Перекресток дорог. роман. Книга 9

Н. Белых







ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ

РОМАН

Том 4
Книга 9


1. НА РОДИНУ

После небольшого отдыха полк занял боевые порядки в трех километрах севернее озера Хырбу. Рядом – железная дорога из Хырлеу в Поду-Илоаей. Двумя километрами севернее, в деревне Моара Префектулуй, разместились полковые тылы, а северо-западнее КП, километрах в полутора, имелась стан-ция Котнарий. Все удобства под рукою. Но местность безлесная, гористая. На каждом шагу контрасты и странности: железную дорогу без видимой нужды перерезали грунтовой, прекрасный мост через речонку Бахлуй взорвали, а ря-дом натянули жидкий, скрипучий. Едешь по этому мосту и боишься, что он вот-вот рухнет.
Речка Бахлуй закована в крутые высокие берега, которых хватило бы и для матушки Волги, а не для мутного ручья юго-восточного направления.
И этот факт раздражал Шабурова, особенно после письма от жены, что она оставила работу бригадира в Андижане, оформила документы, выезжает на постоянное жительство в Старый Оскол. «Вот как она жизнь складывается, – волновался Шабуров, перебираясь через Бахлуй к солдатским траншеям и на ходу перечитывая письмо жены. – Ведь голодать семье придется в ограб-ленном немцами Старом Осколе, а все же потянуло туда жену и детей. На Ро-дину потянуло. Признаться, меня тоже тянет, но я подобен речонке Бахлуй, которую вот эти высоченные кручи-берега влекут на юго-восток и на юго-восток, хочешь, – не хочешь. И все же до боли владеет мной странное силь-ное чувство, будто я выкарабкался на берег, иду на Родину. И в моем вообра-жении, как наяву, встают родные поля, родные улицы и сады, бесконечно ми-лые лица близких и знакомых людей. Как это чувство называется в науке? Кажется, ностальгией, тоской по Родине. Да, ностальгией. А тут еще растре-вожил мое сердце Залесский. Показал он мне вчера бюллетень «Набат» за май 1944 года. Издается он от имени русских людей и призывает к свержению существующего в России строя и к поддержке нелегальных организаций: «Русские земляки», «Россия», «Союз русского офицерства». Бюллетень уве-ряет, что первая организация имеет Центр и многочисленные боевые группы по всей стране и в армии, вторая – объединяет учащихся и рабочих, третья – армейское офицерство. На страницах бюллетеня говорится, что теперь, когда Германия почти разбита, надо вывести Россию из войны, так как на востоке нависла японская угроза. Имеется ссылка на какую-то «Сибирскую армию партизан», на дивизии генерала Маркова… Хорошо, если это лишь только один бред, а если имеется доля правды? Вчера вот капитан Захаров, стажер из военной Академии, рассказывал о своем участии в операциях по ликвидации Республики немцев Поволжья, Чечено-Ингушской АССР, Калмыцкой АССР, Южно-Осетинской области. Проливалась кровь. Целые народы обвинены в измене, арестованы и сосланы. Лаврентий Берия командовал ликвидацией на-родов, награжден орденом Суворова I-й степени. Где же гарантия, что за на-шей спиной не случится более страшное? Погибнут наши семьи, погибнут наши дела. Надо бы нам, очень надо часть сил послать на Родину, там имеют-ся враги, может быть, опаснее немцев… А у нас тупость на каждом шагу. Рассказал я вчера же о «Бюллетене» Тихонову, заместителю командира полка по политической части, а он лишь помигал глазами с белесыми ресницами, прогнусавил: «Да ведь как доносить в Подив? Залесский – мужик хороший, а его могут тогда прижать к ногтю…» Что за чертова система, если боишься сказать ей правду! Нет, на Родину, нужно на Родину. Под разными предлога-ми должно Правительство двинуть некоторые дивизии на Родину. Пусть даже под видом переформирования, иначе может дело плохо кончится. Неужели не понимают вверху, что выдернуть былинку легче, чем срубить уже зрелый дуб? Пожалуй, надо рискнуть, надо написать в Москву…»
С такими мыслями Шабуров, сопровождаемый ординарцем Шахтариным, приближался к боевым порядкам полка. По ходу сообщения они прошли в траншею. С высокого склона, по которому вились окопы, были видны широ-кий луг в низине, извилистая дорога, село в зелени садов, изрезанных оврага-ми и буераками.
Нестерпимо пекло июльское солнце. В воздухе висела волнистая голубая дымка испарений. На выжженных гребнях соседних гор гулко рвались тяже-лые мины, клубились розоватые облака глинистой пыли.
– Не унимается, – сказал Шахтарин. – Бьет и бьет, как очумелый…
– Издыхающий враг всегда разыгрывает из себя богатыря, – ответил Ша-буров. – Третьего дня был я возле кургана Пулина. Немцы устроили для рус-ских радиоловый концерт, а потом начали через громкоговорители пригла-шать солдат и офицеров в плен. Какие-то слепцы. Не понимают, что глупо приглашать в плен солдат той армии, которая рвется к Берлину: нашими взят Полоцк, Барановичи, восточнее Минска окружена большая немецкая группи-ровка. Взят Ковель войсками Рокоссовского…
– Глядите, глядите! – тревожно крикнул Шахтарин. – Летит…
Какой-то сумасшедший летчик протарахтел на «Капрони» прямо над траншеей, в которой приютились Шахтарин с Шабуровым. В воздухе, кувыр-каясь, замелькали листовки и журналы.
Наверное, летчик перепутал позиции и, приняв их за румын, сбросил лис-товки и журналы на румынском языке. В одном из журналов, развернутом Шабуровым, была зеленая карикатура: два солдата в касках и со штыками на-перевес (немец – повыше, румын – маленький, толстый) рьяно наступали на трехглавого дракона с красноармейскими шлемами на головах, с серпасто-молоткастым гербом на синем животе. Дракон, пыша огнем и дымом, мед-ленно пятился от Черного моря и от Крыма к Волге под напором штыков.
Шабуров расхохотался, Шахтарин тоже.
– Где же они теперь, эти бравые солдаты со штыками?
– Может быть, в земле, если не в плену на восстановительных работах…
– Товарищ капитан, вы заметили, что в Румынии очень мало насекомых? – протянул руку к цветку у бруствера траншеи, спросил Шахтарин.
– Заметил. Это нельзя не заметить. У нас, в России, над цветами и лугами стоит в жаркие дни сплошной звон, а здесь, в Румынии, царит над цветами безмолвие…
– А плоды сильные. Интересно, как же опыление происходит? – не уни-мался Шахтарин, шагая за Шабуровым все выше и выше по ходовой траншее к верхнему ярусу окопов. – Ведь без опыления, говорили нам в школе, нель-зя…
– Конечно, нельзя, – согласился Шабуров. – Как вот приедем на Родину, так и расскажем: здесь опыление цветов происходит при помощи птиц или ветров… Да, да, я говорю совершенно серьезно! – оглянувшись и увидев изумление на лице Шахтарина, подтвердил Шабуров. – Всякая Родина имеет свои фокусы…
… В траншее верхнего яруса навстречу Шабурову шагнул молодцеватый, подтянутый старшина Кизейков.
– Товарищ гвардии капитан, пулеметный расчет углубляет знания матери-альной части и совершенствуется в пользовании стрелковой карточкой! – до-ложил он.
– Но вы же не пулеметчик, а бронебойщик? – прищурив глаза, вопроси-тельно сказал Шабуров.
Старшина смущенно улыбнулся.
– Мои бронебойщики расположены рядом, – показал он на бруствер, с ко-торого смотрели вниз, на дорогу, головастые замаскированные травою длин-ные стволы противотанковых ружей. – Но во мне интерес разыгрался к пуле-мету. Решил попутно овладеть. Ведь на войне это не лишнее…
– Да, да, это не лишнее, – задумчиво сказал Шабуров. – Всем надо овладе-вать, чтобы одолеть врага. Я вот и своего ординарца стараюсь приучить ко всему, даже к штабной работе. Говорят некоторые, что такая работа ни к че-му. На погляд может так оно и показаться: сидит начальник штаба полка в блиндаже на схемой и воюет с противником карандашом и линейкой. Разве же это война? И все-таки, оказывается, война: там, где штаб обходится мыс-лью, батальоны орудуют штыком и огнем. А как вы, старшина, думаете на этот счет? Говорите, говорите смелее. Мне очень интересно услышать Ваше мнение…
– Вполне с вами согласен, товарищ капитан: на войне часто бывает, что надо сначала одолеть противника мыслью, а потом уж штыком или пулей… Даже правильный прицел нельзя поставить, если без мысли. Мы вот тут до вашего прихода заспорили с сержантом Рудневым насчет видимости и само-обмана, да так и не пришли к одному выводу…
– О чем же спор? Позовите сержанта.
Держа в руке стрелковую карточку, подошел командир пулеметного рас-чета гвардии сержант Руднев. Доложив о себе и пулеметчиках, он выпятил грудь, покосился на старшину, потом в упор поглядел на Шабурова:
– Разрешите, товарищ гвардии капитан, задать вопрос?
– Задавайте.
– Вон до того дома, что угол отбит снарядом, и до куста с желтым пятном в натуре расстояние совершенно одинаковое…
– Откуда знаете?
– Самолично измерил, товарищ гвардии капитан. Даже со страхом изме-рял: немцы пулеметный огонь как раз открыли, пришлось ползком измерять. Раз дело за спором, я не уступлю даже и старшине…
Шабуров улыбнулся. Качнул головой, а сержант продолжал:
– Но выходит оно несоответственно: на промер равно, на погляд очевид-ная разница. Мне, и солдатам и старшине куст кажется дальше, чем дом. По-чему это? – сержант смахнул кистью руки пот со лба, умолк, ожидая ответа. Заинтересованно придвинулись бойцы-пулеметчики.
Шабуров присел на земляную ступеньку, достал из сумки блокнот и ка-рандаш, начал чертить стрелковую карточку.
– Определять расстояние глазомерно есть искусство, – начал он беседу, поясняя на местности и на карточке, что надо знать и уметь, чтобы не оши-баться при определении расстояний. – Мелкие предметы кажутся дальше крупных, если даже они, как вот этот дом и куст, находятся рядом. Так уж устроен человеческий глаз, таковы законы оптики. Предметы светлого или яркого цвета кажутся нам ближе находящихся на том же расстоянии темных предметов. В сумерках все расстояния кажутся большими, а в солнечный день – меньшими. В горной местности все предметы кажутся ближе, чем есть на самом деле…
Потом Шабуров показал и объяснил несколько простейших способов оп-ределения расстояний подручными дальномерами: пальцем, спичечной ко-робкой, винтовочной мушкой. Имеются, конечно, геометрические и топогра-фические приемы определения расстояний…
На этом объяснение было прервано: начался огневой налет. Минут два-дцать гвоздили немцы из орудий, минометов. А когда закончили свою работу, засыпанный пылью Шабуров встал со дна траншеи и сказал старшине:
– Умение определять расстояние и пользоваться простейшими дальноме-рами – очень важное дело, и каждый командир должен прививать солдатам эти навыки. Научись бы этому искусству немцы, что по нас сейчас стреляли, нам бы труба…
– Спасибо их командирам, что не научили, – возразил старшина, и Шабу-ров от души расхохотался.
– Дальше я пойду один, – обращаясь к Шахтарину и перестав смеяться, сказал Шабуров. – мне нужно понаблюдать за снайперской засадой. Там лишний человек – помеха…
– Да как же? А если, начал было возражать Шахтарин, но Шабуров строго посмотрел на него, осуждающе покачал головой. – Есть, товарищ гвардии капитан, я подожду вас здесь…
– Можно и у самого основания «уса» подождать, но далее – ни метра, ни шага. Сидеть, головы не высовывать, признаков жизни не подавать…
Оставив Шахтарина в укрытии, Шабуров медленно продвинулся в самую головку «уса», ведшего из траншеи к месту снайперской засады. Через про-резь в стенке «уса» присмотрелся в сторону засадного окопчика. До него бы-ло не более пяти шагов, но с большим трудом нащупал его Шабуров глазом: так искусно был замаскирован окопчик травой.
Подходил полдень. Солнце нестерпимо палило. Горячий июльский воздух сушил горло.
В густой, млеющей от зноя траве, искусно замаскированные, лежали два гвардейца-молдаване: Александр Тинкован и Михаил Вакаренко. Они не за-метили тихо подобравшегося в головку «уса» гвардии капитана Шабурова, возбужденно перешептывались между собою, и Шабуров понял, что они чем-то огорчены.
– Наверное, немец больше не покажется, – сокрушаясь, шептал Тинкован. – Какой хороший момент упустили. И все из-за трассирующей пули. Стрелять бы, когда фашист высунулся, да нельзя: трассой можно было себя выдать. А пока перезарядил, немец спрятался. Эх-хэ-э-е…
Вакаренко понимал, что Александр в его адрес бросает упреки, но возра-жать не мог. Куда же против правды? Он лишь вздохнул:
Я же не со зла подал тебе патрон с трассирующей пулей. Думал, что так лучше будет, картинней… Ведь я еще не усвоил всю технику… Извини уж, пожалуйста, я выправлюсь, научусь…
«Прекрасный парень, – подумал Шабуров о Михаиле Вакаренко. – Будет из него отличный снайпер, раз признает ошибку, желает исправить ее…»
Набежали облачка, внезапно подул ветерок, колыхнул траву. Живитель-ная прохлада повеяла над землей. Шабуров с удовольствием вздохнул полной грудью. Оба снайпера тоже повеселели, зорче впились глазами в заветные кусты правее голубого кургана. Там, по их предположению, затаился немец-кий снайпер, ранивший вчера командира отделения автоматчиков.
Прошло минут десять. Острый глаз Александра Тинкована уловил, как в листве блеснула каска. Гитлеровец, видимо, кого-то заметил и, всматриваясь, слегка приподнялся.
Голова его была мгновенно поймана Тинкованом в перекрестье оптиче-ского прицела. Грохнул выстрел. Немец порывисто взмахнул винтовкой и упал, подминая куст, разрушая маскировку.
– Это тебе за Молдавию, которую ты жег и грабил, – прошептал Михаил. Он взглянул на своего напарника. Тот радостно улыбался. – За трассирую-щую пулю я было на тебя здорово озлился, даже хотел написать письмо на Родину…
– Да нет, зачем же? – возразил Михаил. – Я и так исправлюсь, вот уви-дишь…
– Ну, да ладно. Прощаю тете эту промашку полностью. Посидим здесь до сумерек. Теперь будем ждать следующего захватчика. До чего же они мне постылы и противны…
– Еще бы. На нашу Родину напали, как собаки. Ну и честь им такая, соба-чья будет…
… Возвратившись на КП, Шабуров почувствовал сильную усталость. В блиндаже его охватил полумрак и тонкий лимонный запах. Сняв с себя сна-ряжение, Шабуров опустился на приготовленные Шахтариным ветви, чтобы полежать.
Что-то твердое больно кольнуло бок. Шабуров пошарил рукой, обнаружил упругий шар, похожий на яблоко. Обломив его вместе с мясистыми длинны-ми листьями, напоминающими по форме высунутые собачьи языки.
– Что это такое?
– Незрелый волоцкий орех, – сказал Шахтарин.
– Любопытно. Каков он в таком виде? – Шабуров мгновенно сунул орех в рот, раскусил.
Все обожгло, точно йодом. Заболело небо, десна и губы мгновенно стали желто-бурыми. Шабуров выплюнул раскушенный орех. Сочная, белая внут-ренность ореха, похожая на мозговые полушария, как раз и была той лабора-торией, где вырабатывались красящие и обжигающие жидкости.
Заснуть Шабурову не удалось: сержант Кушнарев сообщил, что через две минуты будет передана по радио информация о положении в Германии. Ша-буров встал, надел наушники и подсел к радиоаппарату.
Из радиоинформации Шабуров узнал, что 20 июля 1944 года полковник фон Штауфенберг бросил в Гитлера бомбу, нанес ему ушибы и ожоги, но сам погиб при взрыве. Сейчас же начался большой мятеж генералов, что вынуди-ло Гитлера создать «внутреннюю армию» во главе с Гиммлером. Создана по-лицейская авиация под командованием генерал-полковника Штумпфа.
Подпольный радиопередатчик «Атлантик» передал из Германии сообще-ние об образовании там нового правительства из генералов. Положение Гит-лера тяжелое: его личный пилот полковник Пауль Койте держит наготове на аэродроме Флаксфельд один из крупных четырехмоторных самолетов, спо-собных совершить беспересадочный перелет в 10.000 километров…
Пришел капитан Гвоздев. Он тоже слушал радиоинформацию о событиях в Германии.
– Что же можно обо всем этом сказать? – узрился он на Шабурова расте-рявшимися карими глазами. – К худшему это или к лучшему?
– По-моему, генералы военной школы бывшего командующего рейхсве-ром фон Секта поняли проигрыш войны, решили вывести из нее Германию ценой свержения гитлеризма и преданных ему молодых офицеров. Это хоро-шо, Василий Савельевич. Мы скоро поедем на Родину…
– Хорошо бы, конечно, но… живущ Гитлер и двойников у него много. Бергер погиб от бомбы, а другие остались. И трудно будет выковыривать Гитлера из оболочки этих двойников, особенно если он использует современ-ные достижения ринопластики и хирургии…
– И все же мы скоро поедем на Родину, – убежденно сказал Шабуров. – Сердце мое чувствует и рвется. Это не так, не впустую…
Наступило 16 августа. К Шабурову заехал в гости начальник штаба 235 стрелкового полка 81-й гвардейской дивизии краснощекий товарищ Брод-ский.
– Ну, брат, событие, – шепнул он по секрету: – 15-ю гвардейскую дивизию расформировали за потерю знамени в бою. Жаль генерал-майора Василевско-го…
– Да, этого очень жаль, – подтвердил Шабуров. – И как же это они со зна-менем?
– Так вот и получилось, товарищ Шабуров. Да, разрешите вас поздравить с наградой. Сияет ведь у вас орден Отечественной войны первой степени. Ко-гда вручили? Это за Думбрэвицу?
– За Думбрэвицу. Уже две недели… А вы, по совести сказать, с какой це-лью прибыли к нам сегодня?
– И не знаете?! – искренне удивился Бродский. – А я полагал, что вас уже поставили в известность: нашему полку приказано принять от вас оборону…
– Принять оборону? – переспросил Шабуров. Потом он взял трубку, по-звонил в штаб дивизии по телефону.
– Да, – подтвердил подполковник Некрасов. – К двум часам ночи сдайте оборону, сосредоточьте полк в исходном положении в Жолештий, у моста в 800 метрах севернее озера Хырбу. Потом двинетесь по шоссе. Через три ки-лометра севернее повернете с шоссе налево и выйдите на северную окраину Котнарий, откуда – в деревню Лупэриа. В пятистах метрах за Лупэриа, север-нее, повернете налево и будете идти 5 километров в северо-западном направ-лении по дороге, потом через леса и горы пробьетесь к Штеклерии. Там при-вал и дополнительные указания.
… С 2 часов ночи до 8 утра полк пробирался горами и лесами к дубовому лесу километром южнее Штеклерии. Прошли тридцать километров, встали на привал.
Днем сдали на армейский склад боеприпасы и артиллерию, получили официальное уведомление, что снова вошли в подчинение командования Воздушно-десантных войск, отправляемся на Родину комплектоваться.
Среди людей царил подъем, будто уже война кончилась, в лицо дохнуло ароматом мира. Вечером 17 августа светила полная луна, ныряя в облаках, точно золотая монета в грязных хлопьях на стойке старьевщика. На фронте было тихо, в тылу тоже. Солдаты и офицеры отдыхали в садах, наслаждаясь тонким лимонным запахом незрелых грецких орехов.
Связисты установили репродукторы: ожидалось важное сообщение из Москвы.
«… Северо-западнее Мариамполь, – слышался приторно-торжественный голос диктора, – наши войска вышли к границе Восточной Пруссии по реке Шешупа…»
– Вот вам и «живущ Гитлер», – шепнул Шабуров стоявшему рядом с ним Гвоздеву. – Помните заявление немецкого генерала Гофмайстера, бывшего командующего 41-м танковым корпусом? В газетах за 19 июля опубликова-но…
– Помню. А что?
– Есть в этом заявлении описание Гитлера при встрече с генералами в Бер-хтесгадене после прослушания генералами курсов в местечке Зонтгофн…
– Я забыл, что за курсы?
– На этих курсах руководители Германии вдалбливали в генеральские го-ловы сущность своей политической линии. Пять дней, как заявил Гофмай-стер, разъясняли генералам, что Гитлер запретил всякое отступление и прика-зал защищать каждый метр земли, будет расстреливать каждого за малейшую критику, гарантирует выиграть войну, хотя и умалчивает о средствах. Потом сам Гитлер обратился к генералам с речью. Он, как заявил Гофмайстер, вы-глядел больным. Опухшее лицо, тихий голос и путаный разговор.
– Значит, он приказал «ни шагу назад!», а немцы бегут…
– Мне думается, что если и Гитлер не успеет убежать в ближайшее время, то окажется в концентрационном лагере у нас…
– Не-е-ет, к нам не пойдет, – покрутил Гвоздев головой. – Он скорее отра-вится, чем попадет к нам в плен. Да и зачем это ему, если он просто может притвориться мертвым, а впечатлительные журналисты, наподобие нашего Симонова, красочно опишут эту выдуманную смерть и даже сошлются на очевидцев. Сослался же Симонов на люблинских инженеров – Петра Михай-ловича Денисова и поляка Клавдия Елинского в своей статье о Бухенвальд-ском лагере, когда утверждал, что бывший французский премьер-министр Леон Блюм вместе с этими инженерами носил доски в лагере, а потом со-жжен в печи, хотя Леон Блюм здравствует, в лагере никогда не был…
– Да, Симонов, конечно… Прорвался в литературу, ему все можно. Но не в этом дело. Важнее всего, что гитлеризм смертельно болен, с фюрера сами же генералы сдирают позолоту…
– История полна сюрпризов, Василий Петрович. Мы еще не знаем пока, как поведут себя наши генералы. Весьма возможно, тоже пожелают сдирать позолоту со своих нынешних кумиров…
– Тсс! Солдаты близко, могут услышать…
В ночь вышли по маршруту: Рощий, Сирицелу, Леспези (Здесь целый комбинат регулировочных арок над дорогами к Серету), Сату, Чиуркинар (Здесь переправа. На правый берег реки Серет шли по низенькому деревян-ному мосту, лежащему животом прямо на воде. Справа высились обломки старого огромного моста. На разрушенных арках веерами висели черные на-стилы, торчали, как усы огромного таракана, порванные прутья железной или стальной арматуры)
Через Серет перешли в 4 часа 45 минут утра, пройдя после отдыха около 20 километров от села Ретиванулуй. В этом селе Шабуров с Гвоздевым ос-матривали оригинальный памятник архитектуры: белая церковь с четырьмя расположенными в один ряд, наподобие частокола, черноглавыми колоко-ленками с сияющими золотыми крестами. Все это в крутых горах, в зелени лесов и садов.
Румыны вышли навстречу полку, угощали мамалыгой, вареной кукурузой, яйцами, молоком и виноградными винами. Еще шла наша война с их страной, доносился гул орудий с фронта, но народ Румынии чутьем воспринимал со-ветских солдат и офицеров в качестве друзей.
Становилось хорошо на сердце, хотелось сказать что-то ласковое румы-нам, но не многие знали их язык, просто улыбались, пожимали руки или го-ворили по-русски:
– Спасибо! У вас хорошо, но на Родине лучше. И мы едем на Родину!
Последняя остановка полка была в селе Корнь, в шести километрах севе-ро-западнее Чиуркинар. Намечено в ночь под 21 августа погрузиться в эше-лон на станции Литени, в 6 километрах от села Корнь, чтобы ехать через Ве-решть, Черновицы, Воронеж, Тулу, Москву, в Киржач. А там, что прикажет Республика.
В селе Корнь, как и в районе Сату, Шабуров с Гвоздевым наблюдали странные деревья. Поражая своей мощью, они высились огромными коло-кольнями, походили на кипарисы, но не были ими. Листья напоминают по за-паху и форме акациевые листочки, но могучие стволы – не акации. И никто не мог сказать, как называются эти великаны-деревья. Шабуров назвал их в своем блокноте просто «гигантскими акациями».
В назначенный срок полк не выехал, сразу все пошло кувырком и даже юмористично: по приказу из дивизии, в горном селе с кривыми узкими улоч-ками начали наводить «шик», будто в столице: часовые, дневальные, регули-ровщики прикололи на рукава белые марлевые повязки за неимением красной материи, по улицам замаршировали строевым шагом неловкие патрули, разу-чившиеся в окопах «рубить шаг», аляповатые стрелки-указатели указывали надписями пути-дороги по «хозяйству».
– Зачем этот маскарад? – спросил Гвоздев, встретившись с Шабуровым у колодца. – Неужели организаторы его лишены чувства юмора?
– Ничего не поделаешь, Василий Савельевич, – усмехнулся Шабуров. – Под богом ходим. Вот и маскарад потребовался. Звонили из штадива, что ге-нерал-майор Богданов должен приехать, указатели и патрули помогут ему не заблудиться, «гусиная» шагистика повеселит сердце…
– Смешно, когда взрослые люди поступают по детски, считают возмож-ным достичь за пару часов того, что лишь годами учебы достигается. Я имею ввиду строевой шаг, выправку и прочие отзвуки пруссачества, над которыми потешался Суворов…
– Но ведь то Суворов, – пожал Шабуров плечами. – Другое дело – люди с «орденами Суворова»…
– Да, да, конечно. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало…
… На рассвете 20 августа начался массовый лет нашей авиации, гул ар-тиллерийской канонады покатился по горам и лесам: силы двух фронтов на-чали Ясско-Кишиневскую операцию.
Полупьяный Кривоплясов из дивизии вдруг подал команду выводить ба-тальоны к станции Литени на посадку. Оказалось, там даже нет ни одного ва-гона. Ночь пропала даром, если не считать охоту за огромной зеленой лягуш-кой, которая порхала с дерева на дерево не хуже воробья и скрипела при этом звонче иволги.
Старый румын, сторож леса, объяснил, что такие лягушки в Румынии на-зываются «древесными», а если рассерчают, то брызнут человеку слюной в глаза, начнется бельмо.
После этого разъяснения у всех отпало желание охотиться за лягушкой. Командиры рот повели солдат в Корнь, Шабуров поехал верхом на другой участок, где готовился к погрузке соседний полк.
Погрузочная суматоха была у них в разгаре. Звенели голоса санитарок и солдат, стучали топоры и визжали пилы. В облаках пыли, разбавленной лун-ным светом, люди тащили в вагоны различную кладь: скамейки стулья, про-тивотанковые ружья и пулеметы, охапки сена и мешки с едой.
Двухэтажное белое кирпичное здание станции огромным кубом возвыша-лось над одноколейной железной дорогой. Солдаты-железнодорожники сма-зывали зачем-то рельсы мазутом, забивали молотками костыли, подсовывали под рельсы новые неотесанные шпалы.
С углов станционного здания и со столбов свисали качающиеся над гру-дами щебня многочисленные концы порванных проводов. Ноге негде было ступить в завалах катушек ржавой колючей проволоки.
В привокзальной роще и даже на путях непролазный чертополох, буйная травяная заросль, как возле замка спящей красавицы из сказок Андерсена. Там царевна уколола палец волшебным веретеном, здесь несчастная война усыпила хозяйственную жизнь Румынии.
Недалеко от полотна дороги, освещенные луною, румыны в белых холщо-вых рубахах и черных колоколоподобных шляпах косили сено для эшелона. Оборванные мальчишки, может быть, дети косарей, бойко кричали Шабуро-ву:
– Дониц, дониц!
– Здравствуйте, здравствуйте! – ответил им Шабуров. Мальчишки не от-ставали, просили патроны. Тогда Шабуров бросил им несколько стреляных пистолетных гильз и ускакал.
Поздно вечером 22 августа радио объявило, что войска 2-го Украинского фронта взяли города Яссы и Тыргу Фрумос, а войска 3-го Украинского фрон-та прорвались на Бендеры. Огромные клещи двух фронтов зажали между Днестром и Прутом большую вражескую группировку.
– Ну, вот, – смеялся Шабуров, – совсем недавно Ион Антонеску звал нас листовками в плен, а теперь оказался даже не в состоянии обеспечить своим войскам «ундипуци на коруции».
– Разве же удерешь на повозках от танков? – покуривая, добродушно вор-чал Гвоздев. – Вы мне вот, Василий Петрович, скажите определенно, когда мы поедем на Родину? А если не поедем, тоже надо сказать. Я ведь начинаю болеть, если все это вокруг неопределенно, почти призрачно…
– Не так уж призрачно, если разобраться, – шутливо возразил Шабуров. – Идемте-ка вот в баню, попаримся на дорожку…
Моросил дождик, не имея сил смыть густую пыль с листвы и травы у до-роги: так много нагнали ее сюда гусеницами сотни танков, прошедших здесь к фронту. Гвоздев потер руку пальцами, ощутил и на ней грязь, пошел в баню без возражения.
В госпитальной бане деревни Корнь ворковала большая бочка с водой, подбадриваемая сухим паром. Пар этот из парообразователя попадал в воду через широкий белый резиновый шланг.
Молодой румын, взятый на службу в баню, предложил Шабурову и Гвоз-деву попариться с помощью шланга. Согласились. Горячий пар хлестал пуще березового веника. Обжечь спины он не мог, так как шланг находился на со-лидном расстоянии, кроме того, струя пара пробивалась через густой дождик холодной воды, падавшей между спиной Шабурова и Гвоздева и наконечни-ком шланга. Но в бане вскоре стало темно от пара, Шабурову и Гвоздеву ока-залось нечем дышать, и они взмолились, чтобы парень прекратил «удоволь-ствие».
По пути из бани Шабуров встретил офицера связи, у которого узнал, что на станцию Литени подан эшелон для полка.
– Наконец-то! – воскликнул радостно, похлопал Гвоздева по спине. – Го-товьте людей, начнем грузиться…
Как назло, разбушевалась гроза, хлынул дождь. Но это уже не могло оста-новить погрузку людей и имущества в вагоны. Шабурову подали коня, он помчался с ординарцем на станцию, обгоняя пешие колонны мокрых людей, груженые подводы, табуны волов и овец.
Разбрызгивая грязь, мчались груженые машины. Сердитые велосипеди-сты, ругая непогоду, тащили велосипеды, как баранов, нажимая руками на рога рулей.
На станции пыхтел паровоз, стучали буфера передвигаемых вагонов. Ру-гались солдаты, взгоняя машины на платформы. Сгущались сумерки.
В двенадцать часов ночи отошел первый эшелон, в половине шестого утра – второй, последний. Утомленный и продрогший под дождем, Шабуров упал на топчан за перегородкой в штабном вагоне, крепко заснул. Шахтарин при-мостился рядом.
Проснулись они уже по пути на Родину часов в одиннадцать дня.
– Что за станция? – спросил Шабуров, Шахтарин пулей вылетел на перрон узнать.
– Латинскими буквами написана вывеска! – крикнул Шахтарин, возвра-тившись. – Я вот записал, а перевести не могу, товарищ гвардии капитан…
– Дайте бумажку! – сказал Шабуров, посмотрел запись: «Itscani», прочел вслух: – Итскани. Значит, до Черновиц осталось семьдесят километров. Пой-демте, Шахтарин, понаблюдаем…
Они шли вдоль эшелона через шумную толпу людей, предлагавших про-дукты по баснословным дешевым ценам: молоко – пятьдесят копеек литр, румяные сушки на веревочках – по двенадцать рублей сотня, килограмм тол-стой колбасы – по четыре рубля.
Черноголовые ребятишки шныряли под вагонами, выпрашивали у солдат патронные гильзы. Румыния. Разве похоже, что она состоит в войне с СССР? Нет, непохоже: никакого шовинизма, никакой враждебности к солдатам со-ветского полка. Кажется, что люди ждали поезда, вышли к нему, как и ко вся-кому другому, понаблюдать, продать продукты, купить себе необходимое в быту. Простая картинка простой жизни.
На переездах, как и по железным дорогам всей Румынии, стояли здесь со-оружения, похожие на маленькие ветряные мельницы. На крыльях надпись: «Атентие ля трен!» «Берегись поезда!» Чернели рельсы перешитой на русский образец колеи.
Вокзал размещен в красивом двухэтажном белом здании с рыжей желез-ной кровлей и с полуоткрытым дебаркадером. Перрон вымощен красивыми серыми плитками с рисунком, но очень низок и неудобен: пассажирам высоко прыгать с него из вагона, еще хуже входить с него в вагоны.
Шабуров ориентировался по компасу: голова эшелона направлена на се-веро-запад, в трех километрах левее полотна виден город Сучава, справа – Итскани.
Шахтарин подбежал к жестяному автомату-торговцу, висевшему на стене вокзала, у входа. Над щелочками диаметром в бронзовую лею выпуклые над-писи по-румынски: «Cicolata – 1 leu,…» – Продает? – спросил у железнодо-рожника-румына. Тот развел руками, и тогда Шахтарин, для пробы, бросил в щель автомата бронзовую румынскую лею с изображением початка кукурузы. Монета звякнула внутри, но автомат ничего не подарил в ответ: ни шоколаду, ни карамели, ни десертной мармеладки…
– Плохо стал, – ломаным русским языком посочувствовал румын-железнодорожник, улыбаясь Шахтарину и подмигивая на автомат шустрыми черными глазами. – Разбой, война!
– Скоро кончится – взмахнул Шахтарин рукой, постучал ногтем по желез-ному боку автомата, пожал неожиданно руку румына, шагнул во внутрь во-кзала.
Вокзал, оказалось, строго разбит на классы: I, II, III. В первом и втором классах имелись кинозалы с невысокими эстрадками и рамками для киноэк-рана. Стены выкрашены глиной под цвет и колер серо-зеленых шпалер в ша-шечку. Эта окраска крала свет, а желто-бурые панели совсем делали здание сумрачным.
Шахтарин хозяйственно обошел все комнаты. Он невольно морщился, сердился, что все это взваливается на войну: во всех комнатах и залах возвы-шались в углах кучи мусора, стояли над ними большие метла с длинными де-ревянными палками вместо ручек.
– Неужели война мешает убрать здание? – сказал вслух, оглянулся. Нико-го не было. Двинул автомат с груди подмышку, нашарил глазами корзину, ссыпал в нее мусор, подмел в углу. – Вот и уже приятнее, осталось выбросить мусор в яму…
Яму Шахтарин не нашел. Он поставил корзинку с мусором за чугунную тумбу у ограды, прошел за станцию, ближе к Сучаве.
К городу бежала благоустроенная аллея с шоссейным настилом посреди-не. Но рядом краснели домики из кирпича, блуждали два черных поросенка со вздыбившейся на хребте щетиной, ребятишки катали обручи, кидали кам-нями в девчонок, что никак не гармонировало с нарядной аллеей.
Правее полотна железной дороги торчали девять пузатых нефтехранилищ. За ними высилось заводское здание или депо с высокой кирпичной трубой, увенчанной громоотводным металлическим шестом.
Была труба, но не было дыхания завода.
– Тут уж, действительно, виновата война, – сам себе сказал Шахтарин. – Это война остановила дыхание завода…
Он повернулся назад, к эшелону, но путь ему преградил белокурый маль-чик лет семи. Это уже не румын на вид: не черноволос и не кареглаз. Скре-стив руки на животе, он пальцами щипал рваную фетровую шляпу, босыми ноженками переминался на пропитанном нефтью межпутьи.
– Чего тебе? – нагнувшись, ласково спросил Шахтарин, у мальчика пока-тились из глаз слезы.
– Де пыня, – пискливым голосом попросил он. – Дайте хлеба…
В кармане оказалось три сухаря. Это на завтрак. Шахтарин сдунул с них показавшуюся ему пыль, подал мальчику.
– Ешь, мальчишка. Вырастешь, вспомнишь русских солдат…
– По ваго-о-о-онам! – послышался издали голос начальника эшелона, гор-ластого майора Маркина. – Отправляемся!
Шахтарин достал из кармана горсточку бронзовых румынских монет, су-нул в руку мальчика, опрометью побежал к вагонам…
Шабуров пропустил мимо себя Шахтарина в вагон, сам остался у раскры-той двери, начал наблюдать. В три часа дня проследовали через станцию «Milicauti». Однообразный пейзаж: луга с круглыми копнами убранного сена, кукурузные и конопляные посевы, бесчисленные темно-желтые и сероватые полоски ячменя и пшеницы, пестрые деревни с одинокими островерхими ко-локольнями, леса на горных цепях, идущие по обочинам дорог румыны с на-гольными косами за плечами. Временами они останавливались, пропуская мимо себя эшелон, приветственно-прощально махали Шабурову руками, буд-то старинные знакомые. Один из них, высокий седобородый старик, стоял со-всем близко, на скате насыпи. Он по-русски крикнул Шабурову:
– Конец разбою! Конец Антонеску!
– Конец войне! – повторил Шабуров, ни к кому не обращаясь. – Но поче-му кричал об этом старик? Ведь война идет, кровь льется…
– Товарищ гвардии капитан, – раздался за спиною голос Шахтарина. – Только что сейчас звонили из вагона начальника эшелона по телефону: при-ближаемся к государственной границе…
Через пятнадцать минут эшелон остановили в сорока километрах от Чер-новицы, на границе Румынии и Южной Буковины. Началась проверка доку-ментов.
Вот она, граница здешняя: обыкновенная балка с пологими краями и ря-дами осокоревых саженок, вершины которых опилены и опушены прутьями и листьями наподобие аравийских пальм.
Пограничники с зелеными блинами известных всему миру фуражек минут десять-пятнадцать выполняли формальности «проверки» документов. Факти-чески выискивали литературу и газеты.
– Нет, я вам не сдам, – возражал Ровенский, пытаясь взять из рук погра-ничника «Румынский табель-календарь на 1944 год». Этот документ я везу себе на память…
– В чем дело, товарищи? – спросил подошедший Шабуров. – О чем спо-рите?
– Да вот человек хочет провести контрабанду в СССР, – обиженно сказал пограничник. – На бумаге портреты разные: М. С. Регина Елена, М. С. Регеле Михай I, Маршал Ион Антонеску…
– И только?
– Да нет, товарищ гвардии капитан. – Пограничник подышал носом, при-думывая еще какую-нибудь «крамолу», потом пырнул пальцем в центр Табе-ля-календаря, где изображена большая сходка румынских женщин и мужчин под сенью широко раскрытой книги, от которой во все стороны расходились золотистые лучи. – Это же пропаганда. Разве есть в Румынии равноправие женщин и мужчин? Разве позволяется там собирать такие большие сходки?
Шабуров засмеялся, а пограничник продолжал доказывать:
– А еще вот здесь, внизу. Обратите внимание, что здесь нарисовано? Гля-дите, глядите слева направо: кукуруза с пшеницей рядом. Вы думаете это случайно? Не-е-ет, товарищ капитан, здесь умысел. Это же прямая попытка превратить Россию в мамалыжную страну и доказать, что кукурузный хлеб лучше пшеничного. Далее глядите. Разве это не агитация против колхозов? На паре сытых коней молодой румын привез в прекрасной грабарке воз пше-ницы или еще какого-то зерна, не просыпав нигде ни зернышка, отбросил за-док и сгребает себе зерно лопаткой. Где вы у нас видели нечто подобное? Ого, я, товарищ капитан, знаю: у нас за повозками с зерном тучи грачей ле-тают, кормятся, а тут – ни зернышка потери. Не выйдет. Это же прямая аги-тация за румынский единоличный образ жизни. А далее что нарисовано? Просто поразительно! Сеялки, веялки, сортировки, поливка винограда с по-мощью шланга…
– Не поливка, товарищ сержант, а обмывка растворами, чтобы вредители погибли. И напрасно вы думаете, что календари сильнее жизненных фактов. Если у нас в стране все хорошо будет, никакими книгами и календарями с портретами тех или других иноземных деятелей, которых, пожалуй, следует нам изучать, народ не обидишь и не взволнуешь. Но если уж вы так озабоче-ны о судьбе нашей Отчизны, что не верите тем, кто ее защищал своей собст-венной кровью и любит глубоко, без показной бдительности, то возьмите плакат себе. Может быть, начальник похвалит вас за тонкость работы…
– Нет, начальник его не похвалит! – раздался громкий голос, Шабуров ог-лянулся. Стоял высокий старший лейтенант с крутыми колечками рыжеватых усов. Он приложил ребро ладони к козырьку, отрекомендовался: – помощник начальника погранзаставы. Сержант, бегом в распоряжение Володина! Нет, нет, табель-календарь возвратите, и больше глупостью не занимайтесь. Цен-зор какой! Извините, в жизни бывают и глупости. Сержант неопытен, но… высокомерен. Да, кстати. Знаете ли вы последние известия? Тогда сообщаю: 23 августа капитулировала Румыния…
Распросить подробнее было некогда, так как паровоз дал свисток отправ-ления. Но теперь Шабурову стало ясно, почему кричал ему высокорослый се-добородый румын: «Конец разбою! Конец Антонеску!»
Через несколько минут эшелон пересек по огромному железобетонному мосту маленькую речку Серет, проследовал мимо веселого двухэтажного зда-ния вокзала станции Серет. На красной черепичной кровле здания, обсажен-ного каштанами и акациями, стоял трубочист в кожаном фартуке. Он опирал-ся одной рукой на край трубы, другой махал вслед поезду, над которым пле-скался красный советский флаг.
… На путях станции Адвиньката, в 35 километрах от Черновиц, Шабуров подобрал мальчика лет тринадцати. Он оказался сиротой из Донбасса. Его отца-коммуниста и мать расстреляли немцы на шахте № 33, сам он уехал в угольном вагоне одного из эшелонов на румынский фронт, а теперь, хлебнув горя, рвался на Родину.
– Буду учиться, потом в шахте начну работать, – уверял он Шабурова, бо-ясь. Что тот откажет ему в просьбе отвезти в Россию.
– Нет, дорогой мой мальчик, не откажу. Вместе поедем на Родину!





2. НА ЗЕМЛЕ РОССИЙСКОЙ

Утром прибыли в Черновицы. На стене огромного вокзала, облицованного темно-серым цементом, длинная вывеска «Чернiвцi».
– И все же это земля Российская, – с глубоким удовлетворением сказал Шабуров, шагая рядом с Гвоздевым по перрону. Шахтарин немного приот-ставал, но зорко следил за начальниками и за всеми приближавшимися к ним людьми: ему все еще казалось, что и здесь, может быть, есть «вервольфы», которые могут убить советских офицеров среди белого дня. Из головы не вы-ходил бюллетень «Набат», который пришлось видеть у Залесского в Моара Префектулуй. Ведь в этом бюллетене уверялось, что по всей стране имеются многочисленные группы «русских земляков», готовящих свержение сущест-вующего строя. «Кто его знает, с чего они могут начать? – жгли мозг Шахта-рина тревожные мысли. – Может быть, как раз и начнут с убийства предан-ных этому строю офицеров».
Но Шабуров и Гвоздев совершенно об этом не думали, они лишь хотели немного осмотреть станцию и, возможно, город, удивляясь, что он так мало пострадал от войны.
– Да, Василий Петрович, – согласился Гвоздев, – здесь земля Российская, хотя и вывески написаны не по-русски. Зато архитектура – наша, российских мастеров работа. Присмотритесь вот получше.
Они остановились, подняли головы. Над центром двухэтажного здания вокзала высился квадратный купол со шпилем и золотым шаром на острие шпиля. По концам здания – небольшие бельведерчики с серыми деревянными шпилями, но без шаров. Кровля вокзала черная, как смола. Над центральным подъездом красовалось огромное окно с цветной росписью на стеклах и фи-гурными шибками в стиле старинных московских окон в боярских особняках.
К вокзалу примыкал длинный полубаркадер на колоннаде фигурных чу-гунных столбов, в верхней части которых пристроены металлические корзи-ны с банками живых цветов. Перрон асфальтирован, но слишком низок, как и на румынских станциях. Это уже было не русское влияние. Пассажирской платформы совсем нет. Не в моде.
– Но это ничего, выправим, – сказал Гвоздев; хотя об этом же подумал и Шабуров, но промолчал. – Ведь с тысяча девятьсот восемнадцатого до соро-кового года здесь влияли бояре, с 1941 по 1944 – фашисты. У них своя мерка всей жизни…
– Пройдемте в город, – вместо ответа предложил Шабуров.
– А почему нет, – сказал Гвоздев. – Идемте.
Прямо за вокзалом, одетая в гранит, улица подымалась в гору. Длинной стрелой мчалась она к центру города. На солнце сверкали трамвайные рель-сы, неколебимо и тяжело толпились по обе стороны улицы гранитированные дома. Мощные постройки ярусами восходили на крутую гору, густо покры-тую лесом и садами. Каштаны, ланцетовидные тополя, шершавые акации, темно-зеленые пирамиды кипарисовидных деревьев без листвы, кудрявые яб-лони у домов. По стенам построек до самых карнизов ползли зеленые плющи и дикие винограды, висели плети хмеля.
– Чарующая живописность, – восхитился Гвоздев.
– Пейзаж незабываемый, – отозвался Шабуров. – Уголок, не тронутый зу-бами войны. Вот если бы так везде было…
– Сейчас, конечно, так везде быть не может, но после войны установим мир на тысячу лет, заведутся красивые пейзажи везде…
– Мир на тысячу лет невозможен. Пока народы являются игрушками в ру-ках своих правителей, говорящих от имени народа, а делающих исключи-тельно по соображениям своих шкурных интересов и жажды удержаться у власти…
– Что же нужно для устранения этого страшного явления?
– Нужно не очень многое, Василий Савельевич. Надо ввести во всех стра-нах Конституцию СССР, но не для формы, а для исполнения. Свобода печати, слова, собраний, организаций, взнузданные намордниками, приносят больше вреда, чем просто открытое запрещение этих понятий. В последнем случае народ знает, что делать, а в первом – он живет иллюзией бесплодных надежд, не может, поэтому, предотвращать войны, оказывается всякий раз неожидан-но в мясорубке и расплачивается за свое фактическое бесправие кровью за политику своих «гениальных» и «безгрешных» руководителей с правами большими, чем у царей. У Ленина есть даже фраза о «Необъятной власти, со-средоточенной в руках одного человека». И речь идет не о монархе, а о чело-веке, кичащемся всякий раз своей народностью и демократизмом…
– Изменится, Василий Петрович, все изменится, – с надеждой в голосе сказал Гвоздев. – Война ведь научила наших руководителей ценить людей. Помните, приезжали к нам большие деятели и садились перед полком на ко-лени, призывали отстоять Республику, обещали все блага жизни?
– Помню это, Василий Савельевич, но помню и одну иранскую пословицу: «Сделанные уже услуги мало стоят». Перед нами садились на колени, когда без нас немцы всадили бы штык в пузо или в горло коленопреклонников. Те-перь же гроза миновала, нас можно посчитать дерьмом, а они могут объявить, что это их заслуга, что фашисты разбиты. Да я вот прочту вам недавно полу-ченное от жены письмо. Послушайте, что пишет.
Они встали у подъезда одного из домов, Шабуров отыскал в сумке пись-мо, прочитал подчеркнутое карандашом: «… Вот и приехала я, Васенька, в Старый Оскол. Пришла к прокурору Козолупу насчет квартиры и попросила вселить меня с детишками в нашу довоенную, согласно советского закона. Он поднял на меня свои совиные глаза, пошмыгал носом-дубинкой, будто при-нюхивался, потом сказал: «Возможно, вашего мужа убьют, вы себе другого найдете. На какой же черт нужна вам квартира и почему это я стану содейст-вовать вам, ссориться с Пименовым Яковом Ивановичем из автоколонны? Нет, я не буду с ним ссориться: от него польза, а от вас какая?» При этом он протянул руку, чтобы ущипнуть меня за бюст. Я залилась слезами, убежала. Пришла в райисполком, начала жаловаться Андриянову, это председатель. Он тоже застучал кулаками. А тут еще сидел Шерстаков. Наверное, знаешь его, длинномордый знаменский и куньевский кулак. Его отец, говорят, работал при фашистах комендантом Ястребовско-Ржавского района. И вот этот Шер-стаков, когда я сказала, что власть должна заботиться о семьях воинов, строящих историю своей борьбой и кровью, захохотал и сказал: «Не ваши мужья, а мы делаем погоду в стране. И если они останутся живы, то снова придут к нам, будут ломать перед нами шапку. Мы здесь ответственные ра-ботники, а они кто? Распустим их полки, отберем оружие, вот и останутся ра-ками на мели. Это понятно?» Я уже и не знаю, что делать при такой неспра-ведливости и безобразиях. Жаловаться совершенно некуда. Поставили меня женщины председателем Женсовета при Райвоенкомате, но и тут же по рукам и по ногам связали: напихали сюда фашистских сожительниц, которые крадут подарки американского Красного креста, носят их в подарок районным от-ветственным работникам, а те и заставляют меня молчать.
Пошла жаловаться к секретарю Райкома партии, к Перепелицину, а он то-же на меня рыкнул: «Сгною, если будешь тявкать!» Что ж, он все может, сек-ретарь партии. И он заинтересован сгноить меня, потому что добрую полови-ну предметов из американских посылок забрали его жена с дочкой. Все бе-рут-хватают, а мы не имеем права слова сказать, хотя наши дети босиком бе-гают и раздетыми. Начальник отделения Государственной безопасности, Ша-повалов, передал мне через людей, чтобы я зашла к нему и рассказала о без-образиях в Женсовете, военкомате и райкоме, да я боюсь. Кто его знает, за-чем он меня зовет… Правда, в народе ходят слухи, что Шаповалов – честный и принципиальный человек. А все же и сомнение берет, что и он не до конца дело доводит. В городе все, например, такой факт знают и об этом разговоры ведут. Это о сыне Перепелицина.
Был у нас военкомом Коренев, до Паршина, который теперь работает рай-военкомом. При нем и случилось: не при Паршине, а при райвоенкоме Коре-неве. Надо было сынку секретаря Райкома, Перепелицину, а армию идти, а папаша вызвал к себе Коренева и говорит: «Организуйте! Надо освободить парня. Ведь война не кончилась, могут убить». Коренев и организовал само-стрел секретарскому сынку. В руку пальнули из пистолета. Раз-два, оформили инвалидность, оставили парня дома, спасли от армии. Шаповалов узнал об этом, расследовал до корешков. Все ожидали, что теперь Перепелицыным конец, но… вышло по-иному: Петр Сергеевич (Это так зовут Шаповалова. Ты его, наверное, не знаешь? Высокий такой, лысый. Гроза для фашистов, но тоже и сомнение берет… Приедешь когда в Старый Оскол, сам узнаешь)… Ну, как бы это помягче выразить, вызвал Петр Сергеевич к себе военкома Коренева и предложил ему на Колыму попроситься добровольно на военко-мовскую же должность, иначе, мол, упеку. Тот и рад-радешенек, написал за-явление, что ему в Старом Осколе климат не подходит, нужен северный. Сер-гей Пантелемонович было в амбицию вломился, вот тут и Шаповалов рас-крыл перед ним карты. «Что-нибудь одно, – сказал он Перепелицину, – или сошлем добровольно-принудительно райвоенкома Коренева на Колыму, а Вашего сына сдадим в армию, и на этом закончим дело. Или, если это вас не устраивает, придется судить вашего сына, может быть, и вас…»
Перепелицын перетрусил, согласился на предложение. А теперь, как хва-стается Прохорова Валька из Ламской (Это знаешь кто? Дочка Стряпиной Прасковьи Захаровны, что живет в Ламской в одном доме с ветераном рево-люции Анпиловым Константином Михайловичем. Девка ушлая, устроилась работать в секретную часть к Шаповалову, хотя ее брат, Иван Сергеевич Су-хотин, при немцах полицаем служил, а мать, Прасковья Захаровна, выдала фашистам коммуниста Анпилова, немцы держали его в тюрьме вместе со старушкой его, с Натальей Петровной. Вот кто эта Валька Прохорова, если хочешь знать), вот и хвастает эта Валька, что Шаповалов держит Перепели-цина в кулаке, играет первую роль в бюро Райкома. Может, оно так и есть. Но поэтому и сомнение берет, стоит ли идти к Шаповалову, если он дело Пере-пелицина до конца не довел, Вальку держит у себя в секретной части, ее мать-предательницу до сей поры не арестовывает? Напиши, как ты думаешь, а то ведь боязно мне одной, посоветоваться здесь не с кем. Имеется Семенов Яша, в милиции работает. Правда, он с детства знаком мне, но хам стал невыноси-мый: пошла к нему насчет топлива, а он предложил за воз дров лечь к нему в постель. Вот как у нас творится, на земле Российской. И жаловаться некуда. Пишу вот тебе, а сама не знаю, дойдет ли письмо? Ведь если цензор нос в не-го сунет, конечно, не дойдет. А так хочется, чтобы у правды никто не обрезал крыльев. Хочется, но не верится, что так будет: пока вы воюете, все места во власти позасорят бронированными чиновниками, вроде Шерстакова. Приеде-те, а тут и начнут над вами командовать, над фронтовиками. Разве Шерстаков случайно пригрозил мне? Нет, не случайно. Кулаки – народ продувной, все приграбастают под свои руки, пока фронтовики заняты борьбой с фашиста-ми… Женщины меня любят, кричат за меня на собраниях большинством. Но разве начальники считаются с народом? Нет, не считаются. На глазах собра-ния подтасовки делают, проводят в президиум фашистских приживалок, а ве-чером спать к ним идут. Вот и все тут. До войны этого не было, а в Райком партии ходили мы, как в святое место, где выслушают, помогут, а теперь… на сердце сразу боль начинает гореть, как только подумаешь, что Шерстаковы и Перепелицины хозяйничают в Райкоме. Подвизается еще здесь Женька Ада-мов, хромой сплетник. Начал в свое время эвакуироваться, а сам к фашистам сбежал. Но, поди, поговори с ним теперь: нос задерет, захрюкает, на поганой козе не подъедешь. Ох, Васенька, и трудно же будет честному жить, если ни-кто не проветрит загаженные за период войны учреждения!
На этом кончаю, пойду снова к Козолупу просить квартиру, чтобы по за-кону. Ведь меня всунули с детьми в комнатушку Марии Ивановны Губиной, на Комсомольской улице: сырость, темнота, как в карцере царской тюрьмы, читала я когда-то…»
– Неужели партия не разберется? – прошептал сквозь стиснутые зубы Гвоздев, – Ведь мы не за это сражались против фашистов…
– Партия, конечно, разобралась бы, но… для этого нужна действительная свобода печати и критики, иначе как же партия узнает об этом вот затхлом мирке, который свили себе старооскольские чиновники в наше отсутствие и даже осмелились прямо угрожать, что фронтовики будут перед ними ломать шапку…
– Да-да, отвратительно! – придыхнул Гвоздев. – Какие наглецы, какие стервы. «Не ваши мужья, а мы делаем погоду в стране». Такие слова, сказан-ные Шерстаковым жене фронтовика, ярче всего рисуют нам нашу перспекти-ву: тяжелая, неприглядная… С ними, с Шерстаковыми, надо бороться, может быть, яростнее, чем с фашистами, иначе потеряет смысл все, добытое нами в боях…
– Все возможно. Ведь Шерстаковых я знаю. Они могут наши заслуги за-топтать в грязь, могут нас самих оклеветать… К примеру, мы пролили кровь, награждены Орденами, а Шерстаковы возьмут да и скажут, что Ордена у нас краденые, крови мы не проливали, были дезертирами… В их руках газета? Да. Вот и попробуй, опровергни…
Растревоженные, разгневанные вернулись Гвоздев с Шабуровым к эшело-ну. Шахтарин тихо шел за ними, стараясь не нарушить их сосредоточенного молчания. Он слышал часть разговора капитанов, не посмел признаться в этом, но болел сердцем и душою: и в письмах к нему, и в письмах к товари-щам и в письмах к другим начальникам все чаще писалось почти тоже, что и звучало в письме жены Шабурова. А ведь это не мелочь, об этом приходилось думать в ожидании конца войны и возвращения к мирной жизни, где погоду пока делали Шерстаковы…
– Товарищ Шахтарин! – окликнул его внезапно обернувшийся Шабуров, – узнайте у начальника эшелона, готово ли все к отправлению. Скажи ему, что просим поторопиться…
– Есть! – встрепенулся Шахтарин. «Тяжело капитану, если даже в Черно-вицах скучно ему стало, – подумал о Шабурове. – До чего же он все близко принимает к сердцу. Вот бы такими у нас все власти были, а то ведь чаще по-хожи на истуканов бесчувственных. Ты им жалуешься, сердцем кричишь от боли, а они на тебя коровьими глазами и скажут самодовольно: «Пиши, пиши, бумага выдержит, а нас твои жалобы не тревожат». Подлость какая в челове-ках с властью в кармане. Хозяева-барины и больше ничего». – Разрешите ид-ти? – спросил он, чтобы не высказать мысли вслух.
Эшелон двинулся через полчаса, сократив стоянку на два часа. Что было делать в Черновицах, если там, в глубине страны, болело и огнем отзывалось в сердцах людей эшелона?
Медленно проплыл мимо какой-то завод, на фронтоне которого латин-скими буквами было написано милое русское слово «Beresa». Шабуров даже вздохнул, читая его через открытую дверь, потом долго тянулся головой, гля-дя на это слово, пока оно скрылось за каштанами. Аллея из каштанов на це-лый километр бежала параллельно движению эшелона. В темной зелени ли-стьев светились корявые желтоватые шары каштановых плодов. Вид их вы-зывал в памяти Шабурова давно пережитые картины, отвлекал от навеянной письмом жены и разговоров с Гвоздевым острой боли в груди.
«Может быть, в жизни будет иначе, не так прискорбно, как пишет Соня? – мысленно спрашивал себя Шабуров и тут же отвечал: – Об этом никто сейчас сказать не сможет, лишь сама жизнь даст ответ на этот вопрос». И чтобы со-всем уже не думать об этом, он достал блокнот и начал записывать в него на-блюдаемое по дороге.
Вагон качало, так как скорость поезда заметно возросла, но Шабуров уп-рямо записывал и записывал, прорывая иногда листочки острием карандаша. «Горький советовал писателям наблюдать людей, наблюдать географию, при-роду, – подбадривал себя Шабуров. – Возможно, придется писать страницы романа с упоминанием Черновиц, так должно быть точно, как было в дейст-вительности. Я именно так писал и буду писать».
За каштановой аллеей тянулись низины, луга, осокоревые рощи, как и в центральной России. Потянуло холодком и запахом воды: приближался Прут. Поезд снизил скорость, мягко вкатился на мост. Далеко внизу кипела вода, рассекаемая острыми углами железобетонных и деревянных волнорезов. Ря-дом высились леса и решетки восстанавливаемого саперами моста. В двух сотнях метрах далее купались в воде развалины второго моста, через который когда-то бежали автомобили прекрасной автострады.
Прут разрезал Черновицы на части, мчался между домами, пересекал ули-цы. Железная дорога также петляла среди построек, как и река. Она прошла и через шумный базар, полный пестрой толпы и куриного кудахтанья.
Высунувшись из дверей вагонов, солдаты и офицеры с интересом наблю-дали за этим отвычным явлением, будто было театральное представление.
Все отставал и удалялся, казался сужающимся, многоглавый трубастый красавец город, центр образованной в августе 1940 года Черновицкой облас-ти УССР.
Начиналась Северная Буковина. Оборвались горы, измельчали и почти исчезли холмы. Начались луга и равнины с полями кукурузы, овса, кудрявой зелени картофельной ботвы.
Минут десять езды и снова эшелон остановился на пригородной станции Садагура Кишиневской железной дороги. Понабежали девочки с косичками, предлагая белые сливы по пятнадцать штук за рубль, огурцы – по десять ко-пеек, яйца по три гривенника. Мальчишки вели себя менее бойко: держась поодаль от вагонов, они продавали цуйку, то есть водку, из-под полы по 300 рублей за литр. Это уже почти по-российски…
Шабуров пошел к коменданту узнать новости. Невольно остановился, раз-глядывая Черновицы. Город был правее и позади эшелона. Утопая в зелени садов и рощ, по склону крутой горы сверкали на солнце белые стены домов. От линии железной дороги и до самого горизонта торчали там и сям кирпич-ные заводские и фабричные трубы, ближе – зеленели поля, ярко полыхали желтые огоньки цветущих поздних подсолнухов. Живописный уголок на зем-ле Российской.
Комендант сообщил хорошую новость: французские патриоты освободили Лион, Тулузу и большую часть Парижа от немецких фашистов.
– Хорошо, это даже отлично! – воскликнул Шабуров. – Но во Франции слишком много «социалистов», способных снова толкнуть Францию в объя-тия кагуляров. Надо поэтому французскому народу, как и всякому другому, не выпускать из рук оружия... Да и генерал Де Голь представляет сейчас лишь национальное знамя, а не знамя социальной справедливости...
По вагонам прошли митинги: политработники объясняли солдатам собы-тия на фронте, события во Франции. В 9 часов 53 минуты утра эшелон поки-нул станцию Садагура, а через 27 минут он был уже на станции Баян, окру-женной зелеными свекловичными плантациями, кукурузными полосками, за-рослями ивняка. У полотна дороги навалены штабеля ржавых рельсов и гни-лых шпал. Каменная грузовая платформа от бездействия заросла подорожни-ком, бабы организовали на ней базар с продажей хлеба и молока.
Одноэтажное здание станции разбито, вокзал перенесен в крохотный до-мик с тремя оконцами и узкими голубыми наличниками. У станционных пу-тей паслись комолые коровы, вокруг них резвились смуглые девочки с длин-ными хворостинами в руках и с красными галстуками на груди. Здесь совет-ская Бессарабия, это первые увиденные Шабуровым пионеры на земле Рос-сийской.
Ребятишки и женщины, окружив солдат, дружественно беседовали с ними, но, не в пример румынам, не предлагали продуктов бесплатно, а запрашивали цены повыше, торговались с азартом: рынок не свой брат.
«Да, пришла весна победы, – подумал Шабуров, наблюдая за торгом, – а с ней приближается, началась, пожалуй, осень хозяйственного расчета и част-нособственнических инстинктов. Трудно даже сказать, когда мы были ближе к коммунизму – в октябре 1917 года или теперь?»
Солдаты не философствовали. Они уверенно пыряли женщинам розовые «тридцатки» за круглые буханки хлеба. Женщины отдавали хлеб, бесстрастно свертывали розовые кредитки и, немного отвернувшись, прятали их за пазу-ху. Трудно было определить, радовались женщины цене или жалели, что про-дешевили.
– Товарищ гвардии капитан, я тоже купил буханочку! – доложил Шахта-рин. Круглое смуглое лицо его порозовело, глаза отливали чернотой. – Для любопытства купил…
– А что за любопытство?
– Да как же, товарищ гвардии капитан, на глазах меняются обстоятельства и люди. Помните, когда мы гнали фашистов с нашей земли и двигались в Ру-мынию весной, нас бессарабки кормили бесплатно белым хлебом, творогом и яйцами, да еще советовали побольше наедаться, потому что в Румынии при-дется сесть на одну мамалыгу. А теперь вот, через четыре месяца, возвраща-емся обратно, а с нами ласково разговаривают, а за продукты денежки требу-ют… Это примечательно, товарищ гвардии капитан…
– Конечно, конечно, – кивнул Шабуров головой, вздохнул. На ум ему сно-ва пришла иранская пословица о потере ценности уже совершенной для кого-либо услуги. – Все развивается по закону…
– А мы, солдаты, разговорились между собою, да пришли к выводу, това-рищ гвардии капитан, что закон человеку не опасен, а вот беззаконие…
– Почему это пришло вам в голову? – удивился Шабуров.
– По разным причинам, товарищ гвардии капитан, – опустив глаза, сказал Шахтарин. – У солдата ведь тоже сердце есть и переживания имеются… А тут письма получаем с Родины. Жалуются родные, что часто семьям фронто-виков внимания местные власти не уделяют, льготы разные не дают, из при-емных выгоняют. А вот ваш старооскольский земляк, Романов, получил письмо от брата-инвалида. Жалуется на какую-то учительницу Анастасию Петровну Алтухову. При немцах она надзирательницей гимназии была, ребят по щекам била и на людей кричала: «Забудьте о коммунизме, уважайте пре-красный новый порядок!» Теперь же снова в почет вошла, командует в педву-зе и на калек Отечественной войны по-собачьи рычит. Даже палкой грозится:
– Вот огрею, чтобы руку не протягивал! Завоевал себе жизнь, так и мол-чи…
– Выправим, товарищ Шахтарин, – сдерживая гневное волнение, сказал Шабуров. – Вернемся в родные мест, обязательно выправим…
Шахтарин молча вздохнул, и у Шабурова от этого солдатского вздоха за-сосало под ложечкой, тесно стало в груди: вспомнился «делающий погоду» Шерстаков, при господстве которого, конечно, ничего не выправишь, ничего не улучшишь в жизни народа.
… До станции Новоселицы, куда прибыли в начале двенадцатого часа дня, ехали по живописной балке, полной вербовых кустов и голубых озер с буро-метельчатыми камышами. Белые юркие утки непрерывно ныряли и, уставив кверху растопыренные веером хвосты, что-то выщипывали и вылавливали с илистого дна.
Тут же, стоя в грязных копанях по пояс в воде, женщины замачивали ко-нопляную тресту, а на берегу нежились в грязи кругленькие поросята с ко-роткими носами.
В глазах рябило от пестрых многочисленных полосок единоличников. Среди зелени кукурузы мелькали черным атласом и бархатом прямоугольни-ки свежевспаханного пара.
Живописные бессарабцы в фетровых шляпах, в узких штанах и длинных белых рубахах, перехваченных по талии цветными шерстяными кушаками, степенно шагали каждый за своим плугом. Жены или сестры, ступая босыми ногами по невспаханной полоске, погоняли бичами или хворостинами лени-вых волов.
Вдруг, обнаружив вражеский самолет, за рощицей ударили зенитки. Сна-ряды со жвыкающим звуком уносились к облакам, рвались безрезультатно, засоряли небо черными и синими кудрявыми шапками разрывов.
Воздушная тревога мало на кого подействовала: мужчины, остановив во-лов, начали из-под руки вглядываться в небо в поисках рыдающего самолета. Женщины нагнулись и почесали икры ног, солдаты продолжали спорить о ценах с местными девушками, предлагающими молоко, машинист громко спорил с дежурным по станции, оказывая ему свою невозможность.
– На себе что ли повезу состав?! – кричал он. – У меня пару всего на шесть очков, совсем гаснут топки…
Дежурный принял воинственную позу, покраснел от ярости. Тогда маши-нист сдался, пробормотал:
– Раз приказываете, поеду. В поле придется стоять, может быть, зимовать: без топлива пару не бывает
– Не бойся! – подбадривал машиниста новый помощник Шабурова. Это москвич Сержанов, с университетским образованием, любитель выпить. Был очень весел от полбутылки цуйки. Длинный, как землемерная вешка, он раз-добрел от спирта, досаждал всем и каждому своим желанием помочь. Маши-нисту, который сначала отмахнулся было от Сержанова, он снова и настойчи-во прокричал: – Говорю вам, не бойтесь! Нас столько народу, что не пропа-дем в поле, добудем топлива…
Повернувшись от машиниста, длинноногий Сержанов бросился помогать солдату, несшему доску. Мешал ему, сбивал с ритма, пока солдат уронил дос-ку и она раскололась надвое. Тогда Сержанов вырвал лопату из рук девушки-железнодорожницы, начал рьяно прочищать межпутье, подрезая и отбрасы-вая в сторону траву, грязь, кучи глея. Наконец, утомившись, залез он под по-лу суконного зеленоватого жакета черномазой дамочки-толстушки, чтобы прикурить от гаснущей на ветру немецкой трофейной зажигалки.
– Под юбку залезайте, там полное безветрие! – гоготали выглядывающие из вагонов люди. Сержанов отмахивался от них рукой, глядя на смеющуюся толстушку вожделенным взором.
– Хороша вы, честное слово. Да разве можно поцеловать при таких оглое-дах?
Сигнал отправления прервал беседу, Сержанова товарищи ввели в вагон, уложили спать.
… В девятом часу вечера миновали станцию Ларга, запрятанную справа по движению в огромной дубовой роще. Там полно лошадей, людей, повозок, машин: какая-то воинская часть готовилась к погрузке в вагоны.
Слева бежали ровные безлесные поля. Над ними медленно сгущались су-мерки. Мягкие украинские сумерки. Небо затянуло облаками, луна исчезла. Совсем уже было темно, когда эшелон подъехал к станции Ниноводск.
Здесь получены новости: Третий Прибалтийский фронт занял город Тарту, 2-я французская дивизия вступила в предместье Парижа. Французские и со-юзнические войска вышли к швейцарской границе.
– Через швейцарскую дверь французы и союзники войдут в Германию! – шумел проснувшийся Сержанов. – Теперь это ясно, как днем…
– А ничего и не ясно, товарищ Сержанов, – возразил ему Шабуров. – Ско-рее всего, союзники остановятся перед швейцарским «нейтралитетом». Ведь недаром стратегия неотделима от политики…
– А я бы вошел в Германию через швейцарскую дверь, – продолжал кипя-титься Сержанов. – К черту стратегию, к черту политику, если очевидна вы-года войти через эту дверь…
Все захохотали, а Шабуров шепнул Гвоздеву:
– Видели Дон Кихота? Пожалуйста, Сержанов вам его заменит…
Ночь с 25 на 26 августа как бы перенесла полк из одного мира в другой: пересекли Днестр, миновали город Могилев Подольский и оказались часам к восьми утра в 90 километрах от Жмеринки. Здесь все увидели вместо малень-ких клеточек и полосок земли, исполосованной рубцами единоличных меж, необозримые и безбрежные поля. Поля – это ведь изнанка человеческой ду-ши, копия социального строя. У фашистов душа мелкая, из клеток индивиду-ального владения. Немецкие идеалы с большой точностью отражались в ин-дивидуальных полосках земли, на которые хотели они разрубить Россию. Но у русского человека душа большая и цельная, как поле без рубцов межи. Да-же в пору сельских общин это проявлялось с такой стихийной силой, что на-родники поддались ошибке и соблазну видеть в крестьянине «прирожденного социалиста». Конечно, крестьянский класс был тогда не «социалистом от природы», но в нем билась широкая душа, которой для социализма не хватало многого, особенно не хватало руководства индустриальных рабочих. Но в этой «широкой душе» было и нужное для социализма: широта. Вот она, в по-лях без меж, в факте, что и немцы были вынуждены сохранить здесь общин-ное хозяйствование. Не для блага народа, а для наиболее выгодного хозяйст-вования…
В половине четвертого часа пополудни эшелон остановился на станции Жмеринка, в 30 километрах от Винницы.
Город Жмеринка – обширен. Масса разрушенных зданий, тополевых, ли-повых и осиновых рощ, многочисленные фруктовые сады. Торчало несколько водонапорных башен, почерневших от дождей и времени. Густая паутина проводов на столбах, на десятках рельсовых путей пыхтели большие и малые паровозы, дремали длинные составы запыленных вагонов, стояли приглу-шенные мотодрезины. В межпутьях и по обочинам навалены горы разбитых машин, вагонов, продырявленных снарядами цистерн, ржавой железной ар-матуры.
На витринных досках трепыхались газеты, из которых солдаты вычитали сообщение, что Румыния объявила войну Германии.
– Вот дела, так дела! – восторгался Сержанов, сообщая эту новость хмуро слушавшему его Шабурову. – Была Румыния союзником Германии, а теперь начнет колотить германию…
– Младенец! – внезапно прервал Шабуров восторги Сержанова. – Румы-ния никогда не была союзницей Германии. Это бояре дружили с Гитлером, а народ, как только ему позволили, немедленно переложил ружье на другое плечо…
– Но ведь у Румынии есть дивизии, сила, – пытался возражать Сержанов, и Шабурову вспомнился давнишний-давнишний разговор со штабс-капитаном графом Зотовым. Тот любил аргументировать, что средний русский офицер понимает, что выгоднее иметь слабенькую Румынию в числе нейтральных стран, чем оборонять ее от немцев в случае вступления Румынию в войну, от-рывая на это еще дивизий сорок русских войск. Мелькнуло было, но сейчас же погасло желание повторить этот аргумент: времена иные, обстановка иная, теперь и Румыния сыграет положительную роль, надо лишь не промахнуться в политике. Молчание и какие-то странные тени на лице Шабурова встрево-жили Сержанова, он трусливо спросил: – Что, я ошибаюсь насчет сил Румы-нии?
– Никто вас и не осудит за это, – уклончиво ответил Шабуров. – Велика ли штука ошибиться на копейку, если за миллиардные ошибки виновникам ни-чего не бывает. Издержки века, ничего более, дорогой Сержанов. Кстати, вы обижались в кругу офицеров, что вас не представляют к очередному воин-скому званию лишь потому, что нельзя это сделать, пока меня не представили к очередному воинскому званию. Чтобы вам помочь, я постараюсь вскоре по-кинуть нашу часть. Известный вам подполковник Уласовец поклялся не до-пускать меня к очередному воинскому званию за критику его благоглупостей. Такой приговор Уласовца является и для вас, для моего помощника, пригово-ром: Вам нельзя присвоить звание выше моего. А я желаю, поэтому и пере-ведусь в другую часть, чтобы вас осчастливили новой звездочкой. Да чего это у вас губы трясутся, товарищ Сержанов? Не пугайтесь, так и будет, как я ска-зал. Для Шабурова достаточно одного звания: ЧЕЛОВЕК, остальное есть мишура, часто убивающая в человеке душу и превращающего самого его в холуя и подхалима. Но, это между прочим, товарищ Сержанов. Какой вы фа-культет кончали?
– Математический.
– Вот и отлично. Мне тоже пришлось кончать математический. Помню насмешливую студенческую песенку:
Математиков грозных стая
Выступает смело в бой,
Интегралы подымая,
Точно копья, над собой.
Сам профессор их, Коробка,
Чтобы поднять коллежий дух,
В колеснице восседает
Между корней квадрат из двух…
Чепуха ведь, кажется, а?
– Не совсем, товарищ гвардии капитан. В песне есть смысл…
– Это верно. В ней столько же смысла, сколько в Вашем желании стать майором на шестом десятке жизни. Сколько у вас процентов зрения? Без оч-ков, вижу, вы даже крупные тексты не разбираете…
– Процентов восемь, инвалид третьей группы…
– Мало, – возразил Шабуров. – Впрочем, меня тоже не объявили инвали-дом, хотя люкс-мина сделала меня незрячим. Но вам положена вторая группа, если честно. Но вы все же попали в армию, даже в оперативные помощники начальника штаба полка угодили, хотя и за все это время не сумели начертить ни одной схемы, не написали ни одной бумаги. Я же знаю о вашей слепоте, жалею. Но, да будет вам известно, многие лоботрясы, молодые, сильные, с красными, как бурак, физиономиями, уклонились от армии и фронта: то уеха-ли по брони оборонять Ташкент, то заделались «инженерами» торфяных раз-работок и верховодят бабами в буквальном смысле этого слова. Жаль, вы не знаете сына попа Райского Сергея. Вот образец дезертирства от фронта. Си-дит он на торфяных болотах, хотя и не имеет университетского образования, здоровее быка, рожден всего лишь в 1912 году. Ему идет тридцать второй год, а вам пятьдесят третий. И он не просит чина майора, желает лишь, как щедринский пескарь, выжить и жить, жить, жить, не заглядывая в зеркало со-вести. Прошу извинить меня, товарищ Сержанов, если вам показалось, что я нападаю на вас. Ни в коем случае. Просто я возмущен, что огнем своих побед мы лишь сокрушили гитлеровскую армию, но совершенно не разрушили скрытых пороков на самой земле Российской. Эти пороки расцветут пышным цветом, как только минует внешняя угроза Отечеству. Чувствую, наступит или уже наступает эра Райских и Шерстаковых, Адамовых и Перепилицыных, Сердюковых и Ярочкиных…
– А мне казалось, что за последнее время вы стали особенно спокойным, – вставил Сержанов свое замечание. Шабуров усмехнулся.
– Как физико-математик, вы отлично знаете, что в котле самая тихая ми-нута наступает перед кипением. У человека также: перед бурей души он ка-жется наиболее спокойным внешне. У меня накапливалось, теперь прорва-лось… А насчет своего нового чина не беспокойтесь, обязательно постараюсь снять препоны к нему на вашем пути… Сегодня же возлагаю на вас исполне-ние моих обязанностей: расстроился, чувствую себя плохо. На сутки поручаю Вам, сообщите по вагонам!
… Из Жмеринки выехали в половине седьмого вечера. То и дело встреча-лись встречные эшелоны с войсками. Здесь началась двухколейная дорога.
Минут через десять проследовали через полустанок Браилово из несколь-ких домиков. По обеим сторонам дороги зеленели защитные полосы: сосны, дубы, березняк, орешник, акации всех сортов.
В двадцать часов вечера эшелон задержали на путевом блоке в семи ки-лометрах от Винницы, забитой поездами.
Балки, перелески. Дремлющие в вечерней тиши березы. На землю ложи-лись сумерки, все более густея. На фоне медно-лилового неба резко выделя-лись черные силуэты заводских труб Винницы, маячила мощная церковная глава. В котловине сверкали издали редкие городские огни, нарушая свето-маскировку.
Когда разрешили ехать, поезд покатился плавно, тихо. Катился он по краю широкой котловины, мимо домов и улиц раскинувшегося там города. И вдруг красными кружочками засветились фонари на стрелках, паровоз затормозил. Громко залязгали буфера, швырнув людей из стороны в сторону, останови-лись вагоны.
Сбоку, на высокой платформе, толпились люди у массы расставленных по-учрежденчески больших столов. Навстречу подошедшему эшелону от сто-лов бросились железнодорожники с молотками на длинных ручках, с длинно-носыми масленками в руках.
– А где же вокзал? – спросил Шахтарин у одного из рабочих
– Нету, – сказал тот и показал сначала на столы на платформе, потом на развалины левее эшелона. – Вокзал у нас возле столов под открытым небом. А здание взорвали немцы, когда уходили…
Да, не было красавца – винницкого вокзала. С левой стороны дороги, ближе к городу, высилась гора кирпича и щебня, куски каменных арок, об-ломки круглых колонн. Торчали над развалинами ажурные мачты с «юпите-рами» и длинными жестяными козырьками затемнения, пристроенными еще в первые дни войны. Неподалеку полулежала ажурная водонапорная башня с пустой корзиной для цилиндрического резервуара, отброшенного взрывом метров на тридцать.
Откуда ни возьмись, горластый парень в полувоенной форме начал разда-вать газеты солдатам, выкрикивая новости:
– В Румынии создано новое правительство, которое приняло все советские условия мира… Король Михай возглавил воздушно-десантную бригаду из во-еннопленных, руководит ее боем против немцев в Бухаресте… Болгария объявила о своем нейтралитете и обещает интернировать немецкие войска и гражданских лиц, которые окажутся на ее территории в связи с отступлением от Красной Армии…
Сержанов, забыв о своих годах, шустро вбежал за перегородку вагона, где отдыхал Шабуров от всей сутолоки и треволнений последних дней, залпом пересказал новости.
– Каково, а? Румыния уже воюет с Германией, Болгария интернирует нем-цев, заявляет о нейтралитете. Вот успехи, так успехи…
– Почему вы восторгаетесь? – привстал Шабуров на топчане, осветил Сер-жанова голубоватым пучком света карманного электрического фонарика. – Разве принятие болгарского «нейтралитета» выгодно нам?
– А почему же нет? – колесом поднял Сержанов правую бровь, поправил очки на длинном с горбинкой носу. – Все наши даже ура кричали. А вы со-мневаетесь…
– Это я слышал. Только было задремал, а там заорали, будто в наступле-ние пошли. Надо бы сначала разобраться.
– А что же тут есть неясного?
– Относительно поведения болгарского правительства до последней мину-ты у нас, товарищ Сержанов, была полная ясность: германофильство, совето-фобия. И вот в этих условиях и при этом правительстве болгарский «нейтра-литет» будет походить на шлюзовый щит: немецкие войска проходи через границу, советские – стоп! По-моему, такой номер не пройдет. Москва не во-рона, которой бог послал кусочек сыра, и не болгарской лисице обмануть ее…
– Что же тогда?
– Не принимать «нейтралитета», а наступать…
– Это против братьев-славян?
– Нет, против фашистов и прочей мерзости…
Споры по этому вопросу охватили всех офицеров штабного вагона, дли-лись всю ночь.
У Шабурова разболелась от споров голова. В Казатине, куда приехали под утро, он вышел из вагона освежиться на чистом воздухе, отдохнуть от шума и горячих голосов. Но отдохнуть оказалось негде: квадратными глазницами разбитых окон печально глядели на Шабурова разрушенные коробки домов, чернели груды разбитых танков и бронетранспортеров в ограде железнодо-рожного парка. Кругом мертвые машины, мертвые остова сгоревших вагонов, наполненные водой глубокие воронки авиационных бомб. В разбитом депо стояли несколько заржавелых паровозов на заржавелых рельсах среди закоп-ченных пожаром кирпичных стен.
Лишь подняв глаза, Шабуров радостно вздохнул: над хаосом разрухи, будто цветок над свалкой, контрастно возвышалась правее полотна нетрону-тая войной красивая водонапорная башня. Краснокирпичная, с желтыми об-водами по углам и своеобразной штакетной решеткой по краю кровли, похо-жей на опрокинутую тарелку, башня казалась сказочной и предназначенной не для водоснабжения, а для жизни волшебной красавицы, которая должна проснуться, взмахнуть платком и возвратить Казатину его довоенный вид.
В вагон Шабуров не пошел и после сигнала об отходе поезда, устроился на тормозной площадке.
Он стоял, думая и наблюдая.
Поезд набирал скорость, шумел. Исчезла из вида красавица-башня, отстал город, началась его окраина. Разбросанные друг от друга на большое рас-стояние, мелькали хаты с чахлыми садиками при них, чернели обгорелые де-ревья с узловатыми руками растопыренных сучьев, глыбами казались обгоре-лые танки за полусожженными сараями. В канаве с водой купались, выставив рога рулей, разбитые мотоциклы и велосипеды. Вот здесь была война, грызла все окружающее своими стальными зубами.
За Казатином сначала тянулись леса, потом начались поля с балками и пе-релесками. Скучная картина. В 9 часов утра эшелон проследовал, не останав-ливаясь, через станцию Попельня, в 9 часов 53 минуты миновал тщедушные Трилесы, в 10 часов пятнадцать минут остановился в Фастове, в 63 километ-рах от Киева.
– А кто же из нас прав в споре о «нейтралитете» Болгарии? – сам себя спросил Шабуров вполголоса. Он сидел на ступеньках тормозной площадки и глядел на Фастов. Это неказистый городишко. На станции много железнодо-рожных путей, много огородов. Прямо-таки огородная станция, но пыльная, воздух насыщен миазмами нечистот. – Помню поведение Болгарии еще в первую мировую войну. В пятнадцатом году пришлось быть в Москве. На перроне горластые газетчики размахивали тогда свежими номерами газет, выкрикивали: «Покупайте, господа «Биржевые ведомости»! Последние извес-тия… Отъезд государя в действующую армию… Выступление Болгарии… Одиннадцатого октября Болгария выступила против Сербии…» А ведь Сер-бия была союзницей России… Странное совпадение: меня арестовали в саду Осипа Рафаиловича Бермана в эти же сутки, когда пришло известие о нападе-нии Болгарии на Сербию. А мы ведь тогда верили в лояльный «нейтралитет» Бермана, устроили у него конспиративную квартиру и… попали в лапы цар-ской полиции. Урок истории… Я все же стою на той позиции, что нельзя принимать «нейтралитет» Болгарии, надо вступить на ее территорию. Собы-тия покажут, кто из нас прав был в споре, но я придерживаюсь своего убеж-дения. И пусть думают обо мне, что угодно…
Занятый своими мыслями и разговорами с собой, Шабуров не заметил от-хода поезда. А когда заметил, то обрадовался, что целый перегон до Киева будет ехать один, ни с кем из людей не споря и не разговаривая. Бывают же в жизни минуты, когда желательно одиночество, чтобы успокоиться и сбросить с сердца налет мук, не всегда понятных для других.
Часа в четыре дня показался Киев. Со стороны железной дороги он пред-ставился Шабурову некрасивым. Просто большой город, грузные серые ка-менные дома бесконечными толпами уходили далеко-далеко, покуда хватал глаз. Чуть ли не каждый второй дом был с выбитыми стеклами, хотя сами до-ма отремонтированы и заселены жильцами. Это уже наша Всероссийская особенность: скорее построим новый город или сделаем завод мирового зна-чения за миллиарды рублей, но будем годами экономить гроши на стекле, за-мазке и кровле уже построенных домов.
Есть некоторые отравители, действующие не сразу, а по мере их накопле-ния в организме, зато бурно и неотразимо, если накопился необходимый ми-нимум. Может такое случиться и с жилым фондом страны: годами и десяти-летиями экономим на кровле и краске, на стеклах и цементе, а грибок делает свое дело, не дремлет вода. Копеечная экономия может однажды опустошить весь государственный бюджет и оставить миллионы людей без крова.
Вот и в Киеве: недоделав одни дома, начали строить другие, заложили третьи… Средства расходуются, жить негде, жилой фонд гибнет от сырости, люди слепнут от недостатка света. Ротозейство или гибельная привычка на-деяться на указания сверху? Пожалуй, то и другое вместе. Придет ли час ра-зума и творческого отношения ко всему или десятилетиями еще будет царить на земле Российской безалаберный порядок «централизации», загубивший половину Римской империи при Северах? Все зависит от «тайны гениального откровения»… Совсем бы смешно, не будь трагично…
Поезд, казалось, шел по закруглению, огибая Киев. Издалека замаячил знакомый по картинам купол колокольни Киево-Печерской Лавры. Вопрос о ней волновал многих. Без Кремля и Василия Блаженного весь мир не пред-ставляет пока Москвы, без Киево-Печерской Лавры утратилась бы привычная индивидуальность Киева, его архитектурное лицо.
Не получив разрешения остановиться в Киеве, эшелон мчался мимо бес-конечных составов и разбитых домов-коробок безвкусной архитектуры ре-конструктивного периода, то и дело нырял под мосты и виадуки, подорван-ные немцами и пока не восстановленные до конца. Один из виадуков чуть не разбил задний вагон эшелона: обвалившийся железобетонный пролет даже зацепил буфера, ранил солдата хвостовой охраны.
Стучали колеса на стрелках, железнодорожники направляли эшелон на Нежин.
Взором простился Шабуров с тоненькой высокой башенкой, которая смотрела вслед эшелону из синеватой глубины огромной столицы Украины.
Полотно железной дороги изогнулось, эшелон промчался мимо ориги-нальной церковки с тремя островерхими колоколенками готического стиля. Средняя похожа на шпиль Адмиралтейства на берегах Невы, а вся церковка, казалось, уносилась к небу, будто струи нагретого воздуха: так легка и воз-душна была ее архитектура.
Вскоре прохлада реки дохнула в лицо Шабурову, перед глазами запле-скался голубой Днепр. Медленно покатил эшелон через Днепр по новенькому мосту, рядом с которым купались в воде обломки старого. Севернее был ви-ден еще один новый мост рядом с развалинами старого. Создавалось впечат-ление, что эшелон и мост, по которому он шел, были простым отражением в воде того, второго моста с идущим по нему вторым эшелоном. Так велико сходство. Стандарт, скрупулезное повторение одной и той же идеи мосто-строителя. Надоедливо, хотя и дешевле, чем многообразие…
За мостом Шабуров еще раз оглянулся сначала на арку на левом берегу Днепра (Две деревянных колонны с надписью: «Киев, 1944 год»), потом на Киев. На высоком берегу, покрытом садами, красовалась подорванная, но не уничтоженная немцами Киево-Печерская Лавра. С этой стороны город неот-разимо красив и поэтичен. Мать русских городов… Под стенами Киева даже жестокий хан Батый смягчился, изъявил желание пощадить красоту города, но поставил неприемлемое условие: покорность. Киев тогда предпочел смерть и разрушение, жестокий бой. Прошли века. Сгнил хан Батый, засвер-кал пуще прежнего Киев.
Не пощадил Киев своей красоты и в борьбе с фашистами, которые не за-будут парад и взрыв на Крещатике. Благодатный дождь побед Советской Амии смоет с лица Киева немецкие царапины, и он, молодой и сверкающий, снова засияет на славу Отчизны.
И пока скрылась из вида Печерская колокольня, Шабуров глядел и глядел на Киев, к которому необъяснимым магнитом тянуло глаза. «Не знаю почему, но еще ни с чем я не расставался с такой неохотой, – подумал Шабуров. – Ки-ев, колыбель славянской государственности. Это сказывается, это тревожит сердце. А Днепр… Он не седой и не серебристый, как писали о нем поэты. Он каштановолосый красавец с голубыми глазами. И запомнился красный тре-угольник якорного буя на его груди и похожая на зеленую брошку моторная лодка у буя. С нее махали платками вслед эшелону киевские девушки в белых блузках и с кострами золотистых, коротко подстриженных волос. До свида-нья, Киев, до свиданья!»
Нежин проехали ночью, утром прибыли в Бахмач, расположенный правее железнодорожной линии. У станции шумели жиденькие тополя рядом с дву-мя водонапорными башнями, одна из которых более похожа на тонкую ко-лонну, обитую железными листами. Чтобы не упала, башня привязана че-тырьмя тросовыми оттяжками к вбитым в землю толстым анкерам. Другая напоминала индийскую свайную постройку: серый досчатый домик с крышей арбузной расцветки и с одним хмурым оконцем в каждой стене был поднят на восьмиметровую высоту и висел там на паутине деревянных клеток и целого леса тонких свай.
В Бахмаче Шабуров узнал, что Советские войска заняли Фокшаны, Рым-ник и Галац. Сдалась в плен 1-я гвардейская дивизия румын, с которой Шабу-ров был знаком по опыту боев в Думбрэвице.
Часа через три эшелон был уже в Конотопе, одноэтажном деревянном го-роде с бурыми железными кровлями. Здесь много садов и огромное кладбище паровозов. На толкучке люди продавали махорку по 6 рублей граненый чай-ный стакан, маленькие блинчики – по пятерке штука, яблоки – по трояку. Ме-стные проститутки заигрывали с военными, бесстыже выпячивали полуот-крытые груди. Эти, видать, основательно усвоили в немецких вермахтборде-лях европейскую «культуру любви».
Рядом стоял сборный состав из вагонов и платформ с мусором и желез-ным ломом. На грудах железа и навоза сидели женщины с ребятишками и по-лосатыми узлами. Возвращались из эвакуации. Набежала толпа евреек. С шу-мом и гамом начали они грузить на платформы попутного поезда попарно связанных коз и какие-то белые мешки с перьями и шерстью.
Краснощекий солдат начал так усердно помогать женщинам в погрузке, что мешок лопнул, из него, будто снег, полетели по ветру белые куриные пе-рья.
– Ай, вай! – тоненьким голоском закричала смуглая носатая женщина, за-махала руками вслед улетающим перьям, но больше ничего не смогла сде-лать, так как поезд тронулся и увез женщину в сторону, противоположную полету перьев.
В три часа дня двинулся в путь и воинский эшелон. Вскоре переехали че-рез Сейм по высокому мосту с грандиозными решетчатыми перилами, с боч-ками воды по краям моста и с часовыми от НКВД при въезде и выезде.
На берегу клекотал мотор водокачки, из бурой высокой трубы валил пар. Группа военных затевала у водокачки канитель с девушками, те визжали и хлопали солдат по рукам, чтобы не щипались.
От Конотопа через Брянск на Москву пошла одноколейная, почти еще не обкатанная после восстановления железная дорога, так что ехать пришлось очень медленно. На станции Алтыновка, утопавшую в садах, женщины с озорным хохотом обстреливала солдат яблоками и огурцами, призывали сдаться «в плен хотя бы на одну ночь, так как свои мужики еще не вернулись с фронта».
Через час миновали Кролевец. Пошли хвойные леса с пролысинами, бал-ки, речонки, ольховые болота. В начале седьмого часа вечера остановились на несколько минут на станции Терещенская. Под душистыми тополями у перрона женщины продавали желтые цветы и уверяли, что это очень модно: без мужей не обойтись без измены. Заходящее солнце золотило листву де-ревьев и иззубренные гребни крыш. На ветвях тополей ошалело шумели, чи-рикали воробьи.
На заходе солнца эшелон загрохотал дальше. Над лугом плыли седые вол-ны тумана, то и дело окуривая доску на столбе с надписью: «До Москвы 564 километра».
За лугом начались дубовые леса и просторы Средне-Русской Возвышен-ности. Шабуров записал это в блокнот, закончив в своем романе еще одну главу «На земле Российской».




3. ЯМПОЛЬ – БЕЛЬКОВА ГОРКА

В конце двадцатого часа эшелон подкатил к перрону станции Ямполь. Ложились сумерки. Лиловое небо быстро темнело, гасли последние отблески вечерней зари. Замирали дневные звуки, снотворно действовали глухие крики ребятишек за постройками.
Шабуров дремал за перегородкой вагона, сквозь сон слышал спор Шахта-рина с дневальным солдатом Волковым из Первомайского района на Южном Буге.
– Народ не причем, – с досадой в голосе возразил Волков, когда Шахтарин упрекнул людей в неразборчивости при выборах в суды и Советы, куда часто пролезают настоящие проходимцы. – Начальство составляет списки кандида-тов, рекомендует от имени партии, записывает в бюллетень и дело готово. Проголосуй против, тебе же и статью пришьют, не выкарабкаешься. У нас был сосед. Проворовался в сельсовете, его в райисполком посадили, в замес-тители председателя. Люди уж так после этого начали разговаривать: «Нечего комедию выборов устраивать, время отнимать и деньги тратить. Кого назна-чут начальники, тому и сидеть во власти…»
– Но все же Советская власть лучше, чем гитлеровцы. Ты же был на окку-пированной территории, прочувствовал, – прервал Шахтарин Волкова.
– Да если бы я считал Советскую власть хуже, то и не ходил бы с партиза-нами. Против Советской власти ничего не скажешь, но вот народу бы надо дать все те права, о которых в Конституции записано. Тогда уж ни у кого язык не повернулся бы жаловаться…
– Ну, этого мы не дождемся. Капиталов в стране не хватает, чтобы всем дать сытную должность…
– Я бы согласен без должности, но чтобы жить тебе не мешали, душу не выматывали и чтобы разный блат извести. Ведь до чего иной раз доходит, уму непостижимо. Привели нас, группу партизан, для включения в батальон вот нашего теперешнего полка, а старшина и говорит: «У кого есть махорка, становись направо, остальные – налево!» У меня, конечно, была махорка, но я стал налево. Думал, старшина выдаст махорку тем, у кого ее нету. А он, сукин сын, совсем иной замысел имел: достал кисет из кармана, прошел с ним по рядам правой группы, битком набил махоркой. Ну и повел тех людей к грузо-вику, а нас заставил пешком идти километров восемь. Приходим, а махороч-ники уже в новеньком обмундировании и с винтовками. Старшина с ними шутит, смеется, по спине ладонью хлопает. Полное блатное отношение. Бац! Тревога началась: немецкие парашютисты высадились. Так и погнали нас на облаву в гражданском обмундировании и без оружия, с палками. Дело кончи-лось плохо: махорочники все остались целы, а из нас и половины не осталось. Старшина потом зубы скалил и говорил: «Ну, чернорубашечники, поумне-ли?»
– А чего же ты капитану не доложил об этом случае?
– Не хотел лезть в остылицу. Знаешь, как оно, начальство, на жалобщиков глядит? Смутьян, мол, шкурник… Лучше уж терпи, пока спина терпит… Я, конечно, ничего против капитана не имею: храбрый он, говорят, человек и очень честный, но ведь ему самому все невозможно сделать, а помощники у него не бог весть какие… Слышал же ты сам, что Сержанов из-за чина злит-ся, рвет и мечет, Кудрявцев в пьянку бросился… А старшина в блатных от-ношениях с Кудрявцевым, спирт ему достает. Попробуй тут, найди правду-матку. Пока до бога доберешься, ангелята глаза выдерут… Да что же это мы все жалуемся и жалуемся, а сами никакого внимания к человеку, – он показал на Шабурова, дремавшего на топчане: – Человек в не снятых сапогах, ничем не прикрыт...
Шабуров не хотел смущать солдат, всхрапнул, хотя и мог бы открыть гла-за, проснуться. Он слышал, как Волков подошел к нему, осторожно снял са-поги и, поставив их у топчана, попросил у Шахтарина плащ-палатку, накрыл Шабурова и тихонечко отошел к двери. Стало Шабурову тепло и как-то не-объяснимо приятно от сознания, что солдаты думают, размышляют о жизни, желают улучшить ее, но понимают трудность этого мероприятия, уважают всякого, кто честен и борется за правду, хотя и не достигая цели из-за «анге-лят, которые выдирают глаза жалобщикам и борцам за правду, не допуская до партийных и советских богов-вершителей судеб».
… В семь утра миновали станцию Симина. За ней потянулись болота, по-хожие на Валдайские или Старо-русские, Ильменские, вообще – северо-западные. Только там было побольше сосен, а здесь ольховые и ольховые ле-са.
Правее насыпи, залитая болотной красноватой водой, серела деревянная лежневая дорога. По ней, разбрызгивая гейзеры воды и грязи, катили грузо-вики с брезентовыми чехлами поверх кузовов. Они прыгали и качались на выбоинах лежневки. На одном из грузовиков, вцепившись в борт пальцами, чтобы не вывалиться, лежала поверх брезента женщина в зеленой фуфайке, пилотке, зеленой юбке и больших кирзовых сапогах. Она вдруг подняла голо-ву и закричала звонким голосом солдатам, глядевшим на нее из дверей ваго-нов:
– Что, отвоевались? А мы только туда едем. Как оно там?
– Давай, дава-а-ай, узнаешь! – закричали в ответ десятки мужских голосов. – Узнаешь, пампу-у-ушечка-а-а…
Через два часа пересекли речку Геруса. На левом берегу, у съезда с моста, на белой доске чернела надпись: «До Москвы 478 километров».
Начинались партизанские поселки со станции Хомичи.
Над развалинами и пеплом торчали закопченные печные трубы, кое-где чернели двускатные крыши землянок. У дороги белело несколько новеньких хат: начиналось новоселье.
Женщины, окружившие солдат, предлагали купить сырые лесные орехи, жаловались на немцев, уничтоживших всех коров.
– Куда же это годится такая жизнь? – рассуждала длиннолицая высокая женщина с раскосыми карими глазами и с зеленым маленьким платком на го-лове, едва закрывавшем густой жгут ее черных волос. – На всю станцию ос-тавили немцы две коровы, а вчера обе они подорвались на минах… А тут еще ссуду на хаты выдают туго: пишут без конца и края акты, описи, а ведь скоро осень, начнутся дожди. Куда придется с детьми прятаться? Вы там, если че-рез Москву поедете, скажите о нас властям центральным, чтобы они знали…
Шабуров пообещал написать в Москву о нуждах партизанского поселка, и тогда женщины начали охотно рассказывать, как воевали они вместе с мужь-ями и братьями против немцев в Брянских лесах. Леса эти – совсем рядом. Густые, молчаливые прародители тревог и надежд. До Брянска население считает отсюда около восьмидесяти километров.
– Мы думали, когда немцев изничтожали, что наши вернутся, на руках нас носить станут за отвагу и смелость, – продолжала женщина рассказывать, провожая Шабурова к вагону, так как уже был подан сигнал отправления. – А жизнь по-другому перевернулась, ей-богу, не брешу. Придешь в район, а там сидит в кресле мурло с усами и кричит: «Не мешайте работать, я занят!» А ведь мы знаем, он и не капельки не воевал, сукин сын, был где-то за Уралом всю войну, в бронированном списке состоял. Поди вот, выковырни его, если он уже приклеился к креслу крепче цемента… До свиданья, час добрый! Не забудьте, как обещали, в Москву написать, чтобы власти знали о нас…
Шабуров написал в Москву немедленно. Да вот не ошибся ли, что пакет опустил в почтовый ящик на станции Навля, куда прибыли часов в двена-дцать? Могут местные почтмейстеры свой нос в пакет сунуть, да и пропадет письмо, как пропадали они во времена гоголевского «Ревизора». Правда, сей-час с этим строго, да ведь и при Николае Первом не миловали по закону, только закон очень редко до сущности дела доходил, все больше в папках его скрывали, в ту сторону поворачивали, которая начальству выгодна, а жалоб-щика ежовыми и дикобразовыми иглами в глаза колола.
– Дорогой, нельзя ли вскрыть ящик, чтобы мне письмо взять обратно? – спросил Шабуров у начальника почты, разыскав его у полуповаленной желе-зобетонной башни, где десятка два ребятишек выпрашивали у солдат хлеба и сахара. – Опустил, знаете ли, а надо бы просто его свезти в Москву. Будьте любезны, достаньте…
В глазах начальника метнулись хитрые огни.
– Не можем, никак не можем нарушать график. Вот, если угодно, подож-дите. Через час выемка писем, тогда, возможно, посмотрим…
– Да ведь наш эшелон отправится через десять минут, – сердито сказал Шабуров. – Как же это я могу час подождать?
– Ничем не могу помочь, дорогой товарищ! Мы теперь в норму входим, в график. Инструкция, да-с! Кроме того, мы заняты. Видите? – он показал на бесчисленные пеньки сгоревших складских построек и на такую огромную кучу стекла разбитых бутылок, что Шабуров невольно подумал: «Это же про-сто какая-то смерть бутылок!» – Нам нужно списывать, а вы тут со своим письмом… Нельзя отрывать нас от дела пустяками, товарищ капитан. Так-то! Честь имею! – начальник почты поднял палец к козырьку, повернулся к Ша-бурову широкой сутулой спиной и закричал показавшемуся вдали человеку в кепке, с портфелем подмышкой:
– Петрович, давай начнем с бутылок!
– Тьфу, сволочи! – выругался Шабуров. Он хотел поискать местный пар-тийный комитет, но его покликали к радистам, поймавшим волну «последних известий».
Слушая «известия», немного успокоился.
– Это хорошо, товарищи, очень хорошо, – сказал он окружавшим его офи-церам, не имевшим наушников. – Вчера войска 2-го Украинского фронта ли-квидировали окруженные юго-западнее Кишинева вражеские дивизии, войска и корабли Черноморского флота заняли города Сулин в устье дунайского ру-кава Сулина и Тульчу на правом берегу Дуная южнее Измаила…
… До самого Брянска, куда эшелон прибыл в два часа дня, тянулись леса и леса: хвоя, береза, дуб и снова хвоя, хвоя.
В Брянске хаос разрушения: рухнувшие корпуса кирпичных зданий, изра-ненные осколками красные закопченные стены паровозного депо, обвалив-шиеся потолки, искореженные взрывом железные балки, поваленные на бок паровозы, новые строительные леса у старых израненных стен.
Проворные каменщики, лазая по ходам лесов, латали в стенах пробоины от снарядов.
Везде, на обширных просторах узла, свистели гудки. По путям тяжело пе-редвигались подъемные краны. На тросах ажурных стрел качались погрузоч-ные ковши с квадратными челюстями.
Подъемными кранами грузили уголь в тендеры паровозов, так как эстака-да взорвана немцами и еще не восстановлена.
 Бесчисленные рельсы и пути, бесчисленные ряды вагонов и платформ, паровозов и дрезин. Масса измазанных углем и мазутом людей. Много на-хальных женщин, орущих пьяных мужчин, но ни одного продавца газет.
На пыльных платформах, под палящими лучами солнца сидели среди мешков и узлов своего скарба сотни понурых людей. Это возвращенцы из Ба-рановичей, куда их изгнали в свое время немцы из родной смоленщины.
Шабуров разговорился с людьми, поинтересовался условиями жизни.
– Плохо живем, – начали жаловаться женщины. – Везут нас домой так долго, что и счет времени потеряли. Час едем, неделю сидим. Ведь как оно выхолит? Специального поезда не дают, с попутными отправляют. Начальник вздумал, выгоняет нас из вагонов или с платформ на любой станции, вот и опять сидим неделями. Нам бы удобнее через Минск к Смоленску, а нас через Гомель двинули, как на смех… Вот и попали мы в Брянск, вторую неделю мучаемся…
Направившись к коменданту походатайствовать о скорейшем отправлении возвращенцев, Шабуров услышал крик и возню за вагонами. Перебежал через тормозную площадку и остановился в недоумении: широкоплечий железно-дорожник драл за ухо кудлатого паренька лет четырнадцати.
– За что вы его? – вступился Шабуров. – Сейчас же бросьте!
– Он залез спать вот в этот ларек для буксо-смазочного хозяйства, – оп-равдывался железнодорожник, оттузивший паренька. Шабуров посмотрел на осмоленный вертикальный ящик, названный рабочим «ларьком», и покачал головой, но рабочий продолжал: – У нас это строго запрещено, может, бандит какой залезет, мину поставит, тогда и расхлебывайся…
– Да что вы, дорогой товарищ, бандита в такой грязный ящик кнутом не загонишь спать! – воскликнул Шабуров, отстраняя железнодорожника от кудлатого паренька. – Этот же с вида советский парнишка…
– Да, я советский, очень даже советский, – почувствовав защиту капитана и высвободившись из рук только что оттузившего его железнодорожника, скороговоркой заговорил парнишка. Синие глаза его сердито глядели на же-лезнодорожника, зрачки горели. – Думаете, я воровством занимаюсь и за этим в Брянск приехал? Как же, похож я на вора? Да ни капельки не похож. У меня есть другая причина, почему я из Ельца убежал… Да вот не скажу вам, не скажу. Убегу и все…
Парнишка нырнул под вагон, не успели Шабуров с железнодорожником и ахнуть. Гнаться за ним было бесполезно, но в голове Шабурова мелькнула мысль, он громко закричал, сунувшись под вагон:
– Слушай, елецкий кудлач! Если ночевать тебе негде, приходи ко мне, по-едем в вагоне…
Парень не отозвался, но Шабуров понял, что он расслышал слова, заколе-бался: далеко, под пятым или уже под шестым составом, заметил Шабуров, парнишка прилег, оглянулся, потом исчез за колесами.
«Прав поэт Некрасов, – подумал Шабуров, вставая, – прав, что где розы, там и терни. Таков закон судьбы…»
В парткоме никого не удалось застать. Да и тревога за парнишку охватила Шабурова, так что он решил больше не беспокоиться об опущенном на стан-ции Навля письме: оно, наверное, дойдет, но никак уж не мог забыть о своем желании помочь возвращенцам из Барановичей поскорее отправиться на смо-ленщину.
Комендант станции Брянск-1 принял Шабурова любезно, выслушал о му-чениях женщин и детей, порылся пальцем в венчике каштановых кудряшек, обрамлявших бронзового цвета лысину, вздохнул:
– Понимаю, товарищ капитан, все понимаю. Ведь у меня самого до сей поры нет известия о семье. Знаю, угнали ее немцы, а вот жива ли жена с детьми, не знаю. Может быть, сидят, как эти, на какой-либо станции, голода-ют и упрашивают коменданта отправить их поскорее, а тот и ухом не ведет: или черствый или вагонов не имеется. Так вот и я, закружился, замаялся от недостатка вагонов… А ведь были у меня женщины с ребятишками, плакали, упрашивали. Сказал, чтобы ожидали, вот и сидят. Но хватит, сегодня же ве-чером отправлю до самого Смоленска. Воинскую команду отправляем туда, вот и прикажу несколько вагонов и платформ прицепить… Сколько там их, народу?
– Сотни три, не менее, – сказал Шабуров.
– Хорошо, отправим!
Настроение Шабурова поднялось, даже песенки замурлыкал. А тут еще, зайдя в вагон к радистам, прослушал интересные новости: маршал Антонеску уже содержится под стражей в королевском дворце в Бухаресте. Заменили его на посту премьера неким Сатанеску (комическое совпадение с именем Вель-зевула. Пусть простят нам эту вольность, но если имеется, возможно, ошибка в букве фамилии нового премьера, в духе его все правильно). Занят советски-ми войсками город и порт Констанца, что обеспечило Черноморскому флоту господство в западной части Черного моря.
– Спасибо, Кушнарев, спасибо за хорошую волну! – поблагодарил Шабу-ров и направился к выходу. – Пойду народу расскажу, повеселить людей на-до. Да и проверю, крепок ли комендант на слове…
Шабуров думал в это время не только о коменданте и женщинах с ребя-тишками, которых надо отправить в Смоленск, но и о кудлатом парне из Ель-ца, но никому об этом не хотел говорить, терзался в мыслях надеждой встре-тить его где-нибудь на путях. Время еще было, эшелон тронется в путь не ра-нее утра.
Парня Шабуров нигде не встретил, хотя проглядел глаза по пути к жен-щинам и ребятишкам на пыльных платформах, много раз заглядывал под ва-гоны. «Наверное, забежал далеко, не поверил моему приглашению? – подни-малась в груди досада. – Ну что ж, ничего не поделаешь…»
– Василий Петрович! – окликнул его Гвоздев. – Не желаете в Брянск по-ехать? Сейчас наша машина идет, вздумали офицеры в кино на сеанс съез-дить…
– То есть, как это в Брянск? – удивился Шабуров. – А мы где сейчас?
– Мы на станции Брянск-1, Василий Петрович, а до центра города отсюда не менее шести километров…
– Ах, да. Простите, забыл или по рассеянности. Но вы поезжайте, а мне нельзя. Дела есть…
Комендант сдержал слово: с наступлением сумерек отправил военный по-езд в Смоленск, прицепив к нему все вагоны и платформы с женщинами и ре-бятишками, возвращавшимися из Барановичей в родные места. Но теперь у Шабурова еще больше стало неясности, где же елецкий парнишка? Может быть, он остался в Брянске или, что также возможно, укатил в Смоленск. Есть же у него какая-то причина, заставившая его бежать из Ельца? А вот не сказал о ней, не доверился… Жаль. Писателю очень нужно знать причины, двигаю-щие поступками людей. Без этого правды не напишешь, читателя не взволну-ешь…
Проходив до часу ночи по путям и потеряв всякую надежду встретить елецкого парнишку, Шабуров вернулся в вагон, лег спать.
Но не успел он задремать, как за вагоном послышался шум, а через мину-ту Шахтарин доложил, что задержан косматоголовый мальчишка, который спрашивал командира Василия Петровича и уверял, что Шабуров приглашал его в гости.
– Введите, – распорядился Шабуров, сунув ноги в стоявшие у топчана са-поги и накинув на плечи шинель. – А ты откуда знаешь, что меня зовут Васи-лием Петровичем? – спросил у введенного в вагон парнишки. Спросил стро-го, хотя и сердце радостно прыгало. «Пришел-таки, значит, доверился! – но-сились мысли. – Вот теперь он все расскажет, не утаит…»
Кудлатый парнишка посмотрел синими глазами на Шабурова и понял по выражению его лица, что сердится он нарочно, а сам добрый, приветливый. Улыбнулся, пальцами хотел расчесать сбившиеся русые волосы, но лишь за-путался в них и махнул рукой:
– Ну, ладно, потом расчешусь, а теперь уж сразу за все и отвечу. Ведь ко-гда вы покликали меня ехать с вами в вагоне, я все слышал. Хотел вернуться, да совестно стало: вы меня не трогали, а я психанул и убежал. Меня еще и се-стренка, Настенька, психом называла, когда была жива. А ребятишки прозва-ли Яшкой-смазчиком. Яшка – это мое имя, Яков. Смазчиком прозвали за то, что однажды взял на путях оставленную железнодорожниками масленку с длинным соском, да и смазал в школе всю вешалку с ученическими одежка-ми. Это же ведь нехорошо, ну и прозвали меня « смазчиком», а учительница наша, Мария Ивановна, кричала, что я бессовестный и что из меня бандит по-лучится. Только из меня бандит не получился, а из Марии Ивановны получи-лась изменница: к фашистам она на службу поступила. Об этом я потом ска-жу. А ваше имя я так и узнал. Вы ходили и ходили на путях, волновались, на-верное, или кого искали. Я же все видел. Сидел под вагонами и видел. Мне очень хотелось подойти, но совестно, что убежал и не отозвался, когда меня покликали. Так и долежался, пока другой дяденька, тоже капитан, покликал вас и закричал: «Василий Петрович, не желаете в Брянск поехать? Сейчас наша машина идет, вздумали офицеры в кино на сеанс съездить». Вот и узнал я, как вас зовут…
– Шахтарин, расстарайся чаю и консерв, – сказал Шабуров. – Надо накор-мить парня. Потом белье там, сапоженки, обмундирование. К Залесскому сбе-гай, попроси от моего имени…
Яшку-смазчика вымыли, накормили, переодели. Не узнать его стало, кра-савец. Только ни за что не хотел он выпускать из рук клеенчатую тетрадочку, обвязанную тряпкой.
– Передам лишь в руки самому автору, если найду, – твердил Яшка. – Я затем и из Ельца уехал, чтобы разыскать автора…
– Неужели секрет, кто автор? – сгорая от любопытства, спросил Шабуров. – Ведь если мы не будем знать его имени, то и помочь не сможем разыскать его.
Яшка задумался, покряхтел. Неожиданно встал, подошел к Шабурову и зашептал на ухо:
– Был у сестры моей, у Настеньки, жених. Петей звали, Прокофьевым. Ко-гда немцы Елец захватили, он в тайную комсомольскую группу вступил, что-бы убивать фашистов. А тут, вскорости, началось наступление советских войск на Елец, разведчики от армии в город пробрались. Одного звали Тито-вым, у нас он остановился, в Настиной комнате ночевал, пока шла облава по городу. Настя ведь тоже состояла в тайной комсомольской группе. Пошли они все на задание, вот там и Настя погибла. Петя у нас скрывался, писал в тетрадь, как оно было. Говорил, напечатает после войны. А когда советские Елец освободили, Петя Прокофьев с армией ушел, Титов тоже, а других, кто был с ними, я не знаю. Что же мне оставалось с тетрадью делать, которую Петя у нас в столе забыл. Почти три года она пролежала, а теперь я решил ра-зыскать Петю, пусть поскорее напечатает. Про сестру мою, про Настеньку, сказано. Вообще интересно. А Настя, знаете кем была? Кружевницей…
– Давай, почитаем тетрадочку, – тихо сказал Шабуров, обняв парнишку за плечи. – Не захотел еще спать?
– Не-е-ет, не захотел, – покрутил Яшка головою, потом посмотрел на Ша-бурова и спросил: – А если Петя погиб и мы его не разыщем, поможете напе-чатать нам эту тетрадочку?
– Приму все меры, дорогой мой, – вздохнул Шабуров. – Даже постараюсь в Елецкой газете напечатать. Для ельчан интересно знать о своих героях-комсомольцах…
За чтением тетради не заметили, как пролетело время и как поезд тронул-ся в дальнейший путь. Читали и читали.
Читали и дальше:
«… На садовом проспекте, где раньше было общежитие студентов Елец-кого кооперативного техникума, – читал Шабуров слушавшим его Шахтари-ну и Яше, – неожиданно встали перед Титовым немецкие патрули.
– Хальт! Хенде хох! – крикнул один из них, нацеливаясь автоматом и всматриваясь в Титова пронзительно голубыми глазами, которые казались злыми огоньками под козырьком серой каски. – Документ!
По-немецки Титов понимал, шустро поднял руки, так как иного выхода не имелось.
Его тщательно обыскали. Но разве у разведчика бывают документы? Ни-чего не нашли патрульные в карманах Титова, толкнули автоматом в спину.
– Коммандатур!
Не прошли и двадцати шагов, как неподалеку раздался оглушительный взрыв, зазвенели выбитые стекла, затрещала автоматная очередь.
Патрульные встревожились.
– Им келлер! – вскрикнул голубоглазый с нашивками гейфрейтора, пока-зал на Титова, потом на идущие вниз каменные порожки. – Им келлер!
Второй, худощавый солдат с нездорового вида серым лицом и мутными водянистыми глазами почти без зрачков, быстро затолкал Титова в подвал громко щелкнул ржавой задвижкой.
«Ну, кажется, остался в живых, – подумал Титов, прислушиваясь к быстро удалявшимся шагам патрульных. – Что-то их встревожило? Ах, да, взрыв! Возможно, и меня они приняли за чудака, примкнули для порядка. Конечно, внешность моя чудаковатая: сычиная круглая голова с торчащими рыжими космами волос, широкое некрасивое лицо с растянутым чуть не до ушей ртом… Помню, студентки в общежитии спрашивали меня всякий раз: «Мо-тенька, как дела?», а сами прыскали от смеха, но не обижались, если я посы-лал их к черту. Да, не легко жилось и училось в голодный тридцать третий год. Даже студенты поговорку сочинили о своем питании: «Наш борщ-вода, плюс капуста, минус жиры, как хочешь, так и живи!» Потеха, честное слово. А тут еще ложек не было в столовой, приходилось через край пить из миски. Разузнали студенты, что в ресторане на улице Ленина ложек в изобилии. Ну и поход туда устроили, ложки заготовляли… Да-а, нелегко жилось, а все же ве-село от бестолковщины и молодой неурядицы, от непрерывного стремления умчаться в какое-то необъятное. Окончили техникум, товароведами стали ра-ботать, а тут война навалилась. Ведь надо же так случиться: как раз в самый день приема меня из комсомола в партию грохнула война. Засуетились, забе-гали, да так и остался я комсомольцем…»
Напоминание о войне сразу вернуло Титова из романтического прошлого в горький дым настоящего. Попробовал дверь плечом, даже не скрипнула: плотна, как в тюрьме.
Поежился, в полутьме начал обшаривать своды. «Подвал знакомый, – ободряющая мысль согрела грудь, породила надежду. – Помню, был сюда ход из столовой кооперативного техникума. Дежурить приходилось, набира-ли в подвале картофель, капусту, морковь… Вот, может быть, теперь завали-ли ход?»
Нащупал дверную нишу, пальцами скользнул по сырым затхлым доскам, разыскал шершавый от ржавчины засов. Отодвинул его, потянул дверь за дужку на себя. Взвизгнули петли, будто придавленная кошкой мышь, дверь приоткрылась. Из черноты хода пахнуло Титову в лицо сырым воздухом и тленью махорочного дыма.
«Кто-то курит! – Титов инстинктивно сунул руку в карман пальто, но с го-речью выхватил ее оттуда: вспомнил, что пистолет оставил в комнате Насти-кружевницы, где ночевал. Так было нужно: присланный в город через линию фронта, Титов был обязан вести разведку наблюдением, не ввязываться до поры до времени в перестрелку с немцами. В этом случае безопаснее и умнее ходить по улицам захваченного немцами города без оружия. Вот только те-перь заболело сердце, что нет возможности вернуться к Насте и вовремя со-общить радиопередатчиком в армейский разведывательный центр все уже увиденное и наблюденное в Ельце. Досада, что попался в руки патрулей и в подвал, смешалась у Титова с острым чувством интереса: – Кто же курит здесь? Не засада ли?»
Протиснулся через приоткрытую дверь на ступеньки, начал осторожно подниматься. Вот и узенькая площадка, еле-еле освещенная бледноватым светом сквозь щели заделанного фанерой окна. Справа чернела узкая дверь, приоткрытая вовнутрь. Через отверстие проникал на площадку махорочный дымок.
Титов шагнул к двери, чтобы послушать и посмотреть. Но кто-то сильным толчком в спину поддал его вперед, и он влетел в ту самую прикухонную комнатку, в которой в студенческие годы и самому не раз приходилось ды-мить цигаркой во время дежурства.
– Молчи! – приказали ему по-русски. Люди навалились, придавили к це-ментному полу. – Кто ты?
Титов молча попытался сбросить с себя людей, но кто-то огрел его кула-ком по затылку, потом сильные руки повернули его лицом кверху, в глаза ударил яркий свет карманного электрического фонаря.
– Да это же наш, Мотька Титов! – радостно воскликнул знакомый голос, по которому Титов узнал Петю Прокофьева. С ним в прошлый вечер беседо-вал на квартире у Насти-кружевнице, хотя и скрыл от него многое о своей це-ли прибытия в Елец. Да Петр и не расспрашивал, так как уполномочена была связываться с армейской разведкой лишь сама Настя. – А мы как раз тебя ис-кали. Сказали нам, что арестован ты немецким патрулем…
Через минуту Титов уже знал от елецких комсомольцев-подпольщиков, что Настя очень обеспокоилась запозданием сведений от Титова для радио-передатчика, послала группу комсомольцев выяснить случившееся…
– Ну вот, узнали мы по дороге, что тебя арестовали патрули, куда-то пове-ли. Взрыв слышал? Это наши ребята сделали, чтобы поднять панику и помочь тебе бежать, гранату бросили в полковника. Разнесло его вместе с машиной…
– Взрыв я слышал, но патрульные, черти, не бросили меня на улице, а в подвал засунули, на задвижку прикрыли…
– Наши сообщили нам об этом, – сказал Прокофьев. – Мы пробрались че-рез столовую, а дверь в подвал оказалась закрытой изнутри. Что тут делать? Послали одного за пилочкой, а сами отступили в курилку, чтобы всех нас не застукали немцы в этом выходе…
– А вы бы мне постучали, – сказал Титов. – Я бы и открыл засов…
– Не говори глупости, Мотя! – рассердился Прокофьев. – И ты бы нам не открыл, не зная, кто стучит, и мы не рискнули бы давать тебе объяснение. Немцы могли услышать наши голоса. Нам надо было ворваться и все. Быст-рота и натиск… Пилочка у нас есть бесшумная, мы уже пробовали… Тсс, кто-то идет…
Все притаились. Издали доносился стук каблуков. «Кто идет, женщина или мужчина? – спрашивал себя каждый. – Вот если бы стучало дробненько, тогда ясно, то бух и бух…»
– Женщина, – прошептал Прокофьев. – Посидите здесь, я проверю. Шаги то ведь мелкие…
Прокофьев прошел через кухню в зал бывшей столовой.
Возвратился он через минуту, может быть, через две.
– Посыльная от Насти… Требует все данные разведки для сообщения в штаб войск генерал-лейтенанта Костенко. Сообщайте мне все, что знаете, я проберусь к Насте, на передатчик…
– А мы? – спросил Титов.
– Сидеть здесь. На улице облава, всей группой не прорвемся. Рискну я один… Ночью вернусь, с продуктами. Да и задание уточним…
… Настя-кружевница зашифровала разведывательные сведения, передала в эфир на определенной волне в форме веселого каламбура, вроде: «… волк старался переплысть миску с пирогами». Но в расшифровке это были серьез-ные и ценные для советского командования сведения. Сообщалось, что в Ельце расположены штабы 45-й пехотной немецкой дивизии под командова-нием генерала Матернера и 95-й пехотной дивизии под командованием гене-рала Сикст фон Армини. Были названы места и количество, калибры разме-щенной артиллерии, мотомеханизированные части, склады боеприпасов, про-довольствия, укрепления в городе, минные поля и проходы в них. В заверше-ние сообщен список предателей, даже их внешние приметы и характер дея-тельности.
Получив ответ и новое задание, Настя-кружевница направила Прокофьева сообщить необходимое ожидавшим его товарищам. В это время другая груп-па устроила взрыв в районе каменоломен, за рекой Сосной, куда и было от-влечено внимание немецких властей и гарнизона Ельца. В городе готовилась диверсия.
– Вы возьмете на себя обер-лейтенанта и его любовницу, – предложил Прокофьев Титову. – С вами пойдут ребята. Вот вам обличие этой дамочки, секретаря хлебозавода. Она туда направлена по рекомендации гестапо. Ей двадцать три года. Остроносая, над губой черные усики. Глаза серо-голубые, как-то из-под низу посматривают. Голосок ангельский. И все норовит она на других прикрикнуть, что они бессовестные, а у самой совести в жизнь не бы-ло. Двадцать седьмого ноября, как только немцы в город вошли, она их при-ветствовала, уехала спать к коменданту, а на утро была уже назначена в сек-ретари хлебозавода…
– Так это же учительница Ильинская! – воскликнул Титов, стукнкл кула-ком о кулак. – Мне рассказывала Настя, что по доносу Ильинской многих коммунистов расстреляли гестаповцы, замучили полячку, Ядвигу…
– Да, это она, – подтвердил Прокофьев. – Но имейте ввиду, на домашней квартире ее сейчас не застанешь: почувствовала, наверное, опасность, уезжа-ет каждый день на машине прямо с завода куда-то вместе с обер-лейтенантом. У него, по нашим сведениям, имеются важные бумаги со спи-сками всех предателей, связанных с немецким комендантом и гестапо. По-этому нужно не только убить его вместе с Ильинской, но и захватить его сум-ку, это главное. Всю операцию по уничтожению хлебозавода и складов муки, чтобы оставить немецкую группировку войск под Ельцом без хлеба к момен-ту наступления советских войск, начнем завтра.
Настя вызвалась подорвать заводские печи, ее помощники (Она сама себе их подбирала) должны поджечь склад с мукой, захватить грузовую автома-шину. На грузовике должна была выехать со двора в секретное место вся ди-версионная группа и скрыться.
Следующий день был холодным, снежным. Удалось припасти немецкое обмундирование, автоматы и патроны, пропуска. Все исполнители до мель-чайших подробностей знали, кому и что надо делать. Общее руководство операцией возглавил коммунист-подпольщик Василий Махортых.
Действовать начали с наступлением сумерек, когда на внешнем поясе Ельца загремели пробные бои готовящихся к решительному наступлению со-ветских войск.
Первым пробрался к хлебозаводу Мотя Титов под видом патрульного. Он видел проехавшую во двор машину с обер-лейтенантом, прошел вслед за нею.
Машина остановилась у конторы. Не успел обер-лейтенант, пожилой че-ловек с раскосыми глазами и нетвердой походкой, сделать несколько шагов от кабины, как навстречу ему выбежала женщина. Кутая подбородок в пухо-вой платок и косясь на незнакомого ей немецкого солдата, она воскликнула:
– Спасибо, Альфред, что заехали сегодня пораньше! Мне почему-то страшно, я изнервничалась. А тут еще гремит артиллерия. Что это, красные наступают?
– О, нет, фрейлин Маша, наши наступают! – бодро сказал обер-лейтенант, расставив руки и схватив женщину в объятия.
Титов освободил чеку, размахнулся гранатой. Он узнал Ильинскую по ее черным усикам и ангельскому голоску. Настороженная, нервно взвинченная, она, как змея, скользнула из рук обер-лейтенанта, стоявшего спиной к Титову, с визгом бросилась за машину.
Грохот взрыва потряс двор. В огне и дыму упал обер-лейтенант, а Ильин-ская, изгибисто виляя по двору, скрылась в дверях конторы.
Титов сорвал сумку с обер-лейтенанта, бросился за Ильинской.
В этот момент гулко грохнуло, встал клубом черный дым над печами, по-лыхнуло оранжевое пламя над складом. Настя и ее помощники тоже действо-вали, пробравшись во двор в немецкой форме и с немецкими пропусками.
– Нназа-а-ад! Нназа-а-ад! – закричал строгим голосом Прокофьев бросив-шемуся за Ильинской Титову. – К машине! Махортых сигналит отбой!
В корпусах и во дворе началась стрельба, рвались гранаты. Члены дивер-сионной группы мигом заполнили кузов захваченной в гараже машины, Ма-хортых, сидя за рулем, дал газ.
Сообразив, что дело плохо, немецкий часовой хотел было закрыть ворота, но машина со всего разбега сбила его с ног, вышибла полотно ворот, помча-лась подальше от пылающего хлебозавода.
… Тяжело раненая Настя умерла через два дня, не приходя в сознание, а через час после ее смерти начались решительные бои за Елец.
Четыре дня грохотали орудия и минометы. Через двенадцать тысяч фаши-стских трупов пришли в Елец солдаты военной группировки под командова-нием генерал-лейтенанта Костина. В боях за город участвовало более двух тысяч ельчан.
Заплескались 9 декабря 1941 года красные знамена над старинным горо-дом, который с 27 ноября был в фашисткой неволе.
Насти-кружевницы не было в живых. Плакали о ней ее товарищи. Плакал Мотя Титов, плакал и убивался Петя Прокофьев.
– Настя, дорогая, прости, что не смогли уничтожить предательницу Иль-инскую. Убежала она, скрылась…
– Не горюйте, – сказал комиссар. – Найдем предательницу, накажем…
– Да ведь кто его знает, товарищ комиссар, – посмотрел на него Титов, смахнул рукавичкой слезы с глаз. – Поглядели бы вы, как изгибисто виляла Ильинская лисицей по двору. Так вилала, что и на прицел я ее не поймал. По-том маску она наденет, приспособится и не разглядишь ее. Будет она, может быть, коммунистическое воспитание осуществлять в какой-нибудь школе, пятки будет лизать подслеповатым начальникам, а те и горой за нее встанут… Вернее бы всего сейчас ее под автомат, а потом…, – Титов покачал головой, плюнул от досады. – Разрешите, товарищ комиссар, салют по Насте устро-ить? Это же ведь героиня, бессмертная!»
Читая и перечитывая рассказ о елецких комсомольцах и о предательнице Ильинской, Шабуров вспомнил свою давнишнюю встречу с Розалией в Рти-щево и ее рассказ о подлостях той же самой Ильинской. Потом воскрес в па-мяти Сердобск и вагон № 520597, наполненный офицерами. Принесли туда однажды целую пачку газет, в которых рассказывалось о боях за освобожде-ние города Алексина войсками генерала Захаркина, рассказывалось и о боях за Елец. Писалось там и об изменниках: о некоем Лобове, который согласил-ся встать на службу к фашистам в качестве городского головы в Алексине, об учительнице Ильинской, ставшей уполномоченным гестапо на хлебозаводе под видом секретаря. В газетной статье называли Ильинскую «изменницей и немецкой шкурой».
– Так, выходит, и не поймали Ильинскую? – спросил Шабуров. – Долго ее ищет наша разведка…
– Не поймали, – со вздохом сказал Яшка-смазчик. Помолчав, показал на разбавленное синькой рассвета оконце. – Утро уже. И поезд останавливается. Пойдемте посмотрим, какая это станция… А тетрадочку с рассказом у себя оставьте, товарищ капитан. Может быть, наступит пора, напечатаете…
– Постараюсь обязательно напечатать, – сказал Шабуров. Он положил тет-радь в сумку, вышел с Яшкой из вагона.
– Какая станция? – спросили у железнодорожника. – Сколько до Москвы?
– Станция Зикеево. До Москвы считается триста километров…
– Я в Москву не поеду, – прервав разговор Шабурова с железнодорожни-ком, неожиданно сказал Яшка-смазчик. – Нечего мне там делать. Тетрадь от-дал в верные руки, поеду в Елец. Вот только, если можно, дайте мне продук-тов на дорогу, наголодался же я, честное пионерское!
– От Зикеево на Елец попасть нельзя, – возразил Шабуров. – Туда можно или через Москву, с Павелецкого вокзала, или через Брянск и Орел. И через Брянск ближе…
– Ну, тогда я вернусь в Брянск…
Шабуров задумался. Так молча прошли они в сторону порыжевшего луга правее полотна дороги. Там носились конники, сверкающими клинками ру-били лозу. За лугом синел лес, над ним чернела сигара еще не приспущенного аэростата заграждения.
– Ладно, если я вернусь в Брянск, а оттуда поеду в Елец? – не дождавшись слова от Шабурова, снова спросил парнишка. – У меня ведь есть отец и мать. Страдают, наверное, что я пропал…
– Да, Яша, тебе надо будет ехать. И я тебе помогу. Выпишем литер, по-едешь в Елец по воинскому документу…
Через час они расстались: Яша поехал в Елец через Брянск, Шабурова эшелон повез к Сухиничам.
По дороге удалось достать московскую «Правду» с опубликованным в нем сообщением агентства Рейтер из Лондона о возвращении в Англию англий-ского офицера Шателена из Румынии.
Об этом офицере Шабуров знал еще и раньше из секретных документов, а теперь стало известно на весь мир, что английский майор Шателен с 1940 по 1943 год занимал должность эксперта по румынским делам при английском посольстве в Турции. В канун Рождества 1943 года был он сброшен англий-ским самолетом на парашюте в Южной Румынии с тайной миссией к марша-лу Антонеску.
В Румынии Шателену не повезло. Был он здесь задержан, как в свое время немецкий Гесс в Англии. Лишь 25 августа 1944 года возвратился Шателен из Румынии в Стамбул на специальном самолете румынской авиации.
– А зачем англичане посылали Шателена в Румынию? – спросил Сержа-нов, слушая чтение газеты Шабуровым вслух.
– Англия поняла, что к декабрю 1943 года обстановка на Восточном фронт сложилась благоприятно для СССР. Она напугалась этого, забеспокои-лась о наших возможных успехах на Балканах и поспешила усилить свое влияние в Румынии. Шателену было поручено сначала уговорить Турцию вступить в войну против Германии под английским руководством, потом это же предлагалось и Румынии. Маршал Антонеску, по расчетам Англии, дол-жен был поддержать на румынский престол кандидатуру Кароля II, папаши Михая. Вот и разгадка деятельности Шателена. И очень хорошо, что молние-носные удары войск Толбухина и Малиновского оказались сильнее «чар» анг-лийского Шателена, от которого, как приходилось слышать еще в Боташани, пахло духами Кароля II, во всем послушного хвосту британского льва…
… В Сухиничи прибыли 30 августа 1944 года часов в пять вечера. До Мо-сквы осталось 250 километров.
Город Сухиничи расположен в лощине. Кругом – луга, поле. У разбитых зданий копошились рабочие, складывая кирпичи в колонки и штабеля. У оби-той железом цилиндрической башни со стрелкой на вершине, несколько женщин вели потасовку за брезентовый плащ, вырывая его друг у друга. Же-лезнодорожники с красными зигзагами в бархатных синих петлицах, упер-шись руками в бока, хохотали над неуклюжей бабьей потасовкой: нашли по-теху.
За Сухиничами были ровные места, далекие горизонты, луга с мелкими кустарниками, многочисленные круглые озера в огромных воронках от тяже-лых авиационных бомб. Издали озера эти походили на большие глаза, опу-шенные вместо ресниц острыми осоками.
Всю ночь простояли на какой-то Суходрее рядом с целым эшелоном учи-тельниц. Они ехали в освобожденные от немцев западные районы. Непре-рывно пели слабыми голосишками банальные песни «О погибшем на войне муже, о котором жена отсрочила плач до конца войны», «О горящем танке с рвущимися снарядами и продолжающем стрелять из пулемета бравым танки-стом». В первом случае. Если верить песне, вдова сообщила о своем диком решении письмом в зеленом конверте на имя комиссара, а во втором случае – даже имя автора вымысла неизвестно. Снова, как и до войны, дешевка полез-ла в литературу и песню. Да еще поют учительницы в 140 километрах от Мо-сквы. Возмутительно!
В третьем часу ночи покинули Суходрею, а в восемь были уже в ста кило-метрах от Москвы, на станции Балабаново, окруженной лесами.
Деревянные домики желтоватого цвета, роскошные тополя вдоль веселой зеленой улочки, сетчатая ограда у станции, взлохмаченные веселые белоку-рые железнодорожницы… Здесь все цело, не видать щебня и развалин. А что большой кирпичный дом стоял без кровли и окон с 1935 года, так это не от войны: кровлю и окна здесь еще не успели сделать.
Пользуясь лесом, солдаты тащили в вагоны ветви, траву, различную зе-лень: почуяли Москву, маскировали вагоны под веселый цвет весны, хотя и шел уже последний день августа.
От Балабанова до Наро-Фоминска двадцать километров. Эшелон про-мчался без остановки через город, мимо больших краснокирпичных корпусов без окон и крыш. Вся избитая снарядами, промелькнула ободранная церковка. На выпуклом своде колокольни торчал наполовину перебитый снарядом кир-пичный столбик, навевая грусть.
От станции вилкой разбегались низенькие деревянные домики и железно-дорожные пути. Эшелон покатил правой ветвью. На левой толпились на пу-тях зеленые бронепоезда, пыхали голубым дымком гробовидные бронеавто-мобили, въезжая по наклонным мосткам на платформы.
В полдень проскочили через Апрелевку, славную довоенными патефон-ными пластинками. Справа мелькнул людный базар. У широкого здания фаб-рики торчал целый лес дышел военных кухонь. Кто-то шутливо сказал, что вместо патефонных пластинок Апрелевка занялась походными батальонными кухнями.
До Внуково катили без остановок. Слева синела рекой асфальтированная автострада. За ней, обнесенное деревянной оградой, сверкало озеро среди елей, сосен, берез. Еще дальше краснели трубы кирпичного завода в деревне Одинцово. Над зеленью леса торчала вдали сизая голова водонапорной баш-ни.
Не успел эшелон остановиться на станции Внуково, как вмиг опустели ва-гоны. Многие десантники начинали во Внуково свою службу, совершали здесь первые парашютные прыжки, вступали в интимные связи с женщинами.
Непостижимо, каким образом женщины узнали, что приближается именно этот эшелон. Они, приплясывая и называя имена знакомых, бросились к ваго-нам с разной снедью в корзинках.
Из вагонов на ходу прыгали сержанты, лейтенанты, капитаны и замирали в жарких объятиях своих, пусть даже временных, подруг…
Вот почему опустели вагоны: живое чувство и тоска по теплоте женской ласки позвали фронтовиков на перрон.
Во Внуково розовые дома-коробки общего реконструктивистского образ-ца-стандарта. Из окон торчали головы старух и малых ребятишек, которых ничто не звало к эшелону, кроме жажды поглазеть…
Вокруг – хвойные леса. По шоссе Москва-Минск, сверкая лакированными боками, катились легковые машины, лошади тянули на повозках огромные возы хвороста с буроватой поблекшей листвой, какие-то люди толкали впере-ди себя тачки с кладью из чемоданов, мешков и банок. На одной из тачек стояло опрокинутое лукошко, из ячеек торчали головы кур и петухов.
От Внуково до Москвы 24 километра, но доехать оказалось не так просто: долго стояли на станции Свинорино, в 16 километрах от Москвы, стояли и на полустанке Очаков, пропуская многочисленные поезда к фронту. Наконец, поехали.
От Очаково, точно рыжие ручьи, по обе стороны полотна текли к Москве поселки с заржавелыми железными кровлями. Часто мелькали выемки, крас-невшие огнем глиняных стен, проплывали водомоины и балки. В логове ба-лок покоились серебристые колбасы аэростатов, накрепко привязанных кана-тами к толстым столбам.
Все шире и шире развертываясь, выступали вдали из голубой дымки мос-ковские постройки, трубы заводов, главы церквей. Зеленели сады и леса. Клубился над городом дым – верный признак пробуждавшейся жизни инду-стриального города.
Нетерпение все больше и больше охватывало людей, все посматривали на часы.
В начале пятого часа вечера эшелон остановился на станции Москва вто-рая, иначе в Слободе Кутузова.
– Ба-а, Шабуров! – удивленно воскликнул офицер в форме капитана, едва Шабуров сделал несколько шагов между эшелонами. – Какими судьбами? Да вы что, не узнаете меня? Округин, с вами приходилось учиться на фронтовых курсах…
– Теперь вот и узнал, – заулыбался Шабуров, начал трясти руку товарища. – Раздобрели вы, лицо очень уж округлилось…
– Нагулял жирочку под конец войны, – шутил Округин. – Теперь будет скоро конец…
– Чему? Жирочку?
– Да нет, войне… Только дела закручиваются серьезные… Идемте в сто-роночку, кое-что расскажу. Я ведь только что сегодня приехал в Москву из-под Варшавы, а в слободку приезжал к товарищу…
Устроившись на одной из пустых тормозных площадок, они разговори-лись. Шабуров больше слушал, Округин рассказывал.
– … Есть, вернее была, в Варшаве подпольная Армия Людова. Командо-вал ею некий Бур-Комаровский. Подчиняется он, наверное, эмигрантскому польскому центру в Лондоне. И вот этот Бур-Комаровский отдал приказ на восстание против немцев, чтобы освободить Варшаву без Красной Армии. Варшава в огне: немцы подавили поляков. Вечером 27 августа, часа за два до отъезда в Москву, был я на правом берегу Вислы и слушал грохот артиллерии в Варшаве. Доносились через реку крики людей о помощи… Потом прибежа-ли к нам несколько поляков. Они плакали, что дело гибнет, что убит в бою с немцами полковник Болеслав Ковальский – один из офицеров Армии Людо-вой…
– Штаб Советских войск знал о подготовке варшавского восстания? – спросил Шабуров.
– Нет, не знал. Вообще все это произошло неожиданно. Даже непонятно, зачем поляки так сделали?
– Нет, дорогой товарищ Округин, – возразил Шабуров, – очень даже поня-тен поступок Бур-Комаровского. Вы же сами сказали, что он подчинен эмиг-рантскому польскому центру в Лондоне?
– Да, об этом мне говорили авторитетные люди…
– Тем вернее, если авторитетные. Польские эмигранты рассчитывали за-хватить Варшаву и не впустить туда Красную Армию, сформировать антисо-ветское правительство. В этом свете надо рассматривать варшавское восста-ние, как грандиознейшую провокацию с целью поссорить поляков с русским народом…
До вечера Шабуров провел время вместе с капитаном Округиным, а в 22 часа наблюдали салют Москвы войскам 2-го Украинского фронта, вступив-ших 31 августа в Бухарест. Тысячи разноцветных ракет взвились в небо. Гро-хали 324 московские пушки. Казалось, что столицу двадцать четыре раза оза-рило северное сияние.
… Ночью, простившись с Округиным, Шабуров пошел в свой эшелон, а днем оказался уже в Иваново-Вознесенской области, в городе Александров, в 83 километрах северо-восточнее Москвы.
Здесь эшелон повернули хвостом наперед и сказали: «Поедем в город Киржач».
На станции Карабаново с Шабуровым произошло комическое событие. Кто-то из публики принял его за Героя Советского Союза, Чурикова. Толпа поверила, забросала цветами, чуть не задушила в объятиях. Лишь с помощью коменданта удалось Шабурову доказать, что он не Чуриков и даже не слыхал о нем никогда. И публика разочаровалась: ей так хотелось кого-то громко по-приветствовать, а номер сорвался.
До Киржача от Карабаново оставалось километров двадцать, но внезапно пришел приказ разместить полк в Бельковой Горке. До нее около тринадцати километров.
Через час были уже здесь, разместились по квартирам этого рабочего по-селка. В нем имеется мануфактурная фабрика. До войны вырабатывала мар-кизет, потом, в войну, специализировалась на изготовлении бинтов, марли и аптекарской продукции вообще.
Выполняя данное Сержанову обещание, Шабуров подал рапорт о перево-де его в другую войсковую часть с откомандированием на фронт, в Восточ-ную Пруссию.
Вместо ответа на рапорт, ему вручили приказ о превращении полка в 26-ю гвардейскую Воздушно-десантную бригаду. Ночью Шабуров подписал пер-вое приказание в качестве начальника штаба бригады, но тут же повторил свой рапорт о переводе, начал ждать решения командования.
А события крутились: 5 сентября Финляндия вышла из войны, приняв со-ветские условия мира. Об этом сообщило утреннее радио. Вечером этого же дня болгарскому посланнику в СССР И. Стаменову была вручена нота прави-тельства СССР об объявлении состояния войны между Болгарией и СССР.
Кончился фарс болгарского «нейтралитета».
6 сентября союзнические войска вступили в Голландию, советские войска вышли на границу с Югославией, Румыния объявило войну Венгрии, румын-ские войска пересекли границу Северной Трансильвании.
7 сентября 1944 года Советские войска вступили в Болгарию, которая уже на следующий день капитулировала и объявила войну Германии.
9 сентября в Болгарии создано правительство Отечественного фронта.
Ответа на рапорт Шабурова не было и не было. Сам он сутками работал без отдыха: проходило срочное комплектование бригады. Состояние здоровья резко ухудшилось: головокружение от контузии, одышка, ослабление зрения и мускулов. А тут еще начались ледяные дожди, потом ударили морозы. Пес-ки стали зыбкими, мокрыми. По песчаной кашице на улице трудно пройти: воде деться некуда на ровной улице, под слоем песка которой лежал мощный пласт глины.
Утром 13 сентября начались занятия по парашютной подготовке личного состава бригады. В клубе фабрики холодно, ветер свистел в разбитых окнах. На длинном полу расстелен парашютный «стол» – длинная зеленая полоса материи шириной больше метра. На этом зеленом парусиновом «столе» ле-жали, похожие на макароны, белые пучки строп, белый шелк и перкалий па-рашютного купола.
С больной головой сидел Шабуров. Как сквозь сон, доходили до сознания Шабурова слова инструктора парашютной подготовки:
«Парашютом называется приспособление, предназначенное для замедлен-ного падения человека или груза, сброшенного с большой высоты… Пара-шюты подразделены по применению – на спасательные, боевые и трениро-вочные, а по назначению – на людские и грузовые… Купол парашюта сшит из нескольких полотнищ, скроенных так, что при растяжении парашюта все нитки ткани выдерживают одинаковую нагрузку… В центре купола большин-ства парашютов имеется полюсное отверстие для смягчения динамической нагрузки при открытии парашюта и для устойчивости при спуске… Купол парашюта крепится к подвесным лямкам плетеными стропами, которые про-ходят через весь купол от одной «Д»-образной пряжки к другой, за исключе-нием квадратных парашютов… В центре полюсного отверстия, к месту пере-крещивания строп, крепится вспомогательный вытяжной парашют, служащий для облегчения и ускорения раскрытия главного купола. Так устроен пара-шют «ПД-6». Но на парашютах «ПД-41» не имеется полюсных отверстий и вытяжных парашютов. Изучением этой системы мы сейчас и займемся… Ес-ли парашюты «ПД-6» и спасательный приводились в действие резким рывком за вытяжное кольцо, отчего шпильки вытяжного троса выходили из конусов и освобождали клапаны, которые быстро открывались при помощи резинок, а воздух, попав через нижнюю кромку купола, наполнял его и полностью рас-крывал (В первую очередь, конечно, выскакивал вытяжной парашютик), то десантный парашют образца 1941 года отличен. Он – наспинный, снабжен двойным приспособлением: принудительное – фала, прикрепляемая к самоле-ту перед прыжком, и ручное – вытяжное кольцо с тросом.
… Скорость снижения с парашютом «ПД-41» около 5 метров в секунду при давлении 760 миллиметров ртутного столба и при температуре 15 граду-сов Цельсия. Купол парашюта квадратной формы, изготавливается из хлопча-тобумажной ткани. Площадь его – 70 квадратных метров. Снижение на этом парашюте устойчивое, без раскачиваний. При прыжках с принудительным раскрытием, с фалой, парашют действует надежно при скорости самолета до 300 километров в час, а при ручном раскрытии надежен при скорости самоле-та до 200-280 километров в час. Раскрытие производится через 1–2 секунды после отделения парашютиста от самолета.
Ручное раскрытие позволяет делать затяжные прыжки на парашюте «ПД-41»… Подвесная система парашюта дает возможность присоединить запас-ный съемный парашют «ПЗ-41». Вес основного парашюта – 13 килограммов, вместе с запасным – 21,4 килограмма… Фала очень крепка, выдерживает на-грузку в 800 килограммов, обрывная стропа рвется при сорока килограммах нагрузки. Купол «ПД-41» имеет один большой и три малых киля, с помощью которых парашютист управляет парашютом: скользит, развертывается против ветра и прицеливается…»
Все это уже давно было знакомо Шабурову, так что он не утрачивал нити рассуждений в монотонном изложении инструктора, даже если и впадал на мгновение в забытье или дремоту.
В это же время, когда офицеры познавали мудрость парашютного дела, на сцене клуба, за толстым занавесом шоколадного цвета репетировались само-деятельные артисты.
– Многострадальный народ Украины изгнать должен немцев со своей зем-ли! – запевал вдохновенный баритон, которому подпевали хором девичьи го-лоса.
Клюнув носом, Шабуров окончательно отогнал от себя дремоту и голов-ную боль, вслушался в голос инструктора, который рассказывал уже о прави-лах укладки парашюта и, сидя на корточках, неторопливо перебирал гостью длинные-длинные белые шнуры строп, вытянутые вдоль зеленого полотна-«стола»…
– Я закончил, – доложил инструктор Шабурову, и тот встал, обратился к офицерам.
– Завтра начнем практическую работу на поляне, у юго-западной окраины деревни Перегудово. Прыгать будем не с аэростатных корзин, а с учебных самолетов. Новички должны совершить прыжок на парашютах принудитель-ного открытия…
– Какой марки? – спросил кто-то.
– На парашюте, сконструированным полковником Зигаевым, теперь на-чальником ПДС ВДВ…
… 15 сентября Шабуров проснулся очень рано. Было холодно, облачно. Резкий ветер низал насквозь, морозил пальцы. На подъеме в артгородок жда-ла машина. Шабуров сел в нее.
– На площадку приземления! – приказал шоферу, сам начал наблюдать через стекло из машины. Дорога ухабистая, кочковатая. Извиваясь по лугу, она через деревню Перегудово вывела к поляне, окруженной сосновыми ле-сами. Сюда шли колонны пехотинцев, ехали машины с людьми, подходили «Виллисы» с дивизионными работниками, с представителями ВДВ.
Поглядывая на небо, Шабуров опасался: полетят ли самолеты из Москвы в такую облачную пору? А если не полетят, дело будет плохо, так как своего аэродрома не имеется.
Вместе с другими штабными офицерами взобрался на верхний ярус сто-рожевой вышки. С досчатых подмостков на высоте пятнадцати метров была видна вся поляна, изгибы лесных опушек, тропинки в кустах, сломанные ели в глубине леса, окопы на поляне, замаскированные пушки, костры у дорог и толпы солдат у костров.
Часов в двенадцать дня началась военно-учебная игра. Стрелково-парашютная рота обеспечивала высадку десанта главных сил бригады.
Как в настоящем бою, били полковые минометы. Темные, похожие на кегли, силуэты мин чертили в воздухе крутые траектории. Мины рвались за красным гречневым жнивьем, синевато-бурый дым расходился вокруг быст-рыми кудрявыми облаками.
Радио сообщило, что самолеты приняли десантников на борт. Вскоре по-слышался в воздухе рокот моторов. Ветер к этому времени почти утих, обла-ка уплыли за зеленый лесной горизонт. Вот самолет протарахтел над вышкой, развернулся. На плоскостях обозначились темные фигуры человечков, похо-жих на куклы.
Одна, другая, третья фигурки ныряли в бездну, над ними вспыхивали бе-лые огни развернувшихся куполов парашютов. Были квадратные «ПД-41», были и круглые «ПД-6».
Сотни людей, завтрашних парашютистов, с огромным интересом наблю-дали за воздухом. Там, скользя и падая, мчались люди под белыми зонтами парашютов.
Один из них пролетел над головами батальонов, сидя на лямках подвесной системы. Он уже вытянул ноги, поставив свои ступни рядом, чтобы призем-литься без травмы, приняв нагрузку равномерно на обе ступни.
Вот и второй коснулся земли. Едва он погасил парашют, его окружили. Это оказался старшина Череватенко Филипп Иосифович.
– Сильно ли ударился? – с пристрастием расспрашивали солдаты. – Поче-му пыль пошла, когда приземлился?
– Почему подметка отстала на новых сапогах?
– Правда ли, что в воздухе хочется кричать и кушать?
– Почему рука поцарапана?
– Правда ли, что за прыжок платят сто рублей?
– Сколько лет учился на парашютиста?
Старшина смутился от этих многочисленных вопросов. Он то снимал, то снова надевал на каштановолосую голову матерчатый шлем пепельного цве-та, медленно отвечал на вопросы:
– Учился я два дня, потом прыгал. Имею уже 82 парашютных прыжка. Царапина? Это пустяк. Зато сколько удовольствия от прыжка, будто стакан хорошего вина выпил…
Старшина разглаживал ладонями зеленый комбинезон, стараясь погасить в себе усталость, но пальцы его мелко-мелко дрожали. Перехватив взоры солдат, он разъяснил:
– При снижении я управлял парашютом, натягивал стропы. Вот и пальцы утомились от этой нелегкой работы. Конечно, можно и не управлять, – оби-женным голосом сказал старшина, – тогда и парашют потащит тебя, куда хо-чешь: на дерево, в ручей, в пропасть. У нас был такой случай в Быстрицких горах, что командир пропал без вести. Разве это удобно? Нет, я предпочитаю управлять, садиться поудобнее, в прицел…
В конце занятий командир бригады передал Шабурову ответ на рапорт. Косая резолюция кричала: «На медицинскую экспертную комиссию».
Перед явкой на комиссию Шабуров вышел подышать на реку Шерну. Хо-лодно. На траве и листьях лежал прозрачный серебристый иней.
На воде реки Шерны (она впадает в большой Киржач, а тот – в Клязьму) колыхалось сплошное зеленое цветение. Похожие на свиней, копошились в этом цветении и тине обрубки бревен, оторвавшихся от лесосплавного плота.
С крутого берега Бельковой Горки интересно было наблюдать за ребя-тишками. Они, воровато озираясь, ловили бревна крючками, отводили к от-мели, прятали в зарослях, чтобы утащить потом на топливо. Немножко нера-зумно: в краю лесов и такая жажда к топливу.
По пути на комиссию Шабуров узнал ряд новостей от начальника клуба: советские войска вступили в Болгарию, убит фашистами Тельман в концлаге-ре Бухенвальд, в Майданеке (фашистский концлагерь в Люблине) был создан фашистами комбинат смерти на площади в 270 гектаров. Ежедневно в печах сжигалось по 1900 человек. Так осуществлялся еще довоенный лозунг Гитле-ра: «Мы разовьем технику обезлюдения… Я имею в виду устранение целых рас…»
Взволнованный и даже потрясенный этими сообщениями, Шабуров при-был на медицинскую экспертную комиссию.
– Что ж, Василий Петрович, – развел руками старший врач Шмелев. – От-воевались вы в воздушно-десантных войсках. Все показатели против вас: сла-бое сердце, слабое зрение, не зажившие раны, контузные травмы, нервное расстройство, ревматизм. Короче: придется откомандировать. Да и в Москве мне сказали, что вас пошлют в Горьковское ВПУ имени Фрунзе начальником кафедры военной истории.
На другой день, простившись с товарищами, Шабуров отправился на станцию, чтобы ехать в Киржач, потом в Москву получать назначение в Во-енно-политическое училище.
По дороге встретил Сержанова.
– Ну вот, дорогой, уезжаю. Со званием человека уезжаю, а вам желаю по-лучить чин. Теперь, кажется, помех у вас не имеется?
Сержанов смутился, помолчал. Потом он порывисто потряс руку Шабуро-ва, сказал:
– Простите, Василий Петрович! Вы меня так теперь проучили, что в жизнь не забуду. Постараюсь, как и Вы, быть человеком, а не гнаться за чинами!




