Железнодорожные полотна

(по поводу стихотворения М. Цветаевой «Рельсы»)

       Эти созвучия. Они как электрический ток. Ток-эмоция, готовый в любую секунду вырваться из-под оболочки формы и ударить прикоснувшегося, вызвать болевой шок.

       Эта навязчивая нарочитая аллитерация уже в первых двух строчках – словно не отпускающая ноющая боль, словно женские всхлипы, неожиданные среди самого обычного спокойного зимнего ландшафта. Но в холод и бесстрастие его уже вживлено предощущение трагедии…

       «В некой разлинованности нотной \ Нежась на подобие простынь – \ Железнодорожные полотна…»

       Кажущиеся мирными нотные линейки утренних рельс и проводов на фоне снегов и неба. И здесь же нежное интимное «наподобие простынь», как мимолётное воспоминание о сладком мгновении. С этого сравнения начинается парадоксальная словесная игра двух образных потоков, пересекающихся, вытесняющих друг друга: «реальное железнодорожное полотно» и «полотно, как ткань-простыня воспоминания». Именно на их стыках и переплетениях выступают два мотива: мотив грехопадения, соблазна и мотив отчаяния, брошенности, самоубийства. Причем оба мотива скрыты в одних и тех же словах как параллельные смыслы разных уровней.

       «Железнодорожные полотна, \ Рельсовая режущая синь!»

       Да, вроде бы обычная железнодорожная картина, но следующий ряд созвучий врывается в неё физическим скрежетом разрыва, разрываемой ткани… нет – разрезаемой гигантскими ножницами с синим металлическим отливом… Разрезаемых отношений, разрезаемой судьбы.

       Это не те поющие рельсы-шпалы веселой дороги, веселого путешествия. Все это уже в прошлом. Это рельсы брошенности, рельсы разлуки и обмана, уносящие на своих параллелях надежду и веру, это рельсы Анны Карениной… Здесь неслучаен и намек на «Бесов». Сколько этих бесов проносится сейчас, остывших, отставших.

       «Пушкинское: сколько их, куда их \ Гонит! (Миновало – не поют) \ Это уезжают-покидают, это остывают, отстают. \ Это – остаются».

       Рельсы-шпалы. Рельсы–бесы, издевающиеся, искушающие сделать последний шаг… И боль – как самая высокая нота на этих нотных линейках, связанная всхлипом аллитерации с первыми строчками… Высящаяся, пронзительная нота среди этих бесстрастных рельс и проводов, между которыми застыли библейские соляные столбы, символы покинутости и в то же время – обычная повседневность ландшафта (и это выражено в одной фразе!). Любви уже нет – она вся ушла в боль.

       «Боль, как нота \ Высящая… Поверх любви \ Высящаяся… \ Женою Лота \ Насыпью застывшие столбы…»

       И вот он – двойной внутренний образ-портрет женщины, совмещающий два состояния, где сладкое воспоминание и горькая реальность сливаются:

       «Час, когда отчаяньем, как свахой, \ Простыни разостланы. – Твоя!»

       Простыни и железнодорожное полотно… сваха и отчаяние… «Твоя» – это намек на присутствие любовника… Но кто замещает этого любовника в реальности? Отдаться кому? Лечь на железнодорожное, полотно-простыню перед кем?.. Поездом… Поезд-любовник… (гениально!) Это кульминация. Кульминация, усиленная недосказанностью, фигурою умалчивания и новой аллитерацией, умножающей ключ фразы – отчаяние. Умножающей грех…

       А за этим предельным накалом – тихий беззвучный женский плач, контрастирующий со всплеском отчаяния от безысходности. Выбор сделан, решение принято. Осталось лишь апатия, безразличие, саспенс. Они бесстрастно укладывают жертву на рельсы. Полное смирение с этой внутреннею оглушающей тишиною… Но не с болью – ведь от нее есть лишь только одно избавление… И не важно Сафо ты или последняя швея… От судьбы не уйдешь… И волосы Офелии сплетаются с водными травами…

       «И обезголосившая Сафо \ Плачет как последняя швея».
       «Плач безропотности! Плач болотной \ Цапли… \ Водоросли – плач!»

       А сквозь эти тихие всхлипы, всхлипы, идущие уже по инерции, – вдруг резкий, вроде бы и ожидаемый, но в тот же миг внезапный своим завывающим мощным рифмованным «О-О-О», тянущимся через два стиха, и поэтому до ужаса реальный, гудок приближающегося паровоза-любовника, пугающего и желанного, несущего освобождение…

       «Глубок \ Железнодорожные полотна \ Ножницами режущий гудок».

       Паровоза, режущего полотно жизни, как те самые отливающие синью гигантские ножницы швеи первых стихов. Швеи-парки. Мгновенное звуковое ощущение физической боли… и все…

       Последнее четверостишье, с его аллитерацией заговора боли, это не финал – это послесловие и ключ ко всему тексту. В нем и отношение автора к произошедшему, и сожаление, и звуковое физическое ощущение неслышно расползающегося, и пропитывающего снег (или простыню-полотно первого грехопадения?!) пятна крови, и поднимающегося над ним холодного зимнего красного рассвета… Наверное будет ветрено.

       «Растекись напрасною зарею, \ Красное, напрасное пятно!»

       И завершает все неожиданно бесстрастный или автокоментарий, или резюме, еще раз включающее двусмысленность «полотна». Да и о чем теперь говорить, когда все уже сказано. Когда уже всё – и боль, и отчаяние, и любовь – перешло в вечное молчание… Заключительные строки – это как минута молчания.

       «…Молодые женщины порою \ Льстятся на такое полотно».

01.05.