговки.


       Рядом со мной на сидении оказался высокий поджарый мужчина. Моложавый, поэтому можно дать ему от пятидесяти до шестидесяти. Седеющий. В загорелых руках – рваный ватник. Лицо неожиданное для этих мест: умное, и даже какая-то своеобычная интеллигентность в нем. А вот черты несколько островаты, в них – стремительность и жесткость, но при этом одновременно и что-то такое арийско-дворянское, благородное. Одно неприятно: постоянно настороженно следит за всеми краем глаза, боковым зрением, словно ожидая подвоха; и еще один минус: периодическое подергивание головой, словно судорогой сводит нижнюю челюсть. Нервный тик.

       А за окном между лесов – всё те же горные разработки, бараки, карьеры… Он заговорил первым. И речь его на удивление оказалась тоже не такой, какую обычно  ловит здесь ухо: редуцированный полужаргон-полумат большинства. Его же речь была правильной, спокойной, чистой: «Вы не до Бурмантово ли добираетесь?» Я без особой охоты поделился частью своих планов, зная, что из местных мало кто понимает людей с большими рюкзаками. Но его это сразу пробрало: глаза, казавшиеся запыленными, вдруг очистились.

       Попутчику были действительно интересны, и понятны мои желания. Видимо, и он мечтал когда-то дойти до реки Ауспии, подняться у горы Мертвецов (Солат-Сяхль) на Поясовый камень, добраться по нему до Мань-Пупы-Нёра, к истокам Печоры. Да что там мечты, он и сейчас не прочь, собрать компанию и двинуть туда, где тайга более девственна. А здесь-то... разве ж это тайга… так себе – лески-перелески… В этих краях над лесами хорошо поиздевались всевозможные временщики, да впрочем как и везде по Уралу. Тайга превращена в сплошную помойку, и прямо и переносно. Понаехало со всего Союза проходимцев: кто за длинным рублём, кто за «лучшей» (это здесь-то!) жизнью. Много осело бывших заключенных, которым просто некуда деваться: ни где не ждут, а может быть и ждут, да возвращаться стыдно. А настоящих местных-то, у которых корни здесь, маловато осталось. Сам-то он из последних могикан, уроженец, можно сказать абориген. Нет, ну не манси, конечно. Но и манси-то настоящих, природных, в крае тоже почти уже, за малым исключением, не осталось... Попутчик виновато улыбнулся, будто был одним из исчезнувших вогулов, и неловко вдохнув закашлялся.

       А с детства он помнил, что манси жили вокруг сильными добрыми родами-семьями. Кто мог подумать, что к концу века из крепкой поросли останется от силы тридцать человек, в Тресколье, да одиночки, в разных таёжных тупичках. В Тресколье-то они еще и Медвежий праздник смогут изобразить, особенно за выпивку, не забыли пока. Одеваются они теперь все как обычно, как и русские. Большинство спивается, деградирует. Другие наоборот потянулись было к цивилизации, увидев в Вижае, Ивделе другую жизнь, захотели жить также как русские, но в городах не прижились, оказались на самом дне. Не все конечно, многие обрусели. Народ таежный всё больше редеет, как и леса.

       Раньше, по молодости, одно время занимался он снабжением вогулов, за это манси уважали его и даже почитали. А что им нужно-то было, всего-ничего – одежду прочную для охоты, посуду, вещички разные хозяйственные. Вообще, в этих краях исконно проживают три мансийских фамилии-рода: Анямовы, Бахтияровы и Пеликовы. Вот с последними-то он в основном и контактировал. А манси всегда ему нравились – такие открытые, добродушные, миролюбивые, простоватые. Но потом как начали спиваться повально… Раньше ведь их семья-род сдерживала, старики, а как всё начало разваливаться, особенно после репрессий сталинских,уничтоживших носителей родовых традиций, веры, морали, так и поехало вкривь и вкось. Оставшиеся манси просто перестреляли друг друга по пьянке. Ведь трезвый вогул – тихий, спокойный, но только выпьет – как вожжа под хвост – с ума сходит, нет иммунитета - сразу же начинаются разборки, причем каждый ведь – охотник, стрелок, у каждого свое ружьё.

       Да, спились почти все. Вот смотрите например: зимой мужчина-манси уходит в тайгу на промысел, как и раньше, в охотничью избушку, оставляя жену и детей в поселке. Но сейчас он, вместо того, что бы заготовлять пушнину и мясо для семьи, бьет лося (им, как местной достопримечательности, можно и без лицензий), свежует, разделывает, и груженый мясом – шасть на трассу. Продаст, накупит себе сивухи, и опять в тайгу. Там он днями и ночами глушит, заедая «горькую» оставшейся лосятиной, пока запасы не закончатся; после этого всё повторяется… И так всю зиму. И плевать ему на всех, и на семью в том числе.

       Не-е-ет, теперь чистокровных манси в Ивделе уже не сыскать. Понаехало русских, украинцев, кавказцев… Ну какой же это, к примеру, вогул: идет высокий, плечистый, пухлый, блондинистый… По-моему, манси это – метр с кепкой, сухой, жилистый, косолапый, выносливый… (Здесь я выразил не согласие с попутчиком, потому что в древности, до прихода русских, угры, особенно в Предуралье, действительно были высокие, светловолосые, крепкие, как финны, но жизнь в глуши, постоянное недоедание, борьба за выживание наложили за четыреста гнёта лет свой жестокий отпечаток). Попутчик пожал плечами и опять виновато улыбнувшись закончил: «Лет через 20-25 манси в этом крае со-о-овсем не останется».