4. В РЕЗЕРВЕ

В Киржаче Шабуров задержался недолго. На исходе дня сел в поезд, к полночи оказался в Москве. Ехать пришлось через Александров и Загорск.
Высадившись на Ярославском вокзале из «электрички», Шабуров вместе с лейтенантом Тцума, тоже направленным в ГУК, спустились в метро на стан-ции Комсомольская и доехали до Красных ворот. Здесь, завернув за угол на-лево, пошли на Чистые Пруды в поисках дома № 14, квартира 43.
Там жили родственники начхима бригады Ткачевского, который написал Шабурову рекомендательное письмо и просил приютить товарищей на не-сколько дней, пока определятся по воинской части.
Ходить по Москве в такую позднюю пору, оказалось, запрещено. Девуш-ка-милиционер задержала Шабурова с товарищем. Но, узнав о их намерении попасть в дом № 14 на Чистых Прудах, расхохоталась:
– Вам повезло! – сказала она. – Я как раз из этого дома, знаю Ткачевского и его родственников. Идемте, проведу…
Молодые хозяйки, Оксана и Зина Павловны, оказались гостеприимными, комичными. Свое знакомство с гостями они начали рассказом о случае с од-ной москвичкой-прорицательницей.
– Вы знаете, до чего она додумалась? – перебивая друг друга, сквозь смех рассказывали хозяйки: – Прорицательница стала утверждать, что война окон-чится через полтора месяца после ее смерти. Женщины сговорились ускорить конец войны, два месяца тому назад пихнули прорицательницу под трамвай. Так ведь полностью она оскандалилась: саму похоронили на другой день, а война продолжается…
Утром Шабуров вышел с лейтенантом Тцюмой на Чистые Пруды.
– Ну, что же тут чистого? – пожал Тцюма плечами, покосился на Шабуро-ва черными глазами, потом показал на «пруды». – Пруды заросли травой и тиной, босоногие ребятишки гоняют там за лягушками. Кругом кучи камня и песка…
– В названии «Чистые Пруды», пожалуй, содержится вся соль относитель-ности, – рассудительно возразил Шабуров. – А песок и камень здесь… Что ж, это не плохо. Реконструируют «Пруды», берега обложат гранитом, вот они и станут чистыми…
Вывески и витрины магазинов обещали все мыслимые и немыслимые бла-га, но купить ничего невозможно: надо иметь всесильную бумагу, именуемую «пропуском», или мешок денег. Ведь сто граммов рыбы оценены в 70 рублей. Никакого соответствия с зарплатой.
Пришлось проглотить слюнки, отправиться в ГУК. Оттуда направили в отдел кадров МВО. Но и туда добраться оказалось нелегко. Мимо Кремля, как советовали в ГУК, проехали трамваем к дому № 53 на улице Осипенко, но там… служащие удивленно пожали плечами.
– Не понимаем, – сказал рыженький майор с толстой оттопыренной губой. – Не понимаем, почему вас к нам? Поезжайте-ка вы на Стромынскую пло-щадь, в дом № 32.
Туда пришлось ехать долго. До Павелецкого вокзала тряслись и качались в трамвае 48, потом сошли в метро и поездом добрались до станции Соколь-ники. Еще пять минут пешей ходьбы и оказались на Стромынской площади. Правда, никакой там площади не было, просто так именовалась одна из мос-ковских улиц.
– Кажется, мы у цели! – сказал Шабуров.
– Да, но…, – лейтенант Тцюма вытаращил глаза, показал пальцем на го-лубую дощечку на углу дома. – Читайте, какая это улица…
Шабуров не без удивления прочел:
– Большая Остроуховская. Что за чертовщина?
Озадаченные такой метаморфозой, они остановились, начали сообра-жать…
– Тьфу ты, дело ведь просто объясняется! – с надеждой воскликнул Шабу-ров: – Многие улицы в Москве кривые и втыкаются неожиданно одна в дру-гую. Пойдемте!
Они прошли мимо сада с высоким цементированным забором, повернули вправо, снова вышли на Стромынскую. Там, почти на самом берегу мутной Яузы высилось огромное белое здание с ободранными стенами в пятнах ка-муфляжа. В этом здании обитал отдел кадров МВО.
Часовой у ворот лениво взглянул на предъявленные ему пакеты, кивнул острым подбородком вдоль цементной дорожки:
– Через первый подъезд!
Шабуров с Тцюмой прошли через узкий туннель под зданием и оказались в квадратном дворе, тесно окруженном многоэтажными корпусами. Во дворе были аллеи, цементированные дорожки, тополя, вязы и липы. Ветер гнал по аллеям желтую увядшую листву.
На широкой каменной панельке солдаты стучали прикладами: старший сержант в широкой фуражке с огненно-красным околышем обучал их ружей-ным приемам.
Присев на одной из деревянных скамеек на аллее, чтобы переобуться и отдохнуть, Шабуров осмотрелся. Неподалеку висел на столбе кусок сигналь-ного рельса, рядом стояли четыре больших рыжих бочки с ржавыми обруча-ми – в бочках вода на случай пожара. С другой стороны столба возвышалась до уровня второго этажа огромная доска с текстом Военной Присяги. Какой-то мальчишка запускал бумажные самолеты с крыши четырехэтажного дома, громко радовался их юркому полету.
Переобувшись, офицеры прошли в левый угол двора, поднялись по узкой лестнице на второй этаж угрюмого здания, почти лишенного света, забитого хламом и грязью.
Инвалид-служитель отобрал у прошедших головные уборы, выдал взамен круглые жетоны с номерками из белой жести, почему-то улыбнулся:
– Пройдите в комнату № 3…
В комнате № 3 рыжеусый лейтенант административной службы долго и тщательно спрашивал, записывая ответы в толстый блокнот. Закончив до-прос, он неторопливо составил какие-то справки, после чего повел пришед-ших в комнату № 13.
Толстячок с обрюзглыми щеками и желтыми глазками, сверкнув серебря-ным погоном с капитанскими звездочками, без слов пырнул Шабурову и Тцюме стандартные повестки, в которых «получателю сего… предлагалось явиться к 10 часам утра 25 сентября в комнату № 1». Кроме того, капитан вручил Шабурову и его товарищу талоны на завтраки, обеды, ужины.
– Платите по тридцать копеек…
Шабуров расплатился, а уже во дворе рассмеялся:
– Ну, что это за плата, скажите, пожалуйста? Тридцать копеек…
– А это для проформы, чтобы народ не привыкал к бесплатности…
Столовая оказалась за Яузой, в огромном здании этажей в семь. В зале чисто, но пищи мало. Чтобы не тратить времени на ходьбу в столовую, по-просили подать сразу завтрак, обед и ужин…
Администратор согласился охотно.
– Мы же понимаем, что харчи мало и нет смысла ходить в столовую три раза в день, если всей пищи на один раз. Кушайте, пожалуйста, потом отды-хайте…
Покушав и выпив стакан чайку, вышли погулять на берегу Яузы. Она в этих местах узенькая, зеленая. На воде шевелились водоросли, похожие на волосы женщины, на лысых камнях берега плюшем зеленели покрытые мо-хом участочки. Впечатление запущенного старинного пруда.
Доступ к Яузе не везде возможен: стояли рогатки и ограды из рельсов и железных прутьев. Яуза спряталась вдруг под краснокирпичную арку моста, по которому шла двухколейная трамвайная линия, бежали трамваи.
Так и колесили пешком, наблюдая Москву. Запомнился почему-то снова, уже виденный в прошлом, профсоюзный клуб Русакова на Сокольниках: что-то среднее между комбайном и элеватором. Вероятно, здесь потрудился ар-хитектор из блаженной памяти футуристов.
Вечером пошли в кинотеатр «Уран», но там охватила такая духота, что Шабуров вылетел пулей наружу.
– Идемте в «Колизей», – предложил Тцюма. – Там, говорят, прохладнее, работают вентиляторы…
В «Колизее» оказалось хорошо. В фойе – эстрадка, обитая красно-буксиновым плюшем. Какая-то женщина в белом платье декламировала с эс-традки звонким голосом. Глаза ее были закрыты, руки страдальчески скреще-ны на животе.
Народ, ожидая звонка для входа в зрительный зал, стоял густой толпой у эстрадки и так усердно шумел, что нельзя было расслышать слов женщины в белом платье. Лишь в самом конце, когда женщина потеряла терпение, прон-зительно закричала, Шабуров услышал ее слова:
– На запад, на запад идут…
– Наша поэтесса, – пояснила Шабурову москвичка в песочного цвета жа-кетике на его вопрос, кто эта женщина в белом платье?
– Почему же вы ее плохо слушаете?
– Она декламирует одну агитацию, нам это надоело. – Нам хочется тепло-го, задушевного, интимного, а не этого барабана…
– Но сейчас война…
– Привыкли все на войну сваливать! – сердито посмотрела москвичка на Шабурова. – Небось, лет сто будете оправдывать различные безобразия ссыл-кой на войну…
Зазвенел звонок. Шабуров в общем потоке двинулся в зал. Демонстриро-валась кинокартина «Зоя».
На следующее утро вышли к станции метро «Красные ворота». Никаких ворот здесь, конечно, не было. Одна традиционная память в словах о бывших когда-то здесь воротах. Наземный павильончик метро торчал посреди площа-ди.
На прекрасном эскалаторе съехали в подземелье, начали свое новое путе-шествие на Стромынку. Через Комсомольскую и Красносельскую станцию прибыли на Сокольники. Здесь не было эскалатора. По ступенькам выбрались на улицу, пешком и восьмым трамваем добрались до Стромынки, 32.
Через подъезд № 5 Шабуров прошел в первую комнату на втором этаже. Лейтенант остановился в коридоре, встретившись с одним из своих знакомых из Краснодара.
Хромой лейтенант Рабинович, похожий на составителя истории 22 полка, Штейна, настойчиво предлагал всем ожидающим приема брошюру со стать-ями Ильи Эренбурга.
– Это же выдающийся и непревзойденный писатель, крупнее Пушкина и Шелом Алейхема, – уверял Рабинович. Его молча слушали, листали предла-гаемую брошюру, а думали о своем…
В два часа дня, вместо указанных в повестке десяти часов утра, выкрикну-ли фамилию Шабурова.
Бритый капитан с пробором и седеющими висками пригласил Шабурова садиться у стола. Порывшись в бумагах, одной из них потряс в воздухе и, приглушив голос, будто хотел сохранить или вверить величайшую тайну, со-общил:
– Завтра отправитесь в Кучино, в 56-й офицерский полк. Под вашей ко-мандой приедет туда тринадцать офицеров…
Утром следующего дня Шабуров встретился со всей врученной ему ко-мандой. Это были фронтовики, воевавшие с первого дня войны, имевшие ра-нения и ордена.
– В половине девятого часа вечера мы все будем в Кучино, – заверили они Шабурова и попросили разрешить им пока погулять в Москве.
Шабуров разрешил.
В семнадцать часов вечера, простившись с гостеприимными хозяйками и с лейтенантом Тцюмой, который должен завтра выехать в артиллерийскую бригаду, Шабуров пешком двинулся на Курский вокзал.
Мимо кинотеатра «Аврора», что рядом с чистопрудским парком, Шабуров прошел до кривого Барышевского переулка, имевшего крен налево, миновал два каких-то узких переулочка, оказался на залитом асфальтом проспекте.
Перед глазами встал слева огромный черный дом станции Метро Курская. Рядом, немного дальше и правее, был Курский вокзал.
У пригородных касс шумели людские толпы. И каждый занимался своим: девушки подыскивали дефицитных парней, парни высматривали знакомых и высокомерно посматривали на скучающих девчат, инвалиды с костылями и забинтованными лицами торговали папиросами, мороженым, старыми часами плохих немецких марок. Шум, гам, сутолока.
Купив за два рубля билет, Шабуров сел в электропоезд. Через час он был уже на станции Кучино, восточнее Москвы.
Идти в полк одному, без подчиненной ему офицерской команды, Шабуров считал нецелесообразным, почему и устроился спать на груде каких-то кип неподалеку от станции. Проснулся за полчаса до условленного времени сбора команды на Кучино. Походил по перрону, по путям, чувствуя в груди нарас-тающую досаду: ни одного человека из команды не было видно.
«Неужели подведут, обманут? – тревожили мысли. Пытался успокоить се-бя, но досада росла и росла. Встал у самого конца перрона, начал смотреть в сторону Москвы, откуда ожидался поезд. – Как будто не должны обмануть, ведь фронтовики, знают роль твердого слова, а там, кто его знает, что может случиться, если вдруг выпьют, с женщинами спутаются… Дернул меня черт согласиться…»
Подошел поезд, у Шабурова сразу заиграло солнце в сердце: прибыла его офицерская команда в полном составе. Минут через сорок были уже в каран-тине 56-го офицерского полка.
– Что же тут карантинного? – ругались офицеры вполголоса, валяясь всю ночь на грязных нарах.
– А вот и есть карантинное! – отозвался кто-то из угла, скребя грудь ру-кой, засунутой в пазуху. – Вши карантинные на нас пошли в наступление.
– Меня тоже кусают, – ответил ему товарищ.
– И меня, и меня, – начали признаваться другие.
– Вызвать дежурного врача!
Дежурный врач прибыл. Обнаружив вшей, начал успокаивать офицеров, что это пустяк и что завтра всех отправят в баню, одежду прожарят в дезка-мере, чистота наступит невероятная…
– А где она есть, эта баня? – шумели офицеры, так как бани при карантине не было заметно.
– В Москве наша баня, в Первомайском районе, – успокаивал дежурный врач. – Первоклассная баня, вот сами увидите…
До станции Кучино шли строевым шагом, озорства ради. Пылили немило-сердно по дороге, усыпанной песком и пеплом. Кругом сосновые леса, через дрянную речонку перекинут тщедушный качающийся мостик. Шабурову пришлось даже приказать отставить строевой шаг, идти не в ногу, так как мост иначе мог рухнуть.
Громыхая и шипя пневматическими тормозами, «электричка» останови-лась у досчатой высокой платформы с навесиком для пассажиров и кассы.
Стоянка всего две минуты. Едва успели офицеры втиснуться в перепол-ненный вагон (А втискиваться в один вагон было обязательно: дали общий проездной билет на всю команду), «электричка» издала громкий турий звук, понеслась.
Мелькали станции: Кучино, Салтыково, Никольское, Реутово…
… В бане мылись весело: выдали офицерам по «червяку» мыла (тонень-кий десятиграммовый кусочек, похожий на граненый старинный гвоздь), ко-торое немедленно выскользнуло из рук и скрылось вместе с мутной водой в сточных решетках на банном полу.
Начались остроты по адресу интендантов. Озорное настроение долго не покидало офицеров. Выйдя из бани, все вдруг разбежались по знакомым мес-там. Бедняга-лейтенант из штаба резервного полка, прибывший с бумагой о назначении его начальником карантинной команды, целых три часа нервни-чал и прохаживался возле бани в ожидании офицеров, пока Шабуров надо-умил его идти на вокзал. Там уже оказались все офицеры, ожидая «начальни-ка».
Не повезло бедняге-лейтенанту по возвращении его с командой из Моск-вы: целый день бился он, чтобы сдать офицерскую команду в один из баталь-онов резервного полка. А там не принимали, так как на папках офицерских дел не оказалось какой-то пустяшной наклейки.
Не повезло и всей команде: в помещение карантина ее, как «очищенную» в Московской бане, не впустили, а батальон не впустил в свои помещения из-за отсутствия наклеек на папках. Пришлось часа три-четыре сидеть во дворе в положении «изгоев», пока канцеляристы утомились спорить и приклеили к папкам злополучные ярлычки…
– Нет, друзья, нет, – кряхтели офицеры, – не умер бюрократизм, живет. Гадкая бумажонка на папке ценится выше людей. Из каждой щели штаба 56-го офицерского полка торчит бюрократизм. А почему?
– Неужели не знаете? – спросил подошедший офицер-старожил резерва. – Так я вам скажу. Все дело от того, что слишком много у нас деклараций о борьбе с бюрократизмом, но мало действительной проверки, как эти деклара-ции выполняются… У нас теперь вошло в привычку, что на вопрос воен-фельдшера о самочувствии офицеры отвечают: «Страдаем, батюшка, от при-жима бюрократии, а то бы ничего…»
В ротной ленкомнате, где почему-то не было электричества, собрали офи-церов вечером на беседу. Круглолицый человек, черты лица которого в су-мерках невозможно было разглядеть, чернела лишь небольшая квадратная бородка, сказал:
– Ночью вы будете спать, а с утра продолжим ваше образование. Теперь ведь наступили решающие месяцы войны, еще потребуются кадры офицеров. И наша задача восполнить пробелы в ваших знаниях, чтобы фронтовое на-чальство и сами вы не жалели о проведенном в резерве времени. У нас с этим строго, как на фронте. Правда, я там не был, но товарищ мой все описывает жене, а я хожу и читаю эти письма…
Речь оратора была прервана дружным хохотом, после чего усердный чи-татель фронтовых писем своего товарища ушел, хлопнув дверью, офицеры пошли в столовую пить чай.
Утром началось «образование»: перекладывали дрова из одного штабеля в другой, потом обратно. Другие стояли часовыми у пустых бочек из-под рыбы и дегтя. Третьи качали воду насосами, так как двигатель сломался, начали его ремонтировать.
Шабуров подал рапорт о кратковременном отпуске к семье. Ответа не бы-ло и не было. Решил пойти лично к командиру резерва подполковнику Козя-вину.
Это оказался тучный человек с открытым взглядом истинно русского лица и медлительными манерами. Выслушал он Шабурова внимательно, слегка похлопал по плечу.
– Вашего рапорта, дорогой товарищ, я не получал. Валяется, наверное, в столе у наших канцеляристов. И откуда они только набрались такие… Есть у меня растущий бюрократ, Ильиных по фамилии. У этого иные рапорты валя-ются месяцами…
– Прогнать бы надо, товарищ подполковник…
– Я и сам так думаю, но… не волен. У этого Ильяных есть крепкие под-сошки в Москве. Я хочу, а меня по рукам. Лучше вот так: пишите рапорт сей-час же, на моем столе. Вот вам бумага и чернила. Я немедленно наложу резо-люцию, а вы… не сдавайте бумагу Ильиных, сами по всем инстанциям прой-дите, иначе в строевом отделе Ильиных может затереть бумагу, потом и дру-гие найдутся… Их здесь целая орава…
Шабуров ходил по всем инстанциям лично, но все равно аппарат штаба умудрился задержать оформление документов на целые сутки, хотя сделать их можно было минут за десять-пятнадцать.
Ночевать пришлось на Павелецком вокзале в Москве, так как к поезду Шабуров опоздал по вине Ильиных.
Проснулся в пять часов утра, сидя в казенном буром стуле с выжженными на спинке железнодорожными монограммами. Вокруг лежали вперевалку на паркетном полу храпевшие люди.
Осторожно ступая между спавшими, Шабуров пробрался к умывальнику, освежил лицо и руки водой, занял очередь у комендантского окошечка.
В половине девятого комендант поставил на документе красную «птичку» и цифру «7». По этой отметке удалось Шабурову часа через полтора получить в седьмой кассе проездной билет до Старого Оскола.
В 11.45 поезд Москва-Сталино отошел от Павелецкого вокзала. Шабуров сидел у окна вагона с таким, наверное, настроением, с каким солдаты-киевляне сидели в последний день сентября 1943 года на Трухановом остро-ве, отделенные от Киева четырехсотметровой водой Днепра: те горели жела-нием освободить Киев и обнять семью, Шабуров горел желанием преодолеть поскорее пятисоткилометровое пространство между ним и семьей, злился, что поезд двигался медленно, подолгу стоял на станциях.
Утром первого октября поезд остановился в Старом Осколе. Было пас-мурно, моросил дождик.
Утопая по щиколотку в песке, Шабуров прошел к той платформе, где три года назад расстался с семьей и уехал на войну.
Там стояла женщина в зеленом плаще военного покроя. Она разговарива-ла с голенастой смуглой девчонкой, посматривая в сторону поезда. Вдруг обе они вскрикнули, подбежали к Шабурову, начали целовать.
– Соня, жена! – только и сказал Шабуров, потом покосился на девчонку, которая совсем уже выглядела девушкой: смуглая, лукавоглазая, в зрачках искорки.
– Не узнаешь ее? – спросила Соня. – Это же племянница, Тамара. Выросла за это время…
– Теперь узнал, а сначала, признаюсь, растерялся…
Жена и племянница отняли у Шабурова небольшой узелок с кладью, взяли под руки. И так пошли в город, сопровождаемые завистливыми взорами женщин, из которых многие были уже вдовами, другие могли стать ими, по-тому что еще бушевала и гремела война.
На второй день колхозники прислали подводу за Шабуровым и записку. Писала Матрена Кузьминична Каблукова. «Василий Петрович, – говорилось в записке. – Узнала я, что вы приехали на побывку к Соне и деткам, решила просить и меня проведать, мать твоего друга, Сергея, для которой ты заместо сына теперь остался. Не бросай меня, старею от горя и муки пережитой. А Ивана Осиповича совсем извели немцы-фашисты с помощью Федора Лукича, ядом впрыснули ему в кровь. И Антон Упрямов погиб от яда. Приезжайте, слезно просим и ждем всем колхозом, как все мы теперь хозяйство от разрухи восстанавливаем, о всем расскажу на месте. Ваша мама и Сонина мама, сиро-той оставшаяся и горем убитая, приезжайте, помилосердствуйте моей прось-бе. И расписываюсь под письмом – Матрена Каблукова. 2 октября 1944 года».
– Что ж, Соня, едем? – спросил Шабуров, у самого слезы на глазах и боль в голосе.
– Как же, Васенька, обязательно едем. Она же нам теперь мать, все равно, что родная…
Дорога шла по деревням, где долго хозяйничали фашисты. Они так разо-рили и обобрали людей, что нищета казалась поразительной: старики ехали на тощих коровах, впряженных в двухколесные тачки. Женщины тащили кладь на спинах или толкали грудью ручные тележки с грязными мешками картофеля или вязанками сена на них. Все люди щеголяли в лохмотьях, на женщинах были юбки из разноцветных немецких плащ-палатках или из зеле-новатых крапивных мешковин.
В хату, едва Шабуров и Соня вошли с улицы, набежал народ. Матрена Кузьминична повисла на груди Шабурова, плакала и рассказывала о жизни. Люди тоже рассказывали, перебивая друг друга.
На столе появился самогон, картофель в мундирах, черный хлеб, вареная курица. Шабурова и Соню втиснули за стол, начали угощать, а сами все рас-сказывали и рассказывали.
– Мы ведь как поступали, посудите сами, Василий Петрович, – слышалось со всех сторон. Людям хотелось, чтобы Шабуров знал о поведении лукерьев-цев и о том, что они голов не вешали и перед фашистами и перед снарядами. – Еще бой за Старый Оскол не закончился, еще снаряды рвались на наших полях, а мы уже действовали. Ребятишки, женщины, старики – все до выгреба – охотились за беспризорными лошадьми. Разве их мало бродило? Много. Мадьяры и немцы побросали. Бегают, а не даются. Без веревок поймать труд-но, а все веревки у нас фашисты поотобрали. И все же ухитрились, пять ло-шадей поймали. А тут выяснилась беда: лошади военные, кадровые, в упряж-ке ходить не приучены, заноровились. Что же с ними делать? Матрена Кузь-минишна и говорит: «Пойду я к командиру, попрошу помощи!» У нас в это время передовая часть советской дивизии остановилась на отдых. Пошла она, а из штаба со старшиной вернулась. Молодец парень, прямо сокол или орел. И веревку принес с собою, всякий там сбруйный причиндал. Старшина по-смотрел лошадок и сказал: «Обучим!» И начали мы пахать на них снег. Ведь тоже нужно, чтобы водичку задержать для урожая. Пахали снег, пока лошади обвыкли, а потом и землю пахали, сеяли. Воинская часть помогла нам кузни-цу наладить, железа и уголька дала. Ну и закипело дело. Пришлось коров обуть пахоте. Семян мы еще раньше заготовили, подпольно. Тоже и Совет-ская власть помогла, начали сев. Артиллеристы давали нам трактора. Бац, су-мели посеять двести гектаров. Вот как, не слабее фронта воевали… Да вы кушайте, Василий Петрович, кушайте! – угощали от души. – Да поскорее до-бивайте фашистов, чтобы полный мир наступил и жизнь человеческая…
До утра затянулась беседа. Да так и не лег Шабуров спать, потому что ехать было надо: отпуск-то ведь краткосрочный, надо к поезду успеть.
С утра подул ветер. Солнце казалось холодным, не грело. Закончился прощальный завтрак у Матрены Кузьминичны, все переговорено о смерти Ивана Осиповича, о жизни Тани и о гибели ее мужа, Владимира Сапожкова. Об этом Шабуров даже успел прочесть письмо Тани с фронта, и так расстро-ился, что даже разрыдался.
– А где же предатель Шерстаков, который загубил Ивана Осиповича? – спросил сквозь слезы.
– Говорят люди, в Старый Оскол убежал он. Там у него сынок, из Совет-ской Армии вернулся, в партию пролез… Вот и сумел папашу взять на пору-ки, от расстрела спас. Говорят, в Ездоцкой купил Федор Лукич домик, живет. Чего же ему не жить, если сынок во власть залез, агрономствует. Только вот, Васенька, будьте вы осторожны, коммунисты, с этими Шерстаковыми. Ку-лацкая порода, хитрющая и злющая. Не разоблачите их, они вас заедят потом, с косточками проглотят… А даже страх берет, что все у Шерстаковых безна-казанно проходит и все боятся правду им сказать, даже их собственные бат-раки боятся рот раскрыть. Это же ужас просто, до чего Шерстаковы людей запугали. Заезжайте вы в Бродок, к учителю Михаилу Михайловичу Набе-режных. Он тоже жил у Шерстаковых в батраках, может подтвердить, какие они есть изверги…
– Мама моя, дорогая! – обнял Василий Петрович Матрену за плечи. – Я и сам знаю, что Шерстаковы кулаки, но… жалею, что не попались они нам, когда полк шел на Белгород. Вот тогда бы можно стереть все это шерстаков-ское отродье с лица земли, а теперь я пока бессилен, хотя и никогда не при-мирюсь с засилием шерстаковщины, буду бороться с ним до конца дней сво-их. Кровь Ивана Осиповича на руках Шерстаковых, она зовет меня к мщению кулакам, фашистским прихвостням. Я клянусь тебе в этом, мама!
… Через час они распрощались. И пока скрылся Шабуров с Соней за гребнем горы, он все оглядывался и оглядывался. Видел у колодца маленькую женщину. Она, придавив руками белый платок к щеке, чтобы улавливать ка-тившиеся из глаз слезы, глядела вслед своим детям и горячо молила небо и судьбу о сохранении жизни Василия. Она была все же религиозной женщи-ной и верила в силу своих материнских молитв.
… Ленивая рыжая лошадка с космами шерсти на ребрастых боках и ко-ротким подстриженным хвостом однотонно выбивала мелкими шашками: тук-тук, тук-тук, тук-тук…
Скучно, очень скучно тянулось время на однообразной дороге с померт-вевшими полями, с увядшими травами на лужках и по склонам балок.
Возница, почесывая круглую черную бороду, за всю дорогу высказал лишь одно свое соображение, которое немного развеселило Шабурова и Со-ню:
– Особенно я не люблю в городе два места – одеколон в парикмахерской и городскую уборную: за одеколон лишнее приходится платить, а в городскую уборную, хоть как нужда, нельзя без очереди…
Но веселость была недолгой, так как Соня рассказала потрясшие Василия новости: во время мучительной эвакуации она порастеряла большую часть его документов, рукописей, книжек с отрывками из романа «Перекресток до-рог», статьи и рассказы, напечатанные в дальневосточных газетах «Амурской правде», «Тревога», «Бойце Особой», «Амурском часовом».
Этот рассказ обжег его огнем, стало не чем дышать, будто исчез воздух, перестали работать легкие. Ведь сколько бессонных ночей, сколько упорного труда было вложено в рукописи, а вот исчезло без следа. «О, люди, люди, способны ли вы оценить это мое горе и хоть немножечко помочь мне своим сочувствием? – безмолвно, в мыслях кричал Шабуров. Он глядел невидящи-ми глазами мимо Сони, на которую вдруг озлился очень сильно. – Неужели она не могла бросить все остальное, оставив при себе лишь детей и мои руко-писи, газетные вырезки, документы? Эпоха стала новой, эгоизм остается прежним…»
Покосился на уткнувшуюся лицом в ладони Соню, понял, что и она стра-дает, ничего не сказал ей, а просто обнял и привлек к своей груди…
Вечером забежала Фаина Романовна. Она начала с жалоб на бывшего дру-га дома Сердюкова Дмитрия.
– Подумать только, какой он кобель бесстыжий! – восклицала нервно, рас-тирала кулаками слезы по щекам, забивала мокрыми пальцами белые космы своих волос под зеленую потертую шапочку. – Вдруг вспомнил обо мне, за-ехал из Средней Азии в Старый Оскол. Он же в Москву ехал, а проскочил мимо, поспать со мною захотел. Мало ему, выходит, других баб? А ведь же-нат уже на третьей. Заходит это он ко мне вечером, руки протянул к груди, а я ему по рукам… «Разглядись, какая я стала!» Зажгла свет, он и сразу охладил-ся: вид мой убил его. Да и какой там вид, если тень одна осталась от былой толстенькой блондинки. Стою, а шея до того тонкая, что голова на ней вихля-ется. Тоже и плечи… Будто каркас, торчали кости. А ключицы? Лучше не го-ворить. Тогда Митька сразу повернул оглобли, скрылся от меня, даже о Шуре и Самоне не успел расспросить…
Вот он какой, дружок. А раньше хвастал Коле Жилину, что я к нему бла-госклонна и что он своего добился… Какой подлец, какой хам! Ну, черт с ним. Хочу о другом сказать.
Прочитала я роман Писемского «Люди сороковых годов». Мне он очень понравился. Вся моя жизнь в книгах, без них сошла бы с ума. Оглядываюсь на прошлое, прихожу в ужас: что видела я и почему так получилось? Сама ли я виновата или обстановка так сложилась, но на душе гадко…
Недавно прочла «Падение» Шеллера-Михайлова. Под влиянием этого ро-мана была долго, и все раздумывала над судьбой Маши. Я не хотела бы быть на ее месте, но все же писатель почему-то строго к ней отнесся. Не правда ли? У нее взрослые дети, и они тоже осудили ее, но ведь ей хотелось увидеть хоть кусочек настоящего счастья! Теперь «Мери» и Павел у Писемского. Здесь автор явно за них, хотя Мери тоже пала, как и у Шеллера. Почему же автор ее не осуждает? И вот мой рассудок на распутье: как жить, чтобы было хорошо? Где найти ответ? И скука такая в Осколе сейчас, хоть головой в реч-ку. Особенно скучно по вечерам, все одна и одна. Лишь одна моя приятель-ница изредка поведывает меня. Вспоминаем наши довоенные вечера в твоем обществе, когда мы читали интересные твои произведения. Ты большой и упрямый ребенок, все же ты поэт. Это во всем видно, во всем сказывается. Да, забыла было! Меня Зяма обидел. Он написал Шуре, что я, воспитывая его, была по отношению его не искренна. Спрашивается, к чему прошла моя молодость? Ведь на мои молодые плечи легла тогда большая семья, и я не видела радости за теми мелочными домашними заботами. Обидно до слез… Самоня тоже хорош, уехал к своей Рите и перестал писать. Сердится, что Ри-та… и кричит на меня: «Прошу не открывайте глаза, я не хочу ничего знать». Впрочем, он прав. Он настоящий мужчина. Только мне обидно и обидно. Моя судьба, наверное, будет, как у Мери из Писемского. Скажите мне что-нибудь по этому вопросу. Или не желаете? Смешно и путано я говорю, да?
– Спокойной ночи! – устало сказал Шабуров. – Надо хоть немного отдох-нуть от всего того, что навалилось здесь, в родных краях, на меня. Мне ведь завтра ехать, а я еще не побыл с детьми. Приехал вот из деревни, а они уже спят…
Фаина Романовна фыркнула, раздула ноздри, покраснела. Из комнаты она вышла спиной, тихонечко прикрыла дверь.
– Не верь, Вася, ее словам, – сказала Соня. – У этой мятущейся и читаю-щей души не все концы сошлись с концами. Осуждает других, а сама сошлась в эвакуации с каким-то доктором, привезла его сюда, в Оскол, жила-спала с ним на одной кровати и уверяла всех соседей и даже своего мужа, что у нее с доктором платоническая любовь… Ты поверишь?
– Я многому поверил, – уклончиво сказал Шабуров. – Поверил и в пальто, ставшее вчера тесным женщине, а сегодня ставшем в самую пору. Посвети мне лампой вот сюда, я хочу поглядеть на Женю и на Юру, на сынков. Завтра рано утром уеду… Будить их не надо…
Седьмого октября отпуск кончился. Трудно было Шабурову сформулиро-вать словами, что получил он от этого отпуска, который был короче кинжала? Но чувствовалась какое-то оскорбление чести, тоска обманутых надежд, глу-бокая неудовлетворенность. А тут еще к идиотской «философии» Шерстако-ва, что фронтовики придут и будут перед ним шапку гнуть, выпрашивая хлеб и работу, прибавилась непосредственно полученная рана. Просто углями жгли сердце слова билетерши Дуси, которая сказала: «Ох, уж эти нам фрон-товики! Надоели, как мухи. А вот захочу, не дам билета и пусть жалуются во-енкому…»
На станцию Шабуров не разрешил никому провожать его, пошел один. «Да, для человека самым тяжелым, может быть, в жизни бывает – обманутая надежда, – вертелось у него в мозгу. – А что она обманута, это видно: везде жалобы, босоногие ребятишки, подлость блатных отношений, Семенов и Кладовщиков предлагают жене дрова за согласие спать с ними, Попов из во-енкомата не дает ей прохода, военком Паршин склоняет к сожительству. В довершение ко всему процветает непонятная грубость, через край плещется комчванство Шерстаковых, эгоизм Перепелицыных. И справиться со всем этим совершенно невозможно, как сказал мне инвалид майор Степанов, быв-ший директор Старооскольского мельничного завода. Он поехал в Тулу рабо-тать райвоенкомом, потому что отвоевался по инвалидности. Жаль, что он не остался в Старом Осколе, возможно, навел бы порядок…»
… В вагоне, называемом «офицерским» под номером семь, грязно, тесно, накурено. Самые разноречивые разговоры отражали разноречивую действи-тельность.
– Немцы потому и пятятся на Западе, что Гитлер приказал лучше впустить англичан и американцев в Германию, чем русских – в Пруссию, – гудел бари-тон с верхней полки, слабо освещенной тусклым светом маленькой электри-ческой лампочки.
– А мы все равно войдем, – возражал лейтенант снизу, прожевывая хлеб с селедкой. – Теперь совсем скоро, может, через два месяца будет конец Гер-мании…
– Ну, это вы переборщили, – сказал молчавший до этого хмурый капитан в выцветшем кителе. – Воевать нам придется еще целую зиму, да еще и весну прихватим…
– Откуда вы знаете?! – недружелюбно зашумели люди на капитана. – Война должна кончиться, а вы ее на затяжку…
Из соседнего купе высунулась круглая бритая голова:
– Разве Тито напрасно в Москву приехал?
Капитал встал. Держась пальцами за края соседних средних полок и слег-ка балансируя в такт покачиванию вагона, ответил стриженой голове:
– Говорю я о том, что знаю по опыту. А опыт – хороший предсказатель. Воевать мне пришлось с первого дня войны. И снова еду туда, к границам Пруссии. Не возражаю, что Тито приехал в Москву по делу, но делать невоз-можное никому не дано. Категорически заявляю, что раньше весны не смо-жем кончить войну…
После такого заявления в вагоне до самой Москвы никто больше не начи-нал разговора о конце войны. Он был далек, а о далеком люди говорят лишь тогда, когда оно хотя бы в иллюзии казалось близким.
На одной из станций новые пассажиры сообщили новость: умер 8 октября от сердечного припадка Уэндел Уилки, вице-президент США от республи-канской партии.
– Знаем его, знаем, – сказал старенький подполковник, привстав на полке. – Он присутствовал у нас во время операции по разгрому немцев под Ржевом. Расхваливал нас в глаза, а потом уехал в США и начал «мутить воду» своими статьями в желтой американской прессе о слабостях и несостоятельности Красной Армии. Жалеть поэтому о его смерти не будем…
В вагон постепенно набилось много и не военных. Были колхозники и студенты, инвалиды и учителя, какие-то непоседы из числа московских жите-лей.
Шабуров пристроился на чемодане благообразного старичка в каракуле-вой шапке и сером пальто с котиковым воротником.
Старичок сидел на нижней скамье, глаз не спускал со своего чемодана и присматриваясь к Шабурову. Постепенно проникся доверием, поманил Ша-бурова пальцем, шепнул на ухо:
– Я вас прошу, если потребуется, скажите, что это ваш чемодан. При-знаться, кое-что купил в деревне, в Москву везу. Я там работал раньше в му-зее антропологии, а теперь приходится кормиться этим… Понимаете? – он постучал пальцем о чемодан. – Честное слова, в последний раз. Надоело. От-ремонтирую квартиру, попрошусь снова в музей…
Шабурову теперь черты лица старика показались знакомыми. «Где же и когда приходилось его встречать раньше? – подумал, начал вспоминать. – Ну, конечно, это и есть тот самый старик, под надзором которого пришлось в конце зимы или начале весны 1942 года читать материалы о Геккеле в антро-пологическом музее. А потом этот старик оказался народным ополченцем, документы потребовал, для порядка, теперь вот бросился в спекуляцию, что-бы кормиться. Вот тебе и перекресток дорог…»
Старик сначала попытался отрицать, когда Шабуров напомнил об этом факте, потом сказал:
– Но вы уж помилосердствуйте, не будьте злопамятны. Честное слово, я не спекулянт, а просто от нужды. Поверьте, пожалуйста!
Шабуров поверил. В его памяти старик этот снова встал таким, каким пришлось видеть его тогда. Продрогший, завернутый в кашне, с берданкой в руках… Московский ополченец зимы 1942 года…
Рядом сидела женщина в толстом суконном жакете и белом вязаном плат-ке. Ерзая на мешках, она рассказывала о случае, как она опоздала на днях к нужному поезду.
– Ехала впервые, порядков не знала. На станции Бельково мне сказали, чтобы я спокойно сидела, пока человек с метлой прогонит из вагона. Это, как мне говорили, случится на станции Орехово, где мне и нужно. Я, дура, пове-рила. Сидела спокойно и сидела, пока проехала до Егорьево. А мне туда со-всем не в руку. Хорошо еще попался там знакомый шофер, привез меня опять на Бельково. Сам он поехал машиною на Киржач, а я тогда поездом на Ива-ново уехала. Вот какие притчи бывают на этих дорогах, не помянись они…
В Москве Шабуров проводил знакомого старика до вагона метро, сам на-правился на Курский вокзал. Там не пошел в туннель вокзала, а вышел прямо по платформе № 1 к решетке, перелез через нее, вцепился на подножку уже начавшего движения электрического поезда. Вскоре был в Кучино, сдал в штабе отпускной билет.
В ночь Шабурова назначили на пост дублировать часового от комендант-ского взвода у штабелей дров и картофельного бунта. Объяснили такое странное назначение так: «Солдаты комендантского взвода сплавляют карто-фель на сторону, надо их уличить в этом».
Шабуров пожал плечами, взял длинное драгунское ружье со штыком, встал на пост. Стоять пришлось с двух часов ночи до десяти утра.
Отмеривая шаги по шпалам, грелся и думал. О себе думал, о жене, об Ан-дрее Лобанове. Больше всего о жене. «Да, совсем недавно был с нею, а при-дется ли еще быть, не знаю», – лезли в голову мысли. Потом начал сочинять стихи, декламируя шепотом:
Недавно уснул я у ней на груди
Впервые за тысячу дней,
И во сне мне сверкали огни
Моих дум и мечтаний о ней…
Мысли о жене снова сменились мыслями об Андрее Лобанове. «Кто же он, подлец или благородный невольник, пропущенный сквозь когти тысячи смертей? Зачем он унес в неизвестность неповторимую рукопись части моего романа? Мог же он зарыть рукопись в землю, передать друзьям, чтобы она не попала к фашистам… Он этого не сделал… Сам исчез, вычеркнул себя из жизни, если не навсегда, то на года и на года. Какое горе, какая мука! Жаль друга и обидно, что он не все сделал для спасения рукописи. Он был настоль-ко умен, что просто непонятна его глупость, приведшая его в лапы фаши-стов…»
Так в эту караульную ночь мысли Шабурова витали не у мешков и бунта картофеля, а носились далеко-далеко от Кучино. На их крыльях была взбудо-раженная душа Шабурова, потерявшего безгранично много на войне. Он ис-пепелил в огне страданий свое сердце, но сам выжил, хотя и поседели его темные волосы, поблекли щеки. Но в нем горел огонь жизни, исканий, жела-ний все знать и ничему не верить на слово. Кто не страдал, как Шабуров, того сердце не поймет подобного зова, понятного лишь умным страдальцам, но не умничающим самодовольцам.
Утром Шабуров написал рапорт командиру резерва с просьбой поскорее отправить на фронт, сидеть в резерве скучно и, учитывая порядки здесь и форму занятости времени офицеров, даже вредно.
Через день отправили из резерва большую группу офицеров на фронт, но Шабурова в списке не оказалось. На его вопрос, почему так случилось, в штабе ответили: «Во-первых, посланы люди на должности от командира взвода до командира роты. Более высокие категории не запрошены. Во-вторых, состояние вашего здоровья после контузии не позволяет… Наверное, мы вас не отправим на фронт. Отдел кадров МВО подыскивает для вас более подходящую службу…»
Возвратившись в казарму, Шабуров застал товарищей в веселом настрое-нии.
– Василий Петрович, вы только подумайте! – перебивая друг друга, окру-жили они Шабурова: – Стокгольмская газета «Афтонтиднинген» сообщила, что различные квислинги, наследники норвежского предателя, бежали от сво-его народа в Германию и расквартированы в местечке Фушль, в двадцати ки-лометрах от Зальцбурга…
– И кто же будет жить в этом клопятнике, пока сгорит фашистская Герма-ния? – спросил Шабуров, раздеваясь у вешалки. – Сообщите, пожалуйста…
– Целая компания, товарищ гвардии капитан. Вот, слушайте: Лаваль, Де Брион, Паволини, Муссерта…
– Хватит, – махнул Шабуров рукою. – Голова болит от всего этого. А это что у вас там за брошюра?
– Лейтенант из Москвы привез, о маршале Тито…
Шабуров взял брошюру, открыл наугад. «… Этот человек уже при жизни своей стал легендарным, – говорилось в брошюре. – Тито – редкое явление среди людей. Своей легендарной славой он никому не обязан, кроме личного гения и народной любви. Его, не в пример другим, не газеты раскричали, а сделала известным народная молва и изумительная личная храбрость и пол-ководческая одаренность…» – Ерунда! – сказал внезапно Шабуров, швырнув брошюру на стол, но офицеры зашумели, заволновались.
– Как ерунда?! – закричал один из них, наступая на Шабурова и тараща стального цвета безбровые глаза. – Редкое явление, а не ерунда…
– Всякое редкое явление могут сегодня превознести до небес, а завтра бросить в бездну, – спокойно возражал Шабуров. – Поживете, так увидите…
– Нам и сейчас видно, – шумели другие. – Вы вот не дочитали до конца, а ерепенитесь. Есаулов, читайте вслух, пусть Шабуров послушает…
Есаулов, одутловатый майор с огромной головой и длинными черными волосами, величаво шагнул к столу, взял брошюру. Начал читать хриповатым баском:
«… Из многих его полководческих дел, каждое из которых достойно бес-смертия, укажем на одно. Во время четвертого похода против югославских патриотов, немцы прижали двадцатитысячную армию Тито к реке Неретва. Слева были немцы, справа – итальянцы, с фронта – четники Михайловича. Спасение было только в том, чтобы прорваться в Санджак. Но он лежал за горной рекой трехсотметровой ширины с крутыми берегами и без переправ.
Были построены переправы, но немцы обнаружили их, начали ожесточен-но бомбить. Офицеры штаба Тито посчитали тогда невыполнимым план про-рыва через реку. Но Тито был уверен в выполнении плана, принял дерзкое решение: он приказал на виду у немцев сжечь переправы через Неретву. Немцы тогда поняли этот факт как отказ югославов от форсирования реки и решение пробиваться из окружения через горы. Началось соответствующее перегруппирование немецких войск, ослабивших свои позиции в районе воз-можного форсирования югославами реки Неретвы.
Ночью саперы Тито соорудили переправы, армия форсировала реку Не-ретву и тяжелым молотом обрушилась на врага. Были перебиты тысячи чет-ников, инициатива перешла в руки Тито. Он немедленно нанес удары по нем-цам и итальянцам, перерезал дороги между ними. Развивая успех, югослав-ская народно-освободительная армия освободила много районов Герцегови-ны, Черногории и Восточной Боснии. Этот маневр Тито достоин внимания военной истории наравне с маневром Суворова, выведшего русские полки из Мутенской долины в октябре 1799 года, где они были окружены в шесть раз превосходящими силами французского генерала Массены…»
– Это вам понятно? – майор вскинул на Шабурова черные глаза, улыбнул-ся.
– Вполне понятно, товарищ майор. Благодарю за просвещение…
– То-то, – покровительственным тоном сказал майор. Он бережно поло-жил брошюру на стол, немного помолчал, а потом начал свой рассказ о Вар-шаве, которую недавно видел, дней двадцать тому назад, перед отправкой в резервный офицерский полк. – Дело было в конце дня, уже вечерело. Вот и пробрался я с двумя разведчиками на самый берег Вислы. Столица Польши была видна отсюда, как на ладони. Серели контуры Старого Мяста, сожжен-ного немцами. Видны разрушенные здания Рыночной площади и прилегаю-щих к ней улиц. Средневековые, извилистые.
Захватили мы одного жителя Праги. Он возвращался из своего нелегаль-ного путешествия к родным в Варшаве. Он рассказал, что немцы разрушили древнейший собор святого Яна и уничтожили Маршалковскую улицу…
– Скорее бы взять Варшаву и своими глазами посмотреть, как там и что, – бросил реплику сидевший на койке капитан со светлыми усиками и полной грудью орденов. – А то все одни описания да рассказы…
Майор обернулся к нему, поднял брови.
– Что же вы не верите описаниям?
– Признаться, не всем верю.
– Почему?
– Слишком все гладко выходит и прилизано в некоторых описаниях. Все люди получаются сознательные, патриотичные, а жизнь похожа на малину. Попробуй, составь себе настоящее впечатление о жизни по таким описаниям. Мне кажется, что полезнее перейти бы нам на литературу фотографического аппарата, чтобы быстрее просветить умы и очистить многих от маниловщи-ны…
– Любопытно! – воскликнул майор. – Шабуров, вы как на этот счет думае-те?
– Послушаем человека, потом уже и заключение можно сделать…
– Конечно, конечно, пусть говорит, свою мысль развивает, – загомонили все, освободили у стола место для капитана со светлыми усиками.
– А моя мысль простая. Расскажу я про то, что и сами вы каждый день своими глазами наблюдаете. Возле Кучинского завода № 1 привлек мое вни-мание хромой человек в потрепанной бурой шинели. Он назойливо приставал к прохожим, хриповатым голосом предлагал им купить «единички по сходной цене».
«Наверное, сумасшедший?» – подумал я и перешел на другую сторону улицы, повернул к станции. Вдруг мне преградила путь женщина в поношен-ном и почти облезлом меховом пальто. «Вам не надо единичек?» – к моему изумлению предложила она.
Считать всех людей сумасшедшими, конечно, нельзя. И я, превозмогая чувство неловкости невежды, попросил женщину посвятить меня в секрет «единички».
«Ах, какой же вы необразованный! – воскликнула она, покачала головой, хотела уходить, но остановилась и сказала: – Единичками называются отре-занные от карточек квадратные розовые и голубые бумажки с цифрами. Име-ешь если такие «единички», можешь купить в магазине носки, свитеры, что хочешь… Присмотрись, на товарах висят этикетки с обозначением цены и количества «единичек». Без «единичек» товара не купишь, так как деньги не-действительны…»
Зашел я в магазин и убедился, что на носках висела этикетка: «Цена 17 рублей и 5 единичек».
Глупее трудно придумать, но спекулянты довольны не менее Чичикова, покупавшего мертвые души. Деньги, видите ли, стали недействительными. В магазине за чулки требуют «единички», а на базаре, пожалуйста, любая спе-кулянтка предложит тебе на выбор – или чулки в два дорога или «единички» по два рубля за единицу…
Вся эта унизительная комедия считается, наверное, ее изобретателями чуть ли не апофеозом мудрости. Но сами «изобретатели» предпочитают хо-дить в первосортных носках и туфлях, а не в иллюзорных «единичках». Вот я говорю: пусть писатели пишут так, как есть в жизни, чтобы поколения могли по роману изучать историю жизни людей…
– Вы склоняетесь к натурализму, – сказал кто-то с верхней полки. – Так нельзя…
– А откуда вы знаете, что нельзя? – возразил капитан, посмотрев чуть не под потолок, где, свесив ноги, сидел лейтенант в нижнем белье. Он отдыхал после дежурства, проснулся, втянулся в спор. – Без натурализма мир не имел бы такого писателя, как Эмиль Золя…
– Так ведь то француз!
– Поговорим о русских, – продолжал капитан. – Я вот только сегодня еще раз перелистал в полковой библиотеке книгу Максима Горького «Жизнь Мат-вея Кожемякина». Читал, и мне вспомнилось изречение Короленко по адресу Льва Толстого: «По-графски сморкается». Я это к тому говорю, что наши из-дательства готовы съесть новичка-автора за первый рассказ, обвиняют его в небрежности языка, в натурализме и прочих смертных грехах. При этом обя-зательно требуют обратиться к Толстому и Горькому, писать на уровне их мастерства. Забывают при этом, что эти писатели не родились за одну минуту такими, а стали писателями постепенно, печатали свои произведения по мере написания глав, а теперь издательства способны убить в человеке надежду своими требованиями представить им не первую книгу произведения, а всю эпопею. Даже за малейшую оплошность затолкут автора, забывая, что оп-лошности были и у Горького и у Толстого. Да и банальности у них не мень-ше, чем у самого неопытного писателя. Горький очень часто допускал повто-рение сравнений и образов, то есть допускал ту банальность изобразительных средств, за которую всегда готовы критичные критики убить начинающего писателя…
– Приведите примеры, – сказал майор.
– Можно и примеры. В «Матвее Кожемякине» у Горького написано: «Крыло блестит, как помазанное маслом», «Голова блестит, как помазанная маслом» и так далее «помазанное маслом».
Язык татарина исковеркан Горьким до невероятности. Часто приходилось слышать и читать громобойные речи наших критиков против натурализма и смакования половых вопросов в литературе. Но ни разу эти «критики» не объяснили неизменную вязкую страсть Горького или толстого трактовать и показывать половые отношения. Возьмите, например, «Воскресенье» Льва Толстого и описание в нем любовных встреч Неклюдова с Катюшей Масло-вой. Там больше натурализма, чем платонического созерцания… Катюшина рука шарила крючок двери… Неклюдов, задыхаясь от страсти, тащил Катю-шу в спальню, ощущая ее голые руки, холстинную рубаху и трепет грудей. Он не обращал внимания на ложные протесты Катюши и на ее сердитый голос, в котором слышал только отголосок страсти: «Возьми меня… я вся твоя».
У Горького страсть к половым вопросам еще большая, резче натуралисти-ческая. В «Климе Самгине» Клим ныряет в постельку к бабенке, понукаемый ею. Матвей Кожемякин без понукания лез к мачехе Палагее. Натурализм Горького здесь резче, чем у Золя, особенно в описании спящей Палагеи: рас-кинутые ноги, розовые соски грудей и прочие «прелести», взятые в натураль-ную величину. Даже в описании Собачьей Матки, которая всю жизнь решила жить с псами, бросая им куски собранной милости, Горький остается во вла-сти эротизма. Он со смаком описал, как Собачья Матка показывала детям улицы свой «пачпорт»: «… высоко вздернув юбку, показывала им желтые но-ги, мохнатый живот и глухо, в такт их крикам, говорила три слова: – Вот-вам-пачпорт!»
Говорят: «Натурализм». А, по-моему, это копия жизни. Он честнее поэто-му всех других направлений в литературе, ибо свободен от предвзятостей и тенденций прилизывать действительность под потребность тех или других господствующих классов и групп…
– Подождите, капитан, – прервал его майор. – Давайте спросим мнения Шабурова. Он ведь пишет роман о людях и событиях двадцатого века…
– Мое мнение, товарищи, такое, – сказал Шабуров. – Пока есть на свете классы и классовая борьба, почти невозможен выход в свет произведений, копирующих картину жизни. Автора заставят включать в произведения до-мыслы, тенденциозные обобщения, идеализации и так далее. Но нужно писа-телю, обязательно нужно максимально пропитывать свое произведение по-знавательным материалом, а не только заботиться об эстетике. Трудно, очень трудно будет разобраться людям будущего в том, что написано сейчас. Надо облегчить им анализ. И средством для этого, по-моему, является письмо с максимальным приближением к жизни и ее действительным фактам. Не сле-дует шарахаться в сторону и от некоторых элементов натурализма. Кстати, наиболее сильными частями произведений Толстого, Горького, Шолохова являются как раз те, в которых они грешили «натурализмом»…
– Шабу-у-уров, к выходу! – послышалось из коридора. – Вызывает пред-ставитель МВО майор Лебедев…
Возвратился Шабуров очень довольный, веселый.
– Кончилось, товарищи, мое пребывание в резерве, – сказал он, начав со-бирать свои вещи в сумку. – Получил назначение на должность старшего пре-подавателя военной истории в Горьковском Краснознаменном Военно-Политическом училище РККА имени Фрунзе. Завтра выезжаю…





5. В ТРИ ДЕСЯТЬ ПО ГОРЬКОВСКОМУ

На улице было холодно и темно. Редкие фонари еле источали голубоватый затемненный свет. Пройдясь немного по тротуару Чистых Прудов, Шабуров сел на трамвай. Через две остановки высадился на Земляном валу, повернул направо и по широченной асфальтированной улице, пересекаемой несколь-кими переулками вышел на площадь. Все асфальтировано, темно-серо, как вода в омуте. Темнел силуэт церквоподобного здания Курского вокзала.
Выяснилось, что поезд должен пойти в Горький лишь в 18.30 завтра. Пришлось ночевать в вокзале. Шабуров пристроился на своих вещах и дре-мал, уткнувшись лбом в спинку стоявшего впереди широкого кресла.
Рано утром пробудило радио: передавали сообщение о подписании пере-мирия с Болгарией. Слушать Шабурову мешали военные, сидевшие рядом на груде мешков с вещами.
Один из них, пожилой и обвешанный медалями, выпустил изо рта целое синее облако махорочного дыма, сказал громко:
– Вот мы уже более часа спорим о бюрократизме, ни к какому выводу не пришли. Но вы скажите мне, желаете посмотреть бюрократизм прямо в гла-за?
– Желаем, почему же не посмотреть…
– Тогда попробуйте пообедать в Москве по продовольственному талону…
Капитан Сорокин взглянул на часы:
– Сейчас пять часов сорок минут утра, – доложил он. – Мы отправляемся в поход за продовольственным талоном. Айда к коменданту!
Комендант протер кулаком заспанные глаза, черкнул карандашом птичку на углу каждого продовольственного аттестата, послал к окну № 17.
Там, высунув нос из окошечка, сердитый голос крикнул:
– К вагонам, в продпункт № 5.
Пришли туда, постояли в очереди и… получили бумагу на Первую Ме-щанскую, 19. Добрались туда всеми видами транспорта и пешком. Только, оказалось, напрасно старались: жирный интендант с двойным подбородком и в бекеше, опушенной мехом по всем швам и карманам, сказал, что надо ехать на Осипенко, 62. С час дожидались там своей очереди и… получили направ-ление на Стромынку, 32.
– Может быть, хватит напрасно бить ноги? – предложил один из офице-ров, но капитан Сорокин возразил ему, что надо довести дело до конца, тем более что до отхода поезда еще много времени.
Пришли на Стромынку, 32.
Цыгановатая девушка этого учреждения, сидя за решеткой, выписала зе-леные талончики со строчкой красных букв по диагонали: «Обед». Подавая их, предупредила:
– Чтобы эти талоны стали действительными, надо вам поехать на Колан-човку, 6.
Съездили и туда, печати там поставили на талоны.
– Теперь айда на Курский вокзал, – сказал Сорокин. – Обедать будем…
Приехали, в ресторан зашли. Стоят столы, над ними картонное объявле-ние: «Обеды по талонам». Сели за стол, постучали, как и все здесь делали. Ногтем о крышку стола.
– Вам чего? – сердито спросил старикан в белоснежной спецовке. Погля-дел талоны, покачал головой: – Аль впервые обедаете, что простых вещей не понимаете? Бегите в вокзальную кассу № 18, чтобы свой штампик кассир по-ставил, иначе талоны недействительны…
Пошли туда, в кассу № 18. От утомления заболели все суставы, голова раскочилась, хоть компресс на лоб положи. Через час штампики были поло-жены, но обед уже и в горло не шел после десятичасовой беготни и хлопот за талонами.
Омедаленный старичок с удовольствием рассмеялся, подмигнул:
– Вот теперь и вы посмотрели бюрократизм в глаза. А я еще вчера его ис-пытал, поэтому и решил получить сухой паек. Бог с ними, с московскими обедами по талону… Сынам и внукам наказ сделаю, чтобы с детства зубами они бюрократизм выгрызали. Жить при нем невозможно. И рад бы промол-чать, да вежливостью не одолеешь бюрократизм, укоренился…
Вечером выехали из Москвы, а в одиннадцатом часу утра поезд остано-вился у вокзала того города, о котором Шабурову еще в гимназии приходи-лось читать летописные строки:
«… лета 1221 князь Юрий Всеволодович заложил град на устье реки Оки и нарече имя ему Новград Нижний».
Французский писатель Александр Дюма, посетивший международную яр-марку в Нижнем Новгороде, назвал его и знаменитый нижегородский откос одним из красивейших мест в Европе.
Об этом городе гремела слава освободителя Москвы от поляков в XVII веке, отсюда на всю Русь разошлись легенды о кремле, о городе, о далеком прошлом края.
Дед Шабурова, скитаясь по земле в поисках куска хлеба, бывал на Оке и на Волге, рассказывал внуку слышанные там истории:
«… володел этим городом грозный Василий-князь, Донского Димитрия сын. Хозяйственный был, присматривался ко всей Руси и к Новгороду Ниж-нему. Порешил обветшалые стены дубовые в кремле каменными заменить. И начал кремль строить на бугре, что между Окой и Волгой издревле возвы-шался. А к месту онному речка Почайна текла по оврагу сырому и глубокому. Над речкой купца одного хоромы были, жена, Алена, жила. Красотой своей свет божий затмевала. Муж, Лопата по прозвищу, души в Алене не чаял, вздыхал об беспокойства. «Чую, радость моя, беда к нам лихая крадется!»
«Не грусти, Гришенька, – засмеется Алена, белой ручкой ворохнет его кудри русые, поцелует в губы и снова засмеется, глазами голубыми поглядит в его глаза: – Не скорби сердцем, милый. Люблю тебя одного, сокола моего ненаглядного, никакой беды-кручинушки не принесу тебе».
А беда тихонечко кралась, кошачьей тихостью приближалась…
В лето тысяча пятьсот осьмое Петр Фрязин, по княжеву указу, каменщи-ков выслал на бугор, чтобы боевую башню закладывать.
С полуночи вышли. Хмурые, бородатые розмыслы русские. Засучив рука-ва, молча бугор шагами меряли, на речку Почайну взором пялились, людскую душу подстерегали: без ее губления крепость выйдет не в крепость, кремль не в кремль. Жесток был закон – обычай старины.
Ночь прошла. Рассвело. Солнышко проглянуло над лесами и над буграми, золотыми крыльями по Оке и по Волге трепыхнулось, в волнах заискрилось. Видать, беду солнышко почуяло. Золотая зыбь у берегов замерцала.
– Плохи дела, плохи! – простонал Фрязин Петр, розмысл искусный. – Не видать на Почайне-речке души человеческой для погубления, а без онной не-можно башню закладывать, а без башни кремль нельзя строить. Грозен указ князя: без исполнения нраву его жития нам не стать, отсекут наши буйны го-ловы о полдень…
Тишина сомкнулась над склоненными головами строителей: ни радость, ни еда на ум не шла. И повар стоял угрюмо у котла с артельной кашей, и дым стелился вокруг, глаза точил горечью своею.
Вдруг шевельнулись мужики, окстили лбы свои высокие, волосами встряхнули, прошептали с ужасом:
– Идет…
Алена-красавица с ведрами и коромыслом с бугра спускалась, к воде шла, озаренная багряными лучами запечалившегося солнца.
– Боже, какой же это злой рок! – заплакал Фрязин Петр. Любил Алену, не говоря ей об этом, сердцем ретивым страдал молча. Отвел очи свои от Алены. На бугры посмотрел, на зелены леса, шагнул к котловану, чтобы самому лечь в холодный его зев, под камни ядрены, под стены башни крепостной.
Самый древний старик успел схватить Фрязина за фалды, от котлована отпихнул, грозно приказал товарищам:
– Хватайте Алену! Значит, рок такой ее. А нравы на Волге, нравы княжии тверже гранита, никто не смеет из живых стать поперек дороги судьбы…
Схватили Алену могучие руки. Крик ее тяжкими камнями и землей разда-вили вместе с ведрами и коромыслом. Жизнь красавицы освятила Нижего-родский кремль над реками.
Никто не сказал Лопате об Алене, сам понял, когда не дождался ее и уви-дел работу людей над башней княжей. Ум его помрачился. Бросился купец с крутого берега в реку, с жизнью своей скорбной расстался. А жизнь живет и живет, легендой в веках шагает. Коромысловой или Алениной и по сей день зовется седая кирпичная башня кремля над Окой и Волгой, бугор тот в садах утопает и в славе…»
Вспомнилась Шабурову эта легенда, правда и вымысел о городе, в кото-рый он приехал. С солдатским мешком за спиной направился к решетчатым железным воротам с надписью на доске: «Выход в город».
– Почему же «выход»? – прошептал недоуменно. – Это же вход в город, давший миру Кузьму Минина и Дмитрия Пожарского, механика Кулибина и композитора Балакирева, революционного демократа Добролюбова и боль-шевика Свердлова, Максима Горького и Валерия Чкалова.
Непроизвольно рука Шабурова рванула с головы меховую шапку. Редкие крупные белые хлопья сырого снега медленно садились на обнаженную голо-ву, таяли в волосах.
Ничего этого не замечал Шабуров, взволнованный сознанием, что он сту-пил ногой на камни великого города, на камни Волжской святыни России.
– Граждане, пройдите с дороги! – кричал милиционер. Он подошел к Ша-бурову, прикоснулся пальцем к его плечу: – Наденьте шапочку товарищ, пройдите. Вам куда?
– В Горький, – сказал Шабуров, надевая шапку на мокрую голову.
– Э-э-э, Горький велик, – сочувственно посмотрел милиционер черными настороженными глазами на Шабурова. – Видать, впервые здесь?
Милиционер Захаров был первым в Горьком человеком, с которым позна-комился Шабуров. узнал от него маршрут к Тобольским казармам, а ровно в три десять дня втиснулся в трамвай девятого маршрута и начал свою жизнь горьковчанина.
Фронт был далеко отсюда, но чувствовался во всем: в небо глядели ство-лы зениток, по улицам грохотали артсамоходки, самолеты гудели в воздухе, слышались раскаты орудийной стрельбы на полигоне заводских испытаний.
Сквозь разбитое окно трамвая видел Шабуров дома с крестообразными бумажными наклейками на стеклах, длинные магазины, пустые ларьки и ки-оски, сберегательные кассы и голубые почтовые ящики до отказа набитые письмами, так что белые треугольнички их торчали из щелей.
Но вот прервались дома и постройки. Справа, за крутой гранитной набе-режной, льдом сверкнула Ока. За ней синели крутые бугры с черными пятна-ми рощ и садов, с нагромождением домишек и церквей, с гармошками длин-ных-предлинных всходных лестниц на скатах.
Левее трамвайной линии, за шестипролетным Окским мостом, высился белесый Канавинский собор, о котором приходилось когда-то читать Шабу-рову в международных отчетах о Нижегородских ярмарках.
Сидевший рядом с Шабуровым старичок в коричневом пальто с плюше-вым старинным воротником и крупными черными пуговицами оказался слу-жащим Управления Волжско-Окского речного пароходства. На вопрос Ша-бурова о Канавинском соборе охотно рассказал, что теперь в соборе разме-щено их Управление и что на Волгу и ее притоки – Каму и Оку – падает со-рок пять процентов всех речных перевозок по рекам СССР, что одна только Волга в навигационный период заменяет десятка два железнодорожных ли-ний.
– После войны, может быть, соотношение изменится, а пока эти цифры верные, – добавил старичок. – Я же сам сижу на этом деле, проверяю и под-считываю. Книгу свою составил, да никак не удается напечатать: знакомых людей в редакции нету, а без них трудно. Вот еду в Горсовет, буду ходатайст-вовать…
У грандиозного здания Горсовета, поражающего своей импозантностью и башенками над подъездами, разговорчивый старичок вежливо откланялся. Подняв неглубокую каракулевую шапочку над лысой головой, вышел из трамвая.
Трамвай начал визжать, поднимаясь к огромному шестипролетному мосту над Окой. Мост, казалось, не опирался, а висел на могучих чугунных фермах и на серых каменных быках. Когда трамвай тихо взобрался на мост и осто-рожно покатился по нему, Шабуров через окно увидел горьковский кремль.
Красно-бурая стена его будто бы вырастала из заросшего травой и зане-сенного снегом крутого бугра. Зубцы и башни стены, знавшие историю про-шлых веков, удивленно глядели на бирюзовое небо, в котором гудели эскад-рильи самолетов.
У правого берега Оки, прососав лед, широкой серой полосой колыхалась вода, медленно плыли в ней синеватые льдины. Слева от моста торчала высо-кая гранитная стена с печурками и причальными приспособлениями. Это Си-бирская пристань. У причала мерзла в потемневшем льду широкая темно-рыжая баржа с белыми буквами на борту: «Семга». За ней, в отдалении мая-чили и пестрели корпуса буксирных пароходов, туманился волжский мыс, бе-лел в голубой дымке лед на Волге у берегов, темнела и клубилась туманом не замерзшая середина реки.
На пристани, ожидая весеннего ледохода и работы, как бы с мольбой к не-бу, стояли электрические краны с поднятыми железными руками ажурных стрел. Пара красных товарных вагонов покоилась на рельсах ветки. Над чер-ными вершинами тополей кружились галки.
Медленно, очень медленно катился трамвай. Гулко отдавался шум и стук его колес в двойном настиле моста, в цементе и дереве, в чугуне и стали его конструкций. Этот почти километровый мост несколько раз бомбили немец-кие летчики, но он был цел, продолжал служить России.
За мостом трамвайные рельсы раздвоились, как лихие усы. Левый ус мет-нулся к улице Маяковского, правый – к Ромодановскому вокзалу. Трамвай с Шабуровым отважно заскрипел прямо в гору, покрытую камнем и асфальтом.
Слева над линией висели кручи и бугры, справа – зиял глубокий яр, кру-тые скаты опускались к берегу Оки.
У Красных Оврагов, куда пришел Шабуров с трамвайной кольцевой оста-новки, к нему шагнул рослый кареглазый курсант с серебристой эмблемой танка и с желтой суконной окантовкой на черных погонах.
– Здравия желаю, товарищ капитан! – приветствовал он. – Гляжу на вас и сразу узнал.
– Здравствуйте! – ответил Шабуров, всматриваясь в курсанта.
– Видать, не узнаете? Вы у нас, в техникуме, лекции читали, а я вам помо-гал, карты на доске и схемы развешивал…
– А-а-а, дорогой мой! – воскликнул Шабуров, обнимая курсанта. – Ваня Федоренко? Вырос-то как, не узнать! Ну, рассказывай о жизни…
Трамвай долго не подходил, Федоренко успел много рассказать Шабурову о боях, в которых участвовал, о госпиталях, где приходилось лечить раны, о боевых орденах и медалях, о своей учебе в Горьковском танковом училище, о своей учебной экскурсии на Горьковский завод № 92.
– Если бы вы знали, товарищ капитан, какое потрясающее впечатление произвел на нас, курсантов, этот завод! – воскликнул Федоренко. Лицо его как-то особенно посветлело, голос влюблено понизился до шепота: – Ох, и дела-а в Горьком… Я себе такого никогда не представлял раньше, что увидел на экскурсии. Особенно запомнился мне кузнечный цех. Там ведь, знаете, как? Совсем на кузницу не похоже, честное слово! Возле печей движутся ма-шины, манипуляторы с огромными стальными руками. Хватают они пальца-ми раскаленные до бела тонные болванки из печи и суют их проворно под па-ровой молот и покручивают. Стук, стук, стук. Это молотом. Не приглядишь-ся, железное бревно готово, начерно обработано. Из него будут делать ору-дийный ствол.
Иные, очень толстые болванки, рука манипулятора выхватит из печи, встряхнет, чтобы окалина соскочила, а потом спокойно подсовывает под го-ловастый пресс. Тогда рабочий быстро кладет свою лопатку ребром на раска-ленную болванку и нажимает кнопку пресса. Тот давит со страшной силой на лопатку, и она разрезает стальную болванку, будто кусок мыла.
В цеху два манипулятора. Встречаясь на рельсах, они молча передают друг другу свои тяжелые грузы, деловито расходятся в разные стороны: один – к печам, другой – к конвейерной ленте. Прямо, как умные люди.
А в другом конце цеха болванки ползли на конвейерной ленте к специаль-ной пиле, которая с диким визгом и шумом, рассыпая фонтаны огненных искр, резала их на части. И казалось, что тяжелый снаряд взорвался: до само-го свода крыши взлетали искры, метался по цеху оглушительный грохот.
Еще пришлось наблюдать керновку. Очень интересная работа: круглое металлическое бревно, двигаясь на каретке, встречает на своем пути непод-вижный стальной цилиндр, который острыми краями врезается в сердечник бревна все глубже и глубже. Потом этот цилиндр, называемый керном, ма-шина выдергивает назад вместе с наполнившим его сердечником. Вот и готов канал ствола орудия. Но это еще не конец работы. Начинается нарезка ствола. Сразу работают двадцать четыре резца…
– Кому на Мызу? – закричали люди. Приготовиться, «пятерка» идет…
– Товарищ капитан, нам как раз нужно на Мызу, – прервав рассказ, преду-предил Федоренко заслушавшегося Шабурова. – «Пятерка» ходит по Арза-масскому шоссе, останавливается у Тобольских казарм…
В трамвае, не имея возможности продолжить при всех рассказ о секрет-ном артиллерийском заводе, Федоренко все же шепнул Шабурову на ухо:
– У нас есть, конечно, и другие города, но Горький… Нет, я прямо-таки не ожидал, что здесь увидел. Это же индустриальная мощь, позволяющая нам разговаривать твердо с разными странами…
Шабуров молча посмотрел в молодое красивое лицо курсанта, в его свер-кающие глаза и залитые румянцем щеки, подумал: «Ну вот, Федоренко влюб-лен в этот волжский город на буграх и низинах в его былую и настоящую славу. Старается и меня влюбить. Кажется, уже влюбляюсь, хотя и приехал сюда совсем недавно, в три десять по горьковскому времени…»




6. ГЛАЗАМИ НОВИЧКА

Встретили Шабурова в училище с удивившим его вниманием: немедленно вселили в квартиру, даже сам начальник КЭО, бледнолицый лейтенант Коб-зарь с хитрыми зелеными глазами, лично притащил откуда-то тяжеловесную железную кровать и полосатый матрац, пожелал спокойного отдыха.
Сотоварищами по комнате у Шабурова оказались три человека: интелли-гентного вида лейтенант Скиба с родинкой на левой щеке и ущербленным пе-редним зубом, старший лейтенант Акулич с косыми заячьими глазами и длинным носом дубиночкой, черноволосый и широкоскулый младший лейте-нант Каропетян, отрекомендовавшийся жителем третьего дома на Электриче-ском переулке Москвы, где жена стережет квартиру.
Уже через час стало Шабурову ясно, что все его товарищи по комнате одарены самыми противоположными наклонностями: Скиба полон желания выйти в образованные люди, много читает и расспрашивает знающих людей о том и другом. Акулич непрерывно толкует о выгодной покупке и перепро-даже «лимитных книжек», склонен к авантюризму и коммерции. Он не глуп, но заносчив. Каропетян похож на современного Тартюфа: его Акулич неоп-ровержимо уличил в блуде с дочкой писателя Костылева, хотя Каропетян пы-тается показать себя человеком «не от мира сего», прикованным к примусу и кастрюле.
На замечание Шабурова, что начальство училища очень внимательное все трое товарищей расхохотались.
– У нас месяцами офицеры живут без квартир, – пояснил Каропетян. – А что вас быстро вселили к нам, так не о вас заботились, а о своем мундире…
– Как это понять? – возразил Шабуров.
– Очень просто, – вмешался Акулич. – В училище работает сейчас комис-сия Политуправления по жалобам фронтовиков, которые прибыли на препо-давательскую работу уже полгода назад, а живут в Сормово, за двадцать верст. Тех начальство успело убрать с глаз комиссии: в командировку посла-ли, а вы попали под резон. Куда же вас? Вот и вселили к нам, хотя мы и про-тестовали…
…Утром Шабуров был на приеме у начальника училища. Тот расспросил кое о чем, потом неожиданно сказал:
– Если есть у вас желание, отдохните, отдохните денька два-три, с горо-дом познакомьтесь. Лекции по военной истории начнутся через месяц или полтора, так что спешить нечего… А город, в котором предстоит жить, всегда нужно знать. Мы же военные люди, не стать сказывать…
И Шабуров двинул в город, знакомиться.
Было туманно. Во дворе носились ватаги ребятишек. Кричали, как грачи, бросали друг в друга комьями земли, запускали змеев в сырой косматый воз-дух.
Малыши самостоятельно познавали водопроводную технику. Воровато оглядываясь, подбегали к водоразборной колонке, нажимали рукой на рычаг, глядели мгновение на струю воды и отбегали в сторону.
Толстенький мальчишка в голубом красноармейском шлеме с красной звездой на лобовине и с опущенными бортами, подобрал полы бурого сукон-ного пальто, начал подкрадываться к колонке. Он шагал тихо, на носках, ста-раясь не стучать кривыми каблуками огромных сапог.
У самой колонки оглянулся на ребятишек, нажал животом на конец рыча-га.
– Глянь, полилась маленько! – закричали, запрыгали ребятишки от радо-сти.
– Нет, не маленько, а немножко побольше полилось, – возразила девчонка, укутанная в шаль и платок. – Льется и сверкает…
– Кеш отсюда, кеш! – послышался грубый голос. – Ишь, разыгрались. Я вас! – мужчина в черной треухе и парусиновой спецовке, размахивая метлой, погнался за ребятишками, потом пожаловался Шабурову: – Житья не дают, охальные…
– У самого есть дети? – спросил Шабуров в ответ.
– Как же иначе? – ласково сказал дворник, перестав сердиться. Он показал окомелком метлы на толстенького мальчишку в голубом шлеме, улыбнулся: – Мой, отряха. В меня и пошел, все капельки подобрал. Признаться, в его годы я и сам не давал взрослым покоя. Поверите ли, жил я в гражданскую войну с отцом в Макеевке, а возле нашей хибары артиллеристы остановились. Не ус-пели они закурит, а я уже в орудию головой залез. Лошади чего-то испуга-лись, дернули орудию… Чуть было мне шею не отломили…
– Неужели? – с сомнением в голосе произнес Шабуров, и дворник загоря-чился, потом махнул рукой, покликал ребятишек.
– Идите, пострелята, покажу вам всю эту технику! – он отложил метлу в сторону и, будто не замечая Шабурова, начал объяснять ребятишкам устрой-ство колонки.
«Рассердился на меня, – решил Шабуров, направляясь к комендантской будке. – Да и зачем мне было нужно мешать ему рассказывать об озорстве в детские годы».
Дворник нагнал Василия у самых дверей.
– Извините, товарищ, – сказал он страдальческим тоном. – На меня часто находит… Сделаюсь невнимательным к человеку, вроде как злым. Не от ду-ши происходит такое, а от войны: сильно контужен я, ранен к тому же… Из-вините, пожалуйста…
– Да что вы, дорогой товарищ? – оглянулся Шабуров. И тут заметил, что у собеседника левый глаз шустр и светел, а правый глядел недвижным серым стеклом из под густой мохнатой брови, будто холодная ледяшка. По сердцу пробежала боль. Ласково спросил инвалида: – В каком полку служили, где фашистов истребляли?
– В двадцать втором, дорогой мой, в двадцать втором. Под Чемодановкой Сумской области меня и трахнуло. Может быть знаете, в августе сорок третьего было там дело, немцы засели в лесу, севернее Чемодановки, а мы их штурмовали… Да, постой-постой, что-то мне обличие ваше кажется знако-мым? Не Шабуров ваша фамилия? Был у нас начальник…
– Да, моя фамилия Шабуров, а вас как?
– А моя фамилия – Еремушкин. Может помните, служил я во взводе про-тивотанковых ружей под командованием лейтенанта Бублеева. Светловоло-сый, красивый. Мы с вами в самом ядре двигались, когда готовились штур-мовать немецкую оборону в лесу. А потом, это я хорошо помню, танки не-мецкие выползли, начали стрелять из орудий. Вы подбежали к Бублееву и кричали, что теперь пора орудовать, держать немцев с фронта. Ну, мы начали полить из бронебоек по танкам. А тут вы гранатой ударили по танку, он за-кружился на одной гусенице, потом Федотов, может помните, кубарем пока-тился под танк с гранатой… А потом я ничего не помню, как дальше было: трахнуло меня снарядом... Очнулся уже в госпитале, без глаза остался. А зав-тра вот со всей семьей уезжаю из Горького, в Новосибирскую область. Там ведь у меня родственники живут. Есть такой поселок, Кочки называется, вот там и живут…
– Кочки? – переспросил Шабуров. – Что-то слово знакомое. Ах, да, вспом-нил. Из Кочкинского района приходили к нам посылки на фронт. Тогда еще воевали мы на Северо-Западном. И вот однажды в сухарях прислала нам за-писку женщина из Кочкинского района, Анна Андрияшевская. Не знаете та-кую?
– Не помню, товарищ гвардии капитан. Имеются в нашем районе Анд-рияшевские, а вот насчет Анны не помню… Да вы, если располагаете време-нем, зайдите, пожалуйста, к нам. Мы вон в том корпусе квартируем. Правда, семья уже на узлах сидит, к отъезду приготовилась, а расспросить не мешает: моя жена из Кочек, весь район знает. Письмоноской работала…
Шабуров зашел вместе с Еремушкиным в тесную комнатку, полную дыма и пара. На полу были узлы, у плитки хлопотала остроносенькая женщина с черными волосами, перехваченными наискосок белой косынкой.
Увидев вошедших, женщина приветливо улыбнулась, фартуком вытерла табуретку, подвинула Шабурову:
– Садитесь, пожалуйста, гостем будете. Сейчас вот картошки сварятся, есть квасок, позавтракаем… На наше неустройства не обижайтесь: готовимся к отъезду, сами знаете, как в это время бывает…
Разговорились. Да и пробыл здесь Шабуров больше часа. Узнал много ин-тересного, узнал и об Анне Андрияшевской.
– Она же у нас активистка, – расхваливала женщина. – Сколько денег соб-рано под ее руководством женщинами Кочковского района на танки и на са-молеты для Красной Армии, сколько перчаток и сухарей на фронт отослано, сколько писем написано красноармейцам на фронт. Да о ней целую книгу на-писать можно, не грех будет. Я в прошлом году зашла к ней, когда к мужу в госпиталь собралась ехать. Он же здесь, в Горьком, излечивался. А мне и го-ворит Анна Андрияшевская: «Смотри, Мариша, поласковей будь к мужу. Да-же если он искалечен весь, не подай виду: воина и защитника Родины любить надо в любом виде, если сердце в нем живо…» Мы от нее недалеко жили, в поселке Рождественском. Очень сердечная женщина. И вы там, на фронте, как рассказывали, очень хорошо сделали, что фашистов побили, и письмо Анны солдатам прочитали перед боем. Приеду в Рождественское, расскажу Анне про нашу встречу и про все, что вы рассказали. Может быть, бог даст, когда сами встретитесь с Анной, может быть, в своей книге о ней напишите. А надо, ей-богу, надо. Очень сердечная женщина…
… В город Шабуров поехал, сильно взволнованный своей встречей с Ере-мушкиным и его женой. Умышленно не стал у кого-либо расспрашивать о достопримечательностях Горького, так как родилась в груди потребность не связывать себя преднамеренными рамками маршрута, а просто воспринять все глазами и сердцем свободного скитальца по незнакомым улицам огром-ного города. Такую эмоциональную прелесть нельзя ничем заменить, как и нельзя ничем заменить впечатления от встречи с Еремушкиным и другими боевыми друзьями и соратниками в великих битвах за Россию, плоды кото-рых еще должны созреть в недалеком будущем. И это будущее покажет цвет и вкус плодов, выращенных на почве, удобренной трудом, боевыми подвига-ми, лишениями и кровью лучших сынов Отечества.
Трамвай катил по улице Якова Свердлова. Деревянные большие и малень-кие дома. Одни совсем некрашеные, седые от времени ребра бревен. Другие окрашены охрой или желтой канареечной краской, облупились, как обвет-ренная кожа на лице. Стояли и тяжелые кирпичные дома с заплесневелыми стенами добротной старинной архитектуры рядом с пятиэтажными коробка-ми реконструктивного периода с черными зигзагами молниеподобных тре-щин на светло-серых стенах.
Вот и Первомайская площадь. Асфальтированная, сверкающая влажно-стью. От нее во все стороны разбегались лучи целого десятка улиц и переул-ков.
Через площадь, шипя колесами, катились различные марки автомобилей, торопливо бежали женщины с длинными желтыми мешками за спиной. Из мешков торчали острые изломы сосновых досок и палок. Это было топливо.
Тучи ребятишек цеплялись за борты машин специальными палками с крючками и мчались по асфальту на буксире, из-под роликовых коньков гей-зером били искры и голубоватая пыльца.
Другая группа сорванцов хохотала и прыгала возле многоэтажного здания Почтамта, у подъезда которого сердитый шофер звучно лягал сапогом по баллону сломавшейся машины. Машина вздрагивала, как живая и слегка сто-нала, поскрипывала рессорой. Она стояла на трех колесах и на одной тонень-кой ножке домкрата, будто старинный инвалид на деревяшке.
– Колоти ее, колоти! – подбадривали ребятишки нетрезвого шофера, вы-мещавшего на машине свой личный недосмотр. Вдруг он, угодив ногой по бандажу, застонал и, ухватившись руками за ушибленное место, начал пры-гать у машины на одной ноге. Это привело мальчишек в еще больший вос-торг, наперебой закричали: – Машина не выдержала, отбрыкнулась. Вот ка-кая машина сердитая, берегись ее…
– Значит, проучили машину, товарищ водитель? – спросил Шабуров чер-ноглазого парня в синем комбинезоне, серой шапке-ушанке и в кирзовых са-погах.
– Никак нет, товарищ капитан! – перестав прыгать и приняв положение «смирно», доложил шофер. – Просто я немного сдурил… Сейчас вот под-правлю и поеду…
– Да-да, подправьте и поезжайте. А то нарветесь на комендантский пат-руль и…
– Есть, товарищ капитан! Подправлю и поеду. К коменданту попадать не-выгодно, он меня уже знает…
Шабуров помог шоферу «подправить» машину, сам отправился дальше по улице Свердлова. Некоторое время шагал он, не привлекаемый ничем. Но вот взор его был поражен неожиданностью вставшего перед ним серо-голубого оригинального здания с фигурной кровлей, с островерхими башенками и за-тейливыми подъездами кудрявой древнемосковской архитектуры.
Вид этого здания, втиснутого в шеренгу обычных домов, поразил Шабу-рова так, как поразила бы его в XX веке встреча с живым боярином XVII ве-ка, затесавшегося в современную очередь у булочной.
На здании вывеска Горьковского отделения государственного банка.
Шабуров завернул туда. Мимо двух милиционеров в белых перчатках, по широким коленчатым лестницам и сумрачному коридору прошел вместе с другими клиентами в кассовый зал.
Глаза здесь разбежались, глубокое очарование охватило Шабурова при виде столь редкого высокохудожественного оформления, каким отличался зал – памятник зодчества седой русской седины.
И не один Шабуров, многие военные, задрав головы, с удивлением рас-сматривали роспись на сводчатом потолке. Она пленила взор, будоражила воображение своей пестротой и дыханием буйной торговой нижегородской старины, свежестью сохранившихся красок, мифологичной фреской.
Потолок представлял архитектурную комбинацию арочных сводов и се-кущих плоскостей, кривых линий в соединении с идеальными лучами, жест-ких граней и мягких овальных выступов, сферических вогнутостей и линзо-видных выпуклостей, похожих на огромные глаза. Думалось, что неевклидова геометрия Лобачевского предвосхищенно родилась именно в этом удиви-тельном архитектурном приравнении прямых линий к кривым, плоскостей к сферам, граней к овалам. Глубина трехмерного пространства жила здесь на плоскости, и сама плоскость, как зеркало, казалась глубокой.
Роспись была пестра, как и сама жизнь древнего Нижнего Новгорода. Фо-ном росписи служила кружевная художественная вязь. Местами она прерыва-лась пространствами рамок в форме квадратов и звезд, овалов и ромбов, тре-угольников и кругов, прямоугольников и трапеций.
Причудливые рамки заполнены изображениями галер и древних парусни-ков, Соломонами с лучистыми ореолами у круглых голов с совиными глаза-ми, львоподобными царями с крестами и скипетрами в когтистых руках, дву-главыми орлами на щитах воина Георгия Победоносца. Изображены также юные розоволикие конники с рогами изобилия в руках и с порхающими бе-лыми голубями у копыт тонконогих горячих вороных коней. Изображены звери в царских коронах и сердитые цари в звериных шкурах.
Безграничная социальная фантастика, выросшая на почве шумевшего на весь свет старинного Нижнего Новгорода, куда торговые страсти сгоняли людей со всей планеты. Смесь вкусов, быта, культуры, политических стра-стей и народных сказаний – все это отразилось в причудливой росписи по-толка кассового зала Горьковского отделения государственного банка.
Три огромных пятиярусных бронзовых люстры недвижно висели под сво-дами, холодно поблескивая резными колпачками электрических свечей. И чувствовалось, что электрические совсем недавно пристроились к древней потускневшей бронзе величественных люстр, знавших сальные и стеарино-вые свечи с их мерцающими и стелющимися острыми голубоватыми язычка-ми пламени, с синими спиральками дыма над черными корешками погасших фитилей.
Это было в старину, когда в углу крестьянских хат на Волге, под образами стояли большие толстоногие столы с грубыми домоткаными скатертями и краюхами свежего ржаного хлеба рядом с берестяной солонкой и зеленой кружкой из оббитой бутылки с холодной водой. Расплесканные капли воды дрожали и сверкали на жестких ворсинках скатерти, как роса на стебельках густой травы.
Теперь краюхи хлеба убраны в поставцы, столы завалены книгами, газе-тами, журналами, на стенах мифологические образы вытеснены портретами руководителей России. Все изменилось, ничего не узнать.
Растревоженный видением неспокойной нижегородской старины, Шабу-ров зашагал из банка к Часовой горе, к «детинцу», без которого уж никак не мог быть полным древний образ города на Волге.
Экскурсоводом случайно оказался горьковский поэт Зарубин, редактор литературно-художественного отдела областного книжного издательства. Он был в Обкоме партии с жалобой, что его жене, положенной в родильное от-деление больницы, не дают молока и не желают поставить грелку со ссылкой на отсутствие примуса и керосина. С Шабуровым и другими военными встретился он, когда те проходили во внутрь Кремля через широко распахну-тые башенные ворота, спросили Зарубина, с чего лучше начать осмотр «де-тинца».
– Начать надо с порядка, – сердито сказал Зарубин. Это болезненного вида человек с жесткими темно-русыми волосами, безжизненными серенькими глазами и белым налетом слюны в уголках тонких губ широкого рта. Ежась от холода и натягивая сухими пальцами без перчаток короткие рукава поно-шенного пальто, он скороговоркой рассказал о своих обидах на больницу, о своей жене, которая должна вот-вот родить ребенка и о том, что в Облиспол-коме ничего не помогли, посоветовали обратиться к писателю Федорову, ко-торый представляет в Горьком газету «Известия».
– Плюнуть бы на все это, да сердце горит, – скороговоркой продолжал жаловаться Зарубин, не собираясь отвечать на вопрос военных, с чего лучше начать осмотр «детинца». – Что выдумали сказать: «Ваша жена из купчих, че-го же о ней заботиться?» Безобразие, бездушие» – На этом Зарубин осекся, испуганно поглядел на молча слушавших его незнакомых людей в военной форме и сказал, ища путь «замять» все наговоренное им в пылу гнева: – Раз-решите, я сам с вами пройдусь по Кремлю. Возможно, помогу, да и сам рас-сеюсь от дрязг быта и жизни… Желаете послушать кусочек истории?
– Конечно. Даже очень желаем, – заговорили военные. – Пожалуйста…
– … Княжил здесь честолюбивый князь Константин Васильевич, – начал Зарубин свою повесть. С 1350 по 1352 год выстроил он храм Боголепного Преображения и приказал перенести в него из Суздали греческую икону с изображением Спаса. Вы думаете, зачем? Чтобы закрепить свою власть и це-ною измены Руси сохранить независимость Нижнего Новгорода от Москвы. Этот князь разрешил даже новгородским женщинам поколотить Сергия Ра-донежского – посланца Москвы. Рассердился тогда Сергий, лучший советник московского князя Дмитрия Ивановича, и сказал: «Вот город. Дома в нем ка-менные, а люди железные!» История подтвердила правоту этих слов.
В 1392 году Нижний Новгород подчинился Москве. Но с 1411 по 1414 год князь Данил Борисович своеволил: при поддержке татарского хана восстано-вил самостоятельное великое княжество Нижегородское. Народ не поддержал князя, так что его прогнали московские войска. С той поры город верно слу-жит Руси.
В 1505 году нижегородцы отбили натиск татар на деревянный кремль, по-строили церковь Ильи-пророка на том месте, где ядро кремлевской пушки убило самого Мурзу Ногайского. Через три года после этого был заложен ка-менный кремль, который и стоит вот перед вашими глазами, – Зарубин пока-зал на стены с квадратными и круглыми башнями, с хмурыми проездами и боевыми зубцами, подпиравшими холодное косматое небо. – Он уже дряхл, но верен России, для могущества которой горьковские заводы куют оружие… А теперь пройдемте во внутрь…
Во дворе кремля серые асфальтированные дорожки ручьями текли у мо-лодых сосенок и елей, напоминавших своей колючей зеленью двор Москов-ского кремля. Только не было здесь московской строгости и пестроты зданий, меньше, чем там, пахло боярской стариной.
Вполне современными и даже эквилибристичными выглядели здания Горьковского Обкома партии и Облисполкома, включенные принудительно в ансамбль кремля по воле несдержанных архитекторов. Плоскостенные и не обремененные украшениями, они кололи глаза глубоко изрезанными углами, сверкали многочисленными переплетами широких окон и стеклянных веранд. Просто удивительно, что на подступах к шестидесятой параллели архитекто-ры создали легкие постройки, приличные для южных приморских городов-курортов.
– Это не история, это просто явление в архитектуре, – махнул Зарубин ру-кой на дома. Он не стал пояснять содержание своего слова «явление», но и так все поняли, прошли гурьбой за Зарубиным дальше, за остекленные дома.
Там на экскурсантов снова дохнуло подлинной стариной. Слева тянулось длинное сумрачное здание местами в два, местами – в три этажа, Зеленые от плесени кирпичи фундамента, толстые железные решетки в глубоких окнах. За решетками мерцали угрюмой чернотой старинные стекла с радужными жилками и косицами.
Здесь был застенок, воеводский палач пытал огнем и на дыбе всякого сво-бодолюбца, искателя правды. Шабуров поморщился, прошел к одному из контрфорсов, вскарабкался на кремлевскую стену. С высоты стены и кручи бугра, на котором она стояла, открывались взору широкие дали, разрезанные Волгой.
– На стене гулять запрещается! – крикнул охранник. – Прошу немедленно сойти.
– Хорошо, сойду, – сказал Шабуров, успев все же оценить высокую кру-тизну кремлевского бугра: трехэтажные казармы, стоявшие на берегу Волги, казались, в сравнении с бугром, ничтожными карликами. Такое впечатление бывает у человека, смотрящего на избушку с тридцатого этажа небоскреба.
Правее, на откосе, прилепилось деревянное здание с островерхой кровлей и двумя деревянными башнями.
– Это бывший ресторан охотников, – пояснил Зарубин. – Волжские охот-ники любили здесь выпивать, закусывать, рассказывать были и небыли, без чего и жить-то не могут настоящие охотники.
Широкая, не песенная, а настоящая Волга серела широкой полосой, клу-билась туманом на не замерзшем пока фарватере. В тумане утопал противо-положный берег и еле маячили там рыжие кустарники, черные домики рыба-ков, редкие деревья на плешивых, немного заснеженных лугах.
– А вот и памятник Валерию Чкалову.
Подошли, рассматривали.
Огромный голубоватый Валерий на круглом пьедестале. Он смотрел на площадь, повернувшись спиною к Волге, которую любил.
– Зачем же повернули памятник спиной к Волге, когда живой Чкалов лю-бил глядеть на реку с высоты откоса и мечтал, мечтал, взмахнув крыльями и поднявшись над Волгой, облететь весь мир?
– Разобраться если, то никаких других мотивов, кроме традиционной дани сценическому такту, обязывающему артиста быть лицом к публике, нет для оправдания повернутого к Волге памятника Чкалову. Заставили Чкалова по-вернуться лицом к гуляющей на площади Минина и Пожарского публике, убили этим пламень символа…
– Это верно. Валерий Чкалов любил бурю жизни, а не дисциплинируемую милиционерами площадь. Вовсе он не мечтал стоять и любоваться круглыми указателями на площади с цифрами допускаемых законом скоростей комму-нального транспорта…
– Неужели технически трудно повернуть Чкалова лицом к Волге?
– Нет, технически не трудно. Гораздо труднее убедить вон тех, которые сидят за столами остекленного дома и не желают понять необходимости…
– Разъяснить им надо, – сказал Шабуров. – Разъяснить, что не будут на-рушены никакие пропорции памятника, если повернуть его лицом к Волге: черно-мраморный пьедестал памятника цилиндричен…
– Это верно, – согласился Зарубин. – Но идея памятника станет иной…
– То есть, настоящей?
– Да. Тогда будет само по себе ощущаться бессмертное дерзновение и не-уемная жажда одолеть стихию природы, стихию пространства…
– Вот же и отлично! Именно это всегда влекло Чкалова на подвиги, было сущностью его характера…
– Так-то оно, так. Но… часто решают не те, кому ясно, а те, у кого под ру-кою власть. Не станем же спорить с ними? Заспорь, неприятностей не обер-нешься…
– Куда же теперь? – поинтересовался один из военных. В домик Максима Горького? Вернее, Каширина…
На трамвае спустились под гору, миновали Лыковую дамбу, соединяю-щую Свердловский и Куйбышевский районы (Здесь, погребенная под земля-ной насыпью и заключенная в канализационные трубы, текла под землей зна-менитая речка Почайна), потом через Добролюбовскую улицу попали в древ-нейшие кварталы города.
На Краснофлотской улице, называвшейся до революции Ильинской, вы-шли из трамвая, а вскоре оказались на Почтовом съезде. Здесь нашли призе-мистый одноэтажный домик пепельно-розового цвета с нахлобученной кров-лей и выпученными, как глаза у рака, мутными окнами.
В бытовом музее детства Максима Горького, известном под названием домика Каширина, встретили огромного человека, похожего на Горького.
Широкоплечий, на целый метр выше любого из группы экскурсантов, се-дой усач, человек этот показался очень угрюмым и сердитым.
– Хитровский, – отрекомендовался он. – Чем могу быть полезным?
Через несколько минут от первого впечатления ничего не осталось. Хит-ровский оказался веселым юмористом, в котором удачно сочетались горьков-ская внешняя суровость и горьковская постоянная радость жизни.
С ним и осмотрели домик Каширина.
Две небольших комнаты, кухня и сени – вот и весь домик. В кухне. Зани-мая всю левую половину, теснилась печь. Обыкновенная большая русская печь.
У порога стояло деревянное ведро с водой и розгами, которыми ежесуб-ботно дед Каширин сек внуков перед уходом на всенощную службу в цер-ковь.
Через парадную комнату деда прошли в комнатку Акулины Ивановны, ба-бушки Максима Горького. Деревянная кровать с периной, стеганым одеялом и горой подушек занимала большую часть всей площади. Неподалеку стоял обитый железом сундук, упомянутый Горьким в «Детстве».
Играясь на этом сундуке, маленький Алеша Пешков, по его признанию, всегда переживал тревогу, что вот-вот срежет ему спину медный сверкающий маятник часов, которые висели над сундуком на оклеенной зелеными обоями стене. Асы висели теперь молча. Гири тяжелые, медный диск маятника уст-рашающе велик.
В этой комнате Акулина Ивановна рассказывала внуку чудесные русские сказки, пробудившие в нем талант большого писателя.
… Кто-то предложил съездить в Сормово. Зарубин сказал, что он не имеет времени, офицеры поехали одни, наняв грузовую машину. Но там ничего увидеть не удалось, кроме «Ателье мод № 3», где принимали заказы на по-шивку кителей лишь по специальным талонам. На судостроительный завод имени Дзержинского, издали похожий на крейсер, тоже пропуска не дали. Пришлось ехать назад не солоно хлебавши.
Двадцать километров, если не больше. Вволю накачались и намерзлись в трамвае, ехав три с лишним часа. Ехали на шестом, девятом и еще каком-то номере, пока Шабуров попал на последний, на пятый. Этот ходил до Тоболь-ских казарм и дальше, на Мызу.
Но ехать туда не пришлось: встретились с Зарубиным, вернулись в Книго-издательство и начали читать рукопись Шабурова «Перекресток дорог» (Ша-буров проговорился об этой рукописи и о том, что она с ним, в сумке, а Зару-бин заинтересовался ей).
Случайно или в силу какой-то системы, но Зарубин оказался на противо-положном полюсе во взгляде на роман «Перекресток дорог», чем писатель Бондарин. Тому, например, нравилась любовь Василия к Гале, а Зарубину эта любовь показалась надуманной. Бондарин в 1940 году находил погрешности в описании быта военной школы в Петрограде, а Зарубину это место показа-лось классическим. Бондарин и курская литературоведка Саввина обвиняли автора «Перекрестка дорог» в жесткости по отношению к немцам-персонажам, а Зарубин, наоборот, потребовал такой модернизации и «заост-рения» обрисовки немцев, что даже исторические факты «братания» солдат в период первой мировой войны подлежали отрицанию или должны быть отне-сены к категории преступлений…
– Товарищ Зарубин, – остановил его Шабуров. – Уверены ли вы, что по-могаете литературе и писателю своей консультацией?
Зарубин пожал плечами.
– Ведь я должен что-то говорить и делать, находясь на службе. Не я, так другой будет давать консультации, сдерживать писателей, иначе их разведет-ся слишком много…
– Хорошо, зарабатывайте, пожалуйста, раз вы на службе, – рассердился Шабуров. – Но было бы полезнее писателю самому говорить непосредствен-но с читателем, а не спотыкаться без конца на такие вот утесы, какими явля-ются бесчисленные консультанты и опекуны. Ведь писатель пишет разумом и сердцем, а консультант часто имеет цель заработать… Лучше бы уж сам на-род-читатель решал судьбу произведения, чем разные зарабатывающие кон-сультанты…
– А как народ может решить?
– Чтением. Не понравится, читать не станет, да еще и в газете отругает пи-сателя. Вот это и будет народная оценка, справедливая…
– В народе тоже могут быть разные мнения.
– И пусть. Зато это мнение масс, а не казенных консультантов, которые часто одобряют худшее, чернят лучшее…
– Это правда, но все же…
– Давайте послушаем, о чем говорят служащие издательства в коридоре, – предложил Шабуров прекратить спор на тему о литературе и консультантах. – Да и мне пора в Тобольские казармы. Слу-у-ужба…
Погасив свет в кабинете, они вышли в коридор.
– Теперь Германии конец, пиши, разбили, – звучал хриповатый голос. – Вот и на Восток надо посматривать, на Японию. Мякишев уже поехал, он ар-тиллерист…
– Зачем же на Восток, если там войны нету?
– А вот будет. Меня не обманешь, сквозь стены вижу…
– Где же ты такое тонкое образование получил?
– В Воркуте был, в разных местах. За Печерой народ коми живет, а то и совсем никто не живет. Тундра, снег да северное сияние. И на Московском море был, на Беломорском канале…
– Добровольно?
– Ну, сказал! Десять лет мне припаяли, вот и путешествовал.
– За что?
– Я истопник и трубочист. Понимаешь? Трубы плохо чистил, дым пошел начальству в нос, вот и самого было в трубу загнали…
– О, у тебя жизни много…
– Да не меньше, чем у тех, которые меня к десяти годам присуждали. Ме-ня ни японец, ни германец не обманет, как некоторых иных обманывают. Мне бы министерский пост занимать, а не трубы чистить, – басисто и авторитетно сказал бывший трубочист. Шабуров толкнул Зарубина локтем, и они вышли другим ходом на улицу.
– Слышали?
– Да.
– Не слышавший и не наблюдавший жизни консультант обязательно ска-жет писателю, что диалог в коридоре надуманный. А разве это так?
– Что поделаешь, – уклончиво сказал Зарубин. Они некоторое время шли молча, потом Зарубин добавил: – Но вы, признаться, пишите хорошо. Я пере-дам ваши главы из романа, собранные под видом рассказов, нашему писате-лю Пильнику. Не возражаете? Он тоже был на войне, знает быт военных. Правда, сейчас он болеет, но я попрошу его прочитать… Иногда самые пра-вильные суждения и представления возникают, если на мир событий и дел поглядеть глазами новичка…
– Я согласен, – сказал Шабуров. – Но лучше бы было поговорить с мил-лионами читателей. Те уж действительно не ошибутся, как могут ошибиться глаза новичка…




7. МОИ ЗАПИСКИ

В Горьком Шабуров закончил работу над теми книгами романа «Перекре-сток дорог», которые рассказывали о событиях, пережитых им лично от нача-ла войны советского народа против фашистской Германии и кончая 1945-м годом.
К этому времени его имя стало известным среди писателей и журналистов города Горького, он много раз дебютировал перед ними со своими произве-дениями, был избран членом бюро литературной группы при Горьковском отделении Союза Советских писателей.
Одна за другой обсуждались на собраниях главы романа, обработанные в форме рассказов, писатели выступали по ним со своими рецензиями.
В мае 1945 года писатель Пильник писал:
«Рассказы В. Шабурова говорят о войне или о событиях, сопутствующих ей, и это их объединяет в одно целое. Автор в достаточной степени знает во-енный быт и в тылу и на фронте, умеет подметить интересные детали и найти (или выдумать) стоящий внимания сюжет – одним словом способен собрать и обработать хороший материал в своих произведениях. Имеются у него и не-достатки, больше языкового порядка, но в прочитанных мною его «Четырна-дцати рассказов» из цикла «Мои фронтовые записки» (А я так и рекомендую назвать объединенно шестую, седьмую, восьмую и часть девятой книги рома-на «Перекресток дорог») так много интересного, что хотелось бы, чтобы «Мои записки» В. Шабурова увидели свет…»
Начальник социально-экономического цикла Горьковского Военно-политического училища имени Фрунзе, майор Бондаренко, организовал офи-церский литературный вечер, на котором читались и широко обсуждались произведения Шабурова, главы из романа «Перекресток дорог»: «В тайге», напечатанная в сентябре 1935 года в альманахе курских писателей «Утро», «Сила», напечатанная в октябре 1936 года в альманахе курских писателей «Утро», «По старым тропам», напечатанная осенью 1935 года в Курском ли-тературном альманахе. Читали оценку творчества В. Шабурова журналом «Литературное обозрение» № 18 за 1939 год. Критик Ф. Человеков. Разобрав содержание и художественные достоинства творчества Шабурова, сделал краткое резюме: «… этого достаточно, чтобы определить в лице В. Шабурова способного человека. Его способности видны даже в его ошибках и небреж-ности…»
Постановили затребовать официальных оценок литературного творчества Василия Петровича Шабурова и подтверждения, действительно ли сам Ша-буров написал столь обширное и многообразное произведение.
– Да, конечно, – крутя головой и почесывая длинный свой удодовский нос, кряхтел майор Бондаренко, – написано изумительно, широко, потрясаю-ще, но… Берет сомнение, посильно ли такое написать одному человеку. Тут ведь нужен гений, равный Льву Толстому, а Шабуров вышел из низов… Правда, он очень упорен и образован, но… лучше, пожалуй, запросить офи-циальных оценок и справку, действительно ли он написал роман «Перекре-сток дорог»? А, может быть, он присвоил рукопись, как и другие делали. Вы знаете историю с романом «Тихий Дон»? Ну вот, даже Шолохова некоторое время брали под сомнение…
– Кто брал под сомнение? – не удержавшись, бросил Шабуров реплику, так как все сердце его горело огнем от обиды. – Там ведь сомневался бело-гвардейский офицер Алексеев… Неужели найдутся и теперь желающие под-ражать Алексееву?
– Прошу без намеков! – взъерепенился Бондаренко. – Вам такое даром не пройдет…
С этого дня начались неприятности для Шабурова: то его обвиняли в ли-берализме по отношению к курсантам, к которым он на лекции обращается не с приказом, а просьбой: «Повесьте, пожалуйста, товарищ Сидоров, схему сражения на Курской дуге», то вменяли в вину бестактность, когда Шабуров запротестовал против поступка начальника училища, заставившего двух кур-сантов ползти под мосток в дисциплинарном порядке за нарушение правил перехода через кюветы, то за смелость и оригинальность суждения в своих лекциях по военной истории о различных операциях и действиях их руково-дителей, то за активное сотрудничание в газете «Красный воин» и вступление в число штатных лекторов гарнизонного вечернего Университета марксизма-ленинизма, то за посещение театра без уведомления начальства, то за рассказ «Покойник с бубенчиками», в котором был отражен действительный факт не-законной выдачи начальником училища большого денежного пособия коче-гару на его будущие похороны, а этот кочегар возвратился после своих похо-рон домой на тройке с бубенцами.
Стеснили Шабурова в одной комнатке вместе с прибывшей к нему семьей (Приехала Соня с ребятишками, Юрой и Женей, взяли сюда и сильно забо-левшую Матрену Кузьминичну Каблукову, ставшую для Шабурова родной матерью), непрерывно обследовали, не давали покоя ни днем, ни ночью.
Постепенно созрела у него мысль демобилизоваться из армии, написал рапорт. Шли дни, недели, месяцы. Молчание. С демобилизацией ничего не выходило.
И вот мелькнула радость: в училище пришли официальные отзывы о творчестве В. Шабурова и справка, что он действительно является автором романа «Перекресток дорог» и той его части, которая названа «Моими фрон-товыми записками». Все рекомендуется к печати.
Толстый, краснолицый подполковник Солодахин с бобриком светлых во-лос и с тусклыми серыми глазами вызвал Шабурова в кабинет с дощечкой на двери: «Начальник политотдела».
– Хотели мы, было, взять вас за скобку и обвинить в присвоении чужих произведений, – начал он речь, уставившись в Шабурова нетрезвыми глаза-ми. Лоб широкий, шея натружена, будто боднуть собрался. – Не выходит у нас этот номер. Ваши литературные друзья бумаги прислали. Вот, например, заведующий отделом литературы и искусства газеты «Горьковская коммуна» Н. Барсуков пишет следующее:
«Содержательная рукопись Василия Петровича Шабурова «Мои фронто-вые записки» представляет значительный интерес. Автор живо и своеобразно рассказывает о пережитых им лично событиях, начиная от начала войны со-ветского народа против фашистской Германии и кончая 1945-м годом.
В записках товарища Шабурова есть не только обширный фактический материал, но и профессиональное писательское уменье, с которым автор ко всему подходит.
Рукопись читается с любопытством, желанием узнать, что будет дальше.
Рукопись заслуживает пристального редакторского взгляда, нуждается в подготовке к изданию, она производит сильное впечатление».
Солодахин почмокал губами, покосился на сидевшего молча, потом стук-нул пухлым кулаком о стол:
– Мы не можем допустить выхода вашего романа в свет из-за опасения быть им уничтоженными. Правда, в прочитанной нами части не очень много говорится о нас, но, будем откровенны, вы же неминуемо и о нас напишите. Я понимаю слова Барсукова насчет имеющегося в вашем произведении широ-кого фактического материала и профессионального писательского умения, с которым вы ко всему подходите… Так-то, Шабуров! Вы можете своим пером снять с нас одежду и выставить напоказ людям нашу наготу. Но разве мы это-го желаем? Не-е-ет, писатель, мы этого не желаем. Нам нравится быть во вла-сти, довольстве и благах, а ваш роман сыграет с нами злую шутку. Вы назы-ваете людей и факты неопровержимо, как умнейший прокурор. Кто же станет верить нам после вашего романа? Кто же станет нас держать в начальствен-ных креслах? Конечно, нас партия немедленно выгонит. Понимаете, почему мы всемерно будем мешать публикации вашего романа. Куда бы вы с ним ни обратились, полетит туда наша бумажка… Мы будем вас компрометировать всеми мерами, не дадим роста вашей популярности. Понимаете? У вас один путь: воспевайте нас, закройте глаза на наши безобразия, мы тогда подымем вас на щит, издадим за наши средства. Ходатайствовать будем. Вы, скажу от-кровенно, большой человек, но… нам поверят, мы вас заклюем… Да чего же вы молчите, Шабуров? Неужели не поняли меня и не согласны со мною?
– Вас я понял, но не согласен! – Шабуров встал, взял отзыв Н. Барсукова о рукописи. – Разрешите идти, товарищ…
Солодахин не дал договорить, выхватил отзыв из рук Шабурова, приказал:
– Садитесь! Слушайте дальше, Шабуров. Отзыв будет у нас, вы получите копию, заверенную печатью Училища. С вас этого хватит. Я вам прочту сей-час еще один отзыв о вашем творчестве. Но вы подумайте о моем предложе-нии. Если согласитесь на переделку романа, согласитесь, чтобы я отредакти-ровал его, то дело пойдет. Да еще жене скажите, чтобы она была послуш-нее… Ведь я ее выдвинул в председатели женотдела не за тем, чтобы она от-казывалась от явок по моему вызову… Извините, я не то сказал, не то полу-чилось…
– Нет, подполковник, вы сказали то, что у вас в мозгу вертелось у трезво-го! – с жаром и гневом заметил Шабуров. – Я знаю о гаремных наклонностях не только ваших, но и других руководителей Училища. И не позволю, чтобы вы вызывали жену к себе в неположенное время и одну. Она будет заходить в политотдел по служебному делу только с другими членами Женсовета. Если же будете настаивать на явке ее с глазу на глаз с вами, я запрещу ей вообще работать в Женсовете, а о вас напишу в Политуправление…
Солодахин тяжело встал со стула, несколько раз прошелся по комнате, вытирая платком внезапно вспотевшее лицо, подернувшееся бледностью. По-том он взял графин и начал пить воду прямо из горлышка. Шабуров шагнул было к двери, но Солодахин поймал его за руку.
– Не горячитесь, вы меня неправильно поняли, – сказал заискивающим тоном. Но по дрожанию голоса и губ его Шабуров догадался, что Солодахин струсил, боится огласки и потому притворяется мирно настроенным, хотя го-тов бы сжечь Шабурова огнем без остатка. – Я ведь к тому речь повел, что ваша жена пытается играть роль толкача и подталкивает политотдел помогать разным детям и семьям погибших на войне военнослужащих…
– Не станем говорить больше о жене, – категорически заявил Шабуров. – Огласите второй отзыв о моем творчестве, если можно…
– Конечно, конечно. – Солодахин еще попил воды из горлышка графина, посопел широконоздрым своим коротким носом, начал читать вторую бума-гу:
«… товарищ Шабуров состоит членом литературной группы при Горьков-ском Отделении Союза Советских Писателей, и за это время многократно де-бютировал на литгруппе чтением своих очерков и рассказов.
По отзывам литераторов, рассказы Шабурова содержательны, обнаружи-вают знание автором военной обстановки, изображаемой им обычно, и его литературное уменье.
Ряд очерков и рассказов тов. Шабурова рекомендован литгруппой для подготовляемого нами к печати сборника. Особенный интерес представляют очерки В. Шабурова под рубрикой «Мои записки»
– Это пишет известный руководитель литературной группы при Горьков-ском отделении Союза Советских писателей А. Зарубин, – пояснил Солода-хин. – Копию вам выдадим… А теперь последний к вам вопрос: будете пи-сать по-моему или нет?
– Нет! – сказал Шабуров, задыхаясь от гнева и от оскорбления. – Нет, лучше пусть роман не выходит в свет, чем писать его под вашу диктовку, под диктовку озабоченного лишь личными шкурными интересами человека…
– Тогда вон! – Солодахин показал на дверь. Глаза его стали дикими, пот градом покатился с мордастого лица, одна из пуговиц на кителе отлетела и покатилась по ковру беззвучно.
Шабуров не побежал к двери, как хотелось бы Солодахину. Он с достоин-ством принял положение «смирно», одел головной прибор, вскинул к обрезу ребро ладони и четко сказал:
– Разрешите идти, товарищ подполковник?
– Да, идите! – прошептал Солодахин, чувствуя свое моральное поражение. Но в голове носились мысли: «Все равно подберем ключи, все равно сломаем этого Шабурова, выбросим на свалку… Нам не первого, мы умеем…»
… Вскоре Шабуров получил отпуск, решил заехать в Москву, показать свои труды, попробовать напечатать шестую, седьмую, восьмую и часть девя-той книги романа «Перекресток дорог» под общим названием цикла «Мои за-писки».
По дороге от Горького до Москвы никаких особых происшествий не слу-чилось. Настроение Шабурова было хмурое, ни с кем не хотелось разговари-вать или вступать в споры. Лежал на средней полке всю ночь, и не заснул. Пришлось невольно слушать различные истории, рассказываемые пассажи-рами.
Некоторые истории запомнились, записал их.
– … Вот я же и есть Сергей Павлович Бруссер, – кипятился и внушал свои «идеи» соседям беспокойный пассажир, с которым Шабурову уже приходи-лось когда-то ехать в вагоне. – Да-да, Бруссер. Я работаю в отделе техники безопасности Горьковского автозавода имени Молотова, начальником стан-ции газированной воды. И вот сам же на себе весь бюрократизм испытываю, замучился прямо, концов не найдешь…
– Зачем они вам нужны концы? Плюньте и все тут, – тенорком советовал ему сосед по купе.
– Как же это так, взять да и плюнуть?! – не соглашался Бруссер. Он встал и начал толкать Шабурова, чтобы привлечь в споре на свою сторону. Шабу-ров притворился спящим, но через щелочку неплотно смеженных век видел освещенного электрическим светом Бруссера. Это седой очкастый человек в черном плаще и с шарфом на шее. – Спит человек, не интересуется. А ведь я не могу бросить и плюнуть. Ведь я еще в сорок четвертом году осенью изо-брел сухой газированный лимонад. Освежает человека, делает жизнерадост-ным. Очень простая технология. А какая удобная форма использования? Вы себе даже представить не можете…
– Конечно, трудно представить, если не опробуешь вашего лимонада, – подзадоривал тенорок.
Тогда Бруссер оставил Шабурова в покое, достал свой чемодан с багаж-ной сетки, скомандовал тенорку:
– Вы, Сидор Иванович, пожалуйста, стаканчик воды наберите. А я достану порошок… Правда, дюжину их везу в Москву на анализ, но это ничего, если одиннадцать останется. Раскушают и одиннадцать…
Сидор Иванович, бухгалтер из Молотова, быстро налил воды из стоявшего на столике графина, протянул руку со стаканом к Бруссеру.
– Нуте-с, колдуйте!
– Не колдовство, а химия. Понимаете, химия?! – Бруссер осторожно раз-вернул маленький пакетик с розовым порошком, напоминающим с виду сухую клюквенную муку для киселя, щелкнул ногтем по бумажке и порошок высыпался в стакан с водой. Закипело, забрызгало, ароматный дух пошел от стакана по всему купе. – Ну, пейте, пейте, на здоровье!
Сидор Иванович осушил стакан до дна, покачал головой:
– Здорово! – сказал удовлетворенно. – Вкусно и прохладительно. И цвет такой приятный, будто вишневка… Будь я главой правительства, немедленно дал бы вам патент на изобретение…
– Спасибо, спасибо на добром слове, – обрадовался Бруссер. – Я же и до-биваюсь патента, а мне его не дают. Кто-то, наверное, заинтересован на свое имя патент выписать…
– А вы давали уже кому-либо на анализ? – шепотом спросил Сидор Ива-нович.
– Приходилось, – признался Бруссер. – Второго октября 1944 года анали-зировал порошок старший государственный санитарный инспектор города Горького Кожевникова. Целых две бутылки выпила. Дала разрешение № 34 на массовое производство порошка… А еще у меня и раньше анализирова-ли… Да вот я сейчас бумажку покажу, всегда она при мне. Вот, вот, как раз и есть. Сами читайте, пожалуйста…
Сидор Иванович взял бумагу, протер свои очки, прицелился глазом в штамп, прочитал вполголоса: «Санитарно-гигиеническая лаборатория… одиннадцатого сентября 1944 года № 978-695».
– Форменно, все форменно. Посмотрим вот теперь, кто подписал бумагу. Мда-а, подписано заведующей пищевым отделением Кожевниковой… Мда-а. Есть тут и ссылка на отзыв начальника медсанпоста ГАЗа товарища Кроик, заведующего поликлиникой, о возможности массового производства сухого лимонада… Все форменно, но и любопытно: Кожевникова расписалась за ин-спектора, Кожевникова расписалась за заведующего пищевым отделом, Кро-ик расписался за начальника медсанпоста и за заведующего поликлиникой, а вот нигде и словом не обмолвились, что сухой лимонад изобретен Сергеем Павловичем Бруссер…
– Да как же так? Да что ж они?! – растерянно начал жаловаться Бруссер. – Ведь, честное слово, сухой лимонад я изобрел. Заезжай вот ко мне из Москвы в Горький, я вас со всей своей лабораторией познакомлю и вы увидите са-ми… Меня найти очень просто: улица Пискунова, дом № 31, квартира 7. Спросите Бруссера, всякий покажет…
– Не в этом дело, – сомневающимся тоном продолжал Сидор Иванович. – Мне кажется, что и они о патенте хлопочут…
– Да как же обо мне не похлопотать, если я им всем с превеликой благо-дарностью. Даже товарища Борисова, председателя ЦК профсоюза автомо-бильной промышленности, в октябре 1944 года поил досыта моим сухим ли-монадом. Он у меня и один пил бутылки три и с Шаховым пил, это с нашим председателем Завкома. Пили и всем интересовались. Я им и рассказал, как все это устроено. Дело от амаранта исходит. Вы знаете, что такое амарант? Ну, так я вам скажу. Это травянистое растение. В СССР имеется 12 видов та-ких растений. Много из них – это сорняки или декоративные растения, а я нашел самый полезный вид, молодые листья которого насыщены витаминами «С», а в семенах много крахмала и жирных масел. До меня знали амарант лишь в качестве растительной краски в жидком растворе. А я вот своим тру-дом достиг способа получать все это в сухом виде… Составляю сухой лимо-над в виде порошка. Брошенный в воду, он придает ей приятный красновато-фиолетовый цвет, освежающий кисло-сладкий вкус. Себестоимость порошка на стакан воды всего 16 копеек, а продавать можно по полтиннику… Это же доходы, великие доходы. Посади инвалида в киоск, он может торговать: ни-какого усилия не требуется. Брось порошок в воду, она кипит, пьющий раду-ется… Могу один наработать такого порошка на 50 миллионов человек. Только вот, безобразия, около года путаюсь, никак патента на изобретение не дают…
– И не дадут! – категорическим тенорком сказал Сидор Иванович. – Слишком вы доверились всем, на анализ порошок отдали… Вот и получит патент кто-нибудь другой, а не вы… Кто поближе к начальникам из патент-ного бюро, тот и получит…
– Не может быть, – упавшим голосом возразил Бруссер. – Это же воровст-во, мошенничество… Да нет, что вы, Сидор Иванович, разве можно? Тут и газеты голос подымут, и прокуратура возьмется за расследование…
– Конечно, может быть, и голос подымут и за расследование возьмутся, только это не так просто. Знаю вот я одного краеведа, сказать к примеру. Че-ловек всю свою жизнь изучал историю родного города, а тут нашлись ловка-чи, опубликовали его материалы за подписью директора музея, кстати ска-зать, полуграмотного человека, вот и ищи-выискивай…
– Чего же он в прокуратуру не обращается?
– А зачем? Я вот вам расскажу одну быль, чтобы вы поняли, как трудно с ворами бороться. Они ведь могут и у самого прокурора украсть шапку…
– Ну-у-у?! – удивился Бруссер. – Это уже очковтирательство…
– Не само очковтирательство, а результат очковтирательства, – возразил Сидор Иванович. – Вы лучше слушайте меня, не перебивайте. Служу я, как вы знаете, в таком учреждении, в котором все происшествия бывают извест-ны иной раз даже самый момент их совершения, иногда и дня за три до со-вершения. Так что сообщу вам факт неопровержимый для вашего успокоения и чтобы вы перестали заниматься пустыми хлопотами насчет патента, если уже воры у вас перехватили изобретение.
Нашего прокурора Молотовской области, Куляпина, вы, наверное, знаете. Высокий такой обрюзглый детина. Лицо бритое, полное, как нижегородского дореволюционного мясника. И человек он острый, ум у него изворотливый, а и ему оказалось не под силу с ворами справиться. Ей-богу, не вру. Дело было в Молотовском оперном театре на большом собрании.
Местное население встречалось с Николаем Михайловичем Шверником и Николаем Ивановичем Гусаревым. Говорят, будут они избираться от нас в следующем году в депутаты Верховного Совета – Шверник в Совет нацио-нальностей, Гусарев в Совет Союза. Дело, конечно, нужное. Тут прокурор, Куляпин, явился. Шапка у него, надо сказать, особая: генеральская папаха из дорогого меха. Тысячи три, может, четыре стоит. Целый воротник и обшлага выйдут на женское пальто из такой папахи. Повесил он свою папаху в гарде-роб, стражу поставил. Все честь с честью. А после собрания хватились, папа-ха исчезла. Как сквозь землю провалилась. Пришлось Куляпину ехать домой в обыкновенной солдатской шапчонке.
Поехал он. Расстроенный, злой, не подходи. А тут звонок телефонный: др-р-р. Хотел было Куляпин не брать трубку или с рычажка ее сбросить, да ка-кое-то предчувствие в сердце колыхнулось. Взял, а из трубки голос самого заместителя прокурора СССР: «Как дела с преступностью и воровством?» – спрашивает голос. Ну, по старой привычке заливать мушку, Куляпин бодро доложил: «Имеем успех, на двадцать процентов снижение по сравнению с прошлым месяцем». «Где же снижение, черт Вас возьми! – закричал голос. – Какое же это снижение воровства, если у вас сегодня в оперном театре папаху с головы украли. Шляпа! Жаль, очки у вас не украли, чтобы вы не занимались очковтирательством… Найдите папаху, потом доложите…»
Не успел Куляпин положить трубку, а звонок снова беспокоит. На этот раз звонил Куляпину заместитель председателя Молотовского Облисполкома Гейдельман. Черный, выбритый, любитель поострить. Его бы можно сразу узнать по голосу, но Куляпин растерялся. Спросил: «Откуда? Кто звонит? «Из Совета Народных Комиссаров СССР, – ответил Гейдельман. – Как идут дела в области?»
«Дела идут хорошо, выравниваемся», – ответил Куляпин. Но тут из трубки грозно крикнули: «Не лгите, товарищ Куляпин! Какие же это дела, если вашу папаху генеральскую украли воры, а вы их не нашли. Найдете, доложите!» «Есть, найти и доложить!» – сказал прокурор, кладя трубку на рычажок. По-том он рукавом вытер вспотевший лоб и простонал: «Тьфу ты, черт, вся уже Москва знает о пропаже моей папахи. Ну, завтра я подыму все и вся, доконаю воров…»
– И шапку нашли? – нетерпеливо спросил Бруссер, думая о своем патенте и о том, что, возможно, удастся найти его, получить…
– Ну-у-у, найдешь, если воры украли настоящие, со стажем и документа-ми! Не нашли шапку прокурора Куляпина, а вы еще пытаетесь найти концы со своим изобретением и получить патент? Младенец, ей-богу…
Долго они ехали молча, сопели, думали. Потом, чтобы развеселить Брус-сера, Сидор Иванович начал рассказывать историю из своей молодости. Ша-бурову показалось, что он и эту историю уже где-то слышал, но снова про-слушал ее с большим интересом, не вмешиваясь в рассказ Сидора Ивановича и не нарушая его непринужденности. С этой целью он даже всхрапнул, чтобы рассказчик считал его спящим.
– Не думайте, что я всегда был бухгалтером, – начал Сидор Иванович свою историю. – У меня в молодости была наклонность попасть в агрономы. В 1925 году, помню, даже командировали меня на Всесоюзные курсы агро-техники. Они находились в царском селе, теперь Пушкиным называется.
Приехали мы в Ленинград, на Московском вокзале слезли. Тогда еще я был серый, в одном ТОЗе, то есть товариществе по обработке земли, на сче-товода практиковался. Сели мы с мешками под фонарем и думаем, что же нам делать? Бросились мы с мешками раз, в другой и в третий к трамваю, а нас не впускают. «Нельзя, говорят, с мешками». Но ведь нам без мешков нельзя, сами понимаете: еда, белье, книжки там… Решили повлиять на сердце кондуктора трамвая. Заревели, прямо настоящими слезами. Ревем и кричим, что крестьян в городе обижают. Посадили нас в трамвай, довезли до Витеб-ского вокзала.
А он, если знаете, на противоположной стороне от трамвайной остановки. Машины идут и идут. Прицелимся мы, побежим, а машина сигналит. Снова назад. Но все же перебежали к вокзалу. Спина мокрая от пота, от лица пар идет. Купили билеты, поехали поездом. Пока уселись в вагоне, пора, оказыва-ется, вылезать. Но тут опять загвоздка: где эти курсы искать? Мы к извозчи-ку, а он с нас пять рублей запросил. Тогда это, брат, деньги, месячная зарпла-та. Покряхтели, заплатили. Извозчик посмеивается. Завез он нас за угол и сказал: «Вот и приехали, слезайте!» Глядим, вывеска висит: «Всесоюзные курсы агротехники» Бросились за извозчиком, чтобы деньги отнять, а его и след простыл. Вот она, какая наука жизни. С нас бы, по незнанию, могли и десять рублей сдернуть, не только пять…
На курсах мы изучали разные науки. Помологию, например, изучали. Это наука о разных сортах плодовых растений. Читал нам лекции профессор Моргенштерн. Старик с белой бородой, как у козла, а усы – шнурами. Не толст он и не высок, середка на половине. Костюмчик на нем серый, рублей на пятьдесят по тому времени, красноватые ботинки «джимми» – рублей на шесть. С ним мы и поехали на практику, в Каменец-Подольск. Там был сад огромный, а у нас уклон садовый на курсах ввели. Я согласился, поехал.
Профессор Моргенштерн мне запомнился, как вот живой, стоит и сейчас перед глазами. Подопрет он, бывало, бок рукою и скажет: «… Сегодня мы изучаем с вами новый сорт яблок – «Снежный кальвиль» Морфология этого дерева вот такая-то, биология – вот такая-то, а теперь опишем плод. Он имеет следующие внешние признаки: продолговат и яйцевиден, реберчатость его слабо выражена. Основание имеет закругленную форму, вершина – с углуб-ленной чашечкой. Три четверти плода имеют в зрелом состоянии красную полосатость, особенно проявленную с освещенной солнцем стороны. В раз-резе плод имеет слабоокрашенную в красный цвет нервацию. На вкус – слад-кокислый, приятный ароматический запах…»
– На мой сухой лимонад похож, – вставил Бруссер фразу, но Сидор Ива-нович шикнул на него, чтобы не мешал рассказывать, сам продолжал:
– Далее профессор Моргенштерн приглашал нас к плодам и говорил: – «Прошу взять, осмотреть, покушать».
По целому получасу мы иногда кушали яблоки, хрустели и похваливали, пока профессор начинал кашлять и закуривал. Он говорил нам при этом: «Мне закуривать разрешается, вам – нельзя курить при старших…» Так мы и проводили время в этом саду, километрах в пятнадцати от Каменец-Подольска, на Днестре. Роско-о-ошный сад, двести пятьдесят гектаров. А ох-ранял его какой-то вечный студент Харусь, неряшливый, весь обросший во-лосами, маленький-маленький, точно карлик. А и то костюмчик на нем был короткий, картуз с дыркой на околыше. Яблоки мы ели вволю. Помнится, только один раз была у нас неприятность: вздумали мы украсть мешок яблок, да и попались. Застукал нас Волощук Николай Иванович, профессор-дендролог. Изучали мы у него курс о лесных породах. Это высокий человек, пузатый, а лицом похож на Луначарского, с очками тоже, то есть с пенсне на носу. Ходил он в студенческой форме полувековой давности. Шли разговоры, что не было у него денег на новый костюм. Ну, застукал он нас на воровстве яблок, да и сам растерялся. Стоит и молчит. И мы стоим и молчим. Да так и поклонились мы ему и ушли. Думали, расскажет начальству. Нет, не расска-зал. Тогда мы сложились, купили ему костюм и подарили однажды прямо во время занятий. Поглядел он костюм, поблагодарил нас, а потом сказал: «Пе-рейдем, друзья, к изучению твердых древесных пород…»
И вот, Сергей Павлович, поверите ли, с той поры я нигде даже копейки не украл…
– Э-э-э, такого бы человека на патенты поставить или в редакторы поса-дить, в прокуроры. Тогда бы уже не стали разные Антрациты Каменные печа-тать статьи краеведа за подписями чужих лиц, не стали бы прокуроры воров миловать, нашли бы для меня концы с сухим газированным лимонадом, дали бы мне патент на это изобретение. Ведь, правда, а?
– Конечно, правда, – отозвался Сидор Иванович. – Поживем, может быть, так оно и станет в жизни. Партия к этому стремится, но помех у нее под но-гами много. Надо бы почаще глаза книзу опускать, чтобы не проглядеть…
«Раз народ так хочет, так оно и будет, – с удовлетворением подумал Ша-буров. На душе стало приятнее, на сердце веселее. – Пожалуй, вздремну. Скоро рассвет, а там – Москва…»
Выйдя из вагона в Москве, Шабуров задумался: «Куда же идти?» Порылся в сумке, нашел письмо из журнала «Октябрь» за 30 июля 1945 года, прочитал: «… Редакция журнала просит выслать Ваши записки для ознакомления, так как публикация такого рода материала представляет значительный интерес. Зав. редакцией – Чешихина».
– Пожалуй, зайду в «Октябрь», – тихо сам себе сказал Шабуров. – Если Солодахин не успел написать туда ничего компрометирующего меня, как уг-рожал, то хорошо. А если успел? – И Шабурову стало не по себе от сознания, что нет пока в советском законодательстве уголовной статьи, карающей шкурников и завистников за охаивание талантов… – Что ж, все равно зайду. Надо бороться, надо уметь настойчиво бороться и ходить по тернистым тро-пам, пока роман «Перекресток дорог» увидит свет… Начну с «Моих запи-сок».
В редакцию идти было рана. Поехал на Павелецкий вокзал закомпостиро-вать билет на завтрашний поезд Москва-Сталино. В вагоне метро подсел ря-дом с Шабуровым подслеповатый парень в черной шляпе, в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, со свернутой в трубку газетой в руке.
– Вот, посмотрите, товарищ капитан, – начал внезапно разговор этот па-рень с Шабуровым, – в газете опубликовано коммюнике о переговорах меж-ду Румынией и СССР по экономическим вопросам…
– Ну и что же? – сказал Шабуров, беря газету. – Это вполне закономер-но…
– Нет, нет, вы дальше читайте, – сверкнув стеклами больших очков в чер-ной роговой оправе, сказал парень. Он при этом снял шляпу и платком вытер лицо и макушку, начинавшую лысеть, хотя и парень был совсем молодой. – Соглашение подписано о поставке из СССР в Румынию ста пятидесяти шести тысяч тонн хлебной ссуды…
Шабуров покосился на этого пузатенького низкорослого парня, и вдруг заметил в нем что-то знакомое, надоедливое.
– А вы откуда? – уклонившись от затронутой парнем темы, спросил его Шабуров. – Обличие ваше что-то мне знакомо…
– Значит, вы меня не узнали? А ведь я вас признал, Василий Петрович. Помните, в довоенное время печатали вы в Старооскольской газете «Путь Октября» и в Курском альманахе «Утро» отрывки из своего романа. Особен-но нашумели тогда главы «Нелли» и «Клубок». Меня тогда зависть к вам за-ела…
– А-а-а, теперь я вспомнил вас, – сказал Шабуров. – Сашка Васильев, па-сквилянт и соучастник Черноглазкина по составлению рецензии «Дань по-шлости», напечатанной в «Курской правде». Да?
– Не Сашка Васильев, а Александр Семенович Дубравин, – напыжившись, пошевелил он лягушечьими губами. – Я теперь крупный корреспондент, по-лагаю тренироваться в области фельетона и сельского хозяйства…
– Понятно, очень даже понятно, – усмехнулся Шабуров, глядя в упор на Васильева. – Помню я одного Дубравина из «Русского слова». Правда, на-стоящая его фамилия была Нецветаев, но фамилию заменил, как и вы, псев-донимом «Дубравин». Это же ведь дебревая фамилия, лесная. Под нее можно, как угодно и по любому вкусу подогнать фельетонный материал. Нецветаев, помнится, оклеветал одну учительницу, обратившуюся к нему за помощью с письмом «К русской чести». Извратил он все факты на сто восемьдесят гра-дусов, напечатал фельетон за подписью Дубравина, учительница и покончила жизнь самоубийством… Конечно, Нецветаев нуждается в наследниках… Весьма возможно, из вас выйдет достойный наследник Нецветаева…
Васильев улыбнулся, расправив узкие плечи.
– Идти к славе нельзя обычными средствами, – загадочно сказал он. – На-до лавировать, угождать тем, от кого зависит мое повышение, надо клевать и клевать тех, перед чьим талантом я могу казаться бледным. Вы, надеюсь, по-нимаете меня?
– Не совсем. Если можно, поясните…
– В моем лице вы, Василий Петрович, имеете врага, – сказал Васильев сквозь зубы. – Меня читатели не воспримут, если ваши и мои корреспонден-ции будут печататься в одном и том же районе или в одной области. И что-либо одно: я или вы, рядом не можем. Имейте ввиду, у меня связи и положе-ние в газетах, у вас этого нет. Я вас буду клевать и заклюю… В этом вы сами мне посодействуете, Василий Петрович. Ведь я знаю о вашей принципиаль-ности и честности, о неумении преклоняться и подхалимничать перед началь-никами. Вас за это будут презирать высокопоставленные лица. Они охотно поддержат меня, я и рвану по вас фельетоном или другой компрометирующей статьей… Будем судить трезво, исходя из обстановки: у меня все это выйдет, а вам трудно будет доказывать обратное. О-о-о, я уже умею работать, налов-чился…
– Негодяем быть легче, чем честным, – сказал Шабуров и отвернулся…
Так молча, они доехали до остановки. Шабуров вышел из вагона первым, Васильев семенил за ним, не отставая. Он, видимо, хотел что-то сказать.
Молча поднялись они по туннелю метро к выходу из павильона станции Павелецкая. Чтобы отвлечь себя от шагавшего рядом противного пузанка Ва-сильева, Шабуров начал глазеть по сторонам и в потолок. На гладком плафо-не обратила на себя его внимание роспись, похожая на керамическую: бордо-вого цвета пушки с лафетами, всадники и пехотинцы изображены в движении на походе. У людей странно вытянутые лица и смеженные глаза, у лошадей невероятно длинные и тонкие передние ноги, как у кенгуру или жирафа…
– Правда, нелепица? – спросил Васильев, желая заговорить. Шабуров не ответил, но подумал: «Нелепее всего, что вот таких, как вы, прохвостов при-нимают в партию и допускают к корреспондентскому ремеслу. Достойный наследник Аркадия Николаевича Нецветаева окажется еще более страшным клеветником, чем его духовный предшественник. Ддубра-а-авины!» – Хотя вы не желаете отвечать, а все же это нелепица. И то нелепица, что наши со-гласились отправить в Румынию 156 тысяч тонн хлеба, когда мы сами голо-даем и сидим на пайке в двести грамм…
– Идите вы, провокатор! – не сдержался больше Шабуров, замахнулся на Васильева, и тот очень живо, как на пружинах, отлетел в сторону от Шабуро-ва, шмыгнул в дверь, исчез в московской толпе…
«Какая гадина! – мысленно восклицал Василий Шабуров, никак не имея сил успокоиться даже и через час после этой встречи с Васильевым. – Вот та-кие журналисты до революции были полицейскими агентами и шпионами иностранных разведок, а теперь он тоже годится на всякие мерзкие и грязные дела… Провока-а-атор!»
Чтобы успокоиться, Шабуров решил зайти в коммерческий ресторан. Он любил читать диковинные названия блюд в книжке меню, рассматривать си-девших за столами людей, наблюдать поведение официантов. Но на этот раз ему и здесь не повезло: едва он прочитал в книге меню, что чахохбили из ба-ранины стоит тридцать рублей, люля-кебаб тридцать пять рублей, а обед из двух блюд – сорок рублей, как сзади послышался знакомый голос анекдотчи-ка.
– … Старая жена требует восстановить разрушенное, – ворковал захлебы-вающийся голосок. – Фронтовая жена требует удержать завоеванное, а му-жья-фронтовики склонны уйти в подполье и работать на два фронта…
Оглянувшись, Шабуров убедился, что голос принадлежал Васильеву, си-девшему между двумя накрашенными дамами, одной из которых была Роза-лия.
К счастью для Шабурова, они были заняты собою, не обратили на него внимания, и он, не желая встречаться с Розалией и органически не перевари-вая Васильева, не стал ожидать официанта с заказанным обедом, положил деньги под солонку, быстро вышел.
Через час, закомпостировав билет, Шабуров отправился разыскивать ре-дакцию журнала «Октябрь».
Выйдя из метро станции «Площадь Революции», Шабуров, как ему посо-ветовал пожилой москвич, повернул направо, поднялся по каменным сту-пенькам к арочному каменному проеду и через незнакомый двор вышел на Никольскую улицу. Здесь осмотрелся: справа видны красно-бурые зубчатые стены Кремля, островерхая башня, маковки церквей и соборов – золотые, зе-леные, серебристые.
Определив свой дальнейший маршрут спросом у проходившей публики, Шабуров повернул налево и шагал метров четыреста мимо целого ряда мага-зинов – «Динамо», «Гастроном», «Продуктовый». На оконных витринах пол-ным полно бутафорных сыров, колбас, шоколадов, рыб, всякой снеди гряду-щего будущего.
За магазинами еще раз резко повернул направо, добрался до Большого Черкасского переулка. Здесь стояло большое здание № 2/10 с голубой вывес-кой, похожей на погон летчика. На вывеске написано: «Редакция журналов «Октябрь» и «Знамя».
По запыленным лестницам Шабуров поднялся на 3-й этаж.
К его удивлению, здесь были кривые, как сельские улицы, коридоры, на-полненные сумраком. Чтобы не споткнуться и не налететь на стены, Шабуров некоторое время постоял, приучая глаз к темноте, потом пошел наугад.
В тупичке увидел дверь слева. На стекле двери приклеен лист бумаги с красными буквами, собранными во фразу: «Редакция журнала «Октябрь». Прием с 1 до 4».
Возле двери чернели еще две дощечки. На одной странная надпись: «Ти-хая комната классиков», на второй: «Прием по нечетным дням».
– Повезло мне, – прошептал Шабуров. – Сегодня 13 сентября. День нечет-ный. – Он хотел уже протянуть руку к двери, но взглянул на циферблат своих часов. Было пока меньше часа, решил подождать, прошел в самый конец ту-пичка.
Там была новая дверь, новая дощечка с надписью: «Редакция журнала «Знамя». Прием по особому расписанию».
Шабуров пошарил глазами в поисках «особого расписания», но нигде его не обнаружил. Свет через остекленный верхний конец двери пробивался в ко-ридор откуда-то сверху. «Откуда же падает свет? – заинтересовался Шабуров, подойдя вплотную к двери, чтобы заглянуть вверх через стекло. – Удивитель-но, откуда же падает свет, как из трубы?»
Увидеть источник света не удалось, но внимание Шабурова привлек зара-зительный женский хохот за дверью.
– Ох, Михалков, – восклицала сквозь смех невидимая за дверью хохотуш-ка. – В моралисты полез. Зачем, не понятно? Ей-богу же, ему не следует лезть в моралисты, особенно по женской части. Сама знаю всех его любовниц, а он мне про мораль начал было вчера читать… Да я крутила, кручу и буду кру-тить мозги всем старым бобрам… От них пользы больше, чем от молокосо-сов…
Шабуров тихонечко отошел от двери, направился в редакцию «Октябрь»: был ровно час дня.
В дверях он встретил пожилую женщину с рыхлым лицом, но живыми глазами.
– Простите, мне на прием, – сказал Шабуров, остановившись у порога. Он видел, что в тесной комнатке никого не было, кроме вот этой женщины. – Ко-гда можно?
– Заходите. Я могу свои дела отложить, хотя и собралась было поехать отоварить карточки… Будем знакомы, меня зовут Ольгой Михайловной Ру-мянцевой…
Шабуров, пожимая пухлую руку Ольги Михайловны, назвал себя, и Ру-мянцева как-то странно поглядела на него.
– Вы не из Горького? – спросила она, отступая в комнату и присаживаясь к столу, забыв пригласить Шабурова и не предложив ему стул.
Шабуров сам тогда шагнул в комнату, положил у стола зеленую солдат-скую сумку с рукописями, присел на стул, снял фуражку.
– Да, я из Горького, – сказал он. – Вам уже писал раньше письмо. Не вам лично, а журналу «Октябрь». Осмелился зайти лично, потому что заведующая редакцией товарищ Чешихина написала мне в конце июля, что «Мои запис-ки» представляют значительный интерес…
– Это, конечно, верно, – смущаясь и чего-то недоговаривая, начала Ольга Михайловна, пряча от Шабурова глаза. На лице ее появились тени, она пока-залась Шабурову совсем старушкой, хотя и фигура ее держалась бодро, в во-лосах почти не было седины. – То есть, я хочу сказать, ваши записки инте-ресны уже потому, что они рассказывают о пережитом, но… Как вам это ска-зать, право затрудняюсь… Может быть, вы зайдете через недельку? Дело в том, что… наш штатный консультант заболел, с вами сейчас некому основа-тельно поговорить… Если доверяете мне, могу при вас кое-что прочитать, сказать свое мнение, но оно ведь не решающее…
– Я доверяю Вам, – сказал Шабуров, подавляя в сердце тревогу и догады-ваясь, что уже кто-то, наверное, успел очернить его перед редакцией «Октяб-ря». Надо было выяснить, кто же именно это сделал? Несомненно, Ольга Ми-хайловна знала, и Шабуров решил доверить ей рукописи, чтобы расположить к себе, вызвать на откровенность и узнать, откуда подул сюда компромети-рующий ветер против Шабурова. – Вот, пожалуйста. Рукописи в вашем рас-поряжении, – он выложил на стол перед Румянцевой рукописи шестой, седь-мой и восьмой книг «Перекрестка дорог», добавил: – Цикл этих трех книг и часть еще одной, девятой книги романа, я решил назвать просто «Мои запис-ки». Так и будем оформлять на них документ, если примите рукописи…
– Да, да, конечно, – кивала Ольга Михайловна, листая рукопись. Вдруг она углубилась в чтение, будто бы забыв о Шабурове. Он заглянул через пле-чо, не стал больше беспокоить ее: Ольга Михайловна читала из шестой книги романа главу «Перипетии». Читала она жадно, торопливо, точно боялась, что Шабуров протянет руку, отберет рукопись.
На 160-й странице Ольга Михайловна остановилась, взволнованно погля-дела на Шабурова.
– Ой! – воскликнула она, – за что же это Владимира отправили в концен-трационный лагерь? По-моему, он невиновен…
– По-моему, тоже, – сказал Шабуров. – Но ведь часто бывает, что винов-ные нужны, тогда их находят или придумывают…
– Знаю, знаю, ох, знаю, – затрясла Ольга Михайловна кистями рук. – Не-мало пожила, много видела. Да, с судьбой Владимира потом как, в романе?
– Будьте любезны, сами прочтите, – сказал Шабуров. – О нем написано и в седьмой книге, в главах «Судьба», «Жизнь крутится», и в восьмой книге – в главах «Октябрь 1943 – январь 1944», «Искупление». Между прочим, я выде-лил материал о судьбе Владимира Сапожкова в отдельный рассказ под назва-нием «Искупление»…
– «Искупление»! – воскликнула Ольга Михайловна. – Тогда я об этом рас-сказе знаю. Вы же посылали его в журнал «Знамя»?
– Посылал, – признался Василий. – Но мне его вернули назад. Незнакомая мне, работница журнала «Знамя» в письме от 24 января писала по поручению журнала:
«Рассказ «Искупление» написан на очень уж сложную и скользкую тему, не может быть опубликован, несмотря на несомненные литературные способ-ности автора…»
– Я знаю, кто вам писал такое письмо, – вздохнула Ольга Михайловна. – Мы с ней хорошо знакомы. Это Глезарова. Теперь я вспомнила. Она мне пе-ресказала ваше «Искупление». Мы даже всплакнули, растрогались. До чего же, в самом деле, сложна судьба людей, сложна судьба Владимира. И вы не обижайтесь на Глезарову, товарищ Шабуров. Если бы от нее или от меня за-висело, то, говорю вам чистосердечно, рассказ «Искупление» уже вышел бы в свет давно. Другие, ответственные, побоялись, вот и вынудили Глезарову от-писаться. Не исключена возможность, что и меня вынудят отписаться…
– Почему?
Ольга Михайловна вздохнула, порылась в ящике стола и подала Шабурову письмо.
– Это из Горького, из Военно-политического училища. Пишет какой-то Солодахин, что партийная организация категорически возражает перед всеми издательствами. Заметьте, «перед всеми издательствами», товарищ Шабуров. Значит, письмо разослано везде… Да, возражает против возможной публика-ции произведений Василия Петровича Шабурова…
– Почему же он возражает? – гневным голосом спросил Шабуров, возвра-тив Ольге Михайловне непрочитанную и даже не вынутую им из конверта бумагу из Горького. – Вы читали письмо, скажите, пожалуйста…
– Он пишет, что Вы в своем романе берете жизнь, как она есть, компроме-тируете этим начальников, подрываете их авторитет…
– Вот как! – восклицает Шабуров, вставая. – А, по-вашему, как я должен писать?
– Как и написали. Но только трудно так будет напечатать, очень трудно. Такие книги, как ваша, заставляют думать, но… трудно управлять думающи-ми, легче – испуганными, опираясь на подхалимов…
– Спасибо, Ольга Михайловна. Благодарю за хорошие слова. А рукопись все же прошу принять. Пусть будет с ней, что угодно, но она должна иметь историческую дату предъявления журналу. Пройдут годы и годы, потребуют-ся и мои произведения, народу потребуются, партии потребуются. Найдут их, напечатают, а люди узнают, что уже к концу Великой Отечественной войны я написал восемь книг романа «Перекрестка дорог» и большую часть девятой книги этого большого романа о событиях и людях XX века…
Ольга Михайловна заполнила расписку лишь на три книги (часть девятой была вручена без расписки), поставила внизу штампик редакции «Октября» и подала расписку Шабурову.
Он поклонился, молча вышел из кабинетика заведующей отделом прозы журнала «Октябрь». В тот же день Шабуров выехал поездом Москва-Сталино в Старый Оскол. И все думал он и думал всю дорогу о своем романе, о его книгах, сданных Румянцевой, о судьбе цикла книг романа, названного «Мои записки».




8. ЗАВИСТЬ НАСТУПАЕТ

По приезде в Горький из Старого Оскола, где он встречался с только что возвратившимся Андреем Лобановым и узнал от него печальную историю его личной жизни на чужбине с 1942 по день возвращения в СССР, Шабуров на-чал было писать рассказ «Возвращенец». Но навалилась беда за бедой, как глыбы при горном обвале: начался у самого рецидив контузии с общим функ-циональным расстройством нервной системы и резким упадком зрения, Со-лодахин выгнал из председателей Женсовета жену Шабурова за неподатли-вость и обошелся при этом без наказания и даже пригрозил привлечь Шабу-рова к ответственности за клевету «на моральный облик начальника», сильно заболела Матрена Кузьминична, не хватало продовольствия, средств, неуте-шительно шли дела с романом, который из «Октября» попал в «Знамя», где и решали судьбу «Моих записок».
Правда, Зарубин из Горьковского Книгоиздательства обещал напечатать «монтаж» первых двух или трех книг романа «Перекресток дорог», но пере-дал рукописи на рецензию к своему начальнику, А. Елисееву, который в лич-ной беседе с Шабуровым еще и до этого высказал мнение: «Роман слишком обширен, для начинающего писателя такую славу допускать нельзя: голова закружится…»
Вскоре рецензия была готова.
«… Ознакомившись с двумя частями романа В. Шабурова «Перекресток дорог» объемом в 27 печатных листов, – писал А. Елисеев, – я не вынес впе-чатления об этом большом произведении, как о произведении бойкого гра-фомана. Напротив, в нем многое говорит о вдумчивом серьезном стремлении автора написать полезное большое произведение воспитательного и познава-тельного значения. Но роман страдает такими недостатками, которые еще не делают его в целом приемлемым для печати».
А в адрес Шабурова летели письма с требованием дать читателям свои произведения.
«… что я хотел бы, так это заполучить сборник твоих рассказов периода войны, – говорилось в одном из писем, – так хочется прочесть обо всем не со слов корреспондентов, а из виденного, прочувственного, пережитого… О многом хочется написать тебе, много мыслей проносится в голове… Я вспо-минаю твой первый приезд к нам: ты объяснял многое по математике и физи-ке и, не зная об этом, будил во мне сильную жажду знаний. Мне тогда тоже хотелось все знать. Прошли годы… жизнь складывалась благоприятно. Но война все опрокинула. Теперь все начинаю сначала. Нет слов. Сейчас это бу-дет даваться в тысячу раз труднее: насущное отвлекает, и сама жизнь пока, с материальной стороны, тяжеловата… Также приходится сидеть подолгу на заводе. А это мешает учебе. Не сидеть долго нельзя: чин начальника цеха, партия. Я, конечно, очень рад за тебя, что ты так плодотворно работаешь и по весьма актуальным темам. Твердо надеюсь, что смогу прочесть «Мои запис-ки» (Война, победа, мир). Желаю успеха в работе. Жму крепко руку. Зяма. Свердловск. 11 мая 1946 г.»
Читатели ждали, а Москва писала свое. С реверансами, конечно, по адресу автора, но с отказом и с рекомендацией печататься в журналах с боле узким кругом читателей.
Глубокой осенью было получено письмо из «Знамени». Писала снова И. Глезарова:
«Уважаемый товарищ Шабуров!
Посылаем Вам отзывы на вашу рукопись. Для удобства работы и оценки мы разделили рукопись на две части – Записки о войне и рассказы. Поэтому высылаем Вам два отзыва. Так как вы ничего не пишите о рукописи, то за-держиваем ее в редакции».
Шабурова удивило, что дата на письме написана чуть ли не двумя месяца-ми раньше, чем письмо пришло в Горький. «Где же оно лежало, почему так долго шло? – спрашивал он сам себя. – И зачем все так делается? Зачем руко-пись оставлена?»
В отзывах Шабуров прочел дважды лишь первый и последний абзацы, так все остальное поразило его стандартностью и необъективностью суждения. Но и в начальном и последнем абзацах, написанных на разных машинках и, наверное, разными машинистками под чью-то диктовку, сквозило лицемерие, смешанное со страхом: с одной стороны, рецензенту хотелось высказать свою личную точку зрения и признать в авторе романа и в его произведении та-лант, с другой сторон, рецензент был полон смятенного ужаса перед отра-женной в романе правдой жизни и перед письмом Солодахина, которое Да-мокловым мечом висело над автором романа и над рецензентом и кричало «… партийная организация категорически возражает перед всеми издательст-вами против возможной публикации произведений Василия Петровича Ша-бурова…»
– Будь жив Ленин, – воскликнул в гневе Шабуров, – он никогда не позво-лил бы разным Солодахиным использовать имя партии для подобного идио-тизма, как не позволил в свое время одному партийному секретарю запретить жениться для коммунистов, помог своей секретарше выйти замуж по любви. Но Ленина нет. И придет ли к руководству партией подобный Ленину чело-век? Может быть, придет. На это надежда. Во всяком случае, считаю нужным сохранить для истории письмо Глезаровой и первый и последний абзацы ее рецензии на «Мои записки». Я понимаю, что зависть и трусость Солодахиных наступает. Понимаю, что на этом зависть не остановится, будет стараться бить меня до конца; но поколения людей, мои дети должны знать, как это бы-ло. Мне не безразлично, как будет истолковываться правда в будущих ве-ках…
Шабуров отрезал первый и последний абзац рецензий, еще раз прочел их и подклеил к записке Глезаровой. «Да, ловко пишет, – мысленно представил себе образ испуганно склонившейся женщины над листами бумаги. – Борется вот сама с собою, но пишет не то, что думает, а что кажется ей более выгод-ным с личной точки зрения и возможного продвижения по службе. Конечно, трудно Глезаровой: она слышит непрерывно совсем другое, и вдруг – перед нею роман Шабурова, похожий на взрыв огромной бомбы! Вероятно, не на-стала пора так полно и откровенно сказать правду. Но ее скажет кто-то, обя-зательно скажет, может быть, лет через десять или более, но все равно ска-жет. Партия не может вечно молчать о том, что происходит, произошло в прошлом, но не должно повториться в будущем. И благословенно будет пе-ред историей имя того смелого, кто скажет обо всем и всей партии, всему на-роду. Буду ждать, это будет…»
– Ну и Глезарова, ну и написала! – не имея сил успокоиться, снова взял Шабуров рецензии, начал читать вслух:
«… Записки капитана Шабурова охватывают период с весны 1941 года по 1945 год. Преподаватель истории, командир, Шабуров прошел большой путь войны. Кроме того, это, несомненно, человек интеллектуальный, культурный, обладающий большой эрудицией в области истории, истории искусства и ли-тературы… Но… в заключении мы должны сказать, что ни одна из предло-женных автором вещей не подойдет к нашему журналу. Некоторые из них можно предложить в журналы с более узким кругом читателей («Крестьянка», «Пограничник»). И. Глезарова.»
– Да, мудра эта особа! Для «Знамени» «Мои записки» не подходят, а вот для более «узкого круга читателей» подходят. Но ведь такие поступки еще Ленин называл перестраховкой…
… В этот вечер, листая и перечитывая письма и страницы своего романа, Шабуров одновременно с тревогой и болью слушал разговор больной Матре-ны Кузьминичны с соседкой по квартире. Та пришла проведать больную, проститься с ней, так как предстояло выехать в другой город и, может быть, никогда уж больше не придется увидеться.
– Да-а, плоха ты стала, плоха, – стонала соседка, поправляя подушку, что-бы Матрене удобнее было лежать. – И с чего бы это так приключилось?
– От горя и от поветрия, – тихо ответила Матрена. – Немцы да Шерстаков Федор Лукич, ни дна ему, ни покрышки, мужа моего, Ивана, замучили на мо-их глазах. Вот оно и оборвалось сердце. А потом еще соседа нашего, Антона Упрямова, порошками отравили… Грешна перед богом, любила я Антона, а тут вдруг?…Вот и еще больше оборвалось сердце, крови не стало. А тут по-ветрие: годы меня одолели и простуда, тоже и пища городская по нормам-карточкам. Оттого все и к смерти меня клонит, не выздоровею. Даже насеко-мая разная появляется. Меня и обмывают и одежду новую дают, не повернет-ся язык сказать плохое, жалеют все, а вот насекомая изнутри вылезает и вы-лезает. Оно всегда так, перед смертью… Вася, дай попить, родной мой. Чайку сладенького…
Шабуров подал Матрене чашку с чаем, кусочек булочки (Днем специаль-но ездил в буфет Горьковского дома офицеров, больше булочек для Матрены Кузьминичны купить негде, на карточки булок не давали).
– Спасибо, сыночек, спасибо, – прошептала Матрена, выпила чай, поже-вала булочку, затихла. Может быть, заснула. И в комнате наступило тяжелое беззвучие.
Соседка сидела у кровати больной, напустив платок на лоб чуть не до са-мых глаз, плакала тихо, без всхлипываний. Только слезы из глаз катились и катились по морщинистым щекам. Шабуров подошел к широкому единствен-ному в комнате окну, задумался, глядя на огни в окнах корпусов курсантских казарм. За гардеробом, отгородившим от общей комнаты уголок для детской спальни, чуть слышно, посапывали во сне ребятишки – Женя и Юра. Жена еще не вернулась из клуба ВПУ, где московские гастролеры давали концерт.
«Понимаю, Соне тяжело сидеть в переполненном людьми комнате и слу-шать стоны Матрены Кузьминичны, но все же не следовало бы идти сегодня на концерт, – думал Шабуров. – Кажется, мама доживает последние часы. Слаба она, совсем одряхлела. Может быть и правда, что люди, привыкшие к сельскому воздуху, могут умереть в городском? Да нет, это чепуха. Придут ведь разные глупости в голову. Не от воздуха умирают люди, а без воздуха или от его недостатка. Я же знаю, мама страдает и волнуется за меня, за мои неудачи и за муки, которые мне то и дело приносит завистливый Солодахин. Ведь до чего додумался человек? Вдруг, ни с того, ни с чего, казалось бы, ввалился вчера в квартиру с какой-то комиссией и начал шуметь на меня в присутствии детей и больной Матрены Кузьминичны, что я занимаюсь само-восхвалением и что меня надо снять с должности редактора радиогазеты. «Что ж, – говорю ему, – снимайте с должности редактора. – Но у вас нет до-казательств о моем самовосхвалении». «Как нет доказательств? – зашумел Солодахин. – Вот они, налицо! – он достал из сумки выписку из приказа о на-значении меня редактором радиогазеты «Фрунзевец», потом показал подкле-енную к ней вырезку из газеты Горьковского Военного Округа «За Отчизну» от 21 апреля 1946 года, снова закричал: – А-а, пишите вы какие откровения: «Курсанты с радостью встретили свою газету… Большое место в газете отво-дится произведением начинающих авторов. По радио передаются стихи, рас-сказы и другие произведения». «А-а-а, как это понять?!» Говорю ему, что лучше всего понять так, как написано. И никакого самовосхваления в этой заметке нет хотя бы потому, что правду о радиогазете «Фрунзевец» написал не я, а курсант М. Трошин, подпись которого стоит под заметкой… «Но я не позволю, я не позволю никому популяризировать вашу писательскую дея-тельность! – застучал Солодахин кулаком о стол. – Не допущу вас до печати и…»
Матрена Кузьминична не выдержала, заплакала. «Товарищ начальник, – простонала она, – чего же вы испугом действуете? Ведь хорошо Вася пишет. Я даже от немцев уберегла его книжки с «Тайгой», с «Неллей», «Силой» и со «Старыми тропами», а вы теперь войною на Васю идете… Уходите-ка вы от-сюда, не мешайте нам жить…»
Солодахин позеленел, вышел из комнаты вместе со своей «комиссией», но прошептал мне на прощание: «Ну, Шабуров, запомни! Я тебе еще сюрприз устрою, что зачхаешь!» Что же он еще против меня готовит, какой сюрприз?»
Размышления и горькие воспоминания Шабурова были прерваны про-снувшейся Матреной. Она заговорила ласковым голосом, обращаясь к си-девшей у постели старенькой соседке:
– Да мы с тобою хоть и походили летом вместе по двору, про старинное поговорили…
– Наше дело такое, – захныкала старушка в фартук. – Больше нам и гово-рить не о чем. Грамота ведь наша какая? Доживаем года – возраст, вот и все тут…
– А зовут-то тебя как? – одышливым голосом спросила Матрена. – Все собиралась спросить, забывала…
– Натальей, милая, Натальей… Ну, прости, если когда обиду причинила… Все это от неволи, от недостатка нашего, а не от сердечного желанья…
– Поминай и меня, Наталья. Прости, если плохо когда сказала в жизни или сделала. Скоро, чую, душа моя отправится к богу. Может, и до весны доживу, а может и не доживу… О-о-ох, ох, никому этого не миновать, все законом ут-верждено… Вася, к тебе моя просьба, отдай Наталье мою коленкоровую коф-ту, пусть за грехи мои перед богом молится. Она почти новая, эта кофта, что ты мне подарил. Перья из моей перины тоже отдай Наталье, человек она ду-шевный. А сам не горюй, не расстраивайся. Писанье твое очень трогательное и справедливое, дойдут до него люди и оно до людей дойдет. Правда на огне не горит, на воде не тонет… Ну, теперь все от меня отойдите, дюжа я утоми-лась, отдохнуть надо…, – Матрена сомкнула веки, утихла. И трудно было по-нять, уснула она или умерла. Шабуров попробовал пульс. Он чуть заметно бился.
– Вот вам, Наталья, кофта, – подал Шабуров. – Идите, я сам посижу у по-стели, подежурю, пока придет Соня с концерта. Они ведь в последнее время что-то не заладили. Но это ничего, примирю, если мама выживет…
Вскоре, как только Наталья вышла из комнаты, в дверь постучали. Шабу-ров вышел.
– Вас вызывает подполковник Солодахин! – доложил курсант в коридоре.
– Передайте подполковнику Солодахину, что я один и сижу у постели умирающей матери…
Курсант сказал: «Есть!», повернулся, побежал. А через несколько минут вернулся. Бледный, растерянный, он чуть не плакал.
– Подполковник обещал мне пять суток ареста, а вам приказал явиться по боевой тревоге…
Шабуров закусил губу до крови, начал одеваться.
Солодахина он застал в кабинете листающим «Личное дело Старшего преподавателя военной истории гвардии капитана Шабурова».
– Садитесь, поговорим! – по-бычьи глянул на Шабурова исподлобья, сно-ва начал листать дело. – Ваш рапорт об увольнении в запас попал ко мне. Мы вас уволим, но с грохотом. Исключим из партии, потом уволим…
– Я просил бы отложить разговор, – сказал Шабуров, вставая. – На квар-тире лежит умирающая мать…
– Подумаешь, причина для откладывания разговора! – злым, бездушным голосом возразил Солодахин. – Нет, вы сидите и слушайте. Мне нужно с вами покончить, пока вы не вырвались из моей власти в буквальном и фигураль-ном смысле. Я имею ввиду, что если вы станете знаменитым писателем, то можете меня погубить, а теперь я могу вас погубить… И погублю. Вы мне скажите, где вы на службе?
– Вы сами отлично знаете, мне нечего отвечать на вопрос.
– Нечего? А вот это что такое? Исполняющий обязанности секретаря Горьковского отделения Союза Советских писателей Бирюков пишет нам чуть ли не распоряжение № 76: «Капитан Шабуров избран членом бюро ли-тературной группы при Союзе писателей, в связи с этим должен являться для работы в литгруппе еженедельно по пятницам с 18 до 23 часов».
Это что же, выходит, вы там книгу пишите без нашего ведома? Нет, я не позволю. Вы слишком шагаете быстро, Шабуров! Я прочел сегодня все под-шивки газет с вашими статьями и понял, куда вы стремитесь. Вы приобретае-те популярность. Вот ваша статья «Волжская поэма». Она напечатана в № 141 «Горьковской коммуны» за 15 июня 1946 года, после моего с вами разговора. Значит, на вас ничто не действует, вы рветесь к славе? Да?
– Нет, я просто вдумываюсь в жизнь, пишу о ней…
– Ничего подобного. Если бы вы просто писали, то не получилось бы та-кого… А то ведь ваша статья оказалась на специальной странице «Горьков-ской коммуны», под аншлагом: «Опера А. Касьянова «Фома Гордеев». Я по-нимаю, вы ищите сильных покровителей, надеетесь на Касьянова… Но этого мало. Вот у меня записка заведующего отделом искусства «Горьковской коммуны» Н. Барсукова. Он пишет эту записку с адресом во все кинотеатры Горького: «Очень прошу Вас устроить товарища Шабурова на сеанс в 11.30. Это необходимо для отзыва, мы будем в субботу его публиковать». И, дейст-вительно, вашу статью «Величественный образ» напечатала «Горьковская коммуна» 22 августа 1946 года под аншлагом: «Зрители о фильме «Клятва». Что вы на это скажете?
– Если бы другое имя воплощало на сегодня в себе всенародное признание партийного авторитета, то я еще с большей страстью написал бы об этом, – сказал Шабуров….
Солодахин не понял этих слов, начал посмаркивать носом, выискивая, к чему бы это еще придраться. Листая «дело», вдруг оживился:
– Вы, Шабуров, все же рветесь в литературу. Вас публикуют газеты раз-ных областей. Например, вы и в «Курскую правду» пишите…
– Разве это плохо, если я, кажется, с 1920 года пишу в «Курскую правду»?
– Плохо. Вы пишите, не считаясь с моим мнением… Вот, например, при-шлось мне на почте читать перевод на Ваше имя из «Курской правды» от 10 октября 1946 года, Я даже выписал в свою книжечку, – он полистал. Потом прочел: «За статью «В домике Каширина» – 138 рублей 75 копеек, за статью «Хохломский народный орнамент» – 185 рублей». Что, неправда?
– Вы ведете себя хуже гоголевского городничего…
– Молчать! Как вы смеете?! Я же и документально могу доказать, что вы печатаетесь в «Курской правде» без нашего разрешения. Вот вам доказатель-ства! – он полистал «дело», показал Шабурову его статью «Хохломский на-родный орнамент», напечатанную в газете «Курская правда» за 19 ноября 1946 года, спросил самодовольно: – Что, и теперь еще будете отбрыкиваться?
Шабуров молча с презрением посмотрел в тупое толстощекое лицо Соло-духина, вздохнул.
– А вы не вздыхайте, Шабуров, мы все знаем, за всем следим. – Продол-жал наступать Солодахин, уверенный в своей правоте и возможности сделать с человеком все, если он ему подчинен по должности, но посмел иметь талант и смелость самостоятельно применять его. – Мы знаем и о вашем письме Учебно-методическому Совету Министерства Просвещения РСФСР. Вы ум-ничаете, ставите вопрос о ликвидации ошибок в произношении отдельных слов русского языка… Но и в этом у вас ничего не выйдет… Мы уже написа-ли туда, вверх, чтобы там имели о вас представление, не принимали в расчет ваших предложений…
– Значит, вы за мной установили слежку, как при Николае Первом? – не выдержал Шабуров издевательств Солодахина. Выпалил ему в упор. Но тот даже и не обиделся, считая слежку чем-то обычным делом.
– Да. Мы за всеми следим…
– Начали бы вы с себя и со своих отношений с мадам Борисовой, которую возвели в ранг председателя…
– Но-но-но, прошу на личности не переходить… У нас и так накопилось против вас зла семь коробов… Мне вот стало известно, что вы часто бываете у Бобылева, в газете «Горьковская коммуна». Готовите статью «О советском военном искусстве»…
– Да, готовлю. Статья будет напечатана в мае 1947 года, ко Дню Побе-ды…
– Нет, не будет! – покраснел Солодахин. – Мы не позволим. И эта статья не будет напечатана, и глава из романа в виде рассказа «Сила» и научно-фантастические рассказы «Зеленая тень» и «Одуванчики»… Ничто не будет напечатано, хотя и одобрил их работник Горьковского Обкома партии Ши-лов, хотя и они уже набраны в типографии, и с вами проверены корректуры… Не поможет вам и то, что вы подарили Зарубину свой именной пистолет…
– Вы не в своем уме! – встал Шабуров. – я больше не хочу вас слушать. Никакого права остановить публикацию моих работ вы не имеете…
– Ха-ха-ха-ха, – будто одержимый, захохотал Солодахин. – Разве такие вопросы решаются у нас правом? Ничего подобного. Мы просто вас ском-прометируем, запугаем ваших покровителей искусства и… погорят все ваши труды и книги. Нам это не в первый раз оформлять, научились…
– Подлый вы человек!
– А это ладно, пусть будет так! – Солодахин выпил почти целый графин воды прямо из горлышка, неожиданно выпалил такое, что потрясло Шабуро-ва: – Мы вас исключим из партии за скрытие факта вашего исключения в 1935 году, на Дальнем Востоке…
– Позвольте, я же сам вам об этом рассказывал при первом нашем знаком-стве…
– А кто это может подтвердить, если мы беседовали с глазу на глаз? Что касается меня, скажу, что вы лжете, и мне поверят. Выкусили?
Шабуров посмотрел гневными глазами на Солодахина, потом перевел взор на раскрытое «дело».
– Да вот же подшита заполненная мною анкета за 10 мая 1943 года! – вос-кликнул он. – Прочтите, в ней все отражено. И не мог же я в октябре 1943 го-да, вступая в члены КПСС, скрыть от партии то, что уже в мае этого года бы-ло ей известно. Дайте эту анкету…
– Не дам анкету, – хмуро возразил Шабурову Солодахин. – Эта анкета ис-чезнет, так как она противоречит моему желанию. И я не могу вас вооружать ею… Кроме того, я отобрал у машинистки Наибовой текст смонтированной вами лекции «Вероломное нападение Германии на СССР». Мы обвиним вас в гитлеризме… Вы прославляете гитлеризм…
Шабуров снял трубку телефона, позвонил в машинное бюро, так как знал, что машинистка часто работала там до часа ночи.
Наибова пришла немедленно.
– Лекции капитана Шабурова я печатала с разрешения начальника учили-ща, – сказала она. – Я не имела права выдавать их кому-либо, пока они не бу-дут просмотрены и подписаны после печати самим Шабуровым, но вы, това-рищ подполковник, взяли монтаж лекции и ушли, потом и тексты машино-писные забрали, не знаю зачем. Я вам должна сказать прямо, что никакого гитлеризма в лекции нет, цитированы вырезки из советских газет, которые мы все читаем. Правда, я отпечатала по ошибке не только то, что подчеркнул капитан Шабуров, но и то, что он зачеркнул. В этом я виновата…
Когда Наибова вышла, Шабуров сказал Солодахину:
– Неужели вы и после этого добровольно не подадите рапорт об увольне-нии вас из Армии?
– Нет, не подам. Я вас загоню, а сам не подам, удержусь. Мне поверят…
– Наука живет не верой, а знаниями…
– Идите вы к черту со своей наукой! Начитались. Я вот вам покажу науку, что белугой заревете…
– Ничего вы мне не покажете, подполковник! Вот, смотрите, как состав-лена лекция? В ней использован «План Барбаросса», напечатанный в «Крас-ной звезде» 28 ноября 1945 года. Мною подчеркнуты для печатания всего шестнадцать строк из первого раздела плана «Общие намерения». Далее ис-пользована «Правда» за 25 ноября 1945 года, всего подчеркнуто мною семь строк из общеизвестного меморандума Розенберга. Из «Правды» и «Красной звезды» за 31 июля 1946 года использована телеграмма Риббентропа герман-скому послу в Токио от 10 июля 1941 года с просьбой поскорее втянуть Япо-нию в войну с Россией. Взяты одиннадцать строк из публикации «Красной звезды» от 28 ноября 1945 года «Документ, характеризующий преднамерен-ность германской агрессии». В этой выдержке выступления Гитлера 22 авгу-ста 1939 года перед генералами наглядно показана преднамеренность нападе-ния Германии на Польшу и его надежда на «блицкриг». Где же здесь крамо-ла?
– А нам это не важно! – сказал Солодахин. – Исключим, выгоним, там ищите…
После этой встречи с Солодахиным события развертывались ускоренным порядком. На партийном собрании социально-экономического Цикла Соло-дахин выступил с «разоблачительной» речью:
– Товарищи! – восклицал он, задрав подбородок и воздев руки с коротки-ми пальцами к потолку. – Мы неусыпно стережем честь и достоинство нашей партии, а в нее проникают люди, не дающие нам покоя. Сказать вот о фелье-тоне «Покойник с бубенчиками». Знакомы вы с ним или нет?
– Знакомы, – послышались голоса из одного угла. – Просим прочитать еще здесь, для ясности…
– Это можно, можно, – снисходительно сказал Солодахин, полагая, что чтение фельетона усилит его позиции в задуманном ходе против Шабурова. Он развернул папку, начал читать:
«На этот раз они решили чему-либо подражать, так как жить и работать по-старому им наскучило. А тут еще мальчишки принесли газету «Правда» за 13 декабря 1945 года и прочитали вслух передовицу со словами: «… где речь идет о повседневных нуждах нашего героического народа, нет мелочей, нет второстепенного, все важно, все поднимается до уровня большого партийно-го дела!»
– Ну и правильно, как же иначе?! – зашумели коммунисты, все ясно…
– Не спешите с выводами, – прервав чтение, крикнул Солодахин. – Вся суть дальше будет. Прошу слушать…
– Пожалуйста, читайте…
«… Да-а, – простонали руководители Горьковского Военно-политического училища, – читал Солодахин, косясь по сторонам и высматривая, как ведут себя коммунисты. А те просто посмеивались, пряча носы в рукав. Знали о фельетоне «Покойник с бубенчиками» и о том, что он правильно высмеивает бюрократов. – Да-а-а, бюрократизму у нас накопилось много, на жалобы на-рода и на его нужды внимания не обращаем, называем все мелочами, а вот газета «Правда» с нами не согласна. Как бы нам по шапке не дали, если ли-нию не изменим…
– А что ж, могут дать, – тенорком подпел начальник ОВС Садовский. – И мне дадут и вам. Разве я один виноват, что артисты в клубе ВПУ пропели песню «Тройка», а потом добавили: «Взять бы эту тройку, да и привезти воз дров для отопления клуба, чтобы в нем не мерзли зрители и артисты, не мерз начальник училища…»
– Здорово, правильно! – зашумели голоса. – Мы же сами видели эту кар-тинку…
– Не умеете себя вести! – закричал Солодахин, снова прервав чтение. Вы вот лучше слушайте, сама крамола автора фельетона дальше обозначена и со-стоит в прямом подрыве авторитета руководящих работников… А вы хохоче-те. Чему рады?
– Читайте, послушаем!
Солодахин вытер платком потное свое лицо с красными говяжьими щека-ми, хватил стакан воды, начал читать дальше:
«… Да, товарищи, я грешен, что матери погибших воинов живут в комна-тах с выбитыми окнами и без печей, – начал каяться начальник квартирно-эксплуатационного отдела лейтенант Плохий…
– Да это что, – перебил его электротехник Рябов. – Мы с начальником училища живем за счет уборщиц. Например, с уборщицы Герасимовой взы-скиваем за одну двадцатипятиваттную лампочку пятьдесят рублей в месяц, а сами палим десять стоваттных и три плитки за… 18 рублей… Свинство одно, а не человеческая работа…
– Друзья мои, – начал хриповатым голосом начпрод Макаров. – Я тоже грешен. Выдавал испорченные консервы, от которых люди болели, а майор Солдатов чуть было не умер. Навязал офицерам гнилые папиросы, которые они в уборную выбросили, а денежки с них, как с миленьких, удержал из зар-платы. По восемьдесят рублей…
– Ваши грехи перед моими, что моська перед слоном, – вмешался в разго-вор начфин Клевцов. – Решил я, например, что газета «Горьковская коммуна» издается в Москве, туда и за всех офицеров деньги переслал. Ко мне офицеры ходили-ходили, да так и бросили: не пошел я на уступку, не возвратил денег. Так и месяца два были офицеры без газет…
– А я их в это время, офицеров наших, мыл зимою в холодной бане и хо-лодной водой, – вставил начальник ОВС Садовский…
– Государственные интересы выше личных, так что нечего считаться с жалобами офицеров и их семей, – вмешался в разговор начальник политотде-ла Солода… », – позвольте, товарищи, – прервав чтение фельетона и выпучив глаза, начал Солодахин уверять коммунистов, что он говорил это в другом месте, а не в том, где пишет автор фельетона. Но в ответ ему коммунисты разразились громовым хохотом. А когда успокоились, попросили читать дальше, до самого того места, где содержится крамола автора фельетона.
Солодахин выпил сразу два стакана воды, продолжил чтение:
«… в этот момент в дверь постучали. Вошел красноармеец с пакетом. Прочитали начальники бумагу в пакете и воскликнули: «Судьба подбросила нам, товарищи, случай начать жить по-новому, чутко относиться к людям. Умер кочегар Тихонов, который три года просил у нас помощи, а теперь вот прислал из больницы акт о своей смерти. Давайте выдадим ему ссуду и за средства училища похороним человека с музыкой, отвезем на кладбище в ка-тафалке…»
Договорились быстро, начальство утвердило ассигнования.
Начфин выписал денег две тысячи рублей без волокиты, начальник ОВС дал миткалю и дранки метров тридцать для савана, начальник КЭО расста-рался ящик гвоздей и два кубометра досок.
Через какой-нибудь час к подъезду городской больницы подъехал погре-бальный катафалк, начальство Горьковского ВПУ стройной колонной вошло в помещение и потребовало выдать тело кочегара Тихонова…
Медицинская сестра в испуге отступила перед воинственной группой во внутренние палаты. Гости с венком и саваном в руках невозмутимо просле-довали за ней, но у порога палаты остановились, как пораженные громом: ко-чегар Тихонов сидел на койке и преспокойно пришивал бубенчики к кожано-му ремешку…
– Да как же ты смеешь работать после своей смерти?! – закричали разгне-ванные начальники. – Ты же нам бумагу написал…
– А прочтите бумагу получше, – спокойно возразил Тихонов. – Я в ней написал, что хочу получить от вас помощь не после смерти, а вы уж и выду-мали, что после смерти…»
– Вот теперь ясно, – зашумели в зале, забивая Солодахина. – Ясно, что вы заржавели от бюрократизма и бездушия. Научитесь вы внимательно читать написанное, к людям относитесь душевно, тогда и не придется вам краснеть перед лицом «Покойника с бубенчиками».
– Но я вам докажу, вы сами сейчас увидите, что автора фельетона, Шабу-рова, надо исключать из партии! – кричал расходившийся Солодахин. Корот-кий его мундирчик, перехваченный ремнем, задрался, фалдочки разошлись. Было что-то общее в эти минуты у Солодахина, по утушистости фигуры, с чу-гунной скульптурой известного памятника Александру Третьему. И в харак-тере было что-то общее у Солодахина с этим тупым самодержцем. – Если со-брание не согласится со мною, я решу вопрос в узком кругу, в парткомиссии при политотделе…
– Чего вы нас пугаете парткомиссией? – встал майор Солдатов. Лицо его покраснело от гнева, серые глаза засверкали. – Мы знаем Шабурова, знаем его прекрасные лекции по военной истории. Ими восхищаются все курсанты и слушатели Вечернего Университета марксизма-ленинизма. А что вас Ша-буров критикует, так вы этого заслужили…
– Садитесь, майор Солдатов! – приказным тоном оборвал его Солодахин. – Садитесь, иначе я вас привлеку к ответственности. У нас есть данные, что Шабуров с самого первого дня появления в училище плохо работает…
– Позвольте, – возразил тогда Начальник Учебной части училища полков-ник Колесов. Он подошел к трибуне, раскрыл свою папку. Смуглый, низко-рослый, он неторопливо достал бумаги, начал читать выписку из аттестации работы капитана Шабурова с октября 1944 по июнь 1945 года. – Вот здесь сказано, как работал у нас капитан Шабуров. Слушайте, товарищи: «… Делу партии и Социалистической Родине предан. К работе относится добросовест-но и аккуратно. Составленные им лекции отличаются хорошим содержанием и полнотой. Имея боевой опыт и повседневно работая над собой, занятия ор-ганизует интересно и методически правильно...» – Вот как обстояло дело в работе Шабурова, товарищи! Аттестация утверждена начальником училища 8 июня 1945 года…
– На одной аттестации вы, полковник, не выедете! – огрызнулся Солода-хин, хватая графин с водой и начиная пить по своей кабинетной привычке прямо из горлышка.
– Можем и другие привести, – спокойно продолжал полковник Колесов, морщась, что Солодахин пьет прямо из горлышка графина. – Вот у меня под руками аттестация на капитана Шабурова за 25 февраля 1946 года. Здесь на-писано правильно: «В занимаемой должности старшего преподавателя воен-ной истории гвардии капитан Шабуров Василий Петрович состоит с октября 1944 года. С первых же дней пребывания в Училище показал себя грамотным и подготовленным офицером. Лично дисциплинирован, исполнителен. При-нимает активное участие в партийно-массовой работе. Предан делу партии и Отчизны. Занимаемой должности соответствует…»
– А вы бывали на его лекциях? – воскликнул Солодахин.
– Бывал много раз. И другие товарищи слушали его лекции, дали пись-менные отзывы и заключения. Например, начальник Политотдела Военно-морского училища капитан второго ранга Воронов, замполит 82 радиополка капитан Стародубцев, полковник Качура и капитан Березин из Дома Офице-ров, старший инструктор марксо-ленинского образования при Университете Марксизма-ленинизма В. Ботоногова, представитель Политуправления Окру-га майор Пичугин и все другие, посетившие лекции гвардии капитана Шабу-рова, единодушно отзываются о них положительно… Так в чем же дело? Ви-димо, все дело в том, что капитан Шабуров слишком прямой человек. А это не нравится подполковнику Солодахину и еще кое-кому… Если Шабуров не нравится, почему же подполковник Солодахин не отправил его рапорт с просьбой о демобилизации…
– Мы сначала исключим Шабурова, потом демобилизуем! – не выдержал Солодахин, выпалил. – Мы и вас, возможно, исключим, выгоним. За содейст-вие Шабурову: вы разрешаете ему ходить в издательство…
– Теперь все ясно, мне больше говорить нечего, – сказал полковник Коле-сов, сел рядом с Шабуровым. – Солодахин забыл о совести и партийной чес-ти, но мы об этом не забыли…
Собрание проходило бурно, страстно. Предложение Солодахина об ис-ключении Шабурова из партии «за идеологические извращения в лекциях, за клевету на руководителей в фельетоне «Покойник с бубенчиками», за скры-тие случая выбытия из партии в 1935 году» было единодушно провалено.
Тогда Солодахин осуществил свою угрозу, провел на парткомиссии реше-ние об исключении Шабурова из партии. Это было утром 8 мая 1947 года.
Шабуров стоял перед столом комиссии строгий, решительный. Постоян-ные лишения в прошлом, борьба за каждый шаг своего честного места в жиз-ни, партийная страстность и кипение его сердца перед лицом очевидных не-справедливостей и поведения Солодахина, которому можно было дать точное наименование «Зависть наступает», сделали его суровым и резким.
– Все ваши липы, сфабрикованные под нажимом Солодахина разлетятся в прах! – чеканил он на прощание. – Это же беспардонная ложь, что я скрыл от партии случай выхода из нее в 1935 году. И вы сами знаете, что это ложь, иначе бы вы вняли моей просьбе и по радио связались с отделом единого партбилета ЦК КПСС и запросили бы документальное подтверждение моей правоты. Но вы этого не сделали, боясь за свои посты, зависимые от воли бессовестного Солодахина. Вы оказались черствыми и бездушными людьми даже в такую минуту, когда в моей квартире умирает мать со словами по-следней просьбы на устах. Она просит отвезти ее в Старый Оскол, похоро-нить поближе к могилам родственников. Я просил Вас отложить слушание дела, пока я выполню просьбу умирающей, но вы и в этом мне отказали. По-чему? Зачем вы спешите? Вам нужно отомстить мне, задержать публикацию моих работ, убить поскорее горем мою мать и всю семью. Имеются уже неко-торые результаты вашего шантажа. Трусливый приспособленец, Зарубин из Горьковского книгоиздательства, уведомил меня, что снимают из сборника мои рассказы «Одуванчики», «Зеленая тень» и «Сила», так как этого потребо-вал Солодахин. Он вернул мне «Издательский договор», но тексты рассказов задержал у себя. Торжествуйте, подполковник Солодахин! Ваша зависть в ка-кой-то мере удовлетворена. Не знаю еще, как будет реагировать член бюро Горьковского Обкома партии товарищ Романов, которому звонил Солодахин тому два дня назад и требовал снять из гранок мою статью «О советском во-енном искусстве»? Возможно, он тоже поддастся наветам подполковника. Хотя и сомневаюсь. Здесь я хотел бы еще узнать от подполковника Солода-хина, какие меры партийного воздействия к виновникам принял он по письму газеты «Красный воин» № 751-900 от 7 февраля 1947 года. В этом письме пи-салось: «Мы послали фельетон «Покойник с бубенчиками» начальнику По-литотдела училища имени Фрунзе и просили его принять к хозяйственникам меры партийного воздействия».
– Что же вы молчите, подполковник? Сказать нечего. Тогда ответьте на вопрос, что ответили вы газете «Красный воин», которая в этом же письме написала Вам, что рекомендует командировать Шабурова на конференцию поэтов и писателей при ЦК ВЛКСМ?
– Я не хочу давать вам дорогу в литературу, – угнув голову по-бычьи и выставив широкий свой низкий лоб, промямлил Солодахин. – Мое дело ис-ключить вас из партии, а потом…
Солодахин не договорил, так как раздался звонок телефона. Звонили, ока-залось, из Москвы.
– Да, дело, выходит, не того, – сказал председатель парткомиссии, почесав длинный нос с рябинками. – Из ЦК позвонили, что Шабуров ничего от пар-тии не скрывал, принят на льготных условиях, как особо отличившийся в бо-ях при форсировании Днепра в 1943 году…
Наступило тягостное молчание. Солодахин сопел, как паровоз, Шабуров глядел на него с презрением. А события нарастали.
– Разрешите войти? – просунув голову, сказал майор Семеренко. – Важ-ные новости. Вот газета «Горьковская коммуна» № 106 за 8 мая 1947 года со статьей капитана Шабурова «О советском военном искусстве»…
Солодахин раскрыл рот, вылупив глаза, все остальные воровато перегля-нулись, а Шабуров воскликнул:
– Слава партии! Есть в ее рядах смелые люди, не поддающиеся клевете Солодахина на Шабурова и на его работы…
– Как же теперь, как же? – залебезил председатель парткомиссии перед Солодахиным.
– Пусть Шабуров подает рапорт об оставлении его в кадрах армии, – сквозь зубы выдавил Солодахин.
– Нет, через два часа я выезжаю из Горького вместе с семьей и с умираю-щей матерью. Может быть, успею довезти человека живой до родных мест. Пусть взглянет на них…
– Шабуров, от голода сдохнете в Старом Осколе! – угрожающе произнес Солодахин. – Сейчас засуха, бесхлебие, карточки…
– Все равно, поеду! Я не могу равнодушно глядеть на ваше лицо и напол-ненные неправдой глаза…
– Шабу-у-уров! – бледнея, воскликнул Солодахин. – За дерзость буду пре-следовать вас всю жизнь. Достану и в Старом Осколе, напишу во-всюду… Я испорчу вам всю карьеру…
– До свиданья! – сказал Шабуров, вышел.
Через час подошла санитарная машина, вызванная Шабуровым. Погрузи-ли на носилках полумертвую Матрену Кузьминичну. Рядом с нею уселись де-тишки – одиннадцатилетний Женя и восьмилетний Юра, примостился Шабу-ров с женой, Соней.
На четвертый день по центральной улице Старого Оскола двигалась тихим ходом грузовая машина с красным гробом на кузовной площадке. Голосили медные трубы похоронного оркестра, огромная толпа провожала Матрену Кузьминичну в последний путь, на кладбище.
Шабуров в зеленом кителе и хромовых сапогах шел за гробом рядом с же-ной. Сквозь слезы мир ему казался раздвоенным и туманным, полным скор-би. Но он надеялся на лучшее, ждал его. Он верил пока в партию, в народ. Эти силы должны были остановить наступающую зависть Солодахиных, дать простор таланту Шабурова. Ведь заставили же они Солодахина и зависимую от него парткомиссию отменить свое решение об исключении Шабурова из партии. Но это все в будущем, все потом. Пока же зависть наступала.



9. ОДНОФАМИЛЬЦЫ

Не успел еще Шабуров снять офицерские погоны после демобилизации, как его вызвали в Курск на рабселькоровский съезд и наградили библиотеч-кой, а через час вызвали в Обком партии и в ОБЛОНО, назначили директо-ром Старооскольской средней школы рабочей молодежи.
«Радоваться этому или печалиться? – сам себя спрашивал Шабуров, шагая вдоль улицы Ленина к Красной площади. У развалин довоенного цирка оста-новился. На желтом фронтоне портика, огражденного шестью четырехгран-ными колоннами серого цвета, сохранилась старая выпуклая надпись «ГОСЦИРК». Но двери заложены кирпичом, зияли оконные проемы. Даже пепельно-серые асфальтированные ступеньки подъезда остарели: местами просматривали красные грани кирпичей, местами кудрявился в трещинах по-дорожник. Глядя на все это, Шабуров улыбнулся: – Ничто не вечно, как и ра-дость и печаль. Не следует думать об этом, возможно, тогда и жить будет легче…»
– Все на выставку, на собачью выставку! – вопил мальчишка. Вырвавшись с улицы Дзержинского. – Редкие породы, изумительные псы…
– Чего орешь? – остановил его Шабуров. – Какая выставка, где?
– В Первомайском саду, – сказал мальчишка. Ткнул рукой в сторону во-рот. – Не видите, что ли? Если нужны билеты, можно взять у меня. Я рабо-таю от выставочного комитета, рекламник…
– Билеты мне не нужны, – отмахнулся Шабуров. – Беги, кричи. Здорово нужна мне собачья выставка…
– Вам вот не нужна, а корреспондент Васильев статью написал о соба-ках… Видите, это он спешит снова на выставку. Его очень заинтересовали собачьи порядки…
Шабуров сначала даже глазам своим не поверил, но все же это был не ми-раж, а натуральный факт: к воротам сада, где проходила собачья выставка, шагал пузатенький парень в черной шляпе и в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, со свернутой в трубку газетой в руке.
– Конечно, это же и есть Васильев-Дубравин. В Москве он хвастал мне, что работает крупным корреспондентом, полагает тренироваться в области фельетона и сельского хозяйства. Любопытно, что же он думает писать о со-баках? Может быть, думает научиться у них драке за кости? Так оно, навер-ное, и будет. Склонен этот корреспондент к собачьим действиям и провока-ции… Помню его встречу со мною в Москве. Он сам тогда признался, что я имею в его лице врага. И не стал отрицать, что является преемником журна-листа Нецветаева. Тот ведь тоже пользовался псевдонимом «А. Дубравин», если совестно было подписывать пасквили своей фамилией. Они подлинные однофамильцы по псевдониму и делам своим…
Васильев остановился у ворот сада, начал что-то писать на полях газеты, посматривая сквозь стекла очков на широкое красное полотно с надписью о выставке собак и трепетавшие над входом красные флажки. Потом он увидел ехавшего в машине редактора «Курской правды», бросился к нему наперерез, замахал руками.
Машина остановилась на средней линии между Васильевым и Шабуро-вым. Ветер дул в сторону Шабурова, так что когда подбежал Васильев к ма-шине и начал громко доказывать редактору его ошибку, до Шабурова отчет-ливо долетели слова:
– Нет, товарищ Вельш, я на этом категорически настаиваю, иначе отка-жусь работать корреспондентом по Старооскольскому кусту…
– Напрасно вы горячитесь, – возражал ему Вельш. – Я знаю Шабурова по его статьям и рассказам как талантливого человека… Зачем же настаивать, чтобы он обязательно согласовывал свои корреспонденции с вами? Прямо скажу вам, это ошибочно и бестактно, что заведующая отделом писем това-рищ Самохвалова поддалась вашим уговорам и написала Шабурову, чтобы он обращался к вам за помощью. Это же смешно: опытный и образованный че-ловек должен пойти на поклон к вам, скажу откровенно, нетрезвому и не очень честному корреспонденту…
– А-а-а, вы спелись. Вас очаровал Шабуров. Понимаю. Вы ему библиотеч-ку преподнесли, а потом, возможно, передадите мои спецкорреспондентские обязанности…
– Поехали! – воскликнул Вельш шоферу и захлопнул дверцу. Машина взвизгнула сиреной, помчалась.
Васильев-Дубравин теперь увидел стоявшего неподалеку Шабурова, дога-дался, что он все слышал и понял. Боясь, что Шабуров может дать пощечину, Васильев попятился, но Шабуров поймал его за рубашку.
– Подожди, собачий фельетонист! – сказал приглушенно, сердито. – Та-ких, конечно, стоит бить, но я не стану марать руки. Просто хочу показать, что написал я на письме Самохваловой, рекомендовавшей мне, по вашей просьбе, обращаться за помощью к Васильеву. Вот, читай: «К пропойце Ва-сильеву унизительно даже для начинающего обращаться за помощью…»
Васильев вырвался, побежал в сад. В воротах остановился, крикнул:
– Но я имею вес, смогу напакостить…
– Конечно, – громко сказал Шабуров. – Такие однофамильцы подлецов прошлого неминуемо будут пакостить людям нашего времени. Разве Маркс не прав, что традиции умирающих классов кошмаром тяготеют над умами живых? Нет, он тысячу раз прав. Правоту Маркса можно проследить и на по-ступках Васильева-Дубравина…
… Из Курска пришлось ехать днем. В вагоне стояла скука, духота.
– Товарищ проводник, откройте, пожалуйста, окна, – просили пассажиры.
– Невозможно, гвоздями забиты, – жаловалась пожилая женщина в чер-ном берете и синей железнодорожной униформе. – А клещей у меня тоже не-ту, не выдают…
– Разрешите, я открою, – услужливо предложил сидевший на самом про-ходе краснолицый человек лет тридцати пяти. Нос его – дубиночкой, немного приспущен крючком к губам, что придавало лицу человека улыбающееся вы-ражение. Глаза прищурены, ресницы редки, как у поросенка. Над двухэтаж-ным лбом свисал клочок рыжевато-каштановых волос, через редизну которых просвечивала убегавшая к затылку лысина, характерная для людей распутно-го образа жизни. – У меня и клещи есть… Был на базе ОБЛОНО, получил кое-что для школы…
– Пожалуйста, пожалуйста, – согласилась женщина-проводник. – Только поосторожнее, чтобы стекло не разбить…
– Мы все можем, все сделаем, – с ужимками галантерейного приказчика или священнослужителя, пожимая плечами и тряся кистями рук, заверил краснолицый и смело начал выдергивать клещами гвозди…
– Молодец, Райский, молодец! – похвалил его седой старичок, когда окно было освобождено от гвоздей и приспущено, в вагон хлынул воздух полей. – Хорошее вот дело, с клещами ездить…
– Мы всегда с приборами, на все случаи жизни, – самодовольно сказал Райский, посматривая на глядевшего в упор Шабурова. – Вы вот меня не знаете, Василий Петрович, а я уже познакомился с вами. Михал Михайлович Гольцман из ОБЛОНО рассказал мне, что вас назначили директором школы. Вот у меня и просьба к вам имеется… Конечно, вы меня не знаете, но я круп-ный специалист и даже заявление вам подготовил. Не будете ли любезны прочитать его?
– Давайте, – сказал Шабуров, продолжая всматриваться в Райского и си-лясь припомнить, где и когда пришлось ему раньше слышать эту фамилию и даже видеть внешность этого человека?
Райский тем временем проворно достал из портфеля заготовленное им за-явление, с поклоном и подобострастной улыбкой подал Шабурову.
– Будьте любезны, резолюцию, что уроки имеются. Я потом быстро оформлюсь, привезу приказ из ОБЛОНО…
– Но ведь я пока еще не принял школу, – возразил Шабуров.
– Это значения не имеет, – присаживаясь рядом, уверял Райский. – Раз имеется бумага, будет и место, по опыту знаю.
Шабуров молча начал глазами читать заявление, все более волнуясь и тре-вожась, даже сам не зная, почему.
«Прошу Вас представить мне возможность читать уроки, – писалось в за-явлении: – черчение в 8-9 классах, физики в 6 и 8 классах, астрономии в 10 классах, химии в 8-х классах.
О себе сообщаю следующее: год рождения 1912, национальность – рус-ский, беспартийный, в 1938 году окончил физико-математический факультет Орловского Пединститута, на оккупированной территории не был, работал по мобилизации в топливной промышленности…»
– Теперь я вспомнил, знаю, кто вы, – прервав чтение, сказал Шабуров ти-хо, чтобы слышал один Райский. – Хотите прочитать в моем романе страни-цы о себе?
Райский сначала смутился, потом подмигнул Шабурову, как принято сре-ди старых знакомых, поднес ладонь к его уху и пригнулся губами, зашептал:
– Желаю прочесть, но только не вслух…
Шабуров достал из чемодана восьмую книгу расширенного варианта ро-мана «Перекресток дорог», открыл на 130-й странице и показал ногтем, отку-да надо начинать чтение…
Райский прочитал весь текст до конца 132-й страницы, вытер платком обильно вспотевший лоб, подал расширенный вариант книги Шабурову, а тот дал ему еще прочитать и страницы 188-191 сокращенного 8-й книги «Пере-кресток дорог»…
– Нет, не обо мне написано, – потряс кистями рук, ухмыльнулся Райский. – В романе выведен законченный тип негодяя и подлеца, а я еще пока в зени-те развития, не закончен. Вы не подумайте, что я возражаю против типажа. Ничего подобного, отлично написано, ярко, справедливо… Но, это не я, даю в этом гарантию… Это мой однофамилец. Я даже немного его знаю… У-у-у-у, гадкий человек, даже говорить о нем не хочу. Ну, оставим это, несущест-венно… Насчет уроков как же, найдутся?
– Пожалуй, найдутся, – сказал Шабуров, приневоливая себя и заглушая протест сердца. «Найдутся, – повторил мысленно. – Как же иначе доказать, что однофамильцы друг друга стоят, если не проверять их на конкретных де-лах. Хотелось бы увидеть Райского не таким прохвостом, каким показал его лейтенант Мелехов в беседе на Октябрьском вокзале Москвы в 1943 году. Но это зависит от самого Райского, от его поведения…»
– Спасибо, Василий Петрович, от души спасибо, – залебезил Райский, су-нув руку Шабурову, но тот отвернулся к окну, будто не заметил жеста Рай-ского. – Вот, такого чуткого и отзывчивого человека мне еще не приходилось встречать, – продолжал Райский расточать похвалы. Шабурову стало тошно от этого приторного и лицемерного разглагольствования. Он вышел в тамбур вагона, подставил горевшее жаром лицо встречному ветру, чуть приоткрыв дверь, начал наблюдать за родными картинами.
По ржаным и пшеничным полям, укутанные золотистой дымкой, там и сям проплывали голубоватые комбайны, стрекотали вблизи от полотна же-лезной дороги крылатые жатки, вырастали на прокошенных лысинах косма-тые скирды и копны. И везде были люди, люди, люди. Белели на их спинах рубахи, сверкали в руках вилы или косы, мелькали грабли в руках вязальщиц: новейшая техника уживалась пока на полях с вековыми орудиями труда – серпами, граблями и косами, с приемами и опытами работы прадедовских времен.
«Может быть, отражением этой мешанины в производстве и является ме-шанина в думах и поступках многих людей? – мелькнули в голове Шабурова мысли, от которых трудно было отмахнуться, трудно уйти. – Называют сей-час в газетах и журналах капиталистическими пережитками все отвратитель-ное и неприемлемое. Хорошо, пусть будет так. Это, пожалуй, даже очевидно, если взять для примера ловкача Райского. Но есть же на свете коммунисты, вроде Васильева или Солодахина… Неужели о них можно говорить лишь как о капиталистических пережитках? Нет, о них нельзя так говорить. Ленин пра-вильно называл таких комчванами и чиновниками с пышными советскими титулами. И таких много, размножаются…»
Мысли Шабурова были прерваны начавшейся возней у выхода из вагона в тамбур. Он оглянулся и увидел двух рослых упитанных женщин. Они готови-лись к высадке на ближайшей станции, тащили из вагона громоздкие мешки с каким-то провиантом, переругивались.
– Я вот скажу Дмитрию Ивановичу, чтобы он не доставал тебе билет на московский поезд, – шипела черноволосая женщина с воспаленной красной векой левого глаза, который зло посверкивал необычайно черным злым зрач-ком. – На черта нужна ты мне в компаньонки, если растрепала моему мужу, что я живу в Москве со сторожем Колхозного рынка. Ну и живу, какое тебе дело? Для общей пользы живу. У кого мы прячем товары? У сторожа. Кто пропускает нас на рынок в любое время? Опять же он. А ты, честная нашлась, мужу все растрепала...
Не замечая Шабурова и распалившись друг против друга, женщины не скупились на слова, забыли об осторожности.
– А мне наплевать на твоего Дмитрия Ивановича, на Костина! Тьфу, да и только. Я же его знаю еще по Ельцу, хорош хвататель… Ну и тут хватает, в Старом Осколе. Заделался контролером-ревизором на станции, дерет по три тысячи за билет… Председатель Ламского сельсовета, Щетинин, еще больше для нас делает, справки пишет, что мы везем в Москву свои собственные продукты, а и то берет не более двух тысяч за один раз, а тот, Костин твой, хватает по три тысячи за билет. Глаза ему надо выцарапать, – курносая блон-динка скрючила пальцы, бросилась на свою соперницу.
– Подожди, дура! – вскрикнула черноволосая, заметив Шабурова. Она от-толкнула от себя разъяренную компаньонку и прошипела: – Оглянись, это же Шабуров стоит в дверях…
Женщины сразу притихли, начали вздыхать о том, что трудно жить, кар-точки мучают, товаров нету, детишки обносились, с проездом трудно, а тут еще дождей мало, колос слабый, хлеба будут неурожайные, опять же голод возможен.
– Но вы, конечно, не умрете от голода, – обернувшись, сказал Шабуров. – Видел я вас на рынке однажды, по сто рублей за буханку хлеба с людей вы сдирали…
– Да то ж хлеб не наш, – возразила черноволосая. – Ей-богу, не наш. Это мы для уважения Клавдии Васильевне продавали. Она в горсовете работает, на хлебном деле сидит. Ну и талоны там разные, буханки… Кому не додаст, оно и набирается…
– Вы о ком, о Костенко?
– Да нет же, – уклончиво ответила женщина, покосившись на свою ком-паньонку. – Скажи, Настя, ведь я не о ней, о другой…
– О другой, ей-богу, о другой, – догадливо начала уверять и блондинка, с опаской посматривая на свой мешок и на Шабурова. «Не замел бы он нас в милицию, – метались у нее мысли. – Нарвались со своей спекуляцией, пропа-ли». – Это же совсем другая женщина, а не секретарь горсовета, что хлебные талоны голодающим раздает и строительным бригадам, провались я на месте! Это же просто они однофамильцы…
– А Дмитрий Иванович, который снабжает вас железнодорожными биле-тами? А Щетинин, что справки выдает на провоз багажа спекулянтами в Мо-скву?
– Да провались мы на месте, если брешем! – закрестились обе женщины, начали клятвенно уверять, что они совсем о других людях вели речь, а не об этих. – Имя совпало и фамилия, вот и все. Нет, нет, не подумайте, пожалуй-ста. Не Костин и не Щетинин берут с нас по пять тысяч за справки и билеты за каждый рейс в Москву, это их однофамильцы такими делами занимались… Да и не с нас они брали взятку (Мы в жизнь спекуляцией не занимались, свои трудовые продукты возили и только), а с этих, с наших однофамильцев. Про-вались мы на месте, если брешем! Вот, если желаете, спросите у Сотникова. Он работает инспектором в райсобесе, все знает о Щетинине и Костине, руга-ется с ними, а они на него гонку делают, изживают. А для нас они люди хо-рошие, ничего плохого сказать не можем… Ну, слава тебе господи, нам здесь слезать надо. До свиданья! Нам еще в город надо, потом уже на станцию…
– Мне тоже удобнее будет вылезти из вагона на Гуменской остановке, – сказал Шабуров, и женщины сейчас же подобрали губы, переглянулись.
– Знаешь что, кума? – как бы в раздумье, сказала черноволосая, толкнула блондинку в бок. – Поедем мы лучше на станцию, а потом – в город…
… Шабуров сошел с поезда на Гуменской остановке, женщины-однофамильцы проехали дальше, к Костину и Щетинину, чтобы следовать в город… Москву.
– Разрешите помочь? – заискивающим голосом пропел Райский, догнав Шабурова на полугоре. – Ведь я моложе, посильнее… Кроме того, прошу зайти в гости. Мы недалеко живем, на Демократической, 12…
– Спасибо, сам донесу чемодан, – отклонил Шабуров предложение Рай-ского. Усмехнулся, спросил: – На Демократической, 12 живете вы лично или ваши однофамильцы?
– Пока мы, пока мы, мы…, – с ужимками и заискивающими интонациями в голосе, ответил Райский, шагая рядом с Шабуровым и пытаясь заглянуть ему в глаза, чтобы даже взором своим показать, сколь предан он новому ди-ректору и готов разделить с ним все трудности предстоящей работы в школе. – Правда, квартирка неважная, но, надеюсь, с вашей помощью, получить ком-мунальную получше. Вы же депутат Горсовета?
– Да, депутат…
– Мне уже об этом люди рассказывали, так что я осведомлен, почему и очень просил бы вас зайти ко мне, чайку с дорожки выпьем, можно и чароч-ку… У Натальи Ивановны имеется…
– Кто это Наталья Ивановна?
– Жена моя, знаете ли. На торфу мы с ней работали, сошлись… Она у ме-ня, конечно, не первая, но…
Шабуров промолчал, думая об однофамильцах и о том, что их слишком много на земле, просто до загрязнения много. «И этот еще шагает рядом, сло-весный мед льет, а сам, наверное, обдумывает новый ход очередной подлости и карьеры».
– У меня к вам еще одна просьба будет, – прервав молчание, изумительно ласковым голосом сказал Райский и ухитрился заглянуть Шабурову в глаза. – Признаться, давно мечтаю попасть в партию, а вот поручителей никак не дос-тану. Обещает мне Игорь Шерстаков из Райкома, но… одной мало… Я бы вас попросил, Василий Петрович. Если дадите рекомендацию, душу свою по-ложу за вас…
– Я не Мефистофель, за душами не гоняюсь, – холодно сказал Шабуров. – Кроме того, рекомендации даются людям, которые изучены на совместной производственной работе…
– Хорошо, Василий Петрович, я согласен. Ведь мы с вами должны срабо-таться, я мастер большой руки и связи имею… Без этого сейчас, на одной зарплате, жить трудно…
Шабуров не ответил. Откланявшись, он зашагал домой, а через час отпра-вился в школу, надеясь застать там исполняющего обязанности директора, отрекомендоваться со своим назначением.





10. ОЗНАКОМЛЕНИЕ

При подходе к школе Шабуров заметил глядевшую на него из открытого окна толстощекую женщину в белой шелковой шляпе, похожей на алюминие-вую миску, и в розовом платье с белесыми паучками неряшливых заштопок.
К немалому его удивлению, эта совершенно незнакомая женщина с плуто-ватыми глазами глинистого цвета и с непомерно высокой грудью высунулась из окна чуть ли не до пояса, приветственно помахала короткопалой пухлой рукой в шелухе рыжих веснушек, сказала умильным голосом:
– Здравствуйте, Василий Петрович! С приездом вас. А ты не лезь! – пих-нула она от окна девочку, потом и сама скрылась за простенком. Через окно слышен был ее ворчливый голос: – Молчи, убью! Тресну вот, чтобы ты по-нимала логику…
– Логика, должно быть, в правильности состоит, – тоненьким голоском возражала девочка. – А это какая же логика, если вчера вы говорили, что черт его несет нового директора, а сегодня улыбаетесь ему и приветствуете…
– На конфетку, Галька, и молчи. Что же ты болтаешь, путаешь шутку с правдой…
Встретила Шабурова высокая красивая женщина в сером платье, белом платке и в солдатских ботинках.
– Я техническая сотрудница школы, – сказала она, поглаживая ладонью белокурую, как и сама, голубоглазую девочку лет десяти. – А это моя дочка, Галя…
– Здравствуйте! – поклонился Шабуров. – Как вас зовут?
– Катериной Павловной Долгих. Проходите, пожалуйста, вот в эту комна-ту. Тут у нас и кабинет, и учительская и библиотека…
– А где же книги? – удивился Шабуров, осматривая пустую крохотную комнатку на втором этаже деревянного здания на Демократической улице. – Где же свет? Я не вижу проводки и лампочек…
– Ну, марш отсюда! – поддала Екатерина Павловна в шутку подзатыльник дочке, прикрыла за нею дверь. Став спиной к двери, смело взглянула на Ша-бурова: – Мне можно с вами откровенно поговорить?
– Конечно, не иначе. Вот сесть-то нам негде. Ну, ладно, посижу на подо-коннике. Пожалуйста, я вас слушаю…
– Мой муж был капитаном танковых войск, погиб при освобождении Бу-дапешта, – начала Екатерина Павловна, на длинных и густых ее ресницах сверкнули набежавшие слезы. – А теперь мне приходится подчиняться тем, кто с немцами в Старом Осколе да с венграми в период оккупации детей на-живал, и молчать приходится, иначе с работы выгонют в два счета… Вот вы насчет книг спросили. Это хорошо, что спросили маленького в школе челове-ка, техническую сотрудницу, которая все же видит, что тут делается… Какие же тут, прости господи, будут книги, если их нигде и не покупали и не думали покупать? У нас сейчас Фаина Сергеевна правит за директора. Жила она при немцах с Михеевой Валентиной Борисовной, а та от фашиста ребенка нагуля-ла, мальчишку. Теперь вот и устроила ее Фаина Сергеевна на прокорм в шко-ле, счетоводом назначила и заведующей несуществующей библиотеки. Там вон, в углу, стоит ящик, а в нем книга приказов. Прочтите, в ней прописано…
Екатерина Павловна подала Шабурову бледно-зеленую тетрадь, которую сама она, наверное, изучила наизусть, прочитывая в свободные часы, показа-ла пальцем, где надо читать.
«Параграф второй, – тихо прочел Шабуров. – Назначить библиотекарем и делопроизводителем школы Михееву Валентину Борисовну с окладом содер-жания по промфинплану…»
– Ну, вот же, я и сама удивлялась такому окладу, – развела Екатерина Пав-ловна руками. – Вижу, вам тоже неясно. А вы еще о книгах спрашиваете… Вот сделаете ознакомление с порядками у нас, может быть, и не захочете ос-таться, уедете. Трудное у нас положение. Книг нету, свету не спрашивай. По-верите ли, Василий Петрович, сами ученики иногда приносят пузырьки с ке-росином и фитилями, засвечивают. Посидят в копоти, пока голова заболит, расходятся. Ну, час или два посидят, не больше. А зарплату Фаина Сергеевна себе и всем исправно платит. Невыгодно проводить в школу электричество: тогда придется работать часов шесть в школе, гулять будет некогда. Тут ведь что делается, даже говорить неудобно. Есть один сапожник, Пустовойтов по фамилии. Приходит он, облапит Фаину Сергеевну в темноте и жмутся они до самой линии. Забредал раньше Стрельников из Районо… Тут и скандалы бы-вали. Ведь у Фаины Сергеевны муж имеется, рабочий мехзавода. Костей зо-вут его. Ну и, сказать по правде, бил он ее тут с ее судариками несколько раз… Вот поэтому и снимают теперь Фаину Сергеевну с должности, наслед-ство вам тут передают нехорошее…
– Выправим, омолодим школу, лучше других будет…
– Дай бог, я со всей душою помогать буду, лишь бы безобразия прекрати-лись, порядки начались. А то ведь срам уже, в городе школу люди на смех подымают. Кричат, что мы шаромыжники…
– А что это за женщина в розовом платье и куда она делась? – спохватился Шабуров. – Совсем незнакомая, а уже приветствовала меня и называла по имени и отчеству…
– Резниченко Антонина Федоровна, – сказала техсотрудница. – Это из компании Михеевой. При фашистах была классной надзирательницей в гим-назии, теперь литературу преподает. Вчера она звонила в ОБЛОНО по теле-фону и узнала у какого-то Ермолаева ваше имя и отчество и то, что вас на-значили к нам директором. Очень ругалась и кричала, что коммунист нам не нужен, так как начнет заводить новые порядки, работой задушит. И вы не верьте, что она вас так радостно приветствовала: одно лицемерие, такая уж она женщина. Теперь вот убежала черным ходом домой, переодеться или, может быть, побежала к Фаине Сергеевне доложить, что новый директор приехал…
Слушая Екатерину Павловну, Шабуров листал книгу приказов, потом за-глянул в «тетрадь выдачи свидетельств». Глаза его полезли на лоб. Екатерине Павловне он ничего не сказал, но сам с содроганием сердца несколько раз прочитал поразившие его записи: «Труфанова Анна Афанасьева зачислена в школу первого октября 1945 года, получила свидетельство об окончании школы 14 августа 1945 года… Фурманова Анфиса поступила в школу 23 мая 1945 года, получила свидетельство об окончании школы 14 августа 1945 го-да…»
– Это вы насчет свидетельств глядите? – спросила Екатерина Павловна. – У нас это обычное: учился – не учился, был в школе или не был, все равно можно документ получить, если угодишь Фаине Сергеевне. Я вот вам пример приведу. Есть у меня знакомая буфетчица на вокзале, а у нее дочка имеется, Семыкина Либерта. Эта совсем в школе не училась, а документ получила. По-глядите, если не верите. За седьмой класс дали ей свидетельство, а потом три дня пили и гуляли…
– Ладно, достаточно, – прервал Шабуров рассказ Екатерины Павловны. – Все это будет прекращено. А теперь идите, отдыхайте, я хочу побыть наеди-не…
– Простите, если наговорила лишнего, – кланяясь, отступала Екатерина Павловна к двери. – Нагорелось в сердце, душу свою отвела… Не со зла рас-сказала, а для правды, чтобы они вас в свои тенета не затянули…
«Вот и началось ознакомление, – почесал Шабуров в затылке. – Некото-рые говорят, что фашистская оккупация никого не растлила и что воспитан-ные при советском строе люди не способны поддаться ржавчине. Это ошиб-ка. Нельзя самоуспокаиваться и лакировать язвы, которые причинены фаши-стами совести и сердцу многих и многих людей нашей страны. Это самоуспо-коение лишь может привести к страшным и неожиданным последствиям – к воровству, грубиянству, хулиганству, очковтирательству и лицемерию, может быть, к бандитизму и разврату, к усилению бюрократизма и появлению мас-сового недовольства жизнью, к усилению религиозности и поповщины. Раз-бив фашизм там, на фронте, мы годами и годами будем ощущать его тлетвор-ное влияние здесь, в тылу, особенно на фронте культуры и воспитательной работы. Нужно быть смелым и очень решительным, не поддаваться тарабар-щине самоуспокоительных заверений, что у нас все благополучно, а вскры-вать и вскрывать язвы, прижигать их огнем критики и воспитания, наступать на все мерзости с не меньшей яростью, чем наступали мы против фашистов. И пусть будет, что будет, а я клянусь действовать с неуклонной решимостью, ибо хочу видеть Родину мою и детей моих полностью очищенных от налетов мировой скорби, заложенной фашизмом еще в двадцатых годах нашего ве-ка…»
Послышался стук женских туфель. Он замер у двери, потом зашелестело оправляемое платье, щелкнул замок дамской сумочки. В дверь постучали.
– Войдите, – отозвался Шабуров, успев застегнуть пуговицы кителя и по-ложить тетради в ящик. – Прошу.
Вошла невысокого роста женщина с пухлыми крашеными губами, с за-плетенными в две косы и уложенные под гребешок русыми волосами. Она смело и даже нагловато посмотрела на Шабурова лупастыми и как бы выта-ращенными серыми глазами, протянула руку:
– Фаина Сергеевна Стебелева, бывший директор школы…
Рука ее, покрытая бронзовым налетом загара, была узкая, теплая. Такие нравятся мужчинам. И даже Шабуров задержал ее немного в своей руке, по-том смущенно выпустил, так и не назвав себя.
– Среди ваших кадров учителей есть коммунисты? – невпопад спросил он. Фаина Сергеевна засмеялась. Она прошла к столу, ловко присела на крышку и забросила одну ногу на другую. Юбка метнулась веером, сверкнули на мгновение красивые голени. – Нет, я серьезно…
– Вам разве не приходилось бывать в обществе молодых красивых жен-щин с глазу на глаз? – спросила она, кокетливо выставив загорелое плечо и помахав себе в лицо ладонью. – Не правда ли, жарко?
– Верно, жарко, – согласился Шабуров, злясь на самого себя и сидевшую перед ним женщину, видимо, привыкшую решать все вопросы с точки зрения взаимоотношения полов. – Тут еще и вы виноваты, пытаетесь распалять, ко-гда надо поговорить хладнокровно и принципиально…
– Ах, вы насчет коммунистов? Они у нас не приживаются. Температура что ли для них неподходящая, не знаю. А были. Заводяный, например. Может быть, слышали о нем? Это бывший коммунист: исключили за пребывание на оккупированной территории. Теперь он ушел от нас, устроился завучем в ме-дицинской школе, у товарища Абельдяева… Гонение у нас имеется на окку-пированных… Но у меня своя точка зрения, принимаю на работу, не спраши-вая, что делал человек при фашистах. Я женщина гуманная… Правда, обо мне тоже говорят, что я жила на оккупированной территории и всякое там де-лала… Но это клевета: я была эвакуирована. Желаете, могу свидетелей вы-ставить?
– Не надо, – сказал Шабуров, прислонившись к притолоке окна, подальше от все более разгоравшейся Фаины Сергеевны. – Вы лучше о кадрах расска-жите, для ознакомления…
– Ах, вас интересуют коммунисты?
– Все интересуют. Почему одни коммунисты?
– Был у нас коммунист Попов Иван Прокофьевич, – продолжала Фаина Сергеевна, – но он уклонился…
– Позвольте! – изумленно воскликнул Шабуров. – О каком Попове гово-рите вы?
– Об этом же самом. А что такое и почему это вас тревожит?
– Однажды пришлось нам задержать шофера в Валдайских лесах, – сказал Шабуров, подавшись к Фаине Сергеевне, будто боялся, что она не услышит приглушенного говора. – Понимаете, шофер пытался проскочить на машине через линию фронта, к немцам…
– Ну и что же? Это очень интересно! – Фаина Сергеевна быстро положила руку на плечо Шабурова, придвинувшись к нему настолько близко, что ощу-тила коленями его ногу. – Я очень люблю фронтовые рассказы…
Шабуров осторожно снял руку Фаины Сергеевны со своего плеча, про-шелся взад и вперед по комнатушке, потом снова встал у окна и покосился на глядевшую в его сторону Фаину Сергеевну. В глазах ее и во всей фигуре сквозил такой интерес к затронутому Шабуровым фронтовому эпизоду, что не рассказать его было просто неудобно. И Шабуров продолжил:
– Подстрелили мы шофера, но не до смерти. И вот он, мучаясь, просил прикончить его, а потом рассказал, признался в страшном преступлении: два-дцать девятого августа 1942 года пытался он вместе с Поповым и Незовимат-ко перебежать на сторону немцев под Сталинградом. А тут их заметили наши, минометным огнем накрыли. Шоферу и Незовиматко удалось бежать, Попова убило миной…
– Ерунда! – воскликнула Фаина Сергеевна. – Убило миной какого-нибудь другого, однофамильца Попова, а этот жив. Я вам сейчас докажу… Вы знаете почерк Попова?
– Приходилось, правда, давно, – уклончиво сказал Шабуров. – Покажите.
Фаина Сергеевна полезла в ящик с бумагами, достала тетрадь с приказами, полистала ее, сунула Шабурову
– Вот, Василий Петрович, читайте! И не удивляйтесь, что знаю ваше имя и отчество: мне сообщила Антонина Федоровна Резниченко…
Шабуров не ответил на это замечание, начал читать приказ № 20 за 11 ок-тября 1945 года. В нем писалось: «В связи с уходом в декретный отпуск Сте-белевой Ф. С. передать исполнение обязанностей директора школы Попову И. П.»
– Нет, нет, читайте приказ № 22-й, – сказала Фаина Сергеевна. – Он напи-сан собственноручно Поповым первого ноября 1945 года…
– Да-а-а, – протянул Шабуров. – Это почерк Попова. Я поражен всем про-исшедшим. Неужели под Сталинградом пытался бежать к немцам другой По-пов? Неужели этот не был убит, а только ранен?
– Конечно же, не убит человек, если пишет собственноручно приказы, – захлопала Фаина Сергеевна ладонями, захохотала. – Вот вам и материал для романа. Вы же, как мне сказали, беллетристикой занимаетесь? Обо мне тоже прошу написать, люблю славу…
– А я люблю правду, – возразил Шабуров. – напишу, конечно, и о вас и о всем, что было в жизни. Но дело с Поповым задало мне большую загадку. Годы и годы, может быть, потребуются, пока будет полностью разгадан этот опасный человек. Ведь недаром его еще в Ястребовке за двенадцать, если не больше, лет до войны прозвали «Елейным Прокошей»…
– Мне и здесь приходилось слышать, что его называли Иудушкой Голов-левым и Тартюфом, – засмеялась Фаина Сергеевна. – И правда, до чего же он имеет сильное сходство с этими классическими образами подлецов и ханжей. С него можно писать их портрет. И вы, Василий Петрович, прочтите повни-мательнее написанный Поповым Иваном Прокофьевичем приказ. Сколько в нем лицемерия, подхалимства перед заведующим Курским ОБЛОНО Макси-менко, сколько перестраховки и хитроумия, чтобы понравиться одним, за-лезть в доверие к другим, взвалить вину за недостатки на кого-то, а себя пока-зать заботливым и думающим человеком…
– Очень любопытно, – с интересом сказал Шабуров, передав приказы Фаине Сергеевне. – Прошу проанализировать…
– Взять хотя бы параграф первый приказа, – улыбаясь и тараща на Шабу-рова жадные глаза, сказала Фаина Сергеевна. – Ведь Попов здесь не от себя пишет, а славословит начальнику. Вот: «Согласно распоряжения зав. ОБЛОНО тов. Максименко, исключить из списков учащихся школы рабочей молодежи следующих товарищей, как обучающихся в геологоразведочном техникуме…» Ведь ловко, не правда ли? И Максименко мудр, и Попов ува-жителен к начальству и ученики на Попова не имеют права обижаться за ис-ключение из школы: указание дано свыше. Иудушка, настоящий…
А вот и параграф второй. Слушайте: «За систематические пропуски уро-ков исключить из школы Лукашеву, Герасимову, Данильченко, Непиющих, Андреева, Головина, Манина, Прокурина, Трубавина…»
Вы понимаете, Василий Петрович, девять человек Попов исключил из школы на девятнадцатый день своего директорства? Расчет простой: моя предшественница плохо работает, а я вот школу очищаю от балласта, мне и передайте навсегда бразды правления. Ловко?
В параграфе третьем наш Тартюф продолжает свою линию, пишет: «За неуспеваемость и отсутствие соответствующих документов об образовании, перевести ученика 6-го класса Баранова в 5-й класс, ученика 6-го класса Ла-рина в 5-й класс, ученика 7-го класса Трусова – в 6-й класс».
Разве не ясно, куда он, Попов, клонит? Конечно, я не бог-свят, имею кое к чему склонность… Жить на одной зарплате с семьей трудно, но… Попов в тысячу раз грязнее меня. И я даже жалею, что не его, а кого-то другого убила мина под Сталинградом… Он, если разобраться, все может, на все спосо-бен…
– Вы, Фаина Сергеевна, давно здесь работаете? – меняя тему разговора, спросил Шабуров.
Фаина Сергеевна подозрительно покосилась на него, пожала плечами.
– С сорок четвертого года, – сказала она. – У меня и семья здесь. Имеем хатенку на Подгорной улице…
– Знаю эту улицу, знаю, – кивнул Шабуров. – До войны приходилось бы-вать…
Они некоторое время молчали, о чем-то думая. Потом Фаина Сергеевна ласково сказала:
– Я люблю военных. Это бывалый народ, смелый. Мы с вами, наверное, сработаемся…
– Должны, – неопределенно сказал Шабуров. – Все зависит от того, какие принципы положим в основу сработанности…
– Кстати, о принципах, – нетерпеливо прервала Шабурова Фаина Сергеев-на. – На педсовете должны обсуждать проект составленного мною плана ра-боты школы. В нем, конечно, есть принципы, которые я намерена защищать. Но, вы сами знаете, трудно защищать принципы подчиненному лицу: началь-ник скажет даже и глупее, но его поддержут…
– Принципы можно защищать с позиций любого поста, – возразил Шабу-ров. – Разрешите взглянуть на ваш проект…
– Не все равно, кто защищает принципы, начальник или подчиненный! – сердито возразила Фаина Сергеевна. Она энергично спрыгнула со стола на пол, порывисто защелкнула сумку и вызывающе выпятила перед Шабуровым свой высокий бюст, голые загорелые плечи. – Я не стану сейчас показывать вам свой проект… Критиковать его вам легче, чем мне было составить…
– Не всегда так, Фаина Сергеевна, – спокойно сказал Шабуров. – Серьез-ная критика тоже очень трудна. Ведь требуется не только высказать свое впе-чатление о критикуемом, но и свою точку зрения. А ведь это невозможно без глубокого знания вопроса и без умения найти наиболее правильное решение обсуждаемой проблемы…
– И все равно, Василий Петрович, я прошу Вас не настаивать на предвари-тельном просмотре вами моего проекта: он потеряет оригинальность, пере-станет быть моим, примешается чужое, ваше…
– И что же в этом плохого? – сказал Шабуров. – Искусство получать спла-вы усилило власть человека над природой…
– В педагогике действуют иные, чем в металлургии, законы. И я хочу ус-лышать о моем проекте мнение коллег, без предварения мнением и авторите-том назначенного к нам партийного директора…, – слова вдруг застряли в горле Фаины Сергеевны, она даже ахнула от допущенной оплошности в сво-ем суждении, но сейчас же постаралась свести все дело к шутке, усыпить Шабурова, отвести в сторону: – Вы не подумайте что-либо иное, Василий Петрович! Я не против коммунистов, просто хочу посоветовать не делать в школе революцию, не загружать учителей работой. Мы привыкли к разме-ренному ритму жизни…
– По два часа работать в копоти от фитилей и керосина в пузырьках, по-том расходиться на гулянье и отдых, – сказал Шабуров вполголоса. Но Фаина Сергеевна вся передернулась при этом, будто ее ударили кнутом по голым плечам.
– Вам уже рассказали? Вот это мило! Конечно, новая метла всегда метет чище, но… советую вам все же сдерживать себя. У нас не любят напряжение, вас могут оплевать… Есть кому, если уж на то пошло. Вам могут простить взятку, мошенничество. Подделку документов и выдачу свидетельств людям, которые даже не учились в школе… Все простят, но заплюют, если подниме-те знамя так называемой «Чести и честности». Думаете, прокуратура вас под-держит или райком? Про Райком не знаю, а прокурор Козолуп вас не поддер-жит… Я знаю, что вас уже познакомили с фактами, что я выдала многим до-кументы об образовании незаконно… Ну и что же? Подымать вопрос стане-те? Не советую… У меня связи, а прокурор Козолуп, не в пример вам, умеет ценить общество красивой женщины при встрече один-на-один… Ха-ха-ха-ха! – залилась Фаина Сергеевна, даже из глаз брызнули слезы от усердного смеха. – Но вы, Василий Петрович, не принимайте моих слов всерьез. У меня это с детства: возьму, да и навру сама на себя, честное слово! А вы знаете, Василий Петрович, у меня появилась оригинальная мысль: давайте пройдем с визитами к некоторым учителям школы, которые живут поближе…
– Удобно ли? Обычно с учителями первое знакомство директора бывает на Педсовете, – возразил было Шабуров, но тут же передумал: – Хорошо, идемте. А педсовет придется перенести на несколько дней, пока закончится мое ознакомление с делами школы и с людьми…
– Вот здесь живет наша историчка, – взявшись за кольцо и стукнув коле-ном в калитку, пояснила Фаина Сергеевна. – Машенькой мы ее зовем…
Машеньку застали хлопочущей у самовара. Смутившись, покраснела. Сняв белый фартучек, осталась в голубой блузке, отрекомендовалась Шабу-рову:
– Мария Ивановна Стюфляева…
– Бывшая Стюфляева, – поправила Фаина Сергеевна и, обернувшись к Шабурову, заулыбалась: – Никак Мария Ивановна не отвыкнет от фамилии мужа, хотя уже развелась с ним, перешла на свою девичью фамилию. Ильин-ская… Что с вами, Василий Петрович? Вы вздрогнули…
– Ничего. Наверное, рецидив контузии, нервы иногда, – стараясь казаться спокойным, сказал Шабуров, а у самого так и трепетало сердце, волновалось в груди. «Ильинская, с черными усиками. Неужели это она, елецкая, которая служила в гестапо и работала секретарем хлебозавода в ноябре и декабре 1941 года?» Немного успокоившись, спросил: – Вы, Мария Ивановна, в Ельце работали?
– Да нет, мои родители живут в Баброво-Дворском районе, сестра училась до войны в медицинской школе… Ох, простите, самовар там у меня, кипит…
Возвратилась она к столу со стаканами на блестевшем медном подносе и с фарфоровым чайником, из позолоченного носка которого туманом плескался пар. Поставила все это, отбросила за ухо косму своих смуглых волос, умиль-но глянула на Шабурова зеленовато-серыми глазами:
– Помогите, пожалуйста, самовар на стол поставить, у меня «развилась» рука…
Шабуров заметил волнение Ильинской и ее сердитый взгляд в сторону Фаины Сергеевны, решил больше не возвращаться к разговору о Ельце, ибо все равно Мария Ивановна не признается, назовет елецкую учительницу сво-ей однофамилицей, запутает все и заметет следы. Он просто поблагодарил хозяйку за чашку чая, начал медленно отпивать, чтобы не обжечь губы и не сидеть без дела.
Фаина Сергеевна пила без стеснения, отдуваясь и прикусывая серый хлеб. Мария Ивановна вздыхала, глядела задумчиво в стоявшую перед нею чашку с чаем.
– Просто не знаю, доживу ли я до коммунизма, когда человек будет осво-божден от мути прошлого? – внезапно сказал Ильинская, испуганно погляде-ла на Шабурова. – Простите, думала об этом, а оно и сорвалось с языка вслух…
– До коммунизма вы доживете, молодые еще, – прищурив глаза, сказал Шабуров. – Что же касается прошлого, то… не увлекайтесь обобщением: не все в нем следует называть «мутью», хотя, правда, у многих эта «муть» име-лась, да еще и имеется…
– Да, да, конечно. Вы меня извините за необдуманную формулировку. Ведь я беспартийная, так что ошибки возможны. Признаться, очень рада, что к нам прислали директором коммуниста, будет теперь к кому обратиться за помощью…
– Вот и сошлись на принципиальной основе, – с иронией произнесла Фаи-на Сергеевна, отодвинув от себя пустую чашку и позвенев о ее край ложеч-кой. – Сейчас начнутся беседы о диалектике, без которой историки шагнуть не могут, как хромой без костылей…
– Полагаю, что и учителя русского языка не смогут шагать без диалектики и не очень далеко уйдут на одних диалектах, – возразил Шабуров. – Мы мо-жем поссориться, если разговор продлится на эту тему и в таком же духе…
– А я вас прошу, Василий Петрович, не принимать замечание Фаины Сер-геевны близко к сердцу, – сказала Мария Ивановна, роясь в ящике стола. – Она ведь любит пускать шпильки ради простого озорства…
– Спасибо за комплимент! – Фаина Сергеевна встала, направилась к двери. – Мне жарко, поразвлекусь на ветерке, пока вы тут поворкуете…
Шабуров молча пожал плечами, а Мария Ивановна подала ему тетрадь.
– Мой полугодовой календарный план уроков по истории, – сказала она. – Будьте любезны посмотреть…
– По форме план точен, – сказал Шабуров, просмотрев тетрадь. – Но… имеются недостатки…
– Например? – Мария Ивановна повела плечами, прикусила губу. – Он, между прочим, утвержден и одобрен…
– Вижу, Мария Ивановна. Надпись имеется на плане. И все же, к сожале-нию, многое в нем не годится. Вот, например, вы написали: «Наметки эле-ментов коммунистического воспитания». Но ведь надо говорить о системе коммунистического воспитания, так и записать бы, продумать методы…
– А что будет тогда делать Министерство просвещения? – возразила Ма-рия Ивановна, щеки заполыхали гневом, черные усики заходили из стороны в сторону. Разволновалась Ильинская.
– Коммунистическое воспитание осуществляют учителя, а не министры, – сказал Шабуров. – И они это тем лучше сделают, чем больше сами будут убежденными коммунистами…
– Что, надо в партию вступать?
– Не всякого примут, – спокойно возразил Шабуров. – Но от всякого учи-теля мы потребуем правильного решения вопроса о коммунистическом вос-питании по всей системе своей работы, в том числе и на уроке, как основной форме…
– Голословность! – вскипела вдруг Ильинская. – Вы говорите без фак-тов…
– Ну, как же без фактов? Читайте вот сами, если мне не доверяете. Берем на выбор, какой угодно урок…
– О Спартаке прочту, – сказала Ильинская, – у меня этот урок наиболее удачно разработан…
– Пожалуйста, читайте…
– «Восстание Спартака», – огласила Мария Ивановна. – «Наметки элемен-тов коммунистического воспитания»: «прочесть на уроке выдержки и реко-мендовать учащимся целиком прочесть роман Рафаэлло Джованьоли «Спар-так», чтобы они прониклись коммунистическим воспитанием…» Что же, по-вашему, это плохо?
– Да, плохо, – невозмутимо сказал Шабуров. – Вы переоценили воспита-тельное значение романа, написанного буржуазным демократом, полностью перепоручили этой книге коммунистическое воспитание ваших учеников… По-моему, не нужно сводить коммунистическое воспитание на уроках исто-рии к чтению выдержек из книг, а ставить и осуществлять цель коммунисти-ческого воспитания всей системой, чтобы ученики усвоили действительную историю, прониклись глубокими чувствами любви к народу и ненавистью ко всему, что угнетает народ. Для этого, конечно, нужно говорить не «о намет-ках элементов…», а о системе коммунистического воспитания и о методах этого воспитания. Скажем, на уроке нужно пользоваться художественным рассказом, диапозитивами, кинокартинами, текстами учебника, задушевной беседой, чтением тщательно отобранных текстов из романа и высказываний основоположников марксизма-ленинизма. Из вашего плана даже и нельзя ожидать, чтобы ученики поняли на уроке слова Ленина, что «Спартак был од-ним из самых выдающихся героев одного из самых крупных восстаний ра-бов». Вы даже и не ставите себе такой задачи…
«Ну, теперь я погибла! – слушая Шабурова, думала и передумывала Иль-инская. Перед ее глазами промчались картины елецкого грехопадения, работа в гестапо, бегство из Ельца на Запад, спасение от расстрела, устройство на работу в школе. – Казалось мне, что никто и никогда не сможет узнать обо мне, о моих делах, а вот и нависла опасность. Шабуров, кажется, знает или догадывается, кто я такая. Он критикует мой план. А я чувствую не только правоту Шабурова, но и опасность мне с другой стороны: не в одном плане дело, в моей душе и совести. Может быть, опасность пролетит мимо… Но… Что же мне делать теперь? Пожалуй, буду пластаться, сделаюсь покорной, ничему не буду перечить. Что скажут, то и буду делать, пока внушу им мысль о моей полной преданности. О, война эта с ее обманчивыми событиями: я же так верила тогда, в Ельце. Верила, что коммунисты уничтожены навсегда, а они пришли снова… Они снова правят, и я в их когтях, как мышь в когтях кошки. Лесть, приспособление, если потребуется, клевета на кого угодно – по заказу начальников и властей. Все сделаю, все подпишу, лишь бы поверили, не услали в Печеру, в Воркуту, в мерзлые места, где одна лишь могила, одна смерть». – Мария Ивановна закрыла лицо руками и зарыдала, сквозь пальцы полились на стол слезы.
– Извините, Василий Петрович, мои ошибки от неумения. Если разреши-те, я буду теперь каждый урок готовить с вашей помощью… Вы все правиль-но сказали, со всем, решительно со всем я согласна…
– Ваше право обращаться за помощью, а моя обязанность помогать, – ска-зал Шабуров. В его сердце колыхнулась жалость к этой плачущей женщине, искусственность слез которой он смог заметить, разгадать. – Извините, что мы у вас долго засиделись, да еще и огорчение принесли…
Проводив Шабурова и ожидавшую его во дворе Фаину Сергеевну, Ильин-ская некоторое время стояла у рукомойника в каком-то оцепенении. Потом умылась и, протирая полотенцем глаза, чуть слышно прошептала сквозь стиснутые зубы:
– Вы меня еще узнаете, я еще покажу вам цену моих слез…
Тем временем Шабуров встретился на улице с одним из своих знакомых довоенных лет, с Гончаровым Иваном Григорьевичем. У него правая рука от-резана по самый локоть. Рука зеленого кителя пуст.
– Нет, не спешу на учительскую работу, – шибая в лицо Шабурова само-гонным перегаром, громко кричал Гончаров. – Ведь учителя нищенствуют, работают месяц за пуд муки, а я в сапожной мастерской каждый день заши-баю полпуда хлеба. Кроме того, сыт, пьян и нос в табаке…
– Стыдно так рассуждать коммунисту…
– Что? – подставляя ухо, переспросил Гончаров. – Вы мне кричите по-громче, я ведь глухой…
– Выбыл я, выбыл из партии, – махнул Гончаров левой рукой. – Правда, билет еще не сдал, ношу, но на учет не принимаюсь, взносов не плачу… Так лучше: я люблю чекалдыкнуть, партия мешает выпивать. Да и сапожнику партия ни к чему…
С тяжелым чувством отошел Шабуров от Гончарова, догнал Фаину Серге-евну. Она, оказалось, слышала весь разговор с Гончаровым, засмеялась:
– Вот, Василий Петрович, в лице Гончарова вы увидели философию наше-го времени: долой учителя, да здравствует сапожник!
– Гончаров так не говорил, – возразил Шабуров.
– Важнее, что его именно так можно понять. Как же вы рискнули пригла-шать этого кретина в педагоги? Анна Александровна, Анна Александровна! – закричала вдруг Фаина Сергеевна через улицу. – Пойдите сюда, познакомлю с нашим новым директором.
Анна Александровна Канарейкина, бледнолицая молодая женщина в зеле-ном с белыми горошками платье и с веснушками на носу, с первой же минуты знакомства с Шабуровым повела себя весьма странно: то бестактно отмахи-валась рукой и оспаривала очевидные истины, то вдруг извинялась и начина-ла бичевать себя, хихикая: «Фу, дура я, просто чудачка, извините! Мне гово-рят дело, а я возражаю. Конечно же, это глупо, что я в пятом классе даю зада-чу узнать, сколько было денег у хозяйки, если она израсходовала 60 копеек на покупку картофеля, что составляет четыре пятых ее денег. Подумать только! На базаре сейчас десяток картофелин стоит тридцать рублей, а я о 60 копей-ках толкую».
– Вот и я вам советую держаться ближе к жизни, – терпеливо разъяснял Шабуров. – Целое по части можно всяко искать, но лучше это делать на жиз-ненных примерах. Вот, например, недавно газета «Правда» писала о машини-сте паровоза Бажинове, который за четыре пятых года съэкономил на своем паровозе 88 тонн топлива. Разве нельзя эти данные использовать для вычис-ления, сколько же будет сэкономлено Бажиновым топлива за год?
– Ох, это трудно, отдыхать будет некогда, если по всем газетам и журна-лам лазать…
– Не легко, зато полезнее, чем пользоваться готовыми задачками из уста-релых задачников. Творчество учителя – залог идейности преподавания…
Так, споря и доказывая друг другу, дошли до квартиры Ивана Михайлови-ча. Шабуров не знал, к кому его вела Стебелева, почему и был крайне пора-жен, что оказался на квартире того самого Незовиматко, о котором слышал рассказ от шофера в Валдайских лесах.
Кое-как разговорились.
Иван Михайлович оказался мужчиной серьезным, в волосах седина по-сверкивала. Разговаривал он, тряся головой и потирая руки, будто зимой во-шел со двора. То и дело, высказав какую-либо мысль, переспрашивал Шабу-рова:
– Так это? Так это?
Он был среднего роста, немного сутул. Голова круглая, большие серые глаза слишком выпуклы.
Когда заговорили о войне, поморщился, повел правым плечом.
– Признаться, меня угнетает воспоминание о войне, – неожиданно сказал он. – Служил я в 131-й стрелковой дивизии. Вместе с Иваном Прокофьевичем служили. Его ранили, а меня в этот день в плен взяли, сидел я в Германии в концлаге № 103…
– А потом как же?
– Репатриировался. Узнал случайно, что Попов в Старом Осколе, приехал к нему. Он меня и устроил здесь на работу…
Не желая больше разговаривать на эту тему и в душе убедившись в пол-ной связи и какой-то взаимозависимости судеб и дел Незовиматко и Попова, Шабуров поинтересовался, над чем работает Иван Михайлович в порядке са-мообразования.
– Пишу доклад «О проблеме Гольбаха и решении ее русским ученым Ви-ноградовым», – сказал Иван Михайлович. – Совсем уже подготовил для пред-метной комиссии доклад «Теории света»…
– Это очень интересно. Разрешите взглянуть, если можно.
Читая текст, Шабуров несколько раз посматривал на Фаину Сергеевну, которая углубилась в чтение «Крокодила» довоенной подшивки, и на заду-мавшегося Ивана Михайловича. Наконец, не выдержал, заговорил:
– Иван Михайлович, вы уж очень книжно написали о вопросах квантовой теории. Почему бы вам, с познавательной и ориентирующей целью, не сооб-щить слушателям доклада, что выводы из квантовой или волновой теории явились серьезным вкладом в материалистическую диалектику природы, по-скольку с каждой прерывной частицей связан некоторый волнообразный про-цесс во всем пространстве, то есть физика приблизилась к установлению единства прерывности и непрерывности материи…
– Спасибо за замечание, я эту мысль включу в текст, – согласился Иван Михайлович, пометил в блокноте карандашом. – Еще есть какие замечания?
– Имеются. Вы, Иван Михайлович, упустили также из вида, что разработ-ка диалектического синтеза, лежащего в основе атома, не завершена, кризис теоретической физики позволяет поэтому буржуазным ученым делать идеа-листические выводы из важных открытий современной атомной физики. А вы просто констатируете факт, не объясняя его…
– А как же это сделать, если в журналах пока не пишут?
– На основании известных истин, Иван Михайлович. Укажите, например, как буржуазные физики воскрешают идеализм и поповщину, ссылаясь на не-выясненность причин «неточности» и «неопределенности» результата при од-новременном определении координат и скоростей микрочастиц. Ведь они же пользуются жульническим приемом и умалчивают, что искомые координаты микрочастиц нельзя пока определить лишь из-за несовершенства основного уравнения атомной физики, то есть по причине непознанных пока человеком каких-то закономерностей природы и незавершенности квантовой теории, а не потому, что «мир непознаваем».
Раскритикуйте вы физика Н. Бора, который утверждает, что атомам нельзя приписать самостоятельную физическую реальность и что они просто при-мыслены к субъекту, непознаваемы вообще. Ведь в ваших руках факт уже действующей атомной энергии. Разве нереальны взрывы в Хиросимо и Нага-саки? Следует раскритиковать изобретение В. Гайзенберга, который еще в 1942–1944 годах предложил науке поповскую «характеристическую матрицу рассеяния», при которой ликвидируется показатель реальности физической материи – величина энергии. Нужно разоблачить и Вигнера с Иорданом, ко-торые дошли до отрицания реальности напряжения электрического и магнит-ного полей. Есть боевая возможность показать в вашем докладе упадок капи-талистической культуры на примере мракобеса Ж. Леметра, который избран членом Вашингтонской академии наук за вычисление «даты первого дня творения». На таком материале вы показали бы своим коллегам партийность физики, подвели бы их к более глубокому пониманию, что самым главным сейчас является фронт идеологической борьбы…
 Иван Михайлович проводил Шабурова и Стебелеву далеко за мост через Оскол и долго, пока они скрылись из вида, стоял и раздумывал: «Удивитель-ные люди есть на свете, как вот это Шабуров. Сказал, что историк, а в физике знает больше меня, не говоря уже о философии. И тактичен, не стал бить ме-ня по больным местам, хотя и понял, что в плен я попал не совсем обычно. На работе с таким не отдохнешь, но слушаться есть кого: настоящий директор. Только, знаю точно, грязи ему придется хлебнуть с нами немало. Понасоби-рала нас Фаина Сергеевна из всех лисьих нор, а теперь вот придется на сет божий вылезать… У многих шкуренка вздрябнет, начнут поливать грязью Шабурова в порядке самозащиты. На этом теперь благополучие у иных лю-дей держится. И вот не знаю, сказать мне об этом Шабурову или не надо? Пожалуй, не надо: посчитает за подхалимаж, голову оторвет… Вижу, человек неподкупный, прямой…»
– Задали вы людям работы, ночами придется сидеть над книгами, – впол-голоса пожаловалась Фаина Сергеевна, беря Шабурова под руку. – Извините, я утомилась без поддержки… Мне тоже задали…
– На повестке дня стоит работа, Фаина Сергеевна, ничего не поделаешь…
Некоторое время они шли молча, повернув на Коммунистическую улицу. Потом Шабуров спросил:
– Куда же мы теперь?
– К одной обворожительной даме, – усмехнулась Фаина Сергеевна. – Ра-ботает у нас математиком Екатерина Тимофеевна Думченко, из цыганок…
Хатенка Екатерины Тимофеевны оказалась на бывшей Гусевке, в глухом переулке, изрезанном водомоинами и рвами. Постучали, зашли туда.
Встретила гостей сама Екатерина Тимофеевна. Внешность ее показалась Шабурову демонической: дикие черные глаза, коротко подстриженные воло-сы, розовое платье облегало не обремененное комбинациями тело и оттеняло все его формы с изумительной прозрачностью и рельефностью. Даже неудоб-но было присутствовать рядом с такой обнаженностью, с такой демонично-стью.
       «Да она же пьяна, – догадался Шабуров, когда пахнуло на него от Екате-рины Тимофеевны винным запахом. Он хотел извиниться и выйти, но Стебе-лева перехватила его, потянула за рукав к столу. – Вот это кадры, вот это зо-лото… Кто же они в душе?»
– Мы сейчас, сию минуточку! – пошатываясь, сказала Екатерина Тимофе-евна и поглядела на Шабурова с открытым ртом, будто ей было очень жарко, не хватало воздуха, если дышать через нос. Ущербленный зуб ее показался Шабурову осколком шила. – Извините, водкой у нас пахнет. Ночевали знако-мые, немножко отметили… У нас часто ночуют. Я сейчас, сию минуточку…
Икнув, Екатерина Тимофеевна выбежала в сени, потом во двор.
– Что же здесь делать? Надо уходить, – сказал Шабуров, но Фаина Серге-евна лишь засмеялась в ответ.
– Привыкайте, не то еще придется увидеть…
Екатерина Тимофеевна возвратилась минуты через две. Бледная, растре-панная, она тяжело, она тяжело дышала. На глазах ее еще были невысохшие слезы. Молча прошла к поставцу, достала и подала на стол бутылку с самого-ном, стаканы, хлеб и мясо на тарелке.
– Выпьем для ознакомления, – сказала она удивленно вытаращившему глаза Шабурову, села рядом с ним, так что Шабуров оказался с обеих сторон закупорен за столом женщинами. – Видела я плохой сон: будто бы целовал меня новый директор. А такой сон, если знаете, означает конец. Чувствую, что вы подкопаетесь под меня и уволите… Но я не боюсь, проживу и без вас… На меня здесь многие зубы точат, что я при немцах была в почете, ра-ботала секретарем лесхоза. Ну и что ж, работала! И спала с начальником гес-тапо. Не я одна, много таких находилось. Да еще вредили. На моей совести, может быть, нету ни одного выданного фашистам человека: сама собою я расплачивалась и конец… Лежу, бывало, на постели рядом с ним, с началь-ником, и требую: «Дать мне список смертников, иначе не будет никакой лас-ки!» И он подавал этот список, а я своей рукой вычеркивала всех знакомых… Знаете сколько я людей спасла? Нет, ничего вы не знаете, а только подкапы-ваетесь. Я спасла не менее двухсот человек, если не больше. А теперь вот приходится дрожать каждый день, бояться. Но почему на меня одну доносы пишут? Почему?! Ха-ха-ха-ха. Не знаете? Нет, вы знаете, а молчите. Потому и на меня доносы пишут, что у меня нет коммуниста-защитника, некому меня взять на поруки. Кочаровскую муж взял на поруки. Член партии, ветеринар-ный врач. Шерстакова Федора Лукича, работавшего на фашистов в Ржавце и Ястребовке, сынки взяли на поруки – Вячеслав и Игорь… Даже Логвинову Антонину Васильевну спас ее дядя, ветеран революции. А меня никто не спа-сает, никому не нужна. Но я не хочу молчать. Я сегодня смелая и все расска-жу, все. Знаете вы Сергея Ивановича Афанасьева? Казацкий он, коммунист. Не менее меня провинился: отказался ехать на бой с фашистами под Курском. В штрафбат послали, а теперь снова в почете. И дочки в люди лезут: одна во врачи, другая – в учителя целит. Лечить будут и воспитывать людей. Ха-ха-ха-ха! Но я ведь знаю, разные у Афанасьева дочки были… Лично насмотре-лась. Да-а-а, видела, видела. Я вам все изложу, пока душа горит. Слушайте, запоминайте, уважаемый Василий Петрович… Гестапо было расположено в Казацком, в доме учительницы Лиды Жилиной. А рядом находился дом Еры. Вот там, в погребе, заключенных фашисты содержали. Была у Афанасьева дочка, Люся. Потом у нее была кличка «Вала». Это уже в войну дали ей такую кличку, когда пошла она в парашютистки и хотела в партизанском движении участвовать. А до войны работала она техником-нормировщиком на шахте КМА, потом в Курском Облисполкоме секретарем работала. Если жив Мусо-рев из Обкома партии, спросите его, он подтвердит. Ведь ему пришлось, как мне известно из рассказов гестаповцев и Люсиной сестры, Клавы, провожать Люсю на особое задание.
А дальнейшую ее судьбу и сама помню. Осенью 1942 года примчался в гестапо мотоциклист с донесением. Я как раз была там, у начальника. Оказа-лось, советский самолет выбросил семнадцать парашютистов в районе Ко-товского леса. Туда сразу помчались солдаты на машинах. Парашютистов выловили. Попалась и Люся. Но она отрицала свое участие и говорила, что сама не старооскольская, случайно заблудилась в лесу. Тогда к ней подсунули ее сестру, Клаву, которая жила со следователем гестапо. Клава все выпытала, потом научила гестаповцев устроить ей и сестре очную ставку у начальника полиции Виктора Антонова и чтобы тот начал стегать плетью Люсю, а Клава должна разыграть роль нервной женщины и рассказать все о делах сестры, Люси, в обмен за прекращение избиения ее начальником полиции.
Так все и вышло, разыгралось. Люсю повесили, а Клава начала раскаты-вать в автомобиле. Потом, когда вернулась в Старый Оскол Красная Армия, Клава спряталась под периной на своей постели своего любовника-фашиста… Нашли , но ее не расстреляли (спас коммунист папаша), а только отослали, да и то совсем недалеко, на одиннадцать лет в Воркуту… Другие сестры ее живы и невредимы… Одна я, несчастная и беззащитная, вижу во сне поцелуи директора…, – она обхватила голову руками, зарыдала, выбежа-ла из-за стола и начала биться головой о стену…
– У-у-уф, куда же вы меня завели?! – запалившись от бега, остановился Шабуров у водокачки и, подождав бежавшую за ним Фаину Сергеевну, начал ругать ее. – Для насмешки или для чего другого завели вы меня к этой, даже не знаю, как назвать, к этой фурии? Это же не учительница, надо немедленно сделать представление об увольнении!
Фаина Сергеевна крутила головой, хохотала:
– Вы мне дали работы, вот и я вам отомстила. Работайте, перевоспитывай-те кадры. Ха-ха-ха-ха! Между прочим, я список учителей согласовывала с ра-ботником Старооскольского парткабинета Рощупкиным Григорием Андрее-вичем. С тем самым, который в довоенное время приневолил пионерку к со-жительству, когда был директором семилетки, кажется, в Чуфичево, а потом был вынужден жениться на ней, иначе отец девчонки пригрозил отрубить ему голову топором. Ха-ха-ха, вот вам работка, вот вам фон, на котором вы пока-жетесь слишком неприемлемым, вас изживут, Василий Петрович. Обязатель-но изживут, если не захотите быть вместе с другими в нашей луже, не усту-пающей Миргородской луже. Ха-ха-ха. Ну, не сердитесь, Василий Петрович. Сейчас мы отдохнем, посмеемся от души. Вот в этом двухэтажном доме жи-вет наша уважаемая Антонина Федоровна. Идемте-идемте, не упирайтесь!
Еще в узком сумрачном коридоре они услышали скрежещущий жестяной звук за дверью, обитой черной клеенкой. А когда постучали и вошли в комна-ту, увидели Антонину Федоровну у стола.
Засучив рукава черного шелкового платья и обнажив по локоть пухлые руки в рыжих веснушках, она кривым садовым ножом неуклюже взрезала банку с мясными консервами. Две банки уже были вскрыты и стояли рядом с графином вина, поблескивая иззубренными крышечками с концентрическими волнами на них.
Левее стола ютилась у затянутой пестрым ковром стены низкая кровать с высокими никелированными спинками и золочеными шарами, с толстой пе-риной и горой голубых подушек поверх расписанного дикими узорами зеле-ного атласного одеяла: остроносый бог войны, Марс, попирал волосатой но-гой пирамиду изувеченных крестов, правой рукой рассылал кривые молнии в человечков, которые панически метались среди паутины сверкающих нитей на коричневых столбах.
Над кроватью, обрамляя безвкусный портрет хозяйки, веером размахну-лись немецкие литографские открытки, на одной из которых маленький злой фриц совал в нос девочки зеленый колючий кактус, отчего у испуганной де-вочки расширились глаза, дыбом встали белокурые косички. На второй тот же злой фриценок толкнул девочку вместе с ее высоким стулом-треногой, хищно наслаждался ожиданием момента, когда она треснется затылком о це-ментный пол.
– Знала, что придете, но не ожидала так рано, – оставив нож и банку, по-добострастно поклонилась Антонина Федоровна Шабурову и Стебелевой. – Я уже и Валечку свою (Она же у меня сущий цветочек, сами знаете) послала на раздобычу и сама избегалась. Всем этим тузам-хозяйственникам прямо сказа-ла: «гоните вино и закуски, иначе ваши бездарные детки напишут диктант на единицу!» Ну и, как видите, раскошелились… Я с ними не списываюсь: мне гони вино и продукты, я не пожалею баллов…
– Вы это серьезно? – спросил Шабуров. Брови его нахмурились, зрачки сверкнули черным блеском.
– А как же иначе, милочка? Дай им послабление, с голоду умрешь, на шею верхом сядут. Садитесь, пожалуйста, пейте, ешьте без всякого стеснения. Да не забывайте истину, которую мне еще комендант города Гуха сказал… Про-стите, заболталась, – она покосилась плутоватыми глазами на Фаину Серге-евну, чтобы не выдавала, потом улыбнулась Шабурову: – Ведь мы, литерато-ры, всегда не прочь пофантазировать, из небылицы создать представление, даже образ. Вот же и об этом капитане Гуха. Я его и в глаза не видела, а мне просто рассказывали участники новогоднего бала, что комендант сказал по-русски удачный афоризм: «жизнь похожа на необъезженную лошадь: плохо ее взнуздаешь, полетишь кувырком через голову». Так мне этот афоризм по-нравился, милочка, что я чуть было не расцеловала капитана Гуха…
– Как же это могло случиться? – насторожился Шабуров: – В глаза не ви-дели, а чуть было не расцеловали?…
– А вы, милочка, пейте, не прислушивайтесь. Ого, вот так, – Антонина Федоровна хохотнула и опрокинула стакан вина в широкий рот, немного по-морщилась и стала удивительно похожей на Солоху из «Сорочинской ярмар-ки». Пьянея, толкнула плечом Шабурова: – Не принято перебивать дам, когда они рассказывают. Можете не верить, но молчите, а то тресну…
– Антонина Федоровна, что же это такое! – воскликнула Фаина Сергеевна, удивленная фамильярности подруги. – Вы забываетесь…
– За вином допустимо, – огрызнулась Антонина Федоровна, выпила еще стакан и начала закусывать сразу из всех трех консервных банок, будто не ела перед тем целую неделю. Глаза ее осоловели, толстощекое лицо лоснилось от пота. – Великие мужи древности, Эпикур и Анакреон, со мною бы вполне со-гласились. А ваши возражения я и слушать не желаю. Да, не желаю! – она бросила вилку на стол, заткнула уши жирными, похожими на коровьи соски, пальцами. Потом подвинулась вместе со стулом к Шабурову, хмуро наблю-давшему за этой сценой, умильно улыбнулась и сказала хриповатым шепо-том: – На меня можете рассчитывать, как на каменную скалу. Спросите хотя бы начальника биржи труда господина Визе. Вы его не знаете? Это инспектор военного ведомства…
Шабуров быстро встал, Фаина Сергеевна тоже. Не сговариваясь, они на-правились к выходу.
– Ну и черт с вами! – закипятилась Антонина Федоровна. – Подумаешь, начальники. Да мне вы в жизнь ничего не сделаете. У Николая Артемовича Мирошникова научились выгонять меня с работы, но я ему докажу, я и вам докажу… Знаете, кто я? Агент ге-пе-у, вот кто… Думали, на дуру нарвались. Не-е-ет, меня голой рукой не возьмете! Пойду завтра к Шаповалову, в отде-ление… Он вас наизнанку вывернет…
… Ознакомление так взволновало Шабурова и открыло ему глаза на по-ложение в школе и на ее кадры, что пришлось чуть ли не на целый месяц от-ложить заседание Педсовета. За это время очистили школу от опорочивших себя людей: не стало сотрудничавших с фашистами Думченко, Коновалова, Рощупкиной, Быковой. Пришли новые учителя-комсомольцы. Организовали в школе комсомольскую организацию, Учком, стенную газету, о чем до этого понятия здесь не имели.
Но за Антонину Федоровну Резниченко встал почему-то горой первый секретарь Райкома партии Сергей Пантелеймонович Перепелицын.
– Это же смачная женщина, – уставившись на Шабурова круглыми мутно-ватыми глазами, трубил Перепелицын кашляющим баском. – Она, сказал мне Шаповалов, нужна ему… Понимаете, информирует… Сексот. Ну и, черт с ней, пусть работает… Накопятся факты, тогда заменим и ее, а пока, не будем скандалить с Шаповаловым. Этот человек, знаете, на пять метров под землей видит. У него развит нюх против всяких безобразий: не только повыгнал из профсоюзного райкома учителей и районо фашистских прохвосток – Жилину Лидию и Журавца Александру, но и своих не пощадил за безобразия. Я вот не могу вам рассказать про один секрет, но дело изумительное было. У одного ответственного сынок в руку выстрелил, чтобы на фронт не попасть. Ну, хо-тели было замять дело. Военком, Коренев по фамилии, оформил бумагу это-му сынку на инвалидность, честь с честью. Бац, Шаповалов узнал. Пришлось Кореневу уехать служить на Магадан, а самострельщика на фронт послали искупать вину… Вот. Придется оставить Антонину Федоровну на работе, по-ка Шаповалов скажет. Он на пять метров под землей видит…
… На заседании Педагогического совета продолжалось ознакомление и с оставшимися старыми учителями и с прибывшими в школу новичками, выяв-лялись важные подробности, уточнялись принципиальные вопросы, без пра-вильного решения которых невозможен успех в работе.
Вступительная речь Шабурова была очень короткой.
– Школу, товарищи, оказывается, в городе перестали уважать, наших уче-ников и учителей частенько называют шаромыжниками, даже хабарниками и арапами. Почему все это имеет место? Кто виноват? – Шабуров немного по-молчал, ожидая ответа на поставленные вопросы, но среди членов педсовета царила тишина. Новички еще и не знали, почему все это получилось, винова-тые не желали говорить правду. – Зовут нас хабарниками за то, что некоторые учителя дань собирают с учеников и их родителей за… повышение балла. За это же и арапами называют или очковтирателями…
– Да ведь иначе и нельзя называть, если за плохие знания и богатую взятку ставят в школе «пятерку», – бросил реплику присутствовавший на педсовете секретарь Райкома комсомола Шерстаков. Он задрал глаза в потолок, поскреб расческой в затылке, провел ладонью по длинному своему лицу, похожему на лошадиную морду. – В Обкоме уже велся разговор о разгоне школы за без-идейщину и полное отсутствие воспитательной работы, особенно по труду…
– Разгонять вы научились, – прервал его Шабуров. – Надо вот сделать школу отличной, в этом будет наша заслуга.
– Попробуйте! – Шерстаков встал, весь взъерошился. – Разрешите мне, товарищ директор, парочку минут поговорить, конкретные факты приведу…
– Хорошо, приведите, – сказал Шабуров. Он решил выслушать секретаря райкома, которого знал с давних пор, с момента раскулачивания знаменских кулаков в 1929 году, и помнил голенастым мальчишкой, которого отец под-вел тогда к столу комиссии вместе со старшим братом, с Вячеславом, и заста-вил упрашивать комиссию не высылать семью Шерстаковых в Соловки, дать возможность трудом доказать свою пригодность к жизни в советском обще-стве. «Что же получилось из этого кулацкого выводка? – подумал, с интере-сом всматриваясь в чубастого рослого парня с подведенными под лоб глазами и стараясь по выражению его лице понять его затаенные мысли. – Глаза пря-чет, значит, совесть не чиста. Но что ж, все равно надо выслушать…» – По-жалуйста, чего же молчите?
– Бумажку ищу, товарищ директор. Есть у нас письмо в Райкоме, инспек-тор ОБЛОНО Макаров прислал… Ага, вот, нашел, – Шерстаков развернул бумагу, начал читать: «… Какой же это историко-литературный курс в Старо-оскольской средней школе рабочей молодежи, если Резниченко Антонина Федоровна самовольно опустила в десятом классе весь раздел программы о переходе России к империализму, о начале массовой политической борьбы, а в девятом классе умудрилась охарактеризовать литературные течения и борь-бу революционных демократов и либералов без упоминания имени Черны-шевского. Потратив на тему о Тургеневе девять уроков, Резниченко даже не заикнулась, что Тургенев отошел от «Современника» не по личным разладам с сотрудниками этого журнала, а вследствие размежевания в лагере шестиде-сятников. Более того, Резниченко пропагандировала ошибочные утверждения Авдотьи Панаевой в ее мемуарах, что Тургенев отошел от «Современника» по личным мотивам…»
– Здравствуйте! – рявкнула Антонина Федоровна с места. Повернулась при этом грузно, застонала парта. – Да не знаешь, милочка, я цитировала из монографии Анциферова «Тургенев». Это, милочка, последнее слово литера-турной науки…
Шерстаков растерянно оглянулся на Шабурова, так как сам в жизнь еще не слышал о монографии Анциферова. А Резниченко уже начала торжествен-но шептать соседям:
– Вот, обрезала молокососа, вот и будет молчать. Так-то их надо, зеле-неньких неучей…
Шабуров позвонил колокольчиком, призывая к тишине. Потом спокойно сказал:
– Вы, Антонина Федоровна, напрасно цитировали монографию Анцифе-рова «Тургенев». Ведь это же ошибочный перепев того невежества о Турге-неве и шестидесятниках, какой впервые люди прочли в мемуарах Панаевой. Товарищ Шерстаков прав, критикуя ваши ошибки…
– Он чужими словами говорит, бумагу Макарова читает…
– Это верно, – согласился Шабуров. – Но ведь Макаров пишет правильно, почему и прошу вас терпеливо слушать… Продолжайте, товарищ Шерста-ков…
Резниченко повернулась спиной к Президиуму, начала жевать конфеты, а Шерстаков, задрав лошадиную голову, читал уже с подъемом. И Шабуров отметил в уме: «Узнаю их породу, кулацкую: уж если начнут бить, то до смерти. Ишь, разгорелся, огнем весь пышет…»
«… Тургеневский отход от «Современника» был выражением острейшей борьбы и идеологического размежевания революционных демократов и ли-бералов: Тургенев встал на путь либеральной постепеновщины, что и под-твердилось потом в идеализации им образа Соломина в романе «Новь». Все это забыто Антониной Федоровной, опущено при изложении биографии Тур-генева, и ученики не получили никакого представления о различиях между революционными демократами и Тургеневым, все потонуло в едином пото-ке… Вывод напрашивается один: преподавание русского языка и литературы учительницей Резниченко отличается крайним убожеством по содержанию и форме…» – Это вам факт один! – воскликнул Шерстаков, погрозив кому-то пальцем. – Он говорит о многом, о корнях, заложенных, может быть, в не-мецкой гимназии…
– А ваш папаша где был? А сестра ваша разве не уехала в Германию доб-ровольно? – зашипела Антонина Федоровна, но Шабуров снова позвонил в колокольчик. Резниченко притихла, но тут же написала записку подругам: «Вот же хам, меня укоряет службой в немецкой гимназии, а у самого отец служил во Ржавце и Ястребовке в фашистской комендатуре. Да что отец?! Сам путается с Иркой Простаковой, обещает дать ей поручительство в пар-тию, а она ведь с фашистами гуляла, танцульками занималась вокруг теле-графного столба, где висели повешенные немцами комсомолки. Я им не смолчу. И знаю, комсомольские деньги воруют в Райкоме. Об этом не смол-чу, донесу. Скажу Шаповалову, он его доконает…»
Шерстаков сделал вид, что не расслышал замечания Резниченко, но сразу же уклонился в другую сторону, начал говорить об отсутствии в школе вос-питания уважения к труду.
– Пришлось мне даже поскандалить с Фаиной Сергеевной, – он поклонил-ся Стебелевой, сделал подобие улыбки, хотя глаза были полны искристой зло-сти, взбудораженной репликами Резниченко. – И как это получилось, това-рищи? Захожу я однажды в школу, в здание на Демократической улице. Тем-нота, лампы не заправлены, дымят и коптят. Портрет Александра Матросова весь в паутине. «Что же вы так себя опустили? – спрашиваю у учеников. – Взяли бы, да и паутину сняли с портрета, лампы заправили…» А мне ученики отвечают: «Это не наше дело, пусть техническая сотрудница убирает паутину и заправляет лампы». Вдруг приходит уважаемая Фаина Сергеевна. Я тогда к ней обратился, а она с барской высокомерностью заявила: «Мы не готовим своих учеников в трубочисты, нечего им марать пальцы о ламповое стекло. Придут техсотрудницы, сделают». «Но, позвольте, – говорю ей, – разве вам не будет приятнее, если заправите лампу и не станете дышать копотью?» Она мне на это ответила: «Это ниже моего достоинства, и я сама не умею заправ-лять лампу, занимается этим дома мой муж, Костя…»
– Да, занимался и занимается! – подняв голову и шурша листами с текстом проекта плана работы школы, сказала Фаина Сергеевна, вытаращила серди-тые глаза на Шерстакова. – Я училась в институте не лампы заправлять…
– Странное заявление! – возразила комсомолка Берестова, только что на-значенная в школу преподавать русский язык и литературу. На ней военный костюм, несколько медалей на груди. – Нам приходилось в блиндажах и траншеях доучиваться, даже гильзы артиллерийские заправляли и освеща-лись…
– Вот и занимались бы там этим делом всю жизнь, – сказала Фаина Серге-евна, уткнулась в листы и больше не подняла головы, пока Шабуров предос-тавил ей слово для доклада о плане школы.
Проект плана работы школы Фаина Сергеевна читала при глубоком вни-мании большинства учителей. Голос ее был ровен, жесты плавны и спокойны. Всем этим она как бы желала подчеркнуть большую значимость затрагивае-мых ею вопросов, свою убежденность в правильности их освещения и даже уверенность в успехе. Глаза ее горели и таращились сильнее обычного, часто косилась на Шабурова.
Тот слушал сосредоточенно, изредка помечая что-то в блокноте. И в эти мгновения Фаина Сергеевна ощущала легкий холодок в сердце, невольно по-вторяла только что сказанные слова и пыталась понять, что же в них застав-ляло Шабурова браться за карандаш и писать заметки. «Самые обыкновенные слова, непримечательные, – мелькали у нее мысли, вспыхивало раздражение против Шабурова. – Что он находит в моих словах, почему записывает?»
Особенно часто брался Шабуров за карандаш, когда Фаина Сергеевна пе-решла к разделу о коммунистическом воспитании учащихся и повышении идейно-теоретического уровня учителей. Шабуров даже бросил несколько реплик:
– Решения ЦК партии по идеологическим вопросам не учтены. Учениче-ская общественность забыта…
«Как же это получилось? – с испугом подумала Фаина Сергеевна. – Те-перь он разнесет меня, перья полетят. Да и что поделаешь, если и в самом де-ле Шабуров прав… Нет в моем докладе последних веяний жизни, научных обобщений и перспектив, один пересказ передовиц газеты…»
Но особенно мучительное волнение охватило Фаину Сергеевну, когда окончив доклад и шагая на свое место за столом, она украдкой заглянула в блокнот Шабурова и прочла в овале из двойной контурной линии слова: «В плену ползучего эмпиризма…»
Шабуров в эти минуты переживал не менее Стебелевой, хотя и не за себя лично: доклад Фаины Сергеевны дал много материала для правильных и для ложных выводов о путях работы в предстоящем учебном году. Все будет за-висеть от того, как подвести коллектив к преодолению ошибочных привычек и выдвинутых в докладе положений, как убедить большинство отрешиться от вчерашнего дня и ринуться вперед, не боясь трудностей. «Резкость, наверное, неуместна, – думал Шабуров. – Но и нельзя оставить в тени или умолчать о чьих-либо ошибках. Нельзя, потому что умолчание будет расценено учителя-ми как согласие директора продолжать старый опыт. Создастся обстановка ссылок на директора, который де никогда не возражал против наших экспе-риментов, хотя и явно ошибочных…»
На заседании царила та молчаливая обстановка, которая почти всегда имеет место после доклада, когда еще люди «не раскачались», не начали пре-ния.
Фаина Сергеевна взглянула на Ильинскую, которая что-то записывала. В смуглых ее волосах играла радуга солнечных лучей, падавших через приот-крытую фрамугу окна. Коричневым туманом висела над левым ухом нежная кудряшка. На плечах лежала белая гарусная косынка с пестрым узором по кайме.
«Недурна, – завистливо подумала Стебелева об Ильинской. – Только вот черны усики портят ее, а то бы мужчины летели на нее. Интересно, что это она записывает? Неужели выступит в прениях?»
Ильинская, усмехнувшись, подала исписанный ею листок сидевшей рядом Антонине Федоровне, которая, облапив узелок с едой и пощипывая большой кусок ржаного хлеба, аппетитно пережевывала. На солнце лицо ее казалось особенно мясистым, прищуренные глаза из плутоватых сделались хищными. Может быть, такое впечатление создалось потому, что подрисованные чер-ным карандашом брови то и дело ломались, как только Антонина Федоровна морщила кожу на лбу, у бровей и под глазами возникали вертикальные склад-ки.
Записку она прочла с удовольствием, потом повторила про себя: «Видели, Фанька ломается перед Шабуровым, выставляет себя умницей, будто мы не знаем, как она выплакала себе диплом в Воронежском пединституте. При мне же ей поставили двойку на экзамене, а она упала на стол, рыдала и грозилась повеситься… Комиссия сжалилась, выставила «троечку», на этом и закончи-лось образование Стебелевой. Как вы думаете, Антонина Федоровна?»
Резниченко покрутила головой, широким почерком написала резолюцию: «Да вот же так и думаю, что Фанька рисуется перед Шабуровым. Она всех мужчин думает брать своими прелестями. Сама мне рассказывала, что каждо-го из них немедленно представляет себе в костюме Адама и рядом с нею». Записку передала Ильинской, сама начала демонстративно звонко сосать конфету.
– Посовестились бы вы, Антонина Федоровна, – шепнула ей сзади Елена Агафоновна. На груди сверкнул комсомольский значок на белой блузке, встряхнула темно-каштановыми волосами. – Что вы с этой «Жмуркой» по-хабную переписку затеяли?
– Не твое дело, милочка! – огрызнулась Антонина Федоровна. – Ты только пришла в школу, а мы тут, слава богу, не первый год работаем…
– И работаете плохо, – сказала Елена Агафоновна, отвернулась.
– Имеются ли вопросы докладчику? – спросил Шабуров.
– У меня есть, – обрадовавшись случаю отвлечь свое внимание от раздра-жающего поведения Резниченко, подняла руку Елена Агафоновна: – Можно ли создать при школе лекторий?
– Глядите-ка, подхалимка! – проворчала Антонина Федоровна. – Себе и нам лишнюю работу ищет. Надо ее одернуть. Да что ты, милочка, с луны упала? В школе нету зала, а она о лектории толкует. Да и где учителям брать время на подготовку и чтение лекций, если от уроков голова идет кругом…
Шабуров бросил на Антонину Федоровну сердитый взгляд, Ильинская су-нула записку: «Так же нельзя смело, надо распластаться, влезть в доверие, а вы… Забыли, что Шабуров уже шибанул из школы нескольких учителей, а мы с вами не лучше Рощупкиной или Думченко…»
– Молчи, Маша, убью! – через плечо отозвалась Антонина Федоровна на записку Ильинской. – Сейчас идет решающий бой: нас оседлает Шабуров или мы его… Видите, он думает у нас революцию делать…
– Отвечайте, Фаина Сергеевна, на вопрос, – сказал Шабуров, сделав вид, что не заметил выходки Резниченко, хотя ее поведение у всех вызвало чувст-во досады и какой-то оскорбительной неловкости. «Самое лучшее, если она сама себя изолирует от масс своим поведением, – подумал он о Резниченко. – Глупая разболтанная женщина с моралью базарной торговки…» – Елена Ага-фоновна интересуется возможностью создать школьный лекторий.
– В практике школы лектория никогда не было, – робким голосом, огля-дываясь на Шабурова и желая понять его позицию, начала Стебелева. – Не могу дать, поэтому положительный ответ. Конечно, я не согласна с Антони-ной Федоровной, отрицающей всю идею о лектории, но… зала у нас действи-тельно нет. Кроме того, загруженность лекционной работой, наверное, повре-дит учебно-воспитательному процессу. Мое мнение – нам нужно повреме-нить с лекторием, пока эту форму работы изберут столичные школы. Они же пока этим не занимаются, зачем же нам вылезать впереди столичных школ?
– Мое почтенье! – громыхнула Антонина Федоровна репликой с места с места. – Меня ругает, а мои мысли себе присваивает…
Учителя оглянулись на Антонину Федоровну, Стебелева запнулась, начала кашлять. На ее красивой загорелой шее сверкнула тонкая серебряная цепочка, на открытой груди колыхнулось золотое сердечко медальона.
– Я не имею твердого мнения о лектории, – откашлявшись, скосила Сте-белева вытаращенные глаза на Шабурова. – Желательно бы, Василий Петро-вич, выслушать ваше мнение…
Шабуров еле заметно улыбнулся. «Увиливает в сторону, – подумал о Сте-белевой. – Постараюсь удержать ее на линии огня».
Антонина Федоровна в это время снова написала записку Ильинской: «Размазня, эта Стебелева. Сказала бы прямо, что лекторий не нужен, а то пе-редает инициативу Шабурову, будто не знает, что он обязательно выскажется и за это новшество…»
«Да, размазня, – черканула Ильинская резолюцию. – А я буду молчать, на-до поберечь свою шкуру…»
Шабуров тоже схитрил. Вместо прямого выражения своей мысли, он не-ожиданно задал Стебелевой вопрос:
– Скажите, Фаина Сергеевна, сколько имеется клубов при заводах и пред-приятиях, обслуживаемых школой?
– Не менее шести, Василий Петрович. А что?
– Да так, Фаина Сергеевна, интересно. Из вашего ответа о клубах ясно, что залы для лектория найдутся…
– Мое почтенье! – с места выкрикнула Антонина Федоровна. – Будем хо-дить читать лекции по чужим клубам, а своих учеников отдадим на откуп улице…
– Разрешите мне сказать? – встала скромного вида женщина в клетчатой блузке и черной юбке. Щеки ее худощавого лица горели от возбуждения, си-неватые глаза озерцами мерцали сквозь густые заросли длинных опущенных ресниц.
– Пожалуйста, Мария Александровна, пожалуйста, – сказал Шабуров. На сердце его стало радостно, что учителя-новички ведут себя активно. «При опоре на них преодолеем все трудности, сделаем школу передовой».
– Я стою за создание лектория. Будем читать лекции для учеников и для рабочих. Для учителей тоже будем читать. Нам, учителям, признаться по со-вести, многому еще надо учиться, многому воспитываться…
– Правильно, – подтвердила Антонина Ефимовна Берестова.
– Конечно же, правильно, – вспыхнули голоса других учителей. Но Анто-нина Федоровна замахала руками:
– Для вас это нужно, а мне зачем? Я двадцать лет стажу имею…
– Стаж стажу рознь, Антонина Федоровна! – строго возразил Шабуров. – Иной стаж лишь мешал просветлению ума и сердца. Кроме того, Маркс писал в третьем тезисе о Фейербахе, что человек есть продукт обстоятельств и вос-питания. Но обстоятельства меняются людьми, и самого воспитателя надо воспитывать. А вы стаж выдвинули в качестве причины не учиться. Странно. Разве вы не читали Ушинского, что, перестав учиться, учитель тем самым пе-рестает быть педагогом. Если вы этого не поймете, нам трудно будет с вами ужиться на работе в школе…
У Антонины Федоровны затряслись губы. Шабуров отвернулся, спросил Стебелеву:
– Сколько у нас учится комсомольцев?
– Наверное, более десяти. Точного учета не имеется…
– Как же больше десяти? – вмешался Шерстаков. – В райкоме имеются сведения, что в школе рабочей молодежи учится семьдесят комсомольцев…
– Благодарю, товарищ секретарь Райкома, – сказал Шабуров. – С таким количеством комсомольцев можно начать войну против недостатков и за вы-вод школы в число передовых школ области, может быть, даже Республики…
– Ого, хватили! – воскликнула Егорова Клавдия Ивановна, сидевшая все время молча. Она близорукими глазами уткнулась в какую-то книжечку, буд-то испугалась своих собственных слов, лишь торчали ее заплетенные в косы русые волосы и краснел изгиб спинки гребешка. – Тут хоть бы шаромыжни-ками перестали звать в городе, да шум в классах утихомирился…
Все дружно засмеялись, так как знали, что на уроках химии у Клавдии Ивановны было всегда особое столпотворение, и она мечтала не более как о том, чтобы кто-то призвал учеников к порядку на уроке.
– А вот так и будет, Клавдия Ивановна, – отозвался Шабуров. – Станет наша школа лучшей в области и в Республике, если дружно и умело порабо-таем по-новому…
– У нас сил, у нас размаху на все хватит, – не выдержала, затараторила Елена Агафоновна. – Мы крепко подпоясаны, нужно лишь только руково-дство, честное слово, все построим. Недаром меня называют за подвижность и деловитость Вассой Железновой. Даю слово, Василий Петрович, будем строить школьную жизнь по-коммунистически…
Антонина Федоровна сидела теперь молча, поджав губы. Лишь временами совала в рот леденцы, трясла головой. А учителя активничали с каждым но-вым предложением Шабурова. Каждому захотелось вдруг высказаться, вне-сти свое предложение, участвовать в составлении школьного плана работы. Предложение за предложением. Говорили о спортивной площадке и комнате для подготовки уроков, о свете и краеведческих экскурсиях, о предстоящей осенней посадке деревьев, об издании школьного краеведческого журнала, о ремонте здания силами учащихся и об организации различных кружков, об устройстве читательских конференций и увеличении книжного фонда биб-лиотеки…
Наконец, план был принят. Говорливые, веселые разошлись учителя по домам. Лишь Фаина Сергеевна задержалась.
– Что ж, Василий Петрович, сами отредактируете или мне поручите? – спросила тихо, настороженно.
– Да, да, конечно, вам поручу, – сказал Шабуров и протянул Фаине Серге-евне исписанные листы. – Теперь этот план перестал быть вашим секретом, потерял в некоей мере оригинальность и… стал продуманным сплавом мысли и чувств лучшей части всего коллектива. В этом и будет его сила. Помните миф об Антее? Вот и хорошо…
– План я отредактирую, но…, – Фаина Сергеевна вздохнула, помолчала. Шабуров не торопил ее, искоса посматривал, наблюдал. «Чего она желает? Странная и какая-то плотоядная женщина. На вид недурна, но, кажется мне, в ней сидит глубокая испорченность. С ней нельзя сработаться, если откажешь ее вожделениям. Это ясно по ее вздоху. Но что же она скажет, почему мед-лит?» – План я отредактирую, Василий Петрович, но с вами, наверное, рабо-тать не смогу: я привыкла повелевать, пусть даже юбкой… Извините за от-кровенность! Мы здесь одни и я решила сказать напрямик. Да, я привыкла повелевать, а с вами, наверное, не смогу… Впрочем, я пока не сдавала вам печать. Может быть, пусть у меня будет? Зачем вам беспокоить себя справ-ками и бумагами, если я могу все это делать за вас, по старой привычке…
– Завучу школы печать не положена, – неожиданно холодно сказал Шабу-ров, добавил властно: – Оставьте проект плана и все замечания к нему, я сам отредактирую. Печать тоже положите на стол. Вот так. Спасибо, Фаина Сер-геевна, идите отдыхать, а я немного поработаю здесь, пока светит солнце.
Фаина Сергеевна быстро вышла, не подав руки на прощанье и не сказав «до свиданья».
– Ну что ж, ознакомление закончилось, – вздохнул Шабуров и поглядел через окно на завод. Там начиналось литье. Из головастых труб вагранок ва-лил густой зеленоватый дым, потом плеснуло красное пламя, заиграло язы-ками под черным зонтом. – Там идет плавка металла, здесь, в школе, придет-ся переплавлять людей. Может быть, сам сгорю, если реакционные силы окажутся сильнее, чем я предполагаю. Но отступать не буду, иначе и не нуж-но бы мне это ознакомление!




11. ПЕРЕПОЛОХ

Шабурову удалось сделать почти невероятное: уже к концу первого полу-годия работы о руководимой им школе заговорили в городе, в районе, в об-ласти, даже в министерстве просвещения. В газетах рассказывалось, что на-чало созданию коллектива учащихся было положено в общем труде: учителя нового состава и учащиеся своими силами отремонтировали перед началом учебного года школьное здание. Коллективный труд создал приподнятое на-строение в коллективе, местные поэты воспели это в стихотворении:
Солнце в широкие окна глядит,
Сверкают в ведерках улыбки лучей.
И песнь молодая по классам звенит,
И песнь молодая блестит, как ручей.
Трудятся юноши, девушки наши,
На вахту ремонтную встал Комсомол.
Известь на платья садится ромашками,
Известь на стены ложится холстом.
Вчера молодежь логарифмы решала,
О героях взволнованно слушала сказ,
Сегодня со щеткой малярною встала,
Чтобы светлым и юным сделался класс.
Бурлил азарт трудовой,
Сверкали промытые окна и двери.
Итоги подвел маляр молодой
Фиолетовой чертой на голубой панели.
Комсомольцы взяли на себя инициативу коллективного просмотра кино-картин в свободное от учебы часы. На собраниях обсуждались боевые газет-ные статьи и произведения местных писателей и поэтов, проводились диспу-ты о коммунистической морали. Любители художественной самодеятельно-сти были объединены в литературно-драматические, балетные, хоровые, физ-культурные кружки, против «шутников» в классах начала воевать сатириче-ская стенная газета. Острые карикатуры высмеивали «шутников» - парней, которые повязали себя на уроке химии платками и пытались увильнуть от от-вета по не выученному ими уроку. Высмеивался «шпаргалочный трест» и «трест утекателей с урока», развившийся до совершенства при старом дирек-тору.
Один из «шалунов», каясь перед товарищами и обещая никогда больше не делать глупостей, писал в газете о своем самочувствии после обсуждения са-тирической статьи о нем и его «соратниках» на классном собрании:
«Ну и здорово проняли нас, до самого сердца. За десять лет обыватель-ской жизни не передумаешь того, что передумали мы на этом горячем собра-нии за пару часов. Сердито разговаривали, но и с душою. И не о Рахметове или каком-либо другом литературном образе шла речь, а о нас самих, потому и здорово. И не отвлеченно, а конкретно и знакомо затронуты важнейшие во-просы коммунистической этики и морали в школе, семье, на улице…»
В районной газете напечатано было письмо об успехах в школе, о пре-красной дисциплине, о живой кипучей жизни, которую давно ожидал и, нако-нец, дождался город от школы рабочей молодежи.
И вот начался переполох. Первым затрепетал корреспондент А. Васильев-Дубравин. Напившись допьяна и захватив с собою внука федосеевского Коб-ла, Сашку Саплина, он разыскал квартиру Шабурова.
Пришли они не вовремя и не кстати: Шабуров беседовал у себя на кварти-ре с соседями, с Валей Селиверстовой и с гуменским извозчиком Катеневым Никифором Ефимовичем, краснолицым высоким человеком с черными усами и сутулой спиной. Беседовали о жизни, о детях, о всем том, что интересует родителей и педагогов.
– Я пришел взять интервью! – развязно сказал Васильев-Дубравин, садясь без приглашения к столу и доставая блокнот. Увидев на столе бумаги Шабу-рова и письма с московскими штемпелями, схватил, начал всматриваться. – Кто пишет?
– Если вас интересует, разрешаю посмотреть, – сказал Шабуров холодным голосом, покосился на Валю и на Катенева. Те осуждающе качали головами на Васильева-Дубравина. Потом Шабуров повернулся к высокому темноко-жему парню, успевшему схватить флакон одеколона у зеркала и уткнуться носом в пробку. «Наглец, – подумал Шабуров об этом высоком, широкопле-чем, рукастом парне с какими-то бешеными карими глазами. – Чей он есть? Прогнать бы его следовало, но воздержусь». Вслух сказал парню: – Что же вы стоите? Садитесь, имеется стул…
– Ничего, мы постоим, – исподлобья бросил парень злой взгляд на Шабу-рова, угрюмо усмехнулся. – Слава о вас пошла, вот и решил заглянуть, по-смотреть, что из себя представляет Шабуров, который в тридцать седьмом году моего отца застукал… Не помните разве? Вы тогда вместе с Бабаем из Бродка налетели на заседание, арестовали отца вместе со всем комитетом «трудовой крестьянской партии»…
– Не помню, я к вам никогда не заходил, – возразил Шабуров…
– Верно, сами вы не заходили. Бабай все без вас сделал, а потом вы встре-тились с ним на улице, в Старый Оскол поехали с подводой и под охраной… Мне все потом рассказали…
В памяти Шабурова возникла забытая было картина многолетней давно-сти. «И мы тебя ждали-ждали, сами тут все прикончили. Ну, здравствуй! – сказал тогда Бабай, облапил и зажал в объятиях, что дышать стало трудно. Потом потолкал по плечу и спросил: – Узнаешь это место? Вот тут как раз мы и попали было в засаду у белым в девятнадцатом году, когда отступали к Касторной… А, знаешь, кто на нас тогда белых навел? Теперь я его точно выяснил. Тот старик, что мы задержали тогда, а он сказал, что до ветру вы-шел… Вот кто нас тогда белым выдал, а белых от нас скрыл. Кобел… У них, брат, целое поколение, этих Коблов… Мы, не дождавшись вас, арестовали сынка Коблова, Александра. Застукали его со всем комитетом «трудовой кре-стьянской партии», в город уже отправили. А я вот задержался, тебя подож-дать. Сейчас ведь опасно одному… Ох, и картинка тут разыгралась. Жена Кобла, не самого старика, а сынка его, Александра, сначала мне чуть глаза не выдрала, а потом на арестованного мужа набросилась. Кричала, что он всю жизнь на обмане строит: сколько девок обманул и перепортил, счету нету, бесстыжий! И меня обманул. Забрюхатела от тебя, родила вот этого Сашку, – показала она на кареглазого голенастого мальчишку, который вытаращено смотрел на нас и на мать с отцом… Волк из этого мальчишки вырастет…»
И вот он, выросший волк, стоял перед Шабуровым и не хотел присесть на предлагаемый стул, продолжал нюхать пробку флакона с одеколоном. Шабу-ров отвернулся от него к Васильеву-Дубравину. – Зачем же вы пришли?
– Брать интервью для газеты, – сказал тот, поморщившись и как-то стран-но покашляв. – Но, наверное, вы не дадите, а я не стану записывать интер-вью… Боюсь, что у вас хребет лопнет от двойной нагрузки славы – писатель-ской и педагогической. Я не возражал бы воспеть вас в качестве педагога. С этой стороны вы не являетесь для меня конкурентом, но… писателем… писа-телем я всеми силами помешаю вам быть. Тогда мне нечего будет делать в Старом Осколе, если не заглушить вас. Простите за откровенность, но я все-гда откровенен в нетрезвом состоянии. Я знаю Анну Бегичеву из газеты «Из-вестия», а теперь вот прочел ее письма к вам и потрясен… Возможно, вы, Шабуров, не понимаете, но я понимаю мысль Анны Бегичевой и ее желание: она зовет вас в наступление, пророчит вам литературную будущность, чего я не могу терпеть. Вы только послушайте, что она пишет. Все послушайте: «В вашем очерке нас заинтересовала мысль о том, что власть, основанная на ав-торитете и уважении руководителя, создает хорошую дисциплину труда… Очерк нужно немного расширить – до размеров журнального очерка… для газеты нужна лаконичность и как говорят «лобовая атака», а у вас склонность к психологическому анализу, к более углубленным приемам… Не бросайте писать – вы человек талантливый и культурный… От души желаю вам успе-ха. Талант свое возьмет при упорстве, конечно».
Васильев-Дубравин поднял на Шабурова осоловелые глаза, близоруко со-щурился сквозь очки, сказал угрожающим шепотом:
– Но я тоже упорен, имейте в виду, Шабуров. Или вы будете считать меня своим патроном, или я помешаю вам войти в литературу. Понимаете? Мы, журналисты-профессионалы, знаем приемы войны с талантами… Если же-лаете иметь поддержку, то… Простите, деньги нужны, опохмелиться думаем с моим тезкой, – он кивнул на Сашку Кобла из Федосеевки, засмеялся: – хотя он и бандитского вида, но парень нужный. Что, не дадите? Жалеете тридцад-ку?
Шабуров молча достал бумажник, извлек две рыжеватые тридцатирубле-вые кредитки, медленно порвал их на мелкие клочья, бросил в топку грубы.
– Видите, отказываю вам не из скупости, – сказал с достоинством. – Не хочу уступать интригам и алкоголю. А теперь идите, оба идите: мне разгова-ривать с вами не о чем…
– Правильно сказано в народной пословице, что яблоко от яблони далеко не катится, – сказал Никифор Ефимович со вздохом, едва закрылась дверь за двумя пьяными Сашками. – Про Коблов весь век идет худая слава…
– Хуже некуда, – вставила Валя Селиверстова. – Мы же ведь по соседству с Коблами живем, нагляделись и наслушались. Вот этот, что все пробку здесь нюхал, деда своего и отца перещеголял по распутничеству. Жен меняет, как цыган лошадей…
– Партейнай, между прочим, а сдержки никакой, – продолжал Никифор Ефимович, перебивая Селиверстову. – Из армии пришел, заделался военру-ком в Песчаной семилетке и загубил там молодую учительницу, Малахову. Забеременела бедняжка, а он ее приневолил уничтожить семимесячного ре-бенка…
– Во! – воскликнула Валя Селиверстова. – Он же и в Каплинской школе, куда его перевели из Песчанки, прижил ребенка с учительницей, теперь пла-тит ей алименты. А еще поймали его на воровстве арбузов на колхозной бах-че, а заведующий Районо, Рощупкин, перевел его за это преступление из учи-телей Каплинской школы в заведующие учебной части Котовской школы…
– Ну и там он создал целый разврат, – сказал Никифор Ефимович. – Вме-сте с Раисой Михайловной Гусаревой при каждой получка пьянку учителей устраивают. Деньги для этой цели вычитают из зарплаты, а потом и кутят всю ночь…
– А вы бы, если знаете о таких безобразиях, сообщили в Районо, – сказал Шабуров. – Чего же просто так разговоры вести…
– Чего там? – разочарованно махнул рукою Никифор Ефимович. Он по-просил разрешения, закурил цигарку. – Разве Рощупкин позволит одернуть Александра Саплина, если и сам приневолил в свое время пионерку к сожи-тельству? Мы было в парткабинет обратились, а там, оказывается, еще хуже дела обстоят: Сотникова с Хомяковой жена на самом интересном моменте прихватила… Мы было и к корреспонденту Васильеву пошли, да останови-лись… Нашли его спящим в канаве возле гуменского спуска. А теперь вы и сами убедились, что переполох у Васильева-Дубравина вызывает не эти без-образия, а ваши успехи. Боимся вот, начнет это Сашка Васильев пакостить вам, клеветать в печати… Набил он на этом руку, наловчился… Лучше бы вы, Василий Петрович, выехали из Старого Оскола, а то замажут вас дегтем зави-стники…
– Поживем, увидим, – сказал Шабуров. Взглянув на часы, извинился перед собеседниками, что ему пора идти на почту за пакетом. – Уведомление при-слали, явиться лично…
Гости ушли, а Шабуров направился на почту.
В пакете, присланном войсковой частью 48251-а, оказалась газета «СОВЕТСКАЯ АРМИЯ» (ежедневная газета группы советских оккупацион-ных войск в Германии) № 14-5830 от 17 января 1948 года со статьей Шабуро-ва «Старый Оскол», написанной для газеты по просьбе майора товарища Бе-лановского.
Вокруг Шабурова собрались учителя, ученики, знакомые люди, с интере-сом слушали чтение статьи. И вдруг среди слушателей появилось зловещее лицо журналиста А. Васильева-Дубравина.
– Пропагандой занимаетесь, самовосхвалением? – прошипел он за спиной Шабурова. – Далеко хватаете, в Берлин проникли… Но мы вам крылья обру-бим, уже готовим статью…
– Идите вы отсюда, пьяница! – зашикали на Сашку Васильева, закричали. Кто-то взял его за шиворот и вытолкал на заснеженную улицу. Упала шап-чонка, серое в вилочку пальто задралось, как юбка от ветра, даже жаль стало этого молодого пузанка с начинающей лысеть макушкой, что он в зимнюю стужу щеголяет в демисезонном пальто и обогревается спиртными напитка-ми. А еще обиднее стало за те газеты, которые дают приют явно разложив-шемуся журналисту, склонному на любую подлость ради стакана водки.
Пьяненький Сашка встал, облапил телеграфный столб и, крутясь около не-го, завопил:
– Но я все равно добьюсь, опозорю Шабурова фельетоном, не дам разво-рота… У меня много друзей, не дадим Шабурову дорогу в литературу… По-думаешь, Анна Бегичева признала его талантом! Нам на это наплевать… Не почитаешь нас, ложись в грязь, затопчем…
Шабуров пожаловался на Васильева-Дубравина в Обком партии. Но отве-та прямого не последовало. Лишь в начале марта Шабурова вызвали в мест-ную редакцию и вручили письмо Книжной редакции «Курской правды» от 2 марта 1948 года с вызовом на областное совещание писателей, а также пору-чили написать очерк о колхозе «Новый мир» и его лучших женщинах.
– Все Шабуров и Шабуров, – проворчал, сидевший в комнате секретаря редакции, А. Васильев-Дубравин. Глаза его были воспаленно-красными, веки припухли. – Разве я не смог бы справиться с очерком о «Новом мире»?
Секретарь редакции, лобастый лысоголовый человек с серыми хитроум-ными глазами, лишь крепко сжал свои тонкие губы, молча подал Шабурову бумагу и поклонился, давая понять, что пора идти и что слова Сашки Василь-ева не будут приняты во внимание.
– До свиданья, Герман Михайлович! – сказал Шабуров, вставая и подав руку секретарю, с которым был знаком еще и в довоенные годы по совмест-ной работе в газете, в литературной странице, в литературной группе при ре-дакции. – Очерк будет сделан ко времени…
Уходя из редакции, Шабуров заметил, что А. Васильев-Дубравин прово-дил его обозленным взглядом близоруких глаз, что-то прошептал вслед.
В колхозе встретили Шабурова весьма радушно, зная его по довоенным рассказам о колхозе и его людях. Принесли и подарили ему очерк «Брига-дир», напечатанный в газете «Путь Октября» еще 12 июня 1939 года и сохра-ненный женой погибшего на фронте бригадира, Митрофана Васильевича Мартынова. Сама героиня второго очерка «Авдотья Антоновна» подарила га-зетную вырезку за июнь 1938 года и рассказала о жизни в военные и послево-енные годы. Тут же она подарила Шабурову его рассказ-шутку «Давность», напечатанный года за два перед войной. Прочитали его здесь же, смеялись до упаду над тем, как ребятились старики, притворившись пионерами, и сожгли шубу в ночном, на костре.
Притащили рассказ «Сосед», опубликованный в июле 1938 года, сказку «Принцесса», напечатанную в газете «Путь Октября» 28 сентября 1938 года, рассказ «Староста» опубликованный в газете 6 июня 1938 года, а также главы из романа «Перекресток дорог», напечатанные с 1938 по 1941 год: «Нелли», «Клубок», «Шабуров», «Чернозем», «Монаково».
Этого даже и не ожидал Шабуров, не знал, что его произведения люди со-хранили годами и годами, сохранили даже в тяжелые годы фашистской окку-пации. Он так был взволнован, что тут же, беседуя с людьми, написал новый очерк и назвал его «Сияние огней». Это о радостном труде, о мечте и были, об электричестве в колхозе.
Когда уже очерк был готов и его зачитывали на собрании колхозников, приехал из города Сашка Васильев-Дубрваин. Пьяный, хмурый, он стоял у двери клуба и слушал шумное одобрение людей, восхищавшихся очерком Шабурова «Сияние огней».
Ничего не посмел сказать Васильев. Сел на сани и уехал, вынашивая ка-кие-то новые планы против Шабурова. А 8 марта в газете «Путь Октября» № 21(3893) вышел в свет очерк Шабурова «Сияние огней». Он был иллюстриро-ван портретом Героя Социалистического Труда Пелагии Васильевны Марты-новой.
«… хоть до ночи поработаем, а электричество заставим светить, – девуш-ки говорили с восторгом, с огнем в душке, – писалось в очерке. – И радостно сознавать, что в избах колхозников в день восьмого марта засияют лампочки Ильича, что наши женщины полюбили социалистический труд, который сия-ет ярче электричества, ибо он есть живое выражение всепобеждающего ком-мунизма, входящего в жизнь и быт нашего народа».
Колесница катилась через карлика А. Васильева-Дубравина, готового за-хлебнуться в собственной желчи и ненависти к Шабурову:
10 марта Обком через Райком партии уведомил Шабурова телефонограм-мой о необходимости явиться на совещание писателей, 11 марта Райком обеспечивает Шабурова билетами, 13 марта Шабуров на совещании, где одобряют его произведения, главный редактор Просеков подтверждает наме-рение издательства напечатать роман «Перекресток дорог» и очерки, полу-ченные книгоиздательством от Шабурова еще в августе 1946 года.
Переполох в лагере А. Васильева-Дубравина усиливается, в курском рес-торане на углу улиц Ленина и Дзержинской состоялась пьяная «богема»: А. Васильев клялся Молокоедову, Молокоедов – А. Васильеву, что они найдут «клинья» и подобьют их под авторитет Шабурова.
– У нас связи в Москве, есть связи с критиками! – шумел Молокоедов, оп-рокидывая в глотку стакан за стаканом за счет А. Васильева-Дубравина. – Ос-кандалим, спустим роман Шабурова на тормозах…
– В Горький надо писать! – хрипел А. Васильев-Дубравин. – На днях раз-говаривал я с Ниной Андреевной Губиной. Что, не знаете ее? Чепуха, знаете. За нею утрепывает Каратаев из Обкома. Ну вот, она и есть. Дамочка аппетит-ная. Сейчас работает в Старооскольской стройконторе, а раньше была в Горьком. Вот она мне и рассказывала, что Шабурова в Горьком скомпроме-тировал начальник Военно-политического училища подполковник Солода-хин, чуть было из партии не исключил. Туда и надо писать. Глядишь, что-нибудь пришлют из компрометирующего материала. А нам это на руку… Имейте ввиду, Молокоедов, Шабуров, если ему не отломить голову, доберет-ся и до вас. Ведь вы не меньше меня любите заниматься плагиатом, вот и Шабуров хлопнет вас. Его, брат, не обманешь, не обойдешь в этом… У-у-ух, начитан, одарен, дерзок, неподкупен… Я ведь поэтому и выехал немедленно сюда за свой счет, дела развиваются не в нашу пользу. Пытались мы через Шалыгину провалить кандидатуру Шабурова в бюро литературной группы при Областном издательстве, ничего не вышло: единогласно его избрали. Те-перь вот жди, что и областная газета и «Литературная газета» затрезвонят о Шабурове, начнет он отрывки из романа печатать… Читал ведь один на со-вещании писателей. Назвал этот отрывок «Песней»… Признаться, хорошо написано, сильно, но… Ударю я его, обязательно ударю по этой «Песне». Правдами-неправдами, все равно ударю… Мне Шалыгина обещала содейст-вовать…
– Хорошо, я тоже буду содействовать, – пьяно промямлил Молокоедов. – Шабурова угробим, убьем…
Обо всем этом Шабурову в тот же вечер подробно рассказала официантка ресторана, знавшая Шабурова еще в довоенные годы и читавшая Курский альманах «Утро» с его произведениями «Сила», «В тайге», «По старым тро-пам».
– Берегитесь этих шакалов, – сказала она Шабурову на прощание. – Пло-хие люди, вредные люди. Всякую клевету могут написать и напечатать. И Шалыгину бойтесь, с ними она заодно. О-о-о, там у них лавочка. Извините за откровенность, но пришлось мне быть в туалетной комнате в редакции, даже ужаснулась: расписание там мелом составлено, кто и когда к Шалыгиной хо-дить должен… Вот до чего разложились…
Шабурову не хотелось верить, что это так и есть в действительности. Но когда он пошел и проверил, все полностью подтвердилось.
Шалыгина, красивая смуглолицая женщина с пышной грудью и лукавыми темными глазами, пригласила Шабурова в кабинет после встречи с ним на площадке лестницы третьего этажа и немедленно перешла в атаку по заранее продуманному плану.
– Вы, наверное, знаете французскую пословицу, что король управляет Францией, а королева управляет королем? – посмеиваясь и держа пальцы Шабурова в своей руке, загадочно сказала Шалыгина на вопрос Шабурова о судьбе его некоторых рассказов. – Они могут пойти, могут и не пойти…
– Но редактор обещал, – возразил Шабуров, тогда Шалыгина расхохота-лась. Она выпустила руку Шабурова, задумчиво поглядела в окно, потом обернулась к собеседнику, сказала серьезным голосом:
– Наш редактор молодой, любит ласку… Но непослушным мужчинам лас-ку женщины не дарят… Впрочем, оставим эту интимную сторону дела, пого-ворим о деле. У меня есть сведения, что ответственные работники в Старом Осколе являются малокультурными и даже невежественными людьми, зани-маются пьянством, воровством спирта на заводе…
– Но почему же вы молчите об этом? – прервал Шабуров Шалыгину, – тем более что редактор молодой…
– Видите ли, Шабуров, у нас есть один расчет…, – Шалыгина замялась, покраснела, но все же нашлась: – Газете желательно напечатать материал за вашей подписью. Вас широко знают, известно о вашей эрудиции и писатель-ском таланте. Все это придаст статье ту убедительность и силу, о которой мы мечтаем. Товарищ Васильев говорил мне…
Упоминание о Васильеве еще более насторожило Шабурова, заподозрив-шего Шалыгину в каком-то коварном ходе. Он встал и заявил:
– Я не стану писать, как вы называете, «солидный критический материал о культурном кругозоре ответственных работников Старооскольского района».
– Почему?
– Потому, что он нужен вам лишь для интриги и натравливания против меня той самой группы ответственных работников, о которой просите напи-сать… До свиданья!
– До свиданья, товарищ Шабуров! – Шалыгина холодно пожала его руку, в глазах ее бурным пламенем переливалась ярость. – Вы, оказывается, прони-цательны. И все же я напишу вам, может быть, в декабре официальное пись-мо и попрошу написать о культурном кругозоре ответственных работников. Возможно, к тому времени ситуация изменится, вы станете более податли-вым…
Ситуация складывалась с переменными успехами, но больше в пользу Шабурова, почему и переполох в среде его недоброжелателей достигал большого накала.
Шестого апреля 1948 года в газете «Путь Октября» появился отрывок из 8-й книги романа Шабурова «Перекресток дорог». Отрывок небольшой, на-зван «Песней». Было рассказано о пережитом в боях и походах весной 1944 года, о роли песни, которая помогала воинам одолевать усталость, подымала дух бодрости.
Немедленно А. Васильев-Дубравин со своей группой размахнулись для удара по «Песне» и Шабурову своей дубиной. В «Курской правде» 14 апреля появилась корреспонденция из последней почты «Об одной песне». В этой корреспонденции Васильев назвал «Песню» «безграмотной тарабарщиной» и «сплошным сумбуром», а Шалыгина поспешила прислать Шабурову письмо, в котором писала: «Докажите, товарищ Шабуров, что песней можно поднять усталых людей в поход, тогда мы изменим нашу оценку вашего произведе-ния. А пока рекомендуем Вам вообще бросить писательство и свои архаизмы «учуял» и т. д.» Молокоедов немедленно присоединился к своим «критиче-ским» собратьям. Песковские «сидельцы» потребовали доказательств от бое-вого офицера и его однополчан, сколь действенно влияла на них песня в тя-желых боевых походах и на привалах.
Это было кощунственно выступление, почему и Шабуров написал письмо в газету «Правда».
«Я посылаю на Ваш суд отрывок из моего произведения, напечатанного в газете «Путь Октября» под названием «Песня», и «Курскую правду» с крити-кой на эту «Песню» – писал Шабуров. – Курский критик Васильев назвал «Песню» сумбуром и тарабарщиной. Если бы этому критику удалось убедить меня и моих однополчан, что мы творили сумбур весной 1944 года, а не фа-шистов громили и одолевали сверхчеловеческую усталость песней на походе, то мы сочли бы нашу жизнь теперь вообще ненужной. Но никто не может опорочить наших дел. Мы творили их в жестоком бою с врагом и в тяжелых изнурительных походах, о чем и рассказано в моей «Песне». Ответьте, поче-му позволили А. Васильеву наплевать нам в лицо со страниц «Курской прав-ды».
Тем временем, пока ожидался ответ «Правды», общественность города бушевала и протестовала против пошлости А. Васильев, очернившего «Пес-ню». Было созвано организационное совещание литературной группы при ре-дакции газеты, на котором Шабуров сделал доклад о работе областного со-вещания писателей, после чего местные авторы читали свои произведения, возродили литературную группу в Старом Осколе под руководством Шабу-рова. А на праздновании дня печати специальный корреспондент газеты «Правда» товарищ Злуныкин объявил ответ «Правды» на письмо Шабурова и сказал: «Мне заместитель заведующего отделом местных газет «Правды» то-варищ Перепухов поручил разъяснить критикам «Песни» Шабурова, что ис-кренность и непосредственность, с какой написан отрывок, не давал «Кур-ской правде» и ее корреспондентам оснований для столь бестактного и резко-го выступления».
В этот вечер А. Васильева-Дубравина нашли милиционеры у Гуменского моста, вблизи бани: он спал в грязи рядом с какой-то свиньей. Наверное, А. Васильев-Дубравин считал такой прием пьяного содружества со свиньей вполне достаточным для очистки своей проржавевшей совести.
Но оказалось, что этого недостаточно. Уже тридцатого мая А. Васильев раздраженно звонил Шалыгиной в Курск:
– Шабуров идет в гору на наше посмеяние. Неужели мы так ослабели, что не можем помешать ему?
– В чем дело? – запрашивала встревоженным голосом Шалыгина. – С Ша-буровым у меня теперь имеются особые счеты: он осмелился писать в газету «Культура и жизнь» критический обзор моих рассказов…
– Секция Истории Научного Общества при Курском Государственном пе-дагогическом институте пригласила Шабурова на свое заседание. Вы пони-маете?
– Конечно, понимаю. Но почему вы мне так поздно сообщили, иначе я бы все это сломала… Какие есть еще у вас новости, Александр Семенович?
– Печальные новости. Шабуров разнес статьи Фарадея Балакирева в «Пио-нерской правде», раскритиковал подпись под картиной Авилова и доказал, что парад Конной Армии был не в Новом Осколе, а в Велико-Михайловке. Кроме того, Шабуров послал в «Пионерскую правду» тот самый рассказ «Чи-лимка», который нам удалось провалить в Курске. Этого мало. У меня есть сведения, что Курское книгоиздательство намерено опубликовать две книги Шабурова: «Райсемхоз «Новый мир» и «Частичка Родины» – это история го-рода Старого Оскола. Примите, пожалуйста, все меры, чтобы затормозить и нарушить эти планы. Скажите Юрию Солнышко, что Шабуров подкапывает-ся под него, сделает совершенно невозможным для Юрия Солнышко напеча-тать его «Октябрь в Курской губернии». Вразумите Юрию Солнышко, что после выхода исторических монографий Шабурова никто не станет печатать продукцию Солнышко, более слабую и сухую…
– Да, дорогой мой, планы вы предлагаете широкие…
– Против Шабурова нельзя ходить с узкими планами, не одолеем. Все средства хороши, если думаем одолеть его хотя бы временно…
– Хорошо, я согласна. У меня с Шабуровым свои счеты, я их должна све-сти. И сведу обязательно…
… К приезду Шабурова в Курск, там уже были пущены в ход все пружи-ны, хотя и действовали они не совсем безотказно.
Шабурова удивило, что на столе перед Юрием Солнышко лежала к его приходу Старооскольская газета «Путь Октября» за 10 июня 1948 года со статьей заведующего партийным кабинетом Рощупкина «Внештатный кон-сультант Райкома».
– Как вы успеваете везде? – спросил Солнышко, косясь на Шабурова ка-рими лицемерными глазами и оправляя короткие рукава засаленной, давным-давно не стиранной военной гимнастерки с железными штампованными пу-говицами. – Вот и в газете восхваляют вас в качестве консультанта… Неуже-ли это правда?
– С таким вопросом адресуйтесь, товарищ Солнышко, лучше к автору ста-тьи и к Райкому, – сразу отвел Шабуров в сторону весь этот странный вопрос. – С вами давайте говорить по существу. Меня ведь сюда пригласили заклю-чить договор о написании брошюры о «Новом мире»…
– Конечно, конечно, – сказал Солнышко, почесывая себе подмышкой и неприятно позевывая. – Но почему нам не поговорить и о других делах? Вот, например, мне поручено готовить к печати воспоминания М. Грешилова, Ге-роя Советского Союза, капитана II ранга, о действиях экипажа подводной лодки, но я никак не могу придумать название книги…
– Объявите конкурс, люди подскажут, – возразил Шабуров.
– Видите ли, удачное название будет оплачено редакцией, так что мне ин-тересно самому его придумать.
– Тогда придумайте…
– Не выходит… Может быть, подскажите?
– И получится интересно: я подскажу, вы заработаете?
– Да-да, конечно, – впопыхах выпалил Солнышко, и Шабуров засмеялся такому корыстолюбию. Теперь стало ясно, почему Солнышко, забрав энцик-лопедические словари у старого землемера Грунина, не выплачивает и не вы-плачивает ему положенные деньги: он на всем экономит, на всем думает за-шибить деньгу, но пропивает и потому ходит в засаленной старой гимнастер-ке. «Грязный литератор, – подумал о нем Шабуров с чувством брезгливости. – Ладно, дам ему подзаработать, придумаю сейчас название. Полистаю руко-пись, вдумаюсь и скажу».
– Разрешите, прочту несколько страниц рукописи. Возможно, придумаю название книги…
Солнышко охотно сунул Шабурову рукопись, сам начал по телефону до-говариваться с кем-то о прочтении им платной лекции на атеистическую те-му.
– Предлагаю назвать книгу «Подводная вахта», – сказал Шабуров, и Сол-нышко захлопал в ладоши, немедленно записал в блокнот. Тут же он лице-мерно, боясь уступить Шабурову долю гонорара за удачное название книги, поморщился и сказал:
– Приемлемое название, но… посредственное… Поищем другое… Да, не забыть бы, как дела с вашим рассказом «Чилимка» и с вашей полемикой по поводу картины Авилова и похождениях Фарадея Балакирева?
– Во-первых, уточняю: я веду спор не о Фарадее Балакиреве, а об оши-бочных статьях в «Пионерской правде», именуемых «Необыкновенными при-ключениями Фаддея Балакирева». Вопрос об этом решается в Москве, ответа пока не имею. Что касается картины Авилова, то не только ставлю вопрос о ней, а и вообще об установлении исторической правды о Первой Конной Ар-мии, так как в этом вопросе огромная путаница существует… Я занимаюсь исследованием этого вопроса, постараюсь в начале декабря следующего года напечатать статью…
– И вы уверены, что ее напечатают? – с усмешкой спросил Солнышко.
– Не без труда, но напечатаю, – с уверенностью в голосе сказал Шабуров, Солнышко пожал плечами.
С минуту они молчали, изучая друг друга, потом снова заговорил Сол-нышко.
– Есть слух, что вы разнесли рассказы Шалыгиной, написав рецензию в газету «Культура и жизнь». Это правда?
– Какой смысл для Вас, товарищ Солнышко, спрашивать об известных вещах? Ведь я свое мнение о рассказе Шалыгиной «Утро на ферме» высказы-вал открыто, когда познакомился с рукописью. Но мое мнение игнорировали, рассказ напечатали. Что оставалось делать мне, зная и видя недостатки рас-сказа? Да, я написал рецензию на этот рассказ. Из Москвы мне звонили, что они согласны с моей критикой. Обещали напечатать рецензию или использо-вать ее для воспитания Шалыгиной другим путем. Пока не знаю, как это по-лучится. Возможно, пришлют на обсуждение редакционного совещания… Ведь мне известно, что Шалыгина и еще кое-кто на этом настаивают…
– А ваше мнение?
– Мое мнение такое: рецензии надо печатать, а не посылать на усмотрение тех, о ком пишется в рецензии. Ведь такой прием пересылок рецензий и во-обще корреспонденций лишь натравливает одних авторов на других, одних журналистов против других, не принося пользы… Давайте, лучше прекратим об этом, займемся договором…
– Он уже написан, командировочное удостоверение для Вас в райсемхоз «Новый мир» подписано, так что можно выехать сегодня, – сухо сказал Юрий Солнышко и начал рыться в столе. Будто бы про себя, но буркнул внятно: – А вашу работу «Частичка Родины» я, наверное, провалю…
Шабуров промолчал. Подписал Издательский договор, вышел и отправил-ся на вокзал. По приезде домой он нашел на столе газету «Пионерская прав-да» № 48(3134) за 15 июня 1948 года. В этом номере оказался напечатанным рассказ «Чилимка», для отвержения которого так много затратили сил и энер-гии курские недруги Шабурова. Рассказ этот представлял варьированную вы-держку из пятой книги романа «Перекресток дорог» и был дан от имени сына Шабурова, Жени.
Этому рассказу суждено было открыть в Шабурове талант перевоплоще-ния под ребенка, может быть, более сильное, чем перевоплощение Рины Зе-леной. Одновременно этот рассказ вызвал поток писем на имя автора из раз-ных краев, а также восторженное письмо старого писателя, Самуила Яковле-вича Маршака. И это всего более обрадовало Шабурова: уж если Маршак не разгадал автора, принял все за естество, значит рассказ сотворен талантом.
Но и Васильеву удалось кое-что сделать против Шабурова. Он прислал ему, как потом выяснилось – с целью поссорить Шабурова с работником ОБКОМА партии Павловым, «Курскую правду» со статьей Павлова «Фило-софские оруженосцы англо-американского империализма» от 28 июля 1948 года и попросил от имени «Курской правды» дать оценку этой статьи. Шабу-ров поддался на удочку А. Васильева-Дубравина, написал редактору газеты товарищу Вельш письмо с критикой статьи Павлова. Это было в редакции принято весьма недружелюбно, усилило позиции А. Васильева и Шалыгиной с Молокоедовым, ослабило позиции Шабурова. Правда, он был прав, но мно-гие из влиятельных правду не любили, а Шабуров этого не хотел понимать. Вскоре он это почувствовал: все чаще и чаще «Курская правда» отказывалась публиковать его статьи под разными неубедительными предлогами. Тогда он начал писать в центральные газеты. Печатала Шабурова и «Комсомольская правда», особенно по вопросам истории Старооскольской крепости.
Злила А. Васильева и его друзей какая-то самобытная, широкая популяр-ность Шабурова и руководимой им школы. Об этом прорывалась правда на страницы печати, ломая все помехи.
– Черт знает, какой жизненный этот Шабуров! – шумел А. Васильев, звеня стаканами в кругу своих собутыльников. – Ведь пишут о нем и пишут, сколь-ко мы не мешаем, сколько не вредим. Вот, послушайте, я собрал некоторые вырезки из газет:
«История нашего родного города и Старооскольского района, – напечата-но в газете «Путь Октября» № 72(3944) за 12 сентября 1948 года, – тесно свя-зана с событиями, сыгравшими выдающуюся роль в деле развития и станов-ления Российского государства. Одна из самых ярких ее страниц принадле-жит послеоктябрьскому периоду.
С сегодняшнего номера редакция начинает печатать серию очерков, по-следовательно характеризующих важнейшие этапы истории Старого Оскола и района до и после Великой Октябрьской Социалистической Революции…
Автор очерков – директор Старооскольской вечерней школы рабочей мо-лодежи – В. П. Шабуров».
– Вот это нам оплеуха! – воскликнул один из собутыльников. – Мы разма-хиваем картонными мечами, а Шабуров исследует материалы истории, пуб-ликует их. И мы ему никак ничего не можем сделать…
– Подождите, сделаем! – выпив стакан водки и сморщившись до слез, воз-разил Васильев. – Надо продумать план, как поссорить Шабурова с Труфано-вым. Этот тупица всему легко поверит. Давайте распустим слух, что Шабуров целится на редакторское место, а Труфанова думает сдать в архив…
– Согласны, согласны, – зашумели пьющие за счет А. Васильева-Дубравина.
– А еще я думаю Стебелеву привлечь в нашу компанию, – сказал А. Ва-сильев-Дубравин. – Она недовольна ростом авторитета Шабурова и тем, что саму ее устранили от директорства. Знаете, даже подавала в ОБЛОНО заявле-ние, будто Шабуров обманным путем взял у нее печать, иначе бы она и не сдала ее, не уступила бы без боя пост директора…
Собутыльники захохотали, еще выпили по стакану.
Кто-то из них спросил А. Васильева-Дубравина:
– Разве нам поверят? Ведь сущую липу против Шабурова выдумываем…
– Поверят, – убежденно заявил А. Васильев-Дубравин. – Теперь чаще приходится правду доказывать, а лжи верят на слово. Вот увидите, напишет Стебелева, что Шабуров приневоливал ее к сожительству или просил взятку триста граммов сала, Труфанов и поверит, фельетон начнет писать. Но сам не сумеет, поручит, возможно, Губиной Нине Андреевне. Та тоже не сумеет, вот и придется мне писать. А уж я раздраконю, под орех Шабурова разде-лаю…
– Хорошо, это еще увидим, – послышался голос. – А ты вот нам прочти все вырезки, которые собрал про Шабурова…
– Утешительного для нас мало, – покряхтел А. Васильев-Дубровин, начал читать статью газеты «Путь Октября» за 19 сентября 1948 года «Лекции по истории родного края»: «Директор вечерней школы рабочей молодежи В. П. Шабуров обстоятельно рассказал рабочим хлебокомбината о важнейших ис-торических событиях, происшедших в жизни нашего города и района…» – Это ясно. А вот передовая газеты «Путь Октября» за 10 октября 1948 года прославляет возглавляемое Шабуровым учреждение: «Сегодня проводится городской воскресник посадки декоративных растений с участием староос-кольской средней школы рабочей молодежи».
В районной газете за 14 ноября 1948 года напечатана статья Шабурова «О тех, кто не учится». В ней сказано, что коммунисты Марченко А. И. и Хир-ных И. П. В прошлом году под всякими предлогами увиливали от партийной учебы и теперь не учатся…
– Но ведь это же правда?
– Конечно, правда. Но намечено Ивана Петровича Хирных сделать снача-ла секретарем редакции, а потом и заведующим отдела агитации и пропаган-ды РК партии. Вот мы и должны этим воспользоваться, натравить Хирных против Шабурова. Нам, друзья, каждый голос нужен, хотя бы и гаденький. Для счета имеет большой смысл. А то ведь сейчас никак у нас не вытанцовы-вается. Послушайте, что написала заведующая сектором школ, ВУЗов и тех-никумов Курского Обкома ВКП(б) Т. Енина о шабуровской школе в «Кур-ской правде» за 17 декабря 1948 года: «Возьмите, к примеру, Староосколь-скую школу рабочей молодежи, являющуюся одной из лучших в области…» Понимаете, лучшую в области?! А газета «Путь Октября» за 18 декабря 1948 года в передовой пишет: «Особенный интерес представляет лекция Шабурова о годах гражданской войны в Старом Осколе». Передовица этой же газеты за 19 декабря 1948 года снова прославляет школу Шабурова, пишет: «Комсо-мольская организация при Старооскольской средней школе рабочей молоде-жи работает хорошо, но секретари Райкома комсомола не знают об этом…» – эту заметку мы также используем для натравливания секретарей Райкома против Шабурова. Скажем, что он подкапывается под их авторитет, вот и пусть грызутся… Все дело, друзья, в организации и умении, а то можно лю-бого честного представить в глазах людей за настоящего подлеца. Правда, наоборот делать труднее, но мы не собираемся, и так проживем. Меня весь этот переполох, который ежедневно вызывается в сердце успехами Шабуро-ва, сделал отчаянным человеком: или я сойду с ума от пьянства, как делается с многими великими людьми, или затолку Шабурова, не дам ему никакого хода. Упрусь вот и буду держать и держать… Главное, надо понимать обста-новку, вернее, создать обстановку, подбирать людей против Шабурова. На днях гулял я у Резниченко Антонины Федоровны. У нее дочка есть, Валя Ша-гайда. Корректором устраивается в редакции. Я, конечно, содействую, а мама уже и не прочь… Расхваливает, жужжит, что ее Валечка настоящий цветочек-бутончик. Договорились пока, что Антонина Федоровна против Шабурова анонимку двинет. Отредактировали мы ее усердно, двинули в органы. Там и об уроках Шабурова, на которых будто бы сумбур творится, и на взятку на-мек сделали и вообще… Будет переполох…
Через несколько дней и в самом деле навалилась на школу рабочей моло-дежи комиссия фронтальной проверки. Рыли, проверяли и перепроверяли. По городу ползли распускаемые А. Васильевым-Дубравиным слухи, что Шабу-рова застукали, снимают с работы, привлекают к партийной ответственности. Звенели стаканы на «корреспондентских сходках», А. Васильев пьяным голо-сом зачитывал проект за проектом своих фельетонов.
И вдруг пассаж: А. Васильев-Дубравин самолично прочитал Акт от 29 ян-варя 1949 года обследования школы рабочей молодежи бригадой ОБЛОНО во главе с инспекторами М. М. Гольцман и В. Ф. Кудиновым: «… преподава-ние русского языка и литературы учительницей Резниченко ведется на низ-ком идейном уровне, методически несостоятельно. Уроки литературы, прове-денные в присутствии литературоведа Ступицкой и инспекторов ОБЛОНО, оказались аполитичными, а материал на них представлял эклектическую смесь, совершенно не позволил выяснить социально-историческую обуслов-ленность тех или других литературных явлений, исказил биографию А. С. Пушкина…
… К урокам Резниченко не готовится, политически не растет, учиться не желает, живет довоенными сведениями…
… Преподавание истории в школе излагается на высоком идейно-теоретическом уровне, методически правильно, с привлечением наглядности – карт, схем, рисунков. Преподаватель Шабуров В. П. В силу своей высокой образованности (Окончил два высших учебных заведения) и систематической работы над собою, является подлинным мастером педагогического дела… Руководство и контроль за работой учителей обеспечивается хорошей орга-низационной и административной работой директора В. П. Шабурова, кото-рый умело направляет работу всего коллектива по пути коммунистического воспитания молодежи…»
А. Васильев-Дубравин выпустил акт из рук, осоловело посмотрел на ин-спектора, начал завинчивать колпачок своего «вечного пера», а инспектор улыбнулся, двинул к А. Дубравину тоненькую подшивку газеты «Курская правда».
– О Шабурове, дорогой мой, снова пишут. Извольте…
А. Васильев-Дубравин сердитыми глазами, сразу протрезвившись, впился в крупный заголовок информации: «История городов области». Покосился на верхний обрез газеты, уловил дату: 5 января 1949 года. Плюнул, шепотом прочел: «Областное лекционное бюро решило издать сборник «Прошлое и настоящее городов Курской области». В сборник войдут работы лучших лек-торов – преподавателя Валуйской средней школы тов. Денисенко, завуча Обоянского библиотечного техникума историка тов. Субботина, преподава-теля истории Старооскольской средне школы тов. Шабурова…»
И снова запил А. Васильев от горя и переполоха. В минуты протрезвления писал он проекты фельетонов, письма анонимки в адрес бригады научных ра-ботников Курского пединститута с просьбой не печатать Шабурова, который «подрывает авторитет Пединститута, пишет в газету критические заметки о методике… Кроме того, Шабуров пытается влиять на всю педагогическую мысль страны. Не знаете, возможно, тогда мы вам сообщаем следующий факт: газета «Культура и жизнь» прислала Шабурову 22 февраля 1949 года письмо за подписью Дмитриевой. В письме уведомили Шабурова, что его мысль о невозможности воспитывать учащихся на явно ложных утверждени-ях, проповедуемых «Пионерской правдой» в произведении «Необыкновенные приключения Фаддея Балакирева», одобрена высшими инстанциями. Даль-нейшая публикация «Необыкновенных приключений Фаддея Балакирева» за-прещена. Вы это должны понять, иначе и вам будет не лучше. Нет никакой гарантии, что, прославившись с вашей же помощью. Он напишет статью и раскритикует вашего председателя экзаменационной комиссии Ф. Лаппо, ко-торый настоял поставить отличную оценку некоей Ильиной из Горкома за ут-верждение, что трудовое воспитание состоит в подметании полов веником… Имейте ввиду, всячески тормозите и не пропускайте в печать работы Шабу-рова. Юрию Солнышко мы уже написали об этом, в книжную редакцию. А еще ставлю вас в известность, что Шабуров наносит сильные удары во все-российском масштабе всякому разине. Так вы, возможно, не поверите. По-этому посылаю вам копию переписки Шабурова с газетой «Известиями» о на-глядных пособиях к теме «Наша Родина. Раскритиковал Шабуров это посо-бие… К пустяку придрался: в пособии указали, что площадь Молдавской ССР равна 33, 8 миллионов квадратных километров, а РСФСР – 16 миллиардов 921,3 миллиона квадратных километров. Вот и Шабуров все это высмеял и добавил, что площадь СССР занимает немногим более 22 миллионов квад-ратных километров».
И вы знаете, что случилось? Я говорю вам официально, так как читал са-молично письмо № 275 от 8 июня 1948 года. В этом письме директор произ-водственных мастерских Московского Горсовета некий Масс сообщил Шабу-рову, что, по его письму в редакцию газеты «Известия», за недосмотр озна-ченной ошибки автор Бейлин и выпускающий Вульф Э. Я. освобождены от работы. Выпуск наглядных пособий «Наша Родина» прекращен.
Кроме того, сообщаю вам, Шабуров занимается подрывом науки. Так вы, наверное, не поверите, почему и посылаю вам копии его писем. До чего же дошел Шабуров! Он еще в декабре 1946 года написал газете «Известия» свое предложение о методах борьбы за правильную речь, за правильное произно-шение. «Есть настоятельная необходимость взять данный вопрос в руки госу-дарства и начать печатание книг, газет и журналов с обозначением ударе-ний». А, какая наглость! Он же не лингвист, но предлагает. И его слушаются. «Известия своим письмом № Б-18993 от 30 декабря 1946 года известили Ша-бурова, что его письмо направлено Министерству просвещения РСФСР на рассмотрение. А какая гарантия, что предложение Шабурова не рассмотрят? Нет такой гарантии. Предложение Шабурова может быть рассмотрено, нач-нется реформа орфографии, а потом узнает страна, что предложение и ини-циативу первым проявил Шабуров, вот и слава. Лови тогда его, держи. Нет, товарищи, прислушайтесь к нашему разумному совету, глушите Шабурова, пока он от вас зависит, иначе будет поздно: не задушите его, он вам даст ра-боты, заставит шевелиться, отвыкать от привычного…»
Так в переполохе придвинулась осень. В середине октября состоялась в Курске творческая встреча писателей, о чем газета напечатала в номере от 28 октября 1949 года. Были одобрены к печати главы из романа Шабурова, в том числе глава, обработанная в виде рассказа «Богатырь». В следующем месяце усилила переполох «Литературная газета» № 95(2582) своей публикацией 26 ноября 1949 года о том, что в Курске работает литературная группа в составе В. Овечкина, Е. Василевич, Е. Маслова, В. Москаленко, В. Шабурова, И. Че-мекова, Ф. Шпарского и других.
Не только бушевал и злобствовал А. Васильев-Дубравин, размахнулся своей дубиной Солодахин из Горького, Молокоедов из Курска. Завозилась вся бесталанная «знать». Писали, протестовали, чернили Шабурова в меру своих сил, изнывали в переполохе, худели. К армии воителей против Шабу-рова присоединил свое копье лектор Курского Обкома Брагинцев, лекцию ко-торого в «Курской правде» № 227(8161) за 19 ноября 1949 года под названи-ем «Первая Конная – детище товарища Сталина» Шабуров обстоятельно рас-критиковал.
– Как он смеет критиковать меня?! – кричал Брагинцев, сойдясь с А. Ва-сильевым-Дубравиным в ресторане. – Я этого Шабурова с лица земли со-тру…
– Стереть, обязательно нужно стереть, – подбадривал А. Васильев, тряся животиком и почесывая лысеющую макушку. – Вы только послушайте, как он вас бьет за лекцию. Правда, бьет научно, но кто ему разрешил?
– Читай, что он там? – запив водку стаканом ситра, сказал Брагинцев и уронил голову на подставленные ладони.
А. Васильев-Дубравин читал:
«Брагинцев ссылается на картину Авилова и повторяет за ним неправду в своей лекции. Ведь 6 декабря И. В. Сталин не был в Новом Осколе. Пора прекратить это историческое заблуждение, снять из-под картины дезориенти-рующую надпись: «Приезд И. В. Сталина в Первую Конную армию в Новый Оскол 6 декабря 1919 года», поскольку здесь утверждается не существовав-шее в жизни событие.
Брагинцев, опираясь на историко-краеведческих невежд – Юрия Солныш-ко и А. Васильева…» Гм…, гм…, гм…
– Нет, не гмыкайте, читайте, как есть! – потребовал Брагинцев, захрустел печеньем. – Читайте!
– Читаю, все читаю, – угнув голову в плечи и сверкнув макушкой, про-должал А. Васильев-Дубравин: «Эти невежды отрицают пребывание Сталина, Ворошилова, Щаденко в Старом Осколе вопреки историческому факту пре-бывания их на первом заседании Реввоенсовета Первой Конной Армии, на-чавшемся 5 декабря 1919 года в вагон-салоне на станции Старый Оскол в конце дня и продолжавшемся в доме № 21 на Воронежской улице города Старого Оскола, откуда Сталин, Ворошилов и Щаденко выехали утром 6 де-кабря конным транспортом, на санях, через Чуфичево в Великую Михайлов-ку…
… Брагинцев путает даты и ситуации. Он утверждает, например, что Юж-ный фронт весной 1919 года стал в центре внимания всей страны. Но ведь это произошло не весной, а в связи с началом Второго похода Антанты летом и осенью 1919 года…
Брагинцев утверждает неправду, что будто бы лишь под Воронежем 24 октября 1919 года красная кавалерия впервые встретилась в бою с белыми. Пора знать, что красные конники рубили белых еще и в 1918 году под Цари-цыным».
– Да, здорово он меня скубает, – поежился Брагинцев. – И, кажется, опро-вергнуть Шабурова невозможно?
– Конечно, невозможно, – согласился А. Васильев-Дубравин. Он выпил стакан водки, посидел, хватая воздух всем ртом, как рыба, потом добавил: – Мы хотели его поймать на статье «В годы гражданской войны». Читали вы эту статью? В газете «Путь Октября» напечатана 5 декабря 1949 года. Он там как раз берет историю Первой Конной Армии и все другие вопросы, освещает их диаметрально противоположно вашей лекции…
– Ну и как у вас получилось?
– Ничего не вышло, – вздохнул А. Васильев-Дубравин. – Расшвырял нас Шабуров, как котят. Связи у него или что, не пойму. Хотели мы было затор-мозить публикацию его статьи, сверху позвонили, пришлось печатать. Не ус-пели мы затеять волынку против статьи, а ее уже газеты других областей пе-репечатали…
– Ну-у-у? – удивился Брагинцев, изо рта выпала недоеденная плитка пече-нья. – И у вас есть что-либо из перепечаток статьи Шабурова?
А. Васильев порылся в карманах.
– Вот, газета «Сигнал» № 101(1742) за 18 декабря 1949 года, орган Елец-кого отделения дороги. На первой странице поместила перепечатку статьи Шабурова и озаглавила: «Товарищ Сталин в Старом Осколе»…
– Послушай, Васильев, а, может быть, нужно согласиться с Шабуровым? – спросил Брагинцев. – Видать, это эрудированный человек…
– Но мы тогда погибнем, нас выбросят, начнут печатать Шабурова, – за-верещал А. Васильев-Дубравин. – Мы должны всеми мерами очернить Шабу-рова в своих собственных интересах… Скажу вам по секрету, Шабуров дей-ствует и действует… Вот доказательства: 9 декабря 1949 года заведующая отделом писем газеты «Культура и жизнь» Дмитриева написала Шабурову (я сам читал, сумел прочесть), что с его замечаниями о лекции Брагинцева и картине Авилова ознакомлены соответствующие организации. Но она на этом не остановилась, 23 декабря снова написала Шабурову. Что его замечания о лекции Брагинцева и о картине Авилова изучаются специальными организа-циями.
Так что же вы намерены, ждать? А я вам скажу, время работает на Шабу-рова. Если 7 декабря 1949 года главный редактор «Крокодила» Д. Беляев при-гласил Шабурова активно сотрудничать в журнале, то вот теперь, в конце ап-реля 1950 года, заместитель редактора газеты «Культура и жизнь» Э. Буржда-лов написал Шабурову: «Уважаемый товарищ Шабуров! Ваши замечания о картине Авилова «Приезд И. В. Сталина в Первую Конную Армию. Новый Оскол 6 декабря 1919 года» будут учтены: при дальнейшей публикации в пе-чати репродукции этой картины снимается указание о дате и месте события… С вашими замечаниями на лекцию Брагинцева ознакомим секретаря Курского Обкома ВКП(б). Кроме того, Ваше письмо направлено Институту Маркса-Энгельса-Ленина… Понимаете, куда возносят Шабурова? А тут еще среди наших журналистов имеются предатели, выдают нас Шабурову раньше, чем мы успеваем сделать ему гадость…
– Кто это, назовите! – грозно сказал Брагинцев, рванул Васильева за пле-чо. – Подозреваю я, что ты, Васильев, есть провокатор…
– Ей-богу, расскажу все по порядку, только плечо отпустите, больно, – взмолился Васильев. Лицо его жалко сморщилось, из ноздрей короткого носа капнуло на скатерть стола. – Ей-богу, расскажу, ей-богу… Тут ведь надо вер-нуться к началу. Разрешите?
– Рассказывай, если начал, пьяница горькая!
А. Васильев-Дубравин пощупал ноющее плечо, отхлебнул водку из стака-на, начал рассказывать.
– Предателем служит Елена Василевич…
– Что-о-о? Прошу поосторожнее. Я уважаю эту писательницу…
– Я считаю ее нашим личным врагом, – отодвинувшись подальше, несме-ло продолжал А. Васильев-Дубравин. – Все усилия наши она на ветер пуска-ет. Вот, например, мы потратили уйму сил и денег, пока уговорили Юрия Солнышко провалить монографию Шабурова «Новый мир» и другие работы, подготовили все к провалу его рассказа «Богатырь», а она взяла да и написала Шабурову обо всем этом. Нам удалось прочесть копию ее письма Шабурову за 22 ноября 1949 года (Солнышко выкрал, передал мне и Молокоедову). Знаете, что Василевич написала в этом письме Шабурову? Так и написала, что «Литературную страницу» провалил Молокоедов. Он, даже не читая, воз-вратил рассказ Шабурову со словами: «Знаю прошлое этого автора и его своеобразие, имею полное право снять его рассказ и не отвечать за него, как за автора». Но мы воевать будем, – заверила Василевич Шабурова. – Ваш «Богатырь» пойдет в первом номере альманаха за пятидесятый год…»
– Но мне не совсем ясно, почему Молокоедов воюет против Шабурова? – прервал Брагинцев А. Васильева-Дубравина. – Знаю, что он огнем и жаром пышет против Шабурова, но вот из-за чего?
– Началось с того, что Шабуров упрекнул однажды Молокоедова в склон-ности к плагиату…
– Но ведь это же верно…
– Да если бы неверно, то Шабурова Молокоедов привлек бы к ответствен-ности…
– Тогда в чем же дело?
– А в том, что нам нужны соучастники в борьбе с Шабуровым. Мы подог-рели Молокоедова, натравили, он и начал грызть Шабурова, не пропускает его статьи в «Курскую правду». Тот, конечно, в свою очередь, принимает ме-ры, следит за ситуацией. Ну и накрыл Молокоедова с поличным, не откру-тишься…
– Что вы имеете ввиду?
– Статью Молокоедова «Поджигатели войны», напечатанную в «Курской правде» 2 декабря 1949 года 1949 года. Шабуров раскритиковал эту статью и доказал, что Молокоедов писал рецензию на не прочтенную им книгу Ральфа Паркера «Заговор против мира», просто списал для составления этой рецен-зии целые куски чужих работ: выхватил часть статьи Н. Бодрова «Заговор против мира» – из газеты «Культура и жизнь» за 11 октября 1949 года, списал со статьи Г. Рассадина «За кулисами английской дипломатии» в газете «Прав-да» за 11 октября 1949 года, списал со статьи Б. Леонтьева «Враги мира и де-мократии» в журнале «Большевик» № 19 за октябрь 1949 года…
– И эта критика Шабурова подтвердилась?
– Полностью, черт бы его взял. Заместитель заведующего отделом мест-ных газет «Правды» Блисковский написал по этому поводу Шабурову два письма № 117753/53. Одно от 29 декабря 1949 года, другое – от 16 января 1950 года. Так и пишет, что Молокоедов плагиаторствует, ворует чужие тру-ды… Хорошо еще, что пощадили Молокоедова, не стали печатать о его пла-гиаторстве в «Правде»… Но теперь все равно в Курске Молокоедов не удер-жится… Нам надо использовать его против Шабурова на полную мощность, пока самого не выгнали…
– Сказать откровенно, не нравится мне вся эта грязная возня против Ша-бурова, – сказал Брагинцев. – Ведь он талантливый, справедливый человек…
– Да, но именно поэтому с ним нужно разделаться! – взвизгнул А. Василь-ев-Дубравин. – Его талант может загубить наше благополучие… Ведь больно, изумительно обидно, что не мы, а он летит выше и выше. К примеру, 24 ян-варя 1950 года директор Курского Областного лекционного бюро И. Сысоев прислал Шабурову бумагу № 8 с сообщением, что его работа по истории Ста-рого Оскола передана издательству «Курской правды» для напечатания. Ну, что нам осталось делать? Кое-как уговорили мы Юрия Солнышко провалить эту работу Шабурова. Обещал, но… нужна и ваша помощь…
– Не знаю, не знаю, – забеспокоился Брагинцев, в груди которого загово-рила совесть. – Я, пожалуй, уклонюсь от замыслов против Шабурова…
– Тогда прошу хотя бы не мешать нам, – сказал А. Васильев-Дубравин. – Мы будем делать свое дело, пока убьем Шабурова, пока уляжется переполох в нашем сердце…
– Как знаете, – отмахнулся Брагинцев, поспешно вышел, оставив А. Ва-сильева допивать водку, доедать закуску…
– Хм, – презрительно посмотрел А. Васильев-Дубравин в спину Брагинце-ва. – У них, видите ли, моральные соображения, совесть! Да наплевать нам на эти призрачные категории, когда вопрос идет о собственной шкуре, о собст-венных интересах. Да, наплевать! – он стукнул пухлым кулачком о стол, до-пил водку и, шатаясь, вышел на ночную улицу. В пьяном мозгу его роились планы против Шабурова, возникали обрывки незаконченных фельетонов, па-сквилей. Сплошная каша из зависти, подлости, дрожания за собственную шкуру, боязни разоблачения и желания чернить и чернить людей своими фельетонами в угоду всякому, имущему власть и могущему дать А. Васильеву какие-то материальные блага.
И так до осени 1951 года жил А. Васильев-Дубравин в угаре переполоха и алкоголя, охотясь ха каждым шагом Шабурова, перехватывая его письма и записки, статьи и заметки, вербуя себе помощников, выбирая направление главного удара.
В один из вечеров начала сентября он оказался гостем на пирушке у на-чальника ремонтно-строительной конторы некоего Ненуженко, низкорослого человека с низким лбом и жесткими, как иглы, черными волосами, с лохма-тыми бровями, злым выражением карих глаз. В потертом зеленом кителе с черными кантами и в таких же штанах навыпуск, Ненуженко походил на раз-жалованного за злоупотребления военного чиновника, которому и в тылу не дают покоя критическими замечаниями и упреками. Человек этот показался А. Васильеву весьма подходящим для выполнения задуманного хода против Шабурова.
На пирушке была и постоянная спутница Ненуженко, его прораб Нина Андреевна Губина, которую все мужчины называли «приятно-слабоватой да-мой».
Так как посторонних людей не было, А. Васильев-Дубравин уже после второго стакана вина начал деловой разговор со своим собутыльником.
– Мы с вами уже много разговаривали о Шабурове, – сказал он, – теперь пришла пора действовать. Чего нам еще ожидать? Редактор, Труфанов, пол-ностью мною обработан, напечатает фельетон немедленно, как только он бу-дет закончен и подписан вами, товарищ Ненуженко, или Ниной Андреев-ной…
Те переглянулись, промолчали. «Тугодумы, – мысленно выругался кор-респондент. – Таких надо понуждать, иначе дело пропадет».
– Чего же молчите? – сказал вслух. – Неужели не понимаете, что вокруг вашей шеи все туже и туже затягивается петля? Проморгаете, не собьете Ша-бурова с катушек, сами пропадете. Я вот собрал и принес вам на рассмотре-ние весь материал, написанный против вас Шабуровым. Начнем с заметки «История одной волокиты» в газете «Путь Октября» за 22 сентября 1949 года. В ней рассказано о многолетней волоките с ремонтом квартиры Шабурова, указан виновник волокиты – Ненуженко, да еще и приписано: «На грустные, очень грустные размышления наводит вся эта история с волокитой».
Ненуженко засопел, задвигал челюстями.
– Эта заметка подписана не Шабуровым, а Прасоловым…
– Не имеет значения. Ведь если бы не было Шабурова и его квартиры, о ней никто не написал бы, – загудел А. Васильев-Дубравин. – Одно с другим связано. О вас пишут скверное в газетах, о Шабурове совсем по иному пишут. Жаль, что вы не все читаете…
– А что там? – полюбопытствовала Нина Андреевна, горячим плечом под-винулась к корреспонденту вплотную. – Почитайте…
– В газете «Путь Октября» за 25 марта 1951 года заведующий кафедрой истории учительского института Валентин Гладков пишет в статье «К пред-стоящим раскопкам тайников Старо-Оскольской древней крепости», что об этом Шабуров сделал доклад на кафедре, скоро начнутся работы…
– Это опасно для строительства? – спросила Губина Нина Андреевна, по-глядывая лупастыми глазами на своих соседей и решая, кому из них предпо-честь себя на предстоящую ночь. – Я имею ввиду строительство вообще…
– Вообще не опасно, но для вашего личного строительства, вы сами знае-те, Шабуров уже причинил опасность…
– Не надо об этом, не надо, – затрясла Нина Андреевна кистями рук. Ско-сившись в сторону. – Об этом пока не хочу слушать…
– Ладно, воздержусь немного. Только имейте ввиду, слава Шабурова рас-тет. Правда, мы его сильно комкаем, но он – живуч и крепок на контрудары. Удалось нам зарезать руками Юрия Солнышко работу Шабурова «Старый Оскол». Главный редактор Курского книгоиздательства, М. Приваленко, не разобрался в зубоскальной рецензии Юрия Солнышко, послал ее Шабурову, а тот и расчесал эту рецензию под гребешок. И до чего остроумно. Солнышко имел неосторожность высокомерно заявить, что Шабуров не располагает до-кументами и выдумывает фамилии людей в своей работе. Вот ему и пишет Шабуров: «Сколько нужно уважаемому рецензенту документов и почему он предпочитает бумаги живым людям. Ведь Полуэктов – не выдуманная лич-ность, а живой директор Старооскольского Лесхоза, бывший порученец Ща-денко и владелец целого вороха документов, с которыми Солнышко совер-шенно не знаком. Солнышко уже сел в лужу в недавнем прошлом со своим отрицанием пребывания Сталина в Старом Осколе, теперь снова сел в эту же лужу с утверждением, что нет у нас документов о революционных событиях в Старом Осколе и что будто бы люди здесь все выдуманы. Вообще Юрий Солнышко походит более на солнечное пятнышко со своими суждениями. Он, например, утверждает, что Бухарин никогда не был уполномоченным по обороне Курской губернии, но поленился человек-критик прочитать страницу 14-ю книги «Разгром армии Деникина», изданную в Курске в 1939 году. В этой же книге на 50–58 страницах участники боя рассказывают о своем трех-дневном сражении с белыми у Чернянского моста, а Юрий Солнышко берется отрицать этот исторический факт. Невежество Юрия Солнышко особенно ярко проявило себя в его утверждении, что понятия «Восточный фронт» нет вообще. Советуем Юрию Солнышко бросить писать рецензии о неизвестных ему делах, а просто прочитать страницы 101–102 брошюры «Фальсификато-ры истории». Эта брошюра издана в Курске в 1948 году, может просветить «критика» Юрия Солнышко в вопросе о «Восточном фронте»…»
– А ведь сильно отхлестал Шабуров этого Юрия, – засмеялась Нина Анд-реевна. – Он, мне кажется, далеко пойдет…
– Но мы не пустим! – стукнул А. Васильев-Дубравин пухлым кулачком о стол, расплескал водку. Сейчас же промакнул ее локтем, чтобы хозяева не за-метили, порылся в бумагах. – Да, не пустим. Вот, к примеру, вздумал секре-тарь районной газеты, Флягин, прославлять Шабурова и написал заметку для «Курской правды» под заглавием «Лекции о родном крае». Заметку мы опуб-ликовали, но без упоминания фамилии Шабурова. Опубликовали седьмого мая 1950 года…
– А я читала где-то одноименную заметку с указанием фамилии Шабуро-ва. В ней прямо сказано, что краевед-директор вечерней школы рабочей мо-лодежи товарищ Шабуров…
– Знаю, знаю, – нетерпеливо перебил А. Васильев-Дубравин собеседницу. – Это Флягин, досадуя на «Курскую правду», 18 мая 1950 года напечатал свою заметку полностью в газете «Путь Октября» и подписал ее псевдонимом «Ф. Павлов». Мы вот подберем ключи, поссорим Флягина с Шабуровым. Дайте только срок…
– Но ведь и на страницы «Курской правды» прорывается имя Шабурова, – хмелея и желая уязвить А. Васильева-Дубравина, засмеялась Нина Андреевна. Порылась в сумочке, достала вырезку из № 169(8359) за 26 августа 1950 года и начала читать статью «За высокую успеваемость и прочные знания»: «… состоявшееся на днях областное совещание учителей… прошло недостаточно активно, в докладе и прениях не уделялось должного внимания опыту работы лучших учителей.
Правда, это пробел восполнили педагогические чтения, на которых были обсуждены доклады лучших педагогов области. Учителя т.т. Шабуров из Старого Оскола, Субботин из Корочи, Руднева из Дмитриева выступили с лучшими докладами по педагогическим и методическим вопросам, награжде-ны похвальными грамотами и денежными премиями…»
– Знаю. Шабуров даже был рекомендован в Москву, где и 8 или 9 апреля 1951 года выступал на Педагогических чтениях при Академии Педагогиче-ских наук РСФСР с докладом по краеведению, награжден Похвальной грамо-той. Все это я знаю. Мы виноваты в успехе Шабурова: не умеем очернить его раз и навсегда. А пока мы размахиваем руками, Шабуров входит в науку. На днях мне удалось прочитать письмо профессора А. А. Яковлева и кандидата педагогических наук А. Ф. Родина из Академии Педагогических наук. Они писали 28 мая 1951 года Шабурову так: «Сообщаем, что прочитанный вами на Педагогических чтениях в Москве доклад на тему «Опыт собирания и ис-пользования краеведческого материала в преподавании истории СССР» ре-шено напечатать в сборнике Академии наук РСФСР.
Ваш материал так интересен и значителен, что мы затрудняемся, что именно можно бы в нем сократить. Мы просим, составьте сами статью стра-ниц на 25–35…»
– Чего же нам, неучам, браться за Шабурова? – встряхнув головою и про-терев кулаком глаза, вымолвил вдруг хмурый Ненуженко. – Оскандалимся, больше ничего…
– А я вам говорю, что печать – великое дело, если она в наших руках. А она сейчас – в наших. Понимаете, редактор Труфанов злится на Шабурова за обзор газеты, за критику его ошибок. Кроме того, на нашу сторону перешла Стебелева из школы рабочей молодежи. Она пыталась навязать себя в любов-ницы к Шабурову, а он ее оттолкнул. Такие женщины способны сжечь чело-века, утопить в ложке грязи… Не верите? Я вам докажу. Сидел я рядом с Ша-буровым в зале Дома культуры на совещании учителей, перехватил почту Стебелевой к нему. Знаете, что она писала? Вот, послушайте: «Прошу Вас ос-вободить меня от заведования учебной частью ШРМ, так как, ознакомившись с годовым планом работы школы, я пришла к выводу, что не имею физиче-ской возможности выполнить всю возложенную Вами на меня работу…»
– О-о-о, где же ревность?! – разочарованно протянула Нина Андреевна. – Просто Стебелева слаба по работе…
– Терпение, терпение, имеется и ревность. Вот, слушайте: «Вы в угоду од-ной приближенной будете подвергать меня унижениям… Уверяю вас, что с другою… вам работать будет интереснее… Всем глупым счастье от бездумья, всем умным горе от ума. Прошу с 1 сентября 1950 года освободить меня от работы…»
Понимаете? Теперь Стебелева работает в геологоразведочном техникуме, пишет под нашу диктовку любые бумаги против Шабурова, так что и вам не-чего бояться. Пишите, будем срочно готовить фельетон. Я уже и название придумал: назовем фельетон «Кто он?» Понимаете? Все возьмем в Шабурове в кавычки – и «педагог», и «краевед», и «лектор» и «человек»…
– Думаете, от этого Шабурову станет хуже? – прогудел Ненуженко.
– Нам нужно другое, – возразил корреспондент. – Нам нужно вызвать у людей сомнение в Шабурове, а потом дело пойдет и пойдет, затолкнем его в грязь, пригнем носом к земле…
– Я уже и не знаю, как поступить, – вздохнула Нина Андреевна. – А вдруг Труфанов нас выдаст Шабурову. Ведь я не могу забыть, что на фельетон Ша-бурова «Арифметика», в котором рассказывалось о наших преступлениях, Труфанов официально ответил Шабурову, что фельетон подтвердился, ви-новные наказаны…
– Это вы имеете в виду письмо Труфанова № 407 от 11 июля 1951 года? А я вам скажу секрет: Труфанова заставили в Райкоме партии подписать такую бумажку, иначе бы он подтвердил, что «факты не подтвердились»… Дело в том, что Шабуров не только написал фельетон «Арифметика», но еще и по-слал в «Курскую правду» фельетон «Строительный ребус в Старом Осколе»…
– Как, это он написал?! – взбешенно воскликнула Нина Андреевна, засо-пел Ненуженко. – А мы и не знали, кто это нас разоблачил, сорвал нам строи-тельство собственных домов за счет государства, да еще и привлек к партий-ной ответственности… Нет, этого я не прощу Шабурову. Давайте мне доказа-тельства, и я еще злее Стебелевой вопьюсь Шабурову в горло. Он узнает, с кем имеет дело… Я на него напущу Коротаева из Обкома партии…
А. Васильев-Дубравин, потирая от удовольствия руки, продолжал разжи-гать страсти.
– Будьте мне благодарны, Нина Андреевна, – полушепотом сказал он, что-бы придать своему сообщению наиболее доверительный характер и тем са-мым окончательно завоевать Губину и Ненуженко на свою сторону, – ведь это я уговорил редактора не печатать фельетон Шабурова, а лишь послать его на расследование… Но тут, понимаете ли, заведующий отделом писем, Нико-лаев, испортил дело: он послал фельетон не тем лицам, а Шабурова проин-формировал об этом и даже сообщил ему о вмешательстве Коротаева. Другой бы, конечно, струсил после этого, а Шабуров пошел напролом… Вот и полу-чилась с вами всякая неприятность. Может быть, вы сомневаетесь. Может быть, вы сомневаетесь, так я вам покажу копии документов. Вот, пожалуйста, письмо А. Николаева из «Курской правды» № 5540 от 28 мая 1951 года на имя Шабурова. В нем сообщается, что статью «Строительный ребус в Старом Осколе» все же направили в райисполком для проверки и обсуждения. Дело в том, что о прорабе Губиной, одной из персонажей вашей статьи, редакция располагает еще некоторыми материалами, но выступать с критикой в ее ад-рес не имеет возможности: вмешался Коротаев, понимаете? Я об этом сооб-щаю вам секретно.
А потом все и пошло, развернулось. 14 августа 1951 года из «Курской правды» написали Шабурову письмо № 7982 о том, что ему посылается копия ответа райкома партии и райисполкома на его корреспонденции. Остальное вы знаете.
– Читайте, – проворчал Ненуженко.
– Читайте! – взвизгнула Губина.
– Слушайте, могу прочитать, – по хорьковому кротко сказал А. Васильев-Дубравин, начал читать: «Штамп Ст. Оскольского райисполкома. Редакции «Курская правда». На Ваш № 5040 от 25 мая 1951 года Исполком Староос-кольского Райсовета депутатов трудящихся сообщает: факты, указанные в ребусе по вопросу строительства дома прораба Губиной подтвердились. По решению Исполкома Горсовета от 27 июня 1951 года обязали нач. ремстрой-конторы т. Ненуженко в течение пяти дней взыскать с прораба Губиной стоимость всех отпущенных материалов, а также за произведенные рабочими ремстройконторы работы. Вопрос о прорабе Губиной ставится на обсуждение первичной парторганизации. Предупредить Ненуженко, что за использование рабочей силы не по назначению и расходование строительных материалов на сторону, он будет привлечен к строгой ответственности…»
– Хватит, – прохрипел Ненуженко. – Я готов подписать любую бумагу против Шабурова. Теперь мне ясно, что и статья «Что на это скажут дяди из ремстройконторы», напечатанная в газете «Путь Октября» 29 июля 1951 года, написана с ведома Шабурова…
– Да, она написана с ведома Шабурова, – авторитетно заявил А. Васильев-Дубравин. – И теперь пришла пора мщения. Не пощадим Шабурова, сотрем его с лица земли!
– Сотрем-то, конечно, сотрем, а вот не вышло бы по-иному? – усомнилась Губина. – Ведь Шабуров, если признаться, пишет правду… Вдруг он обра-тится к редактору областной газеты?
– Не бойтесь вы ничего, – петушком прошелся А. Васильев-Дубравин воз-ле стола. Он хватил еще один стакан водки, покрутил головой, присел рядом с Губиной и похлопал ее ладонью по крутому бедру. – В редакции «Курской правды» я имею большой вес. Скажу, к примеру, о Семенове, о бывшем пред-седателе Старооскольского Горсовета. Шабуров такой о нем составил фелье-тон, такой могучий предоставил материал, что никакими проверками мы не смогли опровергнуть. Тогда я, чтобы завербовать Семенова на нашу сторону и направить его на Шабурова, дал согласие подготовить фельетон к печати. Конечно, я не собирался печатать фельетон, а просто хотел взять судьбу ма-териала в свои руки… Тянул и тянул, пока о нем начали в редакции забывать. Тогда я и написал Шабурову письмо от 16 декабря 1950 года, что фельетон был подготовлен к печати. Однако своевременно нам не удалось его напеча-тать, а теперь нет смысла, поскольку в Райкоме партии не думают оставлять Семенова на посту председателя Горсовета. Ну, конечно, подписал я это письмо – с приветом Исполняющий обязанности зав. отделом советского строительства А. Васильев. Все чинно и благородно, комар носа не подточит. Шабурова с его фельетоном мне удалось провалить, Семенова спас и сделал нашим союзником в борьбе против Шабурова, редактора настроил против Шабурова. И вы не бойтесь, не поддержит он Шабурова. Мы так поработали с Молокоедовым, что редактор газеты, Кузнецов, написал Шабурову еще 6 января 1951 года весьма раздраженно: «Публиковать материалы о ваших ис-следованиях не будем…» Это он обиделся за критику Шабуровым лекции Брагинцева и за исследование Шабурова истории Старого Оскола в период гражданской войны, полностью опровергающее материалы «Курской прав-ды» по этому вопросу… Ну так что же, будем писать фельетон о Шабурове? Стебелева нам дала целый пакет, Бартенева за ним посылал Труфанов. Вам нечего трусить, за вашей спиной – газета и такой опытный корреспондент, как я, Васильев-Дубравин…
Разрешите зачитать проект фельетона? Я написал его на основании ваших набросков, Нина Андреевна. У вас, говоря без лести, есть талант писать такие бумаги…
– Хорошо, читайте проект, – сказала польщенная Нина Андреевна.
– Да, читайте, – повторил за нею Ненуженко, ероша свои волосы-щетину и почесывая затылок. – Теперь уж все равно, надо ударить по Шабурову…
Разошлись они поздно, чуть ли ни на рассвете. Виктор Губин, муж Нины Андреевны, в эту же ночь выбросил Нину Андревны из квартиры на улицу через окно: заревновал. Вскочила, полуголая убежала куда-то, а 30 сентября 1951 года старооскольцы с гневом и изумлением прочли в газете «Путь Ок-тября» пасквиль «Кто он?» за подписью Н. Губиной.
 В развязном тоне, характерном для алкоголика, А. Васильев-Дубравин именем Нины Губиной кричал в пасквиле, что Шабуров представляет собою лишь вторую сторону Хлестакова, пишет роман, исследует историю края. Со-стоит внештатным корреспондентом газет… «Все это было бы неплохо, если бы не одно «но», – глубокомысленно восклицает автор пасквиля. – А это «но» заключается в следующем. 31 мая нынешнего года Шабуров написал заявле-ние в Старооскольский горсовет… «Я прошу дать соответствующее указание о ремонте комнаты…» Когда дом, в котором он живет, ремонтировался, часть материалов Шабуров присвоил себе…»
Первым пришел к Шабурову председатель городского совета, Дмитрий Петрович Александров. Огромный, в военном костюме, с дорожной палочкой в руке. Глаза гневные, лицо горит от стыда. Прогнулись, затрещали половицы под его грузными шагами.
– Василий Петрович, – сказал он вставшему перед ним Шабурову. – Я пришел выразить вам свое сочувствие и гнев по отношению к Губиной и Ва-сильеву-Дубравину. Эти прохвосты пытаются очернить вас, активнейшего депутата горсовета и лучшего учителя. Но это им не удастся. Всякому старо-оскольцу ясно, что фельетон представляет собою сплошную клевету против вас. Единственно, что мы можем признать правильным, так это карикатуру под фельетоном, если дядю Сэма посчитать за А. Васильева-Дубравина, а привязанного хвостом к пальме британского льва – за Нину Губину и редак-тора газеты Труфанова. Ведь это от их имени лев кричит американцу, то бишь А. Васильеву-Дубравину: «А приятель-то мой, кажется, меня кругом окрутил!»
Вот именно, удалось алкоголику-корреспонденту окрутить этих двух ту-пиц и бессовестных людей… Кстати сказать, Губину за воровство государст-венных строительных материалов мы постановили с работы снять, партийное собрание вынесло ей строгое взыскание при разборе вашего фельетона «Строительный ребус в Старом Осколе». Губина подписала против вас паск-виль в газете в порядке мести. Она должна бы извиниться, что ремонт вашей квартиры затянулся на четыре с лишним года, а не писать против вас клевету. Не падайте духом, клевету разобьем…
Не успел выйти Александров от Шабурова, как принесли письмо, в кото-ром учитель Ямской школы Федор Иванович Болдырев писал Шабурову: «Василий Петрович! С возмущением прочитал только сейчас «поучение» ка-кой-то Н. Губиной. Ее фельетон или, лучше сказать, низкопробная стряпня, поражает искажением фактов и вообще от начала до конца выдержан в гру-бом злобном тоне. У меня так и тянется рука к перу, чтобы дать соответст-вующую отповедь этому горе-автору. Конечно, писать в «Путь Октября» бес-полезно: вряд ли они согласятся «пороть» себя. Напишу в другую газету. Вы же со своей стороны, не оставьте этот пасквиль без последствий. С приветом Федор Болдырев».
Корреспондент «Курской правды» Федор Петрович Береза написал про-тест в свою газету против хулиганской выходки Н. Губиной, А. Васильева-Дубравина и редактора газеты «Путь Октября» Труфанова, позволивших себе в печати оскорбить Шабурова.
Сотрудник редакции «Путь Октября» Михаил Васильевич Бартенев с гне-вом рассказал о всей «кухне» подготовки и публикации пасквиля «Кто он?», показал письмо Стебелевой, в котором эта «воспитательница», вовлеченная А. Васильевым в число стряпчих пасквиля, кричала о вымогательстве со сто-роны Шабурова и о том, что он взял с нее лично взятку в сумме… одного свежего яблока и трехсот граммов сала.
Гнев среди старооскольцев нарастал, авторов пасквиля встречали со сви-стом и улюлюканьем на улице. Ученики выгнали из класса сына редактора Труфанова, Евгения, когда он попытался устроить громкую читку фельетона «Кто он?» по поручению своего отца-редактора.
– Вон! – кричали ученики. – Мы знаем Василия Петровича Шабурова, ни-кому не позволим поливать грязью этого честного человека…
– Я прошу вас, умоляю! – кричал редактор Труфанов по телефону секре-тарю школьной партийной организации, собравшейся обсуждать фельетон. – Умоляю, поддержите меня, иначе меня могут снять с работы. Признайте хоть что-нибудь правильным в фельетоне, хоть одну строчку. Пожалейте меня…
Партсобрание с негодованием отвергло вымогательства Труфанова, по-становило:
1. Факты в фельетоне «Кто он?» не подтвердились.
2. Фельетон написан Н. Губиной и А. Васильевым и их соучастниками по мотивам мести Шабурову за его принципиальные выступления в печати о злоупотреблениях некоторых лиц, в том числе и по вопросу незаконного ис-пользования материалов и рабочей силы ремстройконторы прорабом Губиной на строительство своего личного дома.
3. Просить судебные органы привлечь к ответственности за клевету на товарища Шабурова авторов фельетона и редактора газеты. (6 октября 1951 года, протокол № 17 собрания первичной партийной организации школы)
Секретарь первичной организации Горсовета, Горбунов Даниил Алексан-дрович, присоединил свой голос протеста против фельетона «Кто он?» и письменно подтвердил для «Курской правды» требование коммунистов не-медленно напечатать опровержение, наказать клеветников. Об этом же напи-сали председатель Райкома профсоюза учителей В. А. Овсянников, Инспек-тор Старооскольского РОНО В. Астанин, учителя различных школ, учащиеся, краеведческие работники, избиратели.
Такого народного напора в защиту Шабурова никогда до этого не ощуща-ли прохвосты – А. Васильев-Дубравин, Н. Губина, редактор Труфанов. Пере-полох начался и в партийных инстанциях от райкома до ЦК партии: там ви-дели, что фельетон «Кто он?» ложен и клеветничен, но что делать? Как спа-сти редактора? Как спасти Н. Губину, за которую вступился ее властный лю-бовник – Коротаев из Обкома партии?
Думали, гадали, прикидывали так и сяк, наконец, решили опубликовать опровержение, отказать Губиной от перевода ее из кандидатов в члены пар-тии, отказать Стебелевой прием ее в кандидаты партии, но редактора оста-вить для исправления в своей должности. А. Васильев-Дубравин отделался испугом и напился мертвецки пьяным, ночевал снова в обнимку со свиньей возле гуменского моста.
Шабурову прислали газету «Путь Октября» № 97 за 2 декабря 1951 года с опубликованным опровержением: «Райком партии проверкой установил, что изложенные в фельетоне Н. Губиной «Кто он?» факты о В. П. Шабурове не соответствуют действительности…»
Шабуров протестовал, что почти безнаказанными остались клеветники. Тогда вмешался ЦК и заставил Курский Обком партии написать Шабурову свое мнение по вопросу о фельетоне «Кто он?»
Коротаев разбился в лепешку, спасая свою любовницу Н. Губину, почему и материал о ней не был напечатан в «Курской правде», а Шабурову написал Ф. Бутцев, заведующий отделом пропаганды и агитации Курского Обкома ВКП(б) письмо № А-56/728 от 18 декабря 1951 года: «Проверкой Староос-кольского райкома партии факты, изложенные в фельетоне «Кто он?» не под-твердились. Бюро райкома ВКП(б) указало автору фельетона Губиной на не-допустимость необоснованных обвинений, а редактору газеты Труфанову на то, что он помещает материалы без проверки их достоверности. В районной газете дано об этом сообщение».
Шабуров горько улыбнулся:
– Такими мерами клеветников А. Васильевых-Дубравиных, Н. Губиных и редакторов Труфановых не исправишь. Эти щуки, брошенные в реку для от-бытия наказания, еще не так себя покажут, еще не так и не одного Шабурова обольют грязью, залезут в государственные карманы, опозорят своим поведе-нием партию, опошлят понятие партийности, честности, принципиальности. Непонятно, зачем нужны в партии эти явно разложившиеся и паразитические элементы?
Попавшие в переполох, но не уничтоженные преступники продолжали действовать, накапливали число своих сторонников в борьбе против Шабуро-ва, завязывали туже и туже узлы сетевой круговой поруки между вовлечен-ными в преступную шайку под лозунгом: «Убьем Шабурова от имени коллек-тива».
– Ну, дорогой Игорь Федорович, теперь ты наш, – слышался приглушен-ный разговор в одной из потайных комнатушек ресторана. – Да-да, наш. И мы тебя заставим действовать с нами заодно против Шабурова. Нам ведь теперь стало полностью известно о ваших любовных связях с Ирочкой Простаковой и о том, что вы незаконно дали ей рекомендацию в кандидаты партии и нау-чили обмануть Райком и не признаваться в связях с фашистами в период ок-купации Старого Оскола…
Оперативный работник, Александр Иванович Жуков, обедал за одним из ближайших столиков возле потайной комнатушки. Маленький, юркий и не-терпеливый, он встал и заглянул за перегородку.
Там сидели двое: пьяненький А. Васильев-Дубравин с лысеющей макуш-кой и высокорослый плечистый Шерстаков Игорь Федорович с лошадиным длинным лицом и подкатившимися под лоб глазами.
– Молчи, Сашка, – фамильярно похлопал Шерстаков своего собутыльни-ка. – Я, конечно, помогу вам бить Шабурова. Ведь у меня, если признаться, кровная вражда ко всей породе Шабуровых и Каблуковых. Это же дети бат-раков, которые жили у моего отца и деда, а потом эти дети раскулачивали нас. Я же помню, пришлось мне вместе с братом, Вячеславом, на коленях уп-рашивать Шабурова, чтобы нас не высылали на Соловки… Конечно, он нас оставил в Знаменском, не выслал, но… частенько зовет кулаками. Да еще и Михаила Михайловича Набережных, что в Бродке школой заведует, поощря-ет к подаче заявления в Райком… Ведь Набережный жил у нас в батраках, ну и… сами понимаете. Нам с братом, если ты знаешь, закатили по партийной линии выговор за скрытия социального происхождения и за службу нашего отца у фашистов, за добровольный уезд нашей сестры в фашистскую Герма-нию. А откуда Райком партии узнал обо всем этом? Шабуров, говорят, напи-сал. Теперь вот и секретарский пост в Райкоме Комсомола теряю все потому же: о краже мною членских взносов Шабуров написал… Так что на меня мо-жешь, Сашка, надеяться. Я буду верным солдатом по борьбе с Шабуровым. А еще, скажу по секрету, против Шабурова мы настроили Клавку Катеневу. Она же теперь секретарь Райкома комсомола, а Шабуров ее критикнул за плохое отношение к школе рабочей молодежи и за половую распущенность, за связь в этом смысле с федосеевским Коблом, с Александром Александровичем Са-плиным… Это все наша гвардия в борьбе с Шабуровым, имей ввиду…
Жуков кашлянул, охмелевшие собеседники даже и после этого не вдруг прекратили разговор. Тогда он отступил к своему столику. Но пища уже не пошла в горло, так как сильно расстроился. Посидел немного, расплатился и вышел.
На улице он встретил Шабурова. Разговорились, прошли до краеведческо-го музея.
– Что у вас за брошюры? – спросил Жуков. – Разрешите поглядеть…
– «История родного города», Александр Иванович, – сказал Шабуров, по-давая книжечку в молочно-розовом переплете. – Прислал один московский ученый…
– Московский ученый? – с живостью переспросил Жуков, развернул кни-гу, впился темными глазами в посвящение: «Глубокоуважаемому Василию Петровичу Шабурову – энтузиасту краеведения, чьи труды отражены и здесь – на добрую память. Январь 1952 автор». – А этот алкоголик, Васильев, бе-рет еще ваше наименование краевед в кавычки. Наглец! – Жуков начал лис-тать книгу, ища тексты работы Шабурова. На странице 17-й остановился, прочел вслух: «В Старо-Оскольской школе Курской области учитель истории 10 класса В. П. Шабуров привлекал местный исторический материал в орга-нической связи с учебным материалом для иллюстрации и конкретизации курса (См. В. П. Шабуров, Опыт собирания и использования краеведческого материала в преподавании истории СССР. Работа, награжденная на респуб-ликанских чтениях 1951 года Похвальной грамотой Академии Педагогиче-ских наук РСФСР). В 1911 году группа старых местных большевиков органи-зовала подпольную типографию в подвале дома мелкого торговца Землянова. Первые прокламации из этой типографии вышли в 1911 году…» – Да это же для нас очень интересно! – воскликнул Жуков, рассек воздух ребром ладони и погрозил кому-то небольшим загорелым кулаком: – Тупицы, неучи, завист-ники! Беречь бы надо такого человека, а они темные замыслы вынашивают, по ресторанам вино пьют, в сговоры вступают…
– Что с вами, Александр Иванович, на кого это вы ругаетесь? – озабочен-но спросил Шабуров, но Александр Иванович лишь покрутил головой, молча сунул Шабурову книжку, взял из его рук журнал «Преподавание истории в школе» №2 за 1952 год и газеты. В журнале он разыскал статью Шабурова, нетерпеливо пробежал глазами по страницам, потом развернул «Учительскую газету» за 4 мая 1952 года. В редакционной подвальной статье «О нашем чи-тателе и авторе» прочел подчеркнутые слова: «В почте мы находим рецензию преподавателя истории Старо-Оскольской средней школы Курской области В. Шабурова на одну из статей журнала «Преподавание истории в школе». Вскинул глаза на Шабурова, шустро спросил: – Чью критикуете статью?
– Статью одного верхогляда, Орлова, который имеет крепкие связи в ре-дакционных кругах журнала, печатает все, что вздумает… Да вот и, посмот-рите, доктор исторических наук П. Кабанов разделяет мою точку зрения на работу Орлова. Вот здесь, в номере «Учительской газеты» за 9 мая 1952 года, он напечатал статью «Вооружать учителя истории передовой теорией»…
Жуков прочел подчеркнутые строчки: «Научный уровень отдельных ста-тей в журнале, посвященных кардинальнейшим проблемам, неудовлетвори-телен. Не случайно учитель В. Шабуров в своем письме-рецензии в редакцию «Учительской газеты» подверг резкой и справедливой критике опубликован-ную в журнале «Преподавание истории в школе» противоречивую статью В. Орлова «Некоторые вопросы преподавания истории в свете учения И. В. Ста-лина о базисе и надстройке».
– Как вы успеваете о всем написать, о всем подумать?! – восторженно воскликнул Жуков и пожал руку Шабурова. – Если вы разрешите, я охотно понаблюдаю ваш метод работы. Ведь, признаться, я хочу учиться на истори-ческом факультете, чтобы потом, как представится возможность, уйти из ор-ганов Государственной безопасности на учительскую работу…
– В моем методе нет ничего особенного, – сказал Шабуров. – Одна на-стойчивость, усидчивость, внимание, добросовестность в работе, широкое ознакомление с подлинными документами, анализ и самостоятельное осмыс-ливание всего изучаемого…
– Завидую вам, ценю вас, – прервав Шабурова, сказал Жуков. На мгнове-ние он задумался, колеблясь, сказать или не сказать о заговоре А. Васильева-Дубравина и И. Шерстакова против Шабурова? Решил сказать. Уже при вхо-де в музей остановил Шабурова, взял под руку и повел назад. Так дошли они до Комсомольской улицы, где работал Жуков.
– Вот и все пока, – прощаясь, сказал Жуков. – Будьте осторожны, Василий Петрович, берегите себя. Подлецы не спят, готовятся к реваншу… Да, кстати, когда разбирается персональное дело Ираиды Простаковой?
– Сегодня вечером. А что?
– Опасная особа, Василий Петрович. Она не только выпивала с фашиста-ми и танцевала вокруг телеграфного столба возле кондитерской фабрики, где висели повешенные фашистами комсомолки, но и работала на фашистов. Есть некоторые данные, что она находилась в тайных связях с Федором Лу-кичем Шерстаковым и с доктором Сабыниным. Эти ведь тоже хороши: Шер-стаков служил в Ястребовско-ржевском участке фашистской комендатуры, Сабынин плевал в глаза пленным красноармейцам и колол их раны зонти-ком…
– Почему они до сей поры не арестованы? – спросил Шабуров.
– Много причин, дорогой мой Василий Петрович. Но главная причина со-стоит в некоторой политической слепоте. Пришлось мне познакомиться с де-лом некоей Стряпиной Прасковьи Захаровны из слободы Ламской. Крупная преступница: ветерана революции Анпилова Константина Михайловича вы-дала немцам. А вот с каким трудом осудили ее, удивление берет. И дело ведь знаете в чем? Служила в госбезопасности некая Валентина Ивановна Прохо-рова, мать которой, Пелагея Сергеевна, вместе со Стряпиной выдала комму-нистов фашистам. И вот, когда уже расследование было закончено (Вам об этом может рассказать сам Константин Михайлович Анпилов, при нем было дело), Валентина Прохорова похитила и ликвидировала обличительные бума-ги…
– Что же с нею?
– Почти ничего… Переспала с некоторыми начальниками, ну и уволили, потом устроили начальником приема и увольнения рабочих и служащих Ста-рооскольской дистанции пути… Кажется, в партию пролезла, как вот и Про-стакова Ира…
– А Стряпина?
– Дали десять лет, хотя надо бы ее расстрелять, равно как и Шерстакова Федора Лукича и Сабынина… Политическая слепота наших органов не по-зволила расправиться с этими скрытыми сейчас врагами Родины. А они, до-рогой Василий Петрович, они будут совать ножи в спину лучшим коммуни-стам. Вот увидите, что будут совать ножи. Думаете, сынки Федора Лукича, пролезшие в партию, перестали быть кулаками по духу? Нет, не перестали. То, что я слышал сегодня из уст Игоря Шерстакова. Позволяет мне утвер-ждать, что перед нами находятся волки в овечьих шкурах. Много горя при-несут народу эти Шерстаковы, Кобловы-Саплины, Васильевы-Дубравины… Берегите себя, Василий Петрович, будьте бдительны… Да, не забыть бы, обя-зательно запишите объяснение Простаковой, которое она даст на партийном собрании о своих связях с Игорем Шерстаковым и о том, на каком условии он давал ей рекомендацию в партию и как учил ее обманывать райком. Рано или поздно, но это потребуется партии, чтобы понять природу Шерстаковых и очистить от них партию…
А то ведь Вячеслав Шерстаков, как мне стало известно от ветерана рево-люции Константина Михайловича Анпилова, набрался наглости и пригрозил старику «посадить за решетку, как и при царе сидел старик». Вот какие они есть, эти Шерстаковы…
Но наиболее полно образ Игоря Федоровича Шерстакова раскрыла на за-крытом партийном собрании Простакова Ира при разборе ее персонального дела.
Она стояла неподалеку от Шабурова, освещенная сильным светом пятисот ваттных ламп. Шабуров всматривался в нее, запоминал внешность, вслуши-вался в слова, следил за изгибом мысли этой молодой особы, сумевшей уже изменить Родине и по лисьи замести за собою следы с помощью пролезшего в партию коммунистов кулацкого сына Шерстакова Игоря Федоровича.
Худенькая. Русые волосы венчиком косы охватили голову Ираиды. Глаза опущены. На ресницах дрожат слезы испуга. Короткое черное платьице вы-зывающе обнажило ноги в ярко оранжевых чулках. Впечатление гусиных ног, обутых в желтые туфли на толстой подошве. На плечах черная жакетка вна-пашку, от узких плеч к еле заметным грудям змеились серебристые расшив-ки. Странными казались широкие нашивные карманы на жакетке, худая длинная шея, наплаканные серые глаза с припухшими веками (Это Шабуров уловил, когда Ираида бросила на него мгновенный взгляд и снова опустила глаза в пол), широкий низкий лоб, светлые брови наполовину накрашенные, короткий нос на скуластом лице, дрожащие ноздри, дрожащие губы.
– … Войдите в мое положение, – скулила Простакова. – Я была молода, хотела жизни и выхода в люди. В таком положении не разбираешься, какая в городе власть, лишь бы было весело… Да и не могла я эвакуироваться: меня задержали военные на строительстве укреплений, а тут вскоре пришли нем-цы…
– По справке, которую вы предъявили, – сказала Соколова Раиса Дмитри-евна, секретарь парторганизации, – вас отпустили со строительства 24 июня 1942 года, а немцы захватили Старый Оскол 2 июля. Неужели десять дней вам было мало для эвакуации?
– Я не знала, что мне делать…
– А речь Сталина 3 июля 1941 года читала?
– Конечно, читала. Но у меня слабое здоровье, я не могла бороться с фа-шистами…
– Разве у старика Бороновского из колхоза «Новый мир» было здоровье лучше вашего, когда он предпочел принять смерть, но не изменил Родине?
– Он старый, ему терять нечего, а мне хотелось жить. Кроме того, к де-вушкам, ко мне и моим подругам, молодые оккупанты относились предупре-дительно. Можете спросить у Романенко Тамары, живет на Революционной улице…
Все коммунисты возмущенно загудели, Шабуров задал вопрос:
– Вы знаете имена тех девушек-комсомолок, которые висели с галстуками на шее у кондитерской фабрики на том телеграфном столбе, вокруг которого вы танцевали в обнимку с фашистскими ефрейторами?
– Помню, висели девушки, но имен их я не знаю. Была хмельна, не запом-нила. Знаю только, что повесили их за попытку выкрасть пропуска и бланки документов. Бургомистр Свешников выдал. Одна из девушек стреляла в Свешникова, но убила лишь кого-то из фашистской охраны. Это было прямо в здании городской управы, где сейчас базовая школа…
Елейный Прокоша поднял было руку, желая что-то спросить, но в памяти его мелькнули картины событий под Сталинградом, пленение Незовиматко и ранение его самого советскими минами. Дрожь прошла по спине широкой полосой. Он воровато оглянулся и начал рьяно скрипеть пером: был ведь в президиуме собрания, писал протокол.
«Ох, Тартю-у-уф, Порфирий Головлев, – подумал Шабуров о Елейном Прокоше, через плечо заглянул в протокол. На листке выступивших в прени-ях записано: «Хирных сказал, что поведение Простаковой в период оккупа-ции заслуживает сурового наказания и я не могу оправдать участие Проста-ковой в вечерах, устраиваемых оккупантами. Простакова не оказала содейст-вия Советской Армии в выявлении предателей, чем способствовала укрыва-тельству их…» Ниже было написано: «Тов. ПОПОВ…» Но что он думал ска-зать и записать, покрыто мраком неизвестности: полстранички незаполнен-ной бумаги в клетку, далее записано выступление Петрищева о том, что Про-стакова не сумела участвовать в активной борьбе с оккупантами, но зачем же ей надо было принимать участие в устраиваемых оккупантами вечерах? – На-стоящий Тартюф этот Елейный Прокоша. И зачем его только в партии дер-жут, почему не смогут разоблачить?»
– Поскольку уже все высказались, я вношу предложение закончить обсуж-дение, – сказал вдруг Елейный Прокоша, обвел всех молитвенным взором глаз с приспущенными веками. – Чего же будем терзать человека?
Ираида Простакова вздрогнула при этих словах, впилась в Елейного Про-кошу взором ненависти и презрения.
– Я прошу собрание выслушать меня!
Все промолчали, Простакова начала говорить:
– Если вы не желаете сделать мне скидку на молодость, обвиняете в изме-не, то пусть оно так и будет: факты трудно отрицать, невозможно. Но при-смотритесь вы и к своим «ккоммуни-и-истам», которые не лучше меня, может быть, даже хуже. Ведь как и почему возникло мое «персональное дело»? По-смела я недавно критиковать жену Елейного Прокоши, то есть Попова, за ее плохую работу. Намекнула, конечно, что она при фашистах рассекала воздух. Вот и началось: кулак Попов и кулачка Щеглова Варвара Спиридоновна, знавшие давно о моих связях с фашистами, решили поскорее отделаться от меня и скомпрометировать, чтобы спасти самих себя. Вот и возникло «персо-нальное дело». Будь я поумнее, теперь бы вы разбирали не мое, а их «персо-нальное дело».
– Это провокация! – закричал Елейный Прокоша. – Я не потерплю, не до-пущу! Я не буду записывать в протокол эти выдумки… Надо немедленно ис-ключить Простакову из партии и арестовать… Нет, пожалуй, не надо аресто-вывать, пусть живет и работает, у нас ведь тоже имеется человеческое сердце, можем снисходить…
В поднявшемся шуме Шабурову с трудом удалось добиться слова для предложения. А когда все немного успокоились, он сказал:
– Я предлагаю заслушать объяснение Простаковой, как она попала в пар-тию и кто ее рекомендовал? Это ведь очень важно…
Большинство голосов высказалось за это предложение, и тогда Простако-ва начала свою «исповедь».
– За мною ухаживал секретарь Старооскольского Райкома комсомола Игорь Шерстаков. Близко мы сошлись с ним, он знал всю мою биографию. Однажды он сказал мне, что его сестра тоже добровольно ездила в Германию, а отец служил у фашистов в Ястребовке и в Ржавце, так что в его и в моей судьбе есть много общего и что он поможет мне выйти в люди. Я полностью отдалась в его распоряжение, делала все, что он желал и советовал. А он со-ветовал мне скрывать от партии и комсомола мое прошлое, восстановил меня в комсомоле, рекомендовал в партию и, будучи членом бюро Райкома партии, провел меня в партию. Как же я могла выдать себя на райкоме, если Шерста-ков расхваливал меня и защищал своей рекомендацией и рекомендацией Рай-кома Комсомола. Мы с ним были связаны круговой порукой, вместе и обма-нули партию… А теперь, когда я выбилась в люди, мне все завидуют, меша-ют жить, хотя сами они еще хуже меня. Я имею в виду Щеглову Варвару Спиридоновну…
– Хватит ей говорить, хватит! – защекотала Елизавета Ступицкая, боясь, что и о ней скажет Простакова, о том, что Ступицкая ничего не сделала для победы над фашистами: сама пряталась на Востоке, муж дезертировал. Глаза вытаращила. Бледно-серые, полоумные, они налились слезой. – Так все ясно, и я подтверждаю свое первое выступление: Простакова не должна быть в партии вместе с Шерстаковым…
– Правильно, я согласен, – прохрипел Елейный Прокоша придыхающим голосом, заискивающе повернулся к Шабурову: – Мы вас попросим отредак-тировать протокол, у вас логика, а тут нужна логика…
… С собрания Шабуров возвращался растревоженным, смятенным. «Ко-нечно, Простакову мы исключили из партии правильно, – клубились у него мысли. – Но почему большинство коммунистов поддержало предложение Попова и Соколовой со Ступицкой не обсуждать поведение Варвары Спири-доновны Щегловой? Какой сговор состоялся между ними еще до собрания и почему они боятся? Не исключена возможность, что всю эту группу успел со-сватать А. Васильев-Дубравин против меня. Пожалуй, следует рассказать Александру Ивановичу Жукову о нашем партсобрании. Так и поступлю. По-кажу ему протокол, написанный рукою Елейного Прокоши, посоветуемся…»
Александра Ивановича застал в кабинете. Он был усталым, лицо имело мученический вид.
– Утомили допросы, Василий Петрович, а тут еще приступ был… С же-лудком у меня плохо, кажется, язва, – пожаловался Александр Иванович. – Но все равно, садитесь, разберемся…
Они прочли весь протокол. Жуков, как и раньше Шабуров, был изумлен, что свою речь Попов не записал, а также не передал Шабурову первый пункт записанного им решения парторганизации об исключении Простаковой из партии. Но листок с текстом второго пункта имелся, хотя и написан небреж-но: «Принимая во внимание заявление Простаковой, что она изложила быв-шему секретарю РК ВЛКСМ Шерстакову о своем поведении в период окку-пации и просила его совета рассказать об этом на РК ВКП(б), но получила совет тов. Шерстакова умолчать об этом при приеме в члены ВКП(б), партор-ганизация просит Старооскольский РК ВКП(б) уточнить это и выяснить мо-тивы, почему товарищ Шерстаков дал такой совет Простаковой».
– Ясно, товарищ Шабуров, все ясно, – оживился Жуков, пробежал по тес-ной комнатке, цепляя полами кителя стол и папки на нем. – Шерстаков Игорь Федорович – преступник. Но нам трудно будет расковырять его: секре-тарь райкома партии не прислушивается к голосу коммунистов, не убирает Шерстаковых из районных верхов, председатель райисполкома – их дружок и собутыльник. Правда, Игоря, который проворовался в Райкоме, удалили вре-менно из города. Но куда? Его сделали директором Песчанской школы. Те-перь у него неразволочная дружба с федосеевским Коблом Александром Александровичем Саплиным и с секретарем Райкома комсомола Катеневой Клавдией, любовницей Кобла. Вот, поверьте, они против вас готовят какую-то новую каверзу… Мой вам совет, Василий Петрович, черновые записи про-токола, написанного Елейным Прокошей, вы ему не возвращайте. Перепиши-те слово в слово, передайте ему переписанный тест, а черновики оставьте у себя. Пусть полежат. Я знаю Елейного Прокошу. Это дипломированный жу-лик, политический проходимец. Если не будет у вас написанных его рукою текстов, он откажется и обзовет вас клеветником. Понимаете. А его записи внесут в историю ясность. Эта ясность нужна, придет время для ее публика-ции. Вы же работаете над романом, так чего же упускать случай документи-ровать описанные в романе события?
– Все это правильно, Александр Иванович, но меня удивляет, почему Елейный Прокоша передал мне черновую запись и почему Елизавета Ступиц-кая поддержала его в этом?
– Открою вам некоторый секрет, – сказал Жуков, поплотнее прикрыл дверь, снизил голос до шепота: – Попов и Ступицкая рвутся к директорскому креслу. Петрищева они вот-вот свалят. На пост директора возводится Райко-мом Соколова Раиса Дмитриевна, совершенно не подготовленная к этому, но она – жена директора Института. Чтобы съесть Соколову и освободить ди-ректорское место, Попов и Ступицкая нуждаются в вашей помощи, стараются расположить вас к ним… Вот причина демонстративно проявленного ими до-верия вам редактировать протокол собрания…
– Я знаю, что Соколова очень слаба в директоры, – сказал Шабуров. – Но если ее поставят, не стану мешать ей, не поддержу Попова и Ступицкую. Это же ведь авантюристы, скрывшие свою биографию от партии…
– Совершенно правильно, Василий Петрович, – подтвердил Жуков. – Вот и советую вам поэтому сохранить текст написанного рукой Попова протокола партийного собрания, разбиравшего «персональное дело» Простаковой. Пройдут года, правда выяснится…
Шабуров послушался Жукова, приложил черновики протокола к той стра-нице романа, на которой рассказано это событие.
Предвидение Жукова оправдалось: компания А. Васильева-Дубравина всполошилась и начала новую атаку против Шабурова с 16 мая 1952 года, ко-гда по радио прочли его статью в «Комсомольской правде», озаглавленную «За что уволили слесаря Сорокина».
В статье Шабуров выступил в защиту ученика школы рабочей молодежи, Сорокина, который попросил у директора Старооскольского сушильного за-вода Терентьева отпуск на период экзаменов на аттестат зрелости, за что и был уволен своенравным директором с работы под видом «сокращения шта-тов», хотя уже на пятый день место слесаря Сорокина было передано другому лицу.
В тот же вечер состоялось на квартире у Ступицкой экстренное совещание всей группы А. Васильева-Дубравина. Пили вино, ели варенье, произносили речи.
– Как смеет Шабуров затрагивать моего брата, Ивана Степановича, из-за какого-то паршивого слесаря Сорокина? – жестяным голосом гремела Елиза-вета Ступицкая. – Надо смять Шабурова, выставить его клеветником, опозо-рить на весь Советский Союз, чтобы и места ему нигде не дали. Я вношу предложение изолировать его. Ведь еще Максим Горький советовал наказы-вать людей созданием вокруг них атмосферы одиночества…
– Так мы и сделаем, – пищала Клавдия Катенева, исполнявшая обязанно-сти секретаря Старооскольского Райкома комсомола. – Мы пошлем от имени Райкома бумагу газете и обрисуем Шабурова в качестве клеветника. Мне Александр Александрович говорил, что Шабурова надо уничтожить, вот и случай представился…
– За смерть Шабурова! – верещали Иван Степанович с корреспондентом Дубравиным. Они уже были пьяны, носы в варенье, сами – в обнимку. В ру-ках, расплескивая вино, качались граненые стаканы, по граням которых сле-зами катились винные капли. – За смерть Шабурова! Подумаешь, писатель! Мы его сомнем, в пыль превратим…
И пошла писать губерния. Райком информировал Москву о том, что Ша-буров «клеветник», а Сорокин – пьяница, учить его не надо, уволен он пра-вильно и что надо Шабурова «прописать» на страницах «Комсомольской правды».
Переполох шел во всю, но изолировать Шабурова не удалось: поднялась на поддержку его вся общественность страны, все близкие и далекие люди. Прислали письма в адрес Шабурова, Терентьева и «Комсомольской правды» рабочие Московского завода «Калибр», прислала письмо из Благовещенска комсомолка-связистка Титова, воевавшая с Сорокиным против империали-стической Японии, написали письма рабочие сушзавода в защиту Шабурова и Сорокина, написали об этом же в «Комсомольскую правду» многие учителя и рабочие коллективы.
В Старый Оскол выехал специальный корреспондент «Комсомольской правды» Тавий Яковлевич Карельштейн-Яковлев. На пленуме Райкома ком-сомола установили полную виновность директора сушзавода Терентьева в необоснованном увольнении слесаря Сорокина с работы, уличили секретаря Райкома Клавдию Катеневу в клевете против Шабурова и сняли ее с работы, после чего она пристроилась совместно со своим любовником Коблом – Сап-линым Александром Александровичем в Котовскую школу «воспитывать» молодежь.
Сколько сил приложили влиятельные особы, чтобы не предавать гласно-сти новый провал их козней против Шабурова, но гром все же грянул: 3 авгу-ста 1952 года вышел в свет номер «Комсомольской правды» со статьей Т. Яковлева «Это значит отстать от жизни» (По следам одного письма).
«Молодо выглядит районный центр Старый Оскол, – начиналась статья. – Он весь, кажется, населен учащимися – то и дело встречаешь юношей и де-вушек с портфелями, папками, общими тетрадями, книгами.
… Директор школы рабочей молодежи Василий Петрович Шабуров с ув-лечением рисует нам картину ближайшего будущего Старого Оскола…
Все это новое в жизни районного центра прежде всего волнует и радует молодежь, близко затрагивает ее интересы. Почему же так безразличны к не-му в Старо-Оскольском райкоме комсомола?
… В газете «Комсомольская правда» директор школы товарищ Шабуров напечатал письмо «За что уволили слесаря Сорокина», выступил в защиту прав рабочей молодежи на учебу.
Секретарь райкома товарищ Катенева, занимаясь расследованием фактов, приведенных в письме, пошла на сделку со своей совестью и на обман обще-ственного мнения. От имени райкома она написала в редакцию ответ, в кото-ром пыталась оправдать произвол Терентьева.
Оказалось же, что на сушильном заводе еще двадцать шесть юношей и де-вушек хотели бы учиться в школе рабочей молодежи, но они опасаются гнева директора.
Выяснилось и другое: Катенева – беспринципный и неискренний человек, она ни в коей мере не заботилась об интересах молодежи… Пленум райкома освободил Катеневу от обязанностей секретаря райкома, признал правильным письмо директора школы Шабурова…
И если работники райкома комсомола не хотят отстать от жизни, они должны проникнуться и жить интересами молодежи, которая стремится к знаниям, к науке, к культуре».
Терентьев встретил Шабурова на улице, обзывал «писакой», «бумагомета-телем» и угрожал выжить из города. Дошло даже до того, что Терентьев, рас-храбрившись, попытался сорвать ордена с груди Шабурова.
– Вы, Терентьев, можете погореть, – заявил ему милиционер Шевелев. – Совсем погорите, если Шабуров вас не простит за эту выходку…
– Ладно, пусть идет и проспится, – сказал Шабуров. Повернувшись, он пошел в редакцию газеты «Путь Октября», где находилась его работа «Отзву-ки тысячелетий» – глава из монографии «Частичка Родины», посвященной истории города Старого Оскола.
При входе в редакцию Шабуров встретился с сестрой Терентьева, Елиза-ветой Ступицкой. Лицо у нее было злое, глаза полны злобы.
– Дописались, что теперь печатать вас никто не будет, – выпалила Шабу-рову в лицо вместо приветствия. – Вы узнаете, как воевать с Терентьевыми…
Шабуров пожал плечами. Ему казалось, что несуразицу Ступицкой, вы-сказанную в пылу переполоха, никто в стране не поддержит. Он прошел в ка-бинет редактора. Там его встретили холодно.
– Статья не пойдет, – не глядя на Шабурова, пробормотал толстощекий редактор Труфанов. – И рукопись вам мы не возвратим, конфискуется…
– На каком же это основании? – спросил Шабуров, покосился на сидев-шую рядом с Труфановым круглолицую блондинку в соломенной шляпке. Это была цензор Акимова. – Может быть, вы внесете ясность?
– Запрещаю, вот и все! – тряхнула Акимова головой, космы волос костром метнулись из-под шляпки, охватывающей затылок. – Прошу нас не беспоко-ить…
– Но ведь положено сначала подумать, потом уже решать…
– Не имею права думать, если все написано в инструкции, – сердито ска-зала Акимова. – Знаю лишь одно: вы пишите то, чего я еще не читала в газе-тах и книгах, почему и сомневаюсь. Моего сомнения достаточно, чтобы не разрешить публикацию ваших статей… И нечего мне с вами разговаривать…
– Тогда я буду жаловаться…
– Пишите, бумага выдержит. А вашу писанину нам же пришлют для раз-бора, отпишемся! – Акимова встала и, виляя хвостом платья, направилась мимо Шабурова к двери. – До свиданья, товарищ Труфанов! А этого писаку гоните подальше. Хватит ему печататься, иначе он до небес доберется…
Делать в редакции было после этого нечего. Придя домой, Шабуров сел за стол и, ероша волосы, часа два сидел за столом один, раздумывая о смысле жизни…
Постепенно сгустились сумерки, возвратились жена с сыновьями. На кух-не они устроили просмотр киноленты через устроенный ими самими киноап-парат.
– Папа, посмотри наше кино про бюрократов, – крича наперебой, вбежали Евгений и Юрий к Шабурову, начали тормошить его. – Очень интересно: дя-дя написал пьесу, а редактор не желал ее напечатать. Тогда дядя пожаловался, и ему разрешили пьесу поставить в театре по рукописи. Вот и поставили, а главным бюрократом в ней оказался редактор. Он тоже глядел пьесу, а потом его прогнали из редакции в дворники…
– Это с ним правильно поступили, – сказал Шабуров. Взяв детей за плечи, пошел с ними глядеть «наше кино». Развеселился, а когда семья легла спать, составил письмо о злоключениях со статьей «Отзвуки тысячелетий», запеча-тал в конверт и надписал адрес: Москва, Главлит, главному цензору. Отнес ночью же на почту, опустил в ящик.
Потянулись дни ожидания. И вот пришло из Москвы письмо № 4714 от 10 сентября 1952 года. Заместитель Уполномоченного Совета Министров СССР по охране военных и государственных тайн в печати товарищ И. Исаченко писал: «Товарищ В.П. Шабуров! Ваша статья «Отзвуки тысячелетий» направ-лена в Курский Обллит вместе с Вашим письмом. Начальнику Курского Обл-лита даны соответствующие указания».
Потом была получена бумага из Курска о том, что снято незаконное за-прещение Акимовой и что статью «Отзвуки тысячелетий» можно публико-вать. И статья была напечатана в газете «Путь Октября» № 92(4289) 1-го ок-тября 1952 года, хотя и к этому времени накопилась огромная переписка по этому вопросу.
– Чувствуете нашу силу? – спросила мимоходом Ступицкая Шабурова. – Месяцы потребовались вам, чтобы добиться публикации статьи против нашей воли. Но это лишь пока цветочки, ягодки будут впереди: мы так сделаем, что вам целые годы придется тратить впустую. Напишите, а печатать не будут. Так-то, Шабуров. Не понимаете? Тогда я вам разъясню: никакая редакция не будет вас печатать, если мы будем именем райкома партии или партийной ор-ганизации посылать туда дополнительные писулечки, компрометирующие вас. То напишем, что вы – пьяница, то жулик, то карьерист…
– Да вы с ума сошли?! – воскликнул Шабуров, но Ступицкая, раскрыв свой щучий рот, зычно захохотала.
– Вы нам наделали переполоху, мы тоже наделаем. Теперь ведь очень модно говорить и действовать от имени коллектива. А мы создали против вас коллектив, заклюем…
– Коллектив меня не будет клевать, Елизавета Степановна, – возразил Шабуров, с трудом удерживая себя от желания сказать грубость этой приспо-собленке. – Коллектив всегда ценил меня и уважал…
– Будет, будет, разные бывают коллективы…
– Тогда понимаю, Елизавета Степановна. Вы имеете в виду не коллектив, а свою компанию? Ну, что ж, перед вашей компанией я не склоню головы, хотя и знаю, что борьба будет трудной. Смысл моей жизни состоит в борьбе. Ведь сказал же Маркс, что самое главное в его жизни есть борьба… До сви-данья, Елизавета Степановна. Я вас назвал однажды Кларой Цеткин за ора-торское искусство. Но теперь, мне кажется, вы гораздо хуже Брешко-Брешковской. Та более честно поступила: возненавидев Советы, она эмигри-ровала за границу и там умерла в 1934 году, а вы прыгнули из купчих в пар-тию коммунистов, но остались тем, кем были на момент, когда шлепали по щекам своего приказчика, Михаила Прокофьевича Лысых, за обнаруженный в его кармане гривенник…
– Он вам рассказал? – прохрипела Ступицкая. Она побледнела, затряслась, как в лихорадке. – И вы об этом расскажете другим?
– Пока не буду рассказывать. Но, придет время, я напишу об этом в рома-не. Пусть знают наши потомки, что нелегко нам было жить в переходный пе-риод…
Они разошлись в разные стороны. Шабуров ощущал в сердце какую-то радость от сознания, что высказал Ступицкой правду, которая его тяготила до этого и мешала понимать Ступицкую.
Елизавета Степановна уходила от Шабурова в смятении. Был в ее сердце особый переполох, металось пламя злости и мести. «Нет, Михаилу Прокофь-евичу нельзя больше жить. Хватит, он опасен, – жгли Ступицкую мысли. – Это же ведь живой и прямой свидетель. Сколько я не пыталась купить его и заставить молчать, он проговорился. Раньше, когда мне рассказали о разгово-ре Лысых с Овсянниковым о нашем купеческом деле, я еще сомневалась, был ли этот разговор в райкоме профсоюза учителей. Но теперь сомнений нет: разговор этот был… Да, был. Над нашей головой сгустились тучи, нам надо действовать. Михаилу Прокофьевичу пора уйти в землю. Может быть, со-вершится тогда новый переполох, но надо рисковать. И Шабурова надо бить и этого болтуна, Лысых…»


12. ДИСКУССИЯ

       Жизнью и деятельностью Шабурова все более и глубже интересовались знакомые и незнакомые люди, его имя вызывало общественный интерес, де-лило на друзей и противников, то и дело становилось предметом дискуссии. Развернулась народная дискуссия и в защиту «Песни» Шабурова, против па-сквилянта А. Васильева-Дубравина.
Из города дискуссия перебросилась и в деревню.
Сабур Иванович Пугачев, сосредоточенно сдвинул густые черные брови, в десятый раз перечитал «Песню» Шабурова, когда в хату стремительно во-рвался его ровесник Иван Максимович Будников, председатель ревизионной комиссии колхоза имени 13-го Октября. Худощавое лицо его с голубыми гла-зами и болезненными плешинами загара блестело крупицами пота, будто сте-гануло по нему россыпью косого дождя.
– Это подлость! – кричал он, размахивая газетой «Путь Октября». На гру-ди звенели боевые медали Отечественной войны, золотистая нашивка ране-ния светилась над клапаном кармана гимнастерки. – Читай, Сабур Иванович, пасквиль какого-то «А. В.» Нашего писателя-земляка оскорбил публично с помощью «Курской правды»…
Сабур Иванович вздохнул.
– Садись, дорогой, поговорим. – Мясистая складка в межбровье надулась, в глазах сверкнула обида. – Не ты один возмущаешься, многие возмущаются. Я вот уже десять раз прочитал «Песню» и дикую критику борзописца «А. В.» на это произведение. Кипение в груди такое, что боюсь расплавиться. Ведь только подумать, что пишет борзописец о «Песне». Не стыдясь, изрекает: «Безграмотная тарабарщина, сплошной сумбур…» А слово «учуял» критик «А. В.» даже посмел взять в кавычки… Давай вот честно поговорим о «Пес-не» и ее критике… Без ругани поговорим, без передержек. Я знаю, Иван Мак-симович, что ты любишь литературу и следишь за новинками, самолично пе-режил то, о чем Шабуров написал в своей «Песне». И для меня слова «Песни» не являются чужими, переживал тяготу фронтовых дорог и боевой жизни. Ну-у, как бы это сказать, пусть наша беседа будет вроде как дискуссия, чтобы ис-тину найти…
– Хорошо, я согласен, – садясь на табурет, охрипшим от волнения голосом сказал Будников. – Но только, признаюсь, если мне придется встретить зло-счастного «А. В.» один на один, я его разорву вот на такие клочья! – Будни-ков молниеносно разорвал газету и бросил ее через открытое окно. Ветер подхватил клочья бумаги и они, крутясь и кувыркаясь в воздухе, снежной ме-телицей посыпались в свиное корыто у сарая. Споросная свинья недовольно хрюкнула и, чтобы бумага не мешала ей, затолкла клочья ногами на дно ме-сива…
Наблюдавший за этой картиной, Сабур Иванович невольно расхохотался:
– Свинья, брат, не желает читать пасквиль. Значит, это животное благо-роднее борзописца «А. В.»…
На минутку воцарилось молчание. Друзья смотрели куда-то вдаль, хотя и перед ними пестрела обоями непроницаемая для взора самодельная комнат-ная перегородка.
Первым заговорил Будников.
– Мерзавец «А. В.» ставит под сомнение действенную силу «Песни» и ска-лозубит над тем фактом, что песня одолевала усталость и звала солдат вперед и вперед… Не стану пока говорить о себе, хотя и нередко бывало, что без песни я превращался в мочало, а с нею – в орла. Ты помнишь, читали мы ка-кую-то книгу воспоминаний солдата интернациональной бригады в Испании?
– Автора забыл, а книгу помню, – отозвался Сабур Иванович. – Там еще было рассказано о песнях Тересы Сахары…
– Вот-вот, я это как раз и вспомнил. Солдаты, бившиеся с фашистами под Мадридом, говорили, что песни Тересы Сахары, которые она пела им в мину-ты затишья боя и отдыха, возбуждали бодрость и ярость духа против фаши-стов сильнее самых жарких речей политических комиссаров. Знает ли об этом «А. В.»
– Возможно, знает, но старается, чтобы другие не знали…
– Пожалуй, так оно и есть. По-моему, травля Шабурова не случайна. Ка-кая-то вражеская рука режиссирует эту травлю, чтобы убить такого трибуна, как Шабуров… Мне пришлось однажды встретить в Курске бывшего земле-устроителя, Якова Викторовича Грунина. Разговорились мы. Он и рассказал, что работники «Курской правды» – друзья злополучного «А. В.» – Шалыгина, Молокоедов и еще некоторые, ему лично старались внушить мысль о необхо-димости закрыть перед Шабуровым страницы газет и книг, так как иначе, мол, он слишком засияет, всем им придется ослепнуть…
– А Грунин что им сказал?
– Он плюнул им в глаза и заявил, что знает Шабурова давно как честного человека и талантливого писателя. Потом он написал письмо Шабурову и дал мне прочитать. Есть в письме и такие строчки, что Грунин обещает в любое время подтвердить свой разговор с Шалыгиной, Молокоедовым и Алешки-ным о Шабурове, которого они решили всячески шельмовать… За критику и за смелость, за честность и непримиримость к подлостям.
Сабур Иванович почесал в затылке.
– Да-а, честным людям всегда тяжело жилось. Служил со мною один чи-тинский врач. Любил он рассказывать о страдальцах за честь, много расска-зывал о докторе Иване Степановиче Дудченко. Не слышал о нем? О-о-о, это человек вроде Шабурова. Он всегда брался за перо, чтобы привлечь внимание народа к важному вопросу, отметить ценное или заклеймить негодяя. Началь-ству это не нравилось, без конца увольняли доктора с работы. А какой был умница! Он еще в 1885 году окончил Киевский университет, на последнем курсе которого написал научную работу «Строение и развитие надпочечных желез».
– Где же он сейчас?
– Погиб от руки бандитов в ночь под 6-е июня й917 года. Работал он на-чальником противочумной станции, а тут налетела банда. Самого Дудченко застрелили из револьвера, а семь его сотрудников повесили…
– Теперь, наверное, памятник поставили этому человеку? – вполголоса спросил Будников, думая о чем-то о другом. – Ведь новая эра жизни наступи-ла…
– Нет, не поставили, – вздохнул Сабур Иванович. – Даже книги его и ра-боты не печатают, так как в них он так писал, что огонь его гнева до сей поры сжигает подлецов и бюрократов. Вот и затерялась могила доктора на Старом городском кладбище в Чите. Но имя Дудченко не умрет. Знакомый врач го-ворил мне, что трудами Дудченко пользуются в борьбе с чумой все ученые мира. Изданы его труды в германии и в Швейцарии. Врач Поллицер, говорят, работает в Женеве над книгой «Чума» и приводит в ней многие страницы из работ Дудченко… А сколько пасквилей и клеветы написали российские пи-сачки против Дудченко, чернили человека при жизни по заданию различных чиновников…
– Надо нам немедленно что-то предпринять, чтобы обезвредить газетный лай А. Васильева, – сказал Будников, положив руку на плечо Сабура. – Надо, иначе не оградим Шабурова от современных чиновников и борзописцев…
Они посмотрели друг на друга и в глазах своих прочитали готовность дей-ствовать во имя правды.
– Относительно «Песни» Шабурова у меня сложилось твердое мнение, – сказал Сабур Иванович. – Хорошо она отразила нашу фронтовую правду. Возьмем, например, вопрос об усталости. Очень справедливо Шабуров напи-сал: «…сотни людей, едва услышали слово «привал», упали на землю уснули рядом с догорающими зданиями и среди искрящихся головешек». Ну, что же тут неестественного и почему зубоскалы из «Курской правды» набросились на Шабурова?
– Говорить противно о таких критиках! – плюнул Будников. – Ленин в своей статье «Некритическая критика» именно о таких барбосах писал: «Чи-чи-ков, чхи-чхи… Ах, как смешно!» – вот вся суть критической мудрости та-кого «критика». Ведь «Курская правда» устами борзописца А. Васильева именно так и плюнула на «Песню» Шабурова и взвизгнула при этом: «Ах, как смешно. Вот и вся песня!»
– Конечно, говорить о таких критиках противно, – согласился Сабур Ива-нович. – Тут и древнюю пословицу не мешает вспомнить, что перед свиньями не надо рассыпать бисер. Но мы дискуссируем не для курских остолопов, а для народа. И мы должны сказать народу, что наблюдения Шабурова чрезвы-чайно верны, а умение сформулировать эти наблюдения настолько могуче, что ему подражают другие писатели. Вот, например, о той же усталости сол-дат Шабуров написал в 1944 году на фронте. Прошло несколько лет, и это описание повторяет Казакевич в романе «Весна на Одере», повторили Леон-тьев и Раковский в романе «Генералиссимус Суворов». Они, описывая сон русских солдат после тяжелого сражения под Кунерсдорфом, почти букваль-но повторяли Шабурова и писали: «… измученные солдаты рады были поси-деть, отдохнуть, напиться ржавой болотной воды… Многие, не дождавшись ужина, завалились спать тут же, среди убитых и умирающих».
– Да-а-а, Сабур Иванович, все это сущая правда. Но разве курские «крити-ки» поймут эту правду, если они не утомлялись на фронтовых дорогах, а лишь распутничали и занимались интригами. Если бы их опыт жизни был ра-вен пусть бы десятой части опыта жизни Шабурова, они не посмели бы лаять на него и не восклицали бы, что песне не дано силы поднимать усталых сол-дат или вдохновлять на бой. Яков Викторович Грунин даже сказал, что Але-хин из «Курской правды» долго уговаривал его взять назад свой протест про-тив похабной критики «Песни» Шабурова и уверял, что он, Алехин, может «поставить сто фронтовиков от солдата до генерала, которые подтвердят, что история с «Песней» надумана и не могла иметь места в действительной жиз-ни». Когда же фронтовики начали приходить в редакцию и высказывать свое мнение в защиту «Песни» Шабурова, Алехин выгнал их из кабинета…
– Выгнать они могут, чиновники! – Сабур Иванович стукнул кулаком о стол. – Засели, отгородились от народа, что им сделаешь? Но правду они убить не сумеют, если мы станем бороться за нее. Сказать к примеру, за Ша-бурова и его «Песню» голосует вся страна. Так или иначе, но его мысль о си-ле песни, способной вызывать в человеке страсть к подвигу, подхвачена мно-гими мыслящими людьми. Ты вот смотрел кинофильм «Сказание о земле Си-бирской»? А вот у меня имеется рецензия на этот фильм. Опубликована уже после того, как А. Васильев опохабил «Песню» Шабурова. Я тебе сейчас про-чту. – Он порылся в столе, достал газету «Путь Октября» за 16 мая 1948 года и прочитал на второй ее странице, подписанной редактором Губаревым, строки из рецензии: «Балашов… берет гармонь и запевает. Волнение охваты-вает людей, разглаживаются морщины на усталых лицах, исчезает озабочен-ность… Песню «По диким степям Забайкалья» подхватывают все пассажиры баржи… Песня притягивает, как магнитом, сибиряков». А вот еще одно дока-зательство силы песни и правильности суждения о ней Шабурова. Я имею ввиду рассказ «Песня» украинского писателя Юхима Мартича. Этот рассказ написан после «Песни» Шабурова. Вот что писал Юхим Мартич: «Вместе со школьными друзьями песня пошла на фронт… Виктор Карпенко напевал ее, садясь в танк; она звучала в сердце Андрея Рудина – молчаливого, насторо-женного сапера. Артиллерист Козлов написал ее название на броне своей мо-гучей пушки».
И вот пусть бы с этими фронтовиками поговорили разные Шалыгины, Ва-сильевы, Алехины. Но они боятся разговора с фронтовиками, зато в своей паршивой рецензии обильно ставят восклицательные и вопросительные знаки рядом с цитатой из «Песни» Шабурова: «И когда песню пришлось прекра-тить, чтобы враг не учуял приближение полка, бойцы пели ее мысленно».
– Такое положение стало возможно лишь потому, что у Шабурова нет, а у пасквилянта А. Васильева есть трибуна. Да и, кроме того, газеты не любят признавать свои ошибки и не дают охаянным ими людям возможности пого-ворить с народом. А ведь Шабуров первым в послевоенное время сумел пока-зать в небольшом отрывке из своего романа изумительную силу песни…
Теперь, как бы отвечая пасквилянтам из «Курской правды» и защищая Шабурова, многие в печати повторяют его «Песню и пропагандируют ее вос-питательную силу…
– Помню, читал я недавно в «Комсомольской правде» статью офицера Ю. Чикова, боевого товарища Шабурова. Статья называется «Великая сила пес-ни». В ней Чиков воспоминает о роли песни на фронте и восклицает: «Гне-вом, желанием бороться с врагом наполнялись сердца людей, слушавших песню. Велика сила песни. И вот этой большой, чудесной силы в наших шко-лах не используют».
Знаешь что, Сабур Иванович, А. Васильев не только враг Шабурова. Он, если разобраться, ударив Шабурова, ударил и по народу, по его могучим средствам коммунистического воспитания – по песне. Народ это почувство-вал, почему и в разных формах поддерживает Шабурова и его взгляд на роль песни. В «Комсомольской правде» напечатана статья секретаря Омского Об-кома комсомола С. Бещевой «У нас любят песню». Статья начинается хоро-шей пословицей: «Хорошая песня – душе отрада и работе помощник». С. Бе-щева сообщила в статье, что в Омске 70 тысяч людей пришли на праздник песни…
– Может быть, дождемся мы такого праздника песни в Курске, – сказал Сабур Иванович. – Это было бы одновременно и триумфом Шабурова и по-зором Шалыгиных, Васильевых, Алехиных, очернивших «Песню»…
– Бандиты пера, если такое случится, немедленно перестроятся и припи-шут все заслуги возрождения любви к песне себе, – сказал Будников с горь-кой улыбкой. – Вот увидишь, будет именно так. На костях Шабурова мечтают эти тупицы завоевать себе славу. И нам надо принимать меры против борзо-писцев. Одной теории тут мало, нужно какое-то действие…
– Но и без теории нельзя, – возразил Сабур Иванович. – Надо аргументи-ровать. Вот, например, А. Васильев зубоскалит насчет слова «учуял». По-моему, слово «учуял» очень содержательно. Оно во много раз объемнее слова «услышал». Ведь Ленин понимал под словом «чуять» нечто многогранное, в гранях которого отражались все пять чувств человека: зрение, обаяние, ося-зание, слух вкус…
– С этим я полностью согласен, – кивнул Будников головой. – В дивизи-онной партийной школе пришлось мне впервые познакомиться с сочинения-ми Ленина. А ты ведь знаешь мою память: цепкая. Да вот подожди, я сейчас припомню, как и где Ленин писал о слове «чуять»… Ну, конечно же, честное слово, у Ленина сказано в книге «Развитие капитализма в России», что земле-дельческий капитализм с такой рельефностью выдвигает вопрос о необходи-мости обобществления земледельческого производства, что эту необходи-мость начинают ЧУЯТЬ на западе даже представители имущих классов.
А в работе «Империализм, как высшая стадия капитализма» Ленин привел следующие слова буржуазного экономиста Кестнера: «спекулятивный гений, умеющий наперед учитывать или хотя бы ПОЧУЯТЬ организационное разви-тие, возможность известных связей между отдельными предприятиями и бан-ками». И далее Ленин пояснил, что гении финансовых проделок хотя еще и не видят, но уже «чуют» наступление нового, изменение обстановки…
– Спасибо, дорогой Иван Максимович! – неожиданно обнял его Сабур Иванович. – Я бы, наверное, никогда не представил себе столь ясно, как те-перь, после вашей подсказки: ведь и в самом деле употреблением Шабуровым слова «учуять» имело глубокий смысл и глубокое оправдание. Совершенно правильно, что враги могли «учуять» приближение полка, хотя и не видели его в ночи…
– Конечно, тут и спора не может быть. Просто А. Васильев и его собу-тыльники из «Курской правды» посчитали всех невеждами, почему и осмели-лись насмехаться над словом «учуял», хотя это слово употребляется великими мира сего для обозначения более сложных явлений, чем зрительные или слу-ховые. Джугашвили, например, писал: «социал-демократы и реформисты, УЧУЯВ опасность для буржуазии кокетничания с марксизмом, предпочли отмежеваться от марксизма». В другом месте он сказал: «Но бывает и другой сорт рыбаков, которые, ЧУЯ бурю, падают духом».
О правых уклонистах им написано: «Они ЧУЮТ последние дни своего существования…»
– Жаль только, что все примеры взяты из области политики, – сказал Са-бур Иванович.
– Можно взять из области литературы, – возразил Будников. – «Литера-турная газета» в статье С. Розвал «Эптон Синклер кается» напечатала, что он, Эптон Синклер, сразу УЧУЯЛ, что требуется от него «Голосу Америки»… И очень ведь правильно: Эптон Синклер именно не увидел и не услышал, а УЧУЯЛ личную опасность для себя, пошел на прямую измену народу.
А если вот взять произведение Николая Томана «Однажды в разведке», то и там есть слова: «Она не могла меня УЧУЯТЬ».
– В Курске бы такая книга не увидела света…
– К счастью, власть курских критических сатрапов не распространяется на весь мир, почему и там писатели могут пользоваться словом «учуял». Алек-сандр Волошин, например, в своем романе «Земля Кузнецкая» так и пишет: «Даже в шахте, если выйти на свежую воздушную струю, ЧУЮТСЯ запахи подтаявшего в полдень снега…»
«… И ничего от детей не скроешь, – писала Николаева в романе «Жатва». – УЧУЮТ… Я же ведь ЧУЯЛА, что он такой…»
В «Плавучей станице» Закруткина «… над всей трассой носились стаи ПОЧУЯВШИХ поживу птиц…».
В «Северной Авроре» Никитина Тихон Васильевич отвечает на доверие к нему к нему словами: «ЧУЮ, Игнаттич…» Да и в кинокартине «Разлом» ка-питан признался, что «ЧУЕТ новое».
– А как думаешь, Иван Максимович, какова ближайшая цель Шалыгиных, Молокоедовых, А. Васильевых шельмовать Василия Петровича Шабурова? – прервав Будникова, спросил Пугачев…
– По-моему, Сабур Иванович, эти шельмецы хотят отбить у Шабурова же-лание писать. Ведь мало вдохновения дает вечное ожидание, что вот-вот обольют тебя ушатом грязи за любой рассказ, любую страницу романа. По-хабникам из «Курской правды» ничего не стоит лаять на Шабурова со стра-ниц газеты, а у Шабурова нет времени писать научные защитные трактаты, какие вот мы составили к его «Песне». Да и злопыхатели не напечатают такой трактат, так как не пожелают сами себя высечь… Но это ближайшая цель лающих на Шабурова газетных шавок. Мне думается, что есть у них и более коварная цель: они хотят вызвать у Шабурова психологическую травму, ши-зофрению. В медицине сейчас еще держится мнение, что это психическое за-болевание имеет невыясненную природу. Но это чепуха. Наш военный врач рассказывал однажды на фронтовой дороге, что шизофрения порождается плохими условиями жизни и неуверенностью в завтрашнем дне, появлением чувства опасения или страха, что вот-вот тебя оскорбят, обидят. И я вполне с врачом согласен. А разве не знают этой истины Шалыгины, Молокоедовы, Алехины и Васильевы? О-о-о, они отлично знают все средства терзания лю-дей, особенно таких талантливых и честных, как Шабуров. Его талант мешает им, страшит их, и они не остановятся ни перед чем в борьбе против Шабуро-ва…
– Но мы-то, мы не можем допустить, чтобы Шабуров бросил писать! – сердито воскликнул Пугачев. – Мы должны действовать…
Во дворе – теплый день, сияло солнце. Птичий гомон долетал через рас-пахнутое окно, временами свежая струя ветра обдувала разгоряченные лица товарищей. Иван Максимович и Сабур Иванович, умолкнув и занятые дума-ми, нервно тарабанили пальцами о крышку стола…
– Можно войти? – прогудел голос, скрипнула дверь. Товарищи огляну-лись. У порога стоял высоченный широкоплечий детина, бригадир колхоза имени Первого мая, Федор Иваныч Куприянычев. Ему было лет тридцать во-семь, если не более. В довоенное время закончил он нормальное училище милиции в городе Воронеже, работал участковым инспектором милиции. Участвовал в Отечественной войне, попал в плен, что и испортило ему пер-спективу жизни. – От меня ведь некоторые «чистокровные» шарахаются, а я, признаться, неправду терпеть не могу. Колхозники у нас шумят, в бригаде. Вот и пришел посоветоваться. Какого вы мнения о Шабурове и не является ли издевательство над ним со стороны Васильева вообще-то ударом по всему честному, что есть в народе?
– Заходите, Федор Иванович, садитесь, – пригласил его Сабур Иванович к столу. – Мы и сами тут беседуем по этому вопросу. Лично мы с Шабуровым не знакомы, но с интересом и волнением читали его в довоенное время, чита-ем и теперь. Помните его произведения «Нелли», «Клубок», его послевоенные отрывки из монографии «Частичка Родины», рассказывающие об истории Старого Оскола и края Пооскольского?
– Как же, как же, – шурша газетой, которую принес с собою, крякал Ку-приянычев. – Все помню. И читал все это сам и народу читал. Очень нам нра-вится. Вот поэтому и никак не можем успокоиться, что писаки из «Курской правды» опохабили «Песню» Шабурова. Ведь фронтовики, читая «Песню», заново пережили в чувствах то, что было с ними в жизни и описано Шабуро-вым, а шавка под инициалами «А. В.» посмела лаять на писателя из курской подворотни…
Вы мне скажите, кто этот пасквилянт? Не тот ли Сашка Васильев, кото-рый о собаках и кошках статьи писал и прославился пьянством?
– Он самый и есть, – сказал Пугачев. – С ним еще будем мы разговари-вать. А теперь вот есть у меня предложение организовать среди лукьяновских колхозников громкую читку «Песни» Шабурова, потом пригласить Шабурова на вечер встречи его с колхозниками. Поближе с ним познакомим народ…
– Это правильное предложение, – в один голос сказали Будников и Ку-приянычев. – Люди лучше узнают Шабурова, не дадут его в обиду шарлата-нам и авантюристам...
… На следующий день в помещении правления колхоза имени Первое мая был вывешен очередной номер стенной газеты «Соломотряс». Эту острую га-зету, созданную стараниями Сабура Ивановича Пугачева, колхозники очень любили за ее принципиальность, красочность, непримиримость к лодырям и бюрократам.
Слава «Соломотряса» гремела в районе и в области. Она была создана дружным коллективом редколлегии под руководством Пугачева. Девушки – Катя Грицких, Поля Волкова, Нина Уткина всегда были среди колхозников и приносили в редколлегию свежие важные материалы о жизни.
Незадолго до появления в печати «Песни» Шабурова, проявил к «Соломо-трясу» трогательный интерес Сашка Флотов, заведующий Лукьяновской из-бой-читальней. Это уже немолодой человек, лет тридцати семи. Коммунист, участник Отечественной войны, старший лейтенант запаса и сват Пугачева. Он явился в редколлегию и сказал: «Ну, товарищи, есть возможность создать вашему «Соломотрясу» хорошую рекламу. Давайте мне все прошлые номера, напечатаю в районной газете «Путь Октября» обзорную статью…»
Тогда еще редколлегия понятия не имела, что такое плагиат и плагиаторы, доверилась Сашке Флотову. И, каких только чудес не бывает на свете, газета «Путь Октября» признала «Соломотряс» лучшей сатирической газетой в рай-оне, а творцом ее назвала… Сашку Флотова. На протест редколлегии из ре-дакции ответил ее толстощекий глупый редактор Труфанов следующей ко-роткой бумагой: «Будьте скромными, охотно делитесь славой с товарищем Флотовым. Да и чего вы кипятитесь, если он назвал вашу газету и ошибочно написал свою должность: редактор «Соломотряса»? Опровержений и попра-вок печатать не будем, места мало…»
Так и пошло: редколлегия во главе с Пугачевым Сабуром Ивановичем ра-ботает, а Сашка Флотов благодарности получает за все более нравящийся на-роду «Соломотряс».
На этот раз около газеты собралось особенно много колхозников. В цен-тре «Соломотряса» приклеен печатный текст «Песни» Шабурова. Вокруг тек-ста – красочно выполненные Пугачевым рисунки, раскрывающие содержание «Песни».
Передовая статья «Нами пережитое» подписана гвардии капитаном Афа-насием Леоновичем Гарным: «Мне, инвалиду Отечественной войны и коман-диру батальона на Волховском фронте, – писал Гарный, – известна возрож-денная Шабуровым в его «Песне» суровая картина войны и тяжелых походов. Не могу без волнения читать «Песню», не могу без гнева говорить о бессове-стном поступке А. Васильева, который не знает войну и не нюхал боевого по-роха, не знал солдатской усталости и чудодейственной силы песни на фронте. А посмел оклеветать душевное произведение нашего земляка… Да здравст-вует «Песня»! Позор А. Васильеву, оплевавшему произведение нашего боево-го фронтового товарища!»
В начале крайней правой колонки «Соломотряса» наклеена перечеркнутая пером вырезка из «Курской правды» о произведении Шабурова «Песня», а ниже ее – статья восьми авторов. Она озаглавлена: «Размах рублевый, удар копеечный».
«Простота и ясность, искренность «Песни», ее непосредственность волну-ет нас, – писалось в статье. – И мы согласны с заместителем заведующего от-делом местных газет центральной «Правды» товарищем А. Перепуховым, что искренность и непосредственность, с какой написан этот отрывок из романа, не давали «Курской правде» оснований для несправедливого критического выступления». Но этого мало. Мы требуем напечатать письмо А. Перепухова в «Курской правде», посмевшей охаять Василия Петровича Шабурова. Мы требуем изгнания А. Васильева из редакции за пасквилянтство и оскорбление нашего земляка-писателя, которому мы выражаем свое сочувствие и под-держку в борьбе с копеечными ударами интриганов из редакции областной газеты…»
– Очень даже правильно написана Шабуровым его «Песня», – разъяснял колхозникам бывший фронтовик Кузьма Рынка. На груди его сверкали меда-ли, в волосах – изморозь седины. В Лукьяновке все знали Кузьму, председа-теля ревизионной комиссии колхоза «Глаз колхоза» и боевого служаку в 29 полку на Ленинградском фронте, к нему прислушивались. – И в грязи спать приходилось, и под дождем мокнуть, и пожара не бояться и от усталости с ног валиться приходилось. А как, бывало, начнет наш полковой запевало пес-ню, так и душа взыграется, мускул напружится, хоть тебе сей минут в бой иди… Скажи, Куприянычев, брешу я или нет?
– Не брехня, правда сказана, – подтвердил Федор Иванович. – Мне при-шлось тысячи верст исходить в боях и походах. И так вот оно было в жизни, как написано Шабуровым в «Песне». Такое меня зло берет на «критика» А. Васильева, который моськой набросился на «Песню», что я готов двинуть его в зубы…
Разволновавшиеся люди потребовали обсудить «Песню» и записать мысли колхозников в протокол, чтобы отослать протокол в газету и Шабурову. Но Сабур Иванович сказал:
– Мы это сделаем вечером, а сейчас осталось всего несколько минут до конца перерыва, не успеем, надо идти работать…
Вечером люди битком набились в хату, стояли под окнами. «Песню» Ша-бурова читал Сабур Иванович. Голос у него громкий, а тут еще тишина уста-новилась изумительная, так что каждое слово Сабура Ивановича было слыш-но и в хате и на улице.
«Сутками, не зная отдыха и даже на ходу принимая пищу, приходилось нам преследовать врага, – читал Сабур Иванович. Керосиновая лампа, каза-лось, тоже притихла и слушала: язык пламени осел под жаром человеческого дыханья, прижался к решетке. Перед глазами слушателей возникали картины похода солдат, их усталость постепенно передавалась людям, начинали ныть мускулы, в ушах перекликались чавкавшие звуки размешиваемой сотнями ног клейкой дорожной грязи. И казалось каждому слушателю, что и сам он шагает среди усталых солдат и готов вместе с ними упасть на обочину доро-ги, задремать на минутку, отдохнуть, как только послышится слово «привал». Но этого слава никто не произносит, солдаты идут, идут, идут. Это идет полк Василия Петровича Шабурова. Вот он, разгромив врага, вошел в сожженную деревню. Моросил дождик, трещали огни пожара. – Был объявлен привал. Не замечая дождя и грязи, огня и неудобств, солдаты повалились рядом с искря-щимися головешками в грязь и уснули…»
Сабур Иванович читал дальше о том, что через несколько минут солдат подняли на марш. Но они еле-еле передвигали ноги. И вот тут, в ночи, зазве-нела песня. Все узнали голос полкового комсорга, встрепенулись, запели вме-сте с ним, забыв о всех тяготах, забыв о всех тяготах, забыв смертельной ус-талости: вдохновенная песня звала на подвиги, бодрила, одолевала собою ус-талость и боль…
Закончив чтение, Сабур Иванович, осторожно, чтобы не нарушить охва-тившее людей очарование, присел на краешек табуретки, вздохнул…
– Хорошая «Песня», – нарушив молчание и вытирая платком набежавшие слезы, сказала Настя Бурихина. Ей было уже около сорока лет, она работала звеньевой в колхозе, но не забывала о своем пребывании с 1942 по 1945 год на немецкой каторге вблизи города Диссау и о том, как ее освободили солда-ты Отчизны. – Великие страдальцы! Я не могу их забыть. Они шли и спеши-ли, отказывая себе в отдыхе, чтобы скорее придти в Германию и вырвать нас из фашистских когтей. Спасибо им, спасибо Шабурову, что написал о них и о роли песни. Мы тоже пели, когда нам было особенно тяжело. Плакали и пели, иначе бы умерли, не выдержали неволи…
– Вот уже третий раз пришлось мне слушать чтение «Песни», а еще хоть десять раз буду слушать, – сказала с места Ольга Савеличева, соседка Бури-хиной, двадцатисемилетняя колхозница. – Когда нас фашисты угнали в Гер-манию на каторгу, они говорили, что конец всей России пришел и вся Крас-ная Армия поразбита. А вот в «Песне» показано, как эта Красная Армия фа-шистов гнала и спешила нас из плена выручить. Да как же этот бессовестный писун, Васильев, смел пачкать Шабурова?! Запишите и от меня передайте Шабурову спасибо, что он с солдатами спешил на выручку нас из неволи, фашистов бил. И пусть он от меня солдатам напишет спасибо. Вот и все мое слово…
Говорили многие. Одни подходили к столу, другие с места говорили. Уча-стники Отечественной войны, инвалиды, родственники погибших воинов – все они благодарили Шабурова и его однополчан, описанных в «Песне», за их подвиги, за бесстрашие, за умение песней одолевать усталость и упадок своих сил.
… Само по себе сложилось решение написать товарищеское письмо Ша-бурову и пригласить его в Лукьяновку для личного прочтения своих произве-дений и страничек из истории села. О том, что Шабуров писал эту историю, знали все и по рассказам и по газетным статьям. Сабуру Ивановичу Пугачеву единодушно поручили отправиться в город и вручить Шабурову письмо.
Утром, когда уже Пугачев собрался идти в город, ему принесли письмо из Курска. Оказалось, писала Мария Николаевна Патушинская, директор обла-стной заочной средней школы. Эта коммунистка многое сделала для Сабура Ивановича, помогла ему в послевоенное время устроиться на учебу, заботи-лась о нем, как мать. И образ ее встал перед глазами Пугачева, будто не письмо, а сама Мария Николаевна была перед ним и глядела на него умными и ласковыми карими глазами через хрустально-прозрачные стекла пенсне с золотой дужкой. Седеющая прядь волос шевелилась на ветру, охватывая край плюшевого коричневого берета, лицо светилось радостью: Марии Николаев-не понравилось написанное Сабуром сочинение. «У вас есть чувство худож-ника, особенно хорошо дан пейзаж…» «Мне помогал местный писатель Ша-буров, – неожиданно даже для самого себя признался Сабур Иванович. – Я читаю всегда его рассказы о нашем крае, о природе…» «Шабурова я знаю, – сказала Мария Николаевна. – Образованный человек большой души. Кстати, если желаете, могу написать письмо, чтобы вы сдавали экзамены в школе, где директором работает Василий Петрович Шабуров? Это ближе и удобнее, чем ехать в Курск…»
И вот получено это письмо. Поток мыслей и чувств захватили Пугачева. Всего несколько минут назад обстановка казалось ему совершенно простой и ясной: надо пойти в город и вручить Шабурову письмо колхозников с выра-жением их добрых чувств и отзывов о «Песне», с приглашением писателя в гости к колхозникам. Но вот теперь все осложнилось. «Не подумает ли Ша-буров, что я из корысти принес ему письмо от колхозников? – мелькали мыс-ли. – Ведь подумать так он может, если я вслед за письмом колхозников пе-редам ему рекомендательное письмо Марии Николаевны… Пожалуй, тактич-нее будет, если я отправлю письмо колхозников Шабурову почтой? Нет, не выйдет. Почта может дня три держать письмо, а его нужно вручить сегодня, обязательно сегодня. Об этом просили колхозники…»
Сабур Иванович присел у стола, задумался. Внезапно осенила его мысль, что нужно сначала передать Шабурову свое заявление и письмо Марии Нико-лаевны, а потом уже, когда будет принято Шабуровым решение, пусть даже отрицательное, потом уже передать ему письмо колхозников. «Это будет че-стно и не окажет никакого давления на Шабурова, – решил Пугачев. – Так я и поступлю, так сделаю!»
Двенадцать километров предстояло шагать Пугачеву по Курскому шляху до города. Многое передумал он в пути, вспоминая о себе и людях, о событи-ях и рассказах о них. «Где вымысел, где правда, трудно понять, – думал Са-бур Иванович. – Надо много учиться, много знать. И я хочу учиться. Обяза-тельно, как только получу аттестат зрелости, поступлю на филологический факультет МГУ. Это неважно, что скоро мне стукнет тридцать лет. Не я же виноват, что пришлось бросить учебу, идти на войну…»
Становилось жарко. В синеватом мареве виднелся город на буграх. Про-зрачными волнами струились испарения, и ощущение зноя все более и более заполняло собой Пугачева. Он повесил на руку свой флотский бушлат, ос-тавшись в белой рубашке, аккуратно вобранной в брюки, затянутые матрос-ским поясом с медной бляхой. Потом снял бескозырку и подставил ветерку стриженую «полубоксом» темно-русую лобастую голову. Голубые глаза его искрились какой-то особенной любовью к природе, во взоре их плескалась жажда полнокровной духовной и физической жизни, страсть к знаниям, буря планов и надежд, смелых замыслов и догадок. А думать было о чем, волно-ваться стоило.
Несколько лет тому назад Сабур Иванович возвратился из военного гос-питаля, получил маленькую пенсию, которой не могло хватить даже на очень скромную жизнь. Поэтому, пренебрегая физическим недугом, поступил он на курсы шоферов. По окончании месяца два искал работу, после чего устроился вахтером охраны, а потом и грузчиком автотранспортного цеха строительства КМА. Совмещал работу грузчика со стажировкой водителя машины. Осенью сдал экзамен и получил удостоверение на право водить машину. Но машину не дали: не оказалось свободных в гараже. Рассчитался на КМА, пришел ра-ботать в колхозе родного села, охлопотал себе место в областной заочной средней школе.
Теперь он шел по гладко прикатанному и блестевшему на солнце Курско-му шляху. Ни деревца, ни лесочка. Степь. Лишь кое-где зеленели кусты ши-повников, кланялись ветерку гибкие рябины, матовыми волнами пробегали тогда воздушные потоки по травам и пшеницам.
«А что же все-таки ожидает меня там, в городе? – отвлекшись от наблю-даемых картин природы, все чаще мысленно спрашивал себя Пугачев. – При-ду вот, а Шабуров повернет меня назад, на какой-нибудь параграф инструк-ции сошлется, откажет включить в список экзаменующихся. Формально он будет прав: надо бы ведь мне подать заявление не сейчас, а еще в апреле. Да, будет прав, формально. Но какие чувства могут возникнуть тогда в моем сердце? Пожалуй, образ обаятельного человека, каким мне представляется Шабуров, растает, умрет в сердце. Как не хотелось бы мне увидеть Шабурова таким, как все все, вернее большинство чиновников… Да что я…, зачем до-пускаю такие мысли? Шабуров, автор «Песни», не может быть чиновником-формалистом. Нет, не может. Да и Мария Николаевна не стала бы писать ре-комендательное письмо к чиновнику. Ну, ладно, пусть будет что будет, а я рад личной встрече с Шабуровым, и она состоится сегодня».
С этими мыслями Сабур Иванович Пугачев вошел в город.
Вот и серое покосившееся здание номер 18 на Демократической улице. Оно похоже на голубятню, устроенную почему-то на ярко выбеленном кир-пичном фундаменте с полуподвальными окнами. Крыша проржавела, пестре-ет заплатками – железными, черепичными, толевыми и просто фанерными. Местами угреватыми нарывами краснели осколки кирпичей, всунутых в рва-ные дыры рыжих от времени листов железа, чтобы не вся дождевая вода ли-лась сквозь худую кровлю на чердак. Под окнами здания шумели листвой умирающие карагачи и вязы, посиневшими сухими пальцами сожженных молнией веток показывая в синее небо.
Рассохшиеся филенчатые двери были раскрыты настежь, сабур Иванович шагнул в них и поднялся по деревянным ступенькам в крохотный светлый коридор с выходящим во двор детского сада оконцем.
Во дворе бегали, играясь, ребятишки. Слышалось воркование голубей на крыше, звонко чиликали воробьи в кустах акации. В коридорчике было тихо, безлюдно: ведь школа работала лишь по вечерам. Но правое ухо Сабура Ива-новича уловило характерное посвистывание вязальных спиц. Он шагнул в со-седнюю комнатушку.
– Здравствуйте! – сказал он сидевшей у стола немолодой женщине со спи-цами и чулком в руках. – Могу ли я видеть директора школы?
Женщина подняла голову, перестав вязать.
– Василия Петровича? – переспросила она. – Почему же? Он всем досту-пен, к нему всегда идут-идут люди, не отказывает никому… Пройдите в со-седний класс, там он с учителями…
Сабур Иванович постучал в дверь, вошел. В классе за грубыми учениче-скими столами сидели учителя с классными журналами. Они что-то выписы-вали в ведомости, готовились к заседанию Педсовета. Царила рабочая тиши-на, свойственная для думающих, а не просто механически выполняющих ра-боту людей.
– Мне к Василию Петровичу Шабурову, – робея, дрожащим голосом ска-зал Пугачев. Он никогда до этого не видел Шабурова, но узнал его по знако-мой с детства задумчивой позе и по копне вьющихся волос над высоким со-кратовским лбом. Еще учась в четвертом классе Лукьяновской школы, читал однажды Сабур Старооскольскую районную газету «Путь Октября» за 18 мая 1936 года с рассказом Шабурова «Гражданин» и с портретом автора. Он со-хранил эту газету. Потом, в годы войны, газету берегла семья Пугачева, а те-перь вот Сабур Иванович принес ее в Старый Оскол, чтобы подарить Шабу-рову вместе с письмом колхозников. «А как поседел мой любимый автор! – с горечью подумал Пугачев, когда Василий Петрович повернулся к нему и при-гласил садиться. – Поза, осанка все та же, как и на газетном портрете, а седой, стареющий. Лишь глаза живы и молоды, умно и ободряюще глядят на лю-дей».
– Спасибо, я постою, – поблагодарил Пугачев. – Прочтите, пожалуйста, письмо из областной заочной школы и мое заявление…
Пока Шабуров читал бумаги, Сабур Иванович жадно рассматривал его, пытаясь запомнить каждую черточку внешности, отыскать наиболее харак-терное в ней, чтобы вернее потом судить и о всем складе характера этого че-ловека, о его сердце и душе.
– Что ж, молодой человек, приходите на экзамен. Познакомьтесь с нашим расписанием… Если вам нужна консультация, пожалуйста. Мы вам поможем. У нас есть группа участников Отечественной войны, вот в нее и мы вас вклю-чим, – Шабуров глядел на Пугачева такими добрыми глазами, что у послед-него заволновалось сердце, и он чуть не бросился обнять Шабурова. Но тут же робость так одолела Пугачева, что он начал пятиться к двери, чуть слыш-но лепеча:
– Спасибо, Василий Петрович! Премного благодарен, спасибо!
– Не стоит, пожалуйста, пожалуйста! Очень рады помочь воину в учебе…
Очутившись за дверью, Сабур Иванович ужаснулся, что не сделал главно-го, забыл вручить Шабурову пакет с письмом колхозников и с газетой «Путь Октября» № 113(1243) от 18 мая 1936 года.
«Что же делать, как же теперь? – роем закружились мысли, стало особен-но жарко, по лицу покатился пот. – Колхозники заклюют, если не вручу…»
Потоптавшись у двери, Сабур Иванович одолел свои сомнения и робость, приоткрыл дверь и, встретившись глазами со взором Шабурова, начал таин-ственно манить его рукой. Он видел при этом, что учителя начали коситься на дверь, растревоженные ее мелким скрипом, а Шабуров изумленно раскрыл глаза и развел руками.
– Зачем по секрету? – сказал он. – Я от учителей ничего не скрываю. За-ходите, пожалуйста, говорите при всех. Вам нужна индивидуальная помощь?
– Нет, Василий Петрович, у меня другое дело! – ступив через порог, воз-разил Сабур Иванович. – Не личное дело, а народное, общественное…
– Тем более, пусть все знают. Прошу, – показал он на стул, приглашая Пу-гачева садиться. Учителя с интересом, посматривая друг на друга, следили за Пугачевым и за Шабуровым. Им нравилось, что Шабуров, очистив школу от случайных и примазавшихся к педагогическому коллективу людей, довери-тельно относится к учителям. Но и они не ожидали разыгравшейся сцены, чувствовали себя немного смущенно и не за себя, а вот за этого молодого парня во флотской форме. У него градом катился пот с лица, покраснел лоб и огненно-розовыми стали уши. – Слушаю вас, молодой человек…
Пугачев вытер пот с лица, сунул сиреневый платочек в карман флотских безукоризненно разглаженных брюк, потом достал из газетного свертка тол-стый голубой пакет, перехваченный крест на крест алой шелковой тесемкой, подал Шабурову.
– Это вам лично от колхозников. Просят они вас в гости, на литературный вечер. Кроме того, в пакете лежит газета с вашим рассказом «Гражданин». Это вам от меня, от вашего читателя… Извините, но мне жарко. Разрешите, я пойду…
– Ну что ж, дорогой, спасибо! К колхозникам приеду. Благодарю их за приглашение. Передайте им привет!
Пугачев ушел, а учителя прочитали содержимое пакета, поздравили Васи-лия Петровича с проявленным к нему вниманием со стороны читателей, по-том долго рассматривали, передавая из рук в руки, номер газеты с портретом Шабурова и с его рассказом «Гражданин».
– Как молодо вы тогда выглядели! – восклицали некоторые. – А теперь вот седина, седина…
– Представьте себе, дорогие товарищи, – бодро возразил Шабуров, улыб-нулся, – я горжусь этой сединой. Это как бы мой второй орден Великой Оте-чественной войны первой степени. Даже немножко не так: сначала я поседел за несколько дней исключительно тяжелых боев в полном вражеском окру-жении, а потом мне дали Орден. Дело это было в 1944 году, в Румынии…
Учителя начали упрашивать Шабурова. чтобы он рассказал об этом бое.
– Работу мы закончили, если вы не утомились, то очень просим. С удо-вольствием послушаем…
– Я вам не расскажу, а прочту об этом, – согласился, наконец, Шабуров. Он достал из портфеля машинописную 8-ю книгу романа «Перекресток до-рог» и начал читать четырнадцатую главу этой книги «Гвардейцы».
«… В штабном «Дугласе» было значительно просторнее, чем в других са-молетах, взявших с Баташанского аэродрома курс на Быстрицкие горы…»
С полчаса читал Шабуров. И перед слушателями кадр за кадром разверты-валась картина подвига 22-го десантно-воздушного полка, сражавшегося с фашистами в Румынии в 1944 году.
Слушали, затаив дыхание. Тревога и боль неудач, мука жажды и надежда на победу, отвага и самоотверженность, любовь к Отечеству и ненависть к врагу, долг перед партией и народом, радость победы – все это нашло свое отражение в главе «Гвардейцы», взволновало учителей… Они как бы сами сделались участниками событий, присутствовали при развязке боя полка в окружении, при начале великого наступления и при награде полка орденом Ленина. Кто-то из учителей попросил Шабурова повторить концовку главы, и он это выполнил.
«… К ночи небо стало мглистым, заморосил дождик. Ровно в час букеты разноцветных огней расцвели в свинцовой выси, вслед за этим густым розо-вым светом озарились леса и горы. Огненные челноки реактивных снарядов свистящим грохотом пронзили мглу, обозначив начало великого наступления.
… Часов в девять утра, когда грохот наступления откатился далеко на юг, к расположенному на берегу Бухлака на отдых полку примчался мотоциклист с пакетом.
Перед воинами, выстроенными в линию ротных колонн, Шабуров прочи-тал телеграмму генерала Шумилова с поздравлением полка, награжденного орденом Ленина.
– Служим Советскому Союзу! – загремело в рядах.
Шабуров снял каску. Свежий ветер трепал его волосы, поседевшие за дни тяжелых боев. А в сердце его хлынули, перебивая друг друга, горячие чувства радости и гордости за своих однополчан, с которыми был он спаян воедино кровью, подвигом и гвардейским званием… Таких людей, гвардейцев, никто не победит, никто не имеет права обижать!»
– Хорошо сказано, – вздохнула Мария Александровна Сафонова. В серо-голубых ее глазах с длинными белесыми ресницами, и в краске вспыхнувших щек продолговатого лица и в жесте качнувшихся узких плеч – во всем Шабу-ров почувствовал великую душу в этой женщине и искренно пожалел, что она связала свою судьбу с эгоистом Ледовским, который весь смысл жизни видит в приспособлении к начальственным лицам, в личной карьере и в ненависти к одаренным и талантливым людям. – Хорошо сказано, но не всеми понято. Например, пьяница Васильев хвастал на днях в кругу собутыльников, что Шабурову он и его корреспондентские друзья не дадут хода, не дадут жиз-ни…
– Народ сдунет Васильева с дороги, – сказал кто-то из заднего ряда. – Мы же вот только что перед чтением романа знакомились с письмом лукьянов-ских колхозников… Это символ грядущей победы таланта над завистью, над подлостью интриг…
…………………………………………………………………………………
А в этот час секретарь райкома партии Сергей Пантелеймонович Перепи-лицын был не в духе. Ему уже успел Елейный Прокоша донести о письме лукьяновских колхозников Шабурову и о том, что сам он лично, зайдя слу-чайно в школу рабочей молодежи, подслушал содержание письма и узнал, что оно принесено из Лукьяновки Сабуром Ивановичем Пугачевым. «Пони-маете? – скрипел Елейный Прокоша на ухо Перепелицину, молитвенно опус-тив глаза в пол и сотворив на лице святую гримасу. – Вы дали установку оса-живать славу Шабурова, а люди не повинуются… Надо принимать меры, иначе высоко возлетит Шабуров, напишет о нас в романе, как оно было. А разве вам выгодно читать о себе, как было? И вам невыгодно и мне не выгод-но, многим не выгодно… Примите меры, очень прошу… Пугачева надо вздернуть по комсомольской линии, он же в райкоме комсомола влияние имеет. Понимаете?»
Часа полтора после ухода Елейного Прокоши из кабинета, Перепелицын никого не принимал, а все ходил и ходил по кабинету в военном костюме, бу-хал сапогами о пол. Угрюмое курносое лицо его еще более помрачнело от выступившей черной с проседью небритой щетины на скулах. Нависшие бро-ви оттеняли кипевшую в его серых глазах злость, крупные складки на низком лбу казались вспухшими.
Видимо, Сергею Пантелеймоновичу стало очень жарко, душно. Кулаком постучал о раму окна, открыл форточку. Но и это не охлаждало. Тогда он сбросил с себя военный китель, повесив его на спинку стула, остался в белой рубашке и грузно присел у стола, обхватив голову руками. Темно-фиолетовые запонки на обшлагах манжет дико мерцали, будто выросли у запястий стран-ные звериные глаза.
Зычно крякнув, Перепелицын стремительно расстегнул пуговицы рубаш-ки, распахнул пазуху, откуда выглянула мшистая черная заросль. Муха с раз-лета ударилась туда, запуталась и застонала жалобным жужжанием. Он при-давил ее пальцем, выщипал из шерсти, презрительно бросил на пол, шмыгнул по ней каблуком и плюнул. «Да, нельзя допускать литературных успехов Ша-бурова, – остро кольнули его мысли. – Нельзя давать слово о нас этому чело-веку, который так и останется не прирученным, мыслит самостоятельно, зна-ет все о нас, все…»
Сергей Пантелеймонович рванул трубку телефона с никелированных ви-лок, отбросился на спинку стула и властно рявкнул в микрофон густым бари-тоном:
– Центральная! Кабинет секретаря Райкома комсомола…
Райком комсомола ответил не сразу. Это раздражало Перепелицына, по скулам заходили синеватые желваки, толстые бескровные губы, похожие на концы синих резиновых подметок, то плотно сжимались, то разжимались, об-нажая металлические зубы.
– Шерстакова Игоря немедленно ко мне! – бросил в трубку, как только от-ветили из райкома комсомола. Постучал трубкой о стол, нервно сунул ее на вилки рычажка. – Всех вразумлю, всем поверну мозги. И никого не боюсь, кроме Шаповалова. Этот держит в руках все нити дела моего сына, знает о самостреле моего Володьки. Но и Шаповалов теперь будет молчать, потому что сам принял участие…, помог замять дело о Владимире, принудил райво-енкома Коренева проситься на север, кажется, в Колыму, сыну моему помог уйти от наказания. Время работает на меня, всех зажму, пищать перестанут, у ног моих распластаются, гга-а-адины!
Секретарь райкома комсомола, Игорь Шерстаков, заторопился к выходу. Потом остановился перед зеркалом, отразившим его длинное лошадиное ли-цо и сухую высокую фигуру в темно-синем костюме, начал охорашиваться и снимать с пиджака и брюк какие-то приставшие ниточки, пушинки, мелкие клочки бумажек: Перепелицын любил аккуратно одетых людей. «По какому же это вопросу так срочно вызвал меня Сергей Пантелеймонович? – робея, недоумевал Шерстаков. – Неужели кто-то донес ему мой разговор с Сабуром Ивановичем о том, что Перепелицын – тупой безграмотный человек с трех-классным образованием и хапуга? Черт меня дернул высказать эту правду, когда в соседней комнате сидел кто-то из соглядатаев, кажется, Женька Ада-мов. Впрочем, этот вряд ли донесет Перепелицину: они – личные враги. Но кто же тогда? Узнать бы, обезвредить…»
Здание райкома партии было рядом. Подымаясь по лестнице на второй этаж, Шерстаков продолжал все сильнее и сильнее тревожиться. «А вдруг он вызывает меня по делу старшей сестры, ушедшей в свое время добровольно с фашистами в Германию или по делу службы у фашистов моего отца? – коло-тилось сердце, тяжело дышалось. – А, может, докопался этот тупой идол, что мы с братом скрыли свое кулацкое происхождение при поступлении в пар-тию? Знать бы, зачем он вызывает… Неужели по делу Ирки Простаковой? Это страшнее всего. Тут уж прямая измена партии… И черт меня дернул жить с ней, дать ей рекомендацию в партию да еще научить обмануть райком и ничего не рассказывать на бюро о своих связях с фашистами…»
Пока дошел Игорь Шерстаков до высокой двери, обитой черным дерма-тином, пот прошиб его насквозь, туберкулезные легкие растревожились. И он хватал воздух, как рыба, губами. У двери остановился в крайней нерешитель-ности. Еще раз поправил лацканы пиджака, смахнул с коленей брюк вообра-жаемые пылинки и, мигая по-птичьи вороватыми глазами, постучал суставом указательного пальца о никелированную скобку двери.
– Войдите! – послышался баритон, и Шерстаков вступил в кабинет. Сер-гей Пантелеймонович поднял глаза на вошедшего, показал ему на стул у края стола, хмуро всмотрелся в лицо Шерстакова, так что тот втянул голову в пле-чи и мелко задышал, будто захныкал. Губы задрожали, по смуглым щекам поли белесые пятна.
– Я-я-я слушаю вас, Сергей Пантелеймонович, – виноватым дрожащим голосом сказал Шерстаков и задохнулся, начал кашлять, придавив ладонью платок ко рту и угнув гладко причесанную темноволосую голову…
– Мало слушать, меня надо слушаться! – гаркнул Перепелицын. – Вы рас-пустили комсомольцев, не знаете их, не держите в кулаке, хотя вам бы это с руки-и-и…
– Простите, если что не так, – простонал Шерстаков, – Но против ваших интересов я не могу выступать. Ведь по вашей рекомендации утвердили меня секретарем райкома…
– Вы об этом не распространяйтесь нигде, – прервал его Перепелицын. – Мало ли я кого рекомендую, черт бы вас взял! Подбираю послушные кадры, а они часто дерьмом оказываются, о моем авторитете не заботятся, не пресе-кают моих конкурентов… Вы вот скажите, чье имя в районе должно быть са-мым громким? Кого должны люди приглашать на беседу? Ну, смелее-смелее…
– Да это уж, конечно, имя первого секретаря Райкома партии…
Улыбка тронула губы Перепелицына, лицо его стало немного добрее.
– Мысль у вас правильная. Но почему же вы допускаете, что комсомолец Пугачев Сабур из Лукьяновки приглашает на литературный вечер не меня, а Василия Петровича Шабурова? Да, кстати, кто есть этот Пугачев Сабур Ива-нович?
– Сын коммуниста, член Райкома комсомола, секретарь первичной ком-сомольской организации колхоза имени 1-е Мая, наш внештатный инструк-тор…
– Даже? – с особым удивление переспросил, вернее, воскликнул Перепе-лицын. – А вы знаете, что этот Сабур Иванович взволновал народ в защиту напечатанной в газете «Песни» Шабурова, разнес в пыль и дым критическую заметку А. Васильева против Шабурова и возглавил демонстративную твор-ческую встречу Шабурова с лукьяновцами для чтения романа «Перекресток дорог» и краеведческих статей и рассказов этого писателя?
– От вас впервые слышу, – снизив голос до полушепота, сказал Шерста-ков. – У меня нет основания поддерживать Шабурова, скорее я готов бы по-весить ему камень на шею и утопить в реке. Ведь вы не знаете всего, что Ша-буров сделал для нашей семьи… – Шерстаков вовремя опомнился, начал умышленно кашлять, гася этим свое внезапно вспыхнувшее желание расска-зать, как Шабуров раскулачивал в свое время Шерстаковых и как пришлось Игорю, его брату Вячеславу и самому их отцу, Федору Лукичу, елозить на коленях перед столом комиссии и упрашивать не высылать семью на соловки. «Фу, черт, чуть не проговорился, – злился Игорь сам на себя, кусая губы. – Разве же мне выгодно жаловаться на Шабурова Перепелицину и рассказы-вать, что наша семья владела лишь в одном селе Знаменском всеми землями от центра до Егоровой мельницы и держала в сезон по 30 и более батраков? Об этом я должен молчать, пока представится возможность отомстить Шабу-рову за раскулачивание. Впрочем, нам удалось тогда своими слезами и по-корностью обмануть Шабурова, он посоветовал комиссии ограничиться кон-фискацией нашего имущества, не высылать семью в Соловки. И за это ему спасибо, чудаку...»
– Мне наплевать на ваши взаимоотношения с Шабуровым, – стукнул Пе-репелицын кулаком о стол. – Я требую от вас полного повиновения и полного понимания, что слава Шабурова для меня лично вредна, вообще нам не вы-годна его слава. Со своей стороны я сделал необходимое: подтравил Юрия Солнышко из Курского книгоиздательства скомпрометировать произведение Шабурова «Частичка Родины» и не допустить публикации этой книги об ис-тории Старого Оскола, а также написал в ЦК, чтобы не давали разрешения на публикацию романа Шабурова «Перекресток дорог». По телефону созвонился я с критиком Леноблем и сообщил ему самую отрицательную характеристику Шабурова, попросил дать отрицательную рецензию на рукопись Шабурова «Перекресток дорог». А то ведь, знаете, Просеков из Курска уже готов был опубликовать роман, понравился ему…
– Пришлось мне недавно ехать с Шабуровым поездом в Курск, – не стер-пел Шерстаков, вставил свое слово, но сейчас же осекся, так как Перепели-цын глянул на него сердитыми глазами. – Извините, Сергей Пантелеймоно-вич, увлекся…
– Раз начал, продолжай, – сказал Перепелицын. – Хочу я знать, что инте-ресного было при вашей с Шабуровым поездке…
– Читал я одну главу из романа Шабурова. Из 9-й книги романа. Называ-ется глава «Ознакомление». Здорово в ней описано ознакомление Шабурова с кадрами учителей и с порядками в школе, принятой им после демобилизации из армии. Мне понравилось, хотя и скребет сердце…
– Мне тоже понравилось, – сказал Перепелицын. – Я читал третью книгу романа «Перекресток дорог». Здорово написано о втором походе Антанты, о посещении Старого Оскола Ворошиловым, Щаденко, Сталиным… но и мор-ду нам тоже здорово Шабуров двинул… Я вот тогда выписал кое-что из ро-мана, послушай. – Перепелицын порылся в ящике стола, достал тетрадь и на-чал читать отрывки из одиннадцатой главы третьей книги романа, названной «Шестьдесят два дня».
 «… В ночь под 22 ноября 1919 года в Старом Осколе начали действовать вооруженные подпольщики. И утром, когда на улицах города зацокали мно-гочисленные копыта буденовских коней, засверкали в морозном воздухе бое-вые кавалерийские клинки, Мирошников Иван Федорович лежал рядом с Ан-пиловым у пулемета возле реального училища на Белгородской улице. С ме-лового бугра они длинными очередями били по удиравшим через гуменские поля в направлении Чуфичево белым…», – Перепелицын прервал чтение и хмуро посмотрел на Шерстакова. Погрозил кому-то пальцем:
– Ты понимаешь, Игорь Федорович, воспевает Шабуров того самого Ан-пилова Константина Михайловича, которого я исключил из партии за пребы-вание на оккупированной немцами территории в 1942–1943 годах…
Шерстаков весь затрясся при этом, вспомнив, что его собственный отец не только пребывал на оккупированной фашистами территории, но и активно сотрудничал с ними, выдавал на их расправу советских людей. Не найдя ни-чего большего сказать и стремясь как-то скрыть от Перепелицына охватив-ший его страх, Шерстаков сказал невпопад:
– Я тоже слышал о Константине Михайловиче Анпилове, он ведь ветеран революции, участвовал еще в 1905 году в восстании матросов крейсера «Оча-ков» против царизма, а в 1919 был членом подпольной группы на транспорте и боролся против Деникина…
– Замолчите! – стукнул Перепелицын кулаком о стол. – Что, ты желаешь поддержать Шабурова в его оценках Анпилова? Но ведь это против меня, я не потерплю! Слушай лучше, что дальше написано в романе.
«… В это время ветераны революции были в Курске. Они стояли с обна-женной головой перед братской перед братской могилой на площади «Боро-динское поле». Здесь покоились десятки замученных белыми людей. А еще 1350 человек, умерших от голода и тифа, было похоронено в четырех брат-ских могилах за Херсонскими воротами. «Народ мой! – мысленно говорил Василий перед могилами. – Ты приносишь себя в жертву свободе и счастью. И пусть будет проклят тот, чьи родные и друзья помогали своим поведением врагам моего народа, пробрались потом к партийным и государственным по-стам, и вздумают забыть о заслугах мучеников, сядут на шею их потомкам и начнут натравливать своих сатрапов, как собак, против честных людей, вер-ных сынов Отечества. Позор таким и вечное презрение!» – Понимаешь, Игорь Федорович, это прямой намек, может быть, на меня… Тьфу, черт возьми! Почему только на меня? Возможно, на Шерстаковых и на всех, по-хожих на нас…
– Но ведь вы же…, – начал было Шерстаков. Тогда Перепелицын грубо выругал его и сказал:
– Обо мне не вам судить. Идите! Да не забывайте, что Шабурова, Анпило-ва, Пугачева надо всячески прижимать, чтобы сломить их волю, заставить ползать, а не ходить мимо нас с поднятой головой… Если мне не удастся до-вести дело до конца (Болен я, долго не проживу), беритесь вы с братом за Шабурова. Если не доконаете его и не помешаете ему публиковать роман «Перекресток дорог», он навсегда сожжет нас этим романом, расскажет наро-ду правду, которая нам кажется уже погребенной… Шабурова не проведешь и не обманешь. Его просто надо уничтожить…
…………………………………………………………………………………
Через день Шерстаков вызвал Сабура Ивановича к себе, притворился дру-гом Шабурова, с интересом расспрашивал о восторженной встрече колхозни-ков с писателем, просил по несколько раз пересказывать выступления кол-хозников и самого Шабурова.
– Я и сам не разделяю позицию «Курской правды» по отношению Шабу-рова и его «Песне», – сказал, наконец, Шерстаков, развалясь в кресле. Этой позой он как бы хотел выместить на Пугачеве весь свой страх и все пережи-тое в кабинете Перепелицына, который так же вот сидел перед Шерстаковым вразвалку, как теперь Шерстаков сидел перед Сабуром Ивановичем. – Замет-ку «Об одной «песне» написал, конечно, А. Васильев, корреспондент газеты по нашему району. Это мне хорошо известно от самого Перепелицина. Зна-ешь, зависть и тому подобное. Шабуров – талантлив и до самозабвения смел. От его критики виновному трудно устоять на ногах, если нет крупной под-держки.
Сабур Иванович кивнул головой в знак согласия.
Потом они долго сидели молча. Сабур Иванович косился на Шерстакова, тот листал лежавшую перед ним книгу у настольного телефона и все время ерзал, будто его кололи невидимые шипы.
– Шабурова все знают, – внезапно снова заговорил Шерстаков тем осо-бенным голосом, в котором можно было заметить и затаенный страх, и запря-танную глубоко радость и волнующее душу беспокойство за завтрашний день. Это происходило, вероятно, потому, что Шерстаков боялся прямо вы-сказать свои враждебные чувства к Шабурову, но и не был в состоянии за-быть о них, не был в состоянии в тоже время умолчать об общепризнанных качествах этого человека. – Да, я говорю серьезно: Шабурова все знают. Спросите любого встречного горожанина и он ответит, что Шабуров – пре-красный человек, учитель, гражданин. Да, именно таким знает его народ. Ну, конечно, подлецы и разные там… его за это ненавидят, тоже и побаиваются… Ты, Сабур Иванович, лично знаешь Шабурова? – Шерстаков решительно за-хлопнул книгу, выпрямился.
– Раньше знал о нем по опубликованным в газете и в литературном альма-нахе «Утро» произведениям, теперь прекрасно знаю по личному знакомству, – сказал Сабур. – Скоро буду сдавать у него экзамен…
– Это для меня новость. Поздравляю! – Шерстаков махнул через стол свою длинную-предлинную руку, пожал ладонь Сабура. – Учеба есть хорошее дело, Я тоже учусь заочно в Старооскольском учительском институте…
– По какой специальности?
– Историк.
– А мне больше нравится математика и филология. Мечтаю поступить в Университет, в Москву…
– Нет, я слаб для университета, – признался Шерстаков. – И для матема-тики слаб. Тоже и русский язык слабо знаю, еле бреду. Вот и пошел по линии наименьшего сопротивления, на историческое отделение устроился… Язык у меня подвязан надежно, выговорюсь…
– А мне страшно, что историки думают выговариваться, – внезапно осер-дился Сабур, покраснели уши, покраснел лоб. – Ведь людям правда нужна, а не умение «выговариваться»…
Шерстаков почесал в затылке, промычал что-то насчет правды, потом встрепенулся вслед направившемуся к двери собеседнику, догнал его.
– Подожди, Сабур, надо сказать тебе, – таинственно проговорил он. Лицо его стало очень серьезным, глаза подкатились под лоб. – Но, пожалуй, не здесь. Давай пройдемся…
Был солнечный полдень, наступило безветрие. В тиши дремали липы, ака-ции, тополя и вязы, бросая на тротуар короткую тень. Сабур чувствовал лок-тем локоть Шерстакова, слушал его приглушенный голос. И слова, как иглы, кололи сердце, возмущали разум, горячили.
Шерстаков передал полностью свой разговор с Перепелицыным о Шабу-рове и о том, что против этого писателя складывается заговор местных пар-тийных вожаков, боящихся разоблачения и ненавидящих талант Шабурова. Он умолчал при этом о своем отношении к Шабурову, об истином отноше-нии, а не декларативном, которое провозгласил перед Сабуром Ивановичем и выставил себя поклонником Шабурова, его другом и учеником. Об этом бо-ялся сказать, об истинных чувствах. Мышиная натура Шерстакова не позво-ляла ему говорить правду о своих чувствах до тех пор, пока он был не уверен в возможности расправы над Шабуровым и пока такая расправа казалась ему невероятным и невозможным явлением в стране Советов. Он решил ограни-читься лишь чисто психологическим давлением на Пугачева, рисуя перед ним картину возможной опалы Шабурова и тем самым надеясь посеять в сердце Пугачева робость, чтобы заставить его отойти от Шабурова и даже, если по-требуется, включиться в антишабуровщину, то есть в компанию, поставив-ших своей целью смять талант писателя, убить его труды, закрыть от него солнце творческой радости.
Они прошли чуть ли не до птицекомбината на выходе из города на Кур-ский шлях, потом возвратились оттуда, прошли почти до парка на Нижней площади. Позади осталось двухэтажное здание райкома с висевшим над тро-туаром решетчатым балконом, впереди – зеленел парк за оградой.
– Так вот, Сабур Иванович, учти! – подавая руку на прощание, так как Са-бур заспешил к поезду, на Гуменскую остановку, предупреждающе сказал Шерстаков. – Не забывай Шабурова, если хочешь, но и помни о сложности жизни. Ведь наша жизнь, если сказать по правде, это сплошная дискуссия и игра в одоление: сегодня меня одолели, завтра я одолею… Короче, советую не забывать о врагах Шабурова. Их много и они сильные. Одолеют если, ни-какая правда тебе не поможет, честное слово. Мы вот прошли с тобою город из конца в конец – от кладбища до тюрьмы… Амплитуда? Ну, вот, до свида-нья!
Шерстаков удалялся быстро, сутулясь и как-то странно подергивая левым плечом. А когда он скрылся в толпе возле кинотеатра «Октябрь», Сабур хотел повернуть с площади на улицу Володарского, чтобы идти к остановке поезда мимо глубокого яра, но какая-то сила заставила его оглянуться. И перед ним, освещенный солнцем, серебристым блеском засиял памятник Ленину на чер-ном мраморном пьедестале. Выбросив руку вперед, Ленин звал в коммунизм, к борьбе, к чести и бесстрашию.
– Шабуров! Василий Петрович Шабуров! Ты правильно понял Ильича, и я пойду с тобой, не боясь борьбы и страданий за правду. Разве не говорил Маркс, что самое главное в жизни есть борьба? Шерстаков припугнул меня, но я не испугаюсь. Да и чего бояться сыну пастуха-коммуниста в стране дик-татуры рабочего класса? Пожалуй, надо одного бояться – перекрасившихся под коммунистов приспособленцев, похожих на Шерстакова… Гм, жизнь – сплошная дискуссия! Пожалуй, в этом он прав, этот Шерстаков, о котором пришлось слышать однажды рассказ Михаила Михайловича Набережных из Бродковской школы. Теперь это учитель, а в прошлом работал он батраком у Шерстаковых… Вот и философия дискуссии. Почему же Перепилицын счи-тает более приемлемым быть в союзе с Шерстаковым против Шабурова и ме-ня? Не есть ли это признак перерождения, признак усиления вчерашних кула-ков в нашем руководящем аппарате? Вот это дискуссия… К чему это Шер-стаков сказал мне об амплитуде от кладбища до тюрьмы? Ну, ладно, я не роб-кий, не боюсь борьбы. Дискуссия, так пусть будет дискуссия с участием бат-раков, а не одних только кулацких представителей. Я об этом когда-нибудь скажу Шерстакову прямо в лицо, чтобы он не вилял хвостом и не лицеме-рил… Дискуссия!





13. ЖИВЫЕ ИСКОПАЕМЫЕ

Сабур Иванович, получив аттестат зрелости и поступив на заочную учебу в Московский университет, часто бывал в Старом Осколе: в городских биб-лиотеках выискивал он нужную литературу, консультировался у Шабурова по вопросам истории и краеведения, изучал его метод литературного творчества. Рылся в бумагах и документах краеведческого музея, непременно участвовал во всех спорах по вопросам культуры, присматривался к людям. Часто, заду-мываясь над поведением знакомых ему учителей и журналистов, он разоча-рованно произносил вполголоса: «Обидно глядеть, это же просто живые ис-копаемые».
А факты жизни, встречавшиеся на каждом шагу, все более убеждали Са-бура Ивановича, что «живые ископаемые» не только развелись в превеликом множестве, но и нередко определяют «погоду жизни», решают судьбы та-лантливых и своеобразных людей, их произведений, формируют вкусы, тру-бят о них голосом подвальных статей и рецензий, радиопередач и докладов. Трубят без опасения получить отпор: ведь у сторонников другого мнения нет никакой трибуны, никакой возможности для возражения.
– И все же, я буду им возражать! – восклицал Сабур Иванович, – Обязан возражать, иначе они всю жизнь покроют тиной, заполонят людей в сети стандартов. Взять, например, поведение критика Ленобля по отношению к роману «Перекресток дорог». Это же ханжество, смешанное с трусостью и желанием угодить кому-то за счет Шабурова… Конечно, делается это Леноб-лем не без корысти и не без сотоварищества с некоторыми писателями…
Растревоженный своими мыслями, Сабур Иванович пришел однажды к Шабурову и попросил его разрешения познакомиться со всей творческой ла-бораторией и архивами, относящимися к роману «Перекресток дорог» и к другим произведениям писателя.
Более месяца работал Сабур Иванович над материалами, делал выписки, писал письма, ругался с адресатами, снова писал и писал, надеясь, как он го-ворил «пробить стену и просветить лбы живым ископаемым». В его тетради оставались заметки, которые он много раз перечитывал, дополнял новыми мыслями, снова посылал Леноблю, Областной комиссии союза советских пи-сателей, Николаю Вирте и еще каким-то писателям, но те упорно молчали, не давали ответов: трудно было отвечать на страстные филиппики Сабура, ули-чавшие критика и писателя в недобросовестности и плагиате…
Тогда Сабур Иванович сел и написал следующее письмо в редакцию «Ли-тературной газеты»:
«С романом В. Шабурова «Перекресток дорог» мне пришлось познако-миться в полном объеме по публикациям его глав в газетах и альманахах и по неопубликованным частям машинописи. Впечатление сильное.
Ознакомился я и со всеми рецензиями, которые были написаны различ-ными авторами на этот роман, начиная с довоенных лет и кончая рецензией Ленобля. Если другие рецензенты подходили к роману с более или менее объективных позиций, то Леноблю хотелось лишь одного: охаять роман и ав-тора, а материал передать для авторства одному из своих застольных друзей.
Судите сами. В рецензии писателя С. Бондарина за март 1941 года о рома-не «Перекресток дорог» писалось, что он имеет достоинства и располагает к себе… Выразительны детали, удачны беглые характеристики людей. В ре-зультате достигается цель всякого художественного произведения – картин-ность письма: все представляешь себе ясно и живо и что еще важнее – прони-каешься чувством драматичности происходящего».
В рецензии критика А. Елисеева из Горьковского областного книгоизда-тельства за ноябрь 1946 года писалось: «По своей теме, по своей событийно-сти роман В. Шабурова заслуживает внимания и представляет по материалу большой общественный интерес и свидетельствует об определенном наличии у автора возможностей, как беллетриста… Я не вынес впечатления об этом большом произведении, как произведении бойкого графомана. Напротив, в нем многое говорит о вдумчивом серьезном стремлении автора написать по-лезное большое произведение воспитательного и познавательного значе-ния…»
Еще ранее, в № 18 «Литературного обозрения» за 1939 год, в этом крити-ко-библиографическом двухнедельнике при журнале «Литературный критик», анализировался отрывок «По старым тропам» из романа Шабурова «Перекре-сток дорог», опубликованный в Курском альманахе. Критик Ф. Человеков пи-сал тогда, что произведение В. Шабурова – лучшее в альманахе и что по это-му произведению уже можно определить в лице автора В. Шабурова способ-ного человека.
Но вот прошли года, развернулся талант Шабурова и все более закрепля-ется его авторитет среди читателей, но на горизонте появился Ленобль с ду-биной и огрел ею Шабурова, закричал: «Я даю роману отрицательную оцен-ку, Шабуров взялся за труд, превышающий его силы».
Ленобль, конечно, не знает сил Шабурова, а свои собственные силенки слишком переценил. Я пришел к этому выводу, читая роман «Перекресток дорог» и леноблевскую рецензию, за которую критику уже пришлось изви-няться перед автором романа. Например, консультант Комиссии по теории литературы и критике Союза советских писателей СССР В. Карпова в письме 19 мая 1949 года писала Шабурову, что Г. Ленобль признал свои ошибки в рецензии на роман «Перекресток дорог». Но меня волнует другое: почему Ленобль не наказан за его проделки? Я о них пишу Вам и надеюсь, что вы за-интересуетесь этим «живым ископаемым» критиком, способным кривить ду-шой ради выгоды.
Извините, если буду излагать в письме факты не в их хронологической по-следовательности, а по мере того, как они затронули мою душу.
В «рецензии» Ленобля заметна непрерывная потуга критика очернить Ша-бурова по любому поводу. Ленобль вдруг ополчился против автора романа в связи с тем, что его герои встречаются друг с другом без предварительного плана встречи и даже узнают друг друга через девять-десять лет после первой встречи. И Ленобль, закатив глаза под лоб, кричит в рецензии: «Читателю предлагается поверить в столь необычную силу памяти героев и в то, что по-добные случайные встречи играют важную роль в жизни героев».
Как читатель романа «Перекресток дорог», я не обнаружил предложения автора чему-то верить: Шабуров дает художественные образы, которым нель-зя не поверить. Одновременно нельзя не возмутиться поведением Ленобля. Неужели этот суходол от критики не знаком с литературой вообще, способен лишь дудить в подсунутую ему злоумышленниками дуду?
Если это так, считаем возможным напомнить Леноблю, что художествен-ное произведение – не протокол по вопроснику, а жизнь – не бутылка с горя-чительным. В жизни и романе встречи чаще не планируются, хотя всегда имеют место.
Разве по плану выручил из беды некий незнакомец с пистолью и кинжа-лом за поясом скоморохов, заплатив за них долг монаху Диомиду (прочтите страницы 28–29 повести Анны Караваевой «На горе Маковце», изданной в 1942 году) и разве по плану оказался этот незнакомец «тутошний, из села Клементьева… Федор Шилов» (Об этом написано на страницах 30–31 ука-занной повести)? Разве по плану встретился Федор Шилов в харчевне с Да-нилой Селевиным, которому за 14 лет перед тем вырезал в лесу дудки? Инте-ресно при этом и то, что Данило вспомнил о дудках и узнал Федора Шилова, хотя прошло четырнадцать лет, а Данило был лишь восьмилетним мальчи-ком, когда в последний раз видел Федора Шилова.
Не кажется ли нелепым суждение критика Ленобля о человеческой памяти и об узнающих друг друга героях романа в свете только что приведенного со-поставления? Нами суждение Ленобля оценивается злоумышленным. В са-мом деле, почему это «критик» разрешил Данилу Селевину узнать Федора Шилова через 14 лет и запрещает Ивану Каблукову узнать гимназиста Васю через 9 лет? Вероятно, Леноблю выгоднее иметь дело с беспамятными людь-ми, чтобы легче выполнять роль маклера по литературному плагиату.
Напоминаем, что в повести «На горе Маковце» без плана оказалась и встреча Федора Шилова с Иваном Суетой в клементьевской избе и другие встречи и узнавания. А на странице 204-й повести есть даже рассказ, что Фе-дор Шилов узнал оторванную взрывом руку своего брата Никона.
Удивляемся, почему Ленобль против всего этого не возразил, оказался беззубым, а вот против Шабурова бросился даже со вставной своей щучьей челюстью?
Миновал бог и Виктора Некрасова от нападок Ленобля на его произведе-ние «В окопах Сталинграда», хотя там очень много случайных встреч, вроде встречи инженера Кераженцева с капитаном, которому как раз нужен инже-нер на место убитого Цыгейкина. А ведь встреча произошла под лодкой, хотя мог и не произойти, так что пришлось бы капитану пребывать, как палец, од-ному: «Комиссар в медсанбате, а начальник штаба ночью ничего не видит…»
Наверное, не читал Ленобль романа Виктора Некрасова, иначе бы неми-нуемо обвинил автора в поощрении противотехнических бесплановых разго-воров в окопах, когда Кераженцев с товарищами ругал немцев и тех, кто при-думал авиацию. «Посадил бы я этих изобретателей Райтов в соседнюю щель – интересно, что бы они запели».
Жрец от искусства, Ленобль, о всем берется судить с видом непогрешимо-го папы римского. Так, поучая Шабурова, он пишет на странице 6-й своей го-ре-рецензии: «Ошибки Шабурова, выразившиеся в его боязни оккупации кай-зеровскими войсками России, объясняются тем, что Шабуров не понимает разницы между задачами, которые ставила перед собой царская Россия в пер-вой мировой войне и задачами, вставшими перед страной социализма в Вели-кой Отечественной войне против сил империалистической агрессии. Вопреки исторической правде, высказывания большевиков (Голованова и других) за-острены в романе специально против немцев… фактически автор становится на полуоборонческие позиции, ничего общего с большевистским революци-онным пораженчеством того времени не имеющим».
Но кто же тогда Ленобль и каковы его позиции? Они, кажется, не отлича-ются от позиций врагов России. Во-первых, Ленобль, разнося роман Шабуро-ва, прямо ратует в своей рецензии за оккупацию России кайзеровскими вой-сками. Он не подумал при этом, что для революции было не безразлично, на какой линии будут остановлены немецкие войска в их порыве наступать в глубь России. Леноблю совершенно безразлично, что Временное правитель-ство умышленно в свое время сдало Ригу немцам и готовило сдачу Петрогра-да для удушения немцами революции в России. Ленобль не знает, что боль-шевики негодовали по этому поводу и приняли меры не впустить немцев в Петроград еще и до Октябрьской Революции. Лучше бы Леноблю усерднее изучать историю, чем браться модернизировать героев романа «Перекресток дорог». Зачем ему нужно поведение Шабурова и большевиков в первой миро-вой войне объяснять не тогдашними условиями, а протаскивать за волосы опыт второй мировой войны, когда все уже шло совсем иначе, вызывало дру-гие думы и поступки у солдат и офицеров, у большевиков?
Понадобилось такое Леноблю исключительно затем, чтобы очернить ав-тора романа «Перекресток дорог» и обмануть издательства, затуманить их сознание трескотней псевдонаучных фраз «об ошибках Шабурова, ставшего будто бы на полуоборонческие позиции», когда Ленобль стоял бы (Но он ле-жал) на оборонческих позициях и не прочь впустить «цивилизованных нем-цев в Россию для облегчения революции».
Глуп Ленобль или невежда – для истории все равно: его поучения вредны народу и России. Чтобы он немного просветился, рекомендуем ему изучить материалы о Моозундском сражении в октябре 1917 года, большевистская партия мобилизовала силы моряков Балтийского флота и призвала их не впускать германских кораблей в Финский залив и сорвать тайный сговор временного правительства с немецким кайзером об удушении нарастающей революции в России.
Если же Леноблю одному окажется непосильным разобраться, пусть, как советовал Маяковский, найдет себе в помощь умного товарища. Вместе и разберутся. А разбираться есть в чем.
Вот, например, Ленобль убеждает Шабурова, что он напрасно боялся ок-купации России кайзеровскими войсками. Более того, Ленобль сунул в нос Шабурову цитату из написанной Лениным в 1916 году статьи: «Для обывате-ля важно, где стоят войска, кто побеждает».
Ленобль совершенно не знает, что марксизм – не догма, а руководство к действию. Действие же обязательно должно сообразовываться с обстоятель-ствами. Герои романа Шабурова так и поступали. Наиболее политически про-свещенные из них знали и теорию, помнили и тот факт, что именно Ленин дал отпор Бебелю на Штутгардтском конгрессе 1907 года, когда Бебель пытался оправдать войну германского империализма против России ссылкой на «большую культурность, следовательно, прогрессивность Германии по отно-шению к России». Ленобль, оказывается, стоит на уровне Бебеля, признавая штык кайзеровского солдата революционнее штыка русского солдата времен первой мировой войны.
Будучи догматиком, Ленобль и цитату из Ленина привел для защиты сво-его мнения о безразличности, где стоят на нашей земле вражеские полки, чисто догматически, будто никакой роли не играет время и обстоятельство. Просто удивляешься, каким путем удается Леноблям есть советский хлеб и подвизаться на поприще критика? Наверное, много у нас еще слепых кур, не замечающих проделки Ленобля и не умеющих разобраться, почему Ленобль позволил ратовать за оккупацию России кайзеровскими войсками в тот пери-од, когда герои романа «Перекресток дорог, страдая на войне, пришли к убе-жденному выводу, что внутренние вопросы жизни страны они сами могут решить без всяких иностранцев, хотя бы и «культурных».
Нет, ничего не понимает Ленобль в вопросах истории, хотя и смело берет-ся поучать других, лезвием своего «критического» топора отрубает головы оригинальным писателям.
Мне, знающему роман «Перекресток дорог» и лично Шабурова, крайне обидно, что Леноблю безнаказанно позволено остаться на капитулянтских по-зициях и кричать, что «нам не страшно, если Корнилов 21 августа 1917 года сдал немцам Ригу. Пусть, ведь только обывателя волнует вопрос, где стоят или движутся немцы!» Обидно и то, что к голосу Ленобля, не разбираясь в его направленности, прислушались и не напечатали роман «Перекресток до-рог». А ведь теперь стало ясно, с какой целью Ленобль затормозил роман Шабурова и куда дел невозвращенную Шабурову рукопись.
Вас тоже этот вопрос интересует? Пожалуйста, сообщаю и прошу вник-нуть в суть дела.
Читая и перечитывая книгу Н. Вирта «Вечерний звон», никак не могу по-давить в себе все более растущего убеждения, что исчезнувшие рукописи Шабурова «Набат», «Перекресток дорог» и другие вовсе не пропали, а попали к Н. Вирта через литературные каналы консультантов, подобных Леноблю.
Из бумаг и переписки Шабурова мною установлено, что в начале тридца-тых годов пропала в редакции ленинградского журнала «Резец» рукопись Шабурова из цикла «Перекресток дорог». Велась тяжба даже через прокура-туру, но рукопись не нашли.
Исчезла рукопись Шабурова «Перекресток дорог» и в Союзе писателей накануне Отечественной войны, сохранилась лишь рецензия писателя Бонда-рина, присланная Марком Эгартом из Москвы 20 марта 1941 года. Не возвра-тились к Шабурову и книги романа «Перекресток дорог» от Ленобля в 1948 году.
Как же все это объяснить?
Читая роман «Перекресток дорог» и книгу Н. Вирты «Вечерний звон», я испытывал потрясающее переживание: до чего же многое, почти все совпада-ет. Правда, многое Н. Вирта добавил или пошире развил те или другие части и главы «Перекрестка дорог», но от этого не исчезает чувство, что совершен крупный плагиат, наверное, при содействии и работников «Резца» в отдален-ном прошлом и Ленобля – в ближайшем прошлом. Так много совпадений да-же в деталях, что двух мнений не может быть.
Полностью все изложить невозможно (потребовалось бы написать два па-раллельных текста романов), ограничусь некоторыми иллюстрациями.
В романе Шабурова говорится о помещике Батизатуле, эксплуатировав-шем крестьян посредством тяжелой аренды «отрезков», а потом и в форме субаренды через казачанского кулака Евтеева.
В романе Н. Вирты этими делами занимается Улусов Никита Модестович, нацелившийся использовать в качестве субарендатора лавочника Ивана Пав-ловича из Двориков. Это село, как и Монаково и Лукерьевка в «Перекрестке дорог», связаны историей с царем Алексеем Михайловичем и его бумагами.
У Н. Вирты бывший солдат Андриян, как и в рукописи Шабурова Осип Каблуков, тоже бывший солдат, даже о Плевне рассказывают совершенно одинаково.
Удивительно, что виртовский поп Викентий Глебов пишет и думает со-вершенно одинаково с шабуровским попом Виктором Антоновым (он же был и под другими фамилиями) в его рукописи «О путях к хлебу насущному».
Подозрительное совпадение образов «думающих жандармов»: у Шабурова это образы Голубева-Букреева, у Н. Вирты – Филатьев и др. Даже термины (филер и другие) в обоих произведениях взяты по одинаковому поводу.
Аналогии и совпадения в текстах обоих произведений бесконечны: Фле-гонт – искатель правды – у Н. Вирты, как две капли воды, похож на шабуров-ского Ивана Каблукова. Разница лишь в том, что Н. Вирта сделал Флегонта Сторожева более рослым, модернизировал его под мастерового, перенес в тамбовскую деревню и приписал ему некоторые черты Василия Шабурова периода подполья.
Не обойден и образ обер-прокурора святейшего синода, Константина Пет-ровича Победоносцева, разве что если местами он упомянут в «Вечернем звоне» некстати. Филантьев – антипод Победоносцева в смысле форм и средств борьбы с революцией, дан у Н. Вирты таким же, какими выведены у Шабурова Соколовский и Голубев. И врач-провокатор Михайлов, лечащий зубы, целиком списан с образа врача Бермана из «Перекрестка дорог». Отли-чие между ними состоит лишь в переносе местожительства Михайлова из Москвы в Петербург да в уточнении связей Михайлова с Филантьевым, то есть в большем обнажении образа Михайлова.
Не опущен вопрос и о мощах: Шабуров говорил об Иоасафе Белгород-ском, Н. Вирта клюнул, чтобы казаться независимым, на Серафима Саровско-го.
Чахоточный Михаил Лахтин, сосланный в Тобольскую губернию, списан с персонажей Шабурова, с Николая Лазебного, с Василия Бессонова и с Вла-димира Чаркина. Лишь невеста для Михаила Лахтина подобрана другая и на-звана сестрой Ольгой Михайловной, заменившей шабуровских Валентину Лаушеву у Чаркина и Мару у Василия Бессонова.
Григорий Распутин также затронут, как и в романе Шабурова, но описан несколько по иному поводу, хотя это уже не может изгладить вызванного очевидным плагиатом впечатления.
Н. Вирта столь глубоко попал в плен присвоенного им романа Шабурова «Перекресток дорог», что даже не смог устоять от личного косвенного при-знания этого факта, сохранил намеком название романа Шабурова, как очень характерное и отвечающее глубокому внутреннему смыслу описываемых в нем событий. Особенно ярко это запечатлено при описании встречи Филатье-ва с Ольгой Михайловной Лахтиной в Тамбове. «Филатьев посмеялся, – изре-кает Н. Вирта. – Что скажете, а? Вот уж переплетение дорожек!»
Действительно, «Перекресток дорог» заменен для маскировки Н. Виртой «переплетением дорожек» (Раньше встречались, снова встретились, с Распу-тиным были знакомы и т. д.)
В романе Шабурова революционеры сдерживали жандармов, захватив их письма. Это же повторяет и Ольга Михайловна в своей игре с Филантьевым.
Наконец, Послесловие Н. Вирты сильно напоминает предисловие Шабу-рова о цели романа «Перекресток дорог». В итоге я могу убежденно заявить, что «Вечерний звон» представляет собой видоизмененный роман Шабурова «Перекресток дорог», плагиатором является Н. Вирта. Он и сам в этом при-знается, сообщая о «переплетении дорожек» и о том, что «Вечерний звон» написан им с октября 1938 по февраль 1952 года». Это и по времени похоже на использование Н. Виртой «исчезнувших», точнее, переданных ему Леноб-лями и другими товарищами застолья рукописей В. Шабурова «Набат» и «Перекресток дорог».
В литературе, как и в коммерции, все еще существуют те живые ископае-мые, которые придерживаются морали щук и карасей. И если бы у щук были выдернуты зубы, то роман «Перекресток дорог» давно уже увидел бы свет, а «Вечернего звона» не было бы вовсе».
На это письмо «Литературная газета» не ответила Сабуру Ивановичу Пу-гачеву. А однажды он встретился в Курске, в театре, с работницей Облполит-просвета Ниной Моисеевной Штительман и бывшим землеустроителем Яко-вом Викторовичем Груниным.
Разговорились. Яков Викторович достал из газетного свертка книжку «Курский альманах» и показал Сабуру Ивановичу рассказ Шабурова «Бога-тырь».
– Вот, прочтите, пожалуйста, – сказал он. – Мне очень интересно знать ваше мнение…
Не обращая внимания на гулявших в фойе, Сабур Иванович начал читать, а Нина Моисеевна похвалилась Грунину, что и у нее дома есть «Курский аль-манах», в котором она находит лучшим произведением – рассказ Шабурова «Богатырь».
– Рассказ этот написан хорошо, с большим знанием детской души и при-несет определенную пользу тем, для кого он предназначен. Я даже слежу за печатью и вижу, что разрешенная Шабуровым тема в его рассказе «Богатырь» вызывает подражания. Например, Осеева через несколько месяцев после вы-хода в свет «Богатыря» написала и напечатала в «Пионерской правде» свой рассказ «В классе». В нем она варьирует то, о чем уже рассказано в «Богаты-ре». В «Пионерской правде» много откликов на затронутую «Богатырем» те-му. Материалы печатаются под рубрикой: «Почему они молчат?» Ведь тема очень интересная: против целого класса даже богатырь бессилен…
– Я с вами согласен, – сказал Яков Викторович. – Но вот в «Курской прав-де» поедом съедают Шабурова. Один их щелкопер написал в газете, что рас-сказ Шабурова «Богатырь» нельзя назвать литературным произведением…
– Знаю, знаю этого автора, – засмеялась Нина Моисеевна. – Это Ефимов. Зато он восхвалил в своей статье сумбурный очерк В. Шалыгиной «Народные таланты» и посредственную вещичку Ф. Певнева «Белая долина». Этот Ефи-мов действует по заказу. Сказали ему, что надо бить Шабурова, вот и бьет…
– Верно говорите, правильно, – ставил Грунин. – Я заходил в редакцию и протестовал против искажения Ефимовым ценности «Богатыря», а мне Ша-лыгина сказала, что так надо… Мою положительную рецензию они не стали печатать…
– Разве эти живые ископаемые могут честно относиться у Шабурову? – подняв голову от прочитанного «Богатыря» и подав книгу Грунину, сказал Сабур Иванович. – Нет, они пожелтели от зависти и от злобы, что им никак не удается убить Шабурова…
– На днях разговаривала я о Шабурове с Шатохиным из Облпрофсовета, – сказала Нина Моисеевна. – Очень хорошо отзывается он о нем и жалеет, что Шабурова всячески притесняют, трудно ему жить с его честностью и прин-ципиальностью. Разговорились мы и по поводу критики Ефимовым рассказа «Богатырь». Шатохин сказал прямо, что Ефимов умышленно лжет…
– Конечно, лжет, – подтвердил Грунин. – А вы как думаете? – обратился он к Сабуру Ивановичу.
– Не только лжет, но и подличает, – громким голосом сказал Сабур Ива-нович, уши его зарделись от гнева. – Я вот, пока вы разговаривали, успел не только «Богатыря» прочесть, но и в «Белую долину» Федора Певнева загля-нул. Эту повесть Ефимов расхваливает, а в ней глупости на каждом шагу и плагиат отвратительный. Вот запомнились мне несколько глупых мест из «Белой долины»: «По сорок копен пшеницы накашивали с десятины при кре-постном праве», – утверждает дед Прохор; «Перед глазами старика чуть за-метно мелькали красноватые круги, похожие на знойное марево», хотя и ре-бенок знает, что знойное марево никогда не имеет красноватого цвета. Не-прерывно Федор Певнев вступает в противоречие сам с собою: сначала ут-верждал, что десятина давала сорок копен, а потом скулит, что никогда му-жик не видел и не увидит хорошей земли. Полтину за один час работы мужи-ка в дореволюционное время Певнев считает плохим заработком, не понимая, что такого большого заработка совсем не могло быть в ту пору, когда за ме-сяц платили не более пятнадцати рублей. «Сергей обогнул мужиков», – пишет Певнев, а Ефимов восхищается этим и тем, что «В облаках дыма летали голу-би с опаленными крыльями», хотя голуби должны бы упасть в этом случае… Всех глупостей, накрученных Федором Певневым в его «Белой долине» не перечислишь, да и не успеем: первый звонок уже дали, пора в партер. Поэто-му я закончу свои рассуждения о «Белой долине» указанием на беспардонный плагиат. У Певнева читаем: «Кто этот Цицерон? – спросил Азаров Дурнов-ского». «Городской голова, ростовщик Козловцев. Всегда был рассудитель-ным человеком, потому, замечу, и избран гласным…» Не вспомните ли вы, откуда плагиатировал это место Федор Певнев?
– Кажется, из «Северного сияния» Марии Марич, – сказала Нина Моисе-евна. – Там, помню, написано было: «Кто этот Цицерон с маленькими эполе-тами и с большим темпераментом? – на ухо спросил Пушкин Волконского».
– Благодарю Вас, – поклонился Сабур Иванович, вставая. – У вас прекрас-ная память. Тогда Цицероном оказался подпоручик Горбачевский, кудрявый офицер с длинными украинскими усами, которого Пушкин мог не знать. Но вот кто поверит, что профессор Азаров не знал городского голову Курска?
– Как они, щуки от литературы, смеют нагло хватать чужие мысли и тек-сты, выдавая, за свои? – проворчал Грунин, идя в партер рядом с Шабуровым Ивановичем и немного позади Нины Моисеевны.
– О, это очень просто стало в наше время, – усмехнулся Сабур Иванович. – У Шабурова исчез целый роман «Перекресток дорог» и вынырнул под ав-торством Н. Вирты и под названием «Вечерний звон». Я заявил протест, так мне даже не ответили из «Литературной газеты». Раньше написал бы об этом в десятки журналов, а теперь бесполезно: редакторы берут телефонную труб-ку, звонят друг другу и, установив круговую поруку, единодушно не печатают разоблачений плагиаторов. А почему? Да у самих рыльце в пушку. Даже кри-тики, подобные Леноблю, ратуют за забывчивых беспамятных людей…
– Конечно, плагиаторам очень выгодны беспамятные люди, они ведь про-чли и забыли, так что им можно давать читать одно и то же за подписью раз-ных авторов…
– Тяжелая батарея, – вздохнула Нина Моисеевна, присаживаясь в кресло. – Что ни ближе к коммунизму, то все больше разводится этих самых, как вы их, Сабур Иванович, называете?
– Живых ископаемых…
– Да-да, меткое название. А вы не слышали о предстоящих перемещениях директоров школ в Старом Осколе?
– Нет. А что?
– Была я в ОБЛОНО, а там все разговаривают, что Петрищева Николая Федоровича, проявившего полную бездарность в руководстве школой, наме-чено снять или перевести из города. Среди его преемников называли Шабу-рова…
Разговор был прерван, так как погасли лампы и медленно поплыл синий бархатный занавес кверху. Но слова Нины Моисеевны слышал сидевший по-зади ее красноносый Райский Сергей Петрович из Старого Оскола. Он ух-мыльнулся сам себе, подумал: «Вот теперь, если не проморгаю, есть возмож-ность возвеличиться. Буду подхалимничать, лестью залезать в душу и сердце, работать на все стороны, но добьюсь директорства в школе рабочей молоде-жи, если оттуда Шабурова переведут в крупнейшую среднюю школу № 1. Душа из меня долой, а я пробьюсь на этот пост, пробьюсь».
Через день, когда Райский возвратился из Курска, слухи о предстоящей пертурбации директоров школ наполнили город.
Шабуров как раз в это время получил приглашение из Москвы приехать с докладом «Консультация как дополнительная форма учебной работы» на пленарном заседании научно-практической конференции работников школ рабочей молодежи РСФСР. И передал ему это приглашение Райский, предва-рительно секретно вскрыв и прочитав содержание пакета из Министерства Просвещения. «Везет этому Шабурову, – завистливо подумал Райский, снова запечатав пакет. – Ежегодно его работы оглашаются с трибуны Академии пе-дагогических наук, а вот в этом году уже второй раз вызывают его в Москву: 30 марта прочитал на республиканских «Педагогических чтениях» работу «Руководство и контроль в средней школе», а теперь вот снова вызывают. Инспектор Минпроса Ефремов пишет, что Управление школ рабочей и сель-ской молодежи считают его работу о консультации доброкачественной, уста-новки ее правильными, практический опыт интересным.
Конечно, Шабуров талантливый директор и высокообразованный педагог, но поэтому я и рассматриваю его в качестве помехи моему продвижению. Его надо убрать с моего пути любыми средствами. Будет неплохо, если толкнут его в школу № 1, где учителя заражены интригами и подличанием, там они съедят Шабурова под руководством рвущихся к власти Елизаветы Степанов-ны и Елейного Прокоши. Важно лишь убедить Шабурова, что я искренно предан ему и забочусь о его благе. Но что же сделать такое, чтобы демонст-рировать мою преданность? Ба, идея! Зайду сейчас к Шабурову и предложу ему остановиться в Москве у моего брата. Скажу, что нет смысла тратить деньги на гостиницу, если есть квартира…»
Эта мысль понравилась Райскому. Он взял листок со штампом школы (От экзаменов остались листки), написал на нем:
«Алексей! Податель сего – директор Старооскольской вечерней школы рабочей молодежи Василий Петрович Шабуров, мой начальник. Прошу его принять и пристроить на время пребывания в Москве. Жму руку! Сергей».
Шабурова застал Райский дома за рукописями педагогических статей. Раз-говор не состоялся, так как Шабуров сослался на занятость и срочную работу. Фактически же в его сердце шевельнулось недоверие к этому улизливому краснолицему Райскому, в плутоватых глазах которого и в медоточивом го-лосе было что-то приторное, лицемерное, расчетливое.
– Но я вас все же прошу, – откланиваясь и спиной пятясь к двери, продол-жал Райский, – прошу, если будет время, проведать моего брата. Он ведь пол-ковник, на высоком счету у начальства, очень уважительный… Запишите, пожалуйста, его адрес и как к нему проехать…
– Ладно, говорите, – сказал Шабуров и взял ручку. Он понял, что иначе Райского не выгнать из квартиры.
Райский, подступив поближе, диктовал, Шабуров записывал:
«Москва, Щукинская, 26, корпус 759, Райский Алексей Петрович.
Маршрут: Павелецкая, Метро Сокол, трамвай 21 до военного городка, пешком еще идти минут 5–6».
Выпроводив Райского, Шабуров отложил педагогические статьи и про-должил работу над главой романа, назвав ее «Живые ископаемые». Тем вре-менем эти «живые ископаемые» действовали всякий в меру своих сил и спо-собностей: Райский применял лесть и подхалимаж, Елейный Прокоша вел ин-тригу и пользовался «тихой сапой», Рощупкин Григорий Андреевич строил иезуитский расчет получить в институте диплом за устройство жены дирек-тора института на место смещаемого Петрищева, Ступицкая Елизавета Сте-пановна, трепавшая в свое время своего приказчика Лысых по щекам за об-наруженные в его кармане серебряные монеты, решила использовать в своей борьбе за директорский портфель синтез всех средств своих коллег из мира «живых ископаемых», усилив это модным в то время публичным выступле-нием против космополитизма, чтобы обязательно быть замеченной в Райкоме партии.
Шабуров уехал в Москву, а в Старом Осколе разыгрывались свои собы-тия. Центром их стала кирпичная школа № 1 на Гуменском спуске.
… Последние ватаги ребят ушли домой. В уставленном шкафами узком коридоре наступила тишина. Лишь трескотня машинки, стучавшей в дирек-торском кабинете, нарушала эту тишину. Через приоткрытую дверь кабинета иногда слышались женские голоса – один резкий, высокий, другой – прося-щий, приглушенный. Сразу видать, что в кабинете были начальник и подчи-ненный.
Внезапно скрипнула дверь учительской комнаты, на противоположной стене замаячила тень крадущегося человека. В коридор беззвучной кошачьей походкой вступил первый завуч школы Елейный Прокоша, знакомый Шабу-рову еще с времен встречи в вагоне по пути в Петроград, куда Елейный вез в чемоданах яйца для спекуляции вместе со своей невестой, Варварой Спири-доновной Щегловой.
Теперь это был уже дряхлеющий сутулый человек с нездоровым от хро-нической желтухи бритым лицом. Тонкие ехидные губы его тряслись, глубо-кие залысины у невысокого морщинистого лба как бы подчеркивали, что че-ловек этот всю жизнь юлил между молотом и наковальней, умудрился сохра-нить себя для продолжения темных дел на пагубу других. Веки его выцвет-ших плутоватых глаз молитвенно опущены, седеющие брови взъерошены, лопухастые уши настроены на подслушивание, будто Елейный Прокоша за тем и рожден, чтобы, нося красную книжечку в кармане, представлять про-шлое среди современности, быть ведущим лицом среди «живых ископае-мых».
Много дней подряд не находил Елейный покоя, обескураженный неожи-данным результатом своих интриг против директора школы Николая Федо-ровича Петрищева. «Вот же сволочь этот Рощупкин, – возмущался он всей душою. – Сколько я ему бумажек анонимных послал о любовной связи Пет-рищева со своим секретарем, с Симочкой, которая вместе с сестрой Петри-щева и Шерстакова и Шерстакова выезжала в свое время добровольно в Гер-манию в какой-то публичный дом, сколько я ему помогал доказывать полную непригодность Петрищева к директорской деятельности, а он, сволочной ие-зуит, что сделал: перевел Петрищева в Пушкарку, а в школу № 1 назначил не меня, а эту, Дубинову Райку. Черт знает, что творится…»
Дубинова появилась в Старом Осколе случайно. Ничем она не выделялась, если не считать вечно торчащую в зубах папиросу да ярко накрашенные губы широченного рта. Но Григорий Рощупкин, исполнявший обязанности заве-дующего РОНО, заметил Дубинову, выстроил в своем мозгу целую паутину планов. «Черт ее возьми, эту курильщицу! – мысленно вожделел Рощупкин. – Через женщин часто бывает можно достичь многого. Ведь, признаться, при-неволив в свое время пионерку к сожительству, я из директоров семилетней школы вознесся до поста заведующего РОНО, женился на этой пионерке… Вернее, заставили жениться. Почему бы теперь не попробовать через Дуби-нову закрепиться на посту зав. РОНО? Ведь можно. Нужно попробовать…» - Так рассуждал Рощупкин, которого в народе называли «шкелетом». И в са-мом деле, он – худенький. Череп головы настолько подан назад, что затылок висит над узенькой спиной Рощупкина наподобие карниза.
На такую голову удобнее бы надеть шляпу, но Григорий Андреевич пред-почитает серую кепку с пуговицей и большие круглые очки на костлявом но-су. «Шляпам скоро будет конец, – в душе он посмеивался часто, вспоминая, что люди в шляпах назначили его на пост руководителя отдела народного об-разования, хотя он окончил всего лишь педучилище с правом преподавания в начальной школе. – Но пока еще и без шляп не обойтись. Взять бывшего ди-ректора института Дмитриева. Сколько он выдал дипломов направо и налево? А почему? Да была ему в этом прямая выгода. Он даже и в бухгалтерию взял к себе проходимца Ларионова, который сидел в ряде тюрем и похитил в Ту-апсиновской артели инвалидов сто тысяч рублей. Выгодный этот Ларионов: выдали рабочим из институтского склада пять кусков мыла, прибавили два нуля и списали полтысячи кусков. Это же деньги… Это же комбинация. А почему мне нельзя комбинировать? Буду комбинировать, обязательно буду…
Ведь Дубинова Райка обретается в женах директора института… Я ее про-двину, она мне поможет выхлопотать диплом…» – Рощупкин некоторое вре-мя сидел, посапывая и раздумывая. От волнения он даже несколько раз менял очки, совал на нос то большие, то маленькие (В маленьких он чаще предпо-читал ходить по улице, а большие надевал в кабинете, чтобы внушительнее казаться посетителям). Наконец, решение было принято. Он взял лежавшую на столе собственноручно им модернизированную трубку полевого телефона, тишайшим голосом проворковал:
– Квартиру директора института… Ало… Это вы? Ах, домашняя работни-ца. Передайте Раисе Дмитриевне, что я прошу ее срочно зайти в РОНО по очень важному делу…
И вот не успел Елейный Прокоша моргнуть глазом, как его отодвинули на задний план, а женщина с папиросой в зубах стала его начальником вместо бездарного Петрищева.
От такой неудачи у Елейного усилилась желтуха. А тут еще Дубинова ока-залась с характером, каблучком постукивает, покрикивает.
«Э-э-эх, старый я дурак, – вздыхал Елейный, – директорское кресло упус-тил и выменял ястреба на кукушку. При Петрищеве гнул я линию, как хотел, а эта дамочка из меня душу выдернет, всю мою компанию разгонит. Впрочем, чего это я распускаю нюни? Кадры в школе мною лично подобраны, спаяны круговой порукой… Да пусть только кто из них пикнет, прижму посильнее, чем Простакову: та вздумала против моей жены выступить, вот и я ее упек, выгнал из партии за связи с фашистами во время оккупации. Правда, самому мне тоже боязно за себя, за проделки жены…, – Он на минутку съежился, по лицу пошли фиолетовые пятна, засвербел кадык.
Оглянувшись, успокоился: – Кто посмеет рыться в моей биографии? Не-зовиматко я приголублю, да и самому ему не интересно рассказывать о наших приключениях под Сталинградом и о том, как я попал в госпиталь, а он в плен к немцам. Будет молчать и Елизавета Степановна, это словесная водо-лейка. Она же ведь знает, что мне известна ее биография и факт скрытия ею своего купеческого происхождения при вступлении в партию. Другие комму-нисты, пожалуй, тоже не посмеют рта раскрыть. К примеру, Межуева Лидия. Недаром ее называют Приспешниковой… Ведь приспешничает самому Мас-лиеву из Райкома, спать к нему ходит. А я то ведь знаю, уличил. К тому же и в своих анкетах умолчала, что муж ее дезертировал из Советской армии, при-служивал фашистам в занятом ими Курске. Чужеголосова Ивана Афанасьеви-ча тоже не боюсь: у меня с ним круговая служебно-квартирная порука. Его папаша обеспечил меня квартирой, я помог Чужеголосову занять должность в школе, куда же ему выступать против меня? Да и поздно выступать, все они приклеились к моим планам удара по Дубиновой…»
Лицо Елейного Прокоши порозовело, вздохнул полной грудью и совсем закрыл глаза. Перед ним встала картина прошлых дней. В биологическом ка-бинете, куда ни разу не заглядывала Дубинова, Елейный ежедневно проводил совещание со «своими кадрами». Были и небылицы рассказывались здесь о Раисе Дубиновой, против нее разжигались страсти.
«Вчера вот что было, – задыхаясь от усердия и шевеля огромным носом, полушепотом сообщала Смутьянкина Валерия Гавриловна. – Вбежала Дуби-нова в класс Анны Михайловны Пузыревой и закричала: «Почему у вас сидят за партами мальчики с челками?» «Нет, это не мальчики, – возразила Анна Михайловна. – Это дочки секретаря Райкома» Тогда Дубинова сразу преобра-зилась и начала своим гребешком расчесывать девочкам челки…»
«Да это что-о-о, – вмешалась Елизавета Степановна, поправляя синюю ко-сынку на голове и сверкая своими фанатичными глазами со щербатой слезин-кой в уголках век, – Дубинова и на меня сегодня накричала, как на прислугу. А еще она сказала, что надо Смутьянкину разоблачить, а не поднимать на щит и не ставить во главе профкома… Даже намекнула, что Смутьянкина жи-вет с Подпевалкиной Галиной по лесбийскому способу…»
Елейный Прокоша сидел молча возле ящика с морскими свинками, на-блюдая за происходящим. Он заметил, что Смутьянкина вся позеленела и на-чала что-то с жаром нашептывать на ухо Подпевалкиной Галине.
Глуповатое бледное квадратное лицо Галины с неестественно круглыми глазами и выдающимися вперед надбровными дугами стало багроветь, в рас-ширившихся зрачках отразилось смешение чувств: боязни, злости, жажды мести.
Вся компания притихла, ожидая, что скажут «лесбиянки» (Так их с давних пор втихомолку все называли за странную взаимную влюбленность, за таин-ственный образ жизни и даже за совершенно одинаковую одежду, в которую они одевались. Сзади их можно было отличить лишь по волосам: у Смутьян-киной они подлиннее, а у Подпевалкиной подстрижены «под горшок»)
– Надо писать, всем писать! – потрясая в воздухе кулаками, зашипела вдруг Подпевалкина. – Я первая подпишусь против Дубиновой…
Елейный встал, пожевал губами.
– Тсс! – произнес он неожиданно. – Тсс! Я слышу, в коридоре стучат каб-лучки Дубиновой. Выйду, задержу ее там, а вы тут порядок наведите… – И больше он ничего не сказал. Сутулившись и приняв смиренное выражение лица, Елейный вышел.
 А в ушах всех участников тайного совещания продолжало звучать «Тсс!» этого ловкого шантажиста. И все они почувствовали привязанными себя це-пью круговой поруки к одной и той же колеснице, в какой ехал по жизни Елейный Прокоша, кромсая своих неосторожных противников ножами, как и произошло на глазах у всех с Простаковой Ираидой.
Не давая людям передышки, Елейный с каждой минутой все глубже и глубже завязывал петлю вокруг шеи каждого вовлеченного в интригу против Дубиновой. При этом решил он использовать в качестве своего трубадура второго завуча, Елизавету Степановну.
Елейный знал болезненную склонность этой женщины к сплетням и к на-слаждению чужим горем. Но он знал и вторую ее склонность – вилять в кус-ты, если нависает опасность провала и разоблачения. Вот почему решено бы-ло связать ее не только тайным делом, но и публичным выступлением.
– О-о-о, Елизавета Степановна, – ворковал ей Елейный на ухо, – я такой дам вам материал для статьи в областную газету, какого ни один корреспон-дент не сможет достать… Прямо своими глазами увидите, своими ушами ус-лышите эти факты. Рекомендую только писать не в одиночку, а с кем-либо вдвоем, коллективно. Лучше всего, если привлечете этого недоумку, как ее, забыл… Ну, от которой потом за версту несет… Тьфу ты, из памяти вышиб-ло…
– Чеснокова Агния? – спросила Елизавета Степановна.
– Да, да, она и есть. Сущий недоумок. Все, что угодно подпишет, иначе мы ее в два счета выгоним с работы: дела никакого не делает, только с ребя-тами по закоулкам жмется…
– Ну что ж, я согласна, – сказала Елизавете Степановна, думая обхитрить Елейного, с его помощью сковырнуть с директорства Дубинову, а потом са-мой занять ее место. – Для общего дела всегда согласна.
И вот Елизавета Степановна, похожая на сухую тарань, осторожно вышла из учительской вслед за Елейным, вцепилась пальцами в рукав его порыжело-го пиджака.
На цыпочках сделали они три полушага направо, остановились с затаен-ным дыханием у голубой полоски света, падавшего в коридор через приот-крытую дверь директорского кабинета.
Соглядатаи увлеклись. Они даже не заметили техсотрудниц с ведрами и тряпками. А те, высунув головы, изумленно снова отступили через дверь в вестибюль.
– За директором подслушивают, – прошептала одна из техсотрудниц. – Вот страсть божья…
– Э-э-э, – махнула рукой другая. – Шестой год работаю в школе, нагляде-лась: Елейный Прокоша за всеми подслушивает и подсматривает. Он даже (Я сама это лично слышала) уговаривал Анну Михайловну Пузыреву, учителку нашу, облыжную бумагу написать, что будто бы ее Шабуров склонял к сожи-тельству…
– И написала?!
– Да нет, в глаза Елейному плюнула и ушла…
– Молодец! Справедливая. А вот Елизавета Степановна повинилась Елей-ному, заодно с ним подслушивает. Видишь, навострила уши…
– Она такая. Мы ее прозвали Лиса-ветой, просто – лисицей. Кулацкая дочь. Михаил Прокофич Лысых в их магазине приказчиком работал, Лизка его по щекам била, вот она какая. И душа у нее расколотая: говорит тебе од-но, думает другое, делает третье…
– И-и-и-и, позор какой! Еще партейная…
– За партейным билетом и прикрывается, сгори она до самых туфель. Тьфу!
Елейный оглянулся, но техсотрудницы успели спрятаться за стену.
– Никого.
– Слава богу, – блеснув металлическими зубами, прошептала Елизавета Степановна. – Померещилось нам. Теперь ведь сволочные пошли техниче-ские сотрудницы, еще вздумают за нами следить…
Успокоившись немного и завороженная магической силой любопытства, Елизавета Степановна сделала еще полшага и застыла у дверной щели. Елей-ный наблюдал со всепоглощающим интересом через плечо своей напарницы.
Дубинова металась по кабинету в белой шляпе, в клетчатом платье-клеш, в оранжевых туфлях на высоченном каблуке. В левой руке держала рукопись, диктовала машинистке неприятном взвинченном голосом, временами сосала папиросу и выпускала крутые облака синего дыма, в котором тонуло ее злое смугловатое лицо, а глаза делались еще более блудливыми, чем были в самом деле.
«Выскочка и летун! – сердито подумал Елейный о Дубиновой, но ход его мыслей внезапно изменил направление. – Пожалуй, о летунстве не следует говорить. Ведь и сам я за двадцать лет переменил двадцать школ и мест, спа-саясь от возмездия. Просто будем бить Дубинову уже намеченными средст-вами…»
Елизавета Степановна судила в мыслях о Дубиновой с чисто женской точ-ки зрения. «Такая же тарань, как и я. И плечи острые, и подбородок грубый и кадык обозначился, как у пьяницы. Если снять краску с ее губ, они, может быть, синее моих. Не понимаю, чем она могла очаровать этого иезуита, Ро-щупкина, что он так поспешно сунул ее в директоры? И курит она, будто пья-ный сапожник, а ведь из купцов. Дочка купца из города Лиски, а в анкете пи-шет, что мещанка…» – робость вдруг тронула сердце, вспомнилось, что и са-ма из купцов. Оглянувшись, Елизавета Степановна встретилась с хмурым взглядом Елейного, дышавшего ей в затылок. По необычно приподнятым си-неватым векам и расширенным зрачкам, по землистому цвету лица и по тя-желому вздоху поняла, что и Елейного терзали невеселые думы.
Дубинова не замечала установленной за ней слежки, курила и продолжала диктовать под трескотню машинки:
– … В середине каждой четверти принимать конкретные меры с целью своевременной ликвидации отстающих учащихся…
Вдруг трескотня машинки оборвалась.
– Раиса Дмитриевна, – взмолилась машинистка, – разрешите устроить пе-рерыв, я с утра ничего не ела…
– Из-за такой мелочи нельзя срывать работу! – воскликнула Дубинова. – В девять часов вечера я выношу на Педсовет план работы школы, а мы успели напечатать лишь семь разделов. Потом наедитесь, а сейчас… пишите рим-скую цифру «VIII» и озаглавьте новый раздел «РАБОТА С НЕУСПЕВАЕМОСТЬЮ И ВТОРОГОДНИЧЕСТВОМ».
Это было так забавно, что даже хмуро настроенные соглядатаи фыркнули в рукав и на цыпочках, чтобы не быть обнаруженными, отошли по коридору в кабинет живого ископаемого, каким был и продолжает бытовать в природе Елейный Прокоша.




14. ЕЛЕЙНЫЙ О ПОДЛОСТИ

С трудом подавляя смех, технические сотрудницы пристально наблюдали за поведением школьных завучей – Елейного Прокоши и Елизаветы Ступиц-кой. Пришлось сотрудницам даже образовать свою наблюдательную фигуру в три этажа: одна была на корточках с прильнувшими глазами к щели приот-крытой двери из вестибюля в коридор, другая оседлала подругу и в полусо-гнутом состоянии старалась все видеть через узкую щель, третья примости-лась сбоку. Она вся изогнулась, обхватила соседку за плечи и, вытянув свою голову над ее головой, чуть не упиралась лбом в дверь, рискуя втолкнуть из вестибюля в коридор всю художественную своих любопытных подруг.
– Настоящая шпектакля! – смеясь, шептала одна из женщин. – Поглядите только на их походку, выкамаривают как…
– Это они от страху и боязни, – догадалась вторая. – Небось, пошлют нас в аптеку за желудочными каплями…
– Ба-а-атюшки, вроде как слепые идут, воздух руками щупают, – просто-нала третья. – Вот бы такую жизню показать на вечере самодеятельности…
Шествие завучей было действительно комичным. Елейный Прокоша по-водырем шагал на цыпочках с вытянутыми перед собою руками. Чтобы не потерять равновесия и не упасть, не наделав шума.
Елизавета Степановна, вцепившись в подол его пиджака, по-рачьи пучила покрасневшие от напряжения слезливые глаза и на острых носках туфель, будто на ножках циркуля, иноходчески отмеривала бесшумные шаги и опи-сывала в воздухе каблуками странные полуовалы.
Лишь в кабинете соглядатаи, плотно прикрыв за собою дверь на задвижку, шумно вздохнули и грохнулись в кресла. Елейный обломил при этом подло-котень, смущенно потрогал белую кнопку настольной электрической лампоч-ки: при первом нажатии вспыхнул свет, при втором – погас.
Елизавета Степановна окаменела в неподвижности. Губы ее широкого рта настолько плотно сжались, что казались немного провалившимися, как быва-ет у беззубых старух.
– У-ух ты, целое испытание пришлось выдержать, – пожаловался Елейный вкрадчивым, почти святым голосом и вскинул на Елизавету Степановну плу-товатые глаза. В зрачках колыхались противоречивые чувства: то сверкала искорка радости за удачное подслушивание, просветляя и сужая черные оконца; то глаза темнели от ощущения безнадежности; то чувство опасения за верность Елизаветы Степановны расширяло зрачки и затуманивало глаза не-весть откуда набегавшей слезой. Но и в лисичьих глазах соратницы он заме-тил метание тех же чувств, успокоился, доверительно кашлянул: – Не разнес бы кто на языке о нашем действии?
– Помилуй, господи! – будто от нечистой силы, обеими руками отмахну-лась Елизавета Степановна. Лицо ее страшно побледнело, в груди послышал-ся шум. Она поднесла платок ко рту, потом показала Елейному прилипшее к батисту пятно крови. – У меня и так повышенное давление, а тогда в петлю придется…
Испуг Елизаветы Степановны вызвал сущее наслаждение в душе Елейного Прокоши, который годами упражнялся в искусстве влиять на волю людей уг-розами, интригами, шантажом или вовлечением в неприятные дела и поступ-ки, чтобы связать накрепко человека с собою цепью круговой поруки и дер-жать его потом безжалостно в своих руках.
Еще утром, излагая Елизавете Степановне свой план борьбы с Дубиновой, Елейный Прокоша дрожал от страха при мысли быть выданным ею и обре-ченным тогда на бегство в далекие края от скандала. Но теперь он уже ощу-тил господство его воли над волей этой нечестной женщины. Он ощущал это во всем ее поведении – и в смятенном голосе, и в побледневшем лице, и в ее испуганном отмахивании руками, и в кровавом пятне на батисте платка и в съежившейся фигуре. Поэтому он уверенно откинулся на спинку кресла, бла-женно опустил веки и начал диктовать удивительно кротким голосом:
– Ни в коем случае, Елизавета Степановна, не мешайте Дубиновой выне-сти отпечатанный ею план работы школы на обсуждение Педсовета. Пусть выносит. Это будет самым выгодным козырем в наших руках против Дубино-вой. Признаться, она по моему совету списала его с устаревшего и безграмот-ного плана Кимровской семилетней школы, воспетой в газете глупым журна-листом. И нам теперь лишь остается ждать неизбежного: Дубинова со своим «планом» покажет себя на Педсовете круглой невеждой…
– Но это же подло, когда умышленно толкаете на позор доверившегося вам человека! – возразила Елизавета Степановна, в сердце которой шевельну-лось вдруг человеческое чувство. – Я думаю…
Елейный Прокоша не дал ей договорить. Он вытаращил глаза, ударил ку-лаком о стол. С лица его мгновенно исчезло наигранное смирение.
– Подлость есть относительное понятие, – прошипел он. – Подлецом чаще всего может быть прославлен честный человек, если его соответствующим образом обрисовать перед общественностью и начальством. Чего вы округ-ляете глаза, выставляете себя наивной? Пойду вот сейчас к Дубиновой и рас-скажу о вас, сразу попадете в список подлых…
– Нет, нет, – простонала Елизавета Степановна, закрыв лицо руками. Сле-зы просочились между пальцами, покатились по склерозным голубым жил-кам тыльной стороны ладони. – О моем поступке никто не должен знать. Ведь некоторые люди называли меня за горячие речи о честности Кларой Цеткин, а что они скажут обо мне, когда узнают правду?
Елейный встал. Чтобы скрыть бушевавшее в нем торжество, он опустил веки, лицо приняло молитвенное выражение, голос стал ласко-воркующим.
– Мы с вами, Елизавета Степановна, обиженные люди, нам нужно жалеть и беречь друг друга. Никто не узнает о нашем тайном деле никогда. Но мы должны действовать осмотрительно, тонко…
– Ох, голова идет кругом от заваренной каши, – вытерев платком слезы, пожаловалась Елизавета Степановна. – Прямо и не знаю, как себя вести…
– Прежде всего, мы должны незаметно уйти из школы, – сказал Елейный. – Нам очень важно избежать встречи с Дубиновой до заседания Педагогиче-ского совета. Пусть у людей создастся впечатление, что Дубинова игнориро-вала нас, и мы ничего не знаем о написанном ею плане…
– Да ведь она же прислала записку, – возразила Елизавета Степановна. – Может доказать…
Елейный сердито поморщился.
– Чем это она докажет, если мы в один голос подтвердим, что никаких за-писок ее не получали? Мы же не расписывались.
– Да, не расписывались. Но мне неясно, что выиграем мы, избегая встречи с Дубиновой до заседания Педсовета?
– Очень многое выигрываем. Во-первых, Дубинова озлится. Что мы не явились, обратится за советом к нашему благочинному, отцу Захару. Они ведь с ним частенько табачок нюхают. А тот, как вы знаете, нос всегда дер-жит по ветру, начнет поддакивать и расхваливать план директора. Вот нам и будет дополнительный капитал. Так и скажет, что Дубинова не считается с коммунистами, опирается на попа-приспособленца…
Елизавета Степановна впала при этих словах Елейного в какое-то оцепе-нение, пораженная его искусством плести паутину интриг. Она глядела на Елейного широко открытыми недвижными глазами, не имея сил возразить, хотя и во всем ее существе нарастал невольный протест.
Елейный заметил эту внутреннюю борьбу чувств своей напарницы. «Еще ломается, – сердито подумал он. – Я сейчас подогрею эту тарань. Знаю ее мстительный характер, подожгу».
 – Когда расправимся с Дубиновой, то и благочинного устраним. Надеюсь, вы не забыли, что отец Захар однажды выгнал вас с заседания экзаменацион-ной комиссии на аттестат зрелости?
Напоминание об этом случае повернуло душу Елизаветы Степановны.
– Да, не забыла и не забуду, – сказала она. – Я на все готова. Видимо, пра-вильно говорят в народе, что в драке не жалей волос…
– Да, да, это правильно, – поддакнул Елейный. – Особенно, в какой части правильно? В части практической. И никогда не останавливайтесь на пути к цели перед таким незначительным препятствием, каким является подлость. Это понятие очень относительное, да, да, относительное…

15. ЕЛЕЙНОГО ОБОШЛИ

События развивались быстро и настолько обнадеживающе, что Елейный частенько закрывал глаза и видел себя в мечте за директорским столом. Он блаженно улыбался и думал: «Еще вопрос, ловчее ли меня были Макиавелли и Талейран?»
Особенно восхищался он своим поведением на заседании Педсовета. Все запомнилось ему до мельчайших подробностей.
Дубинова читала план залпом, не останавливаясь на запятых и точках. Маленькие паузы возникали, когда Раиса Дмитриевна затягивалась папиро-сой и кашляла от усердия. Тогда дым клубился вокруг ее головы, синими клочьями падал на листы машинописи, расплывался по столу.
Люди зевали, начали дремать.
Горбоносый, похожий на беса, Александр Николаевич Ягненков даже за-храпел и начал звонко понукать какую-то лошадь. Приснилась ему слобода Ильинка Сальского округа, где он в молодости занимался шибайничеством, скупал всякую дрянь и полуживых лошадей, которых приходилось гнать на живодерню кнутом со свинчаткой на конце.
Вопросов по плану никто не стал задавать: подготовленные Елейновым члены его компании умышленно молчали, а молодые учителя были сильно обескуражены странным содержанием доклада директора, молчали от расте-рянности.
Дубинова попыталась оживить собрание.
– Разберем план по пунктам, – бодро предложила, затянулась папиросой, запустила в зал могучую курчавую струю дыма. – Чего же хмуритесь? Захар Тимофеевич, каково ваше мнение о пункте плана по всеобучу?
– А что ж, хороший пункт, очень хороший, – согнав дремоту, потянулся Захар Тимофеевич к табакерке, понюхал. – Вот только запамятовал я, прошу повторить…
Елейный переморгнулся с Елизаветой Степановной, та тихо хихикнула в рукав. Дубинова тем временем шуршала листами, выискивая нужный текст.
– … Провести соответствующую агитационную работу с учащимися, – попыхивая папиросой, начала она читать резким голосом. – Да, провести ра-боту, и, в крайнем случае, составить акт для передачи в Горсовет…
Елизавета Степановна снова прыснула в рукав, потом уткнулась носом в тетрадь, написала Елейному записку: «Идет, как вами предусмотрено».
Елейный прочитал записку, самодовольно качнул седеющей головой, мо-литвенно опустил веки.
– «Прокоша задумал какую-то гадость, – зашептались комсомольцы. – Че-го же молчит Иван Афанасьевич?»
– Да ведь он же Чужеголосов, всегда, как репей на собачьем хвосту, дер-жится за Елейным. Нашли на кого надеяться, на Чужеголосого. Покачает го-ловой, поморгает бельмастым глазом и скажет попугайское слово: «Правиль-но, правильно…»
Елейный заметил шепчущихся, забеспокоился.
«Если допустить обсуждение плана, комсомольцы раскритикуют его и со-рвут весь мой замысел, – мысленно решил он. – Надо не допускать обсужде-ния, принять план так, без обсуждения». Он написал записочку Елизавете Степановне, та написала подругам, единомышленникам.
Как по команде, компаньоны Елейного начали оборачиваться и покрики-вать на молодых учителей, чтобы те перестали шептаться.
– Уже поздно, нечего затягивать. Раиса Дмитриевна изложила ясно, надо план принять, если директор-единоначальник продумал его…
– А как же, конечно, продумала! – заносчиво воскликнула Дубинова. – Ра-бота пойдет, только держись…
Кто-то шлепнул в ладоши, кто-то вздохнул. Захар Тимофеевич, вытирая огромным желтоватым платком широкую свою лысину и длинные запорож-ские усы, мучительно определял свою позицию, улавливал ветер носом. «Чу-ма его знает, куда придержаться? – метались мысли. – План, конечно, не того. Но ведь директор в школе – это фигура. Приспособишься к нему вовремя, на всю жизнь положения хватит. С двадцать пятого года приспосабливаюсь, че-го упускать теперь возможность?»
Записки Елейного и Елизаветы Степановны попали к Ягненкову, При-спешниковой, Смутьянкиной. Одна из записок попала и к Захару Тимофееви-чу, повлияв на его выводы и дальнейшее поведение.
Худощекая, носатая Смутьянкина зашептала на ухо своей неразлучной подруге, Подпевалкиной:
– Вноси предложение принять план без прений.
Круглолицая Галина сморщила кожу на своем низком лбу, не совсем по-няв смысл задания, вопросительно поглядела на Смутьянкину. Но та сердито шепнула:
– Не упускай момента, вноси!
Галина подняла руку, но в этот момент заговорил Захар Тимофеевич.
– План работы приемлем. Есть неточности в стиле, но это не имеет значе-ния. Я помню конюха старооскольской больницы, Кострыкина. Избрали его членом Уездного исполнительного комитета, он начал требовать «стоять на точке зрения». Вот и я стою «на точке зрения». Или, скажем к слову, при-шлось мне в вагоне поезда Киев-Курск подслушать разговор рыльского мо-наха-травника с купцом о вращении земли вокруг солнца. Купец доказывает, а травник ему в ответ: «Это же неофициально». Вот и разберись. Жизнь учит приемлемости ее, а не драке с нею. Пророк Моисей, сказать к примеру, захо-тел узреть лицо бога своего, а тот закрыл ему глаза, так что Моисею удалось лишь увидеть «задняя его». Это ведь тоже смысл для науки…
– Не разводите басен! – крикнул кто-то из комсомольцев, но Захар Тимо-феевич и ухом не повел, продолжал свое.
– … В 1917 году или немножко попозже, запамятовал, послали сапожника Кузнецова в знаменскую мастерскую бывшего помещика Маевского прово-дить рабочий контроль. Осмотрел он гроссбух-книгу и признал, что «в этой книге много напутляно и читать не стоит». Так что и я предлагаю не углуб-ляться в частности, принять план в общем и неукоснительно…
– Да, да, неукоснительно, – перестав храпеть и понукать кобылу из Саль-ского округа, подтвердил Александр Николаевич Ягненков. Он почесал ног-тем свой горбатый турецкий нос, комично поднял седую бровь: – Сказано в священном писании, что царствие небесное всегда нудится. А прения не нуж-ны. Где время? Семь, тебе, восемь пятнадцать. Видите, уже за полночь по-вернуло! – он вытащил круглые серебряные часы вековой давности и начал звучно заводить их трубчатым ключом.
Чтобы не упустить благоприятного момента, Елейный грохнул в ладоши. В его привередческой голове зародился уже дополнительный ход против Ду-бининой, которую имелась к тому же возможность убедить, что он, Елейный, является ее другом, а всю кутерьму против Дубиновой затеяла де лишь Ели-завета Степановна, любительница власти и славы.
Вместе с Елейным хлопала в ладоши вся его компания, именуемая «кол-лективом». Прижмурив глаза и покрикивая «правильно, правильно!», хлопал в ладоши и секретарь партийной организации Иван Афанасьевич Чужеголо-сов, хотя ему следовало бы немедленно созвать партийное собрание и строго наказать провокаторов – Елейного и Лиса-вету. Но он этого не сделал, при-двинулся вплотную к Елейному и пожал руку с такой признательностью, с какой раньше благодарил его за устройство на работу. «Ручной, – подумал Елейный о Чужеголосове. – Такого партийного секретаря надо беречь».
Дубинова же, не понимая, что попала в западню, прикрикнула на группу молодых учителей, протестовавших против плана:
– Замолчите! Более опытные проголосовали, а вы ломаетесь! – Потом она с гордостью в голосе сказала всем: – Ваши аплодисменты я принимаю в каче-стве выражения согласия с предложенным планом. На этом считаю заседа-ние педсовета закрытым.
Расходились люди по домам уже в первом часу ночи. В сердце одних по-лыхала злая радость, другие терзались сомнениями, третьи проклинали себя за слабохарактерность и за неумение поднять свой голос в этом коллективе, опутанном паутиной шантажа, интриг, подлости.
– Неужели, девушки, никогда это осиное гнезда никто не разрушит? – ше-потом спросила Надя своих подруг.
– При нынешнем большинстве сторонников Елейного Прокоши мы ниче-го этому осиному гнезду не сделаем, – отозвалась одна из подруг. – Да и пи-сать в центр нет смысла…
– Почему?
– А вот потому, что оттуда письма возвращают на места, вроде как для «проверки», а фактически для натравливания Елейного и других прохвостов против нас. Подумаешь, вот, подумаешь, да и не напишешь…
– Но я писать буду. Лучше смерть, чем примирение с подлостями…
Елейный шел с Елизаветой Степановной позади девушек, слышал их го-лоса, хотя и не все разобрал, но догадался.
– Надо собрать против этих болтушек компрометирующие материалы, – шепнул он Елизавете Степановне. – А еще надо систематически ругать их за плохое преподавание. До тех пор надо ругать, пока они потеряют веру в свои силы, подадут заявление о добровольном уходе… А насчет статьи о Дубино-вой не медлите, пишите поскорее. Нам сейчас надо спешить, пока Дубинова не укоренилась, не усиделась…
… В конце октября появилась в «Курской правде» статья «Дорогостоящая ошибка» за подписью Е. Ступицкой и А. Чесноковой. Недоумка, как и рас-считывал Елейный, поддалась, подписала статью, в которой сама ни капельки не разбиралась.
В статье Дубинова была представлена круглой дурой, держать которую на посту директора просто опасно. Конечно, в статье не было ни одного слова о той дьявольской кухне Елейного и Ступицкой, на которой изготовлена статья, не говорилось ни слова о существующей в школе системе подлогов и интриг, возглавляемых Елейным при полном попустительстве Ивана Афанасьевича Чужеголосова.
Разбирали материал пожарным порядком, на второй день после выхода статьи в свет. А тут еще беда приключилась: главный расследователь, второй секретарь Райкома партии, которого за километр можно было узнать по чер-нокожему лицу и могучей копне черных волос, срочно отправил жену в Сапо-гово и занялся женитьбой. Ему было не до расследования. На всякий случай, Дубинову уволили, а Елейному обещали пост директора школы.
Он уже сидел в директорском кабинете, писал планы и командовал, отби-рал уроки у неугодных учителей и давал по тридцать недельных уроков чле-нам своей компании. Вид у него стал независимым, желтуха сразу прошла. Даже хрипеть перестал Елейный, говорил тенорком.
Но несчастье обрушилось на него нежданно-негаданно. Вбежала смятен-ная Елизавета Степановна. Задыхаясь и охая, она хлопнулась на диван, про-хрипела:
– Все пропало, все! К нам назначили директором школы Василия Петро-вича Шабурова…
– Шабу-у-урова? Да вы знаете, какой это человек? При нем или придется нам отказаться от разных доходов и начать честно работать или… или при-дется уйти…
– Я и сама так думаю. Это образованный, принципиальный и неподкупный человек. Он вывернет нас наружу. Ведь руководимая им школа рабочей мо-лодежи гремит на всю Россию, разве он потерпит наши безобразия и посто-янную отсталость и распущенность?
– Конечно, не потерпит! – вытаращив глаза и совсем перестав быть похо-жим на смиренного послушника, завопил Елейный так, что Елизавета Степа-новна испугалась и поспешила поплотнее прикрыть дверь. Черный галстук у Елейного сбился в сторону, над широким воротничком, болтавшимся напо-добие хомута на худой шее, резко выделился кадык в складках синеватых морщин, отчего Елейный казался совершенным стариком. – К черту этого Шабурова, он несет нам с вами гибель. Я ведь знаю, что вы – дочь купца, равно как и вы знаете, что я – сын крупного геросимовского кулака. И вы, и я скрыли свое социальное происхождение при вступлении в партию. Да и не только это, мы многое с вами скрыли от партии. Шабуров, работая с нами, о всем узнает, о всем не смолчит. Понимаете, что значит для нас Шабуров? Он опаснее тигра. И если я с другими директорами просто воевал из-за портфеля, то этому Шабурову я буду мстить и за то, что меня обошли и за то, что он на нас с вами не похож, и за то, что о нем уже гремит слава вплоть до Мини-стерства просвещения. Вы понимаете, при нем мы совсем потускнеем…
– Что же делать, как с ним бороться? – прошептала Елизавета Степановна. – Ведь я и сама ненавижу Шабурова и боюсь его. Помните его статью «За что уволили слесаря Сорокина?» В «Комсомольской правде» напечатана. Это же моего брата, Ивана Степановича, директора сушильного завода Шабуров на всю страну ославил и заставил восстановить слесаря Сорокина на работе…
– А вы бы подали на него за клевету…
– Но ведь Шабуров не клевещет, пишет правду…
– Пусть правду, а мы должны опорочить его, оклеветать, представить пе-ред всеми в виде клеветника, иначе нам не удастся прогнать его, придется са-мим бежать из школы…
– Я не возражаю, но вот боязно, – поежилась Елизавета Степановна. – Вдруг разоблачат, тогда нам гибель…
– Положитесь на меня, я все сделаю. К секретарю нашему подставим Дже-му, она его обработает. К Маслиеву подставим Лидию Павловну. Она ведь все равно гнушается своим мужем, рабочим и считает его вонючим, ищет ин-теллигентных видных мужчин. Но ведь второй секретарь все же вид имеет…
– Пусть будет, что будет, – простонала Елизавета Степановна, – начнем действовать. Мы и Дубинову обратим против Шабурова, найдем средства…
– А что их искать, – проворчал Елейный. – Средства уже найдены. Дуби-нова незаконно получила по больничному листку сто процентов к зарплате, присвоила деньги от спектакля, запустила руку в родительский фонд всеобу-ча. Мы обо всем этом сунем Шабурову анонимочку. Проверит, оно окажется правильно. Конечно, потребует от Дубиновой возместить расхищенные сред-ства, а та и встанет на дыбы. Скупа, черт ее возьми, за копейку горло пере-рвет. Вот и стравим их на этой почве…
– Вы гений, – засмеялась Елизавета Степановна. – Иду за вами напропа-лую.
Елейный пожал ее сухую узкую ладонь, покряхтел:
– Трудная перед нами задача, но при наличии в районе шляп и легковеров можно будет выполнить задачу. Не шутка ведь, от коллектива будем действо-вать, нам поверят против одного Шабурова… Ведь кадры у нас подобраны по моему вкусу… Правда, не все, но тех, честных, мало, мы их заставим молчать или опорочим…




16. ЕЛЕЙНЫЙ ДЕЙСТВУЕТ

 Прикрепив к деревянной решеточке объявление о созыве заседания Пед-совета, Елейный Прокоша успел мимоходом шепнуть Елизавете Степановне, чтобы она немедленно зашла к нему в кабинет вместе со Смутьянкиной.
– Важное дело, безотлагательное…
Через несколько минут они уже сидели в биологическом кабинете рядом с белыми мышами и морскими свинками. Здесь было постоянное место шушу-каний, служившее Елейному штабом для направления действий своей компа-нии. Дверь заперли на ключ.
Елизавета Степановна, повязав голову цветным платком, чему-то хихика-ла, обнажала то и дело потемневшие металлические зубы.
Смутьянкиной же явно нездоровилось, лицо казалось помятым, огромный нос с горбинкой посерел. Большие мертвенно-бледные уши торчали из-под тощих завитушек русых с рыжеватым отливом волос, схваченных на плоском затылке тремя железными шпильками. Широкая подстриженная косичка, по-хожая на растопыренный голубиный хвост, скрывала худую шею с костистой холкой.
Ежась, будто от стужи, Смутьянкина куталась в серый пуховой платок, об-тянув им узкие пологие плечи и схватив концы платка в кулак под острым своим подбородком. Молча, она уставилась глазами на Елейного.
Тот сидел на маленькой скамейке, нахохлившись и нахмурив косматые брови. Временами нижняя губа его дергалась, отражая внутреннюю борьбу его мыслей и желаний, которые Елейный никому в жизни не доверял, но все-гда руководствовался ими в своих делах и поступках.
Страх перед правдой и опасностью быть разоблаченным делал Елейного беспощадным и изворотливым в борьбе с мнимыми или действительными со-перниками. При этом соображения государственного или общественного по-рядка отбрасывались им в сторону, вытеснялись сильно развитым инстинктом самосохранения.
И вот теперь Елейный ощутил, что дальнейшее его молчание может по-вредить ему и усилить несомненные колебания его партнеров. Вот почему он многозначительно поглядел на соседок, заговорил с насмешкой и тревогой в голосе:
– Шабуров выступает сегодня на Педсовете с той программной речью, ко-торую вы уже слышали 24 ноября на школьном комсомольском собрании…
– Комсомольцы поддержали его с энтузиазмом, – сказала Елизавета Сте-пановна, угнувшись чуть не до своих коленей.
– Я это заметил, – с желчной снисходительностью согласился Елейный. – Заметил и понял, что перед нами не Дубинова, с этим в лоб не повоюешь… Между прочим, он сделал ловкий ход: уважил просьбе Дубиновой не назна-чать ее классной руководительницей в 8 «з», даже настоял порвать протокол с предложением объявить Дубиновой выговор за бестактность. Понимаете, возможен естественный союз Дубиновой с Шабуровым. Нам это мешает, мы должны не допустить…
Елизавета Степановна подняла свою лисичью мордочку с воспаленными до красноты глазами, заулыбалась:
– Горький учил, что самым тяжелым наказанием для человека является одиночество…
– Романтика! – раздраженно махнул Елейный обеими руками. – В народе Шабурова любят, мы бессильны сделать его одиноким…
– Я другое имею в виду, – продолжала настаивать Елизавета Степановна: – мы должны в школе создать изоляционный круг между Шабуровым и стре-мящимися к нему людьми. Я вот только не знаю, как это можно сделать?
– Мысль интересная! – оживленно воскликнул Елейный. – Мне кажется, что ее можно осуществить комбинированными мерами. Одних доброжелате-лей Шабурова дезориентируем ложью, других припугнем, с третьими распра-вимся или оскандалим их. И обязательно надо поссорить Дубинову с Шабу-ровым. Это очень важно: муж Дубиновой состоит в членах бюро Райкома партии… Он поможет нам сбить с толка Райком… Я беру на себя поссорить Шабурова с Дубиновой…
Смутьянкина посмотрела на Елизавету Степановну, та пожала плечами, нагнулась и начала оправлять подол серого клетчатого платья, обнажившего сухую некрасивую голень. В действительности же она просто спрятала от Елейного свое покрасневшее лицо. «В какую же грязь втянул нас этот Про-коша, – подумала со злостью. – Вцепился он когтями в сердце и душу, не дает свободно шевельнуться. Понял бы кто это и описал страшную способность Елейного организовывать подлости».
Елейный встал, скрестив на животе старчески сморщенные руки и опустив прикрытые лиловыми веками глаза.
– Я хорошо знаю людей, – тихо заговорил он воркующим голосом. – Урежьте, например, Ягненкову Александру Николаевичу хотя бы один урок в неделю или заставьте его полчаса поработать бесплатно, немедленно встанет на дыбы. Тоже и Закруткин Иван Михайлович сойдет с ума, если с 36 уроков перевести его на 20. Стоит лишь тогда вразумить людям, что по карману уда-рил их Шабуров, и они станут нашими серьезными союзниками в борьбе с Шабуровым…
Смутьянкина слушала молча, прикидывая что-то в уме, а Водолеева возра-зила:
– Не опасно ли по этому вопросу вести борьбу с Шабуровым? Ведь газеты трубят о необходимости разгрузить учителей, чтобы они могли лучше обслу-живать учеников. Разве же нормально, если некоторые учителя обучают по 500–700 учеников в параллельных классах? Вот и Шабуров предлагает раз-грузить учителей…
– Я не говорю, что Шабуров грешит против государственной пользы, – сердито посмотрел Елейный на Елизавету Степановну. – Но ведь он не только читает газеты, но и разработал план перераспределения уроков в ближайшее время. Да еще, говорю вам по секрету, намечает Валерию Гавриловну нака-зать, что, будучи профоргом, не возражала против излишней часовой нагруз-ки учителей и себе взяла тридцать два урока в неделю, так что для повышения квалификации и для внеклассной работы с учениками не остается сил…
Всю эту версию Елейный придумал только сейчас, чтобы посильнее воз-будить Смутьянкину. Он поднял левое веко и, не поворачивая головы, скосил глаза на нее, с удовольствием отметил, что попал в цель: Смутьянкина нервно накручивала конец платка на кисть левой руки, ерзала с места на место. «Клюнуло, – радостно подумал Елейный. – Это полезная лесбиянка. Вместе с Галиной Подпевалкиной они столько нажужжат теперь на уши другим, что мне останется лишь направлять возбужденный ими гнев против Шабурова».
– Что нам делать? – спросила Смутьянкина, встав. Елизавета Степановна встала рядом с нею.
– Твердите и твердите среди учителей, что мы позеленеем от работы, если в школе удержится Шабуров. А еще организуйте поток жалоб на Шабурова. Пусть люди пишут во все газеты, в Райком и Обком, куда угодно…
– Как все это нехорошо, – поморщилась Елизавета Степановна, но Елей-ный сейчас же одернул ее.
– Не лицемерьте, вы не лучше нас. Так же, как и мы, бросаетесь на поро-ки, что муха на мед. О нас еще Лев Толстой говорил устами Хаджи Мурата: перелезли передними ногами, перелезут и задними. И насчет Маслиева не опасайтесь: Лидия Павловна ублажает его, в личных фотографах состоит, действует по моим указаниям…
– А если Шабуров узнает, обжалует? – продолжала опасаться Елизавета Степановна.
– Тогда мы организуем большинство на заседании педсовета и на партий-ном собрании, а всех защитников Шабурова объявим подхалимами, самого его возведем в бюрократы и зажимщика критики. Теперь это очень модно. А еще, говорю вам по секрету, я уже натравил на Шабурова заведующего дела-ми школ при Обкоме партии, Сараева. Ведь Шабуров в своем романе описы-вает поведение сына кулака Сараева, пролезшего в комсомол и в Тимскую уездную роту ЧОН, кажется, в двадцатом году. А это же и есть тот самый Са-раев. Понимаете? Ну вот, мы по всем линиям намутим… Да запомните, на Педсовете надо вести себя так, как я буду вести… Вот и все, пора расходить-ся…
Оставшись в биологическом кабинете одна, Смутьянкина задумалась: «Вот не верю я Елейному Прокоше, что все директора обязательно подкапы-ваются под меня. Выдумка это, выдумка! Но почему же я поддерживаю Елейного, который со всеми директорами борется за портфель? Пожалуй, это потому, что он всегда восхваляет меня. А еще – я боюсь, что и мой провал наступит вместе с провалом Елейного. Пороки нас связывают, нет сил по-рвать эту цепь».
Перед Смутьянкиной вереницами поплыли воспоминания. Вот плачущая Светлана Сотникова из 9-го класса. Эту девушку пришлось оскорбить и ре-прессировать лишь за то, что она сказала фразу: «Студенты любили читать Тимирязева». Это было на уроке основ дарвинизма.
Вслед за Светланой в памяти встало пылающее гневом лицо неуклюжей мужеподобной учительницы физкультуры Синяевой, которую Смутьянкина оболгала по наущению Елейного перед директором и написала в докладной, что будто бы Синяева избивала учеников, хотя ученики тогда же заявили, что никто их не бил.
И так, обжигая душу, шли и шли в воспоминаниях совершенные Смутьян-киной проступки, которые остались безнаказанными.
Вспомнилось и последнее производственное совещание. Елейный сидел тогда рядом со Смутьянкиной, положив раскрытую тетрадь на парте. Скосив глаза, Смутьянкина с трепетом прочла в этой тетради заметки о ее проступ-ках. Ее затрясла лихорадка, хотелось встать и уйти.
Но вот слово взял Елейный. В белых штанах и черном пиджаке медленно зашагал он к трибуне. Руки его были заложены за спину, отчего зажатая в пальцах тетрадь качалась, будто синий бумажный хвост.
У Смутьянкиной мутилось в глазах, горело сердце. Но Елейный, как ни в чем не бывало, отругал Архипову Нину Ивановну за какие-то координаты в Сахаре и потом начал расхваливать Смутьянкину, как и всегда.
Говорил он вкрадчивым с хрипотцой голосом, покашливая временами и вытягивая губы трубочкой. Глаза прятал за опущенными веками или отводил в сторону. И тогда особенно становились заметными синие мешки под глаза-ми, косматые седые брови, выпуклая вертикальная складка желтоватой кожи над переносицей.
Смутьянкина знала, что Елейный хвалил ее фальшиво, лицемерно. Но ей становилось приятно, сладко щемило под ложечкой. «Так вот в чем сила его власти надо мною! – мысленно воскликнула она. – Я так привыкла к похвале, что, кажется, не вынесу справедливого обо мне суждения. А Шабуров начнет говорить правду, и я завяну. Нет, мой путь – с Елейным Прокошей, не с Ша-буровым. Тяжело сознавать, что я привыкла к пороку, но еще труднее с ним расстаться…»
Накрывшись платком, Смутьянкина проскользнула из кабинета во двор, околичными улицами вышла за город, безотчетно бродила по буграм и по ле-су, забыв о Педсовете.
Ноги вынесли ее к дендрологическому парку, куда раньше водила она учеников на экскурсию, знакомила с акклиматизированными растениями раз-личных широт земного шара.
Ощутив мягкую листву под ногами и острые осенние запахи растений, Смутьянкина подняла глаза. Слева высились дубы в бронзовом уборе еще не ощипанных ветром листьев. Далее качались тонкие ветви березок с редкими, похожими на золотые монеты, листочками. Среди кустарников порхали воро-бьи, багрянцем горели увядающие листья шиповников. За живой изгородью буреющих акаций начинался парк. Там зеленели лимонные деревья и самши-ты, чуть тронутые ржавчиной первых ночных заморозков.
И это особенно бросилось в глаза Смутьянкиной. С содроганием сердца глядела она на рыжие пятна ржавчины среди вечной зелени. «Такой вот ржавчиной трогает Елейный Прокоша людские сердца, – кольнули душу вне-запные мысли. – И никакая весна не смоет эту ржавчину… Страшный он че-ловек, надо оторваться от него. Пойду вот сейчас на Педсовет, выскажусь…»
Но порывы тем и плохи, что скоро выветриваются. По мере приближения к школе Смутьянкина все более робела и страшилась правды, которая и ее может ударить вторым концом палки. Переступив же порог и встретившись со взором сторожившего ее Елейного Прокоши, она совсем съежилась, на цыпочках прошла к одному из не занятых на скамейке мест.
… Доклад Шабурова подходил к концу, так что в зале уже к приходу Смутьянкиной успело сложиться определенное настроение. И его можно бы-ло прочесть по выражению лиц, по обилию сновавших из рук в руки записо-чек членов компании Елейного, по жизнерадостному блеску глаз молодых учителей и по их любовным и полным надежд взглядам на докладчика.
– … К чему сводятся первоначальные мероприятия борьбы за порядок и дисциплину в школе? – звонким голосом спросил Шабуров, кивком головы отбросил назад волнистую шевелюру седеющих волос. Свет электрической лампы освещал его большелобое лицо, сверкал на белых зубах, искрился на золотых лучах ордена Отечественной войны на правом борту светло-серого отглаженного пиджака. – Интересно послушать бы ответ на мой вопрос…
Елейный немедленно опустил голову, лицо его стало унылым. Он боялся, что именно его сейчас попросит Шабуров дать ответ на поставленный во-прос. Тихонечко толкнул локтем сидевшую рядом с ним Межуеву, рыжево-лосую блондинку с ехидным выражением лица, с широко расставленными се-рыми глазами и неровным рядом зубов вечно открытого рта.
Та покосилась на него и продолжала усердно сбривать лезвием безопас-ной бритвы рыжие волосы у запястья своей жирной левой руки. Она еще не решила, как ответить на записку Елейного о подготовке к выступлению про-тив предложений Шабурова.
Позади Межуевой, откинувшись на спинку парты и надув толстые губы, сидела Татьяна Ильинична Нафталинова в красном с голубыми и белыми по-лосками платье. На среднем пальце ее левой руки, положенной на живот, си-ял золотой перстень с фальшивым вишневым рубином. На длинной шее, ис-чезая под зобастым подбородком, голубели стеклянные зернышки ожерелья. Лицо Татьяны с отекшими щеками, прищуренные глаза, бурая родинка в межбровье и даже завитые волосы, охватившие голову тугим валиком, – все выглядело хмуро, раздосадовано.
Причина была в том, что Дубинова написала Татьяне Ильиничне записку с угрозой разоблачить «любовные похождения Татьяны с семейным Закрутки-ным и что за это берется сам Шабуров…»
Дубинова отлично знала, что Шабуров и не думал пока о Татьяне Ильи-ничне, даже не замечал ее связей с Закруткиным, но написала ей записку в порыве гнева. Гнев же был вызван полученной на заседании анонимкой. В этой анонимке, написанной Елейным печатными буквами, говорилось, что «друзья старались оставить Дубинову на должности директора школы, но Шабуров сам напросился на этот пост и теперь готовит материал, чтобы во-обще выгнать Дубинову из школы. Единственное спасение в том, что надо всем организоваться против Шабурова».
И вот Дубинова решила натравливать против нового директора людей, на-писала несколько записочек, одну из которых сунула и Татьяне Ильиничне.
«Я ему покажу, я его испеку! – злилась Дубинова, почти не слушая доклад Шабурова и не вникая в его смысл. Ярко накрашенные губы ее с сильно об-висшими уголками, дрожали и растягивались в мстительной усмешке, сквозь круглые стекла очков в черной роговой оправе сердито смотрели на Шабуро-ва выцветшие глаза».
Шабуров заметил движение в зале, злой взор Дубиновой, толкание локтем Межуеву Прокошей Елейным, чтение записочек. «Трудно будет мне работать в этом болоте, – подумал о компании Елейного. – Но если не удастся интри-гану Елейнову обмануть Райком и Обком партии, сумею обезвредить болото, есть здесь и свежие, молодые силы. На них и обопрусь… Всегда ведь выбор новой дороги сопряжен с риском, с возможностью ошибиться. Но выбирать новую дорогу необходимо, нельзя бояться ответственности. Я ведь знаю, без риска невозможно никакое новаторство, никакое движение вперед. Елейный не желает вперед, от него лишь можно ждать козней и помех. Ладно, буду действовать. Если силы болота окажутся сильнее свежих, но пока неокреп-ших сил, то лучше рискнуть быть отстраненным от работы, чем нивелировать себя под уровень Елейного и его компании…»
– Видать, наши опытные педагоги не желают ответить на мой вопрос, хотя и могли бы, – продолжил Шабуров. – Ведь на комсомольском собрании, ка-жется, все почти участвовали… Тогда разрешите мне изложить рекомендуе-мые мероприятия…
Елейный вздрогнул, будто проснулся. Он раскрыл тетрадь, приготовился записывать. Другие учителя также зашелестели листочками бумаги. Ягненков сдвинул очки на лоб, начал звучно очинять карандаш, сдувая пыль в гнездо для чернильницы на крышке парты.
– Просветимся если велией проповедью патриарха нашего, – скалозубил он, чтобы вызвать смех, но все молчали, так что и Ягненкову пришлось ут-кнуться носом в тетрадь и записывать.
Шабуров излагал элементарные мероприятия по установлению дисципли-ны и порядка в школе, ставшей за последние годы предметом насмешек и анекдотов, распространяемых в городе устно и письменно, даже при содейст-вии районной газеты. Но излагал он их в такой стройной системе, что неволь-но у слушающих возникали надежды на успех мероприятий. Создавалась кар-тинность представлений о том, что будет и как проведено в школе, кто за что отвечает, как будут взаимодействовать все звенья в учебно-воспитательном процессе.
С первого декабря устанавливалась система дежурных классов и постов из учащихся с красными повязками на левом рукаве. Эти силы призваны бо-роться за полное осуществление внутреннего распорядка в школе.
Дежурные учителя будут непрерывно руководить переменами, играми, поведением учеников в коридоре и возле школы, показывая пример и образ-цы своим личным поведением, а не только словами.
Учителя первого урока, являясь в школу заблаговременно, организуют учащихся так, чтобы первый урок дал рабочее настроение на весь день.
– Разве можно допустить такое явление, – продолжал Шабуров, – когда двери школы открываются лишь за несколько минут до звонка? Ведь это бы-ло причиной опозданий, так как многие ученики не желают приходить по-раньше и толочься у входа в школу перед закрытыми дверями. А что делает-ся, когда сотни учащихся хлынут в открытые, наконец, двери и помчатся по коридору к своим классам? Это же целое столпотворение. Возбужденные, раздосадованные ученики в течение целого первого урока не имеют возмож-ности успокоиться. Они грубят друг другу и учителям, плохо слушают и ус-ваивают объяснение. Разве же не ясно, что двери школы должны быть откры-ты за час или более до звонка…
– А что будут дети делать в это время в школе? – бросила Дубинова реп-лику. – Драться?
– Они спокойно разденутся на вешалке, пройдут в класс и встретятся там с пионервожатым или комсоргом, с учителем или классным руководителем, смотря по графику дежурств и расписанию первого урока. Организуют рабо-чее место свое и учителя, помогут технической сотруднице, возможно, про-чтут интересную заметку в газете или обменяются мнениями о результатах домашнего задания…
– Всем детям обязательно приходить заранее? – крикнула Межуева, хи-хикнула: – День удлинится, с ног собьемся, позеленеем от работы, ребятишки зачахнут…
– Нет, не всем обязательно. Ученикам вообще не обязательно приходить в школу за час раньше. Обязательно лишь попасть в класс за две три минуты до звонка, чтобы привыкнуть к деловой обстановке в классе. Но мы знаем, что ученики приходят в школу пораньше, значит, должны строить свою работу, чтобы не делать пришедших беспризорными… Никто не позеленеет, а даже порозовеет, если своим трудом поможет школе добыть добрую славу кузни-цы воспитания… При этом, имейте ввиду, ни один проступок ученика или учителя не будет оставлен безнаказанным, ни одна заслуга не окажется без вознаграждения…
– О-о-о, мати пресвятая, – бесом закрутился Ягненков, – благодарностей нам не дадут, жирок работой снимут с наших телес, а взысканий набьют в нашу шерсть, как репьев в коровий хвост. Что, неправда?
В зале хихикнули, Шабуров поморщился. «Так и остался скоморохом и шибаем, – подумал о Ягненкове. – Трудно из купца сделать советского мо-лодца. И эта, Лиса-вета, ухмыляется, будто конфетку съела. Компания…»
– Да, неправда! – возразил Шабуров Ягненкову. – Никому из честно рабо-тающих не будет ни одного взыскания, будут поощрения. Поощрения нужны всем, не только детям… Взыскания, как воспитательные меры, тоже нужны и не только для детей… К сожалению, конечно, но эту истину следует при-знать. Теперь вот несколько слов о наших возможностях и силах, о средствах воздействия. Создать ученический коллектив без пионеров и комсомольцев в школе мы не можем. Поэтому я и забраковал все планы классных руководи-телей. После заседания вам раздаст их секретарь. В планах есть пометки на полях. Но еще и так скажу, словами: обязательно укажите в планах – и кон-кретно укажите, что вы намерены делать по воспитательной работе, как ис-пользуете помощь пионерской и комсомольской организаций, Учкома, стен-ной газеты, классного собрания, книги, беседы, кино… Без этого конкретного указания планы не будут утверждены. Прошу включить в план вопрос об ис-пользовании Ученического билета в воспитательных целях…
– Да их уже давно порвали ученики, – прогнусавил Захар Тимофеевич. – Порвали за ненадобностью…
– В школе есть бланки билетов. У кого не окажется, выдадим. Но о неря-хах будет сказано в школьной стенгазете…
– Разве наших сорванцов испугаешь стенной газетой? – крикнул Толма-чев, посопел носом с полипами, вытер сопли платком. – Они даже меня хоте-ли избить…
В зале зашептались, Шабуров усмехнулся. Он ведь только вчера беседовал с художником и чертежником Толмачевым о его поведении, читал ему полу-ченное через почту письмо учеников 9 «д» класса. «Неужели не видит адми-нистрация развратничества учителя Толмачева, привыкшего к этому еще на службе у фашистов, где он печатал в «Новой жизни» свои карикатуры на Со-ветскую власть? – писали авторы письма. – Этот учитель не дает проходу ученицам, все вынуждает их гулять с ним. Преследует он Трочинскую Риту, хватает и целует Спарышеву Аллу… Мы его раз уже избили, но он не поум-нел, пристает к девушкам по-прежнему. Если администрация не угомонит Толмачева, мы ему голову открутим…»
– Я полагаю, Иван Алексеевич, что наши сорванцы перестану колотить друг друга и некоторых воспитателей, если наладить правильные с ними взаимоотношения. И газету будут уважать, если в ней писать правду… А, как вы думаете?
Толмачев промолчал, уткнулся носом в парту. Лишь шея его покраснела, да нос сопел звонче обычного. Шабурова он ненавидел теперь больше всего и за его хладнокровие, с каким тот отразил атаку Толмачева, и за его недося-гаемое нравственное превосходство и даже за сиявшие на его груди Ордена, напоминавшие Толмачеву, что в дни Великой Отечественной войны он был в стане врагов Шабурова, мечтал о головокружительной карьере, а вот такие Шабуровы разгромили гитлеровскую армию, снова возвратили Россию совет-скому народу и оборвали карьеру художников Толмачевых, не впустили их в золотые чертоги капиталистических капищ искусства.
– У Ивана Алексеевича, кажется, заболела голова, – пошутил Шабуров. Потом он вынул из кармана ученический билет и показал учителям. – Вот эту книжечку я нашел сегодня в коридоре. Ожидал, что владелец билета встрепе-нется, начнет искать. Ничего подобного. Тогда я вызвал его к себе. И, знаете, что он мне сказал? «Не требуют нигде, вот и отвык от билета». Понимаете? «Не требуют, вот и забыл, отвык». Что ж, надо напоминать всякий раз, пока войдет в привычку, в традицию. Разъясните ученикам, что в школу без билета не входить. Билет предъявлять дежурным при входе, безбилетных задержи-вать и приводить ко мне на беседу…
– Что это даст? – вызывающе воскликнула Межуева.
– Уважение ученика к ученическому билету указывает на зрелость вла-дельца и на то, что он дорожит своей принадлежностью к школьному коллек-тиву. По количеству задержанных безбилетников будем судить о состоянии классного коллектива и воспитательной работы в классе…
– Это на прусскую муштру похоже, – бросил реплику краснолицый чело-век в военном потрепанном кителе, с болтающимся пустым правым рукавом.
– Иван Григорьевич Гончаров бросил реплику о «прусской муштре», – спокойно заметил Шабуров. – Но какое же имеет отношение «прусская муш-тра» к воспитанию в нашем ученике дисциплинированного сознательного гражданина страны? Ровно никакого. И бросил Иван Григорьевич необду-манную фразу на ветер лишь потому, что сам он педагогику не изучает, про-зябает более пяти лет на первом курсе института. Ссылается на недостаток времени на учебу, хотя имеет полторы учебных ставки в школе рабочей мо-лодежи, где работает вечером, да еще семнадцать уроков в неделю читает здесь, в дневное время. И, наверное, он посчитает «прусской муштрой», если администрация запретит такие «совместительства», потребует работать в ме-ру сил, учиться и заниматься воспитанием учащихся, в том числе и привитию им уважения к ученическому билету…
Между прочим, предлагаю каждому учителю завести тетрадь педагогиче-ских замечаний. Очень будет хорошо, если учитель запишет в нее свои на-блюдения и мысли, опишет приемы преодоления тех или других трудностей в учебно-воспитательной работе, сделает предложения администрации по улучшению учебно-воспитательного процесса и контроля…
– Нельзя ли без контроля, побольше инициативы? – прогнусавил Захар Тимофеевич. – Мы вот, бывало, в Житомирской гимназии…
Захар Тимофеевич внезапно умолк, вспомнив, что теперь не те времена и давно уже нет Житомирской гимназии, где Захару пришлось работать законо-учителем и держать в своей деснице всех учителей, а самому быть бескон-трольным «Коршуном-Крестовиком».
– Я стою за широкую инициативу, – сказал Шабуров. – Но не разделяю требований Захара Тимофеевича, буду организовывать самый твердый кон-троль. Лучше уж сейчас договориться нам о методах возрождения порядка в школе, чем шептаться по углам. Руководящим принципом в работе по воспи-танию сознательной дисциплины будет у нас не принцип уговаривания (Этот принцип показал свое бессилие на протяжении десятилетий). Нет. У нас будет господствовать принцип строгой и справедливой требовательности, показа ученику хороших образцов дисциплины и поведения самих учителей. Вы лю-бите говорить на словах о системе Макаренко. Это хорошо. Давайте же на деле применим ее, в частности, применим его триаду: диктатура, создание ак-тива, создание коллектива. Разумеется, придется упорядочить с начала второ-го полугодия нагрузку учителей-предметников, ликвидировать совместитель-ство, чтобы все учителя имели время читать литературу, культурно отдыхать и больше работать с учениками…
– Вот тебе, господи-боже, начинается революция, – весь передернувшись, шепнул Ягненков Александр Николаевич сидевшему рядом с ним Закрутки-ну. – Справедливо пророчествовал Елейный, что наступают для нас тяжелые времена…
– Закруткин не ответил, лишь шмыгнул кривым носом, пожал плечами.
– Конечно, трудностей в работе будет немало, – продолжал Шабуров. – Главная трудность будет установить дисциплину среди учеников и учителей. Но это главное звено, за которое мы должны вцепиться. Без дисциплины мы не получим хорошего эффекта, хотя бы даже и стали давать прекрасные уро-ки…
– Правильно, правильно! – хлопнул себя ладонями по коленям, восклик-нул Чужеголосов, но сейчас же осекся, виновато поджал губы, когда Елейный поглядел на него осуждающим взором. Даже боль в голове стрельнула, а мут-но пятно на его правом глазу с чуть просвечивающимся через него черным оконцем зрачка покатилось под лоб. Чужеголосов почесал пальцем широкий бритый затылок, обеими ладонями разгладил и без того гладко причесанные и разделенные на пробор темно-русые волосы, вздохнул: – Ну, что вот я скажу, что?
– А что вы нас агитируете?! – выхватив из желтой продолговатой сумки пачку папирос и спички, резким голосом крикнула Дубинова Шабурову. – Пусть масса говорит…
Реплика была очень неуместна и высокомерна. Шабуров ответил на нее остротой:
– Надеюсь, товарищ Дубинова не причисляет себя к вождям, выскажет свое мнение по существу поднятых вопросов.
Раздался общий смех. Елизавета Степановна уткнулась носом в парту, но Шабуров видел, что и ее узкие плечи тряслись от хохота.
Дубинова растерялась, закурила без спроса. От бессильной злобы она сде-лалась в этот момент похожей на очень старую женщину. Даже на голой ее шее, у кадыка, гармошкой собралась в складки желтоватая кожа, а на губах обозначились мелкие морщинки.
Чтобы вызволить и привязать к себе Дубинову, Елейный Прокоша неожи-данно попросил слова.
– Пожалуйста, – пригласил его Шабуров к трибуне, сам присел у стола.
– Я так считаю, – начал Елейный с присущей ему вкрадчивостью в голосе и наигранной хрипотцой, – правильно сказала Дубинова. Особенно в практи-ческой части. Ведь Шабуров предлагает нам мероприятия, не предусмотрен-ные официальной инструкцией: организацию первого урока, дежурные посты и классы, замену уговоров требованием, превращения ученического билета в пропуск, ведения педагогической тетради, посещения предметниками учени-ков на дому, строгость и суровую дисциплину. Мне кажется, ученики восста-нут против такого порядка, а учителя заболеют от перегрузки…
Вслед за Елейным вышел на трибуну седоголовый носач, Ягненков. По-глядев в зал поверх очков в никелированной оправе и царапнув ногтем гор-бинку носа, начал паясничать по старой привычке:
– Сказано в священном писании, что царствие небесное нудится. Вот и нас понуждают в рай. И, боже ты мой, требования справедливые, но, чую, плечам нашим будет тяжело. Неизвестно, встанет ли на нашу защиту профсоюз, если нам придется лишние полчасика работать на чужих ребяток, забывая своих и личные хозяйски дела – поросеночка, теленочка, козлика, всякую рогатую и комолую живность? А если еще уроки нам урежут, то ведь в животе заиграет музыка, потому что мы хлебушек едим, а не святым духом питаемся… Нис-провергать надо новшество, жить по старинке лучше: там борозда проторен-ная. Ась? Ну, пожалуйста, говорите, а я кончил…
Журавец Александра Ивановна, давно уже мявшая в руках белую меховую шапочку времен своего бегства с фашистским офицером из-под Воронежа, козочкой выбежала к трибуне. Круглое бледное лицо ее с коротким носом и бесцветными глазами почти без ресниц казалось мертвенным, белесые косы, уложенные на голове в несколько рядочков и прихваченные шпильками, тускло сияли под светом электрической лампы.
– Не согласна я с предполагаемым перераспределением уроков, – ласко-вым голосом сказала она. Но дрожавшие губы выдавали, что в сердце ее кло-кочет вулкан злости. – Если у нас поотберут уроки, придется просить в дру-гих школах…
– Вам положена ставка, 18 уроков в неделю, а вы читаете сейчас 34 урока! – крикнула из зала Богданова Нина Ивановна. – Чего же вы ноете?
Журавец быстро оглянулась, покашляла.
– А еще я не согласна бывать на комсомольских собраниях. Во-первых, я беспартийная, мне нечего там делать. Кроме того, нас перегружают. Вот у меня есть записная книжечка, а в ней указано, куда я должна являться по об-щественным делам на протяжении месяца. В двадцать семь мест…
– Но вы никуда не являлись, – сказала Богданова. Щеки ее запылали от досады, серые глаза стали сердитыми. – Вы не любите советские мероприя-тия. И я знаю, почему не любите: ваша душа к другому лежит. На запад она мчалась на аэросанях, но советские артиллеристы сани подбили…
Журавец, не выдержав, опрометью бросилась в коридор, Богданова за-молчала, платком вытерла набежавшие слезы.
– Иди ты, а я не могу, разволновалась, – сказала она Филоновой Наде, си-девшей рядом. И та подняла руку.
Старшая пионервожатая, Надя Филонова, не сразу смогла начать речь. Маленького роста, с монгольского типа скуластеньким лицом и живыми се-рыми глазами, она волновалась и робко смотрела по сторонам. Наконец, за-говорила горячо, по-комсомольски:
– Нечего ссылаться на инструкции, как это делает наш завуч с целью скрыть пороки в работе и затормозить развитие нового. Пусть лучше скажет он, по каким инструкциям учителя систематически опаздывают на уроки, ученики хулиганят, а завучи разводят руками. На днях я задержала хулиганов, а Елизавета Степановна сказала мне: «А что я с ними поделаю, если нет инст-рукции…» Не саботаж ли это и не станет ли Елизавета Степановна в даль-нейшем покровителем хулиганов? Целиком поддерживаю товарища Шабуро-ва в его требованиях. Мне и самой часто приходится видеть, что ученики приходят к первому уроку и бегают в поисках учителя, который появляется в школе после звонка на урок и уже не может положительно влиять на ход за-нятий всего дня. Да и учим частенько учеников позорно. Скажу о Лидии Пав-ловне, которую Елейный часто захваливает. По-моему же, это лодырь и слу-чайный человек на педагогической работе. Она только тем и нравится Елей-ному, что помогает ему писать доносы на молодых учителей и на неугодных ей учеников. В пятом классе есть ученик Курчин. Однажды он с детской пря-мотой сказал Лидии Павловне, что она неправильно решила задачу на доске. Тогда Лидия Павловна рявкнула на Курчина при всем классе: «Останешься, остолоп, на второй год, чтобы не лез учить учителя!» Ну и выполняет свою угрозу, ставит Курчину двойки, хотя он и правильно решает задачи по ариф-метике. Я ей сказала, что нехорошо издеваться над мальчиком, а она мне вы-палила: «Должен быть принцип, иначе ученик возомнит о себе!» Какой же это принцип, если Лидия Павловна Межуева просто невежественная и распущен-ная учительница. Вот поэтому и возле дверей класса, когда она проводит урок, толкутся и плачут изгоняемые ею с уроков ребятишки. А надоест им стоять у двери, они начинают хулиганить. Неужели этого не видит Елейный, что при каждом случае восхваляет Межуеву или ссылается на недостаток ин-струкций? Нечестную игру ведет Елейный. Я от имени всех молодых учите-лей заявляю: поддержим директора Шабурова, не пожалеем сил. Правильные он предложил мероприятия.
Последним выступал в прениях Иван Григорьевич Бронский, невысокий лобастый человек в полувоенной форме, бывший чекист. Он начал с обраще-ния к Ивану Григорьевичу Гончарову, который сидел с медной трубкой в ухе и все покачивал вспотевшей лысой головой.
– Вы вот не качайте головой, а скажите, какова ваша позиция, как комму-ниста-учителя?
– Что? Моя позиция? – взглянув на Бронского снизу, скороговоркой выпа-лил Гончаров. – Если меня по карману не ударят, буду за Шабурова, если ударят – выступлю против…
– Обыватель вы, ничего больше! – сердито бросил ему Бронский в лицо. – И вы и некоторые другие способны все вопросы решать лишь желудком…
– А что ж, еще Наполеон догадался, что путь к сердцу солдата лежит через желудок, – ухмыльнулся Гончаров, свиные глазки его в осекшихся ресницах замаслились.
– Путаник и невежда! – загорячился Бронский. – Не разбираетесь между плохим солдатом и учеником. Да и что с вами говорить, если вы учительскую работу измеряли полпудами хлеба, зарабатываемого в сапожной мастер-ской… А я стою целиком за поддержку предложений Шабурова, голосую за них.
… Перед голосованием предложения Бронского одобрить рекомендован-ные Шабуровым мероприятия, все участники компании Елейного узрились на него. «Что же делать? – стоял в их глазах вопрос. – Голосовать за или про-тив?»
Елейный покачал головой, поднял руку «за», приспешники сделали то же.
– Это еще ничего не значит, что мы проголосовали за предложение Шабу-рова, – разъяснял Елейный по дороге домой своим сообщникам. – На Педсо-вете создалась такая ситуация, что нам нельзя было бить Шабурова в лоб. Сделано главное: в сердцах многих посеяно сомнение и страх за свой желу-док. Понимаете? Ну вот, такую заварим кашу, что Шабуров не усидит. Ведь сожгли же мы других директоров – Кондакова, Заводяного, Петрищева, Ду-бинову… А что же вы думаете, сожжем и Шабурова. Пока есть на свете ду-рачки в райкомах и Обкомах, наше дело верное: нашепчем им на уши от име-ни коллектива против Шабурова, поплывет… Надо уметь пользоваться ору-жием коллектива для защиты наших интересов. Понимаете? Ну вот, будем действовать от имени нашего коллектива, пусть от имени нашей компании!





17. В КОЛЛЕКТИВЕ

Несмотря на поздний час, Шабурову не удалось после заседания Педсове-та уйти домой: в коридоре встретил его Сабур Иванович Пугачев и попросил приема.
– Я уже второй час сижу здесь, – признался Сабур Иванович. – Извините, но пришлось слышать все, о чем говорилось на Педсовете. Для меня это важ-но вдвойне – и как для будущего педагога и как для писателя. Признаться, продолжаю работать над рассказами. Сегодня закончил рассказ «В коллекти-ве». Это о заводском коллективе рассказано. Факты вам, Василий Петрович, хорошо известны. Это о ваших учениках, работающих на механическом заво-де. Даже вдохновение я получил для рассказа, прочитав вашу статью в редак-ции журнала «Народное образование». Есть там у меня знакомый редактор, товарищ Александров. Он и познакомил меня с вашей статьей, в Москве. Сказал, что она будет напечатана в четвертом номере журнала «Народное об-разование» в апреле 1953 года… Будьте добры, прочтите со мною рукопись рассказа «В коллективе», дайте свою оценку…
Они вернулись в кабинет Шабурова на нижнем этаже, включили свет.
Сабур Иванович присел у стола напротив Шабурова и начал читать:
«Девушки шли очень быстро, так что Кремнев нагнал их лишь у самой проходной будки, где они задержались из-за очереди.
– О чем спорите? – спросил он, поздоровавшись.
– Житья мне Анька не дает, – обернулась Шура. Карие глаза ее сверкали, смуглое лицо пылало краской. – Сама перешла в девятый, меня уговаривает не бросать восьмой. Но я не хочу второгодничать из-за одной геометрии…
– А мы тогда на комитете комсомола обсудим! – вопреки своей воли при-грозил Кремнев.
– Нет, зачем же на комитете? – всполошено возразила Аня, Шура тоже сердито округлила глаза. Потом обе вцепились в курточку секретаря Кремне-ва, заговорили наперебой: – Ты нас комитетом не припугивай, мы лучше сами во всем разберемся…
– Ленька Кадуков тоже все хотел сам, пока аварию устроил, – сказал Кремнев.
– Так ведь он под градусами? – догадливо подсказала Аня, но Игорь отри-цательно покачал головой.
– Без градусов перепутал подвижные блоки с неподвижными при испыта-нии роликов под нагрузкой, вот и трахнуло. А почему такая с ним неурядица? Тоже отказался сидеть второй год в одном классе из-за физики…
– Прошу без клиньев! – огрызнулась Шура и, скользнув мимо вахтера че-рез проходную, помчалась в цех так быстро, что Игорь Кремнев не успел ее остановить.
– Что я ей такого? – оторопело развел Кремнев руками. – Хотел лучше, а она вот…
– А ты не подкусывай, – вступилась Аня. – У девушки тоже есть самолю-бие, если хочешь знать…
– Вот именно, Игорь, не подкусывай! – покричал подъезда заводоуправ-ления секретарь партбюро Одинцов, невысокий плотный человек в кителе танкиста. Он видел и слышал всю сценку у проходной. – Комсомольскому вожаку надо быть теплее и внимательнее…
– Да я что? Я просто так…
– Ладно. Пусть Аня идет в цех, а мы с тобою прочитаем письмо. Ребята прислали с ударной стройки. Пойдем ко мне.
Пока Игорь читал, Одинцов через окно кабинета задумчиво смотрел на за-водской двор, где зеленели тополя и каштаны, алмазными блестками сверкала роса на шершавой зелени листьев, по серому настилу асфальт разворачива-лась с гулом машина, пыхая синими дымками. За гаражом белели стены ли-тейного корпуса. Из головастой трубы вагранки тяжелыми пузатыми клубами валил зеленоватый дым с оранжевой россыпью огненных искр. Языкастая ог-ненная коронка качалась под черным шатром над трубою. Из механического, из дробосортировки катились гулкие волны заводского шума, тревожа серд-це, вызывая воспоминания.
– В сорок третьем, помню, были здесь одни серые или рыжие холмы щеб-ня, пыли, мусора, – негромко сказал Одинцов, ни к кому не обращаясь. – Приютиться было негде. Партийное собрание под дождем проводили…
– Вы что-то сказали? – перестав читать, спросил Игорь.
– Война перед глазами мелькнула, заводские руины вспомнились. – Один-цов тронул пальцем рыжие седеющие усы, вздохнул. – Трудно было нам, Игорь, но все же коллективом одолели. Восстановили завод и разрослись. Понимаешь, разрослись на целый квартал. Радостно, конечно, но внутренне я чем-то недоволен. Думаю, думаю, в одну точку концы сходятся: мало у нас душевности, вроде как фронтовая связь с людьми остыла, хотя бои посерьез-нее фронтовых идут. Вот и поэтому ребята написали нам обидчивое письмо. И непорядки есть на заводе… И Шура Бронская поэтому убежала от тебя се-годня. Ты не обижайся, так оно и есть. Если подумаешь, поймешь. Читай-ка вот вслух, что я красным карандашом обвел. Читай-читай, не бойся…
В серых насторожившихся глазах Игоря мелькнуло удивление, в руке за-дрожали листки письма.
«… рабочий городок мы построили быстро, потому что каждый комсомо-лец научился здесь двум и даже трем профессиям. А рабочие у нас все ком-сомольцы, по путевкам ЦК приехали. Дружба в коллективе. Тоже и начальст-во внимательное, как в родной семье живем. О старом заводе и коллективе вспоминаем… Осерчали на вас сильно, что не выполняете заказы по армату-ре. Признаться, берет сомнение, друзья ли вы или просто так…»
– Ну и хватит читать, понятно! – Одинцов взял письмо из рук Игоря, по-махал им. – Это самое страшное, если начинают сомневаться в нас вчерашние друзья…
– А мы разъясним, ответ напишем…
– Игорь, словам теперь люди перестали верить, дела требуются! – сердито прервал его Одинцов. – Нашей с тобою душевной боли не хватит, чтобы швырнуть вперед всю заводскую махину и планы выполнить, а коллектив все может. Вот и должны мы людей растревожить, молодежь растревожить. У нас ее на заводе больше половины…
– Что же делать, Николай Николаевич?
– Сейчас решим. – Одинцов взял трубку телефона. – Коммутатор, дайте мне клуб завода. Здравствуйте, товарищ Попонов! Одинцов, Одинцов я. Все репетиции на сегодняшний вечер прошу отложить… Понимаю, но нужно. Почему? Письмо очень тревожное получили от комсомольцев с ударной стройки, так что вечером проведем молодежное собрание… Да-да, непремен-но. А ты, Игорь, доклад сделаешь, – положив трубку, сказал Одинцов. – По-теплее надо, чтобы людей за сердце тронуло… А теперь иди по цехам, готовь собрание, чтобы все знали…
Весть о предстоящем собрании быстро облетела цеха. «Неужели Игорь решил меня проработать? – встревожилась Шура. Одна за другой возникали догадки, потом опаляющим жаром разлилась в груди ревность: – Понимаю, он меня не любит, потому и засматривается на Аньку. Как же, русалочкой зе-леноглазой называет ее! Конечно, она красива, и волосы у нее будто золо-тые… Но и я не сдамся… Тоже, хороша подружка…»
Весь этот день Шура провела в мучительной тревоге. Даже заводской гул, обычно приносивший успокоение, оказался бессильным погасить боль ее пе-реживаний и сменяющих одна другую тревог.
Работая у тисков и всматриваясь в пургу металлической пыли, мерцавшей в голубом потоке падавшего через окно солнечного света, Шура вздыхала, мысли вязались и вязались, жгли сердце: «Нет, не любит меня Игорь, все придирается и придирается… Может быть, виновата в этом моя ревность, ко-торую я не умею скрывать? Но что я поделаю, если люди всегда ревновали, как только появилась на свете любовь. Конечно, было бы, может быть, лучше без ревности. Но откуда я знаю и как же это будет лучше без треволнений? Нет, пусть лучше так, как есть!» – Она ребром ладони рассекла световой столб, в нем сильнее закружились сверкающие пылинки. Из открытой окон-ной фрамуги тугая струя воздуха прошлась прохладой по разгоряченному ли-цу.
– Не поддамся я, поборюсь!
Вечером Шура заняла место в одном ряду с Аней. Их разделял лишь ши-рокий проход. И обе они выставили туфельки, которые чуть поблескивали на ворсистом плюше дорожки.
Игорь с трибуны любовался девушками. Чувства смущения и торжествен-ности смешивались в нем, и ему казалось, что он говорит не то и что его мо-гут неправильно понять в зале, особенно Шура. Ему хотелось с ней прими-риться, погулять после собрания по улицам ночного города, залитого светом луны, посидеть на скамейке под каштанами, где впервые познакомились вес-ной.
Высокий, тонкий он то и дело длинными руками обхватывал трибуну или, как бы обжигаясь о нее, прятал ладони за спину, ежил плечи. В его каштано-вых волосах, разбросанных костром, переливался золотой отблеск света, в больших серых глазах плескалось возбуждение.
– Да, именно мы виноваты! – настаивал Игорь, хотя и никто в зале не воз-ражал. – Ведь это же факт, что провожали мы товарищей на стройку с шумом и митингами, а теперь своим позорным равнодушием довели, что они в своем письме сомневаются, друзья ли мы? А как же вы думаете, если мы заказы не выполняем, ставим товарищей под угрозу жить зимой в не отопленных квар-тирах или двери к гвоздям веревками привязывать за отсутствием петель…
– Найти виновников и наказать! – загремели голоса. Одинцов позвонил в председательский колокольчик, а когда утихло, сообщил:
– В президиум поступила записка, обвиняющая слесарей…
– Нельзя соглашаться! – загорячился Игорь. – Слесаря выполняют нор-мы…
– Но как выполняют?! – зазвенел голос Шуры Бронской. Она вскочила с места, по плечам плеснулась черная волна кудрей, зеленоватой пеной завих-рился газовый шарф. – Слесарная работа стоит из-за недостатка литья, мы та-буретки делаем. Виноваты литейщики…
– Помогать надо, – спокойно заметил Одинцов и тут же подмигнул Игорю на Шуру. «Огонь, мол, девушка. Разобраться надо…» Потом крикнул ей: – А это неплохо, что слесаря научились табуретки делать. Вот и комсомольцы с ударной стройки пишут о своих успехах и о том, что они даже по три профес-сии освоили. Как, Бронская, на этот счет думаешь?
– У нас условия плохие, с литейщиками, например, встречаемся только на проходной или на танцевальной площадке. Разве там усвоишь смежную про-фессию?
– У меня есть слово. Разрешите? – Аня подняла руку.
– Да как же это, прения начались, а я еще доклад не закончил, – под смех всего зала пожаловался Игорь президиуму.
– Не упирайся, – сказал ему Одинцов. – Люди все поняли, желают сами говорить, докладчику больше не нужно. Пожалуйста, Стрельникова!
Аня резво взбежала к трибуне, сверкнула на Игоря горящими зеленоваты-ми глазами.
– Нечего брать слесарей под защиту. Но и не одни литейщики виноваты, что недостает литья. Спросите технический отдел, почему он рационализа-цию глушит? Почему заморозил предложенный нашей бригадой аппарат ав-томатического контроля качества формовки и литья? Ни тебе магнитной чи-стки, ни фотоэлементов… Даже пневматической трамбовки не применяется, хотя ее давно требуют стержневщицы. Начальник руками разводит и гудит-гудит: «Нету конструктивного решения», будто оно должно ему упасть с не-ба…
– Ближе к делу! – крикнул кто-то
– Вот и ближе. Наша бригада поручила мне заявить, что на себя берет ра-боту создания аппарата автоматического контроля. Но чтобы технический отдел, профсоюз, партком и комитет комсомола помогали…
– Слышишь, Гаврилыч? – спросил Одинцов. – Как мыслишь?
– Развернемся, – ответил широколицый начальник техотдела, сверкая красной лысиной. – Задержек у нас, правда, много, но пневматическую трам-бовку с завтрашнего дня пустим в действие…
– Завтраками нас одними нечего кормить, пора подумать об ужинах и обе-дах, – наседала Аня, поощряемая кивками Одинцова. – Теперь о смежных профессиях. Дело это нужное. О себе скажу. Если Шура Бронская не возра-жает обучить меня слесарному искусству, с удовольствием помогу ей стать формовщицей…
– Да я вот и не знаю, – растерянно заговорила Шура, не одолев еще бро-дившего в груди чувства ревности. – С бригадой бы надо посоветоваться…
– Слесаря согласны! – загремели голоса. – Мы все тут, поддерживаем…
И тут собрание как бы прорвало. Часа два один за другим выступали люди с предложениями, вызывали на соревнование товарищей, брали обязательства по взаимному изучению профессий. Постепенно разбились в зале и по сосед-ним комнатам в группы, жарко обсуждали, с чего начнут завтра в цеху и как лучше сделать.
– Они даже о президиуме забыли, – посматривая на окруженных молоде-жью и занятых спором Шуру с Аней, пожаловался Игорь Одинцову. – Да и других теперь не заставишь слушать резолюцию. Что же мне с ней делать? Я ведь тридцать четыре пункта написал, с полным охватом…
– Не огорчайся, – тепло поглядел на него Одинцов. В светлых глазах была радость и ласка. – Люди разогрелись, сердца у них пылают, как перед штур-мом крепости. Вот по этому огню я как раз и скучал. Чего же огорчаться, ес-ли массы пришли в движение? Да они уже такую резолюцию сердцем своим написали, что и не придумаешь – резолюцию борьбы за коммунизм. Ты вот лучше иди к Шуре. Замечаю, весь вечер она на тебя посматривает, ждет , а ты… Надо же понимать, а не только с резолюциями… Иди-иди, а я сейчас со-зову начальников цехов к директору. Маловато их здесь присутствовало, мо-гут и не понять того, что самого важного произошло на собрании. А про-изошло великое: теплота человеческая разгорается. Вот это и главное…
………………………………………………………………………………..
Шура и раньше раза два бывала у литейщиков, но профессией не интере-совалась. Теперь же пришла сюда учиться. И сразу заметила, что в шелестя-щий грохот ситороера – машины для очистки формовочной земли от камней и мусора – вмешивался ранее отсутствовавший пулеметный стук какого-то нового работающего инструмента.
«Гаврилыч растаял после жаркого собрания, – радостно подумала Шура, с интересом посматривая на знакомую стержневщицу, в руках которой пуле-метно стучала пневматическая трамбовка, из-под нее черными искрами брыз-гала земля через стенки зеленого стержневого ящика. – Дело сдвинулось…»
– Повинуется техника?
– Управляемся, – кивнула девушка, цепкими руками водя трамбовку по всей площади трамбуемой земли. – В три раза быстрее выходит. Хочешь по-пробовать?
– Ага! – Шура подержала в руках поданный ей подругою инструмент, при-смотрелась к похожему на оттопыренный палец серебристому клапану, кото-рый дрожал и как бы радовался мгновенной свободе, потом щелкнула по не-му ногтем и нажала. Трамбовка непослушно запрыгала, земля волной плесну-ла через край ящика, и девушки засмеялись.
– Пока не слушается…
– Иди сюда, Шура! – позвала Аня. Она работала вблизи ситороера, где комочки жирной земли ударялись о щиток панцирной сетки и черной мукой сыпались в косой сугроб на полу. – Садись, наблюдай. И не обижайся: про-фессию формовщика все начинают с наблюдения…
Шура присела на корточки рядом с Аней и вдруг засмеялась.
– Не подумай, что над тобою. Это я, глядя на твои собранные жгутом на лбу золотистые волосы и сбитый к затылку серый в шашечку платок, вспом-нила спор на литературном кружке, когда о тебе же рассказ читали местного автора. Критиканша одна, Галина Петрова, уверяла, что «собранные жгутом на лбу золотистые волосы трудно себе представить…»
– Ох, ты! А я думала еще что, – усмехнулась Аня. – Пусть критик придет к нам в цех и научится представлениям. Ведь волосы жгутом на лбу скручиваю я для удобства и безопасности: огонь рядом, косу жалко…
Выровняв сверкающим лезвием ланцета все углубления формы, Аня включила крохотную электрическую лампочку и быстро водила ею в поисках соринок. Потом искусно поставила опоку, прорезала летниковую чашу, про-ткнула шпилькой газоотводное отверстие, оглянулась на подругу:
– Усваиваешь, Шура?
– Да хоть сейчас могу…
– Шустрая… Но мы начнем попроще, с кухонных плит и печных дверок. Это наряд вашего цеха по заказу ударной стройки…
В работе незаметно летело время, чужая профессия становилась своей.
– Так нельзя! – воскликнула Аня, допустив Шуру к самостоятельной. – Не разрешается при деревянной форме пользоваться металлической набивкой. Деревянной нужно, вот так...
– Командуй, командуй! Наступит и моя очередь, – возразила Шура, вни-мательно всматриваясь в подругу. «Нет, она хорошая, – метнулись мысли. – Неправильно подозреваю ее в покушении на Игоря. Вчера она даже уступила нам с Игорем свои билеты в кино…»
– Да, скоро приду к тебе учиться на слесаря… И буду слушаться, хотя я тоже норовистая, как и ты…
… слесарный цех Аня вошла в конце следующей недели. Дробный грохот молотков, пронзительный визг пилок, глуховатый шелест точильных камней со шлейфами золотистых брызг – все эти звуки плотно охватили девушку, даже растерялась.
– Мне к Шуре Бронской, – сказала парню, согнувшемуся у странного ши-рокого станка с многими шкивочками и движущимися бумажными наждач-ными лентами, вокруг которых бурлила серая эмульсия. Нагнетаемая помпой, она хлестала курчавыми струями из медных сплющенных кранов.
– А-а-а, Стрельникова пожаловала! – парень разогнулся и повернулся к ней лицом. «Батюшки, Кремнев Игорь! – чуть не вскрикнула Аня. Сердце ее заколотилось, в ушах зазвенело. Ведь любила его, но никогда не сказала об этом, хранила тайну и не хотела нарушать счастье подруги. – Зачем он здесь? Неужели опять будет подкусывать меня или Шуру?» Но Кремнев махнул ру-кой в проход между штабелями сверкавших полировкой готовых цилиндров, сказал официальным тоном: – У четвертых тисков справа найдешь Брон-скую…
«Какая точность, – покосившись на Игоря и шагнув в проход, подумала Аня. Она не знала, что все эти дни Игорь обучался слесарному делу у Шуры, а сегодня она его прогнала, ожидая подругу, и он пристроился неподалеку на шлифовке. – Впрочем, секретарю комитета комсомола, наверное, положено знать, у каких тисков работают девушки…»
– А уже думала, не придешь, – сказала Шура, протянув Ане свою узкую руку в пудре серебристой металлической пыли. Карие глаза лукаво смеялись, на щеках темнели ямочки. – Предупреждаю, в слесарном деле галопом не проскочишь. Будешь сначала рубить и ковать холодный металл. Для сноров-ки. Я вот тебе покажу, как держать зубило и ударять молотком по обушку. И не размахивайся с плеча, металл расчет любит. Если не уловишь этого муску-лом, не поймешь и умом. А то вот Игорь…
– Что Игорь? Он тоже?
– Да, он тоже. А что? – Шура настороженно покосилась на Аню. – При-знайся на чистоту, ты его любишь?
– Не в этом дело. Я встретила его вон там, у станка… Мне показалось, что он пришел посмеяться над моей неловкостью. Он же любит подкусывать…
Шура вздохнула, потом положила руку на плечо подруги и сказала с неж-ной дрожью в голосе:
– Трудно нам, подружка, разобраться в чувствах, но мы все же должны, должны. Время покажет… Но не бойся, Игорь не придет сюда сейчас… Да-вай начнем работу.
Работа подвигалась медленно. Пронзительный железный звук хлестал уши, отчего еще сильнее росло нетерпение. А тут еще подводные чувства плескались и плескались в девичьем сердце, перед глазами – нет, нет, – да и мелькнет образ Игоря. От него Аня умом уже отступилась в пользу Шуры, а вот сердцем еще не отошла, еще жалела и грустила. Улучив момент, Аня со всего размаха хватила молотком по обушку, чтобы ускорить. Со злым шипе-нием брызнули ослепительные искорки, зубило скользнуло с полосы и вонзи-лось по самую ручку в пол. Рука онемела, будто электрический ток ударил по сухожилиям.
– Клюнула все же! – усмехнулась Шура. – Вот и Кремнев на этом клюнул на прошлой неделе… – Шура покраснела, носком валеного сапога вмяла ка-кой-то камешек в сизый грунт, потом вскинула глаза на Аню, строго сказала: – Руку держать на весу, пока зуд пройдет. И наблюдай за моей работой. Что-бы вот так делала!
Ударяла она молотком отрывисто, без излишнего размаха, подвигая в то-же время зубило по меловой черте на себя. За острием тянулся серебристо-матовый шрам. Глядеть было красиво, у Ани снова зажглось желание взяться за молоток.
На этот раз шло хорошо. Но от нетерпения все же произошел новый кон-фуз: отбросив молоток и ухватив руками загнувшиеся концы надрубленной полосы, Аня храбро переломила ее.
– Вот и брак, брак! – рассердилась Шура. – Надо бы еще раз пройтись зу-билом, а ты… Видишь, излом получился зернисто-рваный, иззубрены… Пе-ределывай сначала!
Через час начался второй этап работы: торчмя зажав тисками отрублен-ную пластину, Аня колотила ее молотком, чтобы придать форму гайки.
Медленно оседая под ударами, пластинка толстела, как бы набухая незри-мыми железными соками. Торец обволакивался по краям серебристым жест-ким венчиком металлических кудряшек, лысина сверкала крохотными много-угольными зеркальцами отпечатков молотка.
– До «гайки» еще далеко, – повертев в руках поданную Аней пластинку, возразила Шура. – Надо шлифовать. Вот так…
И снова Аня работала, привыкая к терпению и как бы закаляя свой харак-тер. Драила пластинку крупным и мелким напильниками, потом и меловой пылью. Пока в гранях «гайки» засияло солнце. Но Шура и тут придралась:
– Держать положено щипцами, а не голыми пальцами. Ведь заржавеет от пота…
К концу рабочего дня «гайка» была принята. И хотя краснели мозоли, ца-рапающая боль обжигала кожу ладоней, Аня всем существом своим горди-лась, что сумела сделать «гайку» – символ начала слесарной профессии – мо-жет в понедельник приняться за кронциркуль.
– Шурочка, в кино сегодня пойдем? – послышался приглушенный голос Игоря из-за штабеля готовой продукции. Подруги переглянулись. Аня кивну-ла головой, чтобы Шура согласилась, а сама с колотящимся в груди сердцем на цыпочках, чтобы не слышно было ее шагов, удалилась через запасные две-ри из цеха. «Что ж, пусть! Так оно лучше. И, может быть, теперь Игорь нико-го не станет подкусывать», – стучали мысли. От них становилось сразу и больно и легко: окончательно разрешен вопрос, мучивший Аню несколько месяцев…
… Последний день августа был суматошным в заводском коллективе: го-товилось торжество, посвященное завершению заказа ударной стройки, ис-пытанию аппарата автоматического контроля литья и формовки, встрече с комсомольцами – бывшими членами заводского коллектива, теперь рабочими приволжского завода в степи.
– Ох, еле тебя дождался! – суетясь у сверкавшего белыми жестяными бо-ками аппарата, возбужденно воскликнул Игорь, когда Шура вошла ранним утром в конструкторскую комнату. – Через полтора часа ожидаем комиссию, а у нас беда случилась – исчезли куда-то вместе с чертежами медные квад-ратные консолики для наружных стенок и увеличения чувствительности ап-парата. Выручай, Шурочка! Надо вырезать и припаять консолики, пока нет комиссии…
Шура болезненно поморщилась, попятилась к выходу.
– Не могу я без размеров и чертежей… Побегу лучше к главному инжене-ру, я знаю его квартиру…
Знавшая о проделке Игоря, который нарочно спрятал консолики, и видев-шая Шуру, когда она шла через заводской двор, Аня успела спрятаться за пе-регородкой, чтобы понаблюдать за происходящим. Но теперь сложилась иная обстановка. Вот почему Аня неожиданно загородила Шуре дорогу к двери.
– Комсомольцы не должны бегать от трудностей и просить помощь, когда сами могут сделать! – сказала она и взяла Шуру под руку. – Я помогу тебе рассчитать, берись немедленно. Ведь, по условиям конструкции, сторона кон-солика равна гипотенузе треугольника номер пять…
В глазах Шуры сверкнули отблески смешанных чувств – испуга, досады и ревнивого подозрения. Она быстро покосилась на Игоря, потом на Аню, с бо-лью в голосе тихо промолвила, скрывая действительные мысли:
– Неужели нужно распаять корпус, чтобы достать треугольник номер пять? Это же ведь…
– Вскрывать корпус не нужно. – Аня начала объяснять таким задушевным тоном, что нельзя было не поверить в ее искренность:
– Мы знаем, что катеты равнобедренного треугольника номер пять равны одной трети ширины внешней стенки аппарата. Стенку измеряем, остальное высчитываем по теореме Пифагора…
– Ее, между прочим, изучают в восьмом классе, – не удержался Игорь.
– Ох, и бессовестный ты! – обернулась к нему Шура, но во взгляде не бы-ло зла. – Думаешь, осержусь вот сейчас и убегу, как тогда, на проходной? Не убегу. За последние два месяца боевой жизни в нашем коллективе я научи-лась многому. И в школу, конечно, пойду. Мы решили всей бригадой учиться, если уж на то пошло. Давайте ваши расчеты, заговорщики, вырежу сейчас же медные консолики…
Гремя медным листом на столе, Шура через плечо подмигнула Ане, чтобы та вышла, а потом прошептала Игорю:
– Все же ты еще не совсем разучился подкусывать. И я тебя сегодня вече-ром накажу: ни разу не поцелую. Вредный ты, хотя и хороший парень в на-шем коллективе…»
Шабуров, выслушав чтение, некоторое время ходил молча по кабинету, потом взял Сабура Ивановича за плечи и сказал ему:
– Хорошо бы в шкуру учительского коллектива школы № 1 вдунуть душу описанного здесь заводского коллектива. Впрочем, в свиной шкуре не удер-жится человеческая душа, как молодое вино не удержится в старых мехах. Лучше, пожалуй, омолодить учительский коллектив и очистить его от карье-ристов Елейных Прокош, от Лизаветы и Чужеголосова, от всех живых иско-паемых… Идем, погуляем по городу… – Они погасили лампу, а в это время от окна черной тенью метнулся во двор подслушивавший их через форточку Елейный Прокоша.