       Автобус нёс нас дальше, и леса становились глуше. Просто так, из любопытства, я спросил его о работе. Попутчик ответил, что уже на пенсии, а до этого был… (здесь он сделал паузу, опять резко вдохнув и закашлявшись) начальником исправительно-трудовой колонии в Шепичном... Вот только что мы отворот на него проехали, там где лесник сошел. Сначала только одним лагерем руководил, а потом и тремя.
 - Тяжело было? (мой как бы сочувственный вопрос).
 - Да не очень. Я ведь местный, с самого низа этой системы шёл. Понимаете, в здешних краях людям просто нечего было делать, работы нормальной просто не найти. Гражданские при советской власти денег-то почти не видели; а нам всё-таки выплачивали стабильно, из срока в срок, без задержек. К тому же, и неплохие были деньги. Сначала ходил я в простых охранниках, стоял в караулах, потом направили в училище, ну, и так дальше, по-обычному.
 - Нет, я имею в виду моральную тяжесть, душевную (поправился я).
 - А-а-а, всякое, конечно, бывало. Но, в общем, жалеть не о чем… Не-ет, не жалею ни о чем. Учреждение у меня было известное, считалось образцовым. И такой народ порой сидел, что мне самому у него поучиться можно было. Вот, примеру, один профессор из Харькова, светило медицины (он назвал фамилию). Или одно время даже близкий друг Брежнева (снова фамилия). А после известного «узбекского дела» тоже кое-кто у нас оказался (он сыпал фамилиями, но мне было не особо интересно запоминать их). Кстати, все были очень приятные люди. А вот один еврей, как сейчас помню (опять фамилия), экономист, светлая голова, мне вообще всё, что сейчас с нами сейчас произошло, предсказывал… и про деньги, и про политику, и про людей. А я-то и не верил ему тогда – у меня ведь партбилет в кармане… Да-а, умные были. Из-за ума большого, видимо, и сидели… А от партии однажды и мне пришлось пострадать. Вы можете себе представить? – из-за плана заготовки леса. Сверху приказывают: должен заготовить столько-то. И хоть ты тресни. А как мне это выполнять, если ни техники, ни людей не хватает. Народ что ли гробить? Были у меня за это и выговоры и взыскания разного уровня. Но вообще-то, моё учреждение было особое – для смертников, которым приговор был заменен на пожизненное заключение. Человек такого просто не выдерживает, ломается. Вот представьте, просидел он 38 лет, и другой-то жизни уже совершенно не представляет. Мир вокруг изменился, чужой. Он ни в магазине самообслуживания не знает как себя вести, ни что такое телевизор. Сядет такой бедолага в первый попавшийся поезд и едет в никуда. Лишь бы ехать. Там пересадка, и снова, пока деньги есть. Нигде его не ждут, никому-то он не нужен. Все связи разорваны. Кто не умер – тот постарался его забыть. Чаще всего снова попадает к нам… Да, много было светлых голов, много известных побывало…
 - За что же обычно эти «светлые головы» сидели?
 - В основном за взятки в особо крупных размерах, всякие денежные махинации… валюту…
 - И что… у них были какие-то особые, льготные условия?
 - Не-ет, сидели как все.
 - Ну, а с уголовниками как дело было?
 - Нормально. Зона у меня была небольшая… Но уголовники, они ведь народ такой, со своими законами. Случались и убийства, и другая грязь. Никуда от этого не деться. Это ведь уже типы такие, и законы у них такие, свои…
 - А сейчас, на пенсии что поделываете? – решил я  сменить тему.
 - Сейчас? – да по лесам-вот брожу… Это там, на севере – тайга, а здесь я это так... просто лесом зову. Вот, как вышел на пенсию – устраиваться больше никуда не стал, для того чтобы именно в это дело углубиться. Вспомнить юность. Сейчас у меня на Талице палатка стоит. Туда и добираюсь. А Вы знаете какие там места – красота! Будем мимо проезжать, увидите. Скалы такие, просто необыкновенные. Живу там чаще всего один. Охочусь. Рыбачу. В этом году на кедрач очень хороший урожай, вот и медведей развелось много по округе.
 - А не опасно так?
 - Да Вы знаете, медведи сами от нас бегают (усмехнулся). Мы с ребятами одного давно уже следим. Он все хитрит, петляет, петляет, всё уворачивается… Но все равно я его… (последнее слово он произнес неожиданно жестко, сквозь зубы, четко проговаривая согласные) вы-сле-жу.



       Автобус скатился в глубокое ущелье, к очередной речке, петляющей среди серых с рыжеватыми подпалинами скал и крутых колючих увалов, оглохших от черных урманов, потом уркнул, затормозил и замер, трясясь будто агонизируя. Мой попутчик не прощаясь, не оборачиваясь, стремительно полетел к выходу, слегка подергивая головой. Но выбравшись из автобуса, он, словно спохватившись, виновато улыбнулся мне в окно, дружески помахал дырявым ватником и поспешил вниз по течению, поправляя сползавшую кепку.

19.07.97-2005.