18. ГЛАЗАМИ ПЕТРИЩЕВА

С завистью и досадой наблюдал этот человек из своей ссылки в слобод-скую школу за тем, что происходило в городской школе № 1 при его прием-нике, Шабурове. Оттуда ведь, из городской школы, ежедневно доносилась весть об успехах. Всенародная похвала гремела по городу, по району, по стране.
И в это же время худая слава начала поднимать свои крылья и над руково-димой Петрищевым Пушкарской школой и над городской школой рабочей молодежи, куда проник все же на директорский пост приспособленец Рай-ский.
«Пойду, своими глазами посмотрю, – решил Петрищев. – Неужели воз-можно так переродить полторы тысячи учащихся, как говорят об этом люди? И что это за человек, Шабуров? За что бы ни взялся, горит в руках дело, идет успех. Может, везет просто человеку? Пойду, погляжу…»
Было раннее утро. Легкий морозец сковал подтаявший вчера снег, и он звонко шуршал под ногами, рашпилем царапал подошвы сапог.
«Автобусом бы выгоднее поехать, – сообразил Петрищев, которого в на-роде обзывали Бездарновым, Либераловым, даже Патом из старинного филь-ма «Пат и Паташон». Бездарнов всего более соответствовало складу этого че-ловека, а Либераловым он просто казался некоторым недалеким людям, склонным объяснить сплошные провалы Петрищева его мягкотелостью и не-твердостью характера, хотя дело было именно в бездарности. Кличка «Пат» соответствовала внешности Петрищева: был он, как и комичный Пат из фильма, высок и худ, с флегматичным лицом и пустыми серыми глазами, удивленно раскрытым ртом и посапывающим широконоздрым носом. Даже губами он иногда жевал и шлепал наподобие Пата, а на шее у него, под пра-вой скулою, большая круглая шишка, точь-в-точь, как у Пата. – Да, выгоднее ехать автобусом в город, чем идти и царапать подошвы о твердый ноздрева-тый снег. Но ведь разве сядешь на автобус? Черта с два сядешь. Там, небось, толпа учеников из школы № 1. Помню, собирались они десятками и даже сотнями у остановки автобуса, скандалили со взрослыми, затевали разные иг-ры у обочины и заставляли шоферов проезжать мимо с полупустыми маши-нами. Ученики наслаждались волнением взрослых, которым приходилось бе-жать за уходящим автобусом и ругаться, а потом, придя в школу, «детки» объясняли свое опоздание на кроки тем, что им долго не удавалось сесть в «перегруженные автобусы». Не верится, что Шабурову удалось отучить своих питомцев от этих забав. Что ж, зайду, погляжу…»
К автобусной остановке Петрищев шагал в состоянии какой-то самообре-ченности, какую переживает человек, ступивший на заведомо хрупкий лед только что замершей глубокой реки: «Дойду или утону?»
Подошел Петрищев к остановке, глазам не поверилось: никакой толпы, никаких хулиганов. Лишь два мальчика, наверное, из шестого класса, вежли-во упрашивали взрослых разрешить им пораньше сесть в автобус.
– В школе сегодня политинформация, – пояснял лупастый мальчик с по-красневшим на ветру носом и с рыжим портфеликом в руках, – а мы немнож-ко задержались с Жорой, галстуки разглаживали, пуговицы пришили…
– Велика беда, если и опоздаете на политинформацию, – сказала толстая женщина, укутанная в серую турецкую шаль и обставленная вокруг бидона-ми, корзинками, кошелками, из которых торчали куриные головы. Эту жен-щину звали «Мотей-Прибыльщицей» за постоянную торговлю перекуплен-ными продуктами на базаре. – Я вам дам по рублю, поможете мне товары на рынок отправить…
– Не-е-ет, – пропел мальчик, качая головой. – У нас теперь в школе такая дисциплина, что даже за полминуты опоздания взгреют. Не только на класс-ном собрании, к директору позовут…
– В какой же вы школе учитесь? – заинтересовалась Матрена-Прибыльщица.
– В городской № 1…
– Слышала про нее, слышала, – закряхтела Матрена-Прибыльщица. – Ди-ректор этот, Шабуров там… До чего же вредный человек, ребятишек не ми-лует. Раньше, бывало, я по целому десятку учеников забирала утром к себе в помощники. И бидоны мне с молоком подносили, и курочек, и картошку и всякую снедь, а теперь этот Шабуров понашарахал ребятишек, не уговоришь: бегут опрометью в школу, хоть им кол на голове затеши. А если я, ребятки, дам вам по пяти рублей? Это ведь заработок…
– Не-е-ет, – снова возразил мальчик. Он сунул в спину своего заколебав-шегося было товарища в меховом пиджачке. – Ты, Жорка, брось на деньги клевать! Я не хочу больше сидеть с тобою рядом карикатурою в газете…
Вдали показался желтый автобус, очередь ожидающих выровнялась. Мальчишки хотели было уже встать в самом ее конце, позади Матрены-Прибыльщицы, которая засмеялась и сказала:
– Вот и правильно, ребята! Пять рублей на дороге не валяются, а в автобус все равно сесть не сможем из-за такой очереди. Да и чего вам бояться, если опоздаете: проскочите, никто не заметит…
– Как это не заметит? – обидчиво в один голос возразили ученики. – Мы теперь сами стоим на постах в школе, а мимо нас не проскользнешь…
– Айда, ребята, сюда! – крикнул рабочий из самой головы очереди. – Я вам уступаю место, езжайте быстрее в школу, а мне до смены еще около часа, подожду…
Петрищев в этот автобус не смог сесть не только потому, что много было желающих ехать: его бы впустили и без очереди. Нет, ему стало чрезвычайно стыдно, что сам он не догадался оторвать ребят от нацелившейся на них спе-кулянтки Матрены-Прибыльщицы. Как же было ехать с ними в одном авто-бусе и глядеть в ребячьи глаза?
– Э-э-э, Николай Федорович, – умильным голосом обратилась к нему Мат-рена-Прибыльщица. Желтые зубы ее оскалились, улыбка расплылась по ши-рокому жирному лицу, колыхнулись усики. – Какая жизнь была мне при ва-шем директорстве, просто – малина. Когда вы разрешали, когда и сами ребя-тишки помогали мне на рынок, а теперь вот сиди и жди: третий автобус про-пустила, помощников никак не найду, одной не справиться с этой махиной. Сюда вот поднесли мою кладь добрые люди, а дальше – невозможно. Может быть, вы мне поможете, Николай Федорович?
Николай Федорович посопел носом, молча зашагал в город. По пути дог-нала его грузовая машина. Знакомый шофер отворил дверцу, пригласил Пет-рищева в кабину.
– В город? Подвезу…
Высадившись на центральной улице, Петрищев поблагодарил шофера, пошел пешком по знакомому и много раз исхоженному им тротуару. «Конеч-но, картинка у автобуса поучительная. Хороший аттестат Шабурову и его ме-роприятиям, – думал Петрищев. Он поглядел на ручные часы. Было как раз то время, когда (Это хорошо помнил Петрищев) сотенные толпы учеников при его директорстве заполняли вестибюль школы № 1, кричали в подражание голосам всех зверей на свете и сражались с техническими сотрудницами, что-бы прорваться в классы.
– Время не вышло! – кричали разъяренные сотрудницы, хлеща ребят ве-никами и тряпками. – За минуту до звонка начнем пущать, раньше директо-ром не велено!»
Вспомнив это, Петрищев покашлял немного, начал спускаться под гору. Вот уже видны краснокирпичные стены школы, чернеет колонка на меловом бугорке. И пусто кругом, никакого шума, никакой драки. «А ведь раньше здесь сорванцы резвились, пока другие воевали с техническими сотрудница-ми в вестибюле, – вспомнил Петрищев. – Да еще как резвились! Одни броса-лись в атаку на прохожих, сбивая некоторых с ног. Другие цеплялись желез-ными крючками за кузовы проходящих автомашин или стреляли из рогаток по ветровым стеклам, по кабинам. Неужели все это ликвидировано Шабуро-вым?»
Петрищев замедлил шаг, огляделся. Над улицей провисали заиндевелые шнуры телеграфных проводов без тряпок на них и без всякой другой дряни. Клубы синеватого дыма из заводской трубы стелились над крышами домов. Совсем рядом, за сложенной из меловых блоков высокой оградой, звонко стучала выхлопная труба дизеля, шумели машины в заводских корпусах. Од-на за другой катили машины под Гуменскую гору, никто не атаковывал их, не цеплялся крючьями за борта.
Это обыкновенная и простая картина казалась Петрищеву невероятной, чуть ли не наваждением. Ведь был уверен, что нет силы на свете, способной обуздать полуторатысячную армию разболтавшихся учеников школы № 1. «Сняли меня с работы ни весть за что, – вот уже несколько месяцев в мыслях твердил себе Петрищев. – Придрались, потому что нужно было Рощупкину посадить в директорское кресло Дубинову и заполучить себе диплом хотя бы об окончании Учительского института. Известный иезуит этот Рощупкин. Но Дубинову прогнали. Знаю ведь, к директорскому посту грабится Елейный Прокоша, грабится и Ступицкая. Съели они меня, съедят и Шабурова, хотя у него, кажется, выходит дело… Смелый человек, умница, организатор, ничего не скажешь. Вижу, люди не соврали. Даже двор сумел Шабуров обнести ог-радой, ворота поставил, столбы с электрическими фонарями водрузил на дво-ре. И как он это может, непонятно. У нас не выходило, у него выходит. На-верное, везет ему или…»
Не закончив мысли, Петрищев приблизился к подъезду школы.
Несколько девочек и мальчиков обметали у входа вениками снег со своей обуви. Потом, поправив сумки с книгами или встряхнув портфелики, доста-вали из-за пазухи ученические билеты, шли в вестибюль. Дверями они не грохали, как было раньше, плавно затворяли за собой.
Вслед за ними вошел и Петрищев.
Ему вежливо поклонились стоявшие у входа дежурные с красными нару-кавными повязками и с большой белой буквой «Д» на повязке. А так как он плавно закрыл за собою дверь, по примеру ребятишек, дежурные поглядели на него радостно засиявшими глазами.
– У вас, в Пушкарке, тоже теперь порядок? – спросила стоявшая непода-леку остроносая старушка, прослужившая в школе лет тридцать. – А мы, Ни-колай Федорович, поверите ли, только теперь свет увидели, при Шабурове. С ребятами не деремся, дружим…
– Да-да, да-да, – растерянно бормотал Николай Федорович, не зная, что и ответить старушке: город и округа знали, что в Пушкарской школе ученики вверх ногами ходили, били окна, обливали стены чернилами, выгоняли учи-телей из класса, носили на занятия взрывчатые вещества, даже многие пока-лечились, а Петрищева и слушать не хотели, да он и не знал, что и как делать, чтобы усмирить сорванцов. И ему хотелось в эту минуту, чтобы произошло в школе № 1 какое-нибудь событие, избавившее бы его от необходимости от-вечать на вопрос старой технической сотрудницы. – Да-да, да-да, да-да…
Вдруг в вестибюль пулей влетел со двора шустроглазый мальчишка с тор-чавшими из-под кожаного шлема льняным вихром. Щеки его розовели от возбуждения, тяжело дышал. За ним гулко бухнула дверь на пружине, дзинькнуло стекло.
«Эге, здесь тоже не все благополучно, – мелькнула мысль у Петрищева. – Любопытно!»
К его разочарованию, сорванца немедленно схватили дежурные у двери.
– Стой! Почему дверью хлопаешь и билет не предъявляешь?
– Простите! Немного проспал, а мне ведь надо сегодня на политинформа-ции рассказывать о Корее. Честное слово, все выучил…
– Никаких льгот! – строго сказал один из дежурных, выпятив грудь в шер-стяном джемпере и показав нарушителю на дверь: – Вернись, закрой, как по-ложено. Кроме того, приготовь ученический билет… До информации две ми-нуты, успеешь.
Шустроглазый беспрекословно вышел, но сейчас же вернулся. Дверь на этот раз он раскрывал и закрывал самым осторожным образом, успел достать и предъявил дежурным ученический билет.
По старой привычке, он было бегом бросился по коридору в класс. Но и здесь его задержал патруль.
– Спокойно! – сказала одна из пионерок, сверкнув черными глазами. – Здесь не беговая дорожка. Иди шагом. Да и шлем долой!
– Прошу извинить, – срывая шлем с головы, сказал парнишка. – Все вот забываю, по старой привычке хотел газануть по коридору…
Николай Федорович оглянулся, но старушки уже не было рядом: она по-няла состояние своего бывшего директора, ушла из вежливости, перестала допытываться ответа на свой вопрос.
Петрищев с удивлением и непрошеной завистью наблюдал за происходя-щим в вестибюле. Не было никакой толпы, криков и сражений. Распоряжения дежурных учеников воспринимались их товарищами как нечто непреложное и естественное.
«Наверное, образовались условные рефлексы, – подумал Петрищев. – Ес-ли Шабуров продлит свою систему годами, рефлексы у воспитанников станут твердыми навыками и привычками на всю жизнь… Везет человеку, умеет найти главное звено для установления порядка и дисциплины в школе».
– Здравствуйте, Николай Федорович! – нарушив ход его мыслей, покло-нилась крохотная техническая сотрудница, которую в школе прозвали капи-таншей Васильевной за то, что сын ее служил в армии капитаном, а сама она любила стоять на второй лестничной площадке и повелевать своими коллега-ми.
– Здравствуйте, Васильевна! – ответил Петрищев по старой привычке, на-гнувшись к женщине. – Как дела?
– Как часы! – бодро сказала она. – Сами видите, теперь мы с учениками не воюем. К семи часам утра сдаем полностью убранные нами коридоры и клас-сы дежурным ученикам и учителям, а те уж впускают народ без задержки…
– В классах, наверное, кутерьма?
– Что вы говорите, Николай Федорович?! – сердито замахала на него Ва-сильевна руками. – Боже упаси! Василий Петрович Шабуров строгий завел порядок: в каждом классе обязательно встречает учеников учитель первого урока. Там и беседуют, и задачки, если кто дома не справился, выясняют, и на карте показывают. Ребята довольны, настроение у них вежливое, с нами те-перь не ругаются. А еще у нас радио провели, свой узел работает. Послушали бы вы, как ребята о своих делах по радио рассказывают. И такие песни часто поют, что и даже не верится, что так можно ублаготворить людей. Намедни даже и технические сотрудницы выступали, бухгалтер, Иван Васильевич, на гитаре играл по радио и песни пел. Мы вот тут стояли, где сейчас стоим с ва-ми, а все слышно и очень знакомо. Мы же друг друга знаем по голосу. Хоть оно по радио изменяется, а все же узнаем. У нас теперь душа радуется. Слы-шите, тишина какая в коридорах? А вы говорите, что ребята, наверное, шу-мят. Теперь у них на все есть свое время, а не когда попало. Не только в клас-се, на дворе стали теперь ученики держать себя по-людски: через забор не ла-зают, а ходят через калитку. Тоже и в калориферной. Помните, при вас там была такая курилка, не продыхнуть от дыма? А теперь этого в помине нету, ангелы летают, и кончилась наша мука с ребятами. А почему? Да сами же ре-бята стоят везде на постах, порядок поддерживают. По радио на всю школу говорят о провинившихся. Разве это приятно слушать виноватому? Вот и не провиняются. Да и некогда провиняться: сами ребята ограду делали, деревья насаждали во дворе и возле школы, радио проводили, гимнастический зал строили. Вы поглядите, Николай Федорович, какое они себе удобство под ру-ководством Шабурова устроили! – женщина взяла Петрищева за рукав, ши-роко распахнула перед ним дверь зала. – Простору сколько тут стало и все сияет. Дубинова, Елейный и всякие другие люди, тоже и Рощупкин Григорий Андреевич запугивали Шабурова, что и стены разрушатся, и ничего не вый-дет из-за недостатка денег и что он опозорится из-за недостатка рабочих рук. Даже партийный секретарь, Чужеголосов, и его помощник, Гончаров, запуги-вали и пригрожали написать, что Шабуров начал работу в зале, занятия сры-вает. Не испугался их наш директор: физкультурников на лыжи поставил, чтобы на воздухе позанимались и не срывали занятия, а сам с ребятами бесе-довал, нас пригласил, рабочих. Ну и начали мы стараться. Поглядели бы вы, Николай Федорович, как ребята и все мы старались за душевное слово к нам директора. Одного мела, почитай, полтысячи кубометров на руках отсюда вынесли, залу углубляли…
Елейный Прокоша кошачьей походкой вышел из левого коридора, оста-новился у приоткрытой двери и начал слушать разговор Петрищева с техни-ческой сотрудницей. А когда они спустились по порожкам в спортивный зал, Елейный покашлял от охватившей его досады, вернулся в учительскую.
Несколько классных руководителей второй смены готовились здесь к на-значенному Шабуровым смотру классной документации. Они проверяли за-писи, обертывали классные журналы зеленой глянцевой бумагой, проверяли дневники и тетради.
Учительница Пугачева, костлявая высокая женщина с румяными пятнами на смуглых щеках продолговатого лица, солдатской походкой направилась с журналом навстречу Елейному.
– Ведь красиво, а? – весело сказала она, показывая журнал: – Душа раду-ется. Зелененький, как весна…
– Нннда-а-а, – опуская в пол прикрытые лиловыми веками глаза и горбясь, прервал учительницу Елейный. Косматые его брови почти совсем сошлись над переносицей, вздулась синеватая вертикальная складка между ними. – Нннда-а, поработаем при Шабурове, сами позеленеем, передышки не дает нам…
Пугачева изумленно уставилась взором на Елейного, потом отступила к столу. «Как же смеет завуч делать такие провокационные заявления о Шабу-рове? – подумал она и оглянулась на коллег. Но те, пораженные выходкой Елейного и зная весь его подлый характер, мстительность, притихли. – Нет, они не помогут мне протестовать против этого Иудушки Головлева, не помо-гут. Лучше и мне промолчать».
Елейный заметил возбужденное состояние Пугачевой, да и понял, что сам пересолил. «Надо всему придать направление, – мелькнула у него новая ком-бинаторская мысль. – Нечего миндальничать».
– Зайдите ко мне по важному делу! – сказал он Пугачевой, отворил дверь учительской, повелительным жестом руки пригласил учительницу к выходу, сам шагнул за ней.
В груди Пугачевой росла тяжесть, хотелось повернуться и уйти. Но она ощущала на своей спине и затылке свинцовый злой взгляд Елейного, шагала в безотчетном страхе вперед, повинуясь воле этого темного человека.
– Многие учителя недовольны Шабуровым, – без обиняков заговорил Елейный, едва впустил Пугачеву в свой кабинет и закрыл дверь. – Написаны анонимки в Обком партии, в Райком, в журнал «Крокодил», в газеты… Поче-му вы до сей поры не жалуетесь, ведь Шабуров часто обижает вас…
– Как обижает? – возразила Пугачева, поправила обитую вокруг головы темную косу. В карих ее глазах застыл испуг. – Нет, Василий Петрович не обижает меня…
– Не притворяйтесь, – вкрадчивым голосом, чуть заметно улыбнувшись, сказал Елейный. – Разве не о вас говорил Шабуров на Педсовете и указывал, что вы имеете привычку отпускать учеников с урока за четверть часа до звон-ка?
– Да, но ведь он говорил правду! – воскликнула Пугачева. – Больше я не буду допускать такую ошибку. Я же понимаю, что отпущенные мною учени-ки разгуливают по коридору и мешают другим заниматься…
– Гмы… «правда», «допускать не буду», – насмешливо подчеркнул Елей-ный. – Какая наивность! Шабуров специально охотится за вашими ошибками. Не те, так другие всегда окажутся… Скажу вам по секрету, Шабуров готовит против вас материал. Потребовались ему уроки для устройства одной знако-мой особы. Это я точно говорю, не подумайте… Передаст он ей физику, ос-тавит вас на одних уроках логики…
Пугачева хотела что-то возразить, но в горле пересохло, голову и грудь охватило жаром.
– Пишите вы, не колебайтесь, – шептал Елейный, предвкушая победу. – Я гарантирую, что Шабурова снимут с работы, мы заживем тогда опять по-старому – тихо, без выноса сора из избы. Мы уже все подготовили. На нашей стороне Рощупкин Григорий Андреевич, Маслиев из Райкома партии, Сараев из Обкома. Ведь Шабуров всех задернул: Рощупкина критиковал за безгра-мотность и очковтирательство, Маслиева – за распущенность и за изнурение и отправку жены в Сапогово, о Сараеве написал в романе «Перекресток до-рог» целую главу и рассказал о его кулацком происхождении и трусости, про-явленной еще в двадцатые годы при борьбе с бандитами, а также о бездарной работе теперь на посту заведующего отделом школ. Думаете, они простят Шабурову? Не-е-ет, не простят. Да и мы подогреем, если дело застопорится. Так что пишите, дело верное…
Не имея сил слушать Елейного дальше, Пугачева бросилась к двери.
– Если в Райком партии вызовут, подтверждайте, что Шабуров ругает учи-телей прямо на педсовете! – кричал ей вдогонку Елейный. – Дело верное…
– Нас не ругал Шабуров, а справедливо критиковал, – начала было Пуга-чева, остановившись у двери. Но в этот момент постучали. Пропустив мимо себя Николая Федоровича Петрищева, Пугачева поклонилась ему, быстро вышла. Она так и не сумела высказать свои мысли.
– Ну, признаться, меня очаровало положение в школе, – начал Николай Федорович рассказывать виденное своими глазами. Ему казалось, что завуч школы будет торжествовать, но Елейный слушал его нахмуренно, нервно по-стукивая пальцами о крышку стола. Сперва Петрищев не замечал поведения Елейного, почему и продолжал восторгаться: – Я и в вестибюле понаблюдал за порядком, и в спортзале побыл, во дворе посмотрел, даже свет попробовал включить в коридоре. Оказывается, горит. Это же совсем прекрасно. Я года-ми не мог добиться, а при Шабурове за несколько месяцев сделано столько дел: круглосуточное электричество, оборудован физкабинет, проведено радио и создан радиоузел, школьный двор обнесен оградой… А главное, дисципли-на создана. Сколько мы, бывало, мучились с ребятами, а толку никакого. Ша-буров просто гений. Люди при нем преобразились, не узнать. Помню, шум на уроках гудел, хоть уши затыкай, а то вот сидят шестьсот человек на политин-формации по классам, и никакого шума…
– Плоды аракчеевской диктатуры! – сердито буркнул Елейный, улучив момент. – Скрутил Шабуров всех в бараний рог, вот и молчат. В стране тоже никто сейчас не пикает по этим же причинам…
Петрищев поперхнулся, поднял брови. Белое бритое лицо его вытянулось, круглая шишка на шее побагровела. Он начал шумно придыхать носом с не-померно широкими ноздрями, отбросил рукою со лба длинные русые волосы, округлившимися серыми глазами поглядел на Елейного.
– Ничего не понимаю. Какая же диктатура, если Шабурова сейчас совсем нет в школе, а дела идут, как хорошие часы. Сами ученики поддерживают по-рядок…
– Попробуй, не поддержи, – загадочно покряхтел Елейный, повернулся к шкафу с бумагами.
– Да что же пробовать? Помните, Шабуров однажды говорил на партий-ном собрании, что воспитание есть не что-то отвлеченное, а представляет со-бой единый процесс возникновения и закрепления условных рефлексов под воздействием постоянно действующего безусловного раздражителя, то есть воли и требовательности воспитателей. И Шабуров прав, а если у нас ничего не выходило, так тут и надо признаться: дарований не хватает, воли мало, на-стойчивости нету. Признаю, Шабуров правильно высмеивал наши методы сплошного уговаривания и сюсюканья…
– Что вы мне лекцию читаете?! – возразил Елейный, хлопнув на стол пач-ку запыленных бумаг. – Я еще в 1926 году Воронежский Университет закон-чил…
– Давненько вы учились, хотя и, по документам мне известно, университе-та не закончили, хотя и учились…
– То есть? – Елейный весь как-то вытянулся, подался к Петрищеву корпу-сом.
– А-а-а, не будем углубляться, – махнул Петрищев рукой. – Скажу лишь, что в двадцать шестом году много было тумана в университетских курсах. Шабуров все время учится и переучивается, а вы застряли на старом…
– К делу не относится…
– Относится! – настаивал Петрищев. – Если бы мы стояли на уровне обра-зования Шабурова, то не стали бы нести чепухи относительно какой-то его «диктатуры». Раз результаты его система дает хорошие, значит, она правиль-ная, хотя и кому-то не нравится…
– Вы что же считаете себя глупее Шабурова? – спросил Елейный, чтобы задеть самолюбие Петрищева.
Тот пожевал губами, чмокнул, будто вспомнил забытое, потом ответил медлительно, чуть ли не на распев:
– Не будем копаться в уме, а признаем факт, что Шабуров энергичнее нас и верен принципу соединения теории с практикой, последователен во всем, за что берется. Мы ведь с вами как поступали? Объявим какое-нибудь меро-приятие, а через неделю забываем о нем. Тогда и ученики переставали верить в серьезность нашего подхода к делу, и оно гасло раньше, чем ученики и учи-теля успевали подняться до уровня сознательного отношения к выполнению мероприятий и правил…
– Да бросьте вы, Шабурову случайно удалось. Может быть, ученики ока-зались получше, чем были в прошлые годы…
Петрищев засмеялся.
– Это уже совсем глупо! Ученики Шабурову достались те самые, которые нас однажды в сажу вымазали. Дело не в этом. И случайность тут не причем. Просто Шабуров не только читает учение Павлова, а умеет применять на практике. Я вот уж забыл, на память не цитирую, а в блокноте у меня записа-но. Заметил тогда, на партсобрании, когда выступал Шабуров… Сейчас най-ду, прочту, – порывшись в карманах, Петрищев нашел блокнот и прочитал заметки: «Великий физиолог Павлов учил, что условные рефлексы, в том числе и воспитание дисциплины или, скажем к примеру, простая потребность закрыть дверь без стука, исчезают, если их длительно не подкреплять безус-ловными раздражителями в виде строгого требования выполнять установлен-ные порядки». Вот. А вы говорите о случайности. Нет, Шабуров просто умело и настойчиво проводит в школе научное положение Павлова…
– Чепуха-а! – презрительно оттопырив нижнюю губу и еще ниже угнув го-лову, боднул ею Елейный. – Люди просто слепо преклоняются перед Шабу-ровым. Если так будет продолжаться, Шабуров попадет в академики, а мы с вами на свалку вылетим. Надо о себе подумать…
– Мы с Шабуровым не друзья, – возразил Петрищев. – Я и сам не прочь стукнуть Шабурова по голове, но факты его успехов очевидны… Разве там, в верху, сумасшедшие сидят, чтобы поднять руку на Шабурова?
– Не сумасшедшие, а заинтересованные. Им тоже надо о себе позаботить-ся, пока их не заменили Шабуровым… Понимаете?
Петрищев открыл рот, но сказать ничего не успел. За спором с Елейным он не слышал, как кончилась политинформация, ученики вышли погулять пе-ред началом первого урока, вот почему и удивился появлению у открывшейся двери одного из тех мальчишек, которых он видел утром у автобусной оста-новки.
– Разрешите войти? – сказал парень. – Мне бы надо к директору, а его, го-ворят, в Райком позвали…
– Что там случилось? – нехотя спросил Елейный, почувствовав неприят-ное для себя в приходе дежурного ученика с повязкой на рукаве. – Ну, захо-дите!
Вместо ответа парень посторонился. Мимо него ребята втолкнули в каби-нет толстощекого широкоплечего ученика в расстегнутом пиджаке.
– Пусть сам расскажет, – заговорили сразу все дежурные, сердито сверкая глазами и локтями преграждая путь задержанному к выходу. – Не удерешь, хватить тебе нырять с уроков. Хоть ты и сильный, кулачищи по полпуду, а мы тебя одолеем. Читал рассказ «Богатырь»? Ну вот, рассказывай о своих про-делках…
Толстощекий молча угнул голову. Тогда один из дежурных резким движе-нием руки отбросил полу расстегнутого пиджака нарушителя, и все увидели, что талия нарушителя была обставлена книгами, как лотками. Только вместо обручей, схватывающих лотки бочонка, здесь был широкий ремень, прихва-тивший засунутые под него книги и тетради.
– Это он на каток снарядился лететь, – пояснил дежурный.
– И вовсе не на каток, – не подымая головы, хмуро возразил задержанный. – Вера Ивановна сказала на политинформации, что обязательно спросит меня по географии, а я не выучил…
– Почему же без сумки решил сбежать? – спросил Петрищев, узнав знако-мого ему ученика.
Такой вопрос показался парню удивительным. Он поднял на Петрищева желтоватые глаза, сморщил короткий нос в рыжих веснушках, усмехнулся и кивнул в сторону дежурных:
– Попробуйте вы проскочить мимо них во двор с сумкою. Так вот и то за-метили… Глаза у нас острые, не пропустим, – парень смутился. Что приписал себе чужие заслуги, угнул голову и чуть слышно пробормотал: – Но и я, когда поставят на пост, никакого нырка с уроков не выпущу. Нехай вот так…
В коридоре дробной трелью рассыпался сигнал электрического звонка.
– Ему надо идти в класс, – сказал черноволосый дежурный и показал на задержанного. – А после второго звонка и дежурным надо в класс…
– Ладно, идите, – раздосадовано сказал Елейный, будто ребята помешали ему делать какое-то важное дело. – Все идите, что я сказал?
Дежурные недоуменно переглянулись, пожали плечами. Тронув наруши-теля за рукав, пропустили его впереди себя в коридор, сказали «до свидания!» и вышли, захлопнув дверь.
– К директору бы надо, – нарочито громко сказал один из дежурных уже за дверью, чтобы слышали Елейный и Петрищев. – Шабуров в наших делах тонко разбирается, а этот, Елейный, только подзмеивает всех, наподобие Порфирия Головлева… А ты, Стародубцев, беги в класс. Мы тебя еще на классном собрании прочистим…
– Вот вам и диктатура, – прошептал Петрищев, заглянув в нахмуренное лицо Елейного. – Ребята воспринимают эту «диктатуру» Шабурова всем серд-цем, стараются от души… В этом секрет успеха Шабурова…
Прозвенел второй звонок. Замерли в коридоре шаги и голоса ребят, лишь издалека слышался голос учителя, объяснявшего в классе с раскрытой дверью «Бином Ньютона». А Елейный с Петрищевым продолжали сидеть, занятые своими думами.
«Большое дело делает Шабуров, мастер, – думал о нем Петрищев. – Давно ли ученики состязались друг с другом в умении нырять с урока незамеченны-ми, помогали в этом друг другу и радовались при удаче обмануть учителя? Совсем недавно занимались они этим спортом. И, вот тебе на, своими глаза-ми я видел произведенную при директорстве Шабурова революцию в созна-нии учеников: сами они сцапали «нырка», сами привели его… Да-а. Они-то привели, а вот Елейный дал понять, что ребята напрасно трудились… Трудно будет Шабурову работать, пока Елейный в школе и пока этого темного чело-века на чистую воду не вывели и не обезвредили. Определенно Елейный при-думает какую-нибудь гадость, чтобы очернить Шабурова. Ведь чернил же он меня и правдой и неправдой. Чернил еще раньше Кондакова, Заводяного, по-том чернил Дубинову. Всех будет чернить, пока не сядет сам в директорское кресло…»
Елейного терзали другие мысли. «Плохо мы действуем, – злился он сам на себя и на членов своей компании. – На наших глазах растет авторитет Шабу-рова, ежедневно растет, а мы, черт бы нас взял, мямлим и мямлим, пока нас положат на лопатки. Надо затормозить успехи Шабурова, скомпрометировать его самого. Ведь на верхах еще много ленивых людей, не желающих новиз-ны, вот на их поддержку мы и обопремся, закричим, что Шабуров авантюрист и прожектер, что он навязывает школе не опробованные методы, вредит, не считается с коллективом. Нам поверят, нам удастся, потому что и в Райкоме у нас поддержка в лице Маслиева и в Обкоме – в лице Сараева, а шляпу из ОБЛОНО – Яковлева – мы обведем вокруг пальца. Надо лишь действовать и действовать. Завтра ж скажу Нине Никитишне Кондаковой, чтобы готовила богатый вечер и дары. Муж понатащил ей из Германии ковров и платьев це-лые горы, разного золота и серебра. Пусть раскошелится, пригласим Маслие-ва, урезоним, уговорим воевать против Шабурова. Коврами и подарками, ви-нами затуманим его, своего добьемся. А если Нина Никитишна упрется, я ее сразу образумлю. О, я эту птицу крепко держу в своих руках. Мне известно, как был написан Наркевичем из Курского ОБЛОНО приказ № 202 от 10 сен-тября 1949 года о назначении Кондаковой учительницей немецкого языка в Старооскольскую среднюю школу по представлению Старооскольского РОНО. В приказе даже указано, что Кондакова имеет шестилетний стаж ра-боты и заочно учится в институте. Все это чепуха и выдумка: никакого педа-гогического стажа у Кондаковой нет, нигде она не учится, окончила лишь де-вять классов. Все остальное ею куплено за денежки и подарки мужа. И пусть только она пикнет против меня, сомну в одну минуту. Да, не забыть бы. Надо научить Кондакову разыграть роль оскорбленной Шабуровым женщины и за-катить истерику на всю школу и при всех людях. Она умеет закатывать исте-рики. Нам все это нужно, чтобы компрометировать Шабурова, и мы будем и будем принимать все меры, все средства. Цель оправдает любые средства. Иначе не можем, перед нами выбор: или мы одолеем Шабурова, или нас вы-бросят, разоблачат…»
Поглощенный такими мыслями, Елейный Прокоша даже забыл о присут-ствии Петрищева. Он взял лист бумаги и написал: «Распоряжение. Предлага-ется нижеследующим учителям явиться сегодня к завучу школы ровно в 19 часов вечера для беседы по учебным вопросам…»
Петрищев встал и откланялся.
– До свиданья! – буркнул ему Елейный через плечо, не подавая руки. А когда остался один, покликал техсотрудницу, чтобы объявила распоряжение лишь указанным в списке учителям. После этого начал рыться в шкафу, оты-скивая какие-то бумаги. «Будет бой, надо к нему готовиться, – тревожили мысли. – Помоги, боже, как и раньше. Трудно мне с Шабуровым…»





19. АНОНИМКИ И ТЕРРОР

Сгорбившись и непрерывно покашливая, Елейный то и дело выбегал из своего кабинета в коридор, заглядывал в учительскую. Его томило ожидание и надежда, что, может быть, подойдут и все остальные, кого внес он в список «для беседы по учебным вопросам». Но никто больше не появлялся. «Не при-дут, сволочи! – выругался в душе, защелкнул дверь биологического кабинета, где уже собрались некоторые из компании заговорщиков, Елейный сел на стул у двери, обхватил голову. – Что же делать?»
– Надвигается беда, – тихо сказал он, не подымая опущенных век и с тру-дом маскируя все более охватывавшую его дрожь. – И все потому, что замах-нулись мы на Шабурова, а бьем слабо, упускаем время. Был сегодня в школе Петрищев. Восторгается Шабуровым. Боюсь, статью напишет в газету о дос-тижениях в нашей школе. Растет авторитет Шабурова, а мы все спим и спим! – Елейный привстал, и все увидели его побагровевшее лицо с трясущимися губами и нервным подергиванием кожи на щеках. На глубоких залысинах лба сверкали на электрическом свету капельки пота.
Сидевшие в кабинете учителя переглянулись. Смутьянкина выпростала рукой свои огромные мертвенно-бледные уши из-под нависших прядей русых волос, возразила:
– Не спим, кое-что делаем. Вчера разговаривала я с Бронским Иваном Григорьевичем…
– И как он? – нетерпеливо подался Елейный всем корпусом к Смутьянки-ной. – Что сказал?
– Категорически отказался писать жалобу против Шабурова, – полушепо-том ответила Смутьянкина. Елейный при этом ударил себя кулаком по коле-ну, шумно задышал, а Смутьянкина продолжала: – Это еще ничего, просто отказался. Хуже вышло при разговоре с Филоновой Надеждой Ивановной и Богдановой Ниной Ивановной. Те меня выругали и выгнали. «Мы, – сказали они, – людьми себя почувствовали при Шабурове, настоящую товарищескую помощь получаем, а раньше были простой мишенью насмешек и клеветы со стороны Елейного. То он приписывал нам поучение, что земля вращается под давлением солнечных лучей, то лгал, что координатой мы считаем какую-то точку в Африке…»
– Ладно, ладно, хватит! – поморщившись, как от зубной боли, прервал ее Елейный. – Они там меня поносят, а вы рады стараться повторять. Я на этих ветрогонок найду управу. Попрошу Григория Андреевича, чтобы он их опо-зорил на каком-нибудь учительском совещании. Помню, Филонова однажды заходила в школу с медом в кувшине. Вот и попрошу Григория Андреевича рассказать учителям, что она ему медовую взятку предлагала. Пусть она по-том выкручивается…
– Неудобно так на девушек, – возразила Смутьянкина, но Елейный зашу-мел на нее, закашлялся.
– У нас теперь удобство одно: или нас повыгоняют, или мы опорочим Шабурова и его сторонников. Нечего останавливаться перед разными мора-лями. Скажите-ка вот лучше, почему вы лично не написали ни одной жалобы на Шабурова?
– Веских доводов нету, писать нечего…
– Вы же естественница, должны понимать суть дела. К примеру, губка са-ма по себе вещь не тяжелая. Правда? Но если ее опустить в воду, она приоб-ретает солидный вес, – Елейный говорил это сердито, сложив губы трубоч-кой, так что получилось со свистом и шипением. – Разве не факт, что Шабу-ров задержал оплату бюллетеней Кондаковой и Дубиновой? Факт. Чего же вам надо для повода? Садитесь и пишите, что Шабуров нарушает интересы трудящихся и не считается с возглавляемой вами профсоюзной организаци-ей…
– Но ведь Кондакова оказалось симулянткой, а Дубинова не имеет права получать сто процентов зарплаты по бюллетеню, так как работает в нашей школе всего менее года…
– Не в этом дело, – прервал ее Елейный. – Пишите, что Шабуров грубиян. Приведите сегодняшний факт: при вас же довел Шабуров Кондакову до исте-рики?
– Неправда, – заупрямилась Смутьянкина. – В кабинете Шабурова шло за-седание профкома. И не Шабуров, а мы потребовали от Кондаковой объясне-ния, почему она взяла фальшивый бюллетень постельного режима, не явилась на работу, а вместе со своим пьяным мужем хулиганила в кинотеатре и не да-вала публике смотреть кинофильм «Горячее сердце», а потом оскорбила уче-ника пятого класса, сына работницы мельницы № 14 Елисеевой Марии, на-звав его жидом? Тогда Кондакова закричала на нас: «Будьте вы все прокляты, сволочи!» Конечно, она поняла, что за это придется отвечать, вот и выбежала в коридор, закатила истерику. Она умышленно это сделала и находилась в полной вменяемости, иначе бы она упала на пол, а не побежала на диван в учительской… Шабуров не говорил Кондаковой ни слова…
– Чего вы хотите, чего добиваетесь? – снова прервал ее Елейный. – Кон-дакова действовала по моему совету, и надо этот факт использовать. Пишите, что Шабуров довел ее до истерики… Ведь жалоб мы организуем очень мно-го, что и трудно станет отличать правду от лжи. Да теперь и не привыкли от-личать, поверят. Как вы думаете? – повернулся Елейный к Дубиновой, молча сосавшей папиросу густо накрашенными губами.
– Писать надо, – сказала она. «Если Шабурова провалят, – мелькнули мыс-ли, – то мне выплатит Елейный по бюллетеню всю сумму, да еще и замнет дело с растратой средств от спектакля. Кроме того, пусть в народе думают, что не только меня, даже Шабурова съели в школе и что здесь никто не уси-дит, пока заправляют делами Елейный со Ступицкой…» – Да, писать надо. Я тоже напишу. Помните, Шабуров читал нам семнадцатый пункт правил внут-реннего трудового распорядка в школе? Ведь в нем сказано, что учитель не-посредственно отвечает перед директором школы за качество обучения…
– Вот и отлично, просто находка! – захлебываясь от радости, воскликнул Елейный. – Немедленно пишите, Раиса Дмитриевна. Так и утверждайте в жа-лобе, что Шабуров зазнался и заставляет учителей отвечать перед ним за ка-чество работы, а мы, мол желаем отвечать лишь пред партией… И добавьте при этом, что письмо не подписываем из-за боязни расправы…
– Может быть, этого не надо добавлять? – разминая пальцами папиросу, осторожно возразила Дубинова. – Ведь Шабуров ни с кем не расправлялся…
– Опять же вы не понимаете идеи! – с досадой махнул Елейный рукой. – В нашем деле очень важно действовать на уши высших инстанций. Мы ничего не добьемся, если не включим в жалобы модных обвинений: «оторвался, мол, человек от коллектива», «диктатор», «зажимщик критики», «бюрократ» и так далее. Прочитайте передовицы газет, как там?
– О зажиме критики хорошо бы написать, но фактов нету, – сказала Лидия Павловна Межуева, вскинув на Елейного свои широко расставленные глаза с ехидным прищуром. – Если бы факты, то и я напишу. У меня ведь имеется злость на Шабурова: он раскритиковал мой урок физики в 7 «г» классе за от-рыв преподавателя от жизни и за то, что я забыла, чем заправляются аккуму-ляторы и сказала ученикам, что они заполняются бензином…
Смутьянкина захохотала:
– Но ведь это же правда. Я тогда присутствовала на уроке вместе с Шабу-ровым и слышала, как он подсказал: «раствором серной кислоты…»
– А вы не сбивайте Лидию Павловну с мысли, – сказал Елейный. Усмешка колыхнула его серые губы. Он опустил лиловые веки и, не подымая головы, глуховатым голосом проговорил: – Раз Шабуров был у вас на уроке, Лидия Павловна, и критиковал урок, чего же вам раздумывать? Так и пишите: «Ша-буров, мстя за критику в его адрес, умышленно посещает уроки неугодных ему учителей и оценивает эти уроки умышленно низкими баллами…»
– Не припомню, чтобы я критиковала его, – воскликнула Межуева. – Кто же мне поверит, будто Шабуров мстит мне за критику?
– Да вы пишите, пишите, мы подтвердим, – прошипел Елейный. – Не жди-те, пока Шабуров скрутит нас в бараний рог…
– По-моему, он не собирается делать ничего подобного, – сказала Смуть-янкина, и это окончательно вывело Елейного из терпения. Он закашлялся. Мысли роем закрутились в его привередливом мозгу. Шагнул взад и вперед по комнате, швырнул лежавшие на столе бумаги.
– Хорошо, если на то пошло, будем говорить и о служебной тайне, – начал Елейный полушепотом, таинственно озираясь на дверь. Он заметил, что при-сутствовавшие притихли и узрились на него с настороженным интересом. «Ага, сволочи, заедает! – подумал злорадно. – Я вас сейчас распеку!» и он на-чал излагать пришедший ему в голову вымысел: – На днях Шабуров загото-вил о всех вот присутствующих материал для представления к увольнению. И чего только он не написал в ваши характеристики…
Елейный врал, но всем это казалось правдоподобным, потому что Елей-ный касался в своем рассказе тех действительных слабостей и даже темных дел учителей, о которых он давно знал, равно как и сами они знали о них. «Боже мой, – металось у них в мыслях, – да мы же пропали, если Шабуров подаст все эти характеристики в Райком партии или в ОБЛОНО. Конечно, нам надо сплотиться и всеми мерами очернить Шабурова, в этом наше спасе-ние».
– Теперь вам понятно, что над нами нависла опасность и нам ничего дру-гого не остается, кроме жестокой борьбы с Шабуровым, – закончил Елейный свое «откровение служебной тайны». И с таким настроением полуобреченно-сти и включения в водоворот круговой поруки, при которой инстинкт само-сохранения становится высшим принципом поведения, расходились по домам участники «беседы по учебным вопросам». Елейный напутствовал их шепо-том: – Сегодня же пишите и отправляйте свои жалобы во все инстанции и га-зеты. Главное, не медлите… Да, чуть было не забыл. Татьяна, останьтесь на минутку, с вами есть особый разговор…
Нафталинова пожала плечами, присела у подставки с учебными плаката-ми. Елейный закрыл дверь за ушедшими участниками своей компании, как-то ласково посмотрел на Татьяну.
«Стареет женщина, – подумал он, рассматривая ее продолговатое лицо и бурую родинку в межбровье, и параллельные складки кожи у круглого под-бородка и опущенные уголки губ. – Стареет, а женственна: лукавые глаза, приятный бюст. Вот только шея некстати длинна и смешно выглядят завитки каштановых волос. А все же Закруткин живет с ней, это я доподлинно знаю…»
Что-то безрассудное двинулось в Елейном, сладко заныло сердце, в глазах закрутились золотистые косицы. Он двинулся к Нафталиновой, сжал запястье ее левой руки.
Татьяна не вырвала руку, а лишь подалась от Елейного всем телом назад, полуоткрыла рот и вопросительно молча глядела на Елейного округлившими-ся серыми глазами. Прикрытые бахромой ресниц, они не выражали испуга или возбуждения, лишь в черных зеркальцах зрачков вспыхнула ирония.
Елейный прочел ее, эту женскую иронию: «Зачем желаешь, если не мо-жешь?» Он выпустил руку Татьяны, отошел к окну. Там, за окном, у подошвы мелового бугра, стояла его жена, Варвара Спиридоновна, прозванная среди учителей «Бегемотихой». «Как время поработало над ней, над моей Варькой, – подумал с грустью. Вспомнилось, как ехали в Петроград с яйцами спеку-лировать, как ревновал ее к Шабурову, представившемуся тогда дворянином и юнкером военного училища. – Тогда она была во цвете или даже только в расцвете сил, а теперь что же из нее вышло? Отвислые губы, широченный рот. Лоб ее под этой черной шапкой кажется особенно узким, как у обезьяны. Да и шапка походит на солдатский котелок в саже. Скулы лица резко выда-лись, родинки у изгиба правой ноздри и у правого уголка нижней губы, еле заметные когда-то и украшавшие ее, теперь стали большими, выпуклыми, отвратительными. Грудь растаяла, опустилась, в глазах усталость и разочаро-вание. Неужели вправду я ее закопаю раньше, чем сам умру, хотя и в вагоне тогда я смошенничал, дав ей умышленно куриную кобылку не так, как надо, лопаточка осталась в моей руке? Да черт ее знает нашу судьбу, может быть, она стоит с косой за спиною, но мы ее не видим, охотно косим других».
Елейный отвел глаза от жены, продолжавшей стоять в пучке падавшего из окна света, скользнул взором по меловому склону бугра. Там карабкались по выступам ребятишки. «Вряд ли им карабкаться приятно, – подумал с тоской. – А вот карабкаются, потому что имеют какую-то цель. Я тоже имею цель стать директором школы. И буду карабкаться к этой цели, не считаясь с не-приятностями и терзаниями совести. Все это пройдет, а победа останется. Впрочем, победы может и не быть, если наш замысел будет выдан хотя бы одним человеком. Вот за этим я оставил Татьяну, чтобы предупредить ее из-мену. Она молчала все время, ничем себя не связала с нами. Не думает ли она переброситься к Шабурову? Этого нельзя допустить».
Круто повернувшись от окна, Елейный вдруг спросил Нафталинову:
– Вы знаете купца Плотникова? Он вместе со священником Михайловской церкви Иоанном Мазаловым организовывал в конце 1917 года контрреволю-ционное восстание в Старом Осколе против Советской власти…
Нафталинова затрепетала всем телом. На нее жестко глядели недвижные глаза Елейного, с которого будто бы сам дьявол стер щеткой в этот момент всю былую святость и кротость, оставив одно адское горение и смрад. «К че-му это он спрашивает? – заболело в мозгу. – Неужели докопался, что я дочь Плотникова и неужели он знает обо мне все?»
Мгновенно в памяти Татьяны пронеслось все ее прошлое: бегство в Пет-роград, чтобы переменить биографию. Там она вышла замуж за некоего Тру-хана, арестованного потом за контрреволюцию. Самой удалось бежать вместе со свекром в Центрально-Черноземную область. Свекра арестовали здесь в самом начале Отечественной войны, она бежала от ареста одна и переметну-лась на оккупированную фашистами территорию, теперь учительствует, была уверена, что никто о ней ничего не знает, и вот этот вопрос Елейного?
«Чего же он хочет? – болело сердце Татьяны. – Если он желает меня, как женщину, то… Но ведь он же не может. Его Бегемотиха жаловалась, что Елейный равен евнуху… Нет, он хочет чего-то более страшного. Чего?»
Елейный Прокошу, которого Ступицкая называла мастером собирать све-дения о людях и терзать их души, держать волю людей в своем повиновении, продолжал молча пристально глядеть на Татьяну, как удав на лягушку.
Она не выдержала, сползла со стула и, плача, упала перед ним на колени.
Выражение глубокого торжества отразилось на морщинистом лице Елей-ного. Он понял, что воля Татьяны сломлена, и он может теперь диктовать ей все, что угодно.
– Не выдам, – ласково сказал он, помогая Татьяне встать. – И ничего мне не рассказывайте, сам все знаю о вас. Я буду молчать, прошу лишь выпол-нить одно поручение…
Татьяна слушала молча, смахнув платком слезы с глаз. При этом она на-блюдала за морскими свинками в ящике. Они озирались на нее временами маленькими огненно-красными глазками, в которых было меньше звериного и опасного, чем в прикрытых лиловыми веками ехидных глазах Елейного, ворковавшего смиренным голоском свои условия.
– Все сделаю, что скажете, – вздохнула Татьяна. – Вам не могу отказать…
– Прежде всего, нужно проучить Бронского Ивана Григорьевича, чтобы он не защищал Шабурова и установленные им порядки в школе…
– А как это сделать?
– Составьте вариант контрольной задачи по алгебре для седьмых классов, – нудным голосом сказал Елейный. – Включите материал, не усвоенный пока учениками Бронского…
– Но ведь и я веду математику в седьмых классах! – недоуменно восклик-нула Нафталинова. – Как же с моими классами?
Елейный поморщился. Ему не хотелось бы прямо и открыто обучать учи-тельницу мошенничеству, но недогадливая Нафталинова вынуждала делать это, чем связывала ему свободу маневра и ставила в условия равной стороны в заведенной им системе круговой поруки.
– Кто же вам мешает заранее подготовить своих учеников, если время проведения контрольной работы я вам сообщу, а вариант задачи в ваших ру-ках? – хмуро сказал Елейный. – Нам ведь как раз и нужно, чтобы ваши уче-ники решили задачу, а Бронского – засыпались. Вот тогда нам никто не по-мешает оформить материал о непригодности Бронского к педагогической деятельности… Понимаете идею?
– Да, – задыхаясь от охватившего ее трепета, чуть слышно подтвердила Нафталинова. В мыслях ее носилось слово: «Подлец!» Но вслух произнести это слово она боялась, хотя и Елейному удалось прочесть это слово в ее гла-зах. – Да, понимаю. Разрешите мне идти, сильно разболелась голова, что-то лихорадит…
Выпроваживая Нафталинову из кабинета, Елейный, будто бы невзначай, обронил страшную фразу:
– Иногда люди гибнут от неумения держать язык за зубами… Много бол-тает, например, наш ночной сторож Михаил Прокофьевич Лысых. Обо мне болтает, о Ступицкой…
Татьяна поняла значение слов Елейного. В ее сердце закипела еще боль-шая ненависть к нему, и усилился страх. «Как же спастись от этого человека и есть ли средства? – думала она всю ночь, не смыкая глаз. – Нет, от него, ка-жется, спастись нельзя до тех пор, пока в райкоме находятся влиятельные по-кровители Елейного. Почему они покровительствуют ему, какими незримыми цепями связаны с ним?»
Через день Нафталинова представила на просмотр Елейному составлен-ные ею варианты контрольной работы по алгебре для седьмых классов.
Елейному варианты понравились. Полистал классные журналы с записями Бронского по алгебре, убедился, что материал «вариантов» не пройден в классах Бронского, сказал Нафталиновой, чтобы она молчала о происходя-щем, указал дату проведения работы и предупредил, что она будет назначена под видом «внезапной проверки», так что Бронский получит варианты за пять минут до звонка на урок, не сможет даже и сам предварительно прорешать задачи.
– Врасплох, понимаете, врасплох надо захватить Бронского. Мы его оту-чим поддерживать Шабурова и его порядки!
Нафталинова вышла в класс, а Елейный зашагал в кабинет директора, на-чал жаловаться Шабурову на головную боль и на то, что «печень горит ог-нем».
– Полежите-ка вы в постели, – посоветовал Шабуров Елейному. – Если к завтраму будет легче, побудем вместе на уроках Филоновой и Богдановой. И, знаете, почему? – Шабуров при этом внезапно взглянул на Елейного, так что тот не успел принять обычную для него смиренную позу и даже не успел опустить лиловые веки. В открытых его глазах Шабуров успел поэтому уви-деть что-то хищное, злобное. «Вот почему Елейный всегда смотрит в землю и прикрывает веками глаза, – подумал Шабуров. – Темный в душе человек, не-навидящий счастья других, боится отразить в зрачках своих глаз этот свой внутренний мир, не познанный многими и многими, живущими рядом с ним. В этом его спасение, защитный рефлекс».
– Не знаю, – солгал Елейный, хотя отлично помнил, что на днях беседовал с Рощупкиным Григорием Андреевичем из Районо и договорился скомпроме-тировать учительниц – Филонову и Богданову, передал в РОНО самолично составленные на них отрицательные характеристики. – Не знаю, откуда мне…
Шабуров усмехнулся.
– Григорий Андреевич ссылается на переданные ему вами отрицательные характеристики уроков Филоновой и Богдановой. Он сказал мне, что вы ре-комендуете уволить этих учительниц за непригодностью. Я держусь иного мнения, так что не мешает нам совместно побыть на уроках, чтобы не так легко играть судьбами людей. Пригласим и других специалистов…
– Не могу завтра, – возразил Елейный. – Чувствую себя больным, возьму бюллетень дня на три…
– Хорошо, отдыхайте, – сказал Шабуров, с трудом подавив в себе чувство острого отвращения к Елейному и к его манерам. – Уроки мы посетим с вами, когда выздоровеете. Но, имейте в виду, в РОНО я сообщу о полном несогла-сии с вашим предложением уволить Филонову и Богданову…
Елейный молча повернулся. Горбя спину и умышленно шаркая подошва-ми ботинок, чтобы казаться расслабленным, он вяло закрыл за собою дверь. Постоял в коридоре, прислушиваясь ухом к двери, потом выпрямился и бы-стро зашагал к себе, начал торопливо одеваться.
Шабуров сидел в это время у стола в глубоком раздумье. Тяжело было на сердце, на скулах вздувались, двигались желваки. «Почему Маслиев, Рощуп-кин, Чужеголосов не согласились удалить Елейного из школы в Лукьяновку? – мучили мысли. – Ведь знают они отлично все тонкости этой отвратительной личности, играющей на низменных страстях людей. Одних он – своих на-чальников, вроде Маслиева и Рощупкина – привлекает льстивыми словами и кажущейся рабской покорностью; других, вроде Нафталиновой, держит в страхе и узде круговой поруки; третьих интригует ложной информацией и показной заботой о их нуждах.
И что делается у нас, в стране Советов… Нельзя терпеть, нужно помочь партии разобраться. Пойду в Районо или в Райком…»
На улице была весна. Сияли гребни крыш, залитые лучами утреннего солнца, пожаром полыхали стекла верхних этажей. То и дело со звоном пада-ли на тротуар подтаявшие на крышах ледяные сосульки. Одна из них удари-лась под ноги Шабурову, с треском и звоном рассыпалась холодными искор-ками.
Чтобы отвлечь себя от давящей боли в груди, Шабуров, как и в детстве делал часто, присел на корточки и хотел взять навинтованный кончик разби-той сосульки, упавшей на ледок в притротуарной канаве. И не взял: его вни-мание привлекло другое явление – через чуть заметные трещинки на месте падения сосульки воздух проникал под лед со слабым шипением и шустрыми матовыми пузырьками мелькал в гору, а навстречу пузырькам часто-часто ка-тились капли воды.
«Весна, – мечтательно подумал он. – Капельки сольются в ручей, ручьи в реку, река снесет оковы зимы и накипь навоза. Так и капельки нового в лю-бом деле… Они обязательно сольются в могучий поток и смоют с лица земли, с нивы народного просвещения Елейного и его покровителей, желающих ра-ботать по старинке и не выносить сор из избы. Такую заметку «Не вынося со-ра из избы» или «На ложном пути» пришлось мне писать о методах работы Елейного. Помнится, «Учительская газета» напечатала заметку, а «Курская правда» направила в Райком партии для принятия мер, но здесь лишь разгла-сили Елейному мое авторство. С этой поры Елейный еще больше лютует про-тив меня. Его лютость мне понятна, но вот поведение райкомовского руково-дства вызывает сомнение: ошибаются люди или действуют злонамеренно? Кажется, злонамеренно, иначе чем же объяснить, что совершенно ясные мои доказательства они игнорируют и продолжают поддерживать Елейного…»
– Что вы тут занимаетесь пустяками, Шабуров? – неожиданно прогремел над ним голос откуда-то шедшего Маслиева. – Я хотел даже специально по-сылать за вами, да вот встретились. Идемте со мной!
Шабуров встал. Здороваясь с Маслиевым, заметил, что карие глаза его блудливо устремились в сторону, смуглое цыганское лицо хмурилось.
Молча поднялись на второй этаж, в кабинет второго секретаря. Маслиев Егор Михайлович сел в центре расположенного буквой «Т» стола, кивнул Шабурову на пустой стул.
Некоторое время они заняты своими делами: Маслиев лениво рылся смуг-лыми длинными пальцами в уже ранее просмотренной им груде почты, Ша-буров запоминал внешность этого человека. «Почему это, Маслиев, расска-зывают в народе, стал очень пугливым и боится предстоящей партийной кон-ференции? Настолько боится, что даже приостановил ремонт своей квартиры. – Шабуров чуть заметно усмехнулся: – если по внешности судить о человеке, то Маслиев не лишен смелости. Густая черная шевелюра высится упрямо над высоким лбом с глубокими залысинами. Складки кожи на лбу напоминают стальные вороненые прутья. Карие глаза мечутся быстро. Вмятины худобы на лице придают Маслиеву вид бывалости. Разве вот есть что-то хищное и в острых чертах его лица, и в резко искривленном направо костлявом длинном носе и в кривой верхней губе плотно закрытого рта. Да и, если судить прямо, Маслиев относится к породе хищных, а они всегда трусливы. Наделал дел в районе, с женщинами измаялся, свою жену загнал в Сапогово, с Межуевой развратничает и разбивает ее семью, Казакову закрутил, вовлек в сети, из кондитерской фабрики бросил в «Индпошив» на провал дела… Да и что мож-но ожидать от такого руководителя, который всеми силами поддерживает Елейного с его компанией? Ничего, кроме мерзости… Так вот и начнешь с внешности, докопаешься до нутра, до самой души…»
– Оказывается, мы в вас ошиблись! – внезапно заговорил Маслиев злым голосом. – Массами поступают на вас анонимные жалобы. Народ жалуется… Вот, взгляните!
– Предпочитаю взглянуть в глаза живому жалобщику, а не в трусливую анонимку! – резко сказал Шабуров, отстранив протянутую ему Маслиевым пачку бумаг. – Не стану их читать. Догадываюсь, что это стряпня Елейного…
Маслиев поморщился и высказал свою любимую пословицу, что если час-то начать называть человека свиньей, он обязательно хрюкнет…
– А если свинью начать называть человеком, она разве заговорит по чело-вечески?
– Не будем в это углубляться, – прервал Маслиев и начал читать сам все анонимки.
У Шабурова все сильнее и сильнее росло чувство гадливости к анонимкам с их авторами и к читавшему анонимки с каким-то особым наслаждением Маслиеву.
«За взятку устроили Шабурова директором школы, – гудел Маслиев, озву-чивая слова анонимок. – За взятку избрали его депутатом городского совета, за взятку ежегодно приглашают в Академию Педагогических Наук на «Педа-гогические чтения», за взятку печатают его статьи в журналах и газетах, за взятку гремит слава Шабурова… В самом же деле в его лице действует бюро-крат: он ввел график приема всех желающих обратиться к нему по личному вопросу, заставляет учителей приходить в школу заблаговременно и готовить организованное начало урока, завел дежурство учеников и учителей с крас-ными повязками на рукаве и вообще вводит невиданное нами раньше…»
– Разрешите взглянуть на почерк, – прервав Маслиева, потребовал Шабу-ров. Тот было заупрямился, тогда Шабуров встал и направился к выходу.
– Подождите, я покажу почерк! – окликнул его Маслиев и, придавив лис-ты ладонями, открыл часть написанного взору Шабурова. – Вот, читайте…
– Это почерк Дубиновой и жены Елейного, Варвары Спиридоновны, – возмущенно сказал Шабуров. Я вам сейчас докажу…
Пока Шабуров рылся в портфеле, Маслиев посматривал на него с усме-шечкой, но когда была подана уже известная Маслиеву анонимка, написанная Раисой Дмитриевной Соколовой самой себе от имени учеников о бытовом разложении Нафталиновой и Закруткина, у Маслиева вытянулось лицо.
– Да, сходство поразительное, – был вынужден признать он. – Конечно, в написании анонимок приняли участие Соколова и жена Елейного, но какое это имеет значение? Ведь есть и другие анонимки. Например, вот эта…
Шабуров взглянул на текст и воскликнул:
– Узнаю и этот почерк. Написано рукой Нафталиновой… По слогу же вид-но, что диктовала Нафталиновой Соколова, если не сам Елейный, режисси-рующий весь этот поток клеветнических анонимок против меня…
– Какая же связь между Соколовой и Нафталиновой, чтобы одна из них диктовала анонимку другой?
– Самая обыкновенная, товарищ Маслиев. Вчитайтесь повнимательнее в анонимное письмо, которое сама себе от имени учеников написала в свое время Соколова-Дубинова. В письме «ученики» требуют прекратить бытовое разложение Нафталиновой и Закруткина. Ведь письмо датировано 12 апрелем 1952 года, но Дубинова не поставила о нем в известность парторганизацию и вообще не приняла никаких мер по отношению Нафталиновой и Закруткина. Зачем же, спрашивается, писала она эту анонимку? Да за тем, чтобы в нуж-ную минуту заставить Нафталинову и Закруткина поддержать Дубинову под угрозой оглашения письма о их бытовом разложении. Вот вам и связь: теперь Дубиновой и Елейному потребовались голоса, то есть авторы анонимок про-тив меня, вынудили писать анонимки и Нафталинову с ее семейным любов-ником Закруткиным. И очень обидно, что райком партии не желает разо-браться в этом…
– Я, наверное, скоро уйду, – сказал Маслиев. – Досижу до конференции, а то и раньше уйду… Готовят на мое место Костина с транспорта. Прямо ска-жу, прохвост этот человек. Проворовался и мошенничал вместе с председате-лем Ламского сельсовета, со Щетининым. Того посадили, а этого выдвигают на партийную работу. Вы еще пожалеете, что меня не будет здесь…
– Но пока вы здесь, прошу остановить постыдную канитель с анонимками, – сказал Шабуров.
– Я не в состоянии. Дано указание свыше опохабить вас…
– Раз дано, выполняйте – с ненавистью заметил Шабуров, вставая. – Когда меня посылали директором в школу, дали обещание удалить Елейного и Сту-пицкую. Почему не выполнили этого обещания? Вы молчите. Тогда примите от меня заявление об освобождении меня от поста директора. Я не могу и не хочу работать в системе шантажа, интриг и подсиживания, организованных Елейным и Ступицкой при вашем молчаливом согласии…
– Но, но, но, – заквокал Маслиев. – Заявление подавайте в РОНО, а мы не будем вмешиваться… Вы вот там еще стенную газету «Зеркало» организова-ли… Зачем вы это сделали, коллективу не нравится… Да и, говорят, то есть пишут в анонимках, что газета издается на низком идейном уровне…
– Вы сами читали газету «Зеркало»? – спросил Шабуров.
– Да нет, не читал. Мне рассказывал инструктор, Костин, мой будущий приемник…
– Не на вечере пьянки у Кондаковой шла речь о пропитии меня, газеты «Зеркало» и всей вашей совести за ковры, вино и прочие подарки?
– Я ушел с вечера сразу же, – проговорился Маслиев, но сейчас же начал кашлять, потом притворился непонимающим, спросил: – Да вы о каком вече-ре говорите?
– О том самом, на котором были вы и весь ваш «актив», обсуждали пути спасения Кондаковой, пролезшей на педработу без образования и по фальши-вым документам, а также решили обязательно сломать мне шею… Снова молчите? Жаль. Ну, ладно. О вечере потом. Сейчас о газете «Зеркало». Ее рассматривали в редакции «Учительской газеты», вскоре будет напечатана рецензия, так что увидим, плоха или хороша эта газета. О методе работы по установлению порядка и дисциплины в школе будут судить работники Ака-демии Педагогических Наук РСФСР. Слушается мой доклад на «Педагогиче-ских чтениях» в Москве, материал предположено напечатать в 1954 году в книге «Классный руководитель» под редакцией Болдырева… Ведь стоило бы, пожалуй, подождать вам здесь с выводами, плоха или хороша учительская га-зета «Зеркало», плоха или хороша введенная мною система борьбы за воспи-тание школьного коллектива…
– Если будем ждать, вы закрепитесь и положите нас на лопатки, – с цини-ческой откровенностью сказал Маслиев. – Мы имеем задание сломать вам шею во чтобы то ни стало… И не спасут вас знания, опыт, образование. Ма-шина двинута, ее не остановишь…
– Зато вы будете опозорены перед историей, – сказал Шабуров пророче-ски гневным голосом. – В книгах, журналах и газетах думающие люди вос-поют во мне и моей работе то самое, что вы так вероломно и безжалостно по-рочите… Эх вы, «ленинцы»! Что осталось у вас от того, чтобы иметь право называться ленинцами? До свиданья! – Шабуров грохнул дверью, опрометью выбежал на улицу из здания, в которое ходил когда-то с чувством святой взволнованности и которое теперь показалось ему полным затхлости и злово-ния.
Он шагал по мокрому тротуару в сторону здания РОНО. Все его сердце горело огнем, в мозгу полыхали молнии гнева и мысли. И не знал Шабуров тогда, что его опыт и труды будут признаны, но ему придется еще бороться потом за свое авторство и против плагиаторов с учеными степенями и высо-ким служебным положением, что ему придется бороться и за партийный би-лет, который попытаются отнять у него ненавистники его таланта и успехов. Но Судьба прочила и безжалостно прочила ему все это, желая огнем мораль-ных мук снова испытать Шабурова, как он уже был испытан огнем битв за ленинизм, за Отечество на поле политической и военной брани в прошлом. История писала страницы об этом удивительном человеке, которому чест-ность и принципиальность приносили в жизни одни неприятности, страдания и печаль. Смелее вперед, выше голову, Шабуров! Ты истинный сын народа, истинный ленинец-коммунист, тебе будет, обязательно будет обеспечена поддержка и победа!
… В РОНО посетителей не оказалось. Инспектор заявил, что Рощупкин чрезмерно занят, принять никого не может.
Шабуров хотел уже повернуться к выходу, но его остановил услышанный за дверью кабинета Рощупкина знакомый до отвратительности, приглушен-ный голос Елейного. Слов нельзя было разобрать, но озадаченность полно-стью овладела Шабуровым. «Что бы это значило? – мелькнули мысли. – На уроки Елейный не явился по болезни, а вот сюда пришел наушничать на кого-то».
Неожиданно даже для самого себя Шабуров рванул дверь кабинета и во-шел.
Это было так неожиданно, что Рощупкин застыл в позе испуга и удивле-ния, молча узрился на Шабурова сквозь огромные очки жалким взглядом ма-ленького побледневшего личика и опустошенных глаз.
Елейный, поскольку дверь не скрипнула, не заметил прихода Шабурова. Он сидел спиной к двери и, согнувшись над своей тетрадью записей, продол-жал вкрадчивым голосом докладывать заведующему РОНО свое мнение о Шабурове.
– … Невозможный человек, этот Шабуров, – с хрипотцой подчеркивал Елейный. – Он и с вами не считается. Это по его инициативе расследовано дело о подписании вами незаконных бюллетеней Кондаковой и Дубиновой, предложено с вас и взыскать незаконно выплаченные этим учительницам суммы. А ваше распоряжение подготовить материал к увольнению Филоно-вой и Богдановой совсем игнорировал и сказал, что его мнение о работе учи-тельниц прямо противоположно вашему. И как он смеет противоречить на-чальству? Надо обо всем доложить в ОБЛОНО…
– Доложили бы вы, Елейный, лучше о своем бюллетене, – сказал Шабу-ров, шагнув к столу. Елейный вздрогнул, поперхнулся. Тетрадь выпала из его рук, все лицо странно зашевелилось, будто поверхность медузы.
– Василий Петрович, возможно, вы поняли меня превратно, но я от души хочу помочь разобраться ему и вам, – выкручиваясь и стараясь выбраться из просака, елейно заговорил Елейный…
– Не паясничайте! – остановил его Шабуров. – Я вас обоих отлично пони-маю. До свиданья!
Вернувшись в школу в перерыв между первой и второй сменами и чувству себя уставшим от ходьбы и хлопот в банке, стройконторе, различных пред-приятиях по делам школы, Шабуров хотел пройти к себе в кабинет и поси-деть несколько минут, отдохнуть. Но из двери биологического кабинета в са-мом дальнем углу коридора нижнего этажа послышался визгливый голос Ступицкой:
– Мы вас сотрем в порошок, если еще когда позволите себе критиковать завучей на педсовете и поддерживать директора школы…
– И вышвырнем на улицу! – глуховато вторил Елейный.
«Значит, это гадкий тип уже выздоровел? – подумал Шабуров и шагнул поближе к кабинету. – Какую же это новую подлость задумал Елейный и за-чем он пришел в школу, имея бюллетень постельного режима?»
– Вы не имеете права зажимать критику! – плачущими голосами, переби-вая друг друга, возражали Филонова и Богданова. – Мы сейчас пойдем в рай-ком партии и расскажем Маслиеву о ваших группочках и интригах против Шабурова и его мероприятий, против его справедливых требований…
– Маслиев вам не поможет, – пробубнил Елейный.
– Все равно пойдем, к Кислякову попросимся на прием, – сказала Фило-нова.
– А я вас! – дико завизжала Ступицкая, в кабинете стало шумно, что-то грохнуло. Шабуров отворил дверь. Он увидел согнувшуюся Филонову. Под-няв руки над головой, она защищалась от ударов, а над ней злой позеленев-шей фурией Ступицкая размахивала кулаками. – Я вас в порошок, в поро-шок…
– Поздравляю, Елизавета Степановна, с расправой над неугодными! – иронически сказал Шабуров. – А-а-а, здесь весь кворум: секретарь парторга-низации Чужеголосов, оба завуча и все их подмастерья. Надеюсь. Иван Афа-насьевич, соберете партийное собрание для обобщения и оценки опыта, на-саждаемого Ступицкой и Елейным в коллективе?
– Правильно, правильно! – попугайски вымолвил Чужеголосов все извест-ную свою стандартную фразу. – Правильно, правильно…
Шабуров брезгливо отвернулся от него и сказал продолжавшей стоять с поднятыми кулаками Ступицкой:
– Да опустите вы кулаки! Неужели окаменели?
– У меня судорога, вот я и лечусь так, приемом гимнастики…
«Действительно, лисица, – подумал Шабуров, покосился на Елейного, ко-торый почему-то проявил особый интерес к Нафталиновой и начал шептаться с ней. Это вызвало у Шабурова подозрение. – Что эти задумали, какую кавер-зу?» Он внезапно потребовал у Нафталиновой план урока и сказал, что жела-ет пойти к ней сегодня на первый урок.
Нафталинова сразу изменилась лицом, побледнела, встревожено взглянула на Елейного и ничего не ответила Шабурову.
– Татьяна Ильинична забыла план урока, и я разрешил ей проводить урок так, – поспешил Елейный на выручку Нафталиновой…
– Что ж, разрешили, пусть проводит. – Шабуров развел руками, подумал мгновение и добавил: – А на урок я все же пойду. Будем нарушать порядок вместе, чтобы не было скучно…
Татьяна Ильинична уныло посмотрела на Елейного, но тот и сам не знал, как выкрутиться из неожиданно созданного Шабуровым положения. Он взял под руку Гончарова Ивана Григорьевича, прозванного в школе «Мясником» за склонность к торговле мясом на базаре, вышел из учительской.
«Теперь единственное спасение в надежде на поддержку Маслиева в Рай-коме и на поддержку Ступицкой, Дубиновой, Чужеголосова и Мясника в парторганизации в школе, – соображал Елейный, ведя Гончарова под руку в коридорчик возле библиотеки. – Надо Мясника припугнуть, чтобы он смелее поддерживал меня против Шабурова, а то ведь все колеблется и колеблется, скользкая порода…»
– Сообщаю, Иван Григорьевич, по секрету, – зашептал Елейный. – Шабу-ров заготовил приказ передать ваши совместительские уроки в школе друго-му лицу и оставить вас лишь на работе в вечерней школе. Это ведь беда, сем-надцать уроков, почти ставка вылетают из вашего кармана. А вы еще ратова-ли за Шабурова при выборах в депутаты Горсовета. Но это не все. Шабуров готовит вам порицание за торговлю мясом. И как это вас угораздило самому продавать целую коровью тушу, да еще рубить ее топором при всем народе?
Открыв в изумлении широкий рот и блестя мгновенно вспотевшим лысым лбом, Гончаров начал энергично скрести ногтями в редких рыжеватых воло-сах, сохранившихся на затылке, шмыгал длинным красным носом (он любил «чекалдыкнуть» грамм триста, пришел в школу выпивши) и таращил на Елейного бледно-голубые глаза. Ему не верилось. Он не замечал, как его тол-кали пробегавшие во двор и со двора в школу ребятишки, как холодная струя воздуха била в него из приоткрытой во двор двери. Он помнил, что Шабуров помог ему возвратиться из артели «Кожевник» на педагогическую работу и ободрил его браться за это, не боясь глухоты от фронтовой контузии.
– Не верю в злую волю Шабурова, – вымолвил он, наконец, вытирая пот-ное лицо пустым рукавом зеленого кителя, болтавшимся на обрубке правой руки. – Шабуров делает если что, то лишь на пользу государства…
– Нет, вы все же подумайте, – настойчиво ворковал Елейный в самое ухо Гончарову и обнимал его за плечи, чтобы расположить к себе. – Мы должны сплотиться и дать отпор Шабурову, иначе – беда…
– Ну, я что могу? – спросил Гончаров, так как в душе у него началась боль от боязни потерять семнадцать уроков из тридцати семи. – Как я могу помочь вам?
– Вы помните, мы на партийном собрании решили издавать сатирический бюллетень?
– Помню.
– Вот и хорошо. Вы тогда выступали и сказали, что если дать вам затрав-ку, то будете писать в бюллетень. Вот и пусть такой затравкой будет напи-санная вами статья «Директор – бюрократ». Я вам дам материал. Начнем хотя бы с того, что на дверях директорского кабинета висит табличка о приеме по личным делам…
– А что же тут плохого? – возразил Гончаров. – По служебным делам Ша-буров принимает в любое время, а по личным вопросам он указал время за счет своего отдыха, никуда в это время не отлучается и у него всегда в каби-нете полно народу. Он беседует с людьми и как директор и как депутат. За-меститель Начальника Управления школ Министерства просвещения РСФСР товарищ Руновский 2 апреля 1953 года в своем письме, кажется номер Кур/1262 – я же сам читал это письмо и хорошо помню – одобрил такое пла-новое начало в работе Шабурова, как прием в определенное время людей по личным вопросам. Ничего плохого в работе Шабурова в этом направлении, кажется, нет. А по служебной линии разве он кому отказывает в приеме?
– Конечно, он никому не отказывает, – бубнил Елейный. – Но ведь време-ни мало отводит для приема по личным вопросам, всего по одному часу и лишь по понедельникам, вторникам, четвергам и пятницам…
– Да что вы? Ведь разве мало четыре часа в неделю для одной школы, ко-гда на дверях кабинета заведующего РОНО, Рощупкина, висит бумага о том, что по всем вопросам – по служебным и личным – прием лишь по понедель-никам и только один час. Понимаете, на весь район один час?
– Рощупкин наш союзник в борьбе с Шабуровым, поэтому нам не инте-ресно его затрагивать, – возразил Елейный. – А вот если Шабурову позволим посократить совместительства в целях улучшения качества учебной работы, это нас ударит по карману. Вас ударит, Иван Григорьевич. Решайтесь быть с нами заодно…
– Я вот не понимаю, как же это мы сумеем изобразить Шабурова бюро-кратом, если он всегда доступен народу, любит народ, готов остаться без еды и отдыха, а обязательно каждому ответить, с каждым поговорить, – возразил Гончаров.
– За это не беспокойтесь, Иван Григорьевич. Мы так подстроим, что соз-дастся впечатление отказа Шабурова в приеме какому-нибудь учителю. Могу, например, порекомендовать Межуевой Лидии Павловне потребовать у Шабу-рова приема в момент звонка на урок. Шабуров, конечно, откажет. Вот и об-становка. Межуева разнесет об этом отказе на весь город, жалобу напишет, другие подтвердят. Чего же еще больше нужно? Бюрократизм налицо, мате-риал для статьи есть…
– Мм-да-а-а! – промычал Гончаров, в уме подумал: «До чего же подлец Елейный, у него на каждую гадость готов свой рецепт». – Ладно, я поду-маю…
В это время зазвенел звонок на урок, из учительской стали выходить учи-теля, направляясь в классы, из приоткрытых классных дверей там и сям вы-глядывали и сейчас же прятались мордочки ребят.
– Тише, учитель идет! – слышалось шикание дежурных.
Шабуров шагал рядом с Нафталиновой, о чем-то шепотом переговарива-ясь.
Ступив на лесенку второго этажа, он не столько услышал по шороху по-дошв, сколько всем своим существом ощутил за своей спиной по-кошачьи шагающего Елейного. К такой кошачьей походке Елейный привык в течение десятков лет своей страсти бесшумно двигаться за людьми и подслушивать.
Усилием воли Шабуров удержал себя от желания оглянуться. Но заметил, что Нафталинова оглянулась. По выражению ее глаз и лица понял, что Елей-ный делал ей какие-то знаки и подумал: «Опять что-то Елейный комбинирует. Но не поддамся, не отвлекусь».
У самого входа в класс Елейный догнал Шабурова и дружески взял под руку:
– Есть секретное слово. Вот. – Он подал записку, в которой Шабуров про-чел: «На Захара Тимофеевича имеется жалоба. Давайте зайдем к нему на урок сейчас».
Нафталинова держалась за ручку двери, не решаясь открыть и войти в класс. На кислом лице ее вдруг появилась надежда, что Елейный сумеет от-влечь Шабурова и тогда намеченное мошенничество с контрольной работой по алгебре удастся… Но произошло по другому.
– Нет уж, товарищ Елейный, идите одни, – возразил Шабуров. – Я недавно был на уроке Захара Тимофеевича, а сейчас хочу сюда, к Нафталиновой…
Елейный сгорбился и зашагал вниз, забыв даже, что класс Захара Тимо-феевича находится на втором этаже.
– Прошу, – сказал Шабуров Нафталиновой и вслед за ней вступил в класс. Он изумленно остановился у порога: доска была завешена газетами, перед сидевшими за партами учениками разгуливала, постукивая каблуками, Ираи-да Дмитриевна Простакова.
Увидев Шабурова, она замерла от неожиданности на месте. Остроносое ее худенькое личико с вечно испуганными глазами покрылось бледностью. Ря-дом с нею, забыв даже поприветствовать учеников, остановилась Нафталино-ва с расстроенным лицом.
– Начинайте, пожалуйста, – спокойно, как только мог в этих условиях, сказал Шабуров и прошел на заднюю парту. Он догадался теперь, что попал на тайно от него организованную с какими-то посторонними целями кон-трольную работу. В глазах его билось взволнованное внимание и отражалось чувство необычной досады, что Елейному все же удается творить подобные подвохи и что в Райкоме не внимают просьбе Шабурова удалить шантажиста Елейного из школы.
Заметил Шабуров, что ученики смотрели на завешенную газетами доску с тем повышенным интересом, с каким они обычно глядят в ожидании увидеть скрытый пока от взора текст задачи. И это еще больше будило в Шабурове чувство подозрения. «Какая же тут контрольная, не предусмотренная распи-санием контрольных задач?»
Когда Нафталинова сняла газету с доски и глазам учеников предстал текст алгебраической задачи, одна из девочек восторженно воскликнула:
– Во, Татьяна Ильинична, вы как в воду глядели: сказали нам третьего дня, что будет на контрольной, наверное, этот вариант задачи, так и есть!
– Эту задачу мы решали уже в классе! – зашептались другие ученики.
Нафталинова в изнеможении опустилась на стул, обхватив голову руками. «Выгонит теперь с работы за мошенничество и очковтирательство, – в отчая-нии подумала она о Шабурове, проклиная в то же время Елейного, втянувше-го ее в провокацию. – Но чего же молчит Шабуров, сидит спокойно и не вы-гоняет меня из класса?»
Но Шабуров не был спокоен. Лишь сверхчеловеческими усилиями воли удалось ему казаться спокойным. У него ныли десна, так непомерно сжал он зубы. На скулах вздулись желваки. Черные точки резко суженых зрачков прищурившихся глаз казались острыми кончиками тонко зачиненных каран-дашей.
«Против кого нацелена провокация Елейного и Нафталиновой? – кипело у него в груди. – Кому должна нанести вред эта внезапная контрольная работа, мне, ученикам или кому из учителей?»
Пытаясь разобраться в сложном сплетении своих собственных мыслей, чувств, предположений, Шабуров наблюдал за учениками. Они были не то что спокойны, а как-то безразличны к происходящему в классе. Это безраз-личие появилось у них после снятия газетного занавеса с доски. Светившийся перед тем в глазах учеников интерес погас и уступил место скучному выпол-нению давно уже обдуманного решения задачи.
Некоторые из учеников стали деловито переписывать в тетрадь с извле-ченных из нагрудных карманчиков листков давно уже решенную задачу без всякого стеснения и угрызения совести, потому что привыкли к таким прие-мам. Другие осторожно посматривали в маленькие блокноты, урывками спи-сывая их содержимое в тетради. Третьи, наиболее осторожные, косили глаза на тетради соседей, списывали, притворяясь одновременно думающими и об-думывающими людьми.
«Мерзавцы, подобные Елейному и Нафталиновой, или не понимают, что коверкают души подрастающего поколения такими вот «контрольными рабо-тами» или делают сознательно, будучи уверенными, что среди честных им нельзя жить, приучают к бесчестию и своих учеников, – роились мысли у Шабурова. – Конечно, контрольная задача направлена против кого-то, но она калечит души всех учеников!»
Едва прозвенел звонок на перемену и Шабуров спустился вниз, к нему по-дошел Елейный в неестественно веселом настроении.
– Фурор, полный провал Бронского! – восклицал он, хватаясь от смеха за живот. – Ни один его ученик не решил контрольной задачи. Я там сам при-сутствовал вместе с Межуевой…
– А почему это вы так радуетесь? – наступая на Елейного и пронизывая его взглядом сверкавших от гнева глаз, шепотом спросил Шабуров. – Ведь не Рим или Берлин удалось вам взять штурмом, а всего лишь совершили оче-редную подлость. Зайдемте к вам, поговорим…
К изумлению Шабурова, в кабинете Елейного, в печальной резиденции биологов, оказались заведующий РОНО Рощупкин и директор базовой семи-летней школы Михаил Васильевич Виноградский. Это толстощекий человек с чугунным видом будто бы пьяных глаз, немного сутулый. Он всегда произво-дил на Шабурова неприятное впечатление своим внешним видом, дружбой с Елейным и утонченным подхалимажем перед начальниками. Теперь же это впечатление сразу усилилось в сотни раз, когда, вместо приветствия, Вино-градский в один голос с Рощупкиным воскликнул:
– Значит, Бронский провалился и можно будет это зафиксировать?
Шабуров понял, что Елейный действовал в сговоре с Рощупкиным и с Ви-ноградским, которые даже соизволили прибыть внезапно в школу, чтобы «зафиксировать». В нем закипело бешенство.
– Нельзя ли зафиксировать другое?! – крикнул Шабуров. – Нельзя ли за-фиксировать, что завуч школы Елейный занимается в школе провокациями и подсиживает учителей при поддержке заведующего РОНО Рощупкина и сво-его друга Виноградского?
Рощупкин угнулся при этом чуть не до крышки стола, так что бледная его лысина, окаймленная венчиком серых волос и похожая на тонзуру ксендза, неприятно засверкала в потоках бьющего через окно света, а узкие плечи поднялись, будто мослаки крыльев купающегося в пыли воробья.
«Говорил же этому черту, Елейному, что контрольную работу надо подсу-нуть Бронскому во время отлучки Шабурова, так не утерпел… Теперь вот и заварилась каша».
– Вы, Рощупкин и Виноградский, молчите? Ну что ж, от вас я не имею права потребовать отчета, пусть этим займется партия. А вот вы, Елейный, скажите, кто составил текст контрольной работы?
Елейный поколебался, потом проворчал:
– Я составлял…
– Сейчас мы это уточним, – сказал Шабуров и покликал машинистку Би-рюкову, угреватую молодую женщину, недавно родившую ребенка и почему-то всегда дрожавшую перед Елейным в непонятном страхе. – Принесите текст оригинала отпечатанных вами контрольных работ по алгебре.
Елейный бросился было к машинистке, чтобы отнять рукописные тексты, но Шабуров остановил его властным окриком, взял листки.
– Так я и догадывался, – сказал Шабуров, покосившись на растерянно пе-реглядывавшихся Рощупкина и Виноградского. – Тексты контрольных работ написаны собственноручно Нафталиновой. Это редкий случай в педагогиче-ской практике, чтобы контролируемый сам для себя составлял задачу. Позо-вите, Бирюкова, учителя Бронского сюда!
Бронский, бывший работник ЧКа, вошел растерянно. Лобастое лицо его было в поту, серые глаза слезились от неожиданно и незаслуженно пережито-го удара.
– Вот и теперь мне ясно, что Елейный с Межуевой нарочно скомпромети-ровали мой класс, чтобы снять меня с работы… И начальники уже тут и сви-детели…
– Подождите, – прервал его Шабуров. – Когда вам вручили контрольную работу и пройден ли вами в классе включенный в работу алгебраический ма-териал?
– Контрольную работу вручит мне Елейный уже в момент звонка на урок, а Межуева оказалась в моем классе раньше моего прихода. Материал кон-трольной работы ученики не проходили, мы только начали эту тему…
– Почему вы не протестовали?
– Елейный прибежал в класс, закрыл дверь и сказал мне, что будет плохо, если не подчинюсь. Он не выпустил меня из класса, держал в качестве плен-ника, а Межуева с Елейным хозяйничали, подменили меня, проводили кон-трольную работу. Вот вам и результат – полная неуспеваемость…
Вконец разоблаченный, Елейный сгорбился, нахмурил брови и, пыша зло-стью, стоял посреди комнаты. Он был так нелеп и отвратителен, что даже Виноградский отвернулся от него и плюнул. Но Рощупкин нашел в себе столько бесчестия и наглости, что похлопал Елейного по плечу и сказал ободряюще:
– Не унывайте, ошибки у всех бывают…
– У Елейного не ошибка вышла, а лишь обнаружилось звено во всей его цепи педагогических преступлений. И я заявляю, слышите, Рощупкин? – под-черкнул Шабуров. – Я заявляю, что работать под одной крышей с Елейным не желаю больше, прошу сделать представление или о его или о моем уволь-нении!
Через несколько дней Елейный (а он теперь ежедневно посещал Рощупки-на) вел с Рощупкиным в его кабинете разговор о здоровье Шабурова.
– Здоровье у него подорванное, – сказал Елейный, внимательно заглянув в глаза Рощупкина, чтобы увидеть в них через стекла очков что-либо подсказы-вающее для своих действий против Шабурова. Но Рощупкин лишь кивнул го-ловой.
– Слышал я, слышал, – сказал он. – Шабуров, оказывается, был уже сле-пым некоторое время после контузии. Сейчас у него нервная система расша-тана. Если его посильнее взвинтить, может начаться рецидив контузии, вот и списывай мужика в инвалиды…
Возвращаясь домой, Елейный продолжал думать о поразившей его вооб-ражение страшной улыбке на тонких губах Рощупкина, когда он заговорил о рецидиве контузии и возможности списать Шабурова в инвалиды.
«Если его посильнее взвинтить. А почему бы нет? – Елейный воровато оглянулся, будто опасался, что кто-нибудь сможет подслушать его мысли. Сзади никого не было. – Ну что ж, взволную и уберу Шабурова с дороги, то-гда и власть директора окажется в моих руках. Теперь уж без сомнения: Ро-щупкин обещал поддержать, Маслиев тоже. Убрать надо двух – Шабурова и ночного сторожа Лысых. Каждый из них для меня и для Ступицкой по-своему опасен. Слишком много знают они о нас. И пока целы, всегда можно ожидать удара с их стороны. Ступицкую, сухую тарань, я уберу позже, а пока с ней надо быть в союзе: она умеет лгать и мобилизовать людей против Шабурова. А чего же мне еще надо теперь, особенно в какой части, в части практиче-ской… Фу, черт! Этот фашистский сотрудник газеты «Новая жизнь», Толма-чев, чуть не подвел меня. Черт его вынес с карикатурой! Хотел он, как при-знался мне, очернить Шабурова, представив в виде пьяницы, а получился удар по нас, по мне, Гончарову, Ягненкову, Саплину… Хорошо еще, что мне удалось похитить карикатуру, но сейчас, стало мне известно, Шабуров затре-бовал от Толмачева копию карикатуры. Неужели получит он копию? Ведь я изображен на карикатуре настоящим Тартюфом… Мне надо спешить, иначе все повернется, может быть, не так, как мне хочется… Но что делать, как по-ступить?»
На мучавшие его вопросы Елейный не нашел ответ по дороге домой, не нашел его во время бессонно проведенной ночи, продолжал думать и думать об этом во все последующие дни.
На этот раз он только что закончил урок химии в десятом классе, медлен-но спускался по ступенькам со второго этажа вниз. Мысль об ударе Шабуро-ву не давала ему покоя. Он прошел мимо учительской, хотя туда нужно было ему занести журнал. Запершись в биологическом кабинете, он начал мучи-тельно думать.
«Опасное дело затеваю, – трусливо говорил сам себе в мыслях и тут же успокаивал, что иного выхода нет, что иначе не добраться до директорского кресла. – Опасность еще и в том, что ученики, кажется, заметили мое поведе-ние на уроке. Ведь было у меня и безразличие к рассказу о кислородных со-единениях, и отказ отвечать на вопросы учеников о мерах борьбы с чесоточ-ным зудом у лошадей и коров… Да, кто же задал мне такой вопрос? Кажется, спрашивала ученица Золотых… И она еще удивилась, что я промолчал на ее вопрос, немедленно вышел, как только услышал звонок. Раньше я так быстро не уходил из класса. Ну и что ж, если ученики все это заметили. При нашей системе верить учителю и не верить ученику вполне можно отвести от себя все подозрения. Скажу, что им показалось, и что они врут по наущению Ша-бурова. Рощупкин поддержит, Маслиев поддержит, вот и все, буду прав. Лад-но, рискну, не впервые…»
Дрожащими пальцами открыл Елейный классный журнал и начал печат-ными буквами выводить оскорбительную надпись на той странице классного журнала, где Шабурову предстояло записать пройденный на уроке материал по истории.
В коридоре послышались шаги. Елейный торопливо выхватил голубой листок промокательной бумаги, взятой на уроке у ученицы Золотых и подпи-санной ее фамилией. Он даже не подумал о том, что будут служить прямой уликой отпечатки на этом листе промокательной бумаги его записей по хи-мии, бросил этот голубой листик на свежие строки оскорбительной надписи и захлопнул журнал. Верна народная примета: преступник обязательно остав-ляет за собой какие-то следы.
Впустив стучавшую Смутьянкину в кабинет, Елейный быстро зашагал в учительскую, пробиваясь через волну устремившихся в класс ребят.
Прозвенел уже второй звонок. Учителя выходили с журналами подмыш-кой и направлялись по классам, а Шабуров горячился у похожего на фисгар-монию ящика на стене в поисках классного журнала 10 «б».
Елейный молча сунул журнал на стол, сам шагнул в коридор. Но дверь пискнула, Шабуров, оглянувшись, увидел спину уходившего Елейного, а так-же журнал на столе.
«Почему он задержал так долго журнал? – метались у Шабурова мысли, когда он шел в класс и думал о Елейном. – Ведь порядок для всех строгий: журнал приносить с урока в учительскую немедленно по окончании урока… Странно, очень странно».
Шагая по ступенькам лестницы, Шабуров все более и более ощущал ка-кую-то тоску, сердце его сжималось от неведомой причины, будто за плечами уже стояло неотвратимое несчастье. Но в классе ученики встретили его с та-ким обычным радушием, что сразу он повеселел, заулыбался. Предчувствие недоброго растаяло. Поздоровавшись, он сел у стола, привычным движением руки открыл журнал и неожиданно для всех застонал. Лицо его вытянулось и помертвело, глаза неестественно широко открылись и застыли, как у полоум-ного.
Ученики повскакали с мест, испуганно переглянулись.
– Что с вами, Василий Петрович? – дохнуло голосом из класса.
Шабуров молча поднял раскрытый журнал и, шатаясь от головокружения и плеснувшей ему в глаза внезапной темноты, держал его перед учениками.
«В. П. Шабуров солдафон и настоящий дурак!» – прочли ученики и ахну-ли, зашумели.
– Работа Елейного! Он писал, мы знаем, это его печатные буквы…
Сердце Шабурова билось учащенно, спазмы перехватили горло. Потом все перевернулось под ним, пошло кругом, провалилось в безмолвную темно-ту.
Придя в сознание, Шабуров, прежде всего, ощутил радость, что зрение хо-тя и ослабело, но сохранилось. Вот он видит перед собою синюю эмалиро-ванную кружку с водой. Догадался: это принесли ученики, смочили его голо-ву. С мокрых волос на стол стекала вода. На захлопнутом кем-то журнале ле-жали сжатые в кулаки пальцы девичьих рук.
Медленно подымая голову, Шабуров видел сквозь хлынувшие из глаз сле-зы, что в дверь заглянула и сейчас же исчезла голова Чужеголосова, встрево-женного происшедшим.
– Василий Петрович, вам плохо и мы решили отправить вас в больницу, – заговорили ученики. – Вам нельзя волноваться. А когда выздоровеете, рас-скажете в райкоме партии о случившемся и пусть нас вызовут. Мы все рас-скажем, мы знаем, что Елейный со Ступицкой клевещут на вас, мешают в ра-боте. Им не нравится ваша честность и требовательность. И оскорбление на-писал Елейный. Мы уже установили: он брал промокательную бумагу у Золо-тых при нас, промокал ею свои записи по химии на уроке. Вот и вся строчка отпечаталась. А потом, написав на вас клевету, он этой же бумагой промок-нул, больше некому. Да и журнал ни у кого, кроме как у Елейного, не был… Только вы в Райком не сразу отдавайте журнал, мы с него фотокопии снимем, чтобы не пропало…
Шабуров поблагодарил учеников, но болезнь скосила его. Много дней просидел он на бюллетене. Диагноз гласил: «Нервоз переутомления». Но все знали, что за этим сухим медицинским диагнозом скрывалось нечто неизме-римо большее: недоедание и нужда в детстве, переутомление в юности, на-пряженная работа в зрелые годы, холод и сырость окопов, ранения и конту-зии на войне, горение на работе в послевоенное время и страшное, испепе-ляющее мучение в огне шантажа и клеветы, организованных Елейным, Дуб-равиным, Труфановым, Рощупкиным и их соплеменниками из компании дву-ликих и подлых людей.
Анонимки и террор измучили Шабурова. И только надежда, что рано или поздно партия разберется во всем и покончит с Елейными и елейничиной, возбуждала в Шабурове острый интерес к жизни. Он вставал снова и снова во весь рост, шел вперед, держась лицом к огню, отметая анонимки и другие формы террора, обрушиваемые на него обреченными к вымиранию компа-ниями шкурников и карьеристов. «Да пусть будут прокляты анонимки и тер-рор, сжигающие меня на глазах народа! – думал Шабуров. – Придет пора, все организаторы анонимок и террора против меня будут наказаны!»





20. БУКЕТ

Вскоре произошли в жизни старооскольских верхов какие-то странные, можно сказать, зловещие изменения: Елейный засел в директорское кресло, Маслиева вытеснили из района и заменили Костиным, бывшим другом пред-седателя Ламского сельсовета Щетинина, в горсобес посадили пьяницу и рас-хитителя средств Федорова, изгнанного из райсобеса за эти преступления, го-роно отдали в руки сына репрессированного федосеевского кулака и члена трудовой крестьянской партии Саплина-Коблова, в Доме пионеров закрепи-лась дочь купца Алентьева, Варвара, известная своей безграмотностью и мо-ральной нечистоплотностью, воровством и вымогательством, школу рабочей молодежи сначала отдали в руки авантюриста Райского, уклонившегося от участия в защите родины и скрывшего свое поповское происхождение и бы-товую распущенность, в районо закрепили неуча и растлителя пионерки, Ро-щупкина, склонного идти против Шабурова и всякого другого честного чело-века на всякие преступления, непомерно возросла роль куньевско-знаменских кулаков Шерстаковых, допущенных в аппарат власти и получивших в районе славу «шерстаковшины», о чем не раз говорили и на пленум Райкома партии много раз писал бывший батрак Шерстаковых, Михаил Михайлович Набе-режных из Бродковской школы, все более и более склонялся к беззакониям районный прокурор Козолуп, попавший в какую-то моральную зависимость от старооскольского руководства, в горсовете свирепствовали дочки кулака и священника Воинова и Костенко. Костенко, скрыв своего отца от ответствен-ности за службу в немецкой управе, начала мучить граждан, публично заяви-ла: «Пока я сижу, ничего не добьетесь. А все ваши жалобы Москва присылает ко мне на подшивку».
Мучительно стало жить Шабурову, гонимому и травимому Елейным и Ступицкой, мучительно стало жить его жене, Софье Шабуровой, гонимой и травимой директором Дома пионеров Алентьевой, предложение которой со-вместно «устраивать колым» – воровать государственные деньги – было от-клонено Шабуровой Софьей, работавшей режиссером в Доме пионеров. Не вытерпели, пошли на прием к работнику оперативного отдела органа Госу-дарственной безопасности в Старом Осколе Александру Ивановичу Жукову.
Сидел он в тесной комнатушке, похожей на ящик. Да и сам такой крохот-ный, подвижной, смуглый. То и дело хватаясь за живот и стоная от мучившей его боли в желудке, он все же был приветлив, карие глаза его сияли сочувст-вием и участием.
Выслушал все жалобы, стукнул кулаком о крышку стола.
– Тупи-и-цы! – воскликнул он. – Мошенники и кулачье. Я знаю обо всем этом клубке, докладывал раньше Шаповалову, потом Гаврилову. Шаповалов было взялся выводить мошенников на чистую воду, но его перевели, а Гаври-лов – трус и тупица, делает вид, что ничего не замечет и что в Старом Осколе годами складывается чертов букет в учреждениях, творятся преступления. Вот, например, такой случай: осенью 1953 года внезапно нашли мертвым сторожа средней школы № 1 Лысых Михаила Прокофьевича. Лежит себе че-ловек в коридоре, а из водопроводного крана в вестибюле вода хлещет. Ясно, что кто-то убил сторожа, а потом пошел и открыл кран для маскировки. Но ведь ясно, мертвый сам не мог открыть кран, его открыл убийца. Если поду-мать немного, то убийц легко найти, поскольку Лысых часто рассказывал о кулацком происхождении Елейного и о купеческом происхождении Ступиц-кой, о воровских похождениях завхоза Ломакина. Эти люди и были заинтере-сованы в смерти Лысых. Это тем более ясно, что Лысых явился в ночь на де-журство здоровым и веселым, рассказывал в учительской о случае, когда он работал приказчиком в магазине отца Ступицкой и хотел взять несколько мо-нет на свечи в церковь, а Лизочка Ступицкая отхлестала его за это по щекам. Этот рассказ о Ступицкой слышал и наш один работник, посещающий школу рабочей молодежи. Он рассказал потом мне, когда утром стало известно о внезапной и странной смерти сторожа Лысых. Знает об этом и прокурор Ко-золуп, но … он не принял мер расследования, а вы еще надеетесь, что он вам поможет. Чепуха, Не поможет. Спросите Аннушку, сестру директора книжно-го магазина Ковалевой Лидии Дмитриевны. Эту Аннушку Козолуп чуть было не изнасиловал у себя в кабинете, когда вызвал ее на допрос в связи с какими-то злоупотреблениями в складе книжного магазина, хотя к этому злоупол-треблению никакого отношения не имела Аннушка, работавшая просто кас-сиром магазина. Вам бы могла рассказать о всех преступлениях Козолупа моя жена, Лидия, но… она работает у него следователем, вряд ли способна ска-зать правду: приклеилась в чем-то к делам Козолупа, вынуждена молчать. Она вела недавно дело об изнасиловании Саплиным Александром Александ-ровичем, завучем Котовской средней школы, учительницы Клавдии Катене-вой. Установила все факты и даже тот из них, что Саплин вынудил Катеневу задушить преждевременно рожденного живого ребенка, но… никаких выво-дов о Саплине не сделано: его посадили во главе городского отдела народно-го образования, да еще намечают послать от имени партии председателем ка-кого-то колхоза. А вы думаете добиться от Саплина правды. Нет, от него правды не будет, надо писать в ЦК партии. Саплин, распутник и взяточник, всегда поддержит Алентьеву, с которой он тайно живет. Я познакомился с материалами депутата Шабурова, то есть с вашими материалами, товарищ Шабуров, и с материалами комиссии народного образования о злоупотребле-ниях Алентьевой. Знаю, что такие же материалы переданы вами и прокурору Козолупу. Там они лежат без движения, хотя Козолуп сам лично говорил вам, что Алентьеву надо судить. А почему не судят? Костин из райкома вступился за Алентьеву. Он всегда спасает преступников, чтобы они его поддерживали. Поддерживать вас Костину нет интереса, хотя и преступность Алентьевой до-казана документально. Ведь вы не станете защищать Костина, а Алентьева станет. Понятно?
– Понятно, – сказал Шабуров. – Костин мне лично пригрозил, что распра-вится со мной и с Софьей Борисовной, если не замнем дело о преступлениях Алентьевой...
– Еще бы, – усмехнулся Жуков. – Мне рассказывал однажды председатель Райкома профсоюза учителей коммунист Овсянников, что Алентьева за две недели своей заместительской работы на посту председателя райкома союза (Овсянников был в отпуске) расхитила на две тысячи рублей путевок в пио-нерские лагеря и дом отдыха, но в райкоме приказали Овсянникову не поды-мать об этом вопроса. А почему? Оказывается, расхищение сделано с ведома райкомовских работников. Вот и теперь, Алентьева притесняет вас с помо-щью Саплина-Коблова и с ведома Костина. Добиться правды можно лишь че-рез ЦК партии, туда и надо писать. Да, я слышал угрозу со стороны Костина, что он неминуемо подберет ключи для исключения Шабурова из партии. Мне даже однажды проговорился об этом пьяненький журналист А. Васильев-Дубравин. «Готовим, – сказал он, – удар по Шабурову, опубликуем в подхо-дящий момент фельетон, исключим из партии». Теперь вы убедились. Что все так и получилось. И мой вам совет, действуйте через ЦК, вплоть до съезда партии, но не сдавайтесь. Вы правы, правда должна победить, хотя и трудно. Мне известно, что для исключения Шабурова было использовано Ваше, Со-фья Борисовна, письмо «К Советской и партийной чести». Прекрасное пись-мо! Я жму вашу руку и выражаю надежду на полную победу Вашу над мо-шенниками Алентьевой и Саплиным, над Костиным и Гламаздиным, над кле-ветницей Верой Герасимовой и над всеми, кто ополчился против вас в этом грязном своем деле. Всей душой хочу помочь вам в тяжелой и неравной борьбе за справедливость. Более тог, хочу помочь вам…, – Жуков задумался, будто колебание или сомнение тронули его на какое-то мгновение, потом решительно открыл ящик стола и подал Шабурову тетрадь. – Вот вам выра-жение моего безграничного доверия. Дома снимите копию с написанного текста и пошлите в ЦК партии. Я подготовил материалы о том, что представ-ляет из себя старооскольский букет пробравшихся к власти к власти людей, но не уверен, что Гаврилов даст ход этим материалам по нашей линии, пиши-те вы по партийной. Теперь это очень кстати. Подлинник верните мне завтра к шести вечера…
В тот же день Шабуров слово в слово переписал материалы, составленные Жуковым и озаглавленные: «Публичная характеристика «хозяев» Старого Оскола, не дающих жить неугодным им людям» и «Никто же не исключал РК КПСС в Старом Осколе за систему безобразных ошибок и проступков».
Каждая строка записок Жукова была подтверждена ссылкой на документы и газетные публикации. Это позволило Шабурову удостовериться в полной справедливости записок, в чем он убедился особенно глубоко, когда сопоста-вил цитаты в записках Жукова с газетными текстами, хранившимися в под-шивках районной библиотеки.
«И мимо всех этих фактов сумели старооскольские деятели провести вни-мание партии, обманули ее! – возмущался и кипел Шабуров, идя к Жукову с его документами. – Я, конечно, напишу обо всем в ЦК партии и буду бороть-ся за свое восстановление в партии и за полную реабилитацию жены, доведу дело, может быть, до XX съезда партии, но… у меня возникает вопрос, поче-му до сей поры безнаказанно орудуют в Старом Осколе Шерстаковы, Кости-ны, Козолупы, Алентьевы, Саплины-Кобловы, Гатиловы, происходящие из кулачества и проводящие напролом свою кулацкую линию в жизнь? Почему велик процент кулацких выходцев в руководящих органах в Старом Осколе? Не работает ли кто здесь с определенной целью, чтобы засорять партийный и советский аппарат шкурниками и приспособленцами, поощрять из беззакония и тем самым сеять недовольство в народе против политики Советской власти и партии, хотя Советская власть и партия не знают о старооскольском «буке-те» и его деятельности? Даже страшно становится при мысли, что мои жало-бы в ЦК могут попасть в руки не тех лиц, которые заинтересованы в чистоте партийных рядов, а в руки тех, которые заинтересованы в сохранении «буке-тов». И я все равно рискну, напишу, пусть будет со мною, что угодно. Будучи коммунистом по убеждению, не побоюсь и страдать, может быть, гибнуть за Коммунизм от руки пробравшихся в партию и на высокие посты карьеристов и шкурников, собравшихся в букеты. Да, не забыть бы, надо спросить Жуко-ва, почему секретарь Курского Обкома Комсомола Леонид Жуковский встал на защиту жулика Алентьевой Варвары Андреевны и поддержал ее в неспра-ведливом деле увольнения Софьи Шабуровой с работы по клеветническим мотивам о непригодности? Ведь Жуковскому были представлены ясные до-кументы о мошенничестве Алентьевой и прекрасной работе Софьи Шабу-ровой…»
С этой мыслью вошел Шабуров во двор особняка на Комсомольской ули-це. Жуков игрался у крыльца со своим сыном, Вовкой, которого безмерно любил и баловал. Но, увидя Шабурова, отослал Вовку побегать по двору, сам пригласил Шабурова к себе, в тесную комнатушку, где честно работал много лет по охране интересов и безопасности государства.
– За точность, Василий Петрович, спасибо! – стремительно пожал Жуков его руку и сунул в стол возвращенные документы даже без проверки.
– Вы бы посмотрели, Александр Иванович, – смущенно сказал Шабуров, взволнованный доверием оперативного работника органа государственной безопасности. – Может быть, чего вдруг не окажется…
Жуков вскинул широкую черную бровь, улыбнулся:
– Я знаю людей, знаю и вас лучше, может быть, чем вы сами себя. В ва-шей честности и принципиальности убежден, так что всегда, если потребует-ся, встану с вами плечом к плечу и ринусь в бой за наше общее стремление помочь партии разобраться во всем том, что присосалось к могучему партий-ному телу и стремится разъесть его, как ржавчина. Могу ли я в таком случае оскорбить Вас своим недоверием? Я убежден, что все документы в тетради целы, потому и положил без проверки в стол. Прошу вот только извинить ме-ня, мы не можем сейчас с вами долго беседовать: я должен через полчаса вы-ехать по особому заданию, а мне надо еще проводить Вовочку домой, достать успокоительных порошков. Признаться, все более жжет у меня в желудке. Подозреваю язву или даже рак…
– Да что вы? Не может быть, – воскликнул Шабуров в испуге. – Вам так мало лет и…
– Ничего не поделаешь, товарищ Шабуров. В детстве я жил нищенски, пи-тался хлебом с остями… Сидел и часто не евши. Семья у моего отца огром-ная, средства к жизни мизерные, так что и трудно было ожидать здоровья де-тям. А тут раннее вовлечение в работу, в службу, вот и сгораю. И не пугай-тесь моего признания: чувствую, что не протяну больше и трех лет…
– Извините, Александр Иванович, не могу вас больше тревожить сегодня, – сказал Шабуров, вставая. – Хотел было один вопрос задать, но придется от-ложить до следующего раза…
Жуков быстро взглянул на часы, потом на Шабурова.
– У меня для вас найдется еще минут десять времени, прошу, Василий Петрович, садиться и спрашивать…, – он толкнул Шабурова рукою и сам как-то весело, по-детски задорно засмеялся: – Все дела и дела, поговорить из-за них по-человечески невозможно… Я вас слушаю.
Когда Шабуров рассказал о письме Софьи Борисовны в Обком и об отри-цательном ответе, написанном под диктовку Жуковского, Жуков встал, потом сел, выпил стакан воды из стоявшего на столе графина и заговорил жарко, гневно:
– Наивные вы люди, если надеялись, что Ленька Жуковский встанет на защиту правды. Чтобы у вас раз и навсегда исчезла эта наивность, я расскажу все, что мне известно об этом человеке. Жуковский Ленька скрывает от дру-гих свое происхождение. А ведь он – сын крупного владельца всех железо-жестяных мастерских в Курске, авантюрист. Я его знаю очень близко. Позна-комила нас жизнь. Мы даже в одно время ухаживали с ним за одной девуш-кой, Патушинской Лидой, приехавшей из Сибири. Я гулял без всякой коры-сти и цели, а он, если верить на слово, говорил мне, что будет жениться на Патушинской. «Что ж, думаю, если хочет жениться, пусть женится». И я ото-шел от Патушинской. Мне тогда пришлось быть членом Сталинского Райко-ма партии в Курске. И вдруг возникло персональное дело авантюриста Лень-ки Жуковского. Докладывал толстый пожилой инструктор, фамилию которо-го я забыл. Выяснилось все – скрытие Жуковским своего социального проис-хождения, связи с темными личностями, обманы и другие подлости. Мы под-няли голос, что такие в партии нам не нужны, но в защиту Жуковского вы-ступили такие воротилы, как Ефремов (Его потом и самого прогнали за зло-употребления из Курского Горсовета) и секретарь Курского горкома партии Ярочкин, склонный почему-то поддерживать лиц с темной биографией. Впрочем, Ярочкина разоблачили в половой распущенности, хищении член-ских взносов и сняли с партийной работы, запретили ему занимать партийные посты. И как он теперь оказался в партийной комиссии Обкома, уму непо-стижимо. Ну ладно, о Леньке Жуковском. Отстояли его Ефремов с Ярочки-ным вопреки воле бюро Райкома партии и начали продвигать. Был он в Кур-ске секретарем Сталинского и Кировского Райкомов комсомола, истфак Кур-ского пединститута со мною вместе кончил, а потом, когда возникла Белго-родская область и Ярочкин устроился при Обкоме партии, перетянули и Жу-ковского в Белгород, сделали третьим секретарем обкома. Вот и смекните, будет ли Жуковский защищать Софью Борисовну от Алентьевой и Костина, если сам его покровитель, Ярочкин, из кожи лезет, чтобы исключить вас из партии. Чтобы вас обвинить, он нагло собирает всякую клевету. Признаюсь, они и мою жену, Лидию Ефимовну, вовлекли в клевету против вас. Конечно, пригрозили, что могут ее снять с работы в прокуратуре за неимением образо-вания, если не напишет против вас клеветы. Она поддалась, написала. Вот вам и «коммунисты», вот и Ленька Жуковский. Поддерживал он и будет под-держивать Алентьеву Варвару и Саплина, оклеветавших Софью Борисовну.
Мой совет такой: не обращайтесь вы больше к Жуковскому. Этот авантю-рист и шкурник интересуется лишь своим благополучием и никогда не вста-нет на защиту справедливости… А справедливость без труда не добудешь. Вы же сами знаете, как вас из партии исключали: вынудили пьяницу Василь-ева-Дубравина написать фельетонный пасквиль, а потом без всякого рассле-дования поставили на партсобрания вопрос о вашем исключении. Но тут, ока-зывается, голосов не хватило. Тогда прислали пьяницу Иосифа Николаевича Гладкова, будто бы прикрепленного к вашей парторганизации. Он и проголо-совал за ваше исключение. Одним словом, букет! В Обком поедете, Василий Петрович, обязательно расскажите случай с Гладковым. Кстати, он никогда не был прикреплен к парторганизации при ГОРОНО, состоит и состоял при ДОСААФ, а к вам прислан Костиным для поддержки прохвостов и для голо-сования против вас лишь на это злополучное партийное собрание, где власт-вовали сынки кулаков – Саплин, Шерстаков и Гатилов.
Не останавливайтесь, боритесь, помогайте партии разоблачить шерста-ковщину и саплинщину, обязательно победите. А я вас буду поддерживать всеми силами, пока жив. Я уже написал письмо в Москву. Надеюсь, будет на нашей улице праздник, неминуемо будет!
От Жукова Шабуров вышел полный могучего вдохновения. «А еще люди говорили, особенно Кирсанов и Чурилов, мои соседи, что в органах государ-ственной безопасности сидят лишь чиновники и вампиры. Неправда! – кричал в душе Шабуров. – Жуков – настоящий человек большой души, истинный коммунист. Я верю ему, буду бороться вместе с ним, чтобы достичь партий-ной правды и разорвать в клочья отвратительный букет преступников, пы-тающихся исключить меня из партии».





21. ПОБЕДА

Как-никак, а Василию Шабурову шел шестой десяток лет. Давали знать ранения и контузии, пережитые на фронтах войны, горечи несправедливо-стей, которые он часто переживал из-за прямоты своего характера и неумения мириться с проступками каких угодно высокопоставленных лиц. Часто боле-ла от всего этого голова, ломило поясницу, ныли кости.
Но не только поэтому провел он бессонную ночь, а в утреннюю рань вы-шел к полотну железной дороги. Нет, он все думал и думал над словами Александра Ивановича Жукова и над полученной повесткой из Обкома о явке туда для присутствия при разборе его «персонального дела».
«Почему они написали «присутствовать»? – думал Шабуров над словами повестки. – Разве же я не коммунист, чтобы только «присутствовать»? Нет, меня они не заставят играть роль присутствующего. Я буду активным борцом за партийную честь, а не присутствующим обывателем…»
Над Оскольцом и прибрежным лугом с огородами клубились еще седые туманы, где-то крякали утки. Было свежо, немного дуло сырым ветром, но спрятаться некуда: одноэтажный белый домик на Гуменской остановке нахо-дился на замке.
Сквозь разбитую шибку окна Василий Петрович заглянул вовнутрь. В по-мещении было пусто, неуютно. Прибитые огромными гвоздями, болтались на стене от сквозняка железнодорожные запыленные плакаты. За выступом печ-ной грубы, в углу, стоял на грубом табурете высокий жестяной бачок с водой. Из неисправного медного крана крупными каплями гулко падала вода в под-ставленное ведро, отчего казалось, что в комнате, может быть, холоднее, чем во дворе.
Зябко поеживаясь, Шабуров начал расхаживать вдоль полотна железной дороги, прислушиваясь к шороху шагов по розовому ракушечнику. Посте-пенно он отвлекся от нынешнего дня, ушел в воспоминания прошлых лет.
В памяти встало почему-то одно из заседаний авторитетнейшего на Ук-раине органа. Шабурову пришлось присутствовать на нем вместе с Борисом Ракитиным. Обсуждался вопрос о командовавшем войсками Украинского Военного Округа генерале Власове.
«Этого человека нельзя допускать к вооруженным силам на пушечный выстрел», – написал тогда Шабуров записку Ракитину, но тот ответил с иро-нией и злостью: «На Власова не замахивайтесь, Василий Петрович, живот на-дорвете. Да и пострадать можете, предупреждаю…»
«По своей давнишней привычке Борис Ракитин запугивает меня, – решил Шабуров и написал ему, что у грузинского поэта Давида Гурамишвили есть хорошие слова: «Чем оправдывать злодея, лучше мучеником стать». «Вы и станете мучеником!» – снова написал Борис Ракитин».
Власов был оставлен и даже повышен в должности, а в первое же время начавшейся войны оказался в плену у гитлеровцев. Тем не менее, хорошо ор-ганизованные Ракитиным ветры снесли Шабурова с высоких постов, совер-шенно неожиданно оказался он в подчинении Ракитина.
«Ну вот, помните нашу встречу в Серпухово в 1919 году? – усмехаясь, спросил Ракитин. – Тогда моя судьба оказалась в ваших руках, но вы мило-стиво ею распорядились. Теперь ваша судьба в моих руках, но я вряд ли ока-жусь таким гуманным, как вы… Я не предложу Вам большого поста, суну ку-да-нибудь пониже, и объясню это вашими же давнишними словами. Помните, вы говорили, устраняя меня от комиссарства в дивизии: «Я не снимаю вас с работы, а лишь выполняю волю партии, которая сейчас перегруппировывает силы для решительного удара по… (Вы тогда говорили: «По Деникину», я те-перь скажу: «По Гитлеру», понимаете?)… и ставит каждого своего члена на более соответствующий его силам пост…»
Шабуров пытался жаловаться, но перед ним встала стена ракитинщины, которую не под силу проломить одному человеку, а органы не поддержали. Более того, однажды он был предупрежден анонимным письмом, что может потерять жизнь, если не перестанет распространять компрометирующие Вла-сова слухи.
«Черт знает, как это получается, – мысленно возмущался тогда Шабуров, – но генерал Власов живет и действует под чьим-то очень высоким покрови-тельством».
Факты, связанные с деятельностью Власова, давали Шабурову много ос-нований думать именно так. Ведь невероятно, чтобы Власов держался у вла-сти без покровительства, если дела его развивались на глазах у всех в форме сплошной цепи военного предательства: сдав немцам киевскую группировку советских войск летом 1941 года, Власов вскоре чудесным образом «бежал» из немецкого плена на самолете, был объявлен за это героем и патриотом, на-значен командующим крупным соединением войск в декабрьских боях 1941 года под Москвой. Вошел в доверие Ставки, получил потом в свое распоря-жение 250 тысяч человек и технику для вторжения в Восточную Пруссию. На эту операцию Ставкой возлагались столь большие надежды, что в первомай-ском приказе 1942 года утверждалось: «Всей Красной Армии – добиться того, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев».
Надежды эти были обоснованы, будь в большем почете Шабуровы, а не Власовы и Ракитины. К сожалению, понимание истин рождается в более тя-желых муках, чем муки разрешающейся от бремени матери. А Шабуров и по-добные ему были вынуждены молчать, так как к ним приклеивали ярлыки склочников, пониженных в должности и поставленных в число третьеразряд-ных людей.
Шабурова шельмовали и после войны, довели до того, что он был посажен на маленькую пенсию и объявлен склочником за нежелание согласиться с ди-ректором школы Игорем Шерстаковым, что будто бы в Египте никогда не было номов и что ном есть лишь некий символ, который нельзя обозначить на карте. «Да, но как же возникло мое «персональное дело»? – через сумятицу всех воспоминаний и тревог продолжал звучать основной для Шабурова во-прос в это утро. – С чего оно началось?…»
– Василий Петрович, здравствуйте! – прогремел голос. – Быстрее садитесь в вагон, поезд стоит всего полторы минуты…
Шабуров вздрогнул, поднял голову. Перед ним стоял Сабур Иванович Пу-гачев. Запыхавшись, он сунул билет Василию Петровичу и потянул его к под-ножке вагона, пояснил по пути:
– Приехал я в Старый Оскол по делу, зашел к вам на квартиру, а мне Со-фья Борисовна сказала, что вы пошли к белгородскому поезду. Я сюда. Вижу, бродите вы рассеянно вдоль полотна, вот и понял ваше состояние, купил би-лет, иначе бы вы и не заметили уход поезда…
– Спасибо, Сабур Иванович! – только и успел сказать Шабуров. Поезд тронулся, побежали вагоны. – Деньги за билет отдаст Софья Борисовна…
– Счастливого пути! – кричал Сабур Иванович, махая рукой. – Не сдавай-тесь там, боритесь за коммунизм…
– Сабур Иванович еще что-то кричал, но за шумом поезда не разобрать. Шабуров медленно вошел в вагон и вдруг почувствовал такую смертельную усталость, будто работал без отдыха целую неделю.
– Нет ли возможности полежать немного? – спросил Шабуров смуглень-кую девушку-проводницу.
– А что с Вами, Василий Петрович? – живо отозвалась девушка. – Вы ме-ня, наверное, не узнаете, а ведь я у вас училась…
– Узнаю, Ксюшей зовут. А мне что-то плохо, головокружение…
Ксюша взяла Шабурова под руку, решительно открыла дверь служебного купе.
– Заходите, Василий Петрович. Здесь вот моя постель, ложитесь, пожа-луйста…
Забытье или сон мгновенно охватили Шабурова, едва он коснулся головой подушки. Долго ли спал, не помнил, но проснулся от какого-то резкого толч-ка. Из-за двери слышался строгий голос Ксюши:
– Сюда нельзя! А потому, что мой учитель отдыхает, ему плохо.
И на сердце Василия Петровича стало очень радостно: попадаются краси-вые душою люди, бывшие ученики Шабурова, не могут угасать надежды на лучшее.
Сон освежил Шабурова, он чувствовал себя бодрым и даже веселым. Мысль работала ясно. Встал, чтобы выйти из купе, но дверь оказалась закры-той. «Ксюша заперла, чтобы никто не беспокоил, – догадался Шабуров, снова прилег на постель. – Какая она хорошая и уважительная, совсем непохожа на Веру Герасимову… Да, вот теперь все помню, вспомнил, как начиналось мое персональное дело: были получены десятки писем в адрес депутата Шабурова с просьбой пресечь злоупотребления «коммунистки» Алентьевой, работаю-щей директором Дома пионеров. Безграмотная авантюристка, она занималась вымогательством, расхищением государственных средств, кражей путевок в дом отдыха, подделкой документов себе и мужу об образовании, очковтира-тельством, устройством на работу «воспитателями» уголовных преступников, подлежащих заключению в тюрьму за стотысячные растраты.
Шабуров дал ход письмам, комиссия установила виновность Алентьевой. Даже прокурор Козолуп в личной беседе с Шабуровым заявил, что он готовит материал об отдаче Алентьевой под суд, но ему мешает в этом секретарь Рай-кома Костин и зав. РОНО Рощупкин, зав. ГОРОНО Саплин-Коблов.
Костин вскоре вызвал Шабурова к себе и сказал: «Дело Алентьевой надо замять иначе вам и вашей жене не дадим жизни!»
Шабуров сказал, что он не вправе «замять» вопрос об установленных ко-миссией преступлениях Алентьевой, тогда Костин прошипел:
– Ладно, мы вас упекем вместе с женой!
Наступил февраль. Однажды, возвратившись в половине двенадцатого ча-са ночи с занятий в школе рабочей молодежи, Шабуров застал у себя на квар-тире толпу соседок и врача. Пахло спиртом и камфарой.
На постели, разбросав руки, в беспамятстве лежала бледная Софья Бори-совна. На сверкавшем никелированном подносе лежал шприц.
– Тсс! – жестом руки остановила докторица бросившегося было к жене Шабурова. – У нее тяжелый сердечный припадок…
В стороне плакала девочка лет шестнадцати. Шабуров знал ее, видел не-сколько раз на занятиях драматического кружка, которым руководила Софья Борисовна.
– Я никогда теперь не пойду в комсомол, – всхлипывала Тамара Ковален-ко. – Не пойду, в такой позор втягивают нас комсомольцы… Я же все знаю и понимаю. Софья Борисовна была для нас лучше родной матери, научила нас искусству игры на сцене… Мы даже на районном фестивале самодеятельно-сти получили похвалу от жюри и от секретаря Райкома партии Костина, а нас обманом заставили подписать клевету, написанную против Софьи Борисовны Верой Герасимовой. Мы с Кларой Назаренко отказывались, тогда нас вызвал зав. ГОРОНО Саплин-Коблов и сказал, что всех устроит на работу в городе, у Елейного, если подпишем бумагу. А не подпишем если, угрожал выгнать из школы. Саплин-Коблов заставил нас писать по копии, которую сам он соста-вил. Мы ходили к секретарю Райкома, Костину, и просили его отменить эту измену, а он прогнал нас и сказал: «Бумага нужна для политики». Мы и к То-каревой из Обкома ходили, а она, похожая на щуку, тоже прогнала нас, и слу-шать не стала. Сказала нам, что самому третьему секретарю Обкома комсо-мола, Жуковскому, нужно расправиться с Софьей Борисовной и поддержать Алентьеву. Секретарь райкома комсомола, Цыцугин, тоже сказал, что прика-жет разогнать нас из драмкружка, если будем защищать Софью Борисовну. А сегодня пришел в кружок Саплин-Коблов, оскорбил Софью Борисовну и нас разогнал, прогнал ее с работы. А она больная, слабая, может умереть…
Василий Петрович слушал с трепетом сердца голос не испорченной пока пороками девушки, а у самого катились по щекам слезы: до чего же обидно было, что Саплины-Кобловы, Алентьевы и Костины, Цыцугины и Токаревы так бесцеремонно калечат людей, портят детские души. Потом он взял Тама-ру за плечи, тихо сказал:
– Не комсомол виноват и не партия, что Герасимова Вера вовлекла деву-шек в клевету против Софьи Борисовны. В этом виноваты примазавшиеся к партии карьеристы. Но ты набралась сил, осталась честной девушкой. Партия поблагодарит тебя и неминуемо накажет Кобловых и Алентьевых, восстано-вит Софью Борисовну на работе. Спасибо тебе, Тамара за ласковое хорошее сердце, ты достойна похвалы…
………………………………………………………………………………….
Болезнь Софьи Борисовны затянулась. Наступило острое функциональное расстройство нервной системы, нависла угроза слепоты, обострилась мио-кардиострофия, начался рецидив воспаления печени желчного пузыря. Нерв-ное заболевание, вызванное хулиганским нападением Саплина-Коблова на драмкружок и Софью Борисовну, ослабило сопротивляемость ее организма вообще, появился мучительный ревматизм плечевых костей и ног.
И вот, прикованная к постели, Софья Борисовна вдруг получила письмо от Веры Герасимовой, раскрывшей теперь всю отвратительность своей души, еще и раньше согласившейся оклеветать Софью Борисовну ради личной вы-годы и благ, обещанных ей Алентьевой, Елейным, Костиным, Саплиным-Кобловым.
Страшно было читать омерзительное письмо Веры Герасимовой, которая называла Софью Борисовну «не человеком, а глиной», угрожала «скоро пре-вратить ее в грязь» и уверяла, что ничто не спасет Софью Борисовну, так как Вера пользуется могучей поддержкой своих воспитателей и наставников – Алентьевой, научившейся еще в третьем классе душить кошек и воробьев, хитроумного Елейного, развратного Саплина-Коблова, мастера и соратника щетиниско-спекулятивных дел бывшего ревизора станции Старый Оскол Костина…
Превозмогая боль души и тела, Софья Борисовна встала с постели и по-шла в Райком партии и Комсомола, в Педагогический институт, где училась Герасимова. Были надежды, что эти властители молодежных дум и сердец, хранители молодежной чести, примут меры, исправят вопиющую несправед-ливость. Но этого не случилось: Костин с гордостью заявил, что это он лично организовал все дело, и никакие силы на земле не изменят ход задуманного им. Цыцугин из райкома комсомола прислал Софье Борисовне оскорбитель-ную бумажку со словами: «Вас уволили с работы правильно». А в Пединсти-туте немедленно сняли с работы секретаря комсомольского комитета Шипи-лова за его попытку наказать Герасимову за клевету.
Что оставалось делать? Софья Борисовна обратилась к судье Гламаздину с просьбой защитить ее от клеветы Герасимовой и произвола Саплина-Коблова и Алентьевой, но Гламаздин побежал за советом к Костину и постановил от-казать в разборе заявления Софьи Борисовны, так как Вера Герасимова со-стоит в комсомоле и поэтому не подсудна… Тогда Софья Борисовна обрати-лась в редакцию газеты «Путь Октября» с письмом «К советской коммуни-стической чести», а редактор Труфанов и секретарь Райкома партии Костин поручили А. Васильеву-Дубравину исказить письмо Софьи Борисовны, напи-сать клеветнический фельетон, чтобы опорочить ее и депутата горсовета Шабурова.
Появился фельетон «Бумагометатель», в котором депутат Шабуров был облит грязью за… связь с народом, за сочувствие к жалобам трудящихся и нежелание мириться с безобразиями, за причиняемое начальникам беспокой-ство.
А. Дубравин-Васильев оказался достойным продолжателем кадетского журналиста Нецветаева, который в дореволюционное время затравил одну учительницу до смерти за ее письмо «К русской чести».
Клеветницу Веру Герасимову А. Дубравин выставил в фельетоне герои-ней, достойной подражания…
«Какая омерзительная картина! – простонал Шабуров, вспомнив обо всем этом и о том, как на основании этого фельетона скоропалительно создали в райкоме персональное дело Шабурова, пригнали на собрание пьяниц и воров для голосования, исключили Шабурова большинством в один голос из пар-тии. – Какая омерзительная картина!»
Так как Шабуров, взволнованный этими воспоминаниями, вдруг ощутил недостаток воздуха и начал задыхаться, он застучал кулаком в дверь.
Ксюша открыла. Она не знала, какие муки сердца терзали ее учителя, ве-село спросила:
– Ну, как, отдохнули, Василий Петрович? Скоро Белгород…
– Спасибо, Ксюша, даже очень хорошо отдохнул, выспался. Теперь вот жарко стало, выйду в тамбур…
– Ох, смотрите, не простудитесь, – заботливо сказала девушка, пропуская мимо себя Шабурова. – Впрочем, город скоро…
– Ксю-ю-уша, зовет ревизор! – покликали девушку из глубины вагона. Она извинилась перед Шабуровым, побежала. Среди забеспокоившихся пассажи-ров мелькнула ее форменная фуражка.
«Да, есть у нас вот такие девушки, чтобы уравновесить разложившихся Герасимовых Верочек, – подумал с радостью Шабуров. – Есть, но их нужно оберегать от тлетворного влияния Алентьевых и Саплиных-Кобловых, Елей-ных и Костиных. Сколько красивого есть у нас в людях, но много еще и му-сора, мерзости…»
В тамбуре вагона было прохладно. Сквозь стекло окна видны были мель-кавшие столбы и деревца, снующие вверх и вниз серые нити проводов. Вдали бурели крыши будок и сарайчиков, домишек и бараков. Стремясь не отстать от поезда, вдоль полотна бежал столб вихря, крутя пыль и мусор. Какой-то мальчишка с корзинкой с огурцами повернулся к вихрю спиной и закрыл и закрыл лицо рукой, странно изогнулся, будто его хлестали кнутом.
– Пыль и мусор в вихре, – прошептал Шабуров. – Стихия. И вот такая же злая, грязная сила существует пока в нашем обществе, кнутом стегает всякого честного, давит и оскорбляет в угоду Алентьевым или Саплиным. Трудно партии, загруженной многими делами, разобраться и пресечь эту силу, но на-до, иначе разочарование охватит слишком широкие круги людей. Вот, после шести месяцев волокиты, позвали Шабурова на бюро Обкома. Что думают сделать там, как поступят?
… Поезд замедлил ход, глухо защелкали колеса о стыки рельс. Василий Петрович приник лбом к стеклу.
По черным султанам дымов из труб электростанции, по белым меловым буграм, по тучам песчаной пыли понял, что приближался Белгород. И сердце сжалось от боли и обиды, что в старости лет приходится ехать в Обком и до-казывать очевидную истину о невозможности терпеть творимые в Старом Осколе мерзости руками Костиных, Шерстаковых, Саплиных-Кобловых, Алентьевых. «С детских лет прошел я с партией трудный путь и много пере-крестков дорог прошел, – мысленно разговаривал Шабуров сам с собою. – Боролся за счастье людей и против всяких мерзостей. Кулаки за это стреляли в меня из обрезов и дробовых ружей, с бандитами приходилось сражаться, с белыми воевать и с фашистами. Одну мерзость убьешь, другая перед тобою вырастает, будто головы стоглавого чудовища.
Пожалуй, правильно советовал мудрый старик витязю не только срубать мечом головы у чудовища, но и прижигать огнем шею чудовища, чтобы кор-ни выгорали. Конечно, это правильно. Но вот как прижигать, если кулаки, в свое время не добитые, искусно пролезают в партию, захватывают высокие посты, душат всякую критику, не дают возможности сообщить партии истин-ную картину… Напишешь куда, к ним же придет для разбора, а они излюб-ленный штамп кладут на бумагу: «факты не подтвердились, автор клеветник». Безобразие, но как это вывести, как прижечь, чтобы корни безобразий выго-рели?»
С этими мыслями Шабуров сошел с подножки вагона на цементный пер-рон, прошел через железные ворота на привокзальную площадь и зашагал по улице Ленина в поисках Обкома.
У памятника Ленину повернул налево, узеньким проходом вышел к церк-ви с зелеными главами, неподалеку от которой возвышалось многоэтажное здание Обкома партии на улице Сталина.
…………………………………………………………………………………
В длинных сумрачных коридорах Обкома ходили люди, но не было слыш-но их шагов, съедаемых толстыми коврами и дорожками. От этого беззвучно-го движения людей становилось неприятно на душе.
По обеим сторонам анфиладного коридора то и дело обозначались двери с надписями о должностях и фамилиях сидящих за дверями людей. Все зану-меровано, и нумерация перевалила за три знака, пока Шабуров добрался до преддверья приемной секретаря Обкома.
Здесь сидели на толстых кожаных креслах и на таких же пузатых диванах десятка три людей со скучными, утомленными лицами. Иные сердито жало-вались, что сидят здесь уже с десяти часов утра, а вызова нет и нет. Неужели трудно было рассчитать и вызывать не всех сразу к десяти, а каждого к сво-ему часу?
Шабуров решил не обращать на это никакого внимания и никого не ис-кать. Он опустился поглубже в кресло, посмотрел на часы. Было около трех. Зевнул, отбросился на толстую упругую спинку.
В голове стоял нудный звон, веки слипались. «Старею», – подумал о себе Шабуров. Он еще раз зевнул и начал дремать. Перед его глазами встал Сап-лин-Коблов. Высокий, наглый. На нем красная рубаха с закатанными выше локтя рукавами. Глаза он отворачивает в сторону, выпячивает вперед огром-ные ручищи, будто бы созданные для хватания за горло. Он наступал на Ша-бурова, шипел: «А-а-а, попался!»
Шабуров хотел отодвинуться от Саплина, но мускулы не повиновались, пришлось только плюнуть в лицо наглеца. Тогда Саплин оскалил зубы, дос-тал из-за своей спины маленького рыжеволосого ребенка с туго затянутым на шее марлевым узлом, потряс им перед Шабуровым и закричал: «Видите, Ша-буров, дохлого ребенка? Это его по моему приказу убила Клавка Катенева. Но я не хочу отвечать за это убийство. И не буду отвечать. Меня выручат следователь и медицинский судебный эксперт, я с ними уже договорился. И никто, кроме вас, не станет разоблачать меня в убийстве ребенка, в воровстве арбузов, в бытовом разложении. Я это знаю, заинтересован в вашей гибели. Вот я и стараюсь принести вам гибель. Я задушу вас!» – Саплин отбросил в сторону посиневший труп ребенка, бросился на Шабурова, начал душить его и трясти.
Покрытый холодным потом, Шабуров открыл глаза.
– Чего это вы стоните? – спросил его член парткомиссии. – Идемте в нашу комнату…
В комнате застали Монакова, представителя Старооскольского Райкома партии. Роясь в толстой папке с бумагами, он недружелюбно взглянул на Ша-бурова осоловелыми карими глазами, провел ладонью по прилизанным воло-сам и прошептал:
– Ваша песня спета, Шабуров: из одиннадцати членов бюро восемь будут голосовать за ваше исключение из партии…
– И вы уже осведомились? – усмехнулся Шабуров, всматриваясь в красное от спиртного скуластое лицо Монакова, известного в Старом Осколе своими фальсификациями. – И бумаги «подработали»?
– Я должен поддерживать авторитет Райкома и его решение о вашем ис-ключении…
– А кто же будет защищать авторитет партии? – грозно сказал Шабуров.
– Вами интересуется областной прокурор Борис Ракитин, – не отвечая на вопрос, сказал Монаков. – Он предлагает отдать вас в его распоряжение, что-бы судить за подрыв авторитета руководителей Старооскольского Райкома…
– Старая песня! – махнул Шабуров рукой. – Не меня, а вас надо судить…
– Не ссорьтесь, товарищи, не ссорьтесь, бюро Обкома разберется, – вме-шался Дутиков, низкорослый человек с тихим голосом и неестественной улыбкой на широком красноватом лице. – Прошу вас следовать за мною, сей-час будет разбор дела. А вам, Василий Петрович, советую не волноваться: есть мнение не исключать вас из партии, а только перевести в кандидаты… Правда, вы ни в чем не виноваты, но… для порядка…
– В кандидаты вы меня не переведете, – сказал Шабуров. – Я предпочту быть исключенным, но не дам поставить себя в оскорбительное положение кандидата при воре Алентьевой или убийце ребенка Саплине-Коблове!
Войдя в кабинет секретаря, похожий на большой зал, Шабуров громко по-здоровался. Ему ответили недружно, вяло. Секретарь, тучный круглоголовый человек с прижатыми к щекам ушами и шоколадного цвета волосами, расче-санными на пробор, посмотрел на вошедшего серыми прищуренными глаза-ми, удивленно поднял брови и сказал:
– Садитесь, Шабуров, поговорим! – он при этом пощекотал толстенькими короткими пальцами свой жирный женский подбородок и спросил: – Что там у вас за конфликт с Райкомом и почему это вы не прекращаете писать в газе-ты, завели у себя на двери ящик для приема жалоб?
– По всему делу обо мне прошу огласить мою апелляцию, – сказал Шабу-ров. – Относительно же ящика на двери, поскольку это новое и неожиданное обвинение, могу сказать следующее: даже в глухих уголках современной Абиссинии имеются на дверях жилищ ящики для принятия почты. На дверях моей квартиры тоже имеется небольшой ящик, куда письмоносец кладет письма и газеты в мой адрес. Ни в какой стране за это людей не преследуют, у нас тоже. Чего же вы от меня хотите? Ящик нужно конфисковать, так из-за этого и не стоило бы вызывать меня на бюро Обкома…
Члены бюро начали посмеиваться, потом расхохотались, поняв всю глу-пость обвинения. Потом кто-то спросил о конфликте с Игорем Шерстаковым.
– Был случай, когда братец председателя райисполкома, Шерстаков Игорь Федорович, обозвал меня старым дураком и стал утверждать, что у меня кра-деные ордена, – пояснил Шабуров. – Я сейчас же попытался пойти в Райком партии, а Шерстаков хватил меня за рукав пальто и оторвал рукав. Вот и кон-фликт. Сидящий здесь представитель Райкома товарищ Монаков изобразил хулиганскую выходку Шерстакова чуть ли не в виде подвига и требует нака-зать виновника. Он, конечно, имеет в виду меня, но факты показывают, что наказать надо Шерстакова и Монакова с Ярочкиным, ибо они фабриковали материал о моей «виновности», идя на сделку с совестью…
Члены бюро снова засмеялись. Монаков встревожился и бросил реплику, что надо Шабурову запретить здесь говорить, иначе он поведет за собой всех членов бюро и тогда не получится нужного большинства.
Эта выходка Монакова была настолько бестактной, что секретарь Обкома закричал на него:
– У вас что, живот болит? Так сходите, не мешайте нам!
– Я прошу передать дело Шабурова мне, – спасая Монакова и надеясь по-лучить санкцию Обкома на расправу с Шабуровым, вмешался прокурор. – Мне вот Кленов рассказывал, что Шабуров лично ему признался во всей ви-не…
– Я требую разъяснить прокурору, что он имеет дело не с уголовным пре-ступником, а с коммунистом! – решительно запротестовал Шабуров. – Кроме того, разъясните прокурору, что я нахожусь не в застенке, а на бюро Обкома. Если прокурор не будет призван к порядку, я уйду с бюро. Кроме того, на-стаиваю сейчас же вызвать сюда Кленова, чтобы он подтвердил на бюро, что я его никогда не видел в глаза и что прокурор лжет здесь, на бюро Обкома партии!
– Не слушайте его, товарищи, передайте дело мне! – бледнея и оглядыва-ясь куда-то назад, неуверенно настаивал прокурор, члены бюро примолкли.
– Вызовите Кленова! – распорядился секретарь, и тогда прокурор вос-кликнул упавшим голосом:
– Не надо вызывать, я обмолвился. Кленов, конечно, с Шабуровым не встречался…
– Какое же имеет право подобный прокурор занимать пост? – спросил Шабуров. – Полагаю, бюро Обкома не порекомендует его больше на этот пост…
– Товарищи, я вношу предложение сделать перерыв на полчаса, – внезап-но предложил секретарь Обкома: – Останутся одни члены бюро.
Перерыв длился минут сорок. Когда Шабурова снова пригласили в каби-нет, он увидел там съежившегося, бледного и растерянного прокурора, за-жавшегося в угол. Спесь и гонор слетели с него, как позолота со свиной ко-жи.
– Дело, товарищи, ясное, – начал речь секретарь. – Парткомиссия во главе с Ярочкиным не разобрались в сущности дела и не справились с ним. По мо-ему мнению, Шабурова нельзя исключать из партии…
– Я прошу голосовать первым предложение Старооскольского Райкома, – истерично закричал Монаков, зажавшись у кадушки с пальмой. – Это устав-ное правило…
– Ладно, проголосуем первым!
За исключение Шабурова поднялись три руки, против голосовало восемь человек. Шабуров оглянулся на Монакова. Тот сидел, как оглушенный гро-мом. Глаза его по рачьи выпучились, губы лопотали, как мотор мотоцикла на малых оборотах: его предположения были погашены противоположным ре-зультатом.
Казалось бы уж дело совершенно ясным, но Ярочкин выступил с жалобой, что бюро Обкома не заботится об авторитете парткомиссии и райкома, что надо дать Шабурову какое-то наказание для порядка, например, перевести его в кандидаты на год…
Сколько-то рук поднялось за это предложение. Секретарь сказал, что под-нялось большинство рук, и что предложение о переводе Шабурова в кандида-ты партии принято…
– Это решение несправедливое! – сказал Шабуров, – и я его обжалую в ЦК партии, если потребуется, то и буду жаловаться съезду партии!
С этим намерением Шабуров и покинул бюро Обкома партии, продолжил свою борьбу за восстановление партийной чести. И победа начала постепенно приближаться.
Началось с того, что зав. РОНО Рощупкин наплевал в глаза Райскому на заседании Райкома профсоюза учителей при неудачной попытке обвинить Шабурова в самовольном выезде в Москву.
– Нет, я самовольно не выезжал в Москву, – возразил Шабуров. – Знаю, что Рощупкину и Райскому очень бы хотелось оклеветать меня и сунуть еще одну бумажку в сфабрикованное против меня «персональное дело», но из это-го ничего не выйдет…
– Как это не выйдет? – переспросил Рощупкин, кусая свои иезуитские гу-бы. – У нас должно выйти, партии нужно…
– Не лгите, партии ложь ваша не нужна. А что вы лжете, я докажу сейчас, – сказал Шабуров и достал из кармана бумагу. – Вот разрешение на мой вы-езд в Москву. Оно подписано, имеется штамп, и даже печать, отметку желез-нодорожной билетной кассы…
– Вы разве сохранили бумагу? – извиваясь ужом, спросил Райский. Блуд-ливые глаза его испуганно забегали, как мышь в мышеловке. – Если бы я знал, что бумага вами сохранена, то ни в коем случае не послушался бы Ро-щупкина и не стал бы лгать на вас по его требованию…
– Тьфу, подлец! – плюнул ему Рощупкин в лицо, придя в ярость. – Даже подличать честно не умеет, предаете напарника.
Все засмеялись, а Рощупкин и Райский бросились из комнаты, посрамлен-ные и загаженные до самых ушей.
Вскоре состоялся суд по делу незаконного увольнения Софьи Борисовны с работы.
Саплин Александр не явился. Его и Алентьеву представлял долбоносый сынок Апоченского кулака, Гатилов, пролезший в инспектора народного об-разования.
Суд вылился в разоблачительное заседание: свидетели рассказали, как Алентьева с Саплиным подготовили Герасимову Веру к выступлению с кле-ветой против Софьи Борисовны, как Саплин-Коблов истязал Софью Борисов-ну и разогнал драматический кружок, как Дмитрий Иванович из Райкома пар-тии и Цыцугин из райкома комсомола запугивали и принуждали вместе с Са-плиным-Кобловым кружковцев подписывать клеветнические бумаги, как Елейный Прокоша составлял фальшивый акт о будто бы плохой работе дра-матического кружка.
Судьи и свидетели выяснили, что драматический кружок под руково-дством Софьи Борисовны работал отлично, о чем писала печать, писали зри-тели, говорил весь город.
Свидетели доказали, что оклеветана Софья Борисовна Алентьевой, Сап-линым, Герасимовой, Елейным и Костиным за то, что наотрез отказалась скрывать злоупотребления Алентьевой и ее друзей.
– Что у вас есть в защиту своих позиций? – спросила судья Демичева, вы-сокая женщина в мужских сапогах, обратившись к Гатилову. – Чем вот вы докажете обоснованность вашего пункта приказа об увольнении Софьи Бори-совны по непригодности к работе?
– Да я ничем не могу доказать, – признался Гатилов. – Но мне поручено не соглашаться на восстановление Софьи Борисовны на работе. Ведь мы туда уже назначили Редькину…
– И что же, она справляется с работой?
– Нет, к ней ребята не идут, но ей надо зацепиться, чтобы остаться в горо-де. Она же из Средней Азии сбежала… Я вот прошу приложить к делу акт о плохой работе Софьи Борисовны…
– Да нет, вы лучше сходите с этой бумажкой в нужное место, – рассерди-лась Демичева. – Стыдно давать в дело новую клеветническую бумагу против Софьи Шабуровой. Гатилов обескуражено помял свою бумажку, положил в задний карман и вышел под хохот всех присутствующих.
Решение суда о восстановлении Софьи Борисовны на работе было встре-чено в зале суда аплодисментами, а материал о борьбе Шабурова и его жены послужил основанием для написания двух пьес: «Конфликт» и «О чести», рассказывающих о жизни в Старом Осколе и победе совести над бесчестьем.
В своем письме XX-му партийному съезду Шабуров писал, что он:
«С фашизмом в смертельном бою
       Принял Ордена и партийный билет.
       И душу, и сердце КПСС отдаю,
       На личное счастье поставив запрет.
Полжизни служил депутатом народу,
Сжигал свое сердце для счастья людей:
Комчванам портил погоду,
Но они оказались правды сильней.
Прощаясь с партийным билетом,
Строг, непреклонен и совестью чист,
До смерти ленинским верен заветам,
До гроба с народом моим – коммунист.
И пусть партия жаром миллионов сердец
Скажет слово веское:
Я или тот, кто партбилет мой отобрал, есть подлец?
Если считаете нужным, исключите меня совсем, но нельзя согласиться с решением Обкома «перевести меня для порядка в кандидаты, так как я – бес-покойный человек». Да, я беспокойный, но считаю позором для себя состоять кандидатом при распутнике Саплине-Коблове, воришке и вымогателе Ален-тьевой, клеветнике Труфанове или А. Дубравине. Поддерживая решение Об-кома, вы добьетесь лишь внешнего эффекта: сломаете меня для престижа Об-кома. Но велика ли будет эта победа? Восстановив же меня в членах партии без перерыва стажа, вы станете властелинами моего сердца, конкретно убеди-те меня и всех людей, что правде у нас никто не отдавит ног, даже шерста-ковский бык».
Съезд партии восстановил Шабурова.
Вскоре дохнуло весной. Взволнованно читали доклад Никиты Сергеевича Хрущева на XX партийном съезде о Сталине и культе личности. Жаль, что на собрания были допущены все, в том числе и злобные бывшие кулаки. Один из них, Семен Кирсанов, работающий теперь плотником в Ремстройконторе, а раньше владел тремя паровыми мельницами, был раскулачен, ухватил дубину и бросился к портрету Сталина.
Ударить ему не дал коммунист Лазебный, помешал Шабуров, потом за-кричали и другие:
– Не сметь, Кирсанов! Партия не позволит вам устраивать самосуд!
Кирсанов сел, но в глазах его было столько ярости и негодования, что он готов бы сжечь все государство, дай волю. Таковы кулаки. Они должны вы-мереть, чтобы не быть опасными. Но не вымирают, приспосабливаются, вы-жидают, чтобы, как Кирсанов, ударить дубиной. Может быть, не удастся им ударить, но страдать они заставляют людей и сейчас, пробираясь в партию и на высокие посты. Об этом бы надо писать еще новую книгу романа, но Ша-буров утомился, решил закончить пока роман «Перекресток дорог» на девя-той книге. Но он не забыл мук, перенесенных от Шерстакова и шерстаковщи-ны, знает, что Шерстаковы мечтают о расправе над ним. Но пусть, пусть меч-тают, а пока пришла победа правды, принесенная XX-м съездом партии.
Второго мая 1956 года случилось необычайное происшествие: у Шабуро-ва гостил ветеран революции Константин Михайлович Анпилов со своей суп-ругой, Натальей Петровной. И вот часов в пять вечера постучали. Вошел А. Васильев-Дубравин, автор клеветнических фельетонов против Шабурова.
Все остолбенели от неожиданности, а Дубравин-Васильев бросился цело-вать Шабурову руку.
– Простите, Василий Петрович, простите за все муки, которые причинил я вам своими клеветническими фельетонами. Вы показали образец принципи-альности и стойкости, вы на много выше всех нас стоите в моральном отно-шении. Простите и вы, Софья Борисовна! Вы пришли ко мне с глубоким го-рем и принесли мне письмо «К Советской и партийной чести». Я обещал то-гда вступиться за вас в печати, ибо знал, что вы правы и что вас преследует Алентьева с Саплиным, оклеветали вас с помощью Веры Герасимовой. Я так бы и поступил, если бы не подчинился чужой злой воле. Секретарь райкома партии, Костин, заставил меня с помощью редактора Труфанова оклеветать вас. Они пригрозили, если я не подчинюсь, выгнать меня с работы за пьянст-во. В случае же послушания обещали передать мне вашу квартиру…
– Позвольте!? – при всеобщем молчании прервал Шабуров исповедь Ва-сильева. – Как же это они могли обещать вам мою квартиру, когда в ней живу я?
– Костин сказал мне, что Шабуров человек горячий, немедленно уедет из города, как только появится фельетон «Бумагометатель», вот и освободится квартира…
Переполненный гневом, ветеран революции в почетной форме черномор-ца, подаренной ему на севастопольских торжествах в ноябре 1955 года в честь пятидесятилетия восстания на крейсере «Очаков», встал во весь свой рост и судорожно сжал кулаки.
– Как же вы смели, негодяй, подличать и клеветать на человека безвинно ради квартиры?
Васильев-Дубравин съежился, боясь удара могучего кулака матроса-революционера, соратника лейтенанта Шмидта, Анпилова Константина Ми-хайловича. Но тот не ударил его, с презрением отвернулся…
– Простите, пожалуйста! – скулил собачонкой клеветник А. Васильев-Дубравин. – Я ведь теперь осознал всю свою вину. Да и меня обманули: до сей поры я без квартиры, живу по-собачьи…
Не успел покаяться А. Васильев-Дубравин, как появился каяться Гладков Иосиф Николаевич. Он просил простить его за клевету на Шабурова и за го-лосование на партийном собрании без всякого на это права.
– Меня подговорили Саплин с Алентьевой, вот я и голосовал. А Шерста-ков Игорь Федорович, директор школы, подал мысль обмануть вас ссылкой, что я будто бы перешел из парторганизации ДОСААФ в парторганизацию при РОНО. Фактически этого никогда не было, меня просто прислали, чтобы набрать достаточное для исключения Шабурова число голосов… Простите, я раскаиваюсь…
– Ладно, идите, – сказал Шабуров. – Идите. Тяжело и обидно видеть, как низко вы пали. Рад, что вы пытаетесь встать на ноги. Если это искренно, то благодарю. Будьте здоровы!
В начале июля 1956 года Шабуров пережил новую радость: приехал к не-му в гости Андрей Николаевич Лобанов из Караганды.
– Вышел я из заключения еще 21 марта 1955 года, – рассказывал Лобанов. – Отбыл девять с половиной лет в лесах Урала. Реабилитирован полностью, за что благодарен партии, разобралась, матушка, в делах наших. Ну, конечно, потерял палец. Чурки мы пилили для газогенераторных автомобилей и трак-торов. Знаете, я ведь человек близорукий, а тут очки разбились. Вот и сунулся случайно, палец пилой срезало, как его не было. Прошло, все прошло, насту-пила радость, к перу меня снова потянуло, работаю над романом «Люди со-роковых годов». Знаменательно, не правда? Самому идет сорок первый год, писать взялся о людях сороковых годов… Да, случайно дали мне в магазине старооскольскую газету «Путь Октября» за 9 марта 1955 года. На обертку да-ли, а я заинтересовался. Не знаете вы особу, Межуеву, о которой в газете на-писан фельетон «Когда расходятся пути…»?
– Знаю, – хмуро ответил Шабуров. – Межуева была в компании Елейного и Ступицкой, клеветала на меня и добивалась исключения из партии. Она и тогда была потаскухой, бегала спать от мужа к Маслиеву, такой и осталась, судя по фельетону…
Лобанов положил газету на стол.
– Это закон, Василий Петрович, закон. Не будь Межуемых, не страдали бы многие люди… По пути к вам видел я Адамова. Хромает все по тротуару. Рассказывал он мне о том, как на вас здесь клевету гнали, как Шерстаков ос-корблял вас и несколько раз доводил до больничной койки…
– Это правда, – сказал Шабуров. – Но вот напрасно Адамов не рассказал, как он подличал против меня и угождал Шерстакову в надежде с его помо-щью пролезть в партию…
– Неужели такого проходимца впустите в партию? – спросил Лобанов. – Ведь он тогда совсем обнаглеет…
– Не впустим, ответил Шабуров. – Не за тем завоевана победа над прохво-стами, чтобы одного из них награждать партийным билетом. Ведь Адамов не стесняется даже утверждать, что негодяем жить сейчас лучше, чем честным и что он поэтому ведет себя сознательно бесчестно. Ну, черт с ним, с этим Адамовым. Порадуемся вместе, что пришла победа и радость на наш пере-кресток дорог!


Конец девятой книги
 
Август 1944 г. Румыния – август 1957 г. Старый Оскол















СОДЕРЖАНИЕ
 
1. На Родину………………………………………………………………...1
2. На Земле Российской…………………………………………………..16
3. Ямполь–Белькова Горка………………………………………………..34
4. В резерве……………………………………………………………….. 56
5. В три десять по горьковскому…………………………………………76
6. Глазами новичка………………………………………………………..82
7. Мои записки…………………………………………………………….94
8. Зависть наступает………………………………………………………110
9. Однофамильцы…………………………………………………………125
10. Ознакомление…………………………………………………………..131
11. Переполох………………………………………………………………158
12. Дискуссия………………………………………………………………200
13. Живые ископаемые……………………………………………………223
14. Елейный о подлости…………………………………………………...240
15. Елейного обошли………………………………………………………243
16. Елейный действует…………………………………………………….248
17. В коллективе…………………………………………………………...261
18. Глазами Петрищева……………………………………………………270
19. Анонимки и террор……………………………………………………282
20. Букет……………………………………………………………………304
21. Победа………………………………………………………………….310

       


Н. Белых







ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ

РОМАН

Том 4
Книга 9


1. НА РОДИНУ

После небольшого отдыха полк занял боевые порядки в трех километрах севернее озера Хырбу. Рядом – железная дорога из Хырлеу в Поду-Илоаей. Двумя километрами севернее, в деревне Моара Префектулуй, разместились полковые тылы, а северо-западнее КП, километрах в полутора, имелась стан-ция Котнарий. Все удобства под рукою. Но местность безлесная, гористая. На каждом шагу контрасты и странности: железную дорогу без видимой нужды перерезали грунтовой, прекрасный мост через речонку Бахлуй взорвали, а ря-дом натянули жидкий, скрипучий. Едешь по этому мосту и боишься, что он вот-вот рухнет.
Речка Бахлуй закована в крутые высокие берега, которых хватило бы и для матушки Волги, а не для мутного ручья юго-восточного направления.
И этот факт раздражал Шабурова, особенно после письма от жены, что она оставила работу бригадира в Андижане, оформила документы, выезжает на постоянное жительство в Старый Оскол. «Вот как она жизнь складывается, – волновался Шабуров, перебираясь через Бахлуй к солдатским траншеям и на ходу перечитывая письмо жены. – Ведь голодать семье придется в ограб-ленном немцами Старом Осколе, а все же потянуло туда жену и детей. На Ро-дину потянуло. Признаться, меня тоже тянет, но я подобен речонке Бахлуй, которую вот эти высоченные кручи-берега влекут на юго-восток и на юго-восток, хочешь, – не хочешь. И все же до боли владеет мной странное силь-ное чувство, будто я выкарабкался на берег, иду на Родину. И в моем вообра-жении, как наяву, встают родные поля, родные улицы и сады, бесконечно ми-лые лица близких и знакомых людей. Как это чувство называется в науке? Кажется, ностальгией, тоской по Родине. Да, ностальгией. А тут еще растре-вожил мое сердце Залесский. Показал он мне вчера бюллетень «Набат» за май 1944 года. Издается он от имени русских людей и призывает к свержению существующего в России строя и к поддержке нелегальных организаций: «Русские земляки», «Россия», «Союз русского офицерства». Бюллетень уве-ряет, что первая организация имеет Центр и многочисленные боевые группы по всей стране и в армии, вторая – объединяет учащихся и рабочих, третья – армейское офицерство. На страницах бюллетеня говорится, что теперь, когда Германия почти разбита, надо вывести Россию из войны, так как на востоке нависла японская угроза. Имеется ссылка на какую-то «Сибирскую армию партизан», на дивизии генерала Маркова… Хорошо, если это лишь только один бред, а если имеется доля правды? Вчера вот капитан Захаров, стажер из военной Академии, рассказывал о своем участии в операциях по ликвидации Республики немцев Поволжья, Чечено-Ингушской АССР, Калмыцкой АССР, Южно-Осетинской области. Проливалась кровь. Целые народы обвинены в измене, арестованы и сосланы. Лаврентий Берия командовал ликвидацией на-родов, награжден орденом Суворова I-й степени. Где же гарантия, что за на-шей спиной не случится более страшное? Погибнут наши семьи, погибнут наши дела. Надо бы нам, очень надо часть сил послать на Родину, там имеют-ся враги, может быть, опаснее немцев… А у нас тупость на каждом шагу. Рассказал я вчера же о «Бюллетене» Тихонову, заместителю командира полка по политической части, а он лишь помигал глазами с белесыми ресницами, прогнусавил: «Да ведь как доносить в Подив? Залесский – мужик хороший, а его могут тогда прижать к ногтю…» Что за чертова система, если боишься сказать ей правду! Нет, на Родину, нужно на Родину. Под разными предлога-ми должно Правительство двинуть некоторые дивизии на Родину. Пусть даже под видом переформирования, иначе может дело плохо кончится. Неужели не понимают вверху, что выдернуть былинку легче, чем срубить уже зрелый дуб? Пожалуй, надо рискнуть, надо написать в Москву…»
С такими мыслями Шабуров, сопровождаемый ординарцем Шахтариным, приближался к боевым порядкам полка. По ходу сообщения они прошли в траншею. С высокого склона, по которому вились окопы, были видны широ-кий луг в низине, извилистая дорога, село в зелени садов, изрезанных оврага-ми и буераками.
Нестерпимо пекло июльское солнце. В воздухе висела волнистая голубая дымка испарений. На выжженных гребнях соседних гор гулко рвались тяже-лые мины, клубились розоватые облака глинистой пыли.
– Не унимается, – сказал Шахтарин. – Бьет и бьет, как очумелый…
– Издыхающий враг всегда разыгрывает из себя богатыря, – ответил Ша-буров. – Третьего дня был я возле кургана Пулина. Немцы устроили для рус-ских радиоловый концерт, а потом начали через громкоговорители пригла-шать солдат и офицеров в плен. Какие-то слепцы. Не понимают, что глупо приглашать в плен солдат той армии, которая рвется к Берлину: нашими взят Полоцк, Барановичи, восточнее Минска окружена большая немецкая группи-ровка. Взят Ковель войсками Рокоссовского…
– Глядите, глядите! – тревожно крикнул Шахтарин. – Летит…
Какой-то сумасшедший летчик протарахтел на «Капрони» прямо над траншеей, в которой приютились Шахтарин с Шабуровым. В воздухе, кувыр-каясь, замелькали листовки и журналы.
Наверное, летчик перепутал позиции и, приняв их за румын, сбросил лис-товки и журналы на румынском языке. В одном из журналов, развернутом Шабуровым, была зеленая карикатура: два солдата в касках и со штыками на-перевес (немец – повыше, румын – маленький, толстый) рьяно наступали на трехглавого дракона с красноармейскими шлемами на головах, с серпасто-молоткастым гербом на синем животе. Дракон, пыша огнем и дымом, мед-ленно пятился от Черного моря и от Крыма к Волге под напором штыков.
Шабуров расхохотался, Шахтарин тоже.
– Где же они теперь, эти бравые солдаты со штыками?
– Может быть, в земле, если не в плену на восстановительных работах…
– Товарищ капитан, вы заметили, что в Румынии очень мало насекомых? – протянул руку к цветку у бруствера траншеи, спросил Шахтарин.
– Заметил. Это нельзя не заметить. У нас, в России, над цветами и лугами стоит в жаркие дни сплошной звон, а здесь, в Румынии, царит над цветами безмолвие…
– А плоды сильные. Интересно, как же опыление происходит? – не уни-мался Шахтарин, шагая за Шабуровым все выше и выше по ходовой траншее к верхнему ярусу окопов. – Ведь без опыления, говорили нам в школе, нель-зя…
– Конечно, нельзя, – согласился Шабуров. – Как вот приедем на Родину, так и расскажем: здесь опыление цветов происходит при помощи птиц или ветров… Да, да, я говорю совершенно серьезно! – оглянувшись и увидев изумление на лице Шахтарина, подтвердил Шабуров. – Всякая Родина имеет свои фокусы…
… В траншее верхнего яруса навстречу Шабурову шагнул молодцеватый, подтянутый старшина Кизейков.
– Товарищ гвардии капитан, пулеметный расчет углубляет знания матери-альной части и совершенствуется в пользовании стрелковой карточкой! – до-ложил он.
– Но вы же не пулеметчик, а бронебойщик? – прищурив глаза, вопроси-тельно сказал Шабуров.
Старшина смущенно улыбнулся.
– Мои бронебойщики расположены рядом, – показал он на бруствер, с ко-торого смотрели вниз, на дорогу, головастые замаскированные травою длин-ные стволы противотанковых ружей. – Но во мне интерес разыгрался к пуле-мету. Решил попутно овладеть. Ведь на войне это не лишнее…
– Да, да, это не лишнее, – задумчиво сказал Шабуров. – Всем надо овладе-вать, чтобы одолеть врага. Я вот и своего ординарца стараюсь приучить ко всему, даже к штабной работе. Говорят некоторые, что такая работа ни к че-му. На погляд может так оно и показаться: сидит начальник штаба полка в блиндаже на схемой и воюет с противником карандашом и линейкой. Разве же это война? И все-таки, оказывается, война: там, где штаб обходится мыс-лью, батальоны орудуют штыком и огнем. А как вы, старшина, думаете на этот счет? Говорите, говорите смелее. Мне очень интересно услышать Ваше мнение…
– Вполне с вами согласен, товарищ капитан: на войне часто бывает, что надо сначала одолеть противника мыслью, а потом уж штыком или пулей… Даже правильный прицел нельзя поставить, если без мысли. Мы вот тут до вашего прихода заспорили с сержантом Рудневым насчет видимости и само-обмана, да так и не пришли к одному выводу…
– О чем же спор? Позовите сержанта.
Держа в руке стрелковую карточку, подошел командир пулеметного рас-чета гвардии сержант Руднев. Доложив о себе и пулеметчиках, он выпятил грудь, покосился на старшину, потом в упор поглядел на Шабурова:
– Разрешите, товарищ гвардии капитан, задать вопрос?
– Задавайте.
– Вон до того дома, что угол отбит снарядом, и до куста с желтым пятном в натуре расстояние совершенно одинаковое…
– Откуда знаете?
– Самолично измерил, товарищ гвардии капитан. Даже со страхом изме-рял: немцы пулеметный огонь как раз открыли, пришлось ползком измерять. Раз дело за спором, я не уступлю даже и старшине…
Шабуров улыбнулся. Качнул головой, а сержант продолжал:
– Но выходит оно несоответственно: на промер равно, на погляд очевид-ная разница. Мне, и солдатам и старшине куст кажется дальше, чем дом. По-чему это? – сержант смахнул кистью руки пот со лба, умолк, ожидая ответа. Заинтересованно придвинулись бойцы-пулеметчики.
Шабуров присел на земляную ступеньку, достал из сумки блокнот и ка-рандаш, начал чертить стрелковую карточку.
– Определять расстояние глазомерно есть искусство, – начал он беседу, поясняя на местности и на карточке, что надо знать и уметь, чтобы не оши-баться при определении расстояний. – Мелкие предметы кажутся дальше крупных, если даже они, как вот этот дом и куст, находятся рядом. Так уж устроен человеческий глаз, таковы законы оптики. Предметы светлого или яркого цвета кажутся нам ближе находящихся на том же расстоянии темных предметов. В сумерках все расстояния кажутся большими, а в солнечный день – меньшими. В горной местности все предметы кажутся ближе, чем есть на самом деле…
Потом Шабуров показал и объяснил несколько простейших способов оп-ределения расстояний подручными дальномерами: пальцем, спичечной ко-робкой, винтовочной мушкой. Имеются, конечно, геометрические и топогра-фические приемы определения расстояний…
На этом объяснение было прервано: начался огневой налет. Минут два-дцать гвоздили немцы из орудий, минометов. А когда закончили свою работу, засыпанный пылью Шабуров встал со дна траншеи и сказал старшине:
– Умение определять расстояние и пользоваться простейшими дальноме-рами – очень важное дело, и каждый командир должен прививать солдатам эти навыки. Научись бы этому искусству немцы, что по нас сейчас стреляли, нам бы труба…
– Спасибо их командирам, что не научили, – возразил старшина, и Шабу-ров от души расхохотался.
– Дальше я пойду один, – обращаясь к Шахтарину и перестав смеяться, сказал Шабуров. – мне нужно понаблюдать за снайперской засадой. Там лишний человек – помеха…
– Да как же? А если, начал было возражать Шахтарин, но Шабуров строго посмотрел на него, осуждающе покачал головой. – Есть, товарищ гвардии капитан, я подожду вас здесь…
– Можно и у самого основания «уса» подождать, но далее – ни метра, ни шага. Сидеть, головы не высовывать, признаков жизни не подавать…
Оставив Шахтарина в укрытии, Шабуров медленно продвинулся в самую головку «уса», ведшего из траншеи к месту снайперской засады. Через про-резь в стенке «уса» присмотрелся в сторону засадного окопчика. До него бы-ло не более пяти шагов, но с большим трудом нащупал его Шабуров глазом: так искусно был замаскирован окопчик травой.
Подходил полдень. Солнце нестерпимо палило. Горячий июльский воздух сушил горло.
В густой, млеющей от зноя траве, искусно замаскированные, лежали два гвардейца-молдаване: Александр Тинкован и Михаил Вакаренко. Они не за-метили тихо подобравшегося в головку «уса» гвардии капитана Шабурова, возбужденно перешептывались между собою, и Шабуров понял, что они чем-то огорчены.
– Наверное, немец больше не покажется, – сокрушаясь, шептал Тинкован. – Какой хороший момент упустили. И все из-за трассирующей пули. Стрелять бы, когда фашист высунулся, да нельзя: трассой можно было себя выдать. А пока перезарядил, немец спрятался. Эх-хэ-э-е…
Вакаренко понимал, что Александр в его адрес бросает упреки, но возра-жать не мог. Куда же против правды? Он лишь вздохнул:
Я же не со зла подал тебе патрон с трассирующей пулей. Думал, что так лучше будет, картинней… Ведь я еще не усвоил всю технику… Извини уж, пожалуйста, я выправлюсь, научусь…
«Прекрасный парень, – подумал Шабуров о Михаиле Вакаренко. – Будет из него отличный снайпер, раз признает ошибку, желает исправить ее…»
Набежали облачка, внезапно подул ветерок, колыхнул траву. Живитель-ная прохлада повеяла над землей. Шабуров с удовольствием вздохнул полной грудью. Оба снайпера тоже повеселели, зорче впились глазами в заветные кусты правее голубого кургана. Там, по их предположению, затаился немец-кий снайпер, ранивший вчера командира отделения автоматчиков.
Прошло минут десять. Острый глаз Александра Тинкована уловил, как в листве блеснула каска. Гитлеровец, видимо, кого-то заметил и, всматриваясь, слегка приподнялся.
Голова его была мгновенно поймана Тинкованом в перекрестье оптиче-ского прицела. Грохнул выстрел. Немец порывисто взмахнул винтовкой и упал, подминая куст, разрушая маскировку.
– Это тебе за Молдавию, которую ты жег и грабил, – прошептал Михаил. Он взглянул на своего напарника. Тот радостно улыбался. – За трассирую-щую пулю я было на тебя здорово озлился, даже хотел написать письмо на Родину…
– Да нет, зачем же? – возразил Михаил. – Я и так исправлюсь, вот уви-дишь…
– Ну, да ладно. Прощаю тете эту промашку полностью. Посидим здесь до сумерек. Теперь будем ждать следующего захватчика. До чего же они мне постылы и противны…
– Еще бы. На нашу Родину напали, как собаки. Ну и честь им такая, соба-чья будет…
… Возвратившись на КП, Шабуров почувствовал сильную усталость. В блиндаже его охватил полумрак и тонкий лимонный запах. Сняв с себя сна-ряжение, Шабуров опустился на приготовленные Шахтариным ветви, чтобы полежать.
Что-то твердое больно кольнуло бок. Шабуров пошарил рукой, обнаружил упругий шар, похожий на яблоко. Обломив его вместе с мясистыми длинны-ми листьями, напоминающими по форме высунутые собачьи языки.
– Что это такое?
– Незрелый волоцкий орех, – сказал Шахтарин.
– Любопытно. Каков он в таком виде? – Шабуров мгновенно сунул орех в рот, раскусил.
Все обожгло, точно йодом. Заболело небо, десна и губы мгновенно стали желто-бурыми. Шабуров выплюнул раскушенный орех. Сочная, белая внут-ренность ореха, похожая на мозговые полушария, как раз и была той лабора-торией, где вырабатывались красящие и обжигающие жидкости.
Заснуть Шабурову не удалось: сержант Кушнарев сообщил, что через две минуты будет передана по радио информация о положении в Германии. Ша-буров встал, надел наушники и подсел к радиоаппарату.
Из радиоинформации Шабуров узнал, что 20 июля 1944 года полковник фон Штауфенберг бросил в Гитлера бомбу, нанес ему ушибы и ожоги, но сам погиб при взрыве. Сейчас же начался большой мятеж генералов, что вынуди-ло Гитлера создать «внутреннюю армию» во главе с Гиммлером. Создана по-лицейская авиация под командованием генерал-полковника Штумпфа.
Подпольный радиопередатчик «Атлантик» передал из Германии сообще-ние об образовании там нового правительства из генералов. Положение Гит-лера тяжелое: его личный пилот полковник Пауль Койте держит наготове на аэродроме Флаксфельд один из крупных четырехмоторных самолетов, спо-собных совершить беспересадочный перелет в 10.000 километров…
Пришел капитан Гвоздев. Он тоже слушал радиоинформацию о событиях в Германии.
– Что же можно обо всем этом сказать? – узрился он на Шабурова расте-рявшимися карими глазами. – К худшему это или к лучшему?
– По-моему, генералы военной школы бывшего командующего рейхсве-ром фон Секта поняли проигрыш войны, решили вывести из нее Германию ценой свержения гитлеризма и преданных ему молодых офицеров. Это хоро-шо, Василий Савельевич. Мы скоро поедем на Родину…
– Хорошо бы, конечно, но… живущ Гитлер и двойников у него много. Бергер погиб от бомбы, а другие остались. И трудно будет выковыривать Гитлера из оболочки этих двойников, особенно если он использует современ-ные достижения ринопластики и хирургии…
– И все же мы скоро поедем на Родину, – убежденно сказал Шабуров. – Сердце мое чувствует и рвется. Это не так, не впустую…
Наступило 16 августа. К Шабурову заехал в гости начальник штаба 235 стрелкового полка 81-й гвардейской дивизии краснощекий товарищ Брод-ский.
– Ну, брат, событие, – шепнул он по секрету: – 15-ю гвардейскую дивизию расформировали за потерю знамени в бою. Жаль генерал-майора Василевско-го…
– Да, этого очень жаль, – подтвердил Шабуров. – И как же это они со зна-менем?
– Так вот и получилось, товарищ Шабуров. Да, разрешите вас поздравить с наградой. Сияет ведь у вас орден Отечественной войны первой степени. Ко-гда вручили? Это за Думбрэвицу?
– За Думбрэвицу. Уже две недели… А вы, по совести сказать, с какой це-лью прибыли к нам сегодня?
– И не знаете?! – искренне удивился Бродский. – А я полагал, что вас уже поставили в известность: нашему полку приказано принять от вас оборону…
– Принять оборону? – переспросил Шабуров. Потом он взял трубку, по-звонил в штаб дивизии по телефону.
– Да, – подтвердил подполковник Некрасов. – К двум часам ночи сдайте оборону, сосредоточьте полк в исходном положении в Жолештий, у моста в 800 метрах севернее озера Хырбу. Потом двинетесь по шоссе. Через три ки-лометра севернее повернете с шоссе налево и выйдите на северную окраину Котнарий, откуда – в деревню Лупэриа. В пятистах метрах за Лупэриа, север-нее, повернете налево и будете идти 5 километров в северо-западном направ-лении по дороге, потом через леса и горы пробьетесь к Штеклерии. Там при-вал и дополнительные указания.
… С 2 часов ночи до 8 утра полк пробирался горами и лесами к дубовому лесу километром южнее Штеклерии. Прошли тридцать километров, встали на привал.
Днем сдали на армейский склад боеприпасы и артиллерию, получили официальное уведомление, что снова вошли в подчинение командования Воздушно-десантных войск, отправляемся на Родину комплектоваться.
Среди людей царил подъем, будто уже война кончилась, в лицо дохнуло ароматом мира. Вечером 17 августа светила полная луна, ныряя в облаках, точно золотая монета в грязных хлопьях на стойке старьевщика. На фронте было тихо, в тылу тоже. Солдаты и офицеры отдыхали в садах, наслаждаясь тонким лимонным запахом незрелых грецких орехов.
Связисты установили репродукторы: ожидалось важное сообщение из Москвы.
«… Северо-западнее Мариамполь, – слышался приторно-торжественный голос диктора, – наши войска вышли к границе Восточной Пруссии по реке Шешупа…»
– Вот вам и «живущ Гитлер», – шепнул Шабуров стоявшему рядом с ним Гвоздеву. – Помните заявление немецкого генерала Гофмайстера, бывшего командующего 41-м танковым корпусом? В газетах за 19 июля опубликова-но…
– Помню. А что?
– Есть в этом заявлении описание Гитлера при встрече с генералами в Бер-хтесгадене после прослушания генералами курсов в местечке Зонтгофн…
– Я забыл, что за курсы?
– На этих курсах руководители Германии вдалбливали в генеральские го-ловы сущность своей политической линии. Пять дней, как заявил Гофмай-стер, разъясняли генералам, что Гитлер запретил всякое отступление и прика-зал защищать каждый метр земли, будет расстреливать каждого за малейшую критику, гарантирует выиграть войну, хотя и умалчивает о средствах. Потом сам Гитлер обратился к генералам с речью. Он, как заявил Гофмайстер, вы-глядел больным. Опухшее лицо, тихий голос и путаный разговор.
– Значит, он приказал «ни шагу назад!», а немцы бегут…
– Мне думается, что если и Гитлер не успеет убежать в ближайшее время, то окажется в концентрационном лагере у нас…
– Не-е-ет, к нам не пойдет, – покрутил Гвоздев головой. – Он скорее отра-вится, чем попадет к нам в плен. Да и зачем это ему, если он просто может притвориться мертвым, а впечатлительные журналисты, наподобие нашего Симонова, красочно опишут эту выдуманную смерть и даже сошлются на очевидцев. Сослался же Симонов на люблинских инженеров – Петра Михай-ловича Денисова и поляка Клавдия Елинского в своей статье о Бухенвальд-ском лагере, когда утверждал, что бывший французский премьер-министр Леон Блюм вместе с этими инженерами носил доски в лагере, а потом со-жжен в печи, хотя Леон Блюм здравствует, в лагере никогда не был…
– Да, Симонов, конечно… Прорвался в литературу, ему все можно. Но не в этом дело. Важнее всего, что гитлеризм смертельно болен, с фюрера сами же генералы сдирают позолоту…
– История полна сюрпризов, Василий Петрович. Мы еще не знаем пока, как поведут себя наши генералы. Весьма возможно, тоже пожелают сдирать позолоту со своих нынешних кумиров…
– Тсс! Солдаты близко, могут услышать…
В ночь вышли по маршруту: Рощий, Сирицелу, Леспези (Здесь целый комбинат регулировочных арок над дорогами к Серету), Сату, Чиуркинар (Здесь переправа. На правый берег реки Серет шли по низенькому деревян-ному мосту, лежащему животом прямо на воде. Справа высились обломки старого огромного моста. На разрушенных арках веерами висели черные на-стилы, торчали, как усы огромного таракана, порванные прутья железной или стальной арматуры)
Через Серет перешли в 4 часа 45 минут утра, пройдя после отдыха около 20 километров от села Ретиванулуй. В этом селе Шабуров с Гвоздевым ос-матривали оригинальный памятник архитектуры: белая церковь с четырьмя расположенными в один ряд, наподобие частокола, черноглавыми колоко-ленками с сияющими золотыми крестами. Все это в крутых горах, в зелени лесов и садов.
Румыны вышли навстречу полку, угощали мамалыгой, вареной кукурузой, яйцами, молоком и виноградными винами. Еще шла наша война с их страной, доносился гул орудий с фронта, но народ Румынии чутьем воспринимал со-ветских солдат и офицеров в качестве друзей.
Становилось хорошо на сердце, хотелось сказать что-то ласковое румы-нам, но не многие знали их язык, просто улыбались, пожимали руки или го-ворили по-русски:
– Спасибо! У вас хорошо, но на Родине лучше. И мы едем на Родину!
Последняя остановка полка была в селе Корнь, в шести километрах севе-ро-западнее Чиуркинар. Намечено в ночь под 21 августа погрузиться в эше-лон на станции Литени, в 6 километрах от села Корнь, чтобы ехать через Ве-решть, Черновицы, Воронеж, Тулу, Москву, в Киржач. А там, что прикажет Республика.
В селе Корнь, как и в районе Сату, Шабуров с Гвоздевым наблюдали странные деревья. Поражая своей мощью, они высились огромными коло-кольнями, походили на кипарисы, но не были ими. Листья напоминают по за-паху и форме акациевые листочки, но могучие стволы – не акации. И никто не мог сказать, как называются эти великаны-деревья. Шабуров назвал их в своем блокноте просто «гигантскими акациями».
В назначенный срок полк не выехал, сразу все пошло кувырком и даже юмористично: по приказу из дивизии, в горном селе с кривыми узкими улоч-ками начали наводить «шик», будто в столице: часовые, дневальные, регули-ровщики прикололи на рукава белые марлевые повязки за неимением красной материи, по улицам замаршировали строевым шагом неловкие патрули, разу-чившиеся в окопах «рубить шаг», аляповатые стрелки-указатели указывали надписями пути-дороги по «хозяйству».
– Зачем этот маскарад? – спросил Гвоздев, встретившись с Шабуровым у колодца. – Неужели организаторы его лишены чувства юмора?
– Ничего не поделаешь, Василий Савельевич, – усмехнулся Шабуров. – Под богом ходим. Вот и маскарад потребовался. Звонили из штадива, что ге-нерал-майор Богданов должен приехать, указатели и патрули помогут ему не заблудиться, «гусиная» шагистика повеселит сердце…
– Смешно, когда взрослые люди поступают по детски, считают возмож-ным достичь за пару часов того, что лишь годами учебы достигается. Я имею ввиду строевой шаг, выправку и прочие отзвуки пруссачества, над которыми потешался Суворов…
– Но ведь то Суворов, – пожал Шабуров плечами. – Другое дело – люди с «орденами Суворова»…
– Да, да, конечно. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало…
… На рассвете 20 августа начался массовый лет нашей авиации, гул ар-тиллерийской канонады покатился по горам и лесам: силы двух фронтов на-чали Ясско-Кишиневскую операцию.
Полупьяный Кривоплясов из дивизии вдруг подал команду выводить ба-тальоны к станции Литени на посадку. Оказалось, там даже нет ни одного ва-гона. Ночь пропала даром, если не считать охоту за огромной зеленой лягуш-кой, которая порхала с дерева на дерево не хуже воробья и скрипела при этом звонче иволги.
Старый румын, сторож леса, объяснил, что такие лягушки в Румынии на-зываются «древесными», а если рассерчают, то брызнут человеку слюной в глаза, начнется бельмо.
После этого разъяснения у всех отпало желание охотиться за лягушкой. Командиры рот повели солдат в Корнь, Шабуров поехал верхом на другой участок, где готовился к погрузке соседний полк.
Погрузочная суматоха была у них в разгаре. Звенели голоса санитарок и солдат, стучали топоры и визжали пилы. В облаках пыли, разбавленной лун-ным светом, люди тащили в вагоны различную кладь: скамейки стулья, про-тивотанковые ружья и пулеметы, охапки сена и мешки с едой.
Двухэтажное белое кирпичное здание станции огромным кубом возвыша-лось над одноколейной железной дорогой. Солдаты-железнодорожники сма-зывали зачем-то рельсы мазутом, забивали молотками костыли, подсовывали под рельсы новые неотесанные шпалы.
С углов станционного здания и со столбов свисали качающиеся над гру-дами щебня многочисленные концы порванных проводов. Ноге негде было ступить в завалах катушек ржавой колючей проволоки.
В привокзальной роще и даже на путях непролазный чертополох, буйная травяная заросль, как возле замка спящей красавицы из сказок Андерсена. Там царевна уколола палец волшебным веретеном, здесь несчастная война усыпила хозяйственную жизнь Румынии.
Недалеко от полотна дороги, освещенные луною, румыны в белых холщо-вых рубахах и черных колоколоподобных шляпах косили сено для эшелона. Оборванные мальчишки, может быть, дети косарей, бойко кричали Шабуро-ву:
– Дониц, дониц!
– Здравствуйте, здравствуйте! – ответил им Шабуров. Мальчишки не от-ставали, просили патроны. Тогда Шабуров бросил им несколько стреляных пистолетных гильз и ускакал.
Поздно вечером 22 августа радио объявило, что войска 2-го Украинского фронта взяли города Яссы и Тыргу Фрумос, а войска 3-го Украинского фрон-та прорвались на Бендеры. Огромные клещи двух фронтов зажали между Днестром и Прутом большую вражескую группировку.
– Ну, вот, – смеялся Шабуров, – совсем недавно Ион Антонеску звал нас листовками в плен, а теперь оказался даже не в состоянии обеспечить своим войскам «ундипуци на коруции».
– Разве же удерешь на повозках от танков? – покуривая, добродушно вор-чал Гвоздев. – Вы мне вот, Василий Петрович, скажите определенно, когда мы поедем на Родину? А если не поедем, тоже надо сказать. Я ведь начинаю болеть, если все это вокруг неопределенно, почти призрачно…
– Не так уж призрачно, если разобраться, – шутливо возразил Шабуров. – Идемте-ка вот в баню, попаримся на дорожку…
Моросил дождик, не имея сил смыть густую пыль с листвы и травы у до-роги: так много нагнали ее сюда гусеницами сотни танков, прошедших здесь к фронту. Гвоздев потер руку пальцами, ощутил и на ней грязь, пошел в баню без возражения.
В госпитальной бане деревни Корнь ворковала большая бочка с водой, подбадриваемая сухим паром. Пар этот из парообразователя попадал в воду через широкий белый резиновый шланг.
Молодой румын, взятый на службу в баню, предложил Шабурову и Гвоз-деву попариться с помощью шланга. Согласились. Горячий пар хлестал пуще березового веника. Обжечь спины он не мог, так как шланг находился на со-лидном расстоянии, кроме того, струя пара пробивалась через густой дождик холодной воды, падавшей между спиной Шабурова и Гвоздева и наконечни-ком шланга. Но в бане вскоре стало темно от пара, Шабурову и Гвоздеву ока-залось нечем дышать, и они взмолились, чтобы парень прекратил «удоволь-ствие».
По пути из бани Шабуров встретил офицера связи, у которого узнал, что на станцию Литени подан эшелон для полка.
– Наконец-то! – воскликнул радостно, похлопал Гвоздева по спине. – Го-товьте людей, начнем грузиться…
Как назло, разбушевалась гроза, хлынул дождь. Но это уже не могло оста-новить погрузку людей и имущества в вагоны. Шабурову подали коня, он помчался с ординарцем на станцию, обгоняя пешие колонны мокрых людей, груженые подводы, табуны волов и овец.
Разбрызгивая грязь, мчались груженые машины. Сердитые велосипеди-сты, ругая непогоду, тащили велосипеды, как баранов, нажимая руками на рога рулей.
На станции пыхтел паровоз, стучали буфера передвигаемых вагонов. Ру-гались солдаты, взгоняя машины на платформы. Сгущались сумерки.
В двенадцать часов ночи отошел первый эшелон, в половине шестого утра – второй, последний. Утомленный и продрогший под дождем, Шабуров упал на топчан за перегородкой в штабном вагоне, крепко заснул. Шахтарин при-мостился рядом.
Проснулись они уже по пути на Родину часов в одиннадцать дня.
– Что за станция? – спросил Шабуров, Шахтарин пулей вылетел на перрон узнать.
– Латинскими буквами написана вывеска! – крикнул Шахтарин, возвра-тившись. – Я вот записал, а перевести не могу, товарищ гвардии капитан…
– Дайте бумажку! – сказал Шабуров, посмотрел запись: «Itscani», прочел вслух: – Итскани. Значит, до Черновиц осталось семьдесят километров. Пой-демте, Шахтарин, понаблюдаем…
Они шли вдоль эшелона через шумную толпу людей, предлагавших про-дукты по баснословным дешевым ценам: молоко – пятьдесят копеек литр, румяные сушки на веревочках – по двенадцать рублей сотня, килограмм тол-стой колбасы – по четыре рубля.
Черноголовые ребятишки шныряли под вагонами, выпрашивали у солдат патронные гильзы. Румыния. Разве похоже, что она состоит в войне с СССР? Нет, непохоже: никакого шовинизма, никакой враждебности к солдатам со-ветского полка. Кажется, что люди ждали поезда, вышли к нему, как и ко вся-кому другому, понаблюдать, продать продукты, купить себе необходимое в быту. Простая картинка простой жизни.
На переездах, как и по железным дорогам всей Румынии, стояли здесь со-оружения, похожие на маленькие ветряные мельницы. На крыльях надпись: «Атентие ля трен!» «Берегись поезда!» Чернели рельсы перешитой на русский образец колеи.
Вокзал размещен в красивом двухэтажном белом здании с рыжей желез-ной кровлей и с полуоткрытым дебаркадером. Перрон вымощен красивыми серыми плитками с рисунком, но очень низок и неудобен: пассажирам высоко прыгать с него из вагона, еще хуже входить с него в вагоны.
Шабуров ориентировался по компасу: голова эшелона направлена на се-веро-запад, в трех километрах левее полотна виден город Сучава, справа – Итскани.
Шахтарин подбежал к жестяному автомату-торговцу, висевшему на стене вокзала, у входа. Над щелочками диаметром в бронзовую лею выпуклые над-писи по-румынски: «Cicolata – 1 leu,…» – Продает? – спросил у железнодо-рожника-румына. Тот развел руками, и тогда Шахтарин, для пробы, бросил в щель автомата бронзовую румынскую лею с изображением початка кукурузы. Монета звякнула внутри, но автомат ничего не подарил в ответ: ни шоколаду, ни карамели, ни десертной мармеладки…
– Плохо стал, – ломаным русским языком посочувствовал румын-железнодорожник, улыбаясь Шахтарину и подмигивая на автомат шустрыми черными глазами. – Разбой, война!
– Скоро кончится – взмахнул Шахтарин рукой, постучал ногтем по желез-ному боку автомата, пожал неожиданно руку румына, шагнул во внутрь во-кзала.
Вокзал, оказалось, строго разбит на классы: I, II, III. В первом и втором классах имелись кинозалы с невысокими эстрадками и рамками для киноэк-рана. Стены выкрашены глиной под цвет и колер серо-зеленых шпалер в ша-шечку. Эта окраска крала свет, а желто-бурые панели совсем делали здание сумрачным.
Шахтарин хозяйственно обошел все комнаты. Он невольно морщился, сердился, что все это взваливается на войну: во всех комнатах и залах возвы-шались в углах кучи мусора, стояли над ними большие метла с длинными де-ревянными палками вместо ручек.
– Неужели война мешает убрать здание? – сказал вслух, оглянулся. Нико-го не было. Двинул автомат с груди подмышку, нашарил глазами корзину, ссыпал в нее мусор, подмел в углу. – Вот и уже приятнее, осталось выбросить мусор в яму…
Яму Шахтарин не нашел. Он поставил корзинку с мусором за чугунную тумбу у ограды, прошел за станцию, ближе к Сучаве.
К городу бежала благоустроенная аллея с шоссейным настилом посреди-не. Но рядом краснели домики из кирпича, блуждали два черных поросенка со вздыбившейся на хребте щетиной, ребятишки катали обручи, кидали кам-нями в девчонок, что никак не гармонировало с нарядной аллеей.
Правее полотна железной дороги торчали девять пузатых нефтехранилищ. За ними высилось заводское здание или депо с высокой кирпичной трубой, увенчанной громоотводным металлическим шестом.
Была труба, но не было дыхания завода.
– Тут уж, действительно, виновата война, – сам себе сказал Шахтарин. – Это война остановила дыхание завода…
Он повернулся назад, к эшелону, но путь ему преградил белокурый маль-чик лет семи. Это уже не румын на вид: не черноволос и не кареглаз. Скре-стив руки на животе, он пальцами щипал рваную фетровую шляпу, босыми ноженками переминался на пропитанном нефтью межпутьи.
– Чего тебе? – нагнувшись, ласково спросил Шахтарин, у мальчика пока-тились из глаз слезы.
– Де пыня, – пискливым голосом попросил он. – Дайте хлеба…
В кармане оказалось три сухаря. Это на завтрак. Шахтарин сдунул с них показавшуюся ему пыль, подал мальчику.
– Ешь, мальчишка. Вырастешь, вспомнишь русских солдат…
– По ваго-о-о-онам! – послышался издали голос начальника эшелона, гор-ластого майора Маркина. – Отправляемся!
Шахтарин достал из кармана горсточку бронзовых румынских монет, су-нул в руку мальчика, опрометью побежал к вагонам…
Шабуров пропустил мимо себя Шахтарина в вагон, сам остался у раскры-той двери, начал наблюдать. В три часа дня проследовали через станцию «Milicauti». Однообразный пейзаж: луга с круглыми копнами убранного сена, кукурузные и конопляные посевы, бесчисленные темно-желтые и сероватые полоски ячменя и пшеницы, пестрые деревни с одинокими островерхими ко-локольнями, леса на горных цепях, идущие по обочинам дорог румыны с на-гольными косами за плечами. Временами они останавливались, пропуская мимо себя эшелон, приветственно-прощально махали Шабурову руками, буд-то старинные знакомые. Один из них, высокий седобородый старик, стоял со-всем близко, на скате насыпи. Он по-русски крикнул Шабурову:
– Конец разбою! Конец Антонеску!
– Конец войне! – повторил Шабуров, ни к кому не обращаясь. – Но поче-му кричал об этом старик? Ведь война идет, кровь льется…
– Товарищ гвардии капитан, – раздался за спиною голос Шахтарина. – Только что сейчас звонили из вагона начальника эшелона по телефону: при-ближаемся к государственной границе…
Через пятнадцать минут эшелон остановили в сорока километрах от Чер-новицы, на границе Румынии и Южной Буковины. Началась проверка доку-ментов.
Вот она, граница здешняя: обыкновенная балка с пологими краями и ря-дами осокоревых саженок, вершины которых опилены и опушены прутьями и листьями наподобие аравийских пальм.
Пограничники с зелеными блинами известных всему миру фуражек минут десять-пятнадцать выполняли формальности «проверки» документов. Факти-чески выискивали литературу и газеты.
– Нет, я вам не сдам, – возражал Ровенский, пытаясь взять из рук погра-ничника «Румынский табель-календарь на 1944 год». Этот документ я везу себе на память…
– В чем дело, товарищи? – спросил подошедший Шабуров. – О чем спо-рите?
– Да вот человек хочет провести контрабанду в СССР, – обиженно сказал пограничник. – На бумаге портреты разные: М. С. Регина Елена, М. С. Регеле Михай I, Маршал Ион Антонеску…
– И только?
– Да нет, товарищ гвардии капитан. – Пограничник подышал носом, при-думывая еще какую-нибудь «крамолу», потом пырнул пальцем в центр Табе-ля-календаря, где изображена большая сходка румынских женщин и мужчин под сенью широко раскрытой книги, от которой во все стороны расходились золотистые лучи. – Это же пропаганда. Разве есть в Румынии равноправие женщин и мужчин? Разве позволяется там собирать такие большие сходки?
Шабуров засмеялся, а пограничник продолжал доказывать:
– А еще вот здесь, внизу. Обратите внимание, что здесь нарисовано? Гля-дите, глядите слева направо: кукуруза с пшеницей рядом. Вы думаете это случайно? Не-е-ет, товарищ капитан, здесь умысел. Это же прямая попытка превратить Россию в мамалыжную страну и доказать, что кукурузный хлеб лучше пшеничного. Далее глядите. Разве это не агитация против колхозов? На паре сытых коней молодой румын привез в прекрасной грабарке воз пше-ницы или еще какого-то зерна, не просыпав нигде ни зернышка, отбросил за-док и сгребает себе зерно лопаткой. Где вы у нас видели нечто подобное? Ого, я, товарищ капитан, знаю: у нас за повозками с зерном тучи грачей ле-тают, кормятся, а тут – ни зернышка потери. Не выйдет. Это же прямая аги-тация за румынский единоличный образ жизни. А далее что нарисовано? Просто поразительно! Сеялки, веялки, сортировки, поливка винограда с по-мощью шланга…
– Не поливка, товарищ сержант, а обмывка растворами, чтобы вредители погибли. И напрасно вы думаете, что календари сильнее жизненных фактов. Если у нас в стране все хорошо будет, никакими книгами и календарями с портретами тех или других иноземных деятелей, которых, пожалуй, следует нам изучать, народ не обидишь и не взволнуешь. Но если уж вы так озабоче-ны о судьбе нашей Отчизны, что не верите тем, кто ее защищал своей собст-венной кровью и любит глубоко, без показной бдительности, то возьмите плакат себе. Может быть, начальник похвалит вас за тонкость работы…
– Нет, начальник его не похвалит! – раздался громкий голос, Шабуров ог-лянулся. Стоял высокий старший лейтенант с крутыми колечками рыжеватых усов. Он приложил ребро ладони к козырьку, отрекомендовался: – помощник начальника погранзаставы. Сержант, бегом в распоряжение Володина! Нет, нет, табель-календарь возвратите, и больше глупостью не занимайтесь. Цен-зор какой! Извините, в жизни бывают и глупости. Сержант неопытен, но… высокомерен. Да, кстати. Знаете ли вы последние известия? Тогда сообщаю: 23 августа капитулировала Румыния…
Распросить подробнее было некогда, так как паровоз дал свисток отправ-ления. Но теперь Шабурову стало ясно, почему кричал ему высокорослый се-добородый румын: «Конец разбою! Конец Антонеску!»
Через несколько минут эшелон пересек по огромному железобетонному мосту маленькую речку Серет, проследовал мимо веселого двухэтажного зда-ния вокзала станции Серет. На красной черепичной кровле здания, обсажен-ного каштанами и акациями, стоял трубочист в кожаном фартуке. Он опирал-ся одной рукой на край трубы, другой махал вслед поезду, над которым пле-скался красный советский флаг.
… На путях станции Адвиньката, в 35 километрах от Черновиц, Шабуров подобрал мальчика лет тринадцати. Он оказался сиротой из Донбасса. Его отца-коммуниста и мать расстреляли немцы на шахте № 33, сам он уехал в угольном вагоне одного из эшелонов на румынский фронт, а теперь, хлебнув горя, рвался на Родину.
– Буду учиться, потом в шахте начну работать, – уверял он Шабурова, бо-ясь. Что тот откажет ему в просьбе отвезти в Россию.
– Нет, дорогой мой мальчик, не откажу. Вместе поедем на Родину!





2. НА ЗЕМЛЕ РОССИЙСКОЙ

Утром прибыли в Черновицы. На стене огромного вокзала, облицованного темно-серым цементом, длинная вывеска «Чернiвцi».
– И все же это земля Российская, – с глубоким удовлетворением сказал Шабуров, шагая рядом с Гвоздевым по перрону. Шахтарин немного приот-ставал, но зорко следил за начальниками и за всеми приближавшимися к ним людьми: ему все еще казалось, что и здесь, может быть, есть «вервольфы», которые могут убить советских офицеров среди белого дня. Из головы не вы-ходил бюллетень «Набат», который пришлось видеть у Залесского в Моара Префектулуй. Ведь в этом бюллетене уверялось, что по всей стране имеются многочисленные группы «русских земляков», готовящих свержение сущест-вующего строя. «Кто его знает, с чего они могут начать? – жгли мозг Шахта-рина тревожные мысли. – Может быть, как раз и начнут с убийства предан-ных этому строю офицеров».
Но Шабуров и Гвоздев совершенно об этом не думали, они лишь хотели немного осмотреть станцию и, возможно, город, удивляясь, что он так мало пострадал от войны.
– Да, Василий Петрович, – согласился Гвоздев, – здесь земля Российская, хотя и вывески написаны не по-русски. Зато архитектура – наша, российских мастеров работа. Присмотритесь вот получше.
Они остановились, подняли головы. Над центром двухэтажного здания вокзала высился квадратный купол со шпилем и золотым шаром на острие шпиля. По концам здания – небольшие бельведерчики с серыми деревянными шпилями, но без шаров. Кровля вокзала черная, как смола. Над центральным подъездом красовалось огромное окно с цветной росписью на стеклах и фи-гурными шибками в стиле старинных московских окон в боярских особняках.
К вокзалу примыкал длинный полубаркадер на колоннаде фигурных чу-гунных столбов, в верхней части которых пристроены металлические корзи-ны с банками живых цветов. Перрон асфальтирован, но слишком низок, как и на румынских станциях. Это уже было не русское влияние. Пассажирской платформы совсем нет. Не в моде.
– Но это ничего, выправим, – сказал Гвоздев; хотя об этом же подумал и Шабуров, но промолчал. – Ведь с тысяча девятьсот восемнадцатого до соро-кового года здесь влияли бояре, с 1941 по 1944 – фашисты. У них своя мерка всей жизни…
– Пройдемте в город, – вместо ответа предложил Шабуров.
– А почему нет, – сказал Гвоздев. – Идемте.
Прямо за вокзалом, одетая в гранит, улица подымалась в гору. Длинной стрелой мчалась она к центру города. На солнце сверкали трамвайные рель-сы, неколебимо и тяжело толпились по обе стороны улицы гранитированные дома. Мощные постройки ярусами восходили на крутую гору, густо покры-тую лесом и садами. Каштаны, ланцетовидные тополя, шершавые акации, темно-зеленые пирамиды кипарисовидных деревьев без листвы, кудрявые яб-лони у домов. По стенам построек до самых карнизов ползли зеленые плющи и дикие винограды, висели плети хмеля.
– Чарующая живописность, – восхитился Гвоздев.
– Пейзаж незабываемый, – отозвался Шабуров. – Уголок, не тронутый зу-бами войны. Вот если бы так везде было…
– Сейчас, конечно, так везде быть не может, но после войны установим мир на тысячу лет, заведутся красивые пейзажи везде…
– Мир на тысячу лет невозможен. Пока народы являются игрушками в ру-ках своих правителей, говорящих от имени народа, а делающих исключи-тельно по соображениям своих шкурных интересов и жажды удержаться у власти…
– Что же нужно для устранения этого страшного явления?
– Нужно не очень многое, Василий Савельевич. Надо ввести во всех стра-нах Конституцию СССР, но не для формы, а для исполнения. Свобода печати, слова, собраний, организаций, взнузданные намордниками, приносят больше вреда, чем просто открытое запрещение этих понятий. В последнем случае народ знает, что делать, а в первом – он живет иллюзией бесплодных надежд, не может, поэтому, предотвращать войны, оказывается всякий раз неожидан-но в мясорубке и расплачивается за свое фактическое бесправие кровью за политику своих «гениальных» и «безгрешных» руководителей с правами большими, чем у царей. У Ленина есть даже фраза о «Необъятной власти, со-средоточенной в руках одного человека». И речь идет не о монархе, а о чело-веке, кичащемся всякий раз своей народностью и демократизмом…
– Изменится, Василий Петрович, все изменится, – с надеждой в голосе сказал Гвоздев. – Война ведь научила наших руководителей ценить людей. Помните, приезжали к нам большие деятели и садились перед полком на ко-лени, призывали отстоять Республику, обещали все блага жизни?
– Помню это, Василий Савельевич, но помню и одну иранскую пословицу: «Сделанные уже услуги мало стоят». Перед нами садились на колени, когда без нас немцы всадили бы штык в пузо или в горло коленопреклонников. Те-перь же гроза миновала, нас можно посчитать дерьмом, а они могут объявить, что это их заслуга, что фашисты разбиты. Да я вот прочту вам недавно полу-ченное от жены письмо. Послушайте, что пишет.
Они встали у подъезда одного из домов, Шабуров отыскал в сумке пись-мо, прочитал подчеркнутое карандашом: «… Вот и приехала я, Васенька, в Старый Оскол. Пришла к прокурору Козолупу насчет квартиры и попросила вселить меня с детишками в нашу довоенную, согласно советского закона. Он поднял на меня свои совиные глаза, пошмыгал носом-дубинкой, будто при-нюхивался, потом сказал: «Возможно, вашего мужа убьют, вы себе другого найдете. На какой же черт нужна вам квартира и почему это я стану содейст-вовать вам, ссориться с Пименовым Яковом Ивановичем из автоколонны? Нет, я не буду с ним ссориться: от него польза, а от вас какая?» При этом он протянул руку, чтобы ущипнуть меня за бюст. Я залилась слезами, убежала. Пришла в райисполком, начала жаловаться Андриянову, это председатель. Он тоже застучал кулаками. А тут еще сидел Шерстаков. Наверное, знаешь его, длинномордый знаменский и куньевский кулак. Его отец, говорят, работал при фашистах комендантом Ястребовско-Ржавского района. И вот этот Шер-стаков, когда я сказала, что власть должна заботиться о семьях воинов, строящих историю своей борьбой и кровью, захохотал и сказал: «Не ваши мужья, а мы делаем погоду в стране. И если они останутся живы, то снова придут к нам, будут ломать перед нами шапку. Мы здесь ответственные ра-ботники, а они кто? Распустим их полки, отберем оружие, вот и останутся ра-ками на мели. Это понятно?» Я уже и не знаю, что делать при такой неспра-ведливости и безобразиях. Жаловаться совершенно некуда. Поставили меня женщины председателем Женсовета при Райвоенкомате, но и тут же по рукам и по ногам связали: напихали сюда фашистских сожительниц, которые крадут подарки американского Красного креста, носят их в подарок районным от-ветственным работникам, а те и заставляют меня молчать.
Пошла жаловаться к секретарю Райкома партии, к Перепелицину, а он то-же на меня рыкнул: «Сгною, если будешь тявкать!» Что ж, он все может, сек-ретарь партии. И он заинтересован сгноить меня, потому что добрую полови-ну предметов из американских посылок забрали его жена с дочкой. Все бе-рут-хватают, а мы не имеем права слова сказать, хотя наши дети босиком бе-гают и раздетыми. Начальник отделения Государственной безопасности, Ша-повалов, передал мне через людей, чтобы я зашла к нему и рассказала о без-образиях в Женсовете, военкомате и райкоме, да я боюсь. Кто его знает, за-чем он меня зовет… Правда, в народе ходят слухи, что Шаповалов – честный и принципиальный человек. А все же и сомнение берет, что и он не до конца дело доводит. В городе все, например, такой факт знают и об этом разговоры ведут. Это о сыне Перепелицина.
Был у нас военкомом Коренев, до Паршина, который теперь работает рай-военкомом. При нем и случилось: не при Паршине, а при райвоенкоме Коре-неве. Надо было сынку секретаря Райкома, Перепелицину, а армию идти, а папаша вызвал к себе Коренева и говорит: «Организуйте! Надо освободить парня. Ведь война не кончилась, могут убить». Коренев и организовал само-стрел секретарскому сынку. В руку пальнули из пистолета. Раз-два, оформили инвалидность, оставили парня дома, спасли от армии. Шаповалов узнал об этом, расследовал до корешков. Все ожидали, что теперь Перепелицыным конец, но… вышло по-иному: Петр Сергеевич (Это так зовут Шаповалова. Ты его, наверное, не знаешь? Высокий такой, лысый. Гроза для фашистов, но тоже и сомнение берет… Приедешь когда в Старый Оскол, сам узнаешь)… Ну, как бы это помягче выразить, вызвал Петр Сергеевич к себе военкома Коренева и предложил ему на Колыму попроситься добровольно на военко-мовскую же должность, иначе, мол, упеку. Тот и рад-радешенек, написал за-явление, что ему в Старом Осколе климат не подходит, нужен северный. Сер-гей Пантелемонович было в амбицию вломился, вот тут и Шаповалов рас-крыл перед ним карты. «Что-нибудь одно, – сказал он Перепелицину, – или сошлем добровольно-принудительно райвоенкома Коренева на Колыму, а Вашего сына сдадим в армию, и на этом закончим дело. Или, если это вас не устраивает, придется судить вашего сына, может быть, и вас…»
Перепелицын перетрусил, согласился на предложение. А теперь, как хва-стается Прохорова Валька из Ламской (Это знаешь кто? Дочка Стряпиной Прасковьи Захаровны, что живет в Ламской в одном доме с ветераном рево-люции Анпиловым Константином Михайловичем. Девка ушлая, устроилась работать в секретную часть к Шаповалову, хотя ее брат, Иван Сергеевич Су-хотин, при немцах полицаем служил, а мать, Прасковья Захаровна, выдала фашистам коммуниста Анпилова, немцы держали его в тюрьме вместе со старушкой его, с Натальей Петровной. Вот кто эта Валька Прохорова, если хочешь знать), вот и хвастает эта Валька, что Шаповалов держит Перепели-цина в кулаке, играет первую роль в бюро Райкома. Может, оно так и есть. Но поэтому и сомнение берет, стоит ли идти к Шаповалову, если он дело Пере-пелицина до конца не довел, Вальку держит у себя в секретной части, ее мать-предательницу до сей поры не арестовывает? Напиши, как ты думаешь, а то ведь боязно мне одной, посоветоваться здесь не с кем. Имеется Семенов Яша, в милиции работает. Правда, он с детства знаком мне, но хам стал невыноси-мый: пошла к нему насчет топлива, а он предложил за воз дров лечь к нему в постель. Вот как у нас творится, на земле Российской. И жаловаться некуда. Пишу вот тебе, а сама не знаю, дойдет ли письмо? Ведь если цензор нос в не-го сунет, конечно, не дойдет. А так хочется, чтобы у правды никто не обрезал крыльев. Хочется, но не верится, что так будет: пока вы воюете, все места во власти позасорят бронированными чиновниками, вроде Шерстакова. Приеде-те, а тут и начнут над вами командовать, над фронтовиками. Разве Шерстаков случайно пригрозил мне? Нет, не случайно. Кулаки – народ продувной, все приграбастают под свои руки, пока фронтовики заняты борьбой с фашиста-ми… Женщины меня любят, кричат за меня на собраниях большинством. Но разве начальники считаются с народом? Нет, не считаются. На глазах собра-ния подтасовки делают, проводят в президиум фашистских приживалок, а ве-чером спать к ним идут. Вот и все тут. До войны этого не было, а в Райком партии ходили мы, как в святое место, где выслушают, помогут, а теперь… на сердце сразу боль начинает гореть, как только подумаешь, что Шерстаковы и Перепелицины хозяйничают в Райкоме. Подвизается еще здесь Женька Ада-мов, хромой сплетник. Начал в свое время эвакуироваться, а сам к фашистам сбежал. Но, поди, поговори с ним теперь: нос задерет, захрюкает, на поганой козе не подъедешь. Ох, Васенька, и трудно же будет честному жить, если ни-кто не проветрит загаженные за период войны учреждения!
На этом кончаю, пойду снова к Козолупу просить квартиру, чтобы по за-кону. Ведь меня всунули с детьми в комнатушку Марии Ивановны Губиной, на Комсомольской улице: сырость, темнота, как в карцере царской тюрьмы, читала я когда-то…»
– Неужели партия не разберется? – прошептал сквозь стиснутые зубы Гвоздев, – Ведь мы не за это сражались против фашистов…
– Партия, конечно, разобралась бы, но… для этого нужна действительная свобода печати и критики, иначе как же партия узнает об этом вот затхлом мирке, который свили себе старооскольские чиновники в наше отсутствие и даже осмелились прямо угрожать, что фронтовики будут перед ними ломать шапку…
– Да-да, отвратительно! – придыхнул Гвоздев. – Какие наглецы, какие стервы. «Не ваши мужья, а мы делаем погоду в стране». Такие слова, сказан-ные Шерстаковым жене фронтовика, ярче всего рисуют нам нашу перспекти-ву: тяжелая, неприглядная… С ними, с Шерстаковыми, надо бороться, может быть, яростнее, чем с фашистами, иначе потеряет смысл все, добытое нами в боях…
– Все возможно. Ведь Шерстаковых я знаю. Они могут наши заслуги за-топтать в грязь, могут нас самих оклеветать… К примеру, мы пролили кровь, награждены Орденами, а Шерстаковы возьмут да и скажут, что Ордена у нас краденые, крови мы не проливали, были дезертирами… В их руках газета? Да. Вот и попробуй, опровергни…
Растревоженные, разгневанные вернулись Гвоздев с Шабуровым к эшело-ну. Шахтарин тихо шел за ними, стараясь не нарушить их сосредоточенного молчания. Он слышал часть разговора капитанов, не посмел признаться в этом, но болел сердцем и душою: и в письмах к нему, и в письмах к товари-щам и в письмах к другим начальникам все чаще писалось почти тоже, что и звучало в письме жены Шабурова. А ведь это не мелочь, об этом приходилось думать в ожидании конца войны и возвращения к мирной жизни, где погоду пока делали Шерстаковы…
– Товарищ Шахтарин! – окликнул его внезапно обернувшийся Шабуров, – узнайте у начальника эшелона, готово ли все к отправлению. Скажи ему, что просим поторопиться…
– Есть! – встрепенулся Шахтарин. «Тяжело капитану, если даже в Черно-вицах скучно ему стало, – подумал о Шабурове. – До чего же он все близко принимает к сердцу. Вот бы такими у нас все власти были, а то ведь чаще по-хожи на истуканов бесчувственных. Ты им жалуешься, сердцем кричишь от боли, а они на тебя коровьими глазами и скажут самодовольно: «Пиши, пиши, бумага выдержит, а нас твои жалобы не тревожат». Подлость какая в челове-ках с властью в кармане. Хозяева-барины и больше ничего». – Разрешите ид-ти? – спросил он, чтобы не высказать мысли вслух.
Эшелон двинулся через полчаса, сократив стоянку на два часа. Что было делать в Черновицах, если там, в глубине страны, болело и огнем отзывалось в сердцах людей эшелона?
Медленно проплыл мимо какой-то завод, на фронтоне которого латин-скими буквами было написано милое русское слово «Beresa». Шабуров даже вздохнул, читая его через открытую дверь, потом долго тянулся головой, гля-дя на это слово, пока оно скрылось за каштанами. Аллея из каштанов на це-лый километр бежала параллельно движению эшелона. В темной зелени ли-стьев светились корявые желтоватые шары каштановых плодов. Вид их вы-зывал в памяти Шабурова давно пережитые картины, отвлекал от навеянной письмом жены и разговоров с Гвоздевым острой боли в груди.
«Может быть, в жизни будет иначе, не так прискорбно, как пишет Соня? – мысленно спрашивал себя Шабуров и тут же отвечал: – Об этом никто сейчас сказать не сможет, лишь сама жизнь даст ответ на этот вопрос». И чтобы со-всем уже не думать об этом, он достал блокнот и начал записывать в него на-блюдаемое по дороге.
Вагон качало, так как скорость поезда заметно возросла, но Шабуров уп-рямо записывал и записывал, прорывая иногда листочки острием карандаша. «Горький советовал писателям наблюдать людей, наблюдать географию, при-роду, – подбадривал себя Шабуров. – Возможно, придется писать страницы романа с упоминанием Черновиц, так должно быть точно, как было в дейст-вительности. Я именно так писал и буду писать».
За каштановой аллеей тянулись низины, луга, осокоревые рощи, как и в центральной России. Потянуло холодком и запахом воды: приближался Прут. Поезд снизил скорость, мягко вкатился на мост. Далеко внизу кипела вода, рассекаемая острыми углами железобетонных и деревянных волнорезов. Ря-дом высились леса и решетки восстанавливаемого саперами моста. В двух сотнях метрах далее купались в воде развалины второго моста, через который когда-то бежали автомобили прекрасной автострады.
Прут разрезал Черновицы на части, мчался между домами, пересекал ули-цы. Железная дорога также петляла среди построек, как и река. Она прошла и через шумный базар, полный пестрой толпы и куриного кудахтанья.
Высунувшись из дверей вагонов, солдаты и офицеры с интересом наблю-дали за этим отвычным явлением, будто было театральное представление.
Все отставал и удалялся, казался сужающимся, многоглавый трубастый красавец город, центр образованной в августе 1940 года Черновицкой облас-ти УССР.
Начиналась Северная Буковина. Оборвались горы, измельчали и почти исчезли холмы. Начались луга и равнины с полями кукурузы, овса, кудрявой зелени картофельной ботвы.
Минут десять езды и снова эшелон остановился на пригородной станции Садагура Кишиневской железной дороги. Понабежали девочки с косичками, предлагая белые сливы по пятнадцать штук за рубль, огурцы – по десять ко-пеек, яйца по три гривенника. Мальчишки вели себя менее бойко: держась поодаль от вагонов, они продавали цуйку, то есть водку, из-под полы по 300 рублей за литр. Это уже почти по-российски…
Шабуров пошел к коменданту узнать новости. Невольно остановился, раз-глядывая Черновицы. Город был правее и позади эшелона. Утопая в зелени садов и рощ, по склону крутой горы сверкали на солнце белые стены домов. От линии железной дороги и до самого горизонта торчали там и сям кирпич-ные заводские и фабричные трубы, ближе – зеленели поля, ярко полыхали желтые огоньки цветущих поздних подсолнухов. Живописный уголок на зем-ле Российской.
Комендант сообщил хорошую новость: французские патриоты освободили Лион, Тулузу и большую часть Парижа от немецких фашистов.
– Хорошо, это даже отлично! – воскликнул Шабуров. – Но во Франции слишком много «социалистов», способных снова толкнуть Францию в объя-тия кагуляров. Надо поэтому французскому народу, как и всякому другому, не выпускать из рук оружия... Да и генерал Де Голь представляет сейчас лишь национальное знамя, а не знамя социальной справедливости...
По вагонам прошли митинги: политработники объясняли солдатам собы-тия на фронте, события во Франции. В 9 часов 53 минуты утра эшелон поки-нул станцию Садагура, а через 27 минут он был уже на станции Баян, окру-женной зелеными свекловичными плантациями, кукурузными полосками, за-рослями ивняка. У полотна дороги навалены штабеля ржавых рельсов и гни-лых шпал. Каменная грузовая платформа от бездействия заросла подорожни-ком, бабы организовали на ней базар с продажей хлеба и молока.
Одноэтажное здание станции разбито, вокзал перенесен в крохотный до-мик с тремя оконцами и узкими голубыми наличниками. У станционных пу-тей паслись комолые коровы, вокруг них резвились смуглые девочки с длин-ными хворостинами в руках и с красными галстуками на груди. Здесь совет-ская Бессарабия, это первые увиденные Шабуровым пионеры на земле Рос-сийской.
Ребятишки и женщины, окружив солдат, дружественно беседовали с ними, но, не в пример румынам, не предлагали продуктов бесплатно, а запрашивали цены повыше, торговались с азартом: рынок не свой брат.
«Да, пришла весна победы, – подумал Шабуров, наблюдая за торгом, – а с ней приближается, началась, пожалуй, осень хозяйственного расчета и част-нособственнических инстинктов. Трудно даже сказать, когда мы были ближе к коммунизму – в октябре 1917 года или теперь?»
Солдаты не философствовали. Они уверенно пыряли женщинам розовые «тридцатки» за круглые буханки хлеба. Женщины отдавали хлеб, бесстрастно свертывали розовые кредитки и, немного отвернувшись, прятали их за пазу-ху. Трудно было определить, радовались женщины цене или жалели, что про-дешевили.
– Товарищ гвардии капитан, я тоже купил буханочку! – доложил Шахта-рин. Круглое смуглое лицо его порозовело, глаза отливали чернотой. – Для любопытства купил…
– А что за любопытство?
– Да как же, товарищ гвардии капитан, на глазах меняются обстоятельства и люди. Помните, когда мы гнали фашистов с нашей земли и двигались в Ру-мынию весной, нас бессарабки кормили бесплатно белым хлебом, творогом и яйцами, да еще советовали побольше наедаться, потому что в Румынии при-дется сесть на одну мамалыгу. А теперь вот, через четыре месяца, возвраща-емся обратно, а с нами ласково разговаривают, а за продукты денежки требу-ют… Это примечательно, товарищ гвардии капитан…
– Конечно, конечно, – кивнул Шабуров головой, вздохнул. На ум ему сно-ва пришла иранская пословица о потере ценности уже совершенной для кого-либо услуги. – Все развивается по закону…
– А мы, солдаты, разговорились между собою, да пришли к выводу, това-рищ гвардии капитан, что закон человеку не опасен, а вот беззаконие…
– Почему это пришло вам в голову? – удивился Шабуров.
– По разным причинам, товарищ гвардии капитан, – опустив глаза, сказал Шахтарин. – У солдата ведь тоже сердце есть и переживания имеются… А тут письма получаем с Родины. Жалуются родные, что часто семьям фронто-виков внимания местные власти не уделяют, льготы разные не дают, из при-емных выгоняют. А вот ваш старооскольский земляк, Романов, получил письмо от брата-инвалида. Жалуется на какую-то учительницу Анастасию Петровну Алтухову. При немцах она надзирательницей гимназии была, ребят по щекам била и на людей кричала: «Забудьте о коммунизме, уважайте пре-красный новый порядок!» Теперь же снова в почет вошла, командует в педву-зе и на калек Отечественной войны по-собачьи рычит. Даже палкой грозится:
– Вот огрею, чтобы руку не протягивал! Завоевал себе жизнь, так и мол-чи…
– Выправим, товарищ Шахтарин, – сдерживая гневное волнение, сказал Шабуров. – Вернемся в родные мест, обязательно выправим…
Шахтарин молча вздохнул, и у Шабурова от этого солдатского вздоха за-сосало под ложечкой, тесно стало в груди: вспомнился «делающий погоду» Шерстаков, при господстве которого, конечно, ничего не выправишь, ничего не улучшишь в жизни народа.
… До станции Новоселицы, куда прибыли в начале двенадцатого часа дня, ехали по живописной балке, полной вербовых кустов и голубых озер с буро-метельчатыми камышами. Белые юркие утки непрерывно ныряли и, уставив кверху растопыренные веером хвосты, что-то выщипывали и вылавливали с илистого дна.
Тут же, стоя в грязных копанях по пояс в воде, женщины замачивали ко-нопляную тресту, а на берегу нежились в грязи кругленькие поросята с ко-роткими носами.
В глазах рябило от пестрых многочисленных полосок единоличников. Среди зелени кукурузы мелькали черным атласом и бархатом прямоугольни-ки свежевспаханного пара.
Живописные бессарабцы в фетровых шляпах, в узких штанах и длинных белых рубахах, перехваченных по талии цветными шерстяными кушаками, степенно шагали каждый за своим плугом. Жены или сестры, ступая босыми ногами по невспаханной полоске, погоняли бичами или хворостинами лени-вых волов.
Вдруг, обнаружив вражеский самолет, за рощицей ударили зенитки. Сна-ряды со жвыкающим звуком уносились к облакам, рвались безрезультатно, засоряли небо черными и синими кудрявыми шапками разрывов.
Воздушная тревога мало на кого подействовала: мужчины, остановив во-лов, начали из-под руки вглядываться в небо в поисках рыдающего самолета. Женщины нагнулись и почесали икры ног, солдаты продолжали спорить о ценах с местными девушками, предлагающими молоко, машинист громко спорил с дежурным по станции, оказывая ему свою невозможность.
– На себе что ли повезу состав?! – кричал он. – У меня пару всего на шесть очков, совсем гаснут топки…
Дежурный принял воинственную позу, покраснел от ярости. Тогда маши-нист сдался, пробормотал:
– Раз приказываете, поеду. В поле придется стоять, может быть, зимовать: без топлива пару не бывает
– Не бойся! – подбадривал машиниста новый помощник Шабурова. Это москвич Сержанов, с университетским образованием, любитель выпить. Был очень весел от полбутылки цуйки. Длинный, как землемерная вешка, он раз-добрел от спирта, досаждал всем и каждому своим желанием помочь. Маши-нисту, который сначала отмахнулся было от Сержанова, он снова и настойчи-во прокричал: – Говорю вам, не бойтесь! Нас столько народу, что не пропа-дем в поле, добудем топлива…
Повернувшись от машиниста, длинноногий Сержанов бросился помогать солдату, несшему доску. Мешал ему, сбивал с ритма, пока солдат уронил дос-ку и она раскололась надвое. Тогда Сержанов вырвал лопату из рук девушки-железнодорожницы, начал рьяно прочищать межпутье, подрезая и отбрасы-вая в сторону траву, грязь, кучи глея. Наконец, утомившись, залез он под по-лу суконного зеленоватого жакета черномазой дамочки-толстушки, чтобы прикурить от гаснущей на ветру немецкой трофейной зажигалки.
– Под юбку залезайте, там полное безветрие! – гоготали выглядывающие из вагонов люди. Сержанов отмахивался от них рукой, глядя на смеющуюся толстушку вожделенным взором.
– Хороша вы, честное слово. Да разве можно поцеловать при таких оглое-дах?
Сигнал отправления прервал беседу, Сержанова товарищи ввели в вагон, уложили спать.
… В девятом часу вечера миновали станцию Ларга, запрятанную справа по движению в огромной дубовой роще. Там полно лошадей, людей, повозок, машин: какая-то воинская часть готовилась к погрузке в вагоны.
Слева бежали ровные безлесные поля. Над ними медленно сгущались су-мерки. Мягкие украинские сумерки. Небо затянуло облаками, луна исчезла. Совсем уже было темно, когда эшелон подъехал к станции Ниноводск.
Здесь получены новости: Третий Прибалтийский фронт занял город Тарту, 2-я французская дивизия вступила в предместье Парижа. Французские и со-юзнические войска вышли к швейцарской границе.
– Через швейцарскую дверь французы и союзники войдут в Германию! – шумел проснувшийся Сержанов. – Теперь это ясно, как днем…
– А ничего и не ясно, товарищ Сержанов, – возразил ему Шабуров. – Ско-рее всего, союзники остановятся перед швейцарским «нейтралитетом». Ведь недаром стратегия неотделима от политики…
– А я бы вошел в Германию через швейцарскую дверь, – продолжал кипя-титься Сержанов. – К черту стратегию, к черту политику, если очевидна вы-года войти через эту дверь…
Все захохотали, а Шабуров шепнул Гвоздеву:
– Видели Дон Кихота? Пожалуйста, Сержанов вам его заменит…
Ночь с 25 на 26 августа как бы перенесла полк из одного мира в другой: пересекли Днестр, миновали город Могилев Подольский и оказались часам к восьми утра в 90 километрах от Жмеринки. Здесь все увидели вместо малень-ких клеточек и полосок земли, исполосованной рубцами единоличных меж, необозримые и безбрежные поля. Поля – это ведь изнанка человеческой ду-ши, копия социального строя. У фашистов душа мелкая, из клеток индивиду-ального владения. Немецкие идеалы с большой точностью отражались в ин-дивидуальных полосках земли, на которые хотели они разрубить Россию. Но у русского человека душа большая и цельная, как поле без рубцов межи. Да-же в пору сельских общин это проявлялось с такой стихийной силой, что на-родники поддались ошибке и соблазну видеть в крестьянине «прирожденного социалиста». Конечно, крестьянский класс был тогда не «социалистом от природы», но в нем билась широкая душа, которой для социализма не хватало многого, особенно не хватало руководства индустриальных рабочих. Но в этой «широкой душе» было и нужное для социализма: широта. Вот она, в по-лях без меж, в факте, что и немцы были вынуждены сохранить здесь общин-ное хозяйствование. Не для блага народа, а для наиболее выгодного хозяйст-вования…
В половине четвертого часа пополудни эшелон остановился на станции Жмеринка, в 30 километрах от Винницы.
Город Жмеринка – обширен. Масса разрушенных зданий, тополевых, ли-повых и осиновых рощ, многочисленные фруктовые сады. Торчало несколько водонапорных башен, почерневших от дождей и времени. Густая паутина проводов на столбах, на десятках рельсовых путей пыхтели большие и малые паровозы, дремали длинные составы запыленных вагонов, стояли приглу-шенные мотодрезины. В межпутьях и по обочинам навалены горы разбитых машин, вагонов, продырявленных снарядами цистерн, ржавой железной ар-матуры.
На витринных досках трепыхались газеты, из которых солдаты вычитали сообщение, что Румыния объявила войну Германии.
– Вот дела, так дела! – восторгался Сержанов, сообщая эту новость хмуро слушавшему его Шабурову. – Была Румыния союзником Германии, а теперь начнет колотить германию…
– Младенец! – внезапно прервал Шабуров восторги Сержанова. – Румы-ния никогда не была союзницей Германии. Это бояре дружили с Гитлером, а народ, как только ему позволили, немедленно переложил ружье на другое плечо…
– Но ведь у Румынии есть дивизии, сила, – пытался возражать Сержанов, и Шабурову вспомнился давнишний-давнишний разговор со штабс-капитаном графом Зотовым. Тот любил аргументировать, что средний русский офицер понимает, что выгоднее иметь слабенькую Румынию в числе нейтральных стран, чем оборонять ее от немцев в случае вступления Румынию в войну, от-рывая на это еще дивизий сорок русских войск. Мелькнуло было, но сейчас же погасло желание повторить этот аргумент: времена иные, обстановка иная, теперь и Румыния сыграет положительную роль, надо лишь не промахнуться в политике. Молчание и какие-то странные тени на лице Шабурова встрево-жили Сержанова, он трусливо спросил: – Что, я ошибаюсь насчет сил Румы-нии?
– Никто вас и не осудит за это, – уклончиво ответил Шабуров. – Велика ли штука ошибиться на копейку, если за миллиардные ошибки виновникам ни-чего не бывает. Издержки века, ничего более, дорогой Сержанов. Кстати, вы обижались в кругу офицеров, что вас не представляют к очередному воин-скому званию лишь потому, что нельзя это сделать, пока меня не представили к очередному воинскому званию. Чтобы вам помочь, я постараюсь вскоре по-кинуть нашу часть. Известный вам подполковник Уласовец поклялся не до-пускать меня к очередному воинскому званию за критику его благоглупостей. Такой приговор Уласовца является и для вас, для моего помощника, пригово-ром: Вам нельзя присвоить звание выше моего. А я желаю, поэтому и пере-ведусь в другую часть, чтобы вас осчастливили новой звездочкой. Да чего это у вас губы трясутся, товарищ Сержанов? Не пугайтесь, так и будет, как я ска-зал. Для Шабурова достаточно одного звания: ЧЕЛОВЕК, остальное есть мишура, часто убивающая в человеке душу и превращающего самого его в холуя и подхалима. Но, это между прочим, товарищ Сержанов. Какой вы фа-культет кончали?
– Математический.
– Вот и отлично. Мне тоже пришлось кончать математический. Помню насмешливую студенческую песенку:
Математиков грозных стая
Выступает смело в бой,
Интегралы подымая,
Точно копья, над собой.
Сам профессор их, Коробка,
Чтобы поднять коллежий дух,
В колеснице восседает
Между корней квадрат из двух…
Чепуха ведь, кажется, а?
– Не совсем, товарищ гвардии капитан. В песне есть смысл…
– Это верно. В ней столько же смысла, сколько в Вашем желании стать майором на шестом десятке жизни. Сколько у вас процентов зрения? Без оч-ков, вижу, вы даже крупные тексты не разбираете…
– Процентов восемь, инвалид третьей группы…
– Мало, – возразил Шабуров. – Впрочем, меня тоже не объявили инвали-дом, хотя люкс-мина сделала меня незрячим. Но вам положена вторая группа, если честно. Но вы все же попали в армию, даже в оперативные помощники начальника штаба полка угодили, хотя и за все это время не сумели начертить ни одной схемы, не написали ни одной бумаги. Я же знаю о вашей слепоте, жалею. Но, да будет вам известно, многие лоботрясы, молодые, сильные, с красными, как бурак, физиономиями, уклонились от армии и фронта: то уеха-ли по брони оборонять Ташкент, то заделались «инженерами» торфяных раз-работок и верховодят бабами в буквальном смысле этого слова. Жаль, вы не знаете сына попа Райского Сергея. Вот образец дезертирства от фронта. Си-дит он на торфяных болотах, хотя и не имеет университетского образования, здоровее быка, рожден всего лишь в 1912 году. Ему идет тридцать второй год, а вам пятьдесят третий. И он не просит чина майора, желает лишь, как щедринский пескарь, выжить и жить, жить, жить, не заглядывая в зеркало со-вести. Прошу извинить меня, товарищ Сержанов, если вам показалось, что я нападаю на вас. Ни в коем случае. Просто я возмущен, что огнем своих побед мы лишь сокрушили гитлеровскую армию, но совершенно не разрушили скрытых пороков на самой земле Российской. Эти пороки расцветут пышным цветом, как только минует внешняя угроза Отечеству. Чувствую, наступит или уже наступает эра Райских и Шерстаковых, Адамовых и Перепилицыных, Сердюковых и Ярочкиных…
– А мне казалось, что за последнее время вы стали особенно спокойным, – вставил Сержанов свое замечание. Шабуров усмехнулся.
– Как физико-математик, вы отлично знаете, что в котле самая тихая ми-нута наступает перед кипением. У человека также: перед бурей души он ка-жется наиболее спокойным внешне. У меня накапливалось, теперь прорва-лось… А насчет своего нового чина не беспокойтесь, обязательно постараюсь снять препоны к нему на вашем пути… Сегодня же возлагаю на вас исполне-ние моих обязанностей: расстроился, чувствую себя плохо. На сутки поручаю Вам, сообщите по вагонам!
… Из Жмеринки выехали в половине седьмого вечера. То и дело встреча-лись встречные эшелоны с войсками. Здесь началась двухколейная дорога.
Минут через десять проследовали через полустанок Браилово из несколь-ких домиков. По обеим сторонам дороги зеленели защитные полосы: сосны, дубы, березняк, орешник, акации всех сортов.
В двадцать часов вечера эшелон задержали на путевом блоке в семи ки-лометрах от Винницы, забитой поездами.
Балки, перелески. Дремлющие в вечерней тиши березы. На землю ложи-лись сумерки, все более густея. На фоне медно-лилового неба резко выделя-лись черные силуэты заводских труб Винницы, маячила мощная церковная глава. В котловине сверкали издали редкие городские огни, нарушая свето-маскировку.
Когда разрешили ехать, поезд покатился плавно, тихо. Катился он по краю широкой котловины, мимо домов и улиц раскинувшегося там города. И вдруг красными кружочками засветились фонари на стрелках, паровоз затормозил. Громко залязгали буфера, швырнув людей из стороны в сторону, останови-лись вагоны.
Сбоку, на высокой платформе, толпились люди у массы расставленных по-учрежденчески больших столов. Навстречу подошедшему эшелону от сто-лов бросились железнодорожники с молотками на длинных ручках, с длинно-носыми масленками в руках.
– А где же вокзал? – спросил Шахтарин у одного из рабочих
– Нету, – сказал тот и показал сначала на столы на платформе, потом на развалины левее эшелона. – Вокзал у нас возле столов под открытым небом. А здание взорвали немцы, когда уходили…
Да, не было красавца – винницкого вокзала. С левой стороны дороги, ближе к городу, высилась гора кирпича и щебня, куски каменных арок, об-ломки круглых колонн. Торчали над развалинами ажурные мачты с «юпите-рами» и длинными жестяными козырьками затемнения, пристроенными еще в первые дни войны. Неподалеку полулежала ажурная водонапорная башня с пустой корзиной для цилиндрического резервуара, отброшенного взрывом метров на тридцать.
Откуда ни возьмись, горластый парень в полувоенной форме начал разда-вать газеты солдатам, выкрикивая новости:
– В Румынии создано новое правительство, которое приняло все советские условия мира… Король Михай возглавил воздушно-десантную бригаду из во-еннопленных, руководит ее боем против немцев в Бухаресте… Болгария объявила о своем нейтралитете и обещает интернировать немецкие войска и гражданских лиц, которые окажутся на ее территории в связи с отступлением от Красной Армии…
Сержанов, забыв о своих годах, шустро вбежал за перегородку вагона, где отдыхал Шабуров от всей сутолоки и треволнений последних дней, залпом пересказал новости.
– Каково, а? Румыния уже воюет с Германией, Болгария интернирует нем-цев, заявляет о нейтралитете. Вот успехи, так успехи…
– Почему вы восторгаетесь? – привстал Шабуров на топчане, осветил Сер-жанова голубоватым пучком света карманного электрического фонарика. – Разве принятие болгарского «нейтралитета» выгодно нам?
– А почему же нет? – колесом поднял Сержанов правую бровь, поправил очки на длинном с горбинкой носу. – Все наши даже ура кричали. А вы со-мневаетесь…
– Это я слышал. Только было задремал, а там заорали, будто в наступле-ние пошли. Надо бы сначала разобраться.
– А что же тут есть неясного?
– Относительно поведения болгарского правительства до последней мину-ты у нас, товарищ Сержанов, была полная ясность: германофильство, совето-фобия. И вот в этих условиях и при этом правительстве болгарский «нейтра-литет» будет походить на шлюзовый щит: немецкие войска проходи через границу, советские – стоп! По-моему, такой номер не пройдет. Москва не во-рона, которой бог послал кусочек сыра, и не болгарской лисице обмануть ее…
– Что же тогда?
– Не принимать «нейтралитета», а наступать…
– Это против братьев-славян?
– Нет, против фашистов и прочей мерзости…
Споры по этому вопросу охватили всех офицеров штабного вагона, дли-лись всю ночь.
У Шабурова разболелась от споров голова. В Казатине, куда приехали под утро, он вышел из вагона освежиться на чистом воздухе, отдохнуть от шума и горячих голосов. Но отдохнуть оказалось негде: квадратными глазницами разбитых окон печально глядели на Шабурова разрушенные коробки домов, чернели груды разбитых танков и бронетранспортеров в ограде железнодо-рожного парка. Кругом мертвые машины, мертвые остова сгоревших вагонов, наполненные водой глубокие воронки авиационных бомб. В разбитом депо стояли несколько заржавелых паровозов на заржавелых рельсах среди закоп-ченных пожаром кирпичных стен.
Лишь подняв глаза, Шабуров радостно вздохнул: над хаосом разрухи, будто цветок над свалкой, контрастно возвышалась правее полотна нетрону-тая войной красивая водонапорная башня. Краснокирпичная, с желтыми об-водами по углам и своеобразной штакетной решеткой по краю кровли, похо-жей на опрокинутую тарелку, башня казалась сказочной и предназначенной не для водоснабжения, а для жизни волшебной красавицы, которая должна проснуться, взмахнуть платком и возвратить Казатину его довоенный вид.
В вагон Шабуров не пошел и после сигнала об отходе поезда, устроился на тормозной площадке.
Он стоял, думая и наблюдая.
Поезд набирал скорость, шумел. Исчезла из вида красавица-башня, отстал город, началась его окраина. Разбросанные друг от друга на большое рас-стояние, мелькали хаты с чахлыми садиками при них, чернели обгорелые де-ревья с узловатыми руками растопыренных сучьев, глыбами казались обгоре-лые танки за полусожженными сараями. В канаве с водой купались, выставив рога рулей, разбитые мотоциклы и велосипеды. Вот здесь была война, грызла все окружающее своими стальными зубами.
За Казатином сначала тянулись леса, потом начались поля с балками и пе-релесками. Скучная картина. В 9 часов утра эшелон проследовал, не останав-ливаясь, через станцию Попельня, в 9 часов 53 минуты миновал тщедушные Трилесы, в 10 часов пятнадцать минут остановился в Фастове, в 63 километ-рах от Киева.
– А кто же из нас прав в споре о «нейтралитете» Болгарии? – сам себя спросил Шабуров вполголоса. Он сидел на ступеньках тормозной площадки и глядел на Фастов. Это неказистый городишко. На станции много железнодо-рожных путей, много огородов. Прямо-таки огородная станция, но пыльная, воздух насыщен миазмами нечистот. – Помню поведение Болгарии еще в первую мировую войну. В пятнадцатом году пришлось быть в Москве. На перроне горластые газетчики размахивали тогда свежими номерами газет, выкрикивали: «Покупайте, господа «Биржевые ведомости»! Последние извес-тия… Отъезд государя в действующую армию… Выступление Болгарии… Одиннадцатого октября Болгария выступила против Сербии…» А ведь Сер-бия была союзницей России… Странное совпадение: меня арестовали в саду Осипа Рафаиловича Бермана в эти же сутки, когда пришло известие о нападе-нии Болгарии на Сербию. А мы ведь тогда верили в лояльный «нейтралитет» Бермана, устроили у него конспиративную квартиру и… попали в лапы цар-ской полиции. Урок истории… Я все же стою на той позиции, что нельзя принимать «нейтралитет» Болгарии, надо вступить на ее территорию. Собы-тия покажут, кто из нас прав был в споре, но я придерживаюсь своего убеж-дения. И пусть думают обо мне, что угодно…
Занятый своими мыслями и разговорами с собой, Шабуров не заметил от-хода поезда. А когда заметил, то обрадовался, что целый перегон до Киева будет ехать один, ни с кем из людей не споря и не разговаривая. Бывают же в жизни минуты, когда желательно одиночество, чтобы успокоиться и сбросить с сердца налет мук, не всегда понятных для других.
Часа в четыре дня показался Киев. Со стороны железной дороги он пред-ставился Шабурову некрасивым. Просто большой город, грузные серые ка-менные дома бесконечными толпами уходили далеко-далеко, покуда хватал глаз. Чуть ли не каждый второй дом был с выбитыми стеклами, хотя сами до-ма отремонтированы и заселены жильцами. Это уже наша Всероссийская особенность: скорее построим новый город или сделаем завод мирового зна-чения за миллиарды рублей, но будем годами экономить гроши на стекле, за-мазке и кровле уже построенных домов.
Есть некоторые отравители, действующие не сразу, а по мере их накопле-ния в организме, зато бурно и неотразимо, если накопился необходимый ми-нимум. Может такое случиться и с жилым фондом страны: годами и десяти-летиями экономим на кровле и краске, на стеклах и цементе, а грибок делает свое дело, не дремлет вода. Копеечная экономия может однажды опустошить весь государственный бюджет и оставить миллионы людей без крова.
Вот и в Киеве: недоделав одни дома, начали строить другие, заложили третьи… Средства расходуются, жить негде, жилой фонд гибнет от сырости, люди слепнут от недостатка света. Ротозейство или гибельная привычка на-деяться на указания сверху? Пожалуй, то и другое вместе. Придет ли час ра-зума и творческого отношения ко всему или десятилетиями еще будет царить на земле Российской безалаберный порядок «централизации», загубивший половину Римской империи при Северах? Все зависит от «тайны гениального откровения»… Совсем бы смешно, не будь трагично…
Поезд, казалось, шел по закруглению, огибая Киев. Издалека замаячил знакомый по картинам купол колокольни Киево-Печерской Лавры. Вопрос о ней волновал многих. Без Кремля и Василия Блаженного весь мир не пред-ставляет пока Москвы, без Киево-Печерской Лавры утратилась бы привычная индивидуальность Киева, его архитектурное лицо.
Не получив разрешения остановиться в Киеве, эшелон мчался мимо бес-конечных составов и разбитых домов-коробок безвкусной архитектуры ре-конструктивного периода, то и дело нырял под мосты и виадуки, подорван-ные немцами и пока не восстановленные до конца. Один из виадуков чуть не разбил задний вагон эшелона: обвалившийся железобетонный пролет даже зацепил буфера, ранил солдата хвостовой охраны.
Стучали колеса на стрелках, железнодорожники направляли эшелон на Нежин.
Взором простился Шабуров с тоненькой высокой башенкой, которая смотрела вслед эшелону из синеватой глубины огромной столицы Украины.
Полотно железной дороги изогнулось, эшелон промчался мимо ориги-нальной церковки с тремя островерхими колоколенками готического стиля. Средняя похожа на шпиль Адмиралтейства на берегах Невы, а вся церковка, казалось, уносилась к небу, будто струи нагретого воздуха: так легка и воз-душна была ее архитектура.
Вскоре прохлада реки дохнула в лицо Шабурову, перед глазами запле-скался голубой Днепр. Медленно покатил эшелон через Днепр по новенькому мосту, рядом с которым купались в воде обломки старого. Севернее был ви-ден еще один новый мост рядом с развалинами старого. Создавалось впечат-ление, что эшелон и мост, по которому он шел, были простым отражением в воде того, второго моста с идущим по нему вторым эшелоном. Так велико сходство. Стандарт, скрупулезное повторение одной и той же идеи мосто-строителя. Надоедливо, хотя и дешевле, чем многообразие…
За мостом Шабуров еще раз оглянулся сначала на арку на левом берегу Днепра (Две деревянных колонны с надписью: «Киев, 1944 год»), потом на Киев. На высоком берегу, покрытом садами, красовалась подорванная, но не уничтоженная немцами Киево-Печерская Лавра. С этой стороны город неот-разимо красив и поэтичен. Мать русских городов… Под стенами Киева даже жестокий хан Батый смягчился, изъявил желание пощадить красоту города, но поставил неприемлемое условие: покорность. Киев тогда предпочел смерть и разрушение, жестокий бой. Прошли века. Сгнил хан Батый, засвер-кал пуще прежнего Киев.
Не пощадил Киев своей красоты и в борьбе с фашистами, которые не за-будут парад и взрыв на Крещатике. Благодатный дождь побед Советской Амии смоет с лица Киева немецкие царапины, и он, молодой и сверкающий, снова засияет на славу Отчизны.
И пока скрылась из вида Печерская колокольня, Шабуров глядел и глядел на Киев, к которому необъяснимым магнитом тянуло глаза. «Не знаю почему, но еще ни с чем я не расставался с такой неохотой, – подумал Шабуров. – Ки-ев, колыбель славянской государственности. Это сказывается, это тревожит сердце. А Днепр… Он не седой и не серебристый, как писали о нем поэты. Он каштановолосый красавец с голубыми глазами. И запомнился красный тре-угольник якорного буя на его груди и похожая на зеленую брошку моторная лодка у буя. С нее махали платками вслед эшелону киевские девушки в белых блузках и с кострами золотистых, коротко подстриженных волос. До свида-нья, Киев, до свиданья!»
Нежин проехали ночью, утром прибыли в Бахмач, расположенный правее железнодорожной линии. У станции шумели жиденькие тополя рядом с дву-мя водонапорными башнями, одна из которых более похожа на тонкую ко-лонну, обитую железными листами. Чтобы не упала, башня привязана че-тырьмя тросовыми оттяжками к вбитым в землю толстым анкерам. Другая напоминала индийскую свайную постройку: серый досчатый домик с крышей арбузной расцветки и с одним хмурым оконцем в каждой стене был поднят на восьмиметровую высоту и висел там на паутине деревянных клеток и целого леса тонких свай.
В Бахмаче Шабуров узнал, что Советские войска заняли Фокшаны, Рым-ник и Галац. Сдалась в плен 1-я гвардейская дивизия румын, с которой Шабу-ров был знаком по опыту боев в Думбрэвице.
Часа через три эшелон был уже в Конотопе, одноэтажном деревянном го-роде с бурыми железными кровлями. Здесь много садов и огромное кладбище паровозов. На толкучке люди продавали махорку по 6 рублей граненый чай-ный стакан, маленькие блинчики – по пятерке штука, яблоки – по трояку. Ме-стные проститутки заигрывали с военными, бесстыже выпячивали полуот-крытые груди. Эти, видать, основательно усвоили в немецких вермахтборде-лях европейскую «культуру любви».
Рядом стоял сборный состав из вагонов и платформ с мусором и желез-ным ломом. На грудах железа и навоза сидели женщины с ребятишками и по-лосатыми узлами. Возвращались из эвакуации. Набежала толпа евреек. С шу-мом и гамом начали они грузить на платформы попутного поезда попарно связанных коз и какие-то белые мешки с перьями и шерстью.
Краснощекий солдат начал так усердно помогать женщинам в погрузке, что мешок лопнул, из него, будто снег, полетели по ветру белые куриные пе-рья.
– Ай, вай! – тоненьким голоском закричала смуглая носатая женщина, за-махала руками вслед улетающим перьям, но больше ничего не смогла сде-лать, так как поезд тронулся и увез женщину в сторону, противоположную полету перьев.
В три часа дня двинулся в путь и воинский эшелон. Вскоре переехали че-рез Сейм по высокому мосту с грандиозными решетчатыми перилами, с боч-ками воды по краям моста и с часовыми от НКВД при въезде и выезде.
На берегу клекотал мотор водокачки, из бурой высокой трубы валил пар. Группа военных затевала у водокачки канитель с девушками, те визжали и хлопали солдат по рукам, чтобы не щипались.
От Конотопа через Брянск на Москву пошла одноколейная, почти еще не обкатанная после восстановления железная дорога, так что ехать пришлось очень медленно. На станции Алтыновка, утопавшую в садах, женщины с озорным хохотом обстреливала солдат яблоками и огурцами, призывали сдаться «в плен хотя бы на одну ночь, так как свои мужики еще не вернулись с фронта».
Через час миновали Кролевец. Пошли хвойные леса с пролысинами, бал-ки, речонки, ольховые болота. В начале седьмого часа вечера остановились на несколько минут на станции Терещенская. Под душистыми тополями у перрона женщины продавали желтые цветы и уверяли, что это очень модно: без мужей не обойтись без измены. Заходящее солнце золотило листву де-ревьев и иззубренные гребни крыш. На ветвях тополей ошалело шумели, чи-рикали воробьи.
На заходе солнца эшелон загрохотал дальше. Над лугом плыли седые вол-ны тумана, то и дело окуривая доску на столбе с надписью: «До Москвы 564 километра».
За лугом начались дубовые леса и просторы Средне-Русской Возвышен-ности. Шабуров записал это в блокнот, закончив в своем романе еще одну главу «На земле Российской».




3. ЯМПОЛЬ – БЕЛЬКОВА ГОРКА

В конце двадцатого часа эшелон подкатил к перрону станции Ямполь. Ложились сумерки. Лиловое небо быстро темнело, гасли последние отблески вечерней зари. Замирали дневные звуки, снотворно действовали глухие крики ребятишек за постройками.
Шабуров дремал за перегородкой вагона, сквозь сон слышал спор Шахта-рина с дневальным солдатом Волковым из Первомайского района на Южном Буге.
– Народ не причем, – с досадой в голосе возразил Волков, когда Шахтарин упрекнул людей в неразборчивости при выборах в суды и Советы, куда часто пролезают настоящие проходимцы. – Начальство составляет списки кандида-тов, рекомендует от имени партии, записывает в бюллетень и дело готово. Проголосуй против, тебе же и статью пришьют, не выкарабкаешься. У нас был сосед. Проворовался в сельсовете, его в райисполком посадили, в замес-тители председателя. Люди уж так после этого начали разговаривать: «Нечего комедию выборов устраивать, время отнимать и деньги тратить. Кого назна-чут начальники, тому и сидеть во власти…»
– Но все же Советская власть лучше, чем гитлеровцы. Ты же был на окку-пированной территории, прочувствовал, – прервал Шахтарин Волкова.
– Да если бы я считал Советскую власть хуже, то и не ходил бы с партиза-нами. Против Советской власти ничего не скажешь, но вот народу бы надо дать все те права, о которых в Конституции записано. Тогда уж ни у кого язык не повернулся бы жаловаться…
– Ну, этого мы не дождемся. Капиталов в стране не хватает, чтобы всем дать сытную должность…
– Я бы согласен без должности, но чтобы жить тебе не мешали, душу не выматывали и чтобы разный блат извести. Ведь до чего иной раз доходит, уму непостижимо. Привели нас, группу партизан, для включения в батальон вот нашего теперешнего полка, а старшина и говорит: «У кого есть махорка, становись направо, остальные – налево!» У меня, конечно, была махорка, но я стал налево. Думал, старшина выдаст махорку тем, у кого ее нету. А он, сукин сын, совсем иной замысел имел: достал кисет из кармана, прошел с ним по рядам правой группы, битком набил махоркой. Ну и повел тех людей к грузо-вику, а нас заставил пешком идти километров восемь. Приходим, а махороч-ники уже в новеньком обмундировании и с винтовками. Старшина с ними шутит, смеется, по спине ладонью хлопает. Полное блатное отношение. Бац! Тревога началась: немецкие парашютисты высадились. Так и погнали нас на облаву в гражданском обмундировании и без оружия, с палками. Дело кончи-лось плохо: махорочники все остались целы, а из нас и половины не осталось. Старшина потом зубы скалил и говорил: «Ну, чернорубашечники, поумне-ли?»
– А чего же ты капитану не доложил об этом случае?
– Не хотел лезть в остылицу. Знаешь, как оно, начальство, на жалобщиков глядит? Смутьян, мол, шкурник… Лучше уж терпи, пока спина терпит… Я, конечно, ничего против капитана не имею: храбрый он, говорят, человек и очень честный, но ведь ему самому все невозможно сделать, а помощники у него не бог весть какие… Слышал же ты сам, что Сержанов из-за чина злит-ся, рвет и мечет, Кудрявцев в пьянку бросился… А старшина в блатных от-ношениях с Кудрявцевым, спирт ему достает. Попробуй тут, найди правду-матку. Пока до бога доберешься, ангелята глаза выдерут… Да что же это мы все жалуемся и жалуемся, а сами никакого внимания к человеку, – он показал на Шабурова, дремавшего на топчане: – Человек в не снятых сапогах, ничем не прикрыт...
Шабуров не хотел смущать солдат, всхрапнул, хотя и мог бы открыть гла-за, проснуться. Он слышал, как Волков подошел к нему, осторожно снял са-поги и, поставив их у топчана, попросил у Шахтарина плащ-палатку, накрыл Шабурова и тихонечко отошел к двери. Стало Шабурову тепло и как-то не-объяснимо приятно от сознания, что солдаты думают, размышляют о жизни, желают улучшить ее, но понимают трудность этого мероприятия, уважают всякого, кто честен и борется за правду, хотя и не достигая цели из-за «анге-лят, которые выдирают глаза жалобщикам и борцам за правду, не допуская до партийных и советских богов-вершителей судеб».
… В семь утра миновали станцию Симина. За ней потянулись болота, по-хожие на Валдайские или Старо-русские, Ильменские, вообще – северо-западные. Только там было побольше сосен, а здесь ольховые и ольховые ле-са.
Правее насыпи, залитая болотной красноватой водой, серела деревянная лежневая дорога. По ней, разбрызгивая гейзеры воды и грязи, катили грузо-вики с брезентовыми чехлами поверх кузовов. Они прыгали и качались на выбоинах лежневки. На одном из грузовиков, вцепившись в борт пальцами, чтобы не вывалиться, лежала поверх брезента женщина в зеленой фуфайке, пилотке, зеленой юбке и больших кирзовых сапогах. Она вдруг подняла голо-ву и закричала звонким голосом солдатам, глядевшим на нее из дверей ваго-нов:
– Что, отвоевались? А мы только туда едем. Как оно там?
– Давай, дава-а-ай, узнаешь! – закричали в ответ десятки мужских голосов. – Узнаешь, пампу-у-ушечка-а-а…
Через два часа пересекли речку Геруса. На левом берегу, у съезда с моста, на белой доске чернела надпись: «До Москвы 478 километров».
Начинались партизанские поселки со станции Хомичи.
Над развалинами и пеплом торчали закопченные печные трубы, кое-где чернели двускатные крыши землянок. У дороги белело несколько новеньких хат: начиналось новоселье.
Женщины, окружившие солдат, предлагали купить сырые лесные орехи, жаловались на немцев, уничтоживших всех коров.
– Куда же это годится такая жизнь? – рассуждала длиннолицая высокая женщина с раскосыми карими глазами и с зеленым маленьким платком на го-лове, едва закрывавшем густой жгут ее черных волос. – На всю станцию ос-тавили немцы две коровы, а вчера обе они подорвались на минах… А тут еще ссуду на хаты выдают туго: пишут без конца и края акты, описи, а ведь скоро осень, начнутся дожди. Куда придется с детьми прятаться? Вы там, если че-рез Москву поедете, скажите о нас властям центральным, чтобы они знали…
Шабуров пообещал написать в Москву о нуждах партизанского поселка, и тогда женщины начали охотно рассказывать, как воевали они вместе с мужь-ями и братьями против немцев в Брянских лесах. Леса эти – совсем рядом. Густые, молчаливые прародители тревог и надежд. До Брянска население считает отсюда около восьмидесяти километров.
– Мы думали, когда немцев изничтожали, что наши вернутся, на руках нас носить станут за отвагу и смелость, – продолжала женщина рассказывать, провожая Шабурова к вагону, так как уже был подан сигнал отправления. – А жизнь по-другому перевернулась, ей-богу, не брешу. Придешь в район, а там сидит в кресле мурло с усами и кричит: «Не мешайте работать, я занят!» А ведь мы знаем, он и не капельки не воевал, сукин сын, был где-то за Уралом всю войну, в бронированном списке состоял. Поди вот, выковырни его, если он уже приклеился к креслу крепче цемента… До свиданья, час добрый! Не забудьте, как обещали, в Москву написать, чтобы власти знали о нас…
Шабуров написал в Москву немедленно. Да вот не ошибся ли, что пакет опустил в почтовый ящик на станции Навля, куда прибыли часов в двена-дцать? Могут местные почтмейстеры свой нос в пакет сунуть, да и пропадет письмо, как пропадали они во времена гоголевского «Ревизора». Правда, сей-час с этим строго, да ведь и при Николае Первом не миловали по закону, только закон очень редко до сущности дела доходил, все больше в папках его скрывали, в ту сторону поворачивали, которая начальству выгодна, а жалоб-щика ежовыми и дикобразовыми иглами в глаза колола.
– Дорогой, нельзя ли вскрыть ящик, чтобы мне письмо взять обратно? – спросил Шабуров у начальника почты, разыскав его у полуповаленной желе-зобетонной башни, где десятка два ребятишек выпрашивали у солдат хлеба и сахара. – Опустил, знаете ли, а надо бы просто его свезти в Москву. Будьте любезны, достаньте…
В глазах начальника метнулись хитрые огни.
– Не можем, никак не можем нарушать график. Вот, если угодно, подож-дите. Через час выемка писем, тогда, возможно, посмотрим…
– Да ведь наш эшелон отправится через десять минут, – сердито сказал Шабуров. – Как же это я могу час подождать?
– Ничем не могу помочь, дорогой товарищ! Мы теперь в норму входим, в график. Инструкция, да-с! Кроме того, мы заняты. Видите? – он показал на бесчисленные пеньки сгоревших складских построек и на такую огромную кучу стекла разбитых бутылок, что Шабуров невольно подумал: «Это же про-сто какая-то смерть бутылок!» – Нам нужно списывать, а вы тут со своим письмом… Нельзя отрывать нас от дела пустяками, товарищ капитан. Так-то! Честь имею! – начальник почты поднял палец к козырьку, повернулся к Ша-бурову широкой сутулой спиной и закричал показавшемуся вдали человеку в кепке, с портфелем подмышкой:
– Петрович, давай начнем с бутылок!
– Тьфу, сволочи! – выругался Шабуров. Он хотел поискать местный пар-тийный комитет, но его покликали к радистам, поймавшим волну «последних известий».
Слушая «известия», немного успокоился.
– Это хорошо, товарищи, очень хорошо, – сказал он окружавшим его офи-церам, не имевшим наушников. – Вчера войска 2-го Украинского фронта ли-квидировали окруженные юго-западнее Кишинева вражеские дивизии, войска и корабли Черноморского флота заняли города Сулин в устье дунайского ру-кава Сулина и Тульчу на правом берегу Дуная южнее Измаила…
… До самого Брянска, куда эшелон прибыл в два часа дня, тянулись леса и леса: хвоя, береза, дуб и снова хвоя, хвоя.
В Брянске хаос разрушения: рухнувшие корпуса кирпичных зданий, изра-ненные осколками красные закопченные стены паровозного депо, обвалив-шиеся потолки, искореженные взрывом железные балки, поваленные на бок паровозы, новые строительные леса у старых израненных стен.
Проворные каменщики, лазая по ходам лесов, латали в стенах пробоины от снарядов.
Везде, на обширных просторах узла, свистели гудки. По путям тяжело пе-редвигались подъемные краны. На тросах ажурных стрел качались погрузоч-ные ковши с квадратными челюстями.
Подъемными кранами грузили уголь в тендеры паровозов, так как эстака-да взорвана немцами и еще не восстановлена.
 Бесчисленные рельсы и пути, бесчисленные ряды вагонов и платформ, паровозов и дрезин. Масса измазанных углем и мазутом людей. Много на-хальных женщин, орущих пьяных мужчин, но ни одного продавца газет.
На пыльных платформах, под палящими лучами солнца сидели среди мешков и узлов своего скарба сотни понурых людей. Это возвращенцы из Ба-рановичей, куда их изгнали в свое время немцы из родной смоленщины.
Шабуров разговорился с людьми, поинтересовался условиями жизни.
– Плохо живем, – начали жаловаться женщины. – Везут нас домой так долго, что и счет времени потеряли. Час едем, неделю сидим. Ведь как оно выхолит? Специального поезда не дают, с попутными отправляют. Начальник вздумал, выгоняет нас из вагонов или с платформ на любой станции, вот и опять сидим неделями. Нам бы удобнее через Минск к Смоленску, а нас через Гомель двинули, как на смех… Вот и попали мы в Брянск, вторую неделю мучаемся…
Направившись к коменданту походатайствовать о скорейшем отправлении возвращенцев, Шабуров услышал крик и возню за вагонами. Перебежал через тормозную площадку и остановился в недоумении: широкоплечий железно-дорожник драл за ухо кудлатого паренька лет четырнадцати.
– За что вы его? – вступился Шабуров. – Сейчас же бросьте!
– Он залез спать вот в этот ларек для буксо-смазочного хозяйства, – оп-равдывался железнодорожник, оттузивший паренька. Шабуров посмотрел на осмоленный вертикальный ящик, названный рабочим «ларьком», и покачал головой, но рабочий продолжал: – У нас это строго запрещено, может, бандит какой залезет, мину поставит, тогда и расхлебывайся…
– Да что вы, дорогой товарищ, бандита в такой грязный ящик кнутом не загонишь спать! – воскликнул Шабуров, отстраняя железнодорожника от кудлатого паренька. – Этот же с вида советский парнишка…
– Да, я советский, очень даже советский, – почувствовав защиту капитана и высвободившись из рук только что оттузившего его железнодорожника, скороговоркой заговорил парнишка. Синие глаза его сердито глядели на же-лезнодорожника, зрачки горели. – Думаете, я воровством занимаюсь и за этим в Брянск приехал? Как же, похож я на вора? Да ни капельки не похож. У меня есть другая причина, почему я из Ельца убежал… Да вот не скажу вам, не скажу. Убегу и все…
Парнишка нырнул под вагон, не успели Шабуров с железнодорожником и ахнуть. Гнаться за ним было бесполезно, но в голове Шабурова мелькнула мысль, он громко закричал, сунувшись под вагон:
– Слушай, елецкий кудлач! Если ночевать тебе негде, приходи ко мне, по-едем в вагоне…
Парень не отозвался, но Шабуров понял, что он расслышал слова, заколе-бался: далеко, под пятым или уже под шестым составом, заметил Шабуров, парнишка прилег, оглянулся, потом исчез за колесами.
«Прав поэт Некрасов, – подумал Шабуров, вставая, – прав, что где розы, там и терни. Таков закон судьбы…»
В парткоме никого не удалось застать. Да и тревога за парнишку охватила Шабурова, так что он решил больше не беспокоиться об опущенном на стан-ции Навля письме: оно, наверное, дойдет, но никак уж не мог забыть о своем желании помочь возвращенцам из Барановичей поскорее отправиться на смо-ленщину.
Комендант станции Брянск-1 принял Шабурова любезно, выслушал о му-чениях женщин и детей, порылся пальцем в венчике каштановых кудряшек, обрамлявших бронзового цвета лысину, вздохнул:
– Понимаю, товарищ капитан, все понимаю. Ведь у меня самого до сей поры нет известия о семье. Знаю, угнали ее немцы, а вот жива ли жена с детьми, не знаю. Может быть, сидят, как эти, на какой-либо станции, голода-ют и упрашивают коменданта отправить их поскорее, а тот и ухом не ведет: или черствый или вагонов не имеется. Так вот и я, закружился, замаялся от недостатка вагонов… А ведь были у меня женщины с ребятишками, плакали, упрашивали. Сказал, чтобы ожидали, вот и сидят. Но хватит, сегодня же ве-чером отправлю до самого Смоленска. Воинскую команду отправляем туда, вот и прикажу несколько вагонов и платформ прицепить… Сколько там их, народу?
– Сотни три, не менее, – сказал Шабуров.
– Хорошо, отправим!
Настроение Шабурова поднялось, даже песенки замурлыкал. А тут еще, зайдя в вагон к радистам, прослушал интересные новости: маршал Антонеску уже содержится под стражей в королевском дворце в Бухаресте. Заменили его на посту премьера неким Сатанеску (комическое совпадение с именем Вель-зевула. Пусть простят нам эту вольность, но если имеется, возможно, ошибка в букве фамилии нового премьера, в духе его все правильно). Занят советски-ми войсками город и порт Констанца, что обеспечило Черноморскому флоту господство в западной части Черного моря.
– Спасибо, Кушнарев, спасибо за хорошую волну! – поблагодарил Шабу-ров и направился к выходу. – Пойду народу расскажу, повеселить людей на-до. Да и проверю, крепок ли комендант на слове…
Шабуров думал в это время не только о коменданте и женщинах с ребя-тишками, которых надо отправить в Смоленск, но и о кудлатом парне из Ель-ца, но никому об этом не хотел говорить, терзался в мыслях надеждой встре-тить его где-нибудь на путях. Время еще было, эшелон тронется в путь не ра-нее утра.
Парня Шабуров нигде не встретил, хотя проглядел глаза по пути к жен-щинам и ребятишкам на пыльных платформах, много раз заглядывал под ва-гоны. «Наверное, забежал далеко, не поверил моему приглашению? – подни-малась в груди досада. – Ну что ж, ничего не поделаешь…»
– Василий Петрович! – окликнул его Гвоздев. – Не желаете в Брянск по-ехать? Сейчас наша машина идет, вздумали офицеры в кино на сеанс съез-дить…
– То есть, как это в Брянск? – удивился Шабуров. – А мы где сейчас?
– Мы на станции Брянск-1, Василий Петрович, а до центра города отсюда не менее шести километров…
– Ах, да. Простите, забыл или по рассеянности. Но вы поезжайте, а мне нельзя. Дела есть…
Комендант сдержал слово: с наступлением сумерек отправил военный по-езд в Смоленск, прицепив к нему все вагоны и платформы с женщинами и ре-бятишками, возвращавшимися из Барановичей в родные места. Но теперь у Шабурова еще больше стало неясности, где же елецкий парнишка? Может быть, он остался в Брянске или, что также возможно, укатил в Смоленск. Есть же у него какая-то причина, заставившая его бежать из Ельца? А вот не сказал о ней, не доверился… Жаль. Писателю очень нужно знать причины, двигаю-щие поступками людей. Без этого правды не напишешь, читателя не взволну-ешь…
Проходив до часу ночи по путям и потеряв всякую надежду встретить елецкого парнишку, Шабуров вернулся в вагон, лег спать.
Но не успел он задремать, как за вагоном послышался шум, а через мину-ту Шахтарин доложил, что задержан косматоголовый мальчишка, который спрашивал командира Василия Петровича и уверял, что Шабуров приглашал его в гости.
– Введите, – распорядился Шабуров, сунув ноги в стоявшие у топчана са-поги и накинув на плечи шинель. – А ты откуда знаешь, что меня зовут Васи-лием Петровичем? – спросил у введенного в вагон парнишки. Спросил стро-го, хотя и сердце радостно прыгало. «Пришел-таки, значит, доверился! – но-сились мысли. – Вот теперь он все расскажет, не утаит…»
Кудлатый парнишка посмотрел синими глазами на Шабурова и понял по выражению его лица, что сердится он нарочно, а сам добрый, приветливый. Улыбнулся, пальцами хотел расчесать сбившиеся русые волосы, но лишь за-путался в них и махнул рукой:
– Ну, ладно, потом расчешусь, а теперь уж сразу за все и отвечу. Ведь ко-гда вы покликали меня ехать с вами в вагоне, я все слышал. Хотел вернуться, да совестно стало: вы меня не трогали, а я психанул и убежал. Меня еще и се-стренка, Настенька, психом называла, когда была жива. А ребятишки прозва-ли Яшкой-смазчиком. Яшка – это мое имя, Яков. Смазчиком прозвали за то, что однажды взял на путях оставленную железнодорожниками масленку с длинным соском, да и смазал в школе всю вешалку с ученическими одежка-ми. Это же ведь нехорошо, ну и прозвали меня « смазчиком», а учительница наша, Мария Ивановна, кричала, что я бессовестный и что из меня бандит по-лучится. Только из меня бандит не получился, а из Марии Ивановны получи-лась изменница: к фашистам она на службу поступила. Об этом я потом ска-жу. А ваше имя я так и узнал. Вы ходили и ходили на путях, волновались, на-верное, или кого искали. Я же все видел. Сидел под вагонами и видел. Мне очень хотелось подойти, но совестно, что убежал и не отозвался, когда меня покликали. Так и долежался, пока другой дяденька, тоже капитан, покликал вас и закричал: «Василий Петрович, не желаете в Брянск поехать? Сейчас наша машина идет, вздумали офицеры в кино на сеанс съездить». Вот и узнал я, как вас зовут…
– Шахтарин, расстарайся чаю и консерв, – сказал Шабуров. – Надо накор-мить парня. Потом белье там, сапоженки, обмундирование. К Залесскому сбе-гай, попроси от моего имени…
Яшку-смазчика вымыли, накормили, переодели. Не узнать его стало, кра-савец. Только ни за что не хотел он выпускать из рук клеенчатую тетрадочку, обвязанную тряпкой.
– Передам лишь в руки самому автору, если найду, – твердил Яшка. – Я затем и из Ельца уехал, чтобы разыскать автора…
– Неужели секрет, кто автор? – сгорая от любопытства, спросил Шабуров. – Ведь если мы не будем знать его имени, то и помочь не сможем разыскать его.
Яшка задумался, покряхтел. Неожиданно встал, подошел к Шабурову и зашептал на ухо:
– Был у сестры моей, у Настеньки, жених. Петей звали, Прокофьевым. Ко-гда немцы Елец захватили, он в тайную комсомольскую группу вступил, что-бы убивать фашистов. А тут, вскорости, началось наступление советских войск на Елец, разведчики от армии в город пробрались. Одного звали Тито-вым, у нас он остановился, в Настиной комнате ночевал, пока шла облава по городу. Настя ведь тоже состояла в тайной комсомольской группе. Пошли они все на задание, вот там и Настя погибла. Петя у нас скрывался, писал в тетрадь, как оно было. Говорил, напечатает после войны. А когда советские Елец освободили, Петя Прокофьев с армией ушел, Титов тоже, а других, кто был с ними, я не знаю. Что же мне оставалось с тетрадью делать, которую Петя у нас в столе забыл. Почти три года она пролежала, а теперь я решил ра-зыскать Петю, пусть поскорее напечатает. Про сестру мою, про Настеньку, сказано. Вообще интересно. А Настя, знаете кем была? Кружевницей…
– Давай, почитаем тетрадочку, – тихо сказал Шабуров, обняв парнишку за плечи. – Не захотел еще спать?
– Не-е-ет, не захотел, – покрутил Яшка головою, потом посмотрел на Ша-бурова и спросил: – А если Петя погиб и мы его не разыщем, поможете напе-чатать нам эту тетрадочку?
– Приму все меры, дорогой мой, – вздохнул Шабуров. – Даже постараюсь в Елецкой газете напечатать. Для ельчан интересно знать о своих героях-комсомольцах…
За чтением тетради не заметили, как пролетело время и как поезд тронул-ся в дальнейший путь. Читали и читали.
Читали и дальше:
«… На садовом проспекте, где раньше было общежитие студентов Елец-кого кооперативного техникума, – читал Шабуров слушавшим его Шахтари-ну и Яше, – неожиданно встали перед Титовым немецкие патрули.
– Хальт! Хенде хох! – крикнул один из них, нацеливаясь автоматом и всматриваясь в Титова пронзительно голубыми глазами, которые казались злыми огоньками под козырьком серой каски. – Документ!
По-немецки Титов понимал, шустро поднял руки, так как иного выхода не имелось.
Его тщательно обыскали. Но разве у разведчика бывают документы? Ни-чего не нашли патрульные в карманах Титова, толкнули автоматом в спину.
– Коммандатур!
Не прошли и двадцати шагов, как неподалеку раздался оглушительный взрыв, зазвенели выбитые стекла, затрещала автоматная очередь.
Патрульные встревожились.
– Им келлер! – вскрикнул голубоглазый с нашивками гейфрейтора, пока-зал на Титова, потом на идущие вниз каменные порожки. – Им келлер!
Второй, худощавый солдат с нездорового вида серым лицом и мутными водянистыми глазами почти без зрачков, быстро затолкал Титова в подвал громко щелкнул ржавой задвижкой.
«Ну, кажется, остался в живых, – подумал Титов, прислушиваясь к быстро удалявшимся шагам патрульных. – Что-то их встревожило? Ах, да, взрыв! Возможно, и меня они приняли за чудака, примкнули для порядка. Конечно, внешность моя чудаковатая: сычиная круглая голова с торчащими рыжими космами волос, широкое некрасивое лицо с растянутым чуть не до ушей ртом… Помню, студентки в общежитии спрашивали меня всякий раз: «Мо-тенька, как дела?», а сами прыскали от смеха, но не обижались, если я посы-лал их к черту. Да, не легко жилось и училось в голодный тридцать третий год. Даже студенты поговорку сочинили о своем питании: «Наш борщ-вода, плюс капуста, минус жиры, как хочешь, так и живи!» Потеха, честное слово. А тут еще ложек не было в столовой, приходилось через край пить из миски. Разузнали студенты, что в ресторане на улице Ленина ложек в изобилии. Ну и поход туда устроили, ложки заготовляли… Да-а, нелегко жилось, а все же ве-село от бестолковщины и молодой неурядицы, от непрерывного стремления умчаться в какое-то необъятное. Окончили техникум, товароведами стали ра-ботать, а тут война навалилась. Ведь надо же так случиться: как раз в самый день приема меня из комсомола в партию грохнула война. Засуетились, забе-гали, да так и остался я комсомольцем…»
Напоминание о войне сразу вернуло Титова из романтического прошлого в горький дым настоящего. Попробовал дверь плечом, даже не скрипнула: плотна, как в тюрьме.
Поежился, в полутьме начал обшаривать своды. «Подвал знакомый, – ободряющая мысль согрела грудь, породила надежду. – Помню, был сюда ход из столовой кооперативного техникума. Дежурить приходилось, набира-ли в подвале картофель, капусту, морковь… Вот, может быть, теперь завали-ли ход?»
Нащупал дверную нишу, пальцами скользнул по сырым затхлым доскам, разыскал шершавый от ржавчины засов. Отодвинул его, потянул дверь за дужку на себя. Взвизгнули петли, будто придавленная кошкой мышь, дверь приоткрылась. Из черноты хода пахнуло Титову в лицо сырым воздухом и тленью махорочного дыма.
«Кто-то курит! – Титов инстинктивно сунул руку в карман пальто, но с го-речью выхватил ее оттуда: вспомнил, что пистолет оставил в комнате Насти-кружевницы, где ночевал. Так было нужно: присланный в город через линию фронта, Титов был обязан вести разведку наблюдением, не ввязываться до поры до времени в перестрелку с немцами. В этом случае безопаснее и умнее ходить по улицам захваченного немцами города без оружия. Вот только те-перь заболело сердце, что нет возможности вернуться к Насте и вовремя со-общить радиопередатчиком в армейский разведывательный центр все уже увиденное и наблюденное в Ельце. Досада, что попался в руки патрулей и в подвал, смешалась у Титова с острым чувством интереса: – Кто же курит здесь? Не засада ли?»
Протиснулся через приоткрытую дверь на ступеньки, начал осторожно подниматься. Вот и узенькая площадка, еле-еле освещенная бледноватым светом сквозь щели заделанного фанерой окна. Справа чернела узкая дверь, приоткрытая вовнутрь. Через отверстие проникал на площадку махорочный дымок.
Титов шагнул к двери, чтобы послушать и посмотреть. Но кто-то сильным толчком в спину поддал его вперед, и он влетел в ту самую прикухонную комнатку, в которой в студенческие годы и самому не раз приходилось ды-мить цигаркой во время дежурства.
– Молчи! – приказали ему по-русски. Люди навалились, придавили к це-ментному полу. – Кто ты?
Титов молча попытался сбросить с себя людей, но кто-то огрел его кула-ком по затылку, потом сильные руки повернули его лицом кверху, в глаза ударил яркий свет карманного электрического фонаря.
– Да это же наш, Мотька Титов! – радостно воскликнул знакомый голос, по которому Титов узнал Петю Прокофьева. С ним в прошлый вечер беседо-вал на квартире у Насти-кружевнице, хотя и скрыл от него многое о своей це-ли прибытия в Елец. Да Петр и не расспрашивал, так как уполномочена была связываться с армейской разведкой лишь сама Настя. – А мы как раз тебя ис-кали. Сказали нам, что арестован ты немецким патрулем…
Через минуту Титов уже знал от елецких комсомольцев-подпольщиков, что Настя очень обеспокоилась запозданием сведений от Титова для радио-передатчика, послала группу комсомольцев выяснить случившееся…
– Ну вот, узнали мы по дороге, что тебя арестовали патрули, куда-то пове-ли. Взрыв слышал? Это наши ребята сделали, чтобы поднять панику и помочь тебе бежать, гранату бросили в полковника. Разнесло его вместе с машиной…
– Взрыв я слышал, но патрульные, черти, не бросили меня на улице, а в подвал засунули, на задвижку прикрыли…
– Наши сообщили нам об этом, – сказал Прокофьев. – Мы пробрались че-рез столовую, а дверь в подвал оказалась закрытой изнутри. Что тут делать? Послали одного за пилочкой, а сами отступили в курилку, чтобы всех нас не застукали немцы в этом выходе…
– А вы бы мне постучали, – сказал Титов. – Я бы и открыл засов…
– Не говори глупости, Мотя! – рассердился Прокофьев. – И ты бы нам не открыл, не зная, кто стучит, и мы не рискнули бы давать тебе объяснение. Немцы могли услышать наши голоса. Нам надо было ворваться и все. Быст-рота и натиск… Пилочка у нас есть бесшумная, мы уже пробовали… Тсс, кто-то идет…
Все притаились. Издали доносился стук каблуков. «Кто идет, женщина или мужчина? – спрашивал себя каждый. – Вот если бы стучало дробненько, тогда ясно, то бух и бух…»
– Женщина, – прошептал Прокофьев. – Посидите здесь, я проверю. Шаги то ведь мелкие…
Прокофьев прошел через кухню в зал бывшей столовой.
Возвратился он через минуту, может быть, через две.
– Посыльная от Насти… Требует все данные разведки для сообщения в штаб войск генерал-лейтенанта Костенко. Сообщайте мне все, что знаете, я проберусь к Насте, на передатчик…
– А мы? – спросил Титов.
– Сидеть здесь. На улице облава, всей группой не прорвемся. Рискну я один… Ночью вернусь, с продуктами. Да и задание уточним…
… Настя-кружевница зашифровала разведывательные сведения, передала в эфир на определенной волне в форме веселого каламбура, вроде: «… волк старался переплысть миску с пирогами». Но в расшифровке это были серьез-ные и ценные для советского командования сведения. Сообщалось, что в Ельце расположены штабы 45-й пехотной немецкой дивизии под командова-нием генерала Матернера и 95-й пехотной дивизии под командованием гене-рала Сикст фон Армини. Были названы места и количество, калибры разме-щенной артиллерии, мотомеханизированные части, склады боеприпасов, про-довольствия, укрепления в городе, минные поля и проходы в них. В заверше-ние сообщен список предателей, даже их внешние приметы и характер дея-тельности.
Получив ответ и новое задание, Настя-кружевница направила Прокофьева сообщить необходимое ожидавшим его товарищам. В это время другая груп-па устроила взрыв в районе каменоломен, за рекой Сосной, куда и было от-влечено внимание немецких властей и гарнизона Ельца. В городе готовилась диверсия.
– Вы возьмете на себя обер-лейтенанта и его любовницу, – предложил Прокофьев Титову. – С вами пойдут ребята. Вот вам обличие этой дамочки, секретаря хлебозавода. Она туда направлена по рекомендации гестапо. Ей двадцать три года. Остроносая, над губой черные усики. Глаза серо-голубые, как-то из-под низу посматривают. Голосок ангельский. И все норовит она на других прикрикнуть, что они бессовестные, а у самой совести в жизнь не бы-ло. Двадцать седьмого ноября, как только немцы в город вошли, она их при-ветствовала, уехала спать к коменданту, а на утро была уже назначена в сек-ретари хлебозавода…
– Так это же учительница Ильинская! – воскликнул Титов, стукнкл кула-ком о кулак. – Мне рассказывала Настя, что по доносу Ильинской многих коммунистов расстреляли гестаповцы, замучили полячку, Ядвигу…
– Да, это она, – подтвердил Прокофьев. – Но имейте ввиду, на домашней квартире ее сейчас не застанешь: почувствовала, наверное, опасность, уезжа-ет каждый день на машине прямо с завода куда-то вместе с обер-лейтенантом. У него, по нашим сведениям, имеются важные бумаги со спи-сками всех предателей, связанных с немецким комендантом и гестапо. По-этому нужно не только убить его вместе с Ильинской, но и захватить его сум-ку, это главное. Всю операцию по уничтожению хлебозавода и складов муки, чтобы оставить немецкую группировку войск под Ельцом без хлеба к момен-ту наступления советских войск, начнем завтра.
Настя вызвалась подорвать заводские печи, ее помощники (Она сама себе их подбирала) должны поджечь склад с мукой, захватить грузовую автома-шину. На грузовике должна была выехать со двора в секретное место вся ди-версионная группа и скрыться.
Следующий день был холодным, снежным. Удалось припасти немецкое обмундирование, автоматы и патроны, пропуска. Все исполнители до мель-чайших подробностей знали, кому и что надо делать. Общее руководство операцией возглавил коммунист-подпольщик Василий Махортых.
Действовать начали с наступлением сумерек, когда на внешнем поясе Ельца загремели пробные бои готовящихся к решительному наступлению со-ветских войск.
Первым пробрался к хлебозаводу Мотя Титов под видом патрульного. Он видел проехавшую во двор машину с обер-лейтенантом, прошел вслед за нею.
Машина остановилась у конторы. Не успел обер-лейтенант, пожилой че-ловек с раскосыми глазами и нетвердой походкой, сделать несколько шагов от кабины, как навстречу ему выбежала женщина. Кутая подбородок в пухо-вой платок и косясь на незнакомого ей немецкого солдата, она воскликнула:
– Спасибо, Альфред, что заехали сегодня пораньше! Мне почему-то страшно, я изнервничалась. А тут еще гремит артиллерия. Что это, красные наступают?
– О, нет, фрейлин Маша, наши наступают! – бодро сказал обер-лейтенант, расставив руки и схватив женщину в объятия.
Титов освободил чеку, размахнулся гранатой. Он узнал Ильинскую по ее черным усикам и ангельскому голоску. Настороженная, нервно взвинченная, она, как змея, скользнула из рук обер-лейтенанта, стоявшего спиной к Титову, с визгом бросилась за машину.
Грохот взрыва потряс двор. В огне и дыму упал обер-лейтенант, а Ильин-ская, изгибисто виляя по двору, скрылась в дверях конторы.
Титов сорвал сумку с обер-лейтенанта, бросился за Ильинской.
В этот момент гулко грохнуло, встал клубом черный дым над печами, по-лыхнуло оранжевое пламя над складом. Настя и ее помощники тоже действо-вали, пробравшись во двор в немецкой форме и с немецкими пропусками.
– Нназа-а-ад! Нназа-а-ад! – закричал строгим голосом Прокофьев бросив-шемуся за Ильинской Титову. – К машине! Махортых сигналит отбой!
В корпусах и во дворе началась стрельба, рвались гранаты. Члены дивер-сионной группы мигом заполнили кузов захваченной в гараже машины, Ма-хортых, сидя за рулем, дал газ.
Сообразив, что дело плохо, немецкий часовой хотел было закрыть ворота, но машина со всего разбега сбила его с ног, вышибла полотно ворот, помча-лась подальше от пылающего хлебозавода.
… Тяжело раненая Настя умерла через два дня, не приходя в сознание, а через час после ее смерти начались решительные бои за Елец.
Четыре дня грохотали орудия и минометы. Через двенадцать тысяч фаши-стских трупов пришли в Елец солдаты военной группировки под командова-нием генерал-лейтенанта Костина. В боях за город участвовало более двух тысяч ельчан.
Заплескались 9 декабря 1941 года красные знамена над старинным горо-дом, который с 27 ноября был в фашисткой неволе.
Насти-кружевницы не было в живых. Плакали о ней ее товарищи. Плакал Мотя Титов, плакал и убивался Петя Прокофьев.
– Настя, дорогая, прости, что не смогли уничтожить предательницу Иль-инскую. Убежала она, скрылась…
– Не горюйте, – сказал комиссар. – Найдем предательницу, накажем…
– Да ведь кто его знает, товарищ комиссар, – посмотрел на него Титов, смахнул рукавичкой слезы с глаз. – Поглядели бы вы, как изгибисто виляла Ильинская лисицей по двору. Так вилала, что и на прицел я ее не поймал. По-том маску она наденет, приспособится и не разглядишь ее. Будет она, может быть, коммунистическое воспитание осуществлять в какой-нибудь школе, пятки будет лизать подслеповатым начальникам, а те и горой за нее встанут… Вернее бы всего сейчас ее под автомат, а потом…, – Титов покачал головой, плюнул от досады. – Разрешите, товарищ комиссар, салют по Насте устро-ить? Это же ведь героиня, бессмертная!»
Читая и перечитывая рассказ о елецких комсомольцах и о предательнице Ильинской, Шабуров вспомнил свою давнишнюю встречу с Розалией в Рти-щево и ее рассказ о подлостях той же самой Ильинской. Потом воскрес в па-мяти Сердобск и вагон № 520597, наполненный офицерами. Принесли туда однажды целую пачку газет, в которых рассказывалось о боях за освобожде-ние города Алексина войсками генерала Захаркина, рассказывалось и о боях за Елец. Писалось там и об изменниках: о некоем Лобове, который согласил-ся встать на службу к фашистам в качестве городского головы в Алексине, об учительнице Ильинской, ставшей уполномоченным гестапо на хлебозаводе под видом секретаря. В газетной статье называли Ильинскую «изменницей и немецкой шкурой».
– Так, выходит, и не поймали Ильинскую? – спросил Шабуров. – Долго ее ищет наша разведка…
– Не поймали, – со вздохом сказал Яшка-смазчик. Помолчав, показал на разбавленное синькой рассвета оконце. – Утро уже. И поезд останавливается. Пойдемте посмотрим, какая это станция… А тетрадочку с рассказом у себя оставьте, товарищ капитан. Может быть, наступит пора, напечатаете…
– Постараюсь обязательно напечатать, – сказал Шабуров. Он положил тет-радь в сумку, вышел с Яшкой из вагона.
– Какая станция? – спросили у железнодорожника. – Сколько до Москвы?
– Станция Зикеево. До Москвы считается триста километров…
– Я в Москву не поеду, – прервав разговор Шабурова с железнодорожни-ком, неожиданно сказал Яшка-смазчик. – Нечего мне там делать. Тетрадь от-дал в верные руки, поеду в Елец. Вот только, если можно, дайте мне продук-тов на дорогу, наголодался же я, честное пионерское!
– От Зикеево на Елец попасть нельзя, – возразил Шабуров. – Туда можно или через Москву, с Павелецкого вокзала, или через Брянск и Орел. И через Брянск ближе…
– Ну, тогда я вернусь в Брянск…
Шабуров задумался. Так молча прошли они в сторону порыжевшего луга правее полотна дороги. Там носились конники, сверкающими клинками ру-били лозу. За лугом синел лес, над ним чернела сигара еще не приспущенного аэростата заграждения.
– Ладно, если я вернусь в Брянск, а оттуда поеду в Елец? – не дождавшись слова от Шабурова, снова спросил парнишка. – У меня ведь есть отец и мать. Страдают, наверное, что я пропал…
– Да, Яша, тебе надо будет ехать. И я тебе помогу. Выпишем литер, по-едешь в Елец по воинскому документу…
Через час они расстались: Яша поехал в Елец через Брянск, Шабурова эшелон повез к Сухиничам.
По дороге удалось достать московскую «Правду» с опубликованным в нем сообщением агентства Рейтер из Лондона о возвращении в Англию англий-ского офицера Шателена из Румынии.
Об этом офицере Шабуров знал еще и раньше из секретных документов, а теперь стало известно на весь мир, что английский майор Шателен с 1940 по 1943 год занимал должность эксперта по румынским делам при английском посольстве в Турции. В канун Рождества 1943 года был он сброшен англий-ским самолетом на парашюте в Южной Румынии с тайной миссией к марша-лу Антонеску.
В Румынии Шателену не повезло. Был он здесь задержан, как в свое время немецкий Гесс в Англии. Лишь 25 августа 1944 года возвратился Шателен из Румынии в Стамбул на специальном самолете румынской авиации.
– А зачем англичане посылали Шателена в Румынию? – спросил Сержа-нов, слушая чтение газеты Шабуровым вслух.
– Англия поняла, что к декабрю 1943 года обстановка на Восточном фронт сложилась благоприятно для СССР. Она напугалась этого, забеспокои-лась о наших возможных успехах на Балканах и поспешила усилить свое влияние в Румынии. Шателену было поручено сначала уговорить Турцию вступить в войну против Германии под английским руководством, потом это же предлагалось и Румынии. Маршал Антонеску, по расчетам Англии, дол-жен был поддержать на румынский престол кандидатуру Кароля II, папаши Михая. Вот и разгадка деятельности Шателена. И очень хорошо, что молние-носные удары войск Толбухина и Малиновского оказались сильнее «чар» анг-лийского Шателена, от которого, как приходилось слышать еще в Боташани, пахло духами Кароля II, во всем послушного хвосту британского льва…
… В Сухиничи прибыли 30 августа 1944 года часов в пять вечера. До Мо-сквы осталось 250 километров.
Город Сухиничи расположен в лощине. Кругом – луга, поле. У разбитых зданий копошились рабочие, складывая кирпичи в колонки и штабеля. У оби-той железом цилиндрической башни со стрелкой на вершине, несколько женщин вели потасовку за брезентовый плащ, вырывая его друг у друга. Же-лезнодорожники с красными зигзагами в бархатных синих петлицах, упер-шись руками в бока, хохотали над неуклюжей бабьей потасовкой: нашли по-теху.
За Сухиничами были ровные места, далекие горизонты, луга с мелкими кустарниками, многочисленные круглые озера в огромных воронках от тяже-лых авиационных бомб. Издали озера эти походили на большие глаза, опу-шенные вместо ресниц острыми осоками.
Всю ночь простояли на какой-то Суходрее рядом с целым эшелоном учи-тельниц. Они ехали в освобожденные от немцев западные районы. Непре-рывно пели слабыми голосишками банальные песни «О погибшем на войне муже, о котором жена отсрочила плач до конца войны», «О горящем танке с рвущимися снарядами и продолжающем стрелять из пулемета бравым танки-стом». В первом случае. Если верить песне, вдова сообщила о своем диком решении письмом в зеленом конверте на имя комиссара, а во втором случае – даже имя автора вымысла неизвестно. Снова, как и до войны, дешевка полез-ла в литературу и песню. Да еще поют учительницы в 140 километрах от Мо-сквы. Возмутительно!
В третьем часу ночи покинули Суходрею, а в восемь были уже в ста кило-метрах от Москвы, на станции Балабаново, окруженной лесами.
Деревянные домики желтоватого цвета, роскошные тополя вдоль веселой зеленой улочки, сетчатая ограда у станции, взлохмаченные веселые белоку-рые железнодорожницы… Здесь все цело, не видать щебня и развалин. А что большой кирпичный дом стоял без кровли и окон с 1935 года, так это не от войны: кровлю и окна здесь еще не успели сделать.
Пользуясь лесом, солдаты тащили в вагоны ветви, траву, различную зе-лень: почуяли Москву, маскировали вагоны под веселый цвет весны, хотя и шел уже последний день августа.
От Балабанова до Наро-Фоминска двадцать километров. Эшелон про-мчался без остановки через город, мимо больших краснокирпичных корпусов без окон и крыш. Вся избитая снарядами, промелькнула ободранная церковка. На выпуклом своде колокольни торчал наполовину перебитый снарядом кир-пичный столбик, навевая грусть.
От станции вилкой разбегались низенькие деревянные домики и железно-дорожные пути. Эшелон покатил правой ветвью. На левой толпились на пу-тях зеленые бронепоезда, пыхали голубым дымком гробовидные бронеавто-мобили, въезжая по наклонным мосткам на платформы.
В полдень проскочили через Апрелевку, славную довоенными патефон-ными пластинками. Справа мелькнул людный базар. У широкого здания фаб-рики торчал целый лес дышел военных кухонь. Кто-то шутливо сказал, что вместо патефонных пластинок Апрелевка занялась походными батальонными кухнями.
До Внуково катили без остановок. Слева синела рекой асфальтированная автострада. За ней, обнесенное деревянной оградой, сверкало озеро среди елей, сосен, берез. Еще дальше краснели трубы кирпичного завода в деревне Одинцово. Над зеленью леса торчала вдали сизая голова водонапорной баш-ни.
Не успел эшелон остановиться на станции Внуково, как вмиг опустели ва-гоны. Многие десантники начинали во Внуково свою службу, совершали здесь первые парашютные прыжки, вступали в интимные связи с женщинами.
Непостижимо, каким образом женщины узнали, что приближается именно этот эшелон. Они, приплясывая и называя имена знакомых, бросились к ваго-нам с разной снедью в корзинках.
Из вагонов на ходу прыгали сержанты, лейтенанты, капитаны и замирали в жарких объятиях своих, пусть даже временных, подруг…
Вот почему опустели вагоны: живое чувство и тоска по теплоте женской ласки позвали фронтовиков на перрон.
Во Внуково розовые дома-коробки общего реконструктивистского образ-ца-стандарта. Из окон торчали головы старух и малых ребятишек, которых ничто не звало к эшелону, кроме жажды поглазеть…
Вокруг – хвойные леса. По шоссе Москва-Минск, сверкая лакированными боками, катились легковые машины, лошади тянули на повозках огромные возы хвороста с буроватой поблекшей листвой, какие-то люди толкали впере-ди себя тачки с кладью из чемоданов, мешков и банок. На одной из тачек стояло опрокинутое лукошко, из ячеек торчали головы кур и петухов.
От Внуково до Москвы 24 километра, но доехать оказалось не так просто: долго стояли на станции Свинорино, в 16 километрах от Москвы, стояли и на полустанке Очаков, пропуская многочисленные поезда к фронту. Наконец, поехали.
От Очаково, точно рыжие ручьи, по обе стороны полотна текли к Москве поселки с заржавелыми железными кровлями. Часто мелькали выемки, крас-невшие огнем глиняных стен, проплывали водомоины и балки. В логове ба-лок покоились серебристые колбасы аэростатов, накрепко привязанных кана-тами к толстым столбам.
Все шире и шире развертываясь, выступали вдали из голубой дымки мос-ковские постройки, трубы заводов, главы церквей. Зеленели сады и леса. Клубился над городом дым – верный признак пробуждавшейся жизни инду-стриального города.
Нетерпение все больше и больше охватывало людей, все посматривали на часы.
В начале пятого часа вечера эшелон остановился на станции Москва вто-рая, иначе в Слободе Кутузова.
– Ба-а, Шабуров! – удивленно воскликнул офицер в форме капитана, едва Шабуров сделал несколько шагов между эшелонами. – Какими судьбами? Да вы что, не узнаете меня? Округин, с вами приходилось учиться на фронтовых курсах…
– Теперь вот и узнал, – заулыбался Шабуров, начал трясти руку товарища. – Раздобрели вы, лицо очень уж округлилось…
– Нагулял жирочку под конец войны, – шутил Округин. – Теперь будет скоро конец…
– Чему? Жирочку?
– Да нет, войне… Только дела закручиваются серьезные… Идемте в сто-роночку, кое-что расскажу. Я ведь только что сегодня приехал в Москву из-под Варшавы, а в слободку приезжал к товарищу…
Устроившись на одной из пустых тормозных площадок, они разговори-лись. Шабуров больше слушал, Округин рассказывал.
– … Есть, вернее была, в Варшаве подпольная Армия Людова. Командо-вал ею некий Бур-Комаровский. Подчиняется он, наверное, эмигрантскому польскому центру в Лондоне. И вот этот Бур-Комаровский отдал приказ на восстание против немцев, чтобы освободить Варшаву без Красной Армии. Варшава в огне: немцы подавили поляков. Вечером 27 августа, часа за два до отъезда в Москву, был я на правом берегу Вислы и слушал грохот артиллерии в Варшаве. Доносились через реку крики людей о помощи… Потом прибежа-ли к нам несколько поляков. Они плакали, что дело гибнет, что убит в бою с немцами полковник Болеслав Ковальский – один из офицеров Армии Людо-вой…
– Штаб Советских войск знал о подготовке варшавского восстания? – спросил Шабуров.
– Нет, не знал. Вообще все это произошло неожиданно. Даже непонятно, зачем поляки так сделали?
– Нет, дорогой товарищ Округин, – возразил Шабуров, – очень даже поня-тен поступок Бур-Комаровского. Вы же сами сказали, что он подчинен эмиг-рантскому польскому центру в Лондоне?
– Да, об этом мне говорили авторитетные люди…
– Тем вернее, если авторитетные. Польские эмигранты рассчитывали за-хватить Варшаву и не впустить туда Красную Армию, сформировать антисо-ветское правительство. В этом свете надо рассматривать варшавское восста-ние, как грандиознейшую провокацию с целью поссорить поляков с русским народом…
До вечера Шабуров провел время вместе с капитаном Округиным, а в 22 часа наблюдали салют Москвы войскам 2-го Украинского фронта, вступив-ших 31 августа в Бухарест. Тысячи разноцветных ракет взвились в небо. Гро-хали 324 московские пушки. Казалось, что столицу двадцать четыре раза оза-рило северное сияние.
… Ночью, простившись с Округиным, Шабуров пошел в свой эшелон, а днем оказался уже в Иваново-Вознесенской области, в городе Александров, в 83 километрах северо-восточнее Москвы.
Здесь эшелон повернули хвостом наперед и сказали: «Поедем в город Киржач».
На станции Карабаново с Шабуровым произошло комическое событие. Кто-то из публики принял его за Героя Советского Союза, Чурикова. Толпа поверила, забросала цветами, чуть не задушила в объятиях. Лишь с помощью коменданта удалось Шабурову доказать, что он не Чуриков и даже не слыхал о нем никогда. И публика разочаровалась: ей так хотелось кого-то громко по-приветствовать, а номер сорвался.
До Киржача от Карабаново оставалось километров двадцать, но внезапно пришел приказ разместить полк в Бельковой Горке. До нее около тринадцати километров.
Через час были уже здесь, разместились по квартирам этого рабочего по-селка. В нем имеется мануфактурная фабрика. До войны вырабатывала мар-кизет, потом, в войну, специализировалась на изготовлении бинтов, марли и аптекарской продукции вообще.
Выполняя данное Сержанову обещание, Шабуров подал рапорт о перево-де его в другую войсковую часть с откомандированием на фронт, в Восточ-ную Пруссию.
Вместо ответа на рапорт, ему вручили приказ о превращении полка в 26-ю гвардейскую Воздушно-десантную бригаду. Ночью Шабуров подписал пер-вое приказание в качестве начальника штаба бригады, но тут же повторил свой рапорт о переводе, начал ждать решения командования.
А события крутились: 5 сентября Финляндия вышла из войны, приняв со-ветские условия мира. Об этом сообщило утреннее радио. Вечером этого же дня болгарскому посланнику в СССР И. Стаменову была вручена нота прави-тельства СССР об объявлении состояния войны между Болгарией и СССР.
Кончился фарс болгарского «нейтралитета».
6 сентября союзнические войска вступили в Голландию, советские войска вышли на границу с Югославией, Румыния объявило войну Венгрии, румын-ские войска пересекли границу Северной Трансильвании.
7 сентября 1944 года Советские войска вступили в Болгарию, которая уже на следующий день капитулировала и объявила войну Германии.
9 сентября в Болгарии создано правительство Отечественного фронта.
Ответа на рапорт Шабурова не было и не было. Сам он сутками работал без отдыха: проходило срочное комплектование бригады. Состояние здоровья резко ухудшилось: головокружение от контузии, одышка, ослабление зрения и мускулов. А тут еще начались ледяные дожди, потом ударили морозы. Пес-ки стали зыбкими, мокрыми. По песчаной кашице на улице трудно пройти: воде деться некуда на ровной улице, под слоем песка которой лежал мощный пласт глины.
Утром 13 сентября начались занятия по парашютной подготовке личного состава бригады. В клубе фабрики холодно, ветер свистел в разбитых окнах. На длинном полу расстелен парашютный «стол» – длинная зеленая полоса материи шириной больше метра. На этом зеленом парусиновом «столе» ле-жали, похожие на макароны, белые пучки строп, белый шелк и перкалий па-рашютного купола.
С больной головой сидел Шабуров. Как сквозь сон, доходили до сознания Шабурова слова инструктора парашютной подготовки:
«Парашютом называется приспособление, предназначенное для замедлен-ного падения человека или груза, сброшенного с большой высоты… Пара-шюты подразделены по применению – на спасательные, боевые и трениро-вочные, а по назначению – на людские и грузовые… Купол парашюта сшит из нескольких полотнищ, скроенных так, что при растяжении парашюта все нитки ткани выдерживают одинаковую нагрузку… В центре купола большин-ства парашютов имеется полюсное отверстие для смягчения динамической нагрузки при открытии парашюта и для устойчивости при спуске… Купол парашюта крепится к подвесным лямкам плетеными стропами, которые про-ходят через весь купол от одной «Д»-образной пряжки к другой, за исключе-нием квадратных парашютов… В центре полюсного отверстия, к месту пере-крещивания строп, крепится вспомогательный вытяжной парашют, служащий для облегчения и ускорения раскрытия главного купола. Так устроен пара-шют «ПД-6». Но на парашютах «ПД-41» не имеется полюсных отверстий и вытяжных парашютов. Изучением этой системы мы сейчас и займемся… Ес-ли парашюты «ПД-6» и спасательный приводились в действие резким рывком за вытяжное кольцо, отчего шпильки вытяжного троса выходили из конусов и освобождали клапаны, которые быстро открывались при помощи резинок, а воздух, попав через нижнюю кромку купола, наполнял его и полностью рас-крывал (В первую очередь, конечно, выскакивал вытяжной парашютик), то десантный парашют образца 1941 года отличен. Он – наспинный, снабжен двойным приспособлением: принудительное – фала, прикрепляемая к самоле-ту перед прыжком, и ручное – вытяжное кольцо с тросом.
… Скорость снижения с парашютом «ПД-41» около 5 метров в секунду при давлении 760 миллиметров ртутного столба и при температуре 15 граду-сов Цельсия. Купол парашюта квадратной формы, изготавливается из хлопча-тобумажной ткани. Площадь его – 70 квадратных метров. Снижение на этом парашюте устойчивое, без раскачиваний. При прыжках с принудительным раскрытием, с фалой, парашют действует надежно при скорости самолета до 300 километров в час, а при ручном раскрытии надежен при скорости самоле-та до 200-280 километров в час. Раскрытие производится через 1–2 секунды после отделения парашютиста от самолета.
Ручное раскрытие позволяет делать затяжные прыжки на парашюте «ПД-41»… Подвесная система парашюта дает возможность присоединить запас-ный съемный парашют «ПЗ-41». Вес основного парашюта – 13 килограммов, вместе с запасным – 21,4 килограмма… Фала очень крепка, выдерживает на-грузку в 800 килограммов, обрывная стропа рвется при сорока килограммах нагрузки. Купол «ПД-41» имеет один большой и три малых киля, с помощью которых парашютист управляет парашютом: скользит, развертывается против ветра и прицеливается…»
Все это уже давно было знакомо Шабурову, так что он не утрачивал нити рассуждений в монотонном изложении инструктора, даже если и впадал на мгновение в забытье или дремоту.
В это же время, когда офицеры познавали мудрость парашютного дела, на сцене клуба, за толстым занавесом шоколадного цвета репетировались само-деятельные артисты.
– Многострадальный народ Украины изгнать должен немцев со своей зем-ли! – запевал вдохновенный баритон, которому подпевали хором девичьи го-лоса.
Клюнув носом, Шабуров окончательно отогнал от себя дремоту и голов-ную боль, вслушался в голос инструктора, который рассказывал уже о прави-лах укладки парашюта и, сидя на корточках, неторопливо перебирал гостью длинные-длинные белые шнуры строп, вытянутые вдоль зеленого полотна-«стола»…
– Я закончил, – доложил инструктор Шабурову, и тот встал, обратился к офицерам.
– Завтра начнем практическую работу на поляне, у юго-западной окраины деревни Перегудово. Прыгать будем не с аэростатных корзин, а с учебных самолетов. Новички должны совершить прыжок на парашютах принудитель-ного открытия…
– Какой марки? – спросил кто-то.
– На парашюте, сконструированным полковником Зигаевым, теперь на-чальником ПДС ВДВ…
… 15 сентября Шабуров проснулся очень рано. Было холодно, облачно. Резкий ветер низал насквозь, морозил пальцы. На подъеме в артгородок жда-ла машина. Шабуров сел в нее.
– На площадку приземления! – приказал шоферу, сам начал наблюдать через стекло из машины. Дорога ухабистая, кочковатая. Извиваясь по лугу, она через деревню Перегудово вывела к поляне, окруженной сосновыми ле-сами. Сюда шли колонны пехотинцев, ехали машины с людьми, подходили «Виллисы» с дивизионными работниками, с представителями ВДВ.
Поглядывая на небо, Шабуров опасался: полетят ли самолеты из Москвы в такую облачную пору? А если не полетят, дело будет плохо, так как своего аэродрома не имеется.
Вместе с другими штабными офицерами взобрался на верхний ярус сто-рожевой вышки. С досчатых подмостков на высоте пятнадцати метров была видна вся поляна, изгибы лесных опушек, тропинки в кустах, сломанные ели в глубине леса, окопы на поляне, замаскированные пушки, костры у дорог и толпы солдат у костров.
Часов в двенадцать дня началась военно-учебная игра. Стрелково-парашютная рота обеспечивала высадку десанта главных сил бригады.
Как в настоящем бою, били полковые минометы. Темные, похожие на кегли, силуэты мин чертили в воздухе крутые траектории. Мины рвались за красным гречневым жнивьем, синевато-бурый дым расходился вокруг быст-рыми кудрявыми облаками.
Радио сообщило, что самолеты приняли десантников на борт. Вскоре по-слышался в воздухе рокот моторов. Ветер к этому времени почти утих, обла-ка уплыли за зеленый лесной горизонт. Вот самолет протарахтел над вышкой, развернулся. На плоскостях обозначились темные фигуры человечков, похо-жих на куклы.
Одна, другая, третья фигурки ныряли в бездну, над ними вспыхивали бе-лые огни развернувшихся куполов парашютов. Были квадратные «ПД-41», были и круглые «ПД-6».
Сотни людей, завтрашних парашютистов, с огромным интересом наблю-дали за воздухом. Там, скользя и падая, мчались люди под белыми зонтами парашютов.
Один из них пролетел над головами батальонов, сидя на лямках подвесной системы. Он уже вытянул ноги, поставив свои ступни рядом, чтобы призем-литься без травмы, приняв нагрузку равномерно на обе ступни.
Вот и второй коснулся земли. Едва он погасил парашют, его окружили. Это оказался старшина Череватенко Филипп Иосифович.
– Сильно ли ударился? – с пристрастием расспрашивали солдаты. – Поче-му пыль пошла, когда приземлился?
– Почему подметка отстала на новых сапогах?
– Правда ли, что в воздухе хочется кричать и кушать?
– Почему рука поцарапана?
– Правда ли, что за прыжок платят сто рублей?
– Сколько лет учился на парашютиста?
Старшина смутился от этих многочисленных вопросов. Он то снимал, то снова надевал на каштановолосую голову матерчатый шлем пепельного цве-та, медленно отвечал на вопросы:
– Учился я два дня, потом прыгал. Имею уже 82 парашютных прыжка. Царапина? Это пустяк. Зато сколько удовольствия от прыжка, будто стакан хорошего вина выпил…
Старшина разглаживал ладонями зеленый комбинезон, стараясь погасить в себе усталость, но пальцы его мелко-мелко дрожали. Перехватив взоры солдат, он разъяснил:
– При снижении я управлял парашютом, натягивал стропы. Вот и пальцы утомились от этой нелегкой работы. Конечно, можно и не управлять, – оби-женным голосом сказал старшина, – тогда и парашют потащит тебя, куда хо-чешь: на дерево, в ручей, в пропасть. У нас был такой случай в Быстрицких горах, что командир пропал без вести. Разве это удобно? Нет, я предпочитаю управлять, садиться поудобнее, в прицел…
В конце занятий командир бригады передал Шабурову ответ на рапорт. Косая резолюция кричала: «На медицинскую экспертную комиссию».
Перед явкой на комиссию Шабуров вышел подышать на реку Шерну. Хо-лодно. На траве и листьях лежал прозрачный серебристый иней.
На воде реки Шерны (она впадает в большой Киржач, а тот – в Клязьму) колыхалось сплошное зеленое цветение. Похожие на свиней, копошились в этом цветении и тине обрубки бревен, оторвавшихся от лесосплавного плота.
С крутого берега Бельковой Горки интересно было наблюдать за ребя-тишками. Они, воровато озираясь, ловили бревна крючками, отводили к от-мели, прятали в зарослях, чтобы утащить потом на топливо. Немножко нера-зумно: в краю лесов и такая жажда к топливу.
По пути на комиссию Шабуров узнал ряд новостей от начальника клуба: советские войска вступили в Болгарию, убит фашистами Тельман в концлаге-ре Бухенвальд, в Майданеке (фашистский концлагерь в Люблине) был создан фашистами комбинат смерти на площади в 270 гектаров. Ежедневно в печах сжигалось по 1900 человек. Так осуществлялся еще довоенный лозунг Гитле-ра: «Мы разовьем технику обезлюдения… Я имею в виду устранение целых рас…»
Взволнованный и даже потрясенный этими сообщениями, Шабуров при-был на медицинскую экспертную комиссию.
– Что ж, Василий Петрович, – развел руками старший врач Шмелев. – От-воевались вы в воздушно-десантных войсках. Все показатели против вас: сла-бое сердце, слабое зрение, не зажившие раны, контузные травмы, нервное расстройство, ревматизм. Короче: придется откомандировать. Да и в Москве мне сказали, что вас пошлют в Горьковское ВПУ имени Фрунзе начальником кафедры военной истории.
На другой день, простившись с товарищами, Шабуров отправился на станцию, чтобы ехать в Киржач, потом в Москву получать назначение в Во-енно-политическое училище.
По дороге встретил Сержанова.
– Ну вот, дорогой, уезжаю. Со званием человека уезжаю, а вам желаю по-лучить чин. Теперь, кажется, помех у вас не имеется?
Сержанов смутился, помолчал. Потом он порывисто потряс руку Шабуро-ва, сказал:
– Простите, Василий Петрович! Вы меня так теперь проучили, что в жизнь не забуду. Постараюсь, как и Вы, быть человеком, а не гнаться за чинами!




4. В РЕЗЕРВЕ

В Киржаче Шабуров задержался недолго. На исходе дня сел в поезд, к полночи оказался в Москве. Ехать пришлось через Александров и Загорск.
Высадившись на Ярославском вокзале из «электрички», Шабуров вместе с лейтенантом Тцума, тоже направленным в ГУК, спустились в метро на стан-ции Комсомольская и доехали до Красных ворот. Здесь, завернув за угол на-лево, пошли на Чистые Пруды в поисках дома № 14, квартира 43.
Там жили родственники начхима бригады Ткачевского, который написал Шабурову рекомендательное письмо и просил приютить товарищей на не-сколько дней, пока определятся по воинской части.
Ходить по Москве в такую позднюю пору, оказалось, запрещено. Девуш-ка-милиционер задержала Шабурова с товарищем. Но, узнав о их намерении попасть в дом № 14 на Чистых Прудах, расхохоталась:
– Вам повезло! – сказала она. – Я как раз из этого дома, знаю Ткачевского и его родственников. Идемте, проведу…
Молодые хозяйки, Оксана и Зина Павловны, оказались гостеприимными, комичными. Свое знакомство с гостями они начали рассказом о случае с од-ной москвичкой-прорицательницей.
– Вы знаете, до чего она додумалась? – перебивая друг друга, сквозь смех рассказывали хозяйки: – Прорицательница стала утверждать, что война окон-чится через полтора месяца после ее смерти. Женщины сговорились ускорить конец войны, два месяца тому назад пихнули прорицательницу под трамвай. Так ведь полностью она оскандалилась: саму похоронили на другой день, а война продолжается…
Утром Шабуров вышел с лейтенантом Тцюмой на Чистые Пруды.
– Ну, что же тут чистого? – пожал Тцюма плечами, покосился на Шабуро-ва черными глазами, потом показал на «пруды». – Пруды заросли травой и тиной, босоногие ребятишки гоняют там за лягушками. Кругом кучи камня и песка…
– В названии «Чистые Пруды», пожалуй, содержится вся соль относитель-ности, – рассудительно возразил Шабуров. – А песок и камень здесь… Что ж, это не плохо. Реконструируют «Пруды», берега обложат гранитом, вот они и станут чистыми…
Вывески и витрины магазинов обещали все мыслимые и немыслимые бла-га, но купить ничего невозможно: надо иметь всесильную бумагу, именуемую «пропуском», или мешок денег. Ведь сто граммов рыбы оценены в 70 рублей. Никакого соответствия с зарплатой.
Пришлось проглотить слюнки, отправиться в ГУК. Оттуда направили в отдел кадров МВО. Но и туда добраться оказалось нелегко. Мимо Кремля, как советовали в ГУК, проехали трамваем к дому № 53 на улице Осипенко, но там… служащие удивленно пожали плечами.
– Не понимаем, – сказал рыженький майор с толстой оттопыренной губой. – Не понимаем, почему вас к нам? Поезжайте-ка вы на Стромынскую пло-щадь, в дом № 32.
Туда пришлось ехать долго. До Павелецкого вокзала тряслись и качались в трамвае 48, потом сошли в метро и поездом добрались до станции Соколь-ники. Еще пять минут пешей ходьбы и оказались на Стромынской площади. Правда, никакой там площади не было, просто так именовалась одна из мос-ковских улиц.
– Кажется, мы у цели! – сказал Шабуров.
– Да, но…, – лейтенант Тцюма вытаращил глаза, показал пальцем на го-лубую дощечку на углу дома. – Читайте, какая это улица…
Шабуров не без удивления прочел:
– Большая Остроуховская. Что за чертовщина?
Озадаченные такой метаморфозой, они остановились, начали сообра-жать…
– Тьфу ты, дело ведь просто объясняется! – с надеждой воскликнул Шабу-ров: – Многие улицы в Москве кривые и втыкаются неожиданно одна в дру-гую. Пойдемте!
Они прошли мимо сада с высоким цементированным забором, повернули вправо, снова вышли на Стромынскую. Там, почти на самом берегу мутной Яузы высилось огромное белое здание с ободранными стенами в пятнах ка-муфляжа. В этом здании обитал отдел кадров МВО.
Часовой у ворот лениво взглянул на предъявленные ему пакеты, кивнул острым подбородком вдоль цементной дорожки:
– Через первый подъезд!
Шабуров с Тцюмой прошли через узкий туннель под зданием и оказались в квадратном дворе, тесно окруженном многоэтажными корпусами. Во дворе были аллеи, цементированные дорожки, тополя, вязы и липы. Ветер гнал по аллеям желтую увядшую листву.
На широкой каменной панельке солдаты стучали прикладами: старший сержант в широкой фуражке с огненно-красным околышем обучал их ружей-ным приемам.
Присев на одной из деревянных скамеек на аллее, чтобы переобуться и отдохнуть, Шабуров осмотрелся. Неподалеку висел на столбе кусок сигналь-ного рельса, рядом стояли четыре больших рыжих бочки с ржавыми обруча-ми – в бочках вода на случай пожара. С другой стороны столба возвышалась до уровня второго этажа огромная доска с текстом Военной Присяги. Какой-то мальчишка запускал бумажные самолеты с крыши четырехэтажного дома, громко радовался их юркому полету.
Переобувшись, офицеры прошли в левый угол двора, поднялись по узкой лестнице на второй этаж угрюмого здания, почти лишенного света, забитого хламом и грязью.
Инвалид-служитель отобрал у прошедших головные уборы, выдал взамен круглые жетоны с номерками из белой жести, почему-то улыбнулся:
– Пройдите в комнату № 3…
В комнате № 3 рыжеусый лейтенант административной службы долго и тщательно спрашивал, записывая ответы в толстый блокнот. Закончив до-прос, он неторопливо составил какие-то справки, после чего повел пришед-ших в комнату № 13.
Толстячок с обрюзглыми щеками и желтыми глазками, сверкнув серебря-ным погоном с капитанскими звездочками, без слов пырнул Шабурову и Тцюме стандартные повестки, в которых «получателю сего… предлагалось явиться к 10 часам утра 25 сентября в комнату № 1». Кроме того, капитан вручил Шабурову и его товарищу талоны на завтраки, обеды, ужины.
– Платите по тридцать копеек…
Шабуров расплатился, а уже во дворе рассмеялся:
– Ну, что это за плата, скажите, пожалуйста? Тридцать копеек…
– А это для проформы, чтобы народ не привыкал к бесплатности…
Столовая оказалась за Яузой, в огромном здании этажей в семь. В зале чисто, но пищи мало. Чтобы не тратить времени на ходьбу в столовую, по-просили подать сразу завтрак, обед и ужин…
Администратор согласился охотно.
– Мы же понимаем, что харчи мало и нет смысла ходить в столовую три раза в день, если всей пищи на один раз. Кушайте, пожалуйста, потом отды-хайте…
Покушав и выпив стакан чайку, вышли погулять на берегу Яузы. Она в этих местах узенькая, зеленая. На воде шевелились водоросли, похожие на волосы женщины, на лысых камнях берега плюшем зеленели покрытые мо-хом участочки. Впечатление запущенного старинного пруда.
Доступ к Яузе не везде возможен: стояли рогатки и ограды из рельсов и железных прутьев. Яуза спряталась вдруг под краснокирпичную арку моста, по которому шла двухколейная трамвайная линия, бежали трамваи.
Так и колесили пешком, наблюдая Москву. Запомнился почему-то снова, уже виденный в прошлом, профсоюзный клуб Русакова на Сокольниках: что-то среднее между комбайном и элеватором. Вероятно, здесь потрудился ар-хитектор из блаженной памяти футуристов.
Вечером пошли в кинотеатр «Уран», но там охватила такая духота, что Шабуров вылетел пулей наружу.
– Идемте в «Колизей», – предложил Тцюма. – Там, говорят, прохладнее, работают вентиляторы…
В «Колизее» оказалось хорошо. В фойе – эстрадка, обитая красно-буксиновым плюшем. Какая-то женщина в белом платье декламировала с эс-традки звонким голосом. Глаза ее были закрыты, руки страдальчески скреще-ны на животе.
Народ, ожидая звонка для входа в зрительный зал, стоял густой толпой у эстрадки и так усердно шумел, что нельзя было расслышать слов женщины в белом платье. Лишь в самом конце, когда женщина потеряла терпение, прон-зительно закричала, Шабуров услышал ее слова:
– На запад, на запад идут…
– Наша поэтесса, – пояснила Шабурову москвичка в песочного цвета жа-кетике на его вопрос, кто эта женщина в белом платье?
– Почему же вы ее плохо слушаете?
– Она декламирует одну агитацию, нам это надоело. – Нам хочется тепло-го, задушевного, интимного, а не этого барабана…
– Но сейчас война…
– Привыкли все на войну сваливать! – сердито посмотрела москвичка на Шабурова. – Небось, лет сто будете оправдывать различные безобразия ссыл-кой на войну…
Зазвенел звонок. Шабуров в общем потоке двинулся в зал. Демонстриро-валась кинокартина «Зоя».
На следующее утро вышли к станции метро «Красные ворота». Никаких ворот здесь, конечно, не было. Одна традиционная память в словах о бывших когда-то здесь воротах. Наземный павильончик метро торчал посреди площа-ди.
На прекрасном эскалаторе съехали в подземелье, начали свое новое путе-шествие на Стромынку. Через Комсомольскую и Красносельскую станцию прибыли на Сокольники. Здесь не было эскалатора. По ступенькам выбрались на улицу, пешком и восьмым трамваем добрались до Стромынки, 32.
Через подъезд № 5 Шабуров прошел в первую комнату на втором этаже. Лейтенант остановился в коридоре, встретившись с одним из своих знакомых из Краснодара.
Хромой лейтенант Рабинович, похожий на составителя истории 22 полка, Штейна, настойчиво предлагал всем ожидающим приема брошюру со стать-ями Ильи Эренбурга.
– Это же выдающийся и непревзойденный писатель, крупнее Пушкина и Шелом Алейхема, – уверял Рабинович. Его молча слушали, листали предла-гаемую брошюру, а думали о своем…
В два часа дня, вместо указанных в повестке десяти часов утра, выкрикну-ли фамилию Шабурова.
Бритый капитан с пробором и седеющими висками пригласил Шабурова садиться у стола. Порывшись в бумагах, одной из них потряс в воздухе и, приглушив голос, будто хотел сохранить или вверить величайшую тайну, со-общил:
– Завтра отправитесь в Кучино, в 56-й офицерский полк. Под вашей ко-мандой приедет туда тринадцать офицеров…
Утром следующего дня Шабуров встретился со всей врученной ему ко-мандой. Это были фронтовики, воевавшие с первого дня войны, имевшие ра-нения и ордена.
– В половине девятого часа вечера мы все будем в Кучино, – заверили они Шабурова и попросили разрешить им пока погулять в Москве.
Шабуров разрешил.
В семнадцать часов вечера, простившись с гостеприимными хозяйками и с лейтенантом Тцюмой, который должен завтра выехать в артиллерийскую бригаду, Шабуров пешком двинулся на Курский вокзал.
Мимо кинотеатра «Аврора», что рядом с чистопрудским парком, Шабуров прошел до кривого Барышевского переулка, имевшего крен налево, миновал два каких-то узких переулочка, оказался на залитом асфальтом проспекте.
Перед глазами встал слева огромный черный дом станции Метро Курская. Рядом, немного дальше и правее, был Курский вокзал.
У пригородных касс шумели людские толпы. И каждый занимался своим: девушки подыскивали дефицитных парней, парни высматривали знакомых и высокомерно посматривали на скучающих девчат, инвалиды с костылями и забинтованными лицами торговали папиросами, мороженым, старыми часами плохих немецких марок. Шум, гам, сутолока.
Купив за два рубля билет, Шабуров сел в электропоезд. Через час он был уже на станции Кучино, восточнее Москвы.
Идти в полк одному, без подчиненной ему офицерской команды, Шабуров считал нецелесообразным, почему и устроился спать на груде каких-то кип неподалеку от станции. Проснулся за полчаса до условленного времени сбора команды на Кучино. Походил по перрону, по путям, чувствуя в груди нарас-тающую досаду: ни одного человека из команды не было видно.
«Неужели подведут, обманут? – тревожили мысли. Пытался успокоить се-бя, но досада росла и росла. Встал у самого конца перрона, начал смотреть в сторону Москвы, откуда ожидался поезд. – Как будто не должны обмануть, ведь фронтовики, знают роль твердого слова, а там, кто его знает, что может случиться, если вдруг выпьют, с женщинами спутаются… Дернул меня черт согласиться…»
Подошел поезд, у Шабурова сразу заиграло солнце в сердце: прибыла его офицерская команда в полном составе. Минут через сорок были уже в каран-тине 56-го офицерского полка.
– Что же тут карантинного? – ругались офицеры вполголоса, валяясь всю ночь на грязных нарах.
– А вот и есть карантинное! – отозвался кто-то из угла, скребя грудь ру-кой, засунутой в пазуху. – Вши карантинные на нас пошли в наступление.
– Меня тоже кусают, – ответил ему товарищ.
– И меня, и меня, – начали признаваться другие.
– Вызвать дежурного врача!
Дежурный врач прибыл. Обнаружив вшей, начал успокаивать офицеров, что это пустяк и что завтра всех отправят в баню, одежду прожарят в дезка-мере, чистота наступит невероятная…
– А где она есть, эта баня? – шумели офицеры, так как бани при карантине не было заметно.
– В Москве наша баня, в Первомайском районе, – успокаивал дежурный врач. – Первоклассная баня, вот сами увидите…
До станции Кучино шли строевым шагом, озорства ради. Пылили немило-сердно по дороге, усыпанной песком и пеплом. Кругом сосновые леса, через дрянную речонку перекинут тщедушный качающийся мостик. Шабурову пришлось даже приказать отставить строевой шаг, идти не в ногу, так как мост иначе мог рухнуть.
Громыхая и шипя пневматическими тормозами, «электричка» останови-лась у досчатой высокой платформы с навесиком для пассажиров и кассы.
Стоянка всего две минуты. Едва успели офицеры втиснуться в перепол-ненный вагон (А втискиваться в один вагон было обязательно: дали общий проездной билет на всю команду), «электричка» издала громкий турий звук, понеслась.
Мелькали станции: Кучино, Салтыково, Никольское, Реутово…
… В бане мылись весело: выдали офицерам по «червяку» мыла (тонень-кий десятиграммовый кусочек, похожий на граненый старинный гвоздь), ко-торое немедленно выскользнуло из рук и скрылось вместе с мутной водой в сточных решетках на банном полу.
Начались остроты по адресу интендантов. Озорное настроение долго не покидало офицеров. Выйдя из бани, все вдруг разбежались по знакомым мес-там. Бедняга-лейтенант из штаба резервного полка, прибывший с бумагой о назначении его начальником карантинной команды, целых три часа нервни-чал и прохаживался возле бани в ожидании офицеров, пока Шабуров надо-умил его идти на вокзал. Там уже оказались все офицеры, ожидая «начальни-ка».
Не повезло бедняге-лейтенанту по возвращении его с командой из Моск-вы: целый день бился он, чтобы сдать офицерскую команду в один из баталь-онов резервного полка. А там не принимали, так как на папках офицерских дел не оказалось какой-то пустяшной наклейки.
Не повезло и всей команде: в помещение карантина ее, как «очищенную» в Московской бане, не впустили, а батальон не впустил в свои помещения из-за отсутствия наклеек на папках. Пришлось часа три-четыре сидеть во дворе в положении «изгоев», пока канцеляристы утомились спорить и приклеили к папкам злополучные ярлычки…
– Нет, друзья, нет, – кряхтели офицеры, – не умер бюрократизм, живет. Гадкая бумажонка на папке ценится выше людей. Из каждой щели штаба 56-го офицерского полка торчит бюрократизм. А почему?
– Неужели не знаете? – спросил подошедший офицер-старожил резерва. – Так я вам скажу. Все дело от того, что слишком много у нас деклараций о борьбе с бюрократизмом, но мало действительной проверки, как эти деклара-ции выполняются… У нас теперь вошло в привычку, что на вопрос воен-фельдшера о самочувствии офицеры отвечают: «Страдаем, батюшка, от при-жима бюрократии, а то бы ничего…»
В ротной ленкомнате, где почему-то не было электричества, собрали офи-церов вечером на беседу. Круглолицый человек, черты лица которого в су-мерках невозможно было разглядеть, чернела лишь небольшая квадратная бородка, сказал:
– Ночью вы будете спать, а с утра продолжим ваше образование. Теперь ведь наступили решающие месяцы войны, еще потребуются кадры офицеров. И наша задача восполнить пробелы в ваших знаниях, чтобы фронтовое на-чальство и сами вы не жалели о проведенном в резерве времени. У нас с этим строго, как на фронте. Правда, я там не был, но товарищ мой все описывает жене, а я хожу и читаю эти письма…
Речь оратора была прервана дружным хохотом, после чего усердный чи-татель фронтовых писем своего товарища ушел, хлопнув дверью, офицеры пошли в столовую пить чай.
Утром началось «образование»: перекладывали дрова из одного штабеля в другой, потом обратно. Другие стояли часовыми у пустых бочек из-под рыбы и дегтя. Третьи качали воду насосами, так как двигатель сломался, начали его ремонтировать.
Шабуров подал рапорт о кратковременном отпуске к семье. Ответа не бы-ло и не было. Решил пойти лично к командиру резерва подполковнику Козя-вину.
Это оказался тучный человек с открытым взглядом истинно русского лица и медлительными манерами. Выслушал он Шабурова внимательно, слегка похлопал по плечу.
– Вашего рапорта, дорогой товарищ, я не получал. Валяется, наверное, в столе у наших канцеляристов. И откуда они только набрались такие… Есть у меня растущий бюрократ, Ильиных по фамилии. У этого иные рапорты валя-ются месяцами…
– Прогнать бы надо, товарищ подполковник…
– Я и сам так думаю, но… не волен. У этого Ильяных есть крепкие под-сошки в Москве. Я хочу, а меня по рукам. Лучше вот так: пишите рапорт сей-час же, на моем столе. Вот вам бумага и чернила. Я немедленно наложу резо-люцию, а вы… не сдавайте бумагу Ильиных, сами по всем инстанциям прой-дите, иначе в строевом отделе Ильиных может затереть бумагу, потом и дру-гие найдутся… Их здесь целая орава…
Шабуров ходил по всем инстанциям лично, но все равно аппарат штаба умудрился задержать оформление документов на целые сутки, хотя сделать их можно было минут за десять-пятнадцать.
Ночевать пришлось на Павелецком вокзале в Москве, так как к поезду Шабуров опоздал по вине Ильиных.
Проснулся в пять часов утра, сидя в казенном буром стуле с выжженными на спинке железнодорожными монограммами. Вокруг лежали вперевалку на паркетном полу храпевшие люди.
Осторожно ступая между спавшими, Шабуров пробрался к умывальнику, освежил лицо и руки водой, занял очередь у комендантского окошечка.
В половине девятого комендант поставил на документе красную «птичку» и цифру «7». По этой отметке удалось Шабурову часа через полтора получить в седьмой кассе проездной билет до Старого Оскола.
В 11.45 поезд Москва-Сталино отошел от Павелецкого вокзала. Шабуров сидел у окна вагона с таким, наверное, настроением, с каким солдаты-киевляне сидели в последний день сентября 1943 года на Трухановом остро-ве, отделенные от Киева четырехсотметровой водой Днепра: те горели жела-нием освободить Киев и обнять семью, Шабуров горел желанием преодолеть поскорее пятисоткилометровое пространство между ним и семьей, злился, что поезд двигался медленно, подолгу стоял на станциях.
Утром первого октября поезд остановился в Старом Осколе. Было пас-мурно, моросил дождик.
Утопая по щиколотку в песке, Шабуров прошел к той платформе, где три года назад расстался с семьей и уехал на войну.
Там стояла женщина в зеленом плаще военного покроя. Она разговарива-ла с голенастой смуглой девчонкой, посматривая в сторону поезда. Вдруг обе они вскрикнули, подбежали к Шабурову, начали целовать.
– Соня, жена! – только и сказал Шабуров, потом покосился на девчонку, которая совсем уже выглядела девушкой: смуглая, лукавоглазая, в зрачках искорки.
– Не узнаешь ее? – спросила Соня. – Это же племянница, Тамара. Выросла за это время…
– Теперь узнал, а сначала, признаюсь, растерялся…
Жена и племянница отняли у Шабурова небольшой узелок с кладью, взяли под руки. И так пошли в город, сопровождаемые завистливыми взорами женщин, из которых многие были уже вдовами, другие могли стать ими, по-тому что еще бушевала и гремела война.
На второй день колхозники прислали подводу за Шабуровым и записку. Писала Матрена Кузьминична Каблукова. «Василий Петрович, – говорилось в записке. – Узнала я, что вы приехали на побывку к Соне и деткам, решила просить и меня проведать, мать твоего друга, Сергея, для которой ты заместо сына теперь остался. Не бросай меня, старею от горя и муки пережитой. А Ивана Осиповича совсем извели немцы-фашисты с помощью Федора Лукича, ядом впрыснули ему в кровь. И Антон Упрямов погиб от яда. Приезжайте, слезно просим и ждем всем колхозом, как все мы теперь хозяйство от разрухи восстанавливаем, о всем расскажу на месте. Ваша мама и Сонина мама, сиро-той оставшаяся и горем убитая, приезжайте, помилосердствуйте моей прось-бе. И расписываюсь под письмом – Матрена Каблукова. 2 октября 1944 года».
– Что ж, Соня, едем? – спросил Шабуров, у самого слезы на глазах и боль в голосе.
– Как же, Васенька, обязательно едем. Она же нам теперь мать, все равно, что родная…
Дорога шла по деревням, где долго хозяйничали фашисты. Они так разо-рили и обобрали людей, что нищета казалась поразительной: старики ехали на тощих коровах, впряженных в двухколесные тачки. Женщины тащили кладь на спинах или толкали грудью ручные тележки с грязными мешками картофеля или вязанками сена на них. Все люди щеголяли в лохмотьях, на женщинах были юбки из разноцветных немецких плащ-палатках или из зеле-новатых крапивных мешковин.
В хату, едва Шабуров и Соня вошли с улицы, набежал народ. Матрена Кузьминична повисла на груди Шабурова, плакала и рассказывала о жизни. Люди тоже рассказывали, перебивая друг друга.
На столе появился самогон, картофель в мундирах, черный хлеб, вареная курица. Шабурова и Соню втиснули за стол, начали угощать, а сами все рас-сказывали и рассказывали.
– Мы ведь как поступали, посудите сами, Василий Петрович, – слышалось со всех сторон. Людям хотелось, чтобы Шабуров знал о поведении лукерьев-цев и о том, что они голов не вешали и перед фашистами и перед снарядами. – Еще бой за Старый Оскол не закончился, еще снаряды рвались на наших полях, а мы уже действовали. Ребятишки, женщины, старики – все до выгреба – охотились за беспризорными лошадьми. Разве их мало бродило? Много. Мадьяры и немцы побросали. Бегают, а не даются. Без веревок поймать труд-но, а все веревки у нас фашисты поотобрали. И все же ухитрились, пять ло-шадей поймали. А тут выяснилась беда: лошади военные, кадровые, в упряж-ке ходить не приучены, заноровились. Что же с ними делать? Матрена Кузь-минишна и говорит: «Пойду я к командиру, попрошу помощи!» У нас в это время передовая часть советской дивизии остановилась на отдых. Пошла она, а из штаба со старшиной вернулась. Молодец парень, прямо сокол или орел. И веревку принес с собою, всякий там сбруйный причиндал. Старшина по-смотрел лошадок и сказал: «Обучим!» И начали мы пахать на них снег. Ведь тоже нужно, чтобы водичку задержать для урожая. Пахали снег, пока лошади обвыкли, а потом и землю пахали, сеяли. Воинская часть помогла нам кузни-цу наладить, железа и уголька дала. Ну и закипело дело. Пришлось коров обуть пахоте. Семян мы еще раньше заготовили, подпольно. Тоже и Совет-ская власть помогла, начали сев. Артиллеристы давали нам трактора. Бац, су-мели посеять двести гектаров. Вот как, не слабее фронта воевали… Да вы кушайте, Василий Петрович, кушайте! – угощали от души. – Да поскорее до-бивайте фашистов, чтобы полный мир наступил и жизнь человеческая…
До утра затянулась беседа. Да так и не лег Шабуров спать, потому что ехать было надо: отпуск-то ведь краткосрочный, надо к поезду успеть.
С утра подул ветер. Солнце казалось холодным, не грело. Закончился прощальный завтрак у Матрены Кузьминичны, все переговорено о смерти Ивана Осиповича, о жизни Тани и о гибели ее мужа, Владимира Сапожкова. Об этом Шабуров даже успел прочесть письмо Тани с фронта, и так расстро-ился, что даже разрыдался.
– А где же предатель Шерстаков, который загубил Ивана Осиповича? – спросил сквозь слезы.
– Говорят люди, в Старый Оскол убежал он. Там у него сынок, из Совет-ской Армии вернулся, в партию пролез… Вот и сумел папашу взять на пору-ки, от расстрела спас. Говорят, в Ездоцкой купил Федор Лукич домик, живет. Чего же ему не жить, если сынок во власть залез, агрономствует. Только вот, Васенька, будьте вы осторожны, коммунисты, с этими Шерстаковыми. Ку-лацкая порода, хитрющая и злющая. Не разоблачите их, они вас заедят потом, с косточками проглотят… А даже страх берет, что все у Шерстаковых безна-казанно проходит и все боятся правду им сказать, даже их собственные бат-раки боятся рот раскрыть. Это же ужас просто, до чего Шерстаковы людей запугали. Заезжайте вы в Бродок, к учителю Михаилу Михайловичу Набе-режных. Он тоже жил у Шерстаковых в батраках, может подтвердить, какие они есть изверги…
– Мама моя, дорогая! – обнял Василий Петрович Матрену за плечи. – Я и сам знаю, что Шерстаковы кулаки, но… жалею, что не попались они нам, когда полк шел на Белгород. Вот тогда бы можно стереть все это шерстаков-ское отродье с лица земли, а теперь я пока бессилен, хотя и никогда не при-мирюсь с засилием шерстаковщины, буду бороться с ним до конца дней сво-их. Кровь Ивана Осиповича на руках Шерстаковых, она зовет меня к мщению кулакам, фашистским прихвостням. Я клянусь тебе в этом, мама!
… Через час они распрощались. И пока скрылся Шабуров с Соней за гребнем горы, он все оглядывался и оглядывался. Видел у колодца маленькую женщину. Она, придавив руками белый платок к щеке, чтобы улавливать ка-тившиеся из глаз слезы, глядела вслед своим детям и горячо молила небо и судьбу о сохранении жизни Василия. Она была все же религиозной женщи-ной и верила в силу своих материнских молитв.
… Ленивая рыжая лошадка с космами шерсти на ребрастых боках и ко-ротким подстриженным хвостом однотонно выбивала мелкими шашками: тук-тук, тук-тук, тук-тук…
Скучно, очень скучно тянулось время на однообразной дороге с померт-вевшими полями, с увядшими травами на лужках и по склонам балок.
Возница, почесывая круглую черную бороду, за всю дорогу высказал лишь одно свое соображение, которое немного развеселило Шабурова и Со-ню:
– Особенно я не люблю в городе два места – одеколон в парикмахерской и городскую уборную: за одеколон лишнее приходится платить, а в городскую уборную, хоть как нужда, нельзя без очереди…
Но веселость была недолгой, так как Соня рассказала потрясшие Василия новости: во время мучительной эвакуации она порастеряла большую часть его документов, рукописей, книжек с отрывками из романа «Перекресток до-рог», статьи и рассказы, напечатанные в дальневосточных газетах «Амурской правде», «Тревога», «Бойце Особой», «Амурском часовом».
Этот рассказ обжег его огнем, стало не чем дышать, будто исчез воздух, перестали работать легкие. Ведь сколько бессонных ночей, сколько упорного труда было вложено в рукописи, а вот исчезло без следа. «О, люди, люди, способны ли вы оценить это мое горе и хоть немножечко помочь мне своим сочувствием? – безмолвно, в мыслях кричал Шабуров. Он глядел невидящи-ми глазами мимо Сони, на которую вдруг озлился очень сильно. – Неужели она не могла бросить все остальное, оставив при себе лишь детей и мои руко-писи, газетные вырезки, документы? Эпоха стала новой, эгоизм остается прежним…»
Покосился на уткнувшуюся лицом в ладони Соню, понял, что и она стра-дает, ничего не сказал ей, а просто обнял и привлек к своей груди…
Вечером забежала Фаина Романовна. Она начала с жалоб на бывшего дру-га дома Сердюкова Дмитрия.
– Подумать только, какой он кобель бесстыжий! – восклицала нервно, рас-тирала кулаками слезы по щекам, забивала мокрыми пальцами белые космы своих волос под зеленую потертую шапочку. – Вдруг вспомнил обо мне, за-ехал из Средней Азии в Старый Оскол. Он же в Москву ехал, а проскочил мимо, поспать со мною захотел. Мало ему, выходит, других баб? А ведь же-нат уже на третьей. Заходит это он ко мне вечером, руки протянул к груди, а я ему по рукам… «Разглядись, какая я стала!» Зажгла свет, он и сразу охладил-ся: вид мой убил его. Да и какой там вид, если тень одна осталась от былой толстенькой блондинки. Стою, а шея до того тонкая, что голова на ней вихля-ется. Тоже и плечи… Будто каркас, торчали кости. А ключицы? Лучше не го-ворить. Тогда Митька сразу повернул оглобли, скрылся от меня, даже о Шуре и Самоне не успел расспросить…
Вот он какой, дружок. А раньше хвастал Коле Жилину, что я к нему бла-госклонна и что он своего добился… Какой подлец, какой хам! Ну, черт с ним. Хочу о другом сказать.
Прочитала я роман Писемского «Люди сороковых годов». Мне он очень понравился. Вся моя жизнь в книгах, без них сошла бы с ума. Оглядываюсь на прошлое, прихожу в ужас: что видела я и почему так получилось? Сама ли я виновата или обстановка так сложилась, но на душе гадко…
Недавно прочла «Падение» Шеллера-Михайлова. Под влиянием этого ро-мана была долго, и все раздумывала над судьбой Маши. Я не хотела бы быть на ее месте, но все же писатель почему-то строго к ней отнесся. Не правда ли? У нее взрослые дети, и они тоже осудили ее, но ведь ей хотелось увидеть хоть кусочек настоящего счастья! Теперь «Мери» и Павел у Писемского. Здесь автор явно за них, хотя Мери тоже пала, как и у Шеллера. Почему же автор ее не осуждает? И вот мой рассудок на распутье: как жить, чтобы было хорошо? Где найти ответ? И скука такая в Осколе сейчас, хоть головой в реч-ку. Особенно скучно по вечерам, все одна и одна. Лишь одна моя приятель-ница изредка поведывает меня. Вспоминаем наши довоенные вечера в твоем обществе, когда мы читали интересные твои произведения. Ты большой и упрямый ребенок, все же ты поэт. Это во всем видно, во всем сказывается. Да, забыла было! Меня Зяма обидел. Он написал Шуре, что я, воспитывая его, была по отношению его не искренна. Спрашивается, к чему прошла моя молодость? Ведь на мои молодые плечи легла тогда большая семья, и я не видела радости за теми мелочными домашними заботами. Обидно до слез… Самоня тоже хорош, уехал к своей Рите и перестал писать. Сердится, что Ри-та… и кричит на меня: «Прошу не открывайте глаза, я не хочу ничего знать». Впрочем, он прав. Он настоящий мужчина. Только мне обидно и обидно. Моя судьба, наверное, будет, как у Мери из Писемского. Скажите мне что-нибудь по этому вопросу. Или не желаете? Смешно и путано я говорю, да?
– Спокойной ночи! – устало сказал Шабуров. – Надо хоть немного отдох-нуть от всего того, что навалилось здесь, в родных краях, на меня. Мне ведь завтра ехать, а я еще не побыл с детьми. Приехал вот из деревни, а они уже спят…
Фаина Романовна фыркнула, раздула ноздри, покраснела. Из комнаты она вышла спиной, тихонечко прикрыла дверь.
– Не верь, Вася, ее словам, – сказала Соня. – У этой мятущейся и читаю-щей души не все концы сошлись с концами. Осуждает других, а сама сошлась в эвакуации с каким-то доктором, привезла его сюда, в Оскол, жила-спала с ним на одной кровати и уверяла всех соседей и даже своего мужа, что у нее с доктором платоническая любовь… Ты поверишь?
– Я многому поверил, – уклончиво сказал Шабуров. – Поверил и в пальто, ставшее вчера тесным женщине, а сегодня ставшем в самую пору. Посвети мне лампой вот сюда, я хочу поглядеть на Женю и на Юру, на сынков. Завтра рано утром уеду… Будить их не надо…
Седьмого октября отпуск кончился. Трудно было Шабурову сформулиро-вать словами, что получил он от этого отпуска, который был короче кинжала? Но чувствовалась какое-то оскорбление чести, тоска обманутых надежд, глу-бокая неудовлетворенность. А тут еще к идиотской «философии» Шерстако-ва, что фронтовики придут и будут перед ним шапку гнуть, выпрашивая хлеб и работу, прибавилась непосредственно полученная рана. Просто углями жгли сердце слова билетерши Дуси, которая сказала: «Ох, уж эти нам фрон-товики! Надоели, как мухи. А вот захочу, не дам билета и пусть жалуются во-енкому…»
На станцию Шабуров не разрешил никому провожать его, пошел один. «Да, для человека самым тяжелым, может быть, в жизни бывает – обманутая надежда, – вертелось у него в мозгу. – А что она обманута, это видно: везде жалобы, босоногие ребятишки, подлость блатных отношений, Семенов и Кладовщиков предлагают жене дрова за согласие спать с ними, Попов из во-енкомата не дает ей прохода, военком Паршин склоняет к сожительству. В довершение ко всему процветает непонятная грубость, через край плещется комчванство Шерстаковых, эгоизм Перепелицыных. И справиться со всем этим совершенно невозможно, как сказал мне инвалид майор Степанов, быв-ший директор Старооскольского мельничного завода. Он поехал в Тулу рабо-тать райвоенкомом, потому что отвоевался по инвалидности. Жаль, что он не остался в Старом Осколе, возможно, навел бы порядок…»
… В вагоне, называемом «офицерским» под номером семь, грязно, тесно, накурено. Самые разноречивые разговоры отражали разноречивую действи-тельность.
– Немцы потому и пятятся на Западе, что Гитлер приказал лучше впустить англичан и американцев в Германию, чем русских – в Пруссию, – гудел бари-тон с верхней полки, слабо освещенной тусклым светом маленькой электри-ческой лампочки.
– А мы все равно войдем, – возражал лейтенант снизу, прожевывая хлеб с селедкой. – Теперь совсем скоро, может, через два месяца будет конец Гер-мании…
– Ну, это вы переборщили, – сказал молчавший до этого хмурый капитан в выцветшем кителе. – Воевать нам придется еще целую зиму, да еще и весну прихватим…
– Откуда вы знаете?! – недружелюбно зашумели люди на капитана. – Война должна кончиться, а вы ее на затяжку…
Из соседнего купе высунулась круглая бритая голова:
– Разве Тито напрасно в Москву приехал?
Капитал встал. Держась пальцами за края соседних средних полок и слег-ка балансируя в такт покачиванию вагона, ответил стриженой голове:
– Говорю я о том, что знаю по опыту. А опыт – хороший предсказатель. Воевать мне пришлось с первого дня войны. И снова еду туда, к границам Пруссии. Не возражаю, что Тито приехал в Москву по делу, но делать невоз-можное никому не дано. Категорически заявляю, что раньше весны не смо-жем кончить войну…
После такого заявления в вагоне до самой Москвы никто больше не начи-нал разговора о конце войны. Он был далек, а о далеком люди говорят лишь тогда, когда оно хотя бы в иллюзии казалось близким.
На одной из станций новые пассажиры сообщили новость: умер 8 октября от сердечного припадка Уэндел Уилки, вице-президент США от республи-канской партии.
– Знаем его, знаем, – сказал старенький подполковник, привстав на полке. – Он присутствовал у нас во время операции по разгрому немцев под Ржевом. Расхваливал нас в глаза, а потом уехал в США и начал «мутить воду» своими статьями в желтой американской прессе о слабостях и несостоятельности Красной Армии. Жалеть поэтому о его смерти не будем…
В вагон постепенно набилось много и не военных. Были колхозники и студенты, инвалиды и учителя, какие-то непоседы из числа московских жите-лей.
Шабуров пристроился на чемодане благообразного старичка в каракуле-вой шапке и сером пальто с котиковым воротником.
Старичок сидел на нижней скамье, глаз не спускал со своего чемодана и присматриваясь к Шабурову. Постепенно проникся доверием, поманил Ша-бурова пальцем, шепнул на ухо:
– Я вас прошу, если потребуется, скажите, что это ваш чемодан. При-знаться, кое-что купил в деревне, в Москву везу. Я там работал раньше в му-зее антропологии, а теперь приходится кормиться этим… Понимаете? – он постучал пальцем о чемодан. – Честное слова, в последний раз. Надоело. От-ремонтирую квартиру, попрошусь снова в музей…
Шабурову теперь черты лица старика показались знакомыми. «Где же и когда приходилось его встречать раньше? – подумал, начал вспоминать. – Ну, конечно, это и есть тот самый старик, под надзором которого пришлось в конце зимы или начале весны 1942 года читать материалы о Геккеле в антро-пологическом музее. А потом этот старик оказался народным ополченцем, документы потребовал, для порядка, теперь вот бросился в спекуляцию, что-бы кормиться. Вот тебе и перекресток дорог…»
Старик сначала попытался отрицать, когда Шабуров напомнил об этом факте, потом сказал:
– Но вы уж помилосердствуйте, не будьте злопамятны. Честное слово, я не спекулянт, а просто от нужды. Поверьте, пожалуйста!
Шабуров поверил. В его памяти старик этот снова встал таким, каким пришлось видеть его тогда. Продрогший, завернутый в кашне, с берданкой в руках… Московский ополченец зимы 1942 года…
Рядом сидела женщина в толстом суконном жакете и белом вязаном плат-ке. Ерзая на мешках, она рассказывала о случае, как она опоздала на днях к нужному поезду.
– Ехала впервые, порядков не знала. На станции Бельково мне сказали, чтобы я спокойно сидела, пока человек с метлой прогонит из вагона. Это, как мне говорили, случится на станции Орехово, где мне и нужно. Я, дура, пове-рила. Сидела спокойно и сидела, пока проехала до Егорьево. А мне туда со-всем не в руку. Хорошо еще попался там знакомый шофер, привез меня опять на Бельково. Сам он поехал машиною на Киржач, а я тогда поездом на Ива-ново уехала. Вот какие притчи бывают на этих дорогах, не помянись они…
В Москве Шабуров проводил знакомого старика до вагона метро, сам на-правился на Курский вокзал. Там не пошел в туннель вокзала, а вышел прямо по платформе № 1 к решетке, перелез через нее, вцепился на подножку уже начавшего движения электрического поезда. Вскоре был в Кучино, сдал в штабе отпускной билет.
В ночь Шабурова назначили на пост дублировать часового от комендант-ского взвода у штабелей дров и картофельного бунта. Объяснили такое странное назначение так: «Солдаты комендантского взвода сплавляют карто-фель на сторону, надо их уличить в этом».
Шабуров пожал плечами, взял длинное драгунское ружье со штыком, встал на пост. Стоять пришлось с двух часов ночи до десяти утра.
Отмеривая шаги по шпалам, грелся и думал. О себе думал, о жене, об Ан-дрее Лобанове. Больше всего о жене. «Да, совсем недавно был с нею, а при-дется ли еще быть, не знаю», – лезли в голову мысли. Потом начал сочинять стихи, декламируя шепотом:
Недавно уснул я у ней на груди
Впервые за тысячу дней,
И во сне мне сверкали огни
Моих дум и мечтаний о ней…
Мысли о жене снова сменились мыслями об Андрее Лобанове. «Кто же он, подлец или благородный невольник, пропущенный сквозь когти тысячи смертей? Зачем он унес в неизвестность неповторимую рукопись части моего романа? Мог же он зарыть рукопись в землю, передать друзьям, чтобы она не попала к фашистам… Он этого не сделал… Сам исчез, вычеркнул себя из жизни, если не навсегда, то на года и на года. Какое горе, какая мука! Жаль друга и обидно, что он не все сделал для спасения рукописи. Он был настоль-ко умен, что просто непонятна его глупость, приведшая его в лапы фаши-стов…»
Так в эту караульную ночь мысли Шабурова витали не у мешков и бунта картофеля, а носились далеко-далеко от Кучино. На их крыльях была взбудо-раженная душа Шабурова, потерявшего безгранично много на войне. Он ис-пепелил в огне страданий свое сердце, но сам выжил, хотя и поседели его темные волосы, поблекли щеки. Но в нем горел огонь жизни, исканий, жела-ний все знать и ничему не верить на слово. Кто не страдал, как Шабуров, того сердце не поймет подобного зова, понятного лишь умным страдальцам, но не умничающим самодовольцам.
Утром Шабуров написал рапорт командиру резерва с просьбой поскорее отправить на фронт, сидеть в резерве скучно и, учитывая порядки здесь и форму занятости времени офицеров, даже вредно.
Через день отправили из резерва большую группу офицеров на фронт, но Шабурова в списке не оказалось. На его вопрос, почему так случилось, в штабе ответили: «Во-первых, посланы люди на должности от командира взвода до командира роты. Более высокие категории не запрошены. Во-вторых, состояние вашего здоровья после контузии не позволяет… Наверное, мы вас не отправим на фронт. Отдел кадров МВО подыскивает для вас более подходящую службу…»
Возвратившись в казарму, Шабуров застал товарищей в веселом настрое-нии.
– Василий Петрович, вы только подумайте! – перебивая друг друга, окру-жили они Шабурова: – Стокгольмская газета «Афтонтиднинген» сообщила, что различные квислинги, наследники норвежского предателя, бежали от сво-его народа в Германию и расквартированы в местечке Фушль, в двадцати ки-лометрах от Зальцбурга…
– И кто же будет жить в этом клопятнике, пока сгорит фашистская Герма-ния? – спросил Шабуров, раздеваясь у вешалки. – Сообщите, пожалуйста…
– Целая компания, товарищ гвардии капитан. Вот, слушайте: Лаваль, Де Брион, Паволини, Муссерта…
– Хватит, – махнул Шабуров рукою. – Голова болит от всего этого. А это что у вас там за брошюра?
– Лейтенант из Москвы привез, о маршале Тито…
Шабуров взял брошюру, открыл наугад. «… Этот человек уже при жизни своей стал легендарным, – говорилось в брошюре. – Тито – редкое явление среди людей. Своей легендарной славой он никому не обязан, кроме личного гения и народной любви. Его, не в пример другим, не газеты раскричали, а сделала известным народная молва и изумительная личная храбрость и пол-ководческая одаренность…» – Ерунда! – сказал внезапно Шабуров, швырнув брошюру на стол, но офицеры зашумели, заволновались.
– Как ерунда?! – закричал один из них, наступая на Шабурова и тараща стального цвета безбровые глаза. – Редкое явление, а не ерунда…
– Всякое редкое явление могут сегодня превознести до небес, а завтра бросить в бездну, – спокойно возражал Шабуров. – Поживете, так увидите…
– Нам и сейчас видно, – шумели другие. – Вы вот не дочитали до конца, а ерепенитесь. Есаулов, читайте вслух, пусть Шабуров послушает…
Есаулов, одутловатый майор с огромной головой и длинными черными волосами, величаво шагнул к столу, взял брошюру. Начал читать хриповатым баском:
«… Из многих его полководческих дел, каждое из которых достойно бес-смертия, укажем на одно. Во время четвертого похода против югославских патриотов, немцы прижали двадцатитысячную армию Тито к реке Неретва. Слева были немцы, справа – итальянцы, с фронта – четники Михайловича. Спасение было только в том, чтобы прорваться в Санджак. Но он лежал за горной рекой трехсотметровой ширины с крутыми берегами и без переправ.
Были построены переправы, но немцы обнаружили их, начали ожесточен-но бомбить. Офицеры штаба Тито посчитали тогда невыполнимым план про-рыва через реку. Но Тито был уверен в выполнении плана, принял дерзкое решение: он приказал на виду у немцев сжечь переправы через Неретву. Немцы тогда поняли этот факт как отказ югославов от форсирования реки и решение пробиваться из окружения через горы. Началось соответствующее перегруппирование немецких войск, ослабивших свои позиции в районе воз-можного форсирования югославами реки Неретвы.
Ночью саперы Тито соорудили переправы, армия форсировала реку Не-ретву и тяжелым молотом обрушилась на врага. Были перебиты тысячи чет-ников, инициатива перешла в руки Тито. Он немедленно нанес удары по нем-цам и итальянцам, перерезал дороги между ними. Развивая успех, югослав-ская народно-освободительная армия освободила много районов Герцегови-ны, Черногории и Восточной Боснии. Этот маневр Тито достоин внимания военной истории наравне с маневром Суворова, выведшего русские полки из Мутенской долины в октябре 1799 года, где они были окружены в шесть раз превосходящими силами французского генерала Массены…»
– Это вам понятно? – майор вскинул на Шабурова черные глаза, улыбнул-ся.
– Вполне понятно, товарищ майор. Благодарю за просвещение…
– То-то, – покровительственным тоном сказал майор. Он бережно поло-жил брошюру на стол, немного помолчал, а потом начал свой рассказ о Вар-шаве, которую недавно видел, дней двадцать тому назад, перед отправкой в резервный офицерский полк. – Дело было в конце дня, уже вечерело. Вот и пробрался я с двумя разведчиками на самый берег Вислы. Столица Польши была видна отсюда, как на ладони. Серели контуры Старого Мяста, сожжен-ного немцами. Видны разрушенные здания Рыночной площади и прилегаю-щих к ней улиц. Средневековые, извилистые.
Захватили мы одного жителя Праги. Он возвращался из своего нелегаль-ного путешествия к родным в Варшаве. Он рассказал, что немцы разрушили древнейший собор святого Яна и уничтожили Маршалковскую улицу…
– Скорее бы взять Варшаву и своими глазами посмотреть, как там и что, – бросил реплику сидевший на койке капитан со светлыми усиками и полной грудью орденов. – А то все одни описания да рассказы…
Майор обернулся к нему, поднял брови.
– Что же вы не верите описаниям?
– Признаться, не всем верю.
– Почему?
– Слишком все гладко выходит и прилизано в некоторых описаниях. Все люди получаются сознательные, патриотичные, а жизнь похожа на малину. Попробуй, составь себе настоящее впечатление о жизни по таким описаниям. Мне кажется, что полезнее перейти бы нам на литературу фотографического аппарата, чтобы быстрее просветить умы и очистить многих от маниловщи-ны…
– Любопытно! – воскликнул майор. – Шабуров, вы как на этот счет думае-те?
– Послушаем человека, потом уже и заключение можно сделать…
– Конечно, конечно, пусть говорит, свою мысль развивает, – загомонили все, освободили у стола место для капитана со светлыми усиками.
– А моя мысль простая. Расскажу я про то, что и сами вы каждый день своими глазами наблюдаете. Возле Кучинского завода № 1 привлек мое вни-мание хромой человек в потрепанной бурой шинели. Он назойливо приставал к прохожим, хриповатым голосом предлагал им купить «единички по сходной цене».
«Наверное, сумасшедший?» – подумал я и перешел на другую сторону улицы, повернул к станции. Вдруг мне преградила путь женщина в поношен-ном и почти облезлом меховом пальто. «Вам не надо единичек?» – к моему изумлению предложила она.
Считать всех людей сумасшедшими, конечно, нельзя. И я, превозмогая чувство неловкости невежды, попросил женщину посвятить меня в секрет «единички».
«Ах, какой же вы необразованный! – воскликнула она, покачала головой, хотела уходить, но остановилась и сказала: – Единичками называются отре-занные от карточек квадратные розовые и голубые бумажки с цифрами. Име-ешь если такие «единички», можешь купить в магазине носки, свитеры, что хочешь… Присмотрись, на товарах висят этикетки с обозначением цены и количества «единичек». Без «единичек» товара не купишь, так как деньги не-действительны…»
Зашел я в магазин и убедился, что на носках висела этикетка: «Цена 17 рублей и 5 единичек».
Глупее трудно придумать, но спекулянты довольны не менее Чичикова, покупавшего мертвые души. Деньги, видите ли, стали недействительными. В магазине за чулки требуют «единички», а на базаре, пожалуйста, любая спе-кулянтка предложит тебе на выбор – или чулки в два дорога или «единички» по два рубля за единицу…
Вся эта унизительная комедия считается, наверное, ее изобретателями чуть ли не апофеозом мудрости. Но сами «изобретатели» предпочитают хо-дить в первосортных носках и туфлях, а не в иллюзорных «единичках». Вот я говорю: пусть писатели пишут так, как есть в жизни, чтобы поколения могли по роману изучать историю жизни людей…
– Вы склоняетесь к натурализму, – сказал кто-то с верхней полки. – Так нельзя…
– А откуда вы знаете, что нельзя? – возразил капитан, посмотрев чуть не под потолок, где, свесив ноги, сидел лейтенант в нижнем белье. Он отдыхал после дежурства, проснулся, втянулся в спор. – Без натурализма мир не имел бы такого писателя, как Эмиль Золя…
– Так ведь то француз!
– Поговорим о русских, – продолжал капитан. – Я вот только сегодня еще раз перелистал в полковой библиотеке книгу Максима Горького «Жизнь Мат-вея Кожемякина». Читал, и мне вспомнилось изречение Короленко по адресу Льва Толстого: «По-графски сморкается». Я это к тому говорю, что наши из-дательства готовы съесть новичка-автора за первый рассказ, обвиняют его в небрежности языка, в натурализме и прочих смертных грехах. При этом обя-зательно требуют обратиться к Толстому и Горькому, писать на уровне их мастерства. Забывают при этом, что эти писатели не родились за одну минуту такими, а стали писателями постепенно, печатали свои произведения по мере написания глав, а теперь издательства способны убить в человеке надежду своими требованиями представить им не первую книгу произведения, а всю эпопею. Даже за малейшую оплошность затолкут автора, забывая, что оп-лошности были и у Горького и у Толстого. Да и банальности у них не мень-ше, чем у самого неопытного писателя. Горький очень часто допускал повто-рение сравнений и образов, то есть допускал ту банальность изобразительных средств, за которую всегда готовы критичные критики убить начинающего писателя…
– Приведите примеры, – сказал майор.
– Можно и примеры. В «Матвее Кожемякине» у Горького написано: «Крыло блестит, как помазанное маслом», «Голова блестит, как помазанная маслом» и так далее «помазанное маслом».
Язык татарина исковеркан Горьким до невероятности. Часто приходилось слышать и читать громобойные речи наших критиков против натурализма и смакования половых вопросов в литературе. Но ни разу эти «критики» не объяснили неизменную вязкую страсть Горького или толстого трактовать и показывать половые отношения. Возьмите, например, «Воскресенье» Льва Толстого и описание в нем любовных встреч Неклюдова с Катюшей Масло-вой. Там больше натурализма, чем платонического созерцания… Катюшина рука шарила крючок двери… Неклюдов, задыхаясь от страсти, тащил Катю-шу в спальню, ощущая ее голые руки, холстинную рубаху и трепет грудей. Он не обращал внимания на ложные протесты Катюши и на ее сердитый голос, в котором слышал только отголосок страсти: «Возьми меня… я вся твоя».
У Горького страсть к половым вопросам еще большая, резче натуралисти-ческая. В «Климе Самгине» Клим ныряет в постельку к бабенке, понукаемый ею. Матвей Кожемякин без понукания лез к мачехе Палагее. Натурализм Горького здесь резче, чем у Золя, особенно в описании спящей Палагеи: рас-кинутые ноги, розовые соски грудей и прочие «прелести», взятые в натураль-ную величину. Даже в описании Собачьей Матки, которая всю жизнь решила жить с псами, бросая им куски собранной милости, Горький остается во вла-сти эротизма. Он со смаком описал, как Собачья Матка показывала детям улицы свой «пачпорт»: «… высоко вздернув юбку, показывала им желтые но-ги, мохнатый живот и глухо, в такт их крикам, говорила три слова: – Вот-вам-пачпорт!»
Говорят: «Натурализм». А, по-моему, это копия жизни. Он честнее поэто-му всех других направлений в литературе, ибо свободен от предвзятостей и тенденций прилизывать действительность под потребность тех или других господствующих классов и групп…
– Подождите, капитан, – прервал его майор. – Давайте спросим мнения Шабурова. Он ведь пишет роман о людях и событиях двадцатого века…
– Мое мнение, товарищи, такое, – сказал Шабуров. – Пока есть на свете классы и классовая борьба, почти невозможен выход в свет произведений, копирующих картину жизни. Автора заставят включать в произведения до-мыслы, тенденциозные обобщения, идеализации и так далее. Но нужно писа-телю, обязательно нужно максимально пропитывать свое произведение по-знавательным материалом, а не только заботиться об эстетике. Трудно, очень трудно будет разобраться людям будущего в том, что написано сейчас. Надо облегчить им анализ. И средством для этого, по-моему, является письмо с максимальным приближением к жизни и ее действительным фактам. Не сле-дует шарахаться в сторону и от некоторых элементов натурализма. Кстати, наиболее сильными частями произведений Толстого, Горького, Шолохова являются как раз те, в которых они грешили «натурализмом»…
– Шабу-у-уров, к выходу! – послышалось из коридора. – Вызывает пред-ставитель МВО майор Лебедев…
Возвратился Шабуров очень довольный, веселый.
– Кончилось, товарищи, мое пребывание в резерве, – сказал он, начав со-бирать свои вещи в сумку. – Получил назначение на должность старшего пре-подавателя военной истории в Горьковском Краснознаменном Военно-Политическом училище РККА имени Фрунзе. Завтра выезжаю…





5. В ТРИ ДЕСЯТЬ ПО ГОРЬКОВСКОМУ

На улице было холодно и темно. Редкие фонари еле источали голубоватый затемненный свет. Пройдясь немного по тротуару Чистых Прудов, Шабуров сел на трамвай. Через две остановки высадился на Земляном валу, повернул направо и по широченной асфальтированной улице, пересекаемой несколь-кими переулками вышел на площадь. Все асфальтировано, темно-серо, как вода в омуте. Темнел силуэт церквоподобного здания Курского вокзала.
Выяснилось, что поезд должен пойти в Горький лишь в 18.30 завтра. Пришлось ночевать в вокзале. Шабуров пристроился на своих вещах и дре-мал, уткнувшись лбом в спинку стоявшего впереди широкого кресла.
Рано утром пробудило радио: передавали сообщение о подписании пере-мирия с Болгарией. Слушать Шабурову мешали военные, сидевшие рядом на груде мешков с вещами.
Один из них, пожилой и обвешанный медалями, выпустил изо рта целое синее облако махорочного дыма, сказал громко:
– Вот мы уже более часа спорим о бюрократизме, ни к какому выводу не пришли. Но вы скажите мне, желаете посмотреть бюрократизм прямо в гла-за?
– Желаем, почему же не посмотреть…
– Тогда попробуйте пообедать в Москве по продовольственному талону…
Капитан Сорокин взглянул на часы:
– Сейчас пять часов сорок минут утра, – доложил он. – Мы отправляемся в поход за продовольственным талоном. Айда к коменданту!
Комендант протер кулаком заспанные глаза, черкнул карандашом птичку на углу каждого продовольственного аттестата, послал к окну № 17.
Там, высунув нос из окошечка, сердитый голос крикнул:
– К вагонам, в продпункт № 5.
Пришли туда, постояли в очереди и… получили бумагу на Первую Ме-щанскую, 19. Добрались туда всеми видами транспорта и пешком. Только, оказалось, напрасно старались: жирный интендант с двойным подбородком и в бекеше, опушенной мехом по всем швам и карманам, сказал, что надо ехать на Осипенко, 62. С час дожидались там своей очереди и… получили направ-ление на Стромынку, 32.
– Может быть, хватит напрасно бить ноги? – предложил один из офице-ров, но капитан Сорокин возразил ему, что надо довести дело до конца, тем более что до отхода поезда еще много времени.
Пришли на Стромынку, 32.
Цыгановатая девушка этого учреждения, сидя за решеткой, выписала зе-леные талончики со строчкой красных букв по диагонали: «Обед». Подавая их, предупредила:
– Чтобы эти талоны стали действительными, надо вам поехать на Колан-човку, 6.
Съездили и туда, печати там поставили на талоны.
– Теперь айда на Курский вокзал, – сказал Сорокин. – Обедать будем…
Приехали, в ресторан зашли. Стоят столы, над ними картонное объявле-ние: «Обеды по талонам». Сели за стол, постучали, как и все здесь делали. Ногтем о крышку стола.
– Вам чего? – сердито спросил старикан в белоснежной спецовке. Погля-дел талоны, покачал головой: – Аль впервые обедаете, что простых вещей не понимаете? Бегите в вокзальную кассу № 18, чтобы свой штампик кассир по-ставил, иначе талоны недействительны…
Пошли туда, в кассу № 18. От утомления заболели все суставы, голова раскочилась, хоть компресс на лоб положи. Через час штампики были поло-жены, но обед уже и в горло не шел после десятичасовой беготни и хлопот за талонами.
Омедаленный старичок с удовольствием рассмеялся, подмигнул:
– Вот теперь и вы посмотрели бюрократизм в глаза. А я еще вчера его ис-пытал, поэтому и решил получить сухой паек. Бог с ними, с московскими обедами по талону… Сынам и внукам наказ сделаю, чтобы с детства зубами они бюрократизм выгрызали. Жить при нем невозможно. И рад бы промол-чать, да вежливостью не одолеешь бюрократизм, укоренился…
Вечером выехали из Москвы, а в одиннадцатом часу утра поезд остано-вился у вокзала того города, о котором Шабурову еще в гимназии приходи-лось читать летописные строки:
«… лета 1221 князь Юрий Всеволодович заложил град на устье реки Оки и нарече имя ему Новград Нижний».
Французский писатель Александр Дюма, посетивший международную яр-марку в Нижнем Новгороде, назвал его и знаменитый нижегородский откос одним из красивейших мест в Европе.
Об этом городе гремела слава освободителя Москвы от поляков в XVII веке, отсюда на всю Русь разошлись легенды о кремле, о городе, о далеком прошлом края.
Дед Шабурова, скитаясь по земле в поисках куска хлеба, бывал на Оке и на Волге, рассказывал внуку слышанные там истории:
«… володел этим городом грозный Василий-князь, Донского Димитрия сын. Хозяйственный был, присматривался ко всей Руси и к Новгороду Ниж-нему. Порешил обветшалые стены дубовые в кремле каменными заменить. И начал кремль строить на бугре, что между Окой и Волгой издревле возвы-шался. А к месту онному речка Почайна текла по оврагу сырому и глубокому. Над речкой купца одного хоромы были, жена, Алена, жила. Красотой своей свет божий затмевала. Муж, Лопата по прозвищу, души в Алене не чаял, вздыхал об беспокойства. «Чую, радость моя, беда к нам лихая крадется!»
«Не грусти, Гришенька, – засмеется Алена, белой ручкой ворохнет его кудри русые, поцелует в губы и снова засмеется, глазами голубыми поглядит в его глаза: – Не скорби сердцем, милый. Люблю тебя одного, сокола моего ненаглядного, никакой беды-кручинушки не принесу тебе».
А беда тихонечко кралась, кошачьей тихостью приближалась…
В лето тысяча пятьсот осьмое Петр Фрязин, по княжеву указу, каменщи-ков выслал на бугор, чтобы боевую башню закладывать.
С полуночи вышли. Хмурые, бородатые розмыслы русские. Засучив рука-ва, молча бугор шагами меряли, на речку Почайну взором пялились, людскую душу подстерегали: без ее губления крепость выйдет не в крепость, кремль не в кремль. Жесток был закон – обычай старины.
Ночь прошла. Рассвело. Солнышко проглянуло над лесами и над буграми, золотыми крыльями по Оке и по Волге трепыхнулось, в волнах заискрилось. Видать, беду солнышко почуяло. Золотая зыбь у берегов замерцала.
– Плохи дела, плохи! – простонал Фрязин Петр, розмысл искусный. – Не видать на Почайне-речке души человеческой для погубления, а без онной не-можно башню закладывать, а без башни кремль нельзя строить. Грозен указ князя: без исполнения нраву его жития нам не стать, отсекут наши буйны го-ловы о полдень…
Тишина сомкнулась над склоненными головами строителей: ни радость, ни еда на ум не шла. И повар стоял угрюмо у котла с артельной кашей, и дым стелился вокруг, глаза точил горечью своею.
Вдруг шевельнулись мужики, окстили лбы свои высокие, волосами встряхнули, прошептали с ужасом:
– Идет…
Алена-красавица с ведрами и коромыслом с бугра спускалась, к воде шла, озаренная багряными лучами запечалившегося солнца.
– Боже, какой же это злой рок! – заплакал Фрязин Петр. Любил Алену, не говоря ей об этом, сердцем ретивым страдал молча. Отвел очи свои от Алены. На бугры посмотрел, на зелены леса, шагнул к котловану, чтобы самому лечь в холодный его зев, под камни ядрены, под стены башни крепостной.
Самый древний старик успел схватить Фрязина за фалды, от котлована отпихнул, грозно приказал товарищам:
– Хватайте Алену! Значит, рок такой ее. А нравы на Волге, нравы княжии тверже гранита, никто не смеет из живых стать поперек дороги судьбы…
Схватили Алену могучие руки. Крик ее тяжкими камнями и землей разда-вили вместе с ведрами и коромыслом. Жизнь красавицы освятила Нижего-родский кремль над реками.
Никто не сказал Лопате об Алене, сам понял, когда не дождался ее и уви-дел работу людей над башней княжей. Ум его помрачился. Бросился купец с крутого берега в реку, с жизнью своей скорбной расстался. А жизнь живет и живет, легендой в веках шагает. Коромысловой или Алениной и по сей день зовется седая кирпичная башня кремля над Окой и Волгой, бугор тот в садах утопает и в славе…»
Вспомнилась Шабурову эта легенда, правда и вымысел о городе, в кото-рый он приехал. С солдатским мешком за спиной направился к решетчатым железным воротам с надписью на доске: «Выход в город».
– Почему же «выход»? – прошептал недоуменно. – Это же вход в город, давший миру Кузьму Минина и Дмитрия Пожарского, механика Кулибина и композитора Балакирева, революционного демократа Добролюбова и боль-шевика Свердлова, Максима Горького и Валерия Чкалова.
Непроизвольно рука Шабурова рванула с головы меховую шапку. Редкие крупные белые хлопья сырого снега медленно садились на обнаженную голо-ву, таяли в волосах.
Ничего этого не замечал Шабуров, взволнованный сознанием, что он сту-пил ногой на камни великого города, на камни Волжской святыни России.
– Граждане, пройдите с дороги! – кричал милиционер. Он подошел к Ша-бурову, прикоснулся пальцем к его плечу: – Наденьте шапочку товарищ, пройдите. Вам куда?
– В Горький, – сказал Шабуров, надевая шапку на мокрую голову.
– Э-э-э, Горький велик, – сочувственно посмотрел милиционер черными настороженными глазами на Шабурова. – Видать, впервые здесь?
Милиционер Захаров был первым в Горьком человеком, с которым позна-комился Шабуров. узнал от него маршрут к Тобольским казармам, а ровно в три десять дня втиснулся в трамвай девятого маршрута и начал свою жизнь горьковчанина.
Фронт был далеко отсюда, но чувствовался во всем: в небо глядели ство-лы зениток, по улицам грохотали артсамоходки, самолеты гудели в воздухе, слышались раскаты орудийной стрельбы на полигоне заводских испытаний.
Сквозь разбитое окно трамвая видел Шабуров дома с крестообразными бумажными наклейками на стеклах, длинные магазины, пустые ларьки и ки-оски, сберегательные кассы и голубые почтовые ящики до отказа набитые письмами, так что белые треугольнички их торчали из щелей.
Но вот прервались дома и постройки. Справа, за крутой гранитной набе-режной, льдом сверкнула Ока. За ней синели крутые бугры с черными пятна-ми рощ и садов, с нагромождением домишек и церквей, с гармошками длин-ных-предлинных всходных лестниц на скатах.
Левее трамвайной линии, за шестипролетным Окским мостом, высился белесый Канавинский собор, о котором приходилось когда-то читать Шабу-рову в международных отчетах о Нижегородских ярмарках.
Сидевший рядом с Шабуровым старичок в коричневом пальто с плюше-вым старинным воротником и крупными черными пуговицами оказался слу-жащим Управления Волжско-Окского речного пароходства. На вопрос Ша-бурова о Канавинском соборе охотно рассказал, что теперь в соборе разме-щено их Управление и что на Волгу и ее притоки – Каму и Оку – падает со-рок пять процентов всех речных перевозок по рекам СССР, что одна только Волга в навигационный период заменяет десятка два железнодорожных ли-ний.
– После войны, может быть, соотношение изменится, а пока эти цифры верные, – добавил старичок. – Я же сам сижу на этом деле, проверяю и под-считываю. Книгу свою составил, да никак не удается напечатать: знакомых людей в редакции нету, а без них трудно. Вот еду в Горсовет, буду ходатайст-вовать…
У грандиозного здания Горсовета, поражающего своей импозантностью и башенками над подъездами, разговорчивый старичок вежливо откланялся. Подняв неглубокую каракулевую шапочку над лысой головой, вышел из трамвая.
Трамвай начал визжать, поднимаясь к огромному шестипролетному мосту над Окой. Мост, казалось, не опирался, а висел на могучих чугунных фермах и на серых каменных быках. Когда трамвай тихо взобрался на мост и осто-рожно покатился по нему, Шабуров через окно увидел горьковский кремль.
Красно-бурая стена его будто бы вырастала из заросшего травой и зане-сенного снегом крутого бугра. Зубцы и башни стены, знавшие историю про-шлых веков, удивленно глядели на бирюзовое небо, в котором гудели эскад-рильи самолетов.
У правого берега Оки, прососав лед, широкой серой полосой колыхалась вода, медленно плыли в ней синеватые льдины. Слева от моста торчала высо-кая гранитная стена с печурками и причальными приспособлениями. Это Си-бирская пристань. У причала мерзла в потемневшем льду широкая темно-рыжая баржа с белыми буквами на борту: «Семга». За ней, в отдалении мая-чили и пестрели корпуса буксирных пароходов, туманился волжский мыс, бе-лел в голубой дымке лед на Волге у берегов, темнела и клубилась туманом не замерзшая середина реки.
На пристани, ожидая весеннего ледохода и работы, как бы с мольбой к не-бу, стояли электрические краны с поднятыми железными руками ажурных стрел. Пара красных товарных вагонов покоилась на рельсах ветки. Над чер-ными вершинами тополей кружились галки.
Медленно, очень медленно катился трамвай. Гулко отдавался шум и стук его колес в двойном настиле моста, в цементе и дереве, в чугуне и стали его конструкций. Этот почти километровый мост несколько раз бомбили немец-кие летчики, но он был цел, продолжал служить России.
За мостом трамвайные рельсы раздвоились, как лихие усы. Левый ус мет-нулся к улице Маяковского, правый – к Ромодановскому вокзалу. Трамвай с Шабуровым отважно заскрипел прямо в гору, покрытую камнем и асфальтом.
Слева над линией висели кручи и бугры, справа – зиял глубокий яр, кру-тые скаты опускались к берегу Оки.
У Красных Оврагов, куда пришел Шабуров с трамвайной кольцевой оста-новки, к нему шагнул рослый кареглазый курсант с серебристой эмблемой танка и с желтой суконной окантовкой на черных погонах.
– Здравия желаю, товарищ капитан! – приветствовал он. – Гляжу на вас и сразу узнал.
– Здравствуйте! – ответил Шабуров, всматриваясь в курсанта.
– Видать, не узнаете? Вы у нас, в техникуме, лекции читали, а я вам помо-гал, карты на доске и схемы развешивал…
– А-а-а, дорогой мой! – воскликнул Шабуров, обнимая курсанта. – Ваня Федоренко? Вырос-то как, не узнать! Ну, рассказывай о жизни…
Трамвай долго не подходил, Федоренко успел много рассказать Шабурову о боях, в которых участвовал, о госпиталях, где приходилось лечить раны, о боевых орденах и медалях, о своей учебе в Горьковском танковом училище, о своей учебной экскурсии на Горьковский завод № 92.
– Если бы вы знали, товарищ капитан, какое потрясающее впечатление произвел на нас, курсантов, этот завод! – воскликнул Федоренко. Лицо его как-то особенно посветлело, голос влюблено понизился до шепота: – Ох, и дела-а в Горьком… Я себе такого никогда не представлял раньше, что увидел на экскурсии. Особенно запомнился мне кузнечный цех. Там ведь, знаете, как? Совсем на кузницу не похоже, честное слово! Возле печей движутся ма-шины, манипуляторы с огромными стальными руками. Хватают они пальца-ми раскаленные до бела тонные болванки из печи и суют их проворно под па-ровой молот и покручивают. Стук, стук, стук. Это молотом. Не приглядишь-ся, железное бревно готово, начерно обработано. Из него будут делать ору-дийный ствол.
Иные, очень толстые болванки, рука манипулятора выхватит из печи, встряхнет, чтобы окалина соскочила, а потом спокойно подсовывает под го-ловастый пресс. Тогда рабочий быстро кладет свою лопатку ребром на раска-ленную болванку и нажимает кнопку пресса. Тот давит со страшной силой на лопатку, и она разрезает стальную болванку, будто кусок мыла.
В цеху два манипулятора. Встречаясь на рельсах, они молча передают друг другу свои тяжелые грузы, деловито расходятся в разные стороны: один – к печам, другой – к конвейерной ленте. Прямо, как умные люди.
А в другом конце цеха болванки ползли на конвейерной ленте к специаль-ной пиле, которая с диким визгом и шумом, рассыпая фонтаны огненных искр, резала их на части. И казалось, что тяжелый снаряд взорвался: до само-го свода крыши взлетали искры, метался по цеху оглушительный грохот.
Еще пришлось наблюдать керновку. Очень интересная работа: круглое металлическое бревно, двигаясь на каретке, встречает на своем пути непод-вижный стальной цилиндр, который острыми краями врезается в сердечник бревна все глубже и глубже. Потом этот цилиндр, называемый керном, ма-шина выдергивает назад вместе с наполнившим его сердечником. Вот и готов канал ствола орудия. Но это еще не конец работы. Начинается нарезка ствола. Сразу работают двадцать четыре резца…
– Кому на Мызу? – закричали люди. Приготовиться, «пятерка» идет…
– Товарищ капитан, нам как раз нужно на Мызу, – прервав рассказ, преду-предил Федоренко заслушавшегося Шабурова. – «Пятерка» ходит по Арза-масскому шоссе, останавливается у Тобольских казарм…
В трамвае, не имея возможности продолжить при всех рассказ о секрет-ном артиллерийском заводе, Федоренко все же шепнул Шабурову на ухо:
– У нас есть, конечно, и другие города, но Горький… Нет, я прямо-таки не ожидал, что здесь увидел. Это же индустриальная мощь, позволяющая нам разговаривать твердо с разными странами…
Шабуров молча посмотрел в молодое красивое лицо курсанта, в его свер-кающие глаза и залитые румянцем щеки, подумал: «Ну вот, Федоренко влюб-лен в этот волжский город на буграх и низинах в его былую и настоящую славу. Старается и меня влюбить. Кажется, уже влюбляюсь, хотя и приехал сюда совсем недавно, в три десять по горьковскому времени…»




6. ГЛАЗАМИ НОВИЧКА

Встретили Шабурова в училище с удивившим его вниманием: немедленно вселили в квартиру, даже сам начальник КЭО, бледнолицый лейтенант Коб-зарь с хитрыми зелеными глазами, лично притащил откуда-то тяжеловесную железную кровать и полосатый матрац, пожелал спокойного отдыха.
Сотоварищами по комнате у Шабурова оказались три человека: интелли-гентного вида лейтенант Скиба с родинкой на левой щеке и ущербленным пе-редним зубом, старший лейтенант Акулич с косыми заячьими глазами и длинным носом дубиночкой, черноволосый и широкоскулый младший лейте-нант Каропетян, отрекомендовавшийся жителем третьего дома на Электриче-ском переулке Москвы, где жена стережет квартиру.
Уже через час стало Шабурову ясно, что все его товарищи по комнате одарены самыми противоположными наклонностями: Скиба полон желания выйти в образованные люди, много читает и расспрашивает знающих людей о том и другом. Акулич непрерывно толкует о выгодной покупке и перепро-даже «лимитных книжек», склонен к авантюризму и коммерции. Он не глуп, но заносчив. Каропетян похож на современного Тартюфа: его Акулич неоп-ровержимо уличил в блуде с дочкой писателя Костылева, хотя Каропетян пы-тается показать себя человеком «не от мира сего», прикованным к примусу и кастрюле.
На замечание Шабурова, что начальство училища очень внимательное все трое товарищей расхохотались.
– У нас месяцами офицеры живут без квартир, – пояснил Каропетян. – А что вас быстро вселили к нам, так не о вас заботились, а о своем мундире…
– Как это понять? – возразил Шабуров.
– Очень просто, – вмешался Акулич. – В училище работает сейчас комис-сия Политуправления по жалобам фронтовиков, которые прибыли на препо-давательскую работу уже полгода назад, а живут в Сормово, за двадцать верст. Тех начальство успело убрать с глаз комиссии: в командировку посла-ли, а вы попали под резон. Куда же вас? Вот и вселили к нам, хотя мы и про-тестовали…
…Утром Шабуров был на приеме у начальника училища. Тот расспросил кое о чем, потом неожиданно сказал:
– Если есть у вас желание, отдохните, отдохните денька два-три, с горо-дом познакомьтесь. Лекции по военной истории начнутся через месяц или полтора, так что спешить нечего… А город, в котором предстоит жить, всегда нужно знать. Мы же военные люди, не стать сказывать…
И Шабуров двинул в город, знакомиться.
Было туманно. Во дворе носились ватаги ребятишек. Кричали, как грачи, бросали друг в друга комьями земли, запускали змеев в сырой косматый воз-дух.
Малыши самостоятельно познавали водопроводную технику. Воровато оглядываясь, подбегали к водоразборной колонке, нажимали рукой на рычаг, глядели мгновение на струю воды и отбегали в сторону.
Толстенький мальчишка в голубом красноармейском шлеме с красной звездой на лобовине и с опущенными бортами, подобрал полы бурого сукон-ного пальто, начал подкрадываться к колонке. Он шагал тихо, на носках, ста-раясь не стучать кривыми каблуками огромных сапог.
У самой колонки оглянулся на ребятишек, нажал животом на конец рыча-га.
– Глянь, полилась маленько! – закричали, запрыгали ребятишки от радо-сти.
– Нет, не маленько, а немножко побольше полилось, – возразила девчонка, укутанная в шаль и платок. – Льется и сверкает…
– Кеш отсюда, кеш! – послышался грубый голос. – Ишь, разыгрались. Я вас! – мужчина в черной треухе и парусиновой спецовке, размахивая метлой, погнался за ребятишками, потом пожаловался Шабурову: – Житья не дают, охальные…
– У самого есть дети? – спросил Шабуров в ответ.
– Как же иначе? – ласково сказал дворник, перестав сердиться. Он показал окомелком метлы на толстенького мальчишку в голубом шлеме, улыбнулся: – Мой, отряха. В меня и пошел, все капельки подобрал. Признаться, в его годы я и сам не давал взрослым покоя. Поверите ли, жил я в гражданскую войну с отцом в Макеевке, а возле нашей хибары артиллеристы остановились. Не ус-пели они закурит, а я уже в орудию головой залез. Лошади чего-то испуга-лись, дернули орудию… Чуть было мне шею не отломили…
– Неужели? – с сомнением в голосе произнес Шабуров, и дворник загоря-чился, потом махнул рукой, покликал ребятишек.
– Идите, пострелята, покажу вам всю эту технику! – он отложил метлу в сторону и, будто не замечая Шабурова, начал объяснять ребятишкам устрой-ство колонки.
«Рассердился на меня, – решил Шабуров, направляясь к комендантской будке. – Да и зачем мне было нужно мешать ему рассказывать об озорстве в детские годы».
Дворник нагнал Василия у самых дверей.
– Извините, товарищ, – сказал он страдальческим тоном. – На меня часто находит… Сделаюсь невнимательным к человеку, вроде как злым. Не от ду-ши происходит такое, а от войны: сильно контужен я, ранен к тому же… Из-вините, пожалуйста…
– Да что вы, дорогой товарищ? – оглянулся Шабуров. И тут заметил, что у собеседника левый глаз шустр и светел, а правый глядел недвижным серым стеклом из под густой мохнатой брови, будто холодная ледяшка. По сердцу пробежала боль. Ласково спросил инвалида: – В каком полку служили, где фашистов истребляли?
– В двадцать втором, дорогой мой, в двадцать втором. Под Чемодановкой Сумской области меня и трахнуло. Может быть знаете, в августе сорок третьего было там дело, немцы засели в лесу, севернее Чемодановки, а мы их штурмовали… Да, постой-постой, что-то мне обличие ваше кажется знако-мым? Не Шабуров ваша фамилия? Был у нас начальник…
– Да, моя фамилия Шабуров, а вас как?
– А моя фамилия – Еремушкин. Может помните, служил я во взводе про-тивотанковых ружей под командованием лейтенанта Бублеева. Светловоло-сый, красивый. Мы с вами в самом ядре двигались, когда готовились штур-мовать немецкую оборону в лесу. А потом, это я хорошо помню, танки не-мецкие выползли, начали стрелять из орудий. Вы подбежали к Бублееву и кричали, что теперь пора орудовать, держать немцев с фронта. Ну, мы начали полить из бронебоек по танкам. А тут вы гранатой ударили по танку, он за-кружился на одной гусенице, потом Федотов, может помните, кубарем пока-тился под танк с гранатой… А потом я ничего не помню, как дальше было: трахнуло меня снарядом... Очнулся уже в госпитале, без глаза остался. А зав-тра вот со всей семьей уезжаю из Горького, в Новосибирскую область. Там ведь у меня родственники живут. Есть такой поселок, Кочки называется, вот там и живут…
– Кочки? – переспросил Шабуров. – Что-то слово знакомое. Ах, да, вспом-нил. Из Кочкинского района приходили к нам посылки на фронт. Тогда еще воевали мы на Северо-Западном. И вот однажды в сухарях прислала нам за-писку женщина из Кочкинского района, Анна Андрияшевская. Не знаете та-кую?
– Не помню, товарищ гвардии капитан. Имеются в нашем районе Анд-рияшевские, а вот насчет Анны не помню… Да вы, если располагаете време-нем, зайдите, пожалуйста, к нам. Мы вон в том корпусе квартируем. Правда, семья уже на узлах сидит, к отъезду приготовилась, а расспросить не мешает: моя жена из Кочек, весь район знает. Письмоноской работала…
Шабуров зашел вместе с Еремушкиным в тесную комнатку, полную дыма и пара. На полу были узлы, у плитки хлопотала остроносенькая женщина с черными волосами, перехваченными наискосок белой косынкой.
Увидев вошедших, женщина приветливо улыбнулась, фартуком вытерла табуретку, подвинула Шабурову:
– Садитесь, пожалуйста, гостем будете. Сейчас вот картошки сварятся, есть квасок, позавтракаем… На наше неустройства не обижайтесь: готовимся к отъезду, сами знаете, как в это время бывает…
Разговорились. Да и пробыл здесь Шабуров больше часа. Узнал много ин-тересного, узнал и об Анне Андрияшевской.
– Она же у нас активистка, – расхваливала женщина. – Сколько денег соб-рано под ее руководством женщинами Кочковского района на танки и на са-молеты для Красной Армии, сколько перчаток и сухарей на фронт отослано, сколько писем написано красноармейцам на фронт. Да о ней целую книгу на-писать можно, не грех будет. Я в прошлом году зашла к ней, когда к мужу в госпиталь собралась ехать. Он же здесь, в Горьком, излечивался. А мне и го-ворит Анна Андрияшевская: «Смотри, Мариша, поласковей будь к мужу. Да-же если он искалечен весь, не подай виду: воина и защитника Родины любить надо в любом виде, если сердце в нем живо…» Мы от нее недалеко жили, в поселке Рождественском. Очень сердечная женщина. И вы там, на фронте, как рассказывали, очень хорошо сделали, что фашистов побили, и письмо Анны солдатам прочитали перед боем. Приеду в Рождественское, расскажу Анне про нашу встречу и про все, что вы рассказали. Может быть, бог даст, когда сами встретитесь с Анной, может быть, в своей книге о ней напишите. А надо, ей-богу, надо. Очень сердечная женщина…
… В город Шабуров поехал, сильно взволнованный своей встречей с Ере-мушкиным и его женой. Умышленно не стал у кого-либо расспрашивать о достопримечательностях Горького, так как родилась в груди потребность не связывать себя преднамеренными рамками маршрута, а просто воспринять все глазами и сердцем свободного скитальца по незнакомым улицам огром-ного города. Такую эмоциональную прелесть нельзя ничем заменить, как и нельзя ничем заменить впечатления от встречи с Еремушкиным и другими боевыми друзьями и соратниками в великих битвах за Россию, плоды кото-рых еще должны созреть в недалеком будущем. И это будущее покажет цвет и вкус плодов, выращенных на почве, удобренной трудом, боевыми подвига-ми, лишениями и кровью лучших сынов Отечества.
Трамвай катил по улице Якова Свердлова. Деревянные большие и малень-кие дома. Одни совсем некрашеные, седые от времени ребра бревен. Другие окрашены охрой или желтой канареечной краской, облупились, как обвет-ренная кожа на лице. Стояли и тяжелые кирпичные дома с заплесневелыми стенами добротной старинной архитектуры рядом с пятиэтажными коробка-ми реконструктивного периода с черными зигзагами молниеподобных тре-щин на светло-серых стенах.
Вот и Первомайская площадь. Асфальтированная, сверкающая влажно-стью. От нее во все стороны разбегались лучи целого десятка улиц и переул-ков.
Через площадь, шипя колесами, катились различные марки автомобилей, торопливо бежали женщины с длинными желтыми мешками за спиной. Из мешков торчали острые изломы сосновых досок и палок. Это было топливо.
Тучи ребятишек цеплялись за борты машин специальными палками с крючками и мчались по асфальту на буксире, из-под роликовых коньков гей-зером били искры и голубоватая пыльца.
Другая группа сорванцов хохотала и прыгала возле многоэтажного здания Почтамта, у подъезда которого сердитый шофер звучно лягал сапогом по баллону сломавшейся машины. Машина вздрагивала, как живая и слегка сто-нала, поскрипывала рессорой. Она стояла на трех колесах и на одной тонень-кой ножке домкрата, будто старинный инвалид на деревяшке.
– Колоти ее, колоти! – подбадривали ребятишки нетрезвого шофера, вы-мещавшего на машине свой личный недосмотр. Вдруг он, угодив ногой по бандажу, застонал и, ухватившись руками за ушибленное место, начал пры-гать у машины на одной ноге. Это привело мальчишек в еще больший вос-торг, наперебой закричали: – Машина не выдержала, отбрыкнулась. Вот ка-кая машина сердитая, берегись ее…
– Значит, проучили машину, товарищ водитель? – спросил Шабуров чер-ноглазого парня в синем комбинезоне, серой шапке-ушанке и в кирзовых са-погах.
– Никак нет, товарищ капитан! – перестав прыгать и приняв положение «смирно», доложил шофер. – Просто я немного сдурил… Сейчас вот под-правлю и поеду…
– Да-да, подправьте и поезжайте. А то нарветесь на комендантский пат-руль и…
– Есть, товарищ капитан! Подправлю и поеду. К коменданту попадать не-выгодно, он меня уже знает…
Шабуров помог шоферу «подправить» машину, сам отправился дальше по улице Свердлова. Некоторое время шагал он, не привлекаемый ничем. Но вот взор его был поражен неожиданностью вставшего перед ним серо-голубого оригинального здания с фигурной кровлей, с островерхими башенками и за-тейливыми подъездами кудрявой древнемосковской архитектуры.
Вид этого здания, втиснутого в шеренгу обычных домов, поразил Шабу-рова так, как поразила бы его в XX веке встреча с живым боярином XVII ве-ка, затесавшегося в современную очередь у булочной.
На здании вывеска Горьковского отделения государственного банка.
Шабуров завернул туда. Мимо двух милиционеров в белых перчатках, по широким коленчатым лестницам и сумрачному коридору прошел вместе с другими клиентами в кассовый зал.
Глаза здесь разбежались, глубокое очарование охватило Шабурова при виде столь редкого высокохудожественного оформления, каким отличался зал – памятник зодчества седой русской седины.
И не один Шабуров, многие военные, задрав головы, с удивлением рас-сматривали роспись на сводчатом потолке. Она пленила взор, будоражила воображение своей пестротой и дыханием буйной торговой нижегородской старины, свежестью сохранившихся красок, мифологичной фреской.
Потолок представлял архитектурную комбинацию арочных сводов и се-кущих плоскостей, кривых линий в соединении с идеальными лучами, жест-ких граней и мягких овальных выступов, сферических вогнутостей и линзо-видных выпуклостей, похожих на огромные глаза. Думалось, что неевклидова геометрия Лобачевского предвосхищенно родилась именно в этом удиви-тельном архитектурном приравнении прямых линий к кривым, плоскостей к сферам, граней к овалам. Глубина трехмерного пространства жила здесь на плоскости, и сама плоскость, как зеркало, казалась глубокой.
Роспись была пестра, как и сама жизнь древнего Нижнего Новгорода. Фо-ном росписи служила кружевная художественная вязь. Местами она прерыва-лась пространствами рамок в форме квадратов и звезд, овалов и ромбов, тре-угольников и кругов, прямоугольников и трапеций.
Причудливые рамки заполнены изображениями галер и древних парусни-ков, Соломонами с лучистыми ореолами у круглых голов с совиными глаза-ми, львоподобными царями с крестами и скипетрами в когтистых руках, дву-главыми орлами на щитах воина Георгия Победоносца. Изображены также юные розоволикие конники с рогами изобилия в руках и с порхающими бе-лыми голубями у копыт тонконогих горячих вороных коней. Изображены звери в царских коронах и сердитые цари в звериных шкурах.
Безграничная социальная фантастика, выросшая на почве шумевшего на весь свет старинного Нижнего Новгорода, куда торговые страсти сгоняли людей со всей планеты. Смесь вкусов, быта, культуры, политических стра-стей и народных сказаний – все это отразилось в причудливой росписи по-толка кассового зала Горьковского отделения государственного банка.
Три огромных пятиярусных бронзовых люстры недвижно висели под сво-дами, холодно поблескивая резными колпачками электрических свечей. И чувствовалось, что электрические совсем недавно пристроились к древней потускневшей бронзе величественных люстр, знавших сальные и стеарино-вые свечи с их мерцающими и стелющимися острыми голубоватыми язычка-ми пламени, с синими спиральками дыма над черными корешками погасших фитилей.
Это было в старину, когда в углу крестьянских хат на Волге, под образами стояли большие толстоногие столы с грубыми домоткаными скатертями и краюхами свежего ржаного хлеба рядом с берестяной солонкой и зеленой кружкой из оббитой бутылки с холодной водой. Расплесканные капли воды дрожали и сверкали на жестких ворсинках скатерти, как роса на стебельках густой травы.
Теперь краюхи хлеба убраны в поставцы, столы завалены книгами, газе-тами, журналами, на стенах мифологические образы вытеснены портретами руководителей России. Все изменилось, ничего не узнать.
Растревоженный видением неспокойной нижегородской старины, Шабу-ров зашагал из банка к Часовой горе, к «детинцу», без которого уж никак не мог быть полным древний образ города на Волге.
Экскурсоводом случайно оказался горьковский поэт Зарубин, редактор литературно-художественного отдела областного книжного издательства. Он был в Обкоме партии с жалобой, что его жене, положенной в родильное от-деление больницы, не дают молока и не желают поставить грелку со ссылкой на отсутствие примуса и керосина. С Шабуровым и другими военными встретился он, когда те проходили во внутрь Кремля через широко распахну-тые башенные ворота, спросили Зарубина, с чего лучше начать осмотр «де-тинца».
– Начать надо с порядка, – сердито сказал Зарубин. Это болезненного вида человек с жесткими темно-русыми волосами, безжизненными серенькими глазами и белым налетом слюны в уголках тонких губ широкого рта. Ежась от холода и натягивая сухими пальцами без перчаток короткие рукава поно-шенного пальто, он скороговоркой рассказал о своих обидах на больницу, о своей жене, которая должна вот-вот родить ребенка и о том, что в Облиспол-коме ничего не помогли, посоветовали обратиться к писателю Федорову, ко-торый представляет в Горьком газету «Известия».
– Плюнуть бы на все это, да сердце горит, – скороговоркой продолжал жаловаться Зарубин, не собираясь отвечать на вопрос военных, с чего лучше начать осмотр «детинца». – Что выдумали сказать: «Ваша жена из купчих, че-го же о ней заботиться?» Безобразие, бездушие» – На этом Зарубин осекся, испуганно поглядел на молча слушавших его незнакомых людей в военной форме и сказал, ища путь «замять» все наговоренное им в пылу гнева: – Раз-решите, я сам с вами пройдусь по Кремлю. Возможно, помогу, да и сам рас-сеюсь от дрязг быта и жизни… Желаете послушать кусочек истории?
– Конечно. Даже очень желаем, – заговорили военные. – Пожалуйста…
– … Княжил здесь честолюбивый князь Константин Васильевич, – начал Зарубин свою повесть. С 1350 по 1352 год выстроил он храм Боголепного Преображения и приказал перенести в него из Суздали греческую икону с изображением Спаса. Вы думаете, зачем? Чтобы закрепить свою власть и це-ною измены Руси сохранить независимость Нижнего Новгорода от Москвы. Этот князь разрешил даже новгородским женщинам поколотить Сергия Ра-донежского – посланца Москвы. Рассердился тогда Сергий, лучший советник московского князя Дмитрия Ивановича, и сказал: «Вот город. Дома в нем ка-менные, а люди железные!» История подтвердила правоту этих слов.
В 1392 году Нижний Новгород подчинился Москве. Но с 1411 по 1414 год князь Данил Борисович своеволил: при поддержке татарского хана восстано-вил самостоятельное великое княжество Нижегородское. Народ не поддержал князя, так что его прогнали московские войска. С той поры город верно слу-жит Руси.
В 1505 году нижегородцы отбили натиск татар на деревянный кремль, по-строили церковь Ильи-пророка на том месте, где ядро кремлевской пушки убило самого Мурзу Ногайского. Через три года после этого был заложен ка-менный кремль, который и стоит вот перед вашими глазами, – Зарубин пока-зал на стены с квадратными и круглыми башнями, с хмурыми проездами и боевыми зубцами, подпиравшими холодное косматое небо. – Он уже дряхл, но верен России, для могущества которой горьковские заводы куют оружие… А теперь пройдемте во внутрь…
Во дворе кремля серые асфальтированные дорожки ручьями текли у мо-лодых сосенок и елей, напоминавших своей колючей зеленью двор Москов-ского кремля. Только не было здесь московской строгости и пестроты зданий, меньше, чем там, пахло боярской стариной.
Вполне современными и даже эквилибристичными выглядели здания Горьковского Обкома партии и Облисполкома, включенные принудительно в ансамбль кремля по воле несдержанных архитекторов. Плоскостенные и не обремененные украшениями, они кололи глаза глубоко изрезанными углами, сверкали многочисленными переплетами широких окон и стеклянных веранд. Просто удивительно, что на подступах к шестидесятой параллели архитекто-ры создали легкие постройки, приличные для южных приморских городов-курортов.
– Это не история, это просто явление в архитектуре, – махнул Зарубин ру-кой на дома. Он не стал пояснять содержание своего слова «явление», но и так все поняли, прошли гурьбой за Зарубиным дальше, за остекленные дома.
Там на экскурсантов снова дохнуло подлинной стариной. Слева тянулось длинное сумрачное здание местами в два, местами – в три этажа, Зеленые от плесени кирпичи фундамента, толстые железные решетки в глубоких окнах. За решетками мерцали угрюмой чернотой старинные стекла с радужными жилками и косицами.
Здесь был застенок, воеводский палач пытал огнем и на дыбе всякого сво-бодолюбца, искателя правды. Шабуров поморщился, прошел к одному из контрфорсов, вскарабкался на кремлевскую стену. С высоты стены и кручи бугра, на котором она стояла, открывались взору широкие дали, разрезанные Волгой.
– На стене гулять запрещается! – крикнул охранник. – Прошу немедленно сойти.
– Хорошо, сойду, – сказал Шабуров, успев все же оценить высокую кру-тизну кремлевского бугра: трехэтажные казармы, стоявшие на берегу Волги, казались, в сравнении с бугром, ничтожными карликами. Такое впечатление бывает у человека, смотрящего на избушку с тридцатого этажа небоскреба.
Правее, на откосе, прилепилось деревянное здание с островерхой кровлей и двумя деревянными башнями.
– Это бывший ресторан охотников, – пояснил Зарубин. – Волжские охот-ники любили здесь выпивать, закусывать, рассказывать были и небыли, без чего и жить-то не могут настоящие охотники.
Широкая, не песенная, а настоящая Волга серела широкой полосой, клу-билась туманом на не замерзшем пока фарватере. В тумане утопал противо-положный берег и еле маячили там рыжие кустарники, черные домики рыба-ков, редкие деревья на плешивых, немного заснеженных лугах.
– А вот и памятник Валерию Чкалову.
Подошли, рассматривали.
Огромный голубоватый Валерий на круглом пьедестале. Он смотрел на площадь, повернувшись спиною к Волге, которую любил.
– Зачем же повернули памятник спиной к Волге, когда живой Чкалов лю-бил глядеть на реку с высоты откоса и мечтал, мечтал, взмахнув крыльями и поднявшись над Волгой, облететь весь мир?
– Разобраться если, то никаких других мотивов, кроме традиционной дани сценическому такту, обязывающему артиста быть лицом к публике, нет для оправдания повернутого к Волге памятника Чкалову. Заставили Чкалова по-вернуться лицом к гуляющей на площади Минина и Пожарского публике, убили этим пламень символа…
– Это верно. Валерий Чкалов любил бурю жизни, а не дисциплинируемую милиционерами площадь. Вовсе он не мечтал стоять и любоваться круглыми указателями на площади с цифрами допускаемых законом скоростей комму-нального транспорта…
– Неужели технически трудно повернуть Чкалова лицом к Волге?
– Нет, технически не трудно. Гораздо труднее убедить вон тех, которые сидят за столами остекленного дома и не желают понять необходимости…
– Разъяснить им надо, – сказал Шабуров. – Разъяснить, что не будут на-рушены никакие пропорции памятника, если повернуть его лицом к Волге: черно-мраморный пьедестал памятника цилиндричен…
– Это верно, – согласился Зарубин. – Но идея памятника станет иной…
– То есть, настоящей?
– Да. Тогда будет само по себе ощущаться бессмертное дерзновение и не-уемная жажда одолеть стихию природы, стихию пространства…
– Вот же и отлично! Именно это всегда влекло Чкалова на подвиги, было сущностью его характера…
– Так-то оно, так. Но… часто решают не те, кому ясно, а те, у кого под ру-кою власть. Не станем же спорить с ними? Заспорь, неприятностей не обер-нешься…
– Куда же теперь? – поинтересовался один из военных. В домик Максима Горького? Вернее, Каширина…
На трамвае спустились под гору, миновали Лыковую дамбу, соединяю-щую Свердловский и Куйбышевский районы (Здесь, погребенная под земля-ной насыпью и заключенная в канализационные трубы, текла под землей зна-менитая речка Почайна), потом через Добролюбовскую улицу попали в древ-нейшие кварталы города.
На Краснофлотской улице, называвшейся до революции Ильинской, вы-шли из трамвая, а вскоре оказались на Почтовом съезде. Здесь нашли призе-мистый одноэтажный домик пепельно-розового цвета с нахлобученной кров-лей и выпученными, как глаза у рака, мутными окнами.
В бытовом музее детства Максима Горького, известном под названием домика Каширина, встретили огромного человека, похожего на Горького.
Широкоплечий, на целый метр выше любого из группы экскурсантов, се-дой усач, человек этот показался очень угрюмым и сердитым.
– Хитровский, – отрекомендовался он. – Чем могу быть полезным?
Через несколько минут от первого впечатления ничего не осталось. Хит-ровский оказался веселым юмористом, в котором удачно сочетались горьков-ская внешняя суровость и горьковская постоянная радость жизни.
С ним и осмотрели домик Каширина.
Две небольших комнаты, кухня и сени – вот и весь домик. В кухне. Зани-мая всю левую половину, теснилась печь. Обыкновенная большая русская печь.
У порога стояло деревянное ведро с водой и розгами, которыми ежесуб-ботно дед Каширин сек внуков перед уходом на всенощную службу в цер-ковь.
Через парадную комнату деда прошли в комнатку Акулины Ивановны, ба-бушки Максима Горького. Деревянная кровать с периной, стеганым одеялом и горой подушек занимала большую часть всей площади. Неподалеку стоял обитый железом сундук, упомянутый Горьким в «Детстве».
Играясь на этом сундуке, маленький Алеша Пешков, по его признанию, всегда переживал тревогу, что вот-вот срежет ему спину медный сверкающий маятник часов, которые висели над сундуком на оклеенной зелеными обоями стене. Асы висели теперь молча. Гири тяжелые, медный диск маятника уст-рашающе велик.
В этой комнате Акулина Ивановна рассказывала внуку чудесные русские сказки, пробудившие в нем талант большого писателя.
… Кто-то предложил съездить в Сормово. Зарубин сказал, что он не имеет времени, офицеры поехали одни, наняв грузовую машину. Но там ничего увидеть не удалось, кроме «Ателье мод № 3», где принимали заказы на по-шивку кителей лишь по специальным талонам. На судостроительный завод имени Дзержинского, издали похожий на крейсер, тоже пропуска не дали. Пришлось ехать назад не солоно хлебавши.
Двадцать километров, если не больше. Вволю накачались и намерзлись в трамвае, ехав три с лишним часа. Ехали на шестом, девятом и еще каком-то номере, пока Шабуров попал на последний, на пятый. Этот ходил до Тоболь-ских казарм и дальше, на Мызу.
Но ехать туда не пришлось: встретились с Зарубиным, вернулись в Книго-издательство и начали читать рукопись Шабурова «Перекресток дорог» (Ша-буров проговорился об этой рукописи и о том, что она с ним, в сумке, а Зару-бин заинтересовался ей).
Случайно или в силу какой-то системы, но Зарубин оказался на противо-положном полюсе во взгляде на роман «Перекресток дорог», чем писатель Бондарин. Тому, например, нравилась любовь Василия к Гале, а Зарубину эта любовь показалась надуманной. Бондарин в 1940 году находил погрешности в описании быта военной школы в Петрограде, а Зарубину это место показа-лось классическим. Бондарин и курская литературоведка Саввина обвиняли автора «Перекрестка дорог» в жесткости по отношению к немцам-персонажам, а Зарубин, наоборот, потребовал такой модернизации и «заост-рения» обрисовки немцев, что даже исторические факты «братания» солдат в период первой мировой войны подлежали отрицанию или должны быть отне-сены к категории преступлений…
– Товарищ Зарубин, – остановил его Шабуров. – Уверены ли вы, что по-могаете литературе и писателю своей консультацией?
Зарубин пожал плечами.
– Ведь я должен что-то говорить и делать, находясь на службе. Не я, так другой будет давать консультации, сдерживать писателей, иначе их разведет-ся слишком много…
– Хорошо, зарабатывайте, пожалуйста, раз вы на службе, – рассердился Шабуров. – Но было бы полезнее писателю самому говорить непосредствен-но с читателем, а не спотыкаться без конца на такие вот утесы, какими явля-ются бесчисленные консультанты и опекуны. Ведь писатель пишет разумом и сердцем, а консультант часто имеет цель заработать… Лучше бы уж сам на-род-читатель решал судьбу произведения, чем разные зарабатывающие кон-сультанты…
– А как народ может решить?
– Чтением. Не понравится, читать не станет, да еще и в газете отругает пи-сателя. Вот это и будет народная оценка, справедливая…
– В народе тоже могут быть разные мнения.
– И пусть. Зато это мнение масс, а не казенных консультантов, которые часто одобряют худшее, чернят лучшее…
– Это правда, но все же…
– Давайте послушаем, о чем говорят служащие издательства в коридоре, – предложил Шабуров прекратить спор на тему о литературе и консультантах. – Да и мне пора в Тобольские казармы. Слу-у-ужба…
Погасив свет в кабинете, они вышли в коридор.
– Теперь Германии конец, пиши, разбили, – звучал хриповатый голос. – Вот и на Восток надо посматривать, на Японию. Мякишев уже поехал, он ар-тиллерист…
– Зачем же на Восток, если там войны нету?
– А вот будет. Меня не обманешь, сквозь стены вижу…
– Где же ты такое тонкое образование получил?
– В Воркуте был, в разных местах. За Печерой народ коми живет, а то и совсем никто не живет. Тундра, снег да северное сияние. И на Московском море был, на Беломорском канале…
– Добровольно?
– Ну, сказал! Десять лет мне припаяли, вот и путешествовал.
– За что?
– Я истопник и трубочист. Понимаешь? Трубы плохо чистил, дым пошел начальству в нос, вот и самого было в трубу загнали…
– О, у тебя жизни много…
– Да не меньше, чем у тех, которые меня к десяти годам присуждали. Ме-ня ни японец, ни германец не обманет, как некоторых иных обманывают. Мне бы министерский пост занимать, а не трубы чистить, – басисто и авторитетно сказал бывший трубочист. Шабуров толкнул Зарубина локтем, и они вышли другим ходом на улицу.
– Слышали?
– Да.
– Не слышавший и не наблюдавший жизни консультант обязательно ска-жет писателю, что диалог в коридоре надуманный. А разве это так?
– Что поделаешь, – уклончиво сказал Зарубин. Они некоторое время шли молча, потом Зарубин добавил: – Но вы, признаться, пишите хорошо. Я пере-дам ваши главы из романа, собранные под видом рассказов, нашему писате-лю Пильнику. Не возражаете? Он тоже был на войне, знает быт военных. Правда, сейчас он болеет, но я попрошу его прочитать… Иногда самые пра-вильные суждения и представления возникают, если на мир событий и дел поглядеть глазами новичка…
– Я согласен, – сказал Шабуров. – Но лучше бы было поговорить с мил-лионами читателей. Те уж действительно не ошибутся, как могут ошибиться глаза новичка…




7. МОИ ЗАПИСКИ

В Горьком Шабуров закончил работу над теми книгами романа «Перекре-сток дорог», которые рассказывали о событиях, пережитых им лично от нача-ла войны советского народа против фашистской Германии и кончая 1945-м годом.
К этому времени его имя стало известным среди писателей и журналистов города Горького, он много раз дебютировал перед ними со своими произве-дениями, был избран членом бюро литературной группы при Горьковском отделении Союза Советских писателей.
Одна за другой обсуждались на собраниях главы романа, обработанные в форме рассказов, писатели выступали по ним со своими рецензиями.
В мае 1945 года писатель Пильник писал:
«Рассказы В. Шабурова говорят о войне или о событиях, сопутствующих ей, и это их объединяет в одно целое. Автор в достаточной степени знает во-енный быт и в тылу и на фронте, умеет подметить интересные детали и найти (или выдумать) стоящий внимания сюжет – одним словом способен собрать и обработать хороший материал в своих произведениях. Имеются у него и не-достатки, больше языкового порядка, но в прочитанных мною его «Четырна-дцати рассказов» из цикла «Мои фронтовые записки» (А я так и рекомендую назвать объединенно шестую, седьмую, восьмую и часть девятой книги рома-на «Перекресток дорог») так много интересного, что хотелось бы, чтобы «Мои записки» В. Шабурова увидели свет…»
Начальник социально-экономического цикла Горьковского Военно-политического училища имени Фрунзе, майор Бондаренко, организовал офи-церский литературный вечер, на котором читались и широко обсуждались произведения Шабурова, главы из романа «Перекресток дорог»: «В тайге», напечатанная в сентябре 1935 года в альманахе курских писателей «Утро», «Сила», напечатанная в октябре 1936 года в альманахе курских писателей «Утро», «По старым тропам», напечатанная осенью 1935 года в Курском ли-тературном альманахе. Читали оценку творчества В. Шабурова журналом «Литературное обозрение» № 18 за 1939 год. Критик Ф. Человеков. Разобрав содержание и художественные достоинства творчества Шабурова, сделал краткое резюме: «… этого достаточно, чтобы определить в лице В. Шабурова способного человека. Его способности видны даже в его ошибках и небреж-ности…»
Постановили затребовать официальных оценок литературного творчества Василия Петровича Шабурова и подтверждения, действительно ли сам Ша-буров написал столь обширное и многообразное произведение.
– Да, конечно, – крутя головой и почесывая длинный свой удодовский нос, кряхтел майор Бондаренко, – написано изумительно, широко, потрясаю-ще, но… Берет сомнение, посильно ли такое написать одному человеку. Тут ведь нужен гений, равный Льву Толстому, а Шабуров вышел из низов… Правда, он очень упорен и образован, но… лучше, пожалуй, запросить офи-циальных оценок и справку, действительно ли он написал роман «Перекре-сток дорог»? А, может быть, он присвоил рукопись, как и другие делали. Вы знаете историю с романом «Тихий Дон»? Ну вот, даже Шолохова некоторое время брали под сомнение…
– Кто брал под сомнение? – не удержавшись, бросил Шабуров реплику, так как все сердце его горело огнем от обиды. – Там ведь сомневался бело-гвардейский офицер Алексеев… Неужели найдутся и теперь желающие под-ражать Алексееву?
– Прошу без намеков! – взъерепенился Бондаренко. – Вам такое даром не пройдет…
С этого дня начались неприятности для Шабурова: то его обвиняли в ли-берализме по отношению к курсантам, к которым он на лекции обращается не с приказом, а просьбой: «Повесьте, пожалуйста, товарищ Сидоров, схему сражения на Курской дуге», то вменяли в вину бестактность, когда Шабуров запротестовал против поступка начальника училища, заставившего двух кур-сантов ползти под мосток в дисциплинарном порядке за нарушение правил перехода через кюветы, то за смелость и оригинальность суждения в своих лекциях по военной истории о различных операциях и действиях их руково-дителей, то за активное сотрудничание в газете «Красный воин» и вступление в число штатных лекторов гарнизонного вечернего Университета марксизма-ленинизма, то за посещение театра без уведомления начальства, то за рассказ «Покойник с бубенчиками», в котором был отражен действительный факт не-законной выдачи начальником училища большого денежного пособия коче-гару на его будущие похороны, а этот кочегар возвратился после своих похо-рон домой на тройке с бубенцами.
Стеснили Шабурова в одной комнатке вместе с прибывшей к нему семьей (Приехала Соня с ребятишками, Юрой и Женей, взяли сюда и сильно забо-левшую Матрену Кузьминичну Каблукову, ставшую для Шабурова родной матерью), непрерывно обследовали, не давали покоя ни днем, ни ночью.
Постепенно созрела у него мысль демобилизоваться из армии, написал рапорт. Шли дни, недели, месяцы. Молчание. С демобилизацией ничего не выходило.
И вот мелькнула радость: в училище пришли официальные отзывы о творчестве В. Шабурова и справка, что он действительно является автором романа «Перекресток дорог» и той его части, которая названа «Моими фрон-товыми записками». Все рекомендуется к печати.
Толстый, краснолицый подполковник Солодахин с бобриком светлых во-лос и с тусклыми серыми глазами вызвал Шабурова в кабинет с дощечкой на двери: «Начальник политотдела».
– Хотели мы, было, взять вас за скобку и обвинить в присвоении чужих произведений, – начал он речь, уставившись в Шабурова нетрезвыми глаза-ми. Лоб широкий, шея натружена, будто боднуть собрался. – Не выходит у нас этот номер. Ваши литературные друзья бумаги прислали. Вот, например, заведующий отделом литературы и искусства газеты «Горьковская коммуна» Н. Барсуков пишет следующее:
«Содержательная рукопись Василия Петровича Шабурова «Мои фронто-вые записки» представляет значительный интерес. Автор живо и своеобразно рассказывает о пережитых им лично событиях, начиная от начала войны со-ветского народа против фашистской Германии и кончая 1945-м годом.
В записках товарища Шабурова есть не только обширный фактический материал, но и профессиональное писательское уменье, с которым автор ко всему подходит.
Рукопись читается с любопытством, желанием узнать, что будет дальше.
Рукопись заслуживает пристального редакторского взгляда, нуждается в подготовке к изданию, она производит сильное впечатление».
Солодахин почмокал губами, покосился на сидевшего молча, потом стук-нул пухлым кулаком о стол:
– Мы не можем допустить выхода вашего романа в свет из-за опасения быть им уничтоженными. Правда, в прочитанной нами части не очень много говорится о нас, но, будем откровенны, вы же неминуемо и о нас напишите. Я понимаю слова Барсукова насчет имеющегося в вашем произведении широ-кого фактического материала и профессионального писательского умения, с которым вы ко всему подходите… Так-то, Шабуров! Вы можете своим пером снять с нас одежду и выставить напоказ людям нашу наготу. Но разве мы это-го желаем? Не-е-ет, писатель, мы этого не желаем. Нам нравится быть во вла-сти, довольстве и благах, а ваш роман сыграет с нами злую шутку. Вы назы-ваете людей и факты неопровержимо, как умнейший прокурор. Кто же станет верить нам после вашего романа? Кто же станет нас держать в начальствен-ных креслах? Конечно, нас партия немедленно выгонит. Понимаете, почему мы всемерно будем мешать публикации вашего романа. Куда бы вы с ним ни обратились, полетит туда наша бумажка… Мы будем вас компрометировать всеми мерами, не дадим роста вашей популярности. Понимаете? У вас один путь: воспевайте нас, закройте глаза на наши безобразия, мы тогда подымем вас на щит, издадим за наши средства. Ходатайствовать будем. Вы, скажу от-кровенно, большой человек, но… нам поверят, мы вас заклюем… Да чего же вы молчите, Шабуров? Неужели не поняли меня и не согласны со мною?
– Вас я понял, но не согласен! – Шабуров встал, взял отзыв Н. Барсукова о рукописи. – Разрешите идти, товарищ…
Солодахин не дал договорить, выхватил отзыв из рук Шабурова, приказал:
– Садитесь! Слушайте дальше, Шабуров. Отзыв будет у нас, вы получите копию, заверенную печатью Училища. С вас этого хватит. Я вам прочту сей-час еще один отзыв о вашем творчестве. Но вы подумайте о моем предложе-нии. Если согласитесь на переделку романа, согласитесь, чтобы я отредакти-ровал его, то дело пойдет. Да еще жене скажите, чтобы она была послуш-нее… Ведь я ее выдвинул в председатели женотдела не за тем, чтобы она от-казывалась от явок по моему вызову… Извините, я не то сказал, не то полу-чилось…
– Нет, подполковник, вы сказали то, что у вас в мозгу вертелось у трезво-го! – с жаром и гневом заметил Шабуров. – Я знаю о гаремных наклонностях не только ваших, но и других руководителей Училища. И не позволю, чтобы вы вызывали жену к себе в неположенное время и одну. Она будет заходить в политотдел по служебному делу только с другими членами Женсовета. Если же будете настаивать на явке ее с глазу на глаз с вами, я запрещу ей вообще работать в Женсовете, а о вас напишу в Политуправление…
Солодахин тяжело встал со стула, несколько раз прошелся по комнате, вытирая платком внезапно вспотевшее лицо, подернувшееся бледностью. По-том он взял графин и начал пить воду прямо из горлышка. Шабуров шагнул было к двери, но Солодахин поймал его за руку.
– Не горячитесь, вы меня неправильно поняли, – сказал заискивающим тоном. Но по дрожанию голоса и губ его Шабуров догадался, что Солодахин струсил, боится огласки и потому притворяется мирно настроенным, хотя го-тов бы сжечь Шабурова огнем без остатка. – Я ведь к тому речь повел, что ваша жена пытается играть роль толкача и подталкивает политотдел помогать разным детям и семьям погибших на войне военнослужащих…
– Не станем говорить больше о жене, – категорически заявил Шабуров. – Огласите второй отзыв о моем творчестве, если можно…
– Конечно, конечно. – Солодахин еще попил воды из горлышка графина, посопел широконоздрым своим коротким носом, начал читать вторую бума-гу:
«… товарищ Шабуров состоит членом литературной группы при Горьков-ском Отделении Союза Советских Писателей, и за это время многократно де-бютировал на литгруппе чтением своих очерков и рассказов.
По отзывам литераторов, рассказы Шабурова содержательны, обнаружи-вают знание автором военной обстановки, изображаемой им обычно, и его литературное уменье.
Ряд очерков и рассказов тов. Шабурова рекомендован литгруппой для подготовляемого нами к печати сборника. Особенный интерес представляют очерки В. Шабурова под рубрикой «Мои записки»
– Это пишет известный руководитель литературной группы при Горьков-ском отделении Союза Советских писателей А. Зарубин, – пояснил Солода-хин. – Копию вам выдадим… А теперь последний к вам вопрос: будете пи-сать по-моему или нет?
– Нет! – сказал Шабуров, задыхаясь от гнева и от оскорбления. – Нет, лучше пусть роман не выходит в свет, чем писать его под вашу диктовку, под диктовку озабоченного лишь личными шкурными интересами человека…
– Тогда вон! – Солодахин показал на дверь. Глаза его стали дикими, пот градом покатился с мордастого лица, одна из пуговиц на кителе отлетела и покатилась по ковру беззвучно.
Шабуров не побежал к двери, как хотелось бы Солодахину. Он с достоин-ством принял положение «смирно», одел головной прибор, вскинул к обрезу ребро ладони и четко сказал:
– Разрешите идти, товарищ подполковник?
– Да, идите! – прошептал Солодахин, чувствуя свое моральное поражение. Но в голове носились мысли: «Все равно подберем ключи, все равно сломаем этого Шабурова, выбросим на свалку… Нам не первого, мы умеем…»
… Вскоре Шабуров получил отпуск, решил заехать в Москву, показать свои труды, попробовать напечатать шестую, седьмую, восьмую и часть девя-той книги романа «Перекресток дорог» под общим названием цикла «Мои за-писки».
По дороге от Горького до Москвы никаких особых происшествий не слу-чилось. Настроение Шабурова было хмурое, ни с кем не хотелось разговари-вать или вступать в споры. Лежал на средней полке всю ночь, и не заснул. Пришлось невольно слушать различные истории, рассказываемые пассажи-рами.
Некоторые истории запомнились, записал их.
– … Вот я же и есть Сергей Павлович Бруссер, – кипятился и внушал свои «идеи» соседям беспокойный пассажир, с которым Шабурову уже приходи-лось когда-то ехать в вагоне. – Да-да, Бруссер. Я работаю в отделе техники безопасности Горьковского автозавода имени Молотова, начальником стан-ции газированной воды. И вот сам же на себе весь бюрократизм испытываю, замучился прямо, концов не найдешь…
– Зачем они вам нужны концы? Плюньте и все тут, – тенорком советовал ему сосед по купе.
– Как же это так, взять да и плюнуть?! – не соглашался Бруссер. Он встал и начал толкать Шабурова, чтобы привлечь в споре на свою сторону. Шабу-ров притворился спящим, но через щелочку неплотно смеженных век видел освещенного электрическим светом Бруссера. Это седой очкастый человек в черном плаще и с шарфом на шее. – Спит человек, не интересуется. А ведь я не могу бросить и плюнуть. Ведь я еще в сорок четвертом году осенью изо-брел сухой газированный лимонад. Освежает человека, делает жизнерадост-ным. Очень простая технология. А какая удобная форма использования? Вы себе даже представить не можете…
– Конечно, трудно представить, если не опробуешь вашего лимонада, – подзадоривал тенорок.
Тогда Бруссер оставил Шабурова в покое, достал свой чемодан с багаж-ной сетки, скомандовал тенорку:
– Вы, Сидор Иванович, пожалуйста, стаканчик воды наберите. А я достану порошок… Правда, дюжину их везу в Москву на анализ, но это ничего, если одиннадцать останется. Раскушают и одиннадцать…
Сидор Иванович, бухгалтер из Молотова, быстро налил воды из стоявшего на столике графина, протянул руку со стаканом к Бруссеру.
– Нуте-с, колдуйте!
– Не колдовство, а химия. Понимаете, химия?! – Бруссер осторожно раз-вернул маленький пакетик с розовым порошком, напоминающим с виду сухую клюквенную муку для киселя, щелкнул ногтем по бумажке и порошок высыпался в стакан с водой. Закипело, забрызгало, ароматный дух пошел от стакана по всему купе. – Ну, пейте, пейте, на здоровье!
Сидор Иванович осушил стакан до дна, покачал головой:
– Здорово! – сказал удовлетворенно. – Вкусно и прохладительно. И цвет такой приятный, будто вишневка… Будь я главой правительства, немедленно дал бы вам патент на изобретение…
– Спасибо, спасибо на добром слове, – обрадовался Бруссер. – Я же и до-биваюсь патента, а мне его не дают. Кто-то, наверное, заинтересован на свое имя патент выписать…
– А вы давали уже кому-либо на анализ? – шепотом спросил Сидор Ива-нович.
– Приходилось, – признался Бруссер. – Второго октября 1944 года анали-зировал порошок старший государственный санитарный инспектор города Горького Кожевникова. Целых две бутылки выпила. Дала разрешение № 34 на массовое производство порошка… А еще у меня и раньше анализирова-ли… Да вот я сейчас бумажку покажу, всегда она при мне. Вот, вот, как раз и есть. Сами читайте, пожалуйста…
Сидор Иванович взял бумагу, протер свои очки, прицелился глазом в штамп, прочитал вполголоса: «Санитарно-гигиеническая лаборатория… одиннадцатого сентября 1944 года № 978-695».
– Форменно, все форменно. Посмотрим вот теперь, кто подписал бумагу. Мда-а, подписано заведующей пищевым отделением Кожевниковой… Мда-а. Есть тут и ссылка на отзыв начальника медсанпоста ГАЗа товарища Кроик, заведующего поликлиникой, о возможности массового производства сухого лимонада… Все форменно, но и любопытно: Кожевникова расписалась за ин-спектора, Кожевникова расписалась за заведующего пищевым отделом, Кро-ик расписался за начальника медсанпоста и за заведующего поликлиникой, а вот нигде и словом не обмолвились, что сухой лимонад изобретен Сергеем Павловичем Бруссер…
– Да как же так? Да что ж они?! – растерянно начал жаловаться Бруссер. – Ведь, честное слово, сухой лимонад я изобрел. Заезжай вот ко мне из Москвы в Горький, я вас со всей своей лабораторией познакомлю и вы увидите са-ми… Меня найти очень просто: улица Пискунова, дом № 31, квартира 7. Спросите Бруссера, всякий покажет…
– Не в этом дело, – сомневающимся тоном продолжал Сидор Иванович. – Мне кажется, что и они о патенте хлопочут…
– Да как же обо мне не похлопотать, если я им всем с превеликой благо-дарностью. Даже товарища Борисова, председателя ЦК профсоюза автомо-бильной промышленности, в октябре 1944 года поил досыта моим сухим ли-монадом. Он у меня и один пил бутылки три и с Шаховым пил, это с нашим председателем Завкома. Пили и всем интересовались. Я им и рассказал, как все это устроено. Дело от амаранта исходит. Вы знаете, что такое амарант? Ну, так я вам скажу. Это травянистое растение. В СССР имеется 12 видов та-ких растений. Много из них – это сорняки или декоративные растения, а я нашел самый полезный вид, молодые листья которого насыщены витаминами «С», а в семенах много крахмала и жирных масел. До меня знали амарант лишь в качестве растительной краски в жидком растворе. А я вот своим тру-дом достиг способа получать все это в сухом виде… Составляю сухой лимо-над в виде порошка. Брошенный в воду, он придает ей приятный красновато-фиолетовый цвет, освежающий кисло-сладкий вкус. Себестоимость порошка на стакан воды всего 16 копеек, а продавать можно по полтиннику… Это же доходы, великие доходы. Посади инвалида в киоск, он может торговать: ни-какого усилия не требуется. Брось порошок в воду, она кипит, пьющий раду-ется… Могу один наработать такого порошка на 50 миллионов человек. Только вот, безобразия, около года путаюсь, никак патента на изобретение не дают…
– И не дадут! – категорическим тенорком сказал Сидор Иванович. – Слишком вы доверились всем, на анализ порошок отдали… Вот и получит патент кто-нибудь другой, а не вы… Кто поближе к начальникам из патент-ного бюро, тот и получит…
– Не может быть, – упавшим голосом возразил Бруссер. – Это же воровст-во, мошенничество… Да нет, что вы, Сидор Иванович, разве можно? Тут и газеты голос подымут, и прокуратура возьмется за расследование…
– Конечно, может быть, и голос подымут и за расследование возьмутся, только это не так просто. Знаю вот я одного краеведа, сказать к примеру. Че-ловек всю свою жизнь изучал историю родного города, а тут нашлись ловка-чи, опубликовали его материалы за подписью директора музея, кстати ска-зать, полуграмотного человека, вот и ищи-выискивай…
– Чего же он в прокуратуру не обращается?
– А зачем? Я вот вам расскажу одну быль, чтобы вы поняли, как трудно с ворами бороться. Они ведь могут и у самого прокурора украсть шапку…
– Ну-у-у?! – удивился Бруссер. – Это уже очковтирательство…
– Не само очковтирательство, а результат очковтирательства, – возразил Сидор Иванович. – Вы лучше слушайте меня, не перебивайте. Служу я, как вы знаете, в таком учреждении, в котором все происшествия бывают извест-ны иной раз даже самый момент их совершения, иногда и дня за три до со-вершения. Так что сообщу вам факт неопровержимый для вашего успокоения и чтобы вы перестали заниматься пустыми хлопотами насчет патента, если уже воры у вас перехватили изобретение.
Нашего прокурора Молотовской области, Куляпина, вы, наверное, знаете. Высокий такой обрюзглый детина. Лицо бритое, полное, как нижегородского дореволюционного мясника. И человек он острый, ум у него изворотливый, а и ему оказалось не под силу с ворами справиться. Ей-богу, не вру. Дело было в Молотовском оперном театре на большом собрании.
Местное население встречалось с Николаем Михайловичем Шверником и Николаем Ивановичем Гусаревым. Говорят, будут они избираться от нас в следующем году в депутаты Верховного Совета – Шверник в Совет нацио-нальностей, Гусарев в Совет Союза. Дело, конечно, нужное. Тут прокурор, Куляпин, явился. Шапка у него, надо сказать, особая: генеральская папаха из дорогого меха. Тысячи три, может, четыре стоит. Целый воротник и обшлага выйдут на женское пальто из такой папахи. Повесил он свою папаху в гарде-роб, стражу поставил. Все честь с честью. А после собрания хватились, папа-ха исчезла. Как сквозь землю провалилась. Пришлось Куляпину ехать домой в обыкновенной солдатской шапчонке.
Поехал он. Расстроенный, злой, не подходи. А тут звонок телефонный: др-р-р. Хотел было Куляпин не брать трубку или с рычажка ее сбросить, да ка-кое-то предчувствие в сердце колыхнулось. Взял, а из трубки голос самого заместителя прокурора СССР: «Как дела с преступностью и воровством?» – спрашивает голос. Ну, по старой привычке заливать мушку, Куляпин бодро доложил: «Имеем успех, на двадцать процентов снижение по сравнению с прошлым месяцем». «Где же снижение, черт Вас возьми! – закричал голос. – Какое же это снижение воровства, если у вас сегодня в оперном театре папаху с головы украли. Шляпа! Жаль, очки у вас не украли, чтобы вы не занимались очковтирательством… Найдите папаху, потом доложите…»
Не успел Куляпин положить трубку, а звонок снова беспокоит. На этот раз звонил Куляпину заместитель председателя Молотовского Облисполкома Гейдельман. Черный, выбритый, любитель поострить. Его бы можно сразу узнать по голосу, но Куляпин растерялся. Спросил: «Откуда? Кто звонит? «Из Совета Народных Комиссаров СССР, – ответил Гейдельман. – Как идут дела в области?»
«Дела идут хорошо, выравниваемся», – ответил Куляпин. Но тут из трубки грозно крикнули: «Не лгите, товарищ Куляпин! Какие же это дела, если вашу папаху генеральскую украли воры, а вы их не нашли. Найдете, доложите!» «Есть, найти и доложить!» – сказал прокурор, кладя трубку на рычажок. По-том он рукавом вытер вспотевший лоб и простонал: «Тьфу ты, черт, вся уже Москва знает о пропаже моей папахи. Ну, завтра я подыму все и вся, доконаю воров…»
– И шапку нашли? – нетерпеливо спросил Бруссер, думая о своем патенте и о том, что, возможно, удастся найти его, получить…
– Ну-у-у, найдешь, если воры украли настоящие, со стажем и документа-ми! Не нашли шапку прокурора Куляпина, а вы еще пытаетесь найти концы со своим изобретением и получить патент? Младенец, ей-богу…
Долго они ехали молча, сопели, думали. Потом, чтобы развеселить Брус-сера, Сидор Иванович начал рассказывать историю из своей молодости. Ша-бурову показалось, что он и эту историю уже где-то слышал, но снова про-слушал ее с большим интересом, не вмешиваясь в рассказ Сидора Ивановича и не нарушая его непринужденности. С этой целью он даже всхрапнул, чтобы рассказчик считал его спящим.
– Не думайте, что я всегда был бухгалтером, – начал Сидор Иванович свою историю. – У меня в молодости была наклонность попасть в агрономы. В 1925 году, помню, даже командировали меня на Всесоюзные курсы агро-техники. Они находились в царском селе, теперь Пушкиным называется.
Приехали мы в Ленинград, на Московском вокзале слезли. Тогда еще я был серый, в одном ТОЗе, то есть товариществе по обработке земли, на сче-товода практиковался. Сели мы с мешками под фонарем и думаем, что же нам делать? Бросились мы с мешками раз, в другой и в третий к трамваю, а нас не впускают. «Нельзя, говорят, с мешками». Но ведь нам без мешков нельзя, сами понимаете: еда, белье, книжки там… Решили повлиять на сердце кондуктора трамвая. Заревели, прямо настоящими слезами. Ревем и кричим, что крестьян в городе обижают. Посадили нас в трамвай, довезли до Витеб-ского вокзала.
А он, если знаете, на противоположной стороне от трамвайной остановки. Машины идут и идут. Прицелимся мы, побежим, а машина сигналит. Снова назад. Но все же перебежали к вокзалу. Спина мокрая от пота, от лица пар идет. Купили билеты, поехали поездом. Пока уселись в вагоне, пора, оказыва-ется, вылезать. Но тут опять загвоздка: где эти курсы искать? Мы к извозчи-ку, а он с нас пять рублей запросил. Тогда это, брат, деньги, месячная зарпла-та. Покряхтели, заплатили. Извозчик посмеивается. Завез он нас за угол и сказал: «Вот и приехали, слезайте!» Глядим, вывеска висит: «Всесоюзные курсы агротехники» Бросились за извозчиком, чтобы деньги отнять, а его и след простыл. Вот она, какая наука жизни. С нас бы, по незнанию, могли и десять рублей сдернуть, не только пять…
На курсах мы изучали разные науки. Помологию, например, изучали. Это наука о разных сортах плодовых растений. Читал нам лекции профессор Моргенштерн. Старик с белой бородой, как у козла, а усы – шнурами. Не толст он и не высок, середка на половине. Костюмчик на нем серый, рублей на пятьдесят по тому времени, красноватые ботинки «джимми» – рублей на шесть. С ним мы и поехали на практику, в Каменец-Подольск. Там был сад огромный, а у нас уклон садовый на курсах ввели. Я согласился, поехал.
Профессор Моргенштерн мне запомнился, как вот живой, стоит и сейчас перед глазами. Подопрет он, бывало, бок рукою и скажет: «… Сегодня мы изучаем с вами новый сорт яблок – «Снежный кальвиль» Морфология этого дерева вот такая-то, биология – вот такая-то, а теперь опишем плод. Он имеет следующие внешние признаки: продолговат и яйцевиден, реберчатость его слабо выражена. Основание имеет закругленную форму, вершина – с углуб-ленной чашечкой. Три четверти плода имеют в зрелом состоянии красную полосатость, особенно проявленную с освещенной солнцем стороны. В раз-резе плод имеет слабоокрашенную в красный цвет нервацию. На вкус – слад-кокислый, приятный ароматический запах…»
– На мой сухой лимонад похож, – вставил Бруссер фразу, но Сидор Ива-нович шикнул на него, чтобы не мешал рассказывать, сам продолжал:
– Далее профессор Моргенштерн приглашал нас к плодам и говорил: – «Прошу взять, осмотреть, покушать».
По целому получасу мы иногда кушали яблоки, хрустели и похваливали, пока профессор начинал кашлять и закуривал. Он говорил нам при этом: «Мне закуривать разрешается, вам – нельзя курить при старших…» Так мы и проводили время в этом саду, километрах в пятнадцати от Каменец-Подольска, на Днестре. Роско-о-ошный сад, двести пятьдесят гектаров. А ох-ранял его какой-то вечный студент Харусь, неряшливый, весь обросший во-лосами, маленький-маленький, точно карлик. А и то костюмчик на нем был короткий, картуз с дыркой на околыше. Яблоки мы ели вволю. Помнится, только один раз была у нас неприятность: вздумали мы украсть мешок яблок, да и попались. Застукал нас Волощук Николай Иванович, профессор-дендролог. Изучали мы у него курс о лесных породах. Это высокий человек, пузатый, а лицом похож на Луначарского, с очками тоже, то есть с пенсне на носу. Ходил он в студенческой форме полувековой давности. Шли разговоры, что не было у него денег на новый костюм. Ну, застукал он нас на воровстве яблок, да и сам растерялся. Стоит и молчит. И мы стоим и молчим. Да так и поклонились мы ему и ушли. Думали, расскажет начальству. Нет, не расска-зал. Тогда мы сложились, купили ему костюм и подарили однажды прямо во время занятий. Поглядел он костюм, поблагодарил нас, а потом сказал: «Пе-рейдем, друзья, к изучению твердых древесных пород…»
И вот, Сергей Павлович, поверите ли, с той поры я нигде даже копейки не украл…
– Э-э-э, такого бы человека на патенты поставить или в редакторы поса-дить, в прокуроры. Тогда бы уже не стали разные Антрациты Каменные печа-тать статьи краеведа за подписями чужих лиц, не стали бы прокуроры воров миловать, нашли бы для меня концы с сухим газированным лимонадом, дали бы мне патент на это изобретение. Ведь, правда, а?
– Конечно, правда, – отозвался Сидор Иванович. – Поживем, может быть, так оно и станет в жизни. Партия к этому стремится, но помех у нее под но-гами много. Надо бы почаще глаза книзу опускать, чтобы не проглядеть…
«Раз народ так хочет, так оно и будет, – с удовлетворением подумал Ша-буров. На душе стало приятнее, на сердце веселее. – Пожалуй, вздремну. Скоро рассвет, а там – Москва…»
Выйдя из вагона в Москве, Шабуров задумался: «Куда же идти?» Порылся в сумке, нашел письмо из журнала «Октябрь» за 30 июля 1945 года, прочитал: «… Редакция журнала просит выслать Ваши записки для ознакомления, так как публикация такого рода материала представляет значительный интерес. Зав. редакцией – Чешихина».
– Пожалуй, зайду в «Октябрь», – тихо сам себе сказал Шабуров. – Если Солодахин не успел написать туда ничего компрометирующего меня, как уг-рожал, то хорошо. А если успел? – И Шабурову стало не по себе от сознания, что нет пока в советском законодательстве уголовной статьи, карающей шкурников и завистников за охаивание талантов… – Что ж, все равно зайду. Надо бороться, надо уметь настойчиво бороться и ходить по тернистым тро-пам, пока роман «Перекресток дорог» увидит свет… Начну с «Моих запи-сок».
В редакцию идти было рана. Поехал на Павелецкий вокзал закомпостиро-вать билет на завтрашний поезд Москва-Сталино. В вагоне метро подсел ря-дом с Шабуровым подслеповатый парень в черной шляпе, в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, со свернутой в трубку газетой в руке.
– Вот, посмотрите, товарищ капитан, – начал внезапно разговор этот па-рень с Шабуровым, – в газете опубликовано коммюнике о переговорах меж-ду Румынией и СССР по экономическим вопросам…
– Ну и что же? – сказал Шабуров, беря газету. – Это вполне закономер-но…
– Нет, нет, вы дальше читайте, – сверкнув стеклами больших очков в чер-ной роговой оправе, сказал парень. Он при этом снял шляпу и платком вытер лицо и макушку, начинавшую лысеть, хотя и парень был совсем молодой. – Соглашение подписано о поставке из СССР в Румынию ста пятидесяти шести тысяч тонн хлебной ссуды…
Шабуров покосился на этого пузатенького низкорослого парня, и вдруг заметил в нем что-то знакомое, надоедливое.
– А вы откуда? – уклонившись от затронутой парнем темы, спросил его Шабуров. – Обличие ваше что-то мне знакомо…
– Значит, вы меня не узнали? А ведь я вас признал, Василий Петрович. Помните, в довоенное время печатали вы в Старооскольской газете «Путь Октября» и в Курском альманахе «Утро» отрывки из своего романа. Особен-но нашумели тогда главы «Нелли» и «Клубок». Меня тогда зависть к вам за-ела…
– А-а-а, теперь я вспомнил вас, – сказал Шабуров. – Сашка Васильев, па-сквилянт и соучастник Черноглазкина по составлению рецензии «Дань по-шлости», напечатанной в «Курской правде». Да?
– Не Сашка Васильев, а Александр Семенович Дубравин, – напыжившись, пошевелил он лягушечьими губами. – Я теперь крупный корреспондент, по-лагаю тренироваться в области фельетона и сельского хозяйства…
– Понятно, очень даже понятно, – усмехнулся Шабуров, глядя в упор на Васильева. – Помню я одного Дубравина из «Русского слова». Правда, на-стоящая его фамилия была Нецветаев, но фамилию заменил, как и вы, псев-донимом «Дубравин». Это же ведь дебревая фамилия, лесная. Под нее можно, как угодно и по любому вкусу подогнать фельетонный материал. Нецветаев, помнится, оклеветал одну учительницу, обратившуюся к нему за помощью с письмом «К русской чести». Извратил он все факты на сто восемьдесят гра-дусов, напечатал фельетон за подписью Дубравина, учительница и покончила жизнь самоубийством… Конечно, Нецветаев нуждается в наследниках… Весьма возможно, из вас выйдет достойный наследник Нецветаева…
Васильев улыбнулся, расправив узкие плечи.
– Идти к славе нельзя обычными средствами, – загадочно сказал он. – На-до лавировать, угождать тем, от кого зависит мое повышение, надо клевать и клевать тех, перед чьим талантом я могу казаться бледным. Вы, надеюсь, по-нимаете меня?
– Не совсем. Если можно, поясните…
– В моем лице вы, Василий Петрович, имеете врага, – сказал Васильев сквозь зубы. – Меня читатели не воспримут, если ваши и мои корреспонден-ции будут печататься в одном и том же районе или в одной области. И что-либо одно: я или вы, рядом не можем. Имейте ввиду, у меня связи и положе-ние в газетах, у вас этого нет. Я вас буду клевать и заклюю… В этом вы сами мне посодействуете, Василий Петрович. Ведь я знаю о вашей принципиаль-ности и честности, о неумении преклоняться и подхалимничать перед началь-никами. Вас за это будут презирать высокопоставленные лица. Они охотно поддержат меня, я и рвану по вас фельетоном или другой компрометирующей статьей… Будем судить трезво, исходя из обстановки: у меня все это выйдет, а вам трудно будет доказывать обратное. О-о-о, я уже умею работать, налов-чился…
– Негодяем быть легче, чем честным, – сказал Шабуров и отвернулся…
Так молча, они доехали до остановки. Шабуров вышел из вагона первым, Васильев семенил за ним, не отставая. Он, видимо, хотел что-то сказать.
Молча поднялись они по туннелю метро к выходу из павильона станции Павелецкая. Чтобы отвлечь себя от шагавшего рядом противного пузанка Ва-сильева, Шабуров начал глазеть по сторонам и в потолок. На гладком плафо-не обратила на себя его внимание роспись, похожая на керамическую: бордо-вого цвета пушки с лафетами, всадники и пехотинцы изображены в движении на походе. У людей странно вытянутые лица и смеженные глаза, у лошадей невероятно длинные и тонкие передние ноги, как у кенгуру или жирафа…
– Правда, нелепица? – спросил Васильев, желая заговорить. Шабуров не ответил, но подумал: «Нелепее всего, что вот таких, как вы, прохвостов при-нимают в партию и допускают к корреспондентскому ремеслу. Достойный наследник Аркадия Николаевича Нецветаева окажется еще более страшным клеветником, чем его духовный предшественник. Ддубра-а-авины!» – Хотя вы не желаете отвечать, а все же это нелепица. И то нелепица, что наши со-гласились отправить в Румынию 156 тысяч тонн хлеба, когда мы сами голо-даем и сидим на пайке в двести грамм…
– Идите вы, провокатор! – не сдержался больше Шабуров, замахнулся на Васильева, и тот очень живо, как на пружинах, отлетел в сторону от Шабуро-ва, шмыгнул в дверь, исчез в московской толпе…
«Какая гадина! – мысленно восклицал Василий Шабуров, никак не имея сил успокоиться даже и через час после этой встречи с Васильевым. – Вот та-кие журналисты до революции были полицейскими агентами и шпионами иностранных разведок, а теперь он тоже годится на всякие мерзкие и грязные дела… Провока-а-атор!»
Чтобы успокоиться, Шабуров решил зайти в коммерческий ресторан. Он любил читать диковинные названия блюд в книжке меню, рассматривать си-девших за столами людей, наблюдать поведение официантов. Но на этот раз ему и здесь не повезло: едва он прочитал в книге меню, что чахохбили из ба-ранины стоит тридцать рублей, люля-кебаб тридцать пять рублей, а обед из двух блюд – сорок рублей, как сзади послышался знакомый голос анекдотчи-ка.
– … Старая жена требует восстановить разрушенное, – ворковал захлебы-вающийся голосок. – Фронтовая жена требует удержать завоеванное, а му-жья-фронтовики склонны уйти в подполье и работать на два фронта…
Оглянувшись, Шабуров убедился, что голос принадлежал Васильеву, си-девшему между двумя накрашенными дамами, одной из которых была Роза-лия.
К счастью для Шабурова, они были заняты собою, не обратили на него внимания, и он, не желая встречаться с Розалией и органически не перевари-вая Васильева, не стал ожидать официанта с заказанным обедом, положил деньги под солонку, быстро вышел.
Через час, закомпостировав билет, Шабуров отправился разыскивать ре-дакцию журнала «Октябрь».
Выйдя из метро станции «Площадь Революции», Шабуров, как ему посо-ветовал пожилой москвич, повернул направо, поднялся по каменным сту-пенькам к арочному каменному проеду и через незнакомый двор вышел на Никольскую улицу. Здесь осмотрелся: справа видны красно-бурые зубчатые стены Кремля, островерхая башня, маковки церквей и соборов – золотые, зе-леные, серебристые.
Определив свой дальнейший маршрут спросом у проходившей публики, Шабуров повернул налево и шагал метров четыреста мимо целого ряда мага-зинов – «Динамо», «Гастроном», «Продуктовый». На оконных витринах пол-ным полно бутафорных сыров, колбас, шоколадов, рыб, всякой снеди гряду-щего будущего.
За магазинами еще раз резко повернул направо, добрался до Большого Черкасского переулка. Здесь стояло большое здание № 2/10 с голубой вывес-кой, похожей на погон летчика. На вывеске написано: «Редакция журналов «Октябрь» и «Знамя».
По запыленным лестницам Шабуров поднялся на 3-й этаж.
К его удивлению, здесь были кривые, как сельские улицы, коридоры, на-полненные сумраком. Чтобы не споткнуться и не налететь на стены, Шабуров некоторое время постоял, приучая глаз к темноте, потом пошел наугад.
В тупичке увидел дверь слева. На стекле двери приклеен лист бумаги с красными буквами, собранными во фразу: «Редакция журнала «Октябрь». Прием с 1 до 4».
Возле двери чернели еще две дощечки. На одной странная надпись: «Ти-хая комната классиков», на второй: «Прием по нечетным дням».
– Повезло мне, – прошептал Шабуров. – Сегодня 13 сентября. День нечет-ный. – Он хотел уже протянуть руку к двери, но взглянул на циферблат своих часов. Было пока меньше часа, решил подождать, прошел в самый конец ту-пичка.
Там была новая дверь, новая дощечка с надписью: «Редакция журнала «Знамя». Прием по особому расписанию».
Шабуров пошарил глазами в поисках «особого расписания», но нигде его не обнаружил. Свет через остекленный верхний конец двери пробивался в ко-ридор откуда-то сверху. «Откуда же падает свет? – заинтересовался Шабуров, подойдя вплотную к двери, чтобы заглянуть вверх через стекло. – Удивитель-но, откуда же падает свет, как из трубы?»
Увидеть источник света не удалось, но внимание Шабурова привлек зара-зительный женский хохот за дверью.
– Ох, Михалков, – восклицала сквозь смех невидимая за дверью хохотуш-ка. – В моралисты полез. Зачем, не понятно? Ей-богу же, ему не следует лезть в моралисты, особенно по женской части. Сама знаю всех его любовниц, а он мне про мораль начал было вчера читать… Да я крутила, кручу и буду кру-тить мозги всем старым бобрам… От них пользы больше, чем от молокосо-сов…
Шабуров тихонечко отошел от двери, направился в редакцию «Октябрь»: был ровно час дня.
В дверях он встретил пожилую женщину с рыхлым лицом, но живыми глазами.
– Простите, мне на прием, – сказал Шабуров, остановившись у порога. Он видел, что в тесной комнатке никого не было, кроме вот этой женщины. – Ко-гда можно?
– Заходите. Я могу свои дела отложить, хотя и собралась было поехать отоварить карточки… Будем знакомы, меня зовут Ольгой Михайловной Ру-мянцевой…
Шабуров, пожимая пухлую руку Ольги Михайловны, назвал себя, и Ру-мянцева как-то странно поглядела на него.
– Вы не из Горького? – спросила она, отступая в комнату и присаживаясь к столу, забыв пригласить Шабурова и не предложив ему стул.
Шабуров сам тогда шагнул в комнату, положил у стола зеленую солдат-скую сумку с рукописями, присел на стул, снял фуражку.
– Да, я из Горького, – сказал он. – Вам уже писал раньше письмо. Не вам лично, а журналу «Октябрь». Осмелился зайти лично, потому что заведующая редакцией товарищ Чешихина написала мне в конце июля, что «Мои запис-ки» представляют значительный интерес…
– Это, конечно, верно, – смущаясь и чего-то недоговаривая, начала Ольга Михайловна, пряча от Шабурова глаза. На лице ее появились тени, она пока-залась Шабурову совсем старушкой, хотя и фигура ее держалась бодро, в во-лосах почти не было седины. – То есть, я хочу сказать, ваши записки инте-ресны уже потому, что они рассказывают о пережитом, но… Как вам это ска-зать, право затрудняюсь… Может быть, вы зайдете через недельку? Дело в том, что… наш штатный консультант заболел, с вами сейчас некому основа-тельно поговорить… Если доверяете мне, могу при вас кое-что прочитать, сказать свое мнение, но оно ведь не решающее…
– Я доверяю Вам, – сказал Шабуров, подавляя в сердце тревогу и догады-ваясь, что уже кто-то, наверное, успел очернить его перед редакцией «Октяб-ря». Надо было выяснить, кто же именно это сделал? Несомненно, Ольга Ми-хайловна знала, и Шабуров решил доверить ей рукописи, чтобы расположить к себе, вызвать на откровенность и узнать, откуда подул сюда компромети-рующий ветер против Шабурова. – Вот, пожалуйста. Рукописи в вашем рас-поряжении, – он выложил на стол перед Румянцевой рукописи шестой, седь-мой и восьмой книг «Перекрестка дорог», добавил: – Цикл этих трех книг и часть еще одной, девятой книги романа, я решил назвать просто «Мои запис-ки». Так и будем оформлять на них документ, если примите рукописи…
– Да, да, конечно, – кивала Ольга Михайловна, листая рукопись. Вдруг она углубилась в чтение, будто бы забыв о Шабурове. Он заглянул через пле-чо, не стал больше беспокоить ее: Ольга Михайловна читала из шестой книги романа главу «Перипетии». Читала она жадно, торопливо, точно боялась, что Шабуров протянет руку, отберет рукопись.
На 160-й странице Ольга Михайловна остановилась, взволнованно погля-дела на Шабурова.
– Ой! – воскликнула она, – за что же это Владимира отправили в концен-трационный лагерь? По-моему, он невиновен…
– По-моему, тоже, – сказал Шабуров. – Но ведь часто бывает, что винов-ные нужны, тогда их находят или придумывают…
– Знаю, знаю, ох, знаю, – затрясла Ольга Михайловна кистями рук. – Не-мало пожила, много видела. Да, с судьбой Владимира потом как, в романе?
– Будьте любезны, сами прочтите, – сказал Шабуров. – О нем написано и в седьмой книге, в главах «Судьба», «Жизнь крутится», и в восьмой книге – в главах «Октябрь 1943 – январь 1944», «Искупление». Между прочим, я выде-лил материал о судьбе Владимира Сапожкова в отдельный рассказ под назва-нием «Искупление»…
– «Искупление»! – воскликнула Ольга Михайловна. – Тогда я об этом рас-сказе знаю. Вы же посылали его в журнал «Знамя»?
– Посылал, – признался Василий. – Но мне его вернули назад. Незнакомая мне, работница журнала «Знамя» в письме от 24 января писала по поручению журнала:
«Рассказ «Искупление» написан на очень уж сложную и скользкую тему, не может быть опубликован, несмотря на несомненные литературные способ-ности автора…»
– Я знаю, кто вам писал такое письмо, – вздохнула Ольга Михайловна. – Мы с ней хорошо знакомы. Это Глезарова. Теперь я вспомнила. Она мне пе-ресказала ваше «Искупление». Мы даже всплакнули, растрогались. До чего же, в самом деле, сложна судьба людей, сложна судьба Владимира. И вы не обижайтесь на Глезарову, товарищ Шабуров. Если бы от нее или от меня за-висело, то, говорю вам чистосердечно, рассказ «Искупление» уже вышел бы в свет давно. Другие, ответственные, побоялись, вот и вынудили Глезарову от-писаться. Не исключена возможность, что и меня вынудят отписаться…
– Почему?
Ольга Михайловна вздохнула, порылась в ящике стола и подала Шабурову письмо.
– Это из Горького, из Военно-политического училища. Пишет какой-то Солодахин, что партийная организация категорически возражает перед всеми издательствами. Заметьте, «перед всеми издательствами», товарищ Шабуров. Значит, письмо разослано везде… Да, возражает против возможной публика-ции произведений Василия Петровича Шабурова…
– Почему же он возражает? – гневным голосом спросил Шабуров, возвра-тив Ольге Михайловне непрочитанную и даже не вынутую им из конверта бумагу из Горького. – Вы читали письмо, скажите, пожалуйста…
– Он пишет, что Вы в своем романе берете жизнь, как она есть, компроме-тируете этим начальников, подрываете их авторитет…
– Вот как! – восклицает Шабуров, вставая. – А, по-вашему, как я должен писать?
– Как и написали. Но только трудно так будет напечатать, очень трудно. Такие книги, как ваша, заставляют думать, но… трудно управлять думающи-ми, легче – испуганными, опираясь на подхалимов…
– Спасибо, Ольга Михайловна. Благодарю за хорошие слова. А рукопись все же прошу принять. Пусть будет с ней, что угодно, но она должна иметь историческую дату предъявления журналу. Пройдут годы и годы, потребуют-ся и мои произведения, народу потребуются, партии потребуются. Найдут их, напечатают, а люди узнают, что уже к концу Великой Отечественной войны я написал восемь книг романа «Перекрестка дорог» и большую часть девятой книги этого большого романа о событиях и людях XX века…
Ольга Михайловна заполнила расписку лишь на три книги (часть девятой была вручена без расписки), поставила внизу штампик редакции «Октября» и подала расписку Шабурову.
Он поклонился, молча вышел из кабинетика заведующей отделом прозы журнала «Октябрь». В тот же день Шабуров выехал поездом Москва-Сталино в Старый Оскол. И все думал он и думал всю дорогу о своем романе, о его книгах, сданных Румянцевой, о судьбе цикла книг романа, названного «Мои записки».




8. ЗАВИСТЬ НАСТУПАЕТ

По приезде в Горький из Старого Оскола, где он встречался с только что возвратившимся Андреем Лобановым и узнал от него печальную историю его личной жизни на чужбине с 1942 по день возвращения в СССР, Шабуров на-чал было писать рассказ «Возвращенец». Но навалилась беда за бедой, как глыбы при горном обвале: начался у самого рецидив контузии с общим функ-циональным расстройством нервной системы и резким упадком зрения, Со-лодахин выгнал из председателей Женсовета жену Шабурова за неподатли-вость и обошелся при этом без наказания и даже пригрозил привлечь Шабу-рова к ответственности за клевету «на моральный облик начальника», сильно заболела Матрена Кузьминична, не хватало продовольствия, средств, неуте-шительно шли дела с романом, который из «Октября» попал в «Знамя», где и решали судьбу «Моих записок».
Правда, Зарубин из Горьковского Книгоиздательства обещал напечатать «монтаж» первых двух или трех книг романа «Перекресток дорог», но пере-дал рукописи на рецензию к своему начальнику, А. Елисееву, который в лич-ной беседе с Шабуровым еще и до этого высказал мнение: «Роман слишком обширен, для начинающего писателя такую славу допускать нельзя: голова закружится…»
Вскоре рецензия была готова.
«… Ознакомившись с двумя частями романа В. Шабурова «Перекресток дорог» объемом в 27 печатных листов, – писал А. Елисеев, – я не вынес впе-чатления об этом большом произведении, как о произведении бойкого гра-фомана. Напротив, в нем многое говорит о вдумчивом серьезном стремлении автора написать полезное большое произведение воспитательного и познава-тельного значения. Но роман страдает такими недостатками, которые еще не делают его в целом приемлемым для печати».
А в адрес Шабурова летели письма с требованием дать читателям свои произведения.
«… что я хотел бы, так это заполучить сборник твоих рассказов периода войны, – говорилось в одном из писем, – так хочется прочесть обо всем не со слов корреспондентов, а из виденного, прочувственного, пережитого… О многом хочется написать тебе, много мыслей проносится в голове… Я вспо-минаю твой первый приезд к нам: ты объяснял многое по математике и физи-ке и, не зная об этом, будил во мне сильную жажду знаний. Мне тогда тоже хотелось все знать. Прошли годы… жизнь складывалась благоприятно. Но война все опрокинула. Теперь все начинаю сначала. Нет слов. Сейчас это бу-дет даваться в тысячу раз труднее: насущное отвлекает, и сама жизнь пока, с материальной стороны, тяжеловата… Также приходится сидеть подолгу на заводе. А это мешает учебе. Не сидеть долго нельзя: чин начальника цеха, партия. Я, конечно, очень рад за тебя, что ты так плодотворно работаешь и по весьма актуальным темам. Твердо надеюсь, что смогу прочесть «Мои запис-ки» (Война, победа, мир). Желаю успеха в работе. Жму крепко руку. Зяма. Свердловск. 11 мая 1946 г.»
Читатели ждали, а Москва писала свое. С реверансами, конечно, по адресу автора, но с отказом и с рекомендацией печататься в журналах с боле узким кругом читателей.
Глубокой осенью было получено письмо из «Знамени». Писала снова И. Глезарова:
«Уважаемый товарищ Шабуров!
Посылаем Вам отзывы на вашу рукопись. Для удобства работы и оценки мы разделили рукопись на две части – Записки о войне и рассказы. Поэтому высылаем Вам два отзыва. Так как вы ничего не пишите о рукописи, то за-держиваем ее в редакции».
Шабурова удивило, что дата на письме написана чуть ли не двумя месяца-ми раньше, чем письмо пришло в Горький. «Где же оно лежало, почему так долго шло? – спрашивал он сам себя. – И зачем все так делается? Зачем руко-пись оставлена?»
В отзывах Шабуров прочел дважды лишь первый и последний абзацы, так все остальное поразило его стандартностью и необъективностью суждения. Но и в начальном и последнем абзацах, написанных на разных машинках и, наверное, разными машинистками под чью-то диктовку, сквозило лицемерие, смешанное со страхом: с одной стороны, рецензенту хотелось высказать свою личную точку зрения и признать в авторе романа и в его произведении та-лант, с другой сторон, рецензент был полон смятенного ужаса перед отра-женной в романе правдой жизни и перед письмом Солодахина, которое Да-мокловым мечом висело над автором романа и над рецензентом и кричало «… партийная организация категорически возражает перед всеми издательст-вами против возможной публикации произведений Василия Петровича Ша-бурова…»
– Будь жив Ленин, – воскликнул в гневе Шабуров, – он никогда не позво-лил бы разным Солодахиным использовать имя партии для подобного идио-тизма, как не позволил в свое время одному партийному секретарю запретить жениться для коммунистов, помог своей секретарше выйти замуж по любви. Но Ленина нет. И придет ли к руководству партией подобный Ленину чело-век? Может быть, придет. На это надежда. Во всяком случае, считаю нужным сохранить для истории письмо Глезаровой и первый и последний абзацы ее рецензии на «Мои записки». Я понимаю, что зависть и трусость Солодахиных наступает. Понимаю, что на этом зависть не остановится, будет стараться бить меня до конца; но поколения людей, мои дети должны знать, как это бы-ло. Мне не безразлично, как будет истолковываться правда в будущих ве-ках…
Шабуров отрезал первый и последний абзац рецензий, еще раз прочел их и подклеил к записке Глезаровой. «Да, ловко пишет, – мысленно представил себе образ испуганно склонившейся женщины над листами бумаги. – Борется вот сама с собою, но пишет не то, что думает, а что кажется ей более выгод-ным с личной точки зрения и возможного продвижения по службе. Конечно, трудно Глезаровой: она слышит непрерывно совсем другое, и вдруг – перед нею роман Шабурова, похожий на взрыв огромной бомбы! Вероятно, не на-стала пора так полно и откровенно сказать правду. Но ее скажет кто-то, обя-зательно скажет, может быть, лет через десять или более, но все равно ска-жет. Партия не может вечно молчать о том, что происходит, произошло в прошлом, но не должно повториться в будущем. И благословенно будет пе-ред историей имя того смелого, кто скажет обо всем и всей партии, всему на-роду. Буду ждать, это будет…»
– Ну и Глезарова, ну и написала! – не имея сил успокоиться, снова взял Шабуров рецензии, начал читать вслух:
«… Записки капитана Шабурова охватывают период с весны 1941 года по 1945 год. Преподаватель истории, командир, Шабуров прошел большой путь войны. Кроме того, это, несомненно, человек интеллектуальный, культурный, обладающий большой эрудицией в области истории, истории искусства и ли-тературы… Но… в заключении мы должны сказать, что ни одна из предло-женных автором вещей не подойдет к нашему журналу. Некоторые из них можно предложить в журналы с более узким кругом читателей («Крестьянка», «Пограничник»). И. Глезарова.»
– Да, мудра эта особа! Для «Знамени» «Мои записки» не подходят, а вот для более «узкого круга читателей» подходят. Но ведь такие поступки еще Ленин называл перестраховкой…
… В этот вечер, листая и перечитывая письма и страницы своего романа, Шабуров одновременно с тревогой и болью слушал разговор больной Матре-ны Кузьминичны с соседкой по квартире. Та пришла проведать больную, проститься с ней, так как предстояло выехать в другой город и, может быть, никогда уж больше не придется увидеться.
– Да-а, плоха ты стала, плоха, – стонала соседка, поправляя подушку, что-бы Матрене удобнее было лежать. – И с чего бы это так приключилось?
– От горя и от поветрия, – тихо ответила Матрена. – Немцы да Шерстаков Федор Лукич, ни дна ему, ни покрышки, мужа моего, Ивана, замучили на мо-их глазах. Вот оно и оборвалось сердце. А потом еще соседа нашего, Антона Упрямова, порошками отравили… Грешна перед богом, любила я Антона, а тут вдруг?…Вот и еще больше оборвалось сердце, крови не стало. А тут по-ветрие: годы меня одолели и простуда, тоже и пища городская по нормам-карточкам. Оттого все и к смерти меня клонит, не выздоровею. Даже насеко-мая разная появляется. Меня и обмывают и одежду новую дают, не повернет-ся язык сказать плохое, жалеют все, а вот насекомая изнутри вылезает и вы-лезает. Оно всегда так, перед смертью… Вася, дай попить, родной мой. Чайку сладенького…
Шабуров подал Матрене чашку с чаем, кусочек булочки (Днем специаль-но ездил в буфет Горьковского дома офицеров, больше булочек для Матрены Кузьминичны купить негде, на карточки булок не давали).
– Спасибо, сыночек, спасибо, – прошептала Матрена, выпила чай, поже-вала булочку, затихла. Может быть, заснула. И в комнате наступило тяжелое беззвучие.
Соседка сидела у кровати больной, напустив платок на лоб чуть не до са-мых глаз, плакала тихо, без всхлипываний. Только слезы из глаз катились и катились по морщинистым щекам. Шабуров подошел к широкому единствен-ному в комнате окну, задумался, глядя на огни в окнах корпусов курсантских казарм. За гардеробом, отгородившим от общей комнаты уголок для детской спальни, чуть слышно, посапывали во сне ребятишки – Женя и Юра. Жена еще не вернулась из клуба ВПУ, где московские гастролеры давали концерт.
«Понимаю, Соне тяжело сидеть в переполненном людьми комнате и слу-шать стоны Матрены Кузьминичны, но все же не следовало бы идти сегодня на концерт, – думал Шабуров. – Кажется, мама доживает последние часы. Слаба она, совсем одряхлела. Может быть и правда, что люди, привыкшие к сельскому воздуху, могут умереть в городском? Да нет, это чепуха. Придут ведь разные глупости в голову. Не от воздуха умирают люди, а без воздуха или от его недостатка. Я же знаю, мама страдает и волнуется за меня, за мои неудачи и за муки, которые мне то и дело приносит завистливый Солодахин. Ведь до чего додумался человек? Вдруг, ни с того, ни с чего, казалось бы, ввалился вчера в квартиру с какой-то комиссией и начал шуметь на меня в присутствии детей и больной Матрены Кузьминичны, что я занимаюсь само-восхвалением и что меня надо снять с должности редактора радиогазеты. «Что ж, – говорю ему, – снимайте с должности редактора. – Но у вас нет до-казательств о моем самовосхвалении». «Как нет доказательств? – зашумел Солодахин. – Вот они, налицо! – он достал из сумки выписку из приказа о на-значении меня редактором радиогазеты «Фрунзевец», потом показал подкле-енную к ней вырезку из газеты Горьковского Военного Округа «За Отчизну» от 21 апреля 1946 года, снова закричал: – А-а, пишите вы какие откровения: «Курсанты с радостью встретили свою газету… Большое место в газете отво-дится произведением начинающих авторов. По радио передаются стихи, рас-сказы и другие произведения». «А-а-а, как это понять?!» Говорю ему, что лучше всего понять так, как написано. И никакого самовосхваления в этой заметке нет хотя бы потому, что правду о радиогазете «Фрунзевец» написал не я, а курсант М. Трошин, подпись которого стоит под заметкой… «Но я не позволю, я не позволю никому популяризировать вашу писательскую дея-тельность! – застучал Солодахин кулаком о стол. – Не допущу вас до печати и…»
Матрена Кузьминична не выдержала, заплакала. «Товарищ начальник, – простонала она, – чего же вы испугом действуете? Ведь хорошо Вася пишет. Я даже от немцев уберегла его книжки с «Тайгой», с «Неллей», «Силой» и со «Старыми тропами», а вы теперь войною на Васю идете… Уходите-ка вы от-сюда, не мешайте нам жить…»
Солодахин позеленел, вышел из комнаты вместе со своей «комиссией», но прошептал мне на прощание: «Ну, Шабуров, запомни! Я тебе еще сюрприз устрою, что зачхаешь!» Что же он еще против меня готовит, какой сюрприз?»
Размышления и горькие воспоминания Шабурова были прерваны про-снувшейся Матреной. Она заговорила ласковым голосом, обращаясь к си-девшей у постели старенькой соседке:
– Да мы с тобою хоть и походили летом вместе по двору, про старинное поговорили…
– Наше дело такое, – захныкала старушка в фартук. – Больше нам и гово-рить не о чем. Грамота ведь наша какая? Доживаем года – возраст, вот и все тут…
– А зовут-то тебя как? – одышливым голосом спросила Матрена. – Все собиралась спросить, забывала…
– Натальей, милая, Натальей… Ну, прости, если когда обиду причинила… Все это от неволи, от недостатка нашего, а не от сердечного желанья…
– Поминай и меня, Наталья. Прости, если плохо когда сказала в жизни или сделала. Скоро, чую, душа моя отправится к богу. Может, и до весны доживу, а может и не доживу… О-о-ох, ох, никому этого не миновать, все законом ут-верждено… Вася, к тебе моя просьба, отдай Наталье мою коленкоровую коф-ту, пусть за грехи мои перед богом молится. Она почти новая, эта кофта, что ты мне подарил. Перья из моей перины тоже отдай Наталье, человек она ду-шевный. А сам не горюй, не расстраивайся. Писанье твое очень трогательное и справедливое, дойдут до него люди и оно до людей дойдет. Правда на огне не горит, на воде не тонет… Ну, теперь все от меня отойдите, дюжа я утоми-лась, отдохнуть надо…, – Матрена сомкнула веки, утихла. И трудно было по-нять, уснула она или умерла. Шабуров попробовал пульс. Он чуть заметно бился.
– Вот вам, Наталья, кофта, – подал Шабуров. – Идите, я сам посижу у по-стели, подежурю, пока придет Соня с концерта. Они ведь в последнее время что-то не заладили. Но это ничего, примирю, если мама выживет…
Вскоре, как только Наталья вышла из комнаты, в дверь постучали. Шабу-ров вышел.
– Вас вызывает подполковник Солодахин! – доложил курсант в коридоре.
– Передайте подполковнику Солодахину, что я один и сижу у постели умирающей матери…
Курсант сказал: «Есть!», повернулся, побежал. А через несколько минут вернулся. Бледный, растерянный, он чуть не плакал.
– Подполковник обещал мне пять суток ареста, а вам приказал явиться по боевой тревоге…
Шабуров закусил губу до крови, начал одеваться.
Солодахина он застал в кабинете листающим «Личное дело Старшего преподавателя военной истории гвардии капитана Шабурова».
– Садитесь, поговорим! – по-бычьи глянул на Шабурова исподлобья, сно-ва начал листать дело. – Ваш рапорт об увольнении в запас попал ко мне. Мы вас уволим, но с грохотом. Исключим из партии, потом уволим…
– Я просил бы отложить разговор, – сказал Шабуров, вставая. – На квар-тире лежит умирающая мать…
– Подумаешь, причина для откладывания разговора! – злым, бездушным голосом возразил Солодахин. – Нет, вы сидите и слушайте. Мне нужно с вами покончить, пока вы не вырвались из моей власти в буквальном и фигураль-ном смысле. Я имею ввиду, что если вы станете знаменитым писателем, то можете меня погубить, а теперь я могу вас погубить… И погублю. Вы мне скажите, где вы на службе?
– Вы сами отлично знаете, мне нечего отвечать на вопрос.
– Нечего? А вот это что такое? Исполняющий обязанности секретаря Горьковского отделения Союза Советских писателей Бирюков пишет нам чуть ли не распоряжение № 76: «Капитан Шабуров избран членом бюро ли-тературной группы при Союзе писателей, в связи с этим должен являться для работы в литгруппе еженедельно по пятницам с 18 до 23 часов».
Это что же, выходит, вы там книгу пишите без нашего ведома? Нет, я не позволю. Вы слишком шагаете быстро, Шабуров! Я прочел сегодня все под-шивки газет с вашими статьями и понял, куда вы стремитесь. Вы приобретае-те популярность. Вот ваша статья «Волжская поэма». Она напечатана в № 141 «Горьковской коммуны» за 15 июня 1946 года, после моего с вами разговора. Значит, на вас ничто не действует, вы рветесь к славе? Да?
– Нет, я просто вдумываюсь в жизнь, пишу о ней…
– Ничего подобного. Если бы вы просто писали, то не получилось бы та-кого… А то ведь ваша статья оказалась на специальной странице «Горьков-ской коммуны», под аншлагом: «Опера А. Касьянова «Фома Гордеев». Я по-нимаю, вы ищите сильных покровителей, надеетесь на Касьянова… Но этого мало. Вот у меня записка заведующего отделом искусства «Горьковской коммуны» Н. Барсукова. Он пишет эту записку с адресом во все кинотеатры Горького: «Очень прошу Вас устроить товарища Шабурова на сеанс в 11.30. Это необходимо для отзыва, мы будем в субботу его публиковать». И, дейст-вительно, вашу статью «Величественный образ» напечатала «Горьковская коммуна» 22 августа 1946 года под аншлагом: «Зрители о фильме «Клятва». Что вы на это скажете?
– Если бы другое имя воплощало на сегодня в себе всенародное признание партийного авторитета, то я еще с большей страстью написал бы об этом, – сказал Шабуров….
Солодахин не понял этих слов, начал посмаркивать носом, выискивая, к чему бы это еще придраться. Листая «дело», вдруг оживился:
– Вы, Шабуров, все же рветесь в литературу. Вас публикуют газеты раз-ных областей. Например, вы и в «Курскую правду» пишите…
– Разве это плохо, если я, кажется, с 1920 года пишу в «Курскую правду»?
– Плохо. Вы пишите, не считаясь с моим мнением… Вот, например, при-шлось мне на почте читать перевод на Ваше имя из «Курской правды» от 10 октября 1946 года, Я даже выписал в свою книжечку, – он полистал. Потом прочел: «За статью «В домике Каширина» – 138 рублей 75 копеек, за статью «Хохломский народный орнамент» – 185 рублей». Что, неправда?
– Вы ведете себя хуже гоголевского городничего…
– Молчать! Как вы смеете?! Я же и документально могу доказать, что вы печатаетесь в «Курской правде» без нашего разрешения. Вот вам доказатель-ства! – он полистал «дело», показал Шабурову его статью «Хохломский на-родный орнамент», напечатанную в газете «Курская правда» за 19 ноября 1946 года, спросил самодовольно: – Что, и теперь еще будете отбрыкиваться?
Шабуров молча с презрением посмотрел в тупое толстощекое лицо Соло-духина, вздохнул.
– А вы не вздыхайте, Шабуров, мы все знаем, за всем следим. – Продол-жал наступать Солодахин, уверенный в своей правоте и возможности сделать с человеком все, если он ему подчинен по должности, но посмел иметь талант и смелость самостоятельно применять его. – Мы знаем и о вашем письме Учебно-методическому Совету Министерства Просвещения РСФСР. Вы ум-ничаете, ставите вопрос о ликвидации ошибок в произношении отдельных слов русского языка… Но и в этом у вас ничего не выйдет… Мы уже написа-ли туда, вверх, чтобы там имели о вас представление, не принимали в расчет ваших предложений…
– Значит, вы за мной установили слежку, как при Николае Первом? – не выдержал Шабуров издевательств Солодахина. Выпалил ему в упор. Но тот даже и не обиделся, считая слежку чем-то обычным делом.
– Да. Мы за всеми следим…
– Начали бы вы с себя и со своих отношений с мадам Борисовой, которую возвели в ранг председателя…
– Но-но-но, прошу на личности не переходить… У нас и так накопилось против вас зла семь коробов… Мне вот стало известно, что вы часто бываете у Бобылева, в газете «Горьковская коммуна». Готовите статью «О советском военном искусстве»…
– Да, готовлю. Статья будет напечатана в мае 1947 года, ко Дню Побе-ды…
– Нет, не будет! – покраснел Солодахин. – Мы не позволим. И эта статья не будет напечатана, и глава из романа в виде рассказа «Сила» и научно-фантастические рассказы «Зеленая тень» и «Одуванчики»… Ничто не будет напечатано, хотя и одобрил их работник Горьковского Обкома партии Ши-лов, хотя и они уже набраны в типографии, и с вами проверены корректуры… Не поможет вам и то, что вы подарили Зарубину свой именной пистолет…
– Вы не в своем уме! – встал Шабуров. – я больше не хочу вас слушать. Никакого права остановить публикацию моих работ вы не имеете…
– Ха-ха-ха-ха, – будто одержимый, захохотал Солодахин. – Разве такие вопросы решаются у нас правом? Ничего подобного. Мы просто вас ском-прометируем, запугаем ваших покровителей искусства и… погорят все ваши труды и книги. Нам это не в первый раз оформлять, научились…
– Подлый вы человек!
– А это ладно, пусть будет так! – Солодахин выпил почти целый графин воды прямо из горлышка, неожиданно выпалил такое, что потрясло Шабуро-ва: – Мы вас исключим из партии за скрытие факта вашего исключения в 1935 году, на Дальнем Востоке…
– Позвольте, я же сам вам об этом рассказывал при первом нашем знаком-стве…
– А кто это может подтвердить, если мы беседовали с глазу на глаз? Что касается меня, скажу, что вы лжете, и мне поверят. Выкусили?
Шабуров посмотрел гневными глазами на Солодахина, потом перевел взор на раскрытое «дело».
– Да вот же подшита заполненная мною анкета за 10 мая 1943 года! – вос-кликнул он. – Прочтите, в ней все отражено. И не мог же я в октябре 1943 го-да, вступая в члены КПСС, скрыть от партии то, что уже в мае этого года бы-ло ей известно. Дайте эту анкету…
– Не дам анкету, – хмуро возразил Шабурову Солодахин. – Эта анкета ис-чезнет, так как она противоречит моему желанию. И я не могу вас вооружать ею… Кроме того, я отобрал у машинистки Наибовой текст смонтированной вами лекции «Вероломное нападение Германии на СССР». Мы обвиним вас в гитлеризме… Вы прославляете гитлеризм…
Шабуров снял трубку телефона, позвонил в машинное бюро, так как знал, что машинистка часто работала там до часа ночи.
Наибова пришла немедленно.
– Лекции капитана Шабурова я печатала с разрешения начальника учили-ща, – сказала она. – Я не имела права выдавать их кому-либо, пока они не бу-дут просмотрены и подписаны после печати самим Шабуровым, но вы, това-рищ подполковник, взяли монтаж лекции и ушли, потом и тексты машино-писные забрали, не знаю зачем. Я вам должна сказать прямо, что никакого гитлеризма в лекции нет, цитированы вырезки из советских газет, которые мы все читаем. Правда, я отпечатала по ошибке не только то, что подчеркнул капитан Шабуров, но и то, что он зачеркнул. В этом я виновата…
Когда Наибова вышла, Шабуров сказал Солодахину:
– Неужели вы и после этого добровольно не подадите рапорт об увольне-нии вас из Армии?
– Нет, не подам. Я вас загоню, а сам не подам, удержусь. Мне поверят…
– Наука живет не верой, а знаниями…
– Идите вы к черту со своей наукой! Начитались. Я вот вам покажу науку, что белугой заревете…
– Ничего вы мне не покажете, подполковник! Вот, смотрите, как состав-лена лекция? В ней использован «План Барбаросса», напечатанный в «Крас-ной звезде» 28 ноября 1945 года. Мною подчеркнуты для печатания всего шестнадцать строк из первого раздела плана «Общие намерения». Далее ис-пользована «Правда» за 25 ноября 1945 года, всего подчеркнуто мною семь строк из общеизвестного меморандума Розенберга. Из «Правды» и «Красной звезды» за 31 июля 1946 года использована телеграмма Риббентропа герман-скому послу в Токио от 10 июля 1941 года с просьбой поскорее втянуть Япо-нию в войну с Россией. Взяты одиннадцать строк из публикации «Красной звезды» от 28 ноября 1945 года «Документ, характеризующий преднамерен-ность германской агрессии». В этой выдержке выступления Гитлера 22 авгу-ста 1939 года перед генералами наглядно показана преднамеренность нападе-ния Германии на Польшу и его надежда на «блицкриг». Где же здесь крамо-ла?
– А нам это не важно! – сказал Солодахин. – Исключим, выгоним, там ищите…
После этой встречи с Солодахиным события развертывались ускоренным порядком. На партийном собрании социально-экономического Цикла Соло-дахин выступил с «разоблачительной» речью:
– Товарищи! – восклицал он, задрав подбородок и воздев руки с коротки-ми пальцами к потолку. – Мы неусыпно стережем честь и достоинство нашей партии, а в нее проникают люди, не дающие нам покоя. Сказать вот о фелье-тоне «Покойник с бубенчиками». Знакомы вы с ним или нет?
– Знакомы, – послышались голоса из одного угла. – Просим прочитать еще здесь, для ясности…
– Это можно, можно, – снисходительно сказал Солодахин, полагая, что чтение фельетона усилит его позиции в задуманном ходе против Шабурова. Он развернул папку, начал читать:
«На этот раз они решили чему-либо подражать, так как жить и работать по-старому им наскучило. А тут еще мальчишки принесли газету «Правда» за 13 декабря 1945 года и прочитали вслух передовицу со словами: «… где речь идет о повседневных нуждах нашего героического народа, нет мелочей, нет второстепенного, все важно, все поднимается до уровня большого партийно-го дела!»
– Ну и правильно, как же иначе?! – зашумели коммунисты, все ясно…
– Не спешите с выводами, – прервав чтение, крикнул Солодахин. – Вся суть дальше будет. Прошу слушать…
– Пожалуйста, читайте…
«… Да-а, – простонали руководители Горьковского Военно-политического училища, – читал Солодахин, косясь по сторонам и высматривая, как ведут себя коммунисты. А те просто посмеивались, пряча носы в рукав. Знали о фельетоне «Покойник с бубенчиками» и о том, что он правильно высмеивает бюрократов. – Да-а-а, бюрократизму у нас накопилось много, на жалобы на-рода и на его нужды внимания не обращаем, называем все мелочами, а вот газета «Правда» с нами не согласна. Как бы нам по шапке не дали, если ли-нию не изменим…
– А что ж, могут дать, – тенорком подпел начальник ОВС Садовский. – И мне дадут и вам. Разве я один виноват, что артисты в клубе ВПУ пропели песню «Тройка», а потом добавили: «Взять бы эту тройку, да и привезти воз дров для отопления клуба, чтобы в нем не мерзли зрители и артисты, не мерз начальник училища…»
– Здорово, правильно! – зашумели голоса. – Мы же сами видели эту кар-тинку…
– Не умеете себя вести! – закричал Солодахин, снова прервав чтение. Вы вот лучше слушайте, сама крамола автора фельетона дальше обозначена и со-стоит в прямом подрыве авторитета руководящих работников… А вы хохоче-те. Чему рады?
– Читайте, послушаем!
Солодахин вытер платком потное свое лицо с красными говяжьими щека-ми, хватил стакан воды, начал читать дальше:
«… Да, товарищи, я грешен, что матери погибших воинов живут в комна-тах с выбитыми окнами и без печей, – начал каяться начальник квартирно-эксплуатационного отдела лейтенант Плохий…
– Да это что, – перебил его электротехник Рябов. – Мы с начальником училища живем за счет уборщиц. Например, с уборщицы Герасимовой взы-скиваем за одну двадцатипятиваттную лампочку пятьдесят рублей в месяц, а сами палим десять стоваттных и три плитки за… 18 рублей… Свинство одно, а не человеческая работа…
– Друзья мои, – начал хриповатым голосом начпрод Макаров. – Я тоже грешен. Выдавал испорченные консервы, от которых люди болели, а майор Солдатов чуть было не умер. Навязал офицерам гнилые папиросы, которые они в уборную выбросили, а денежки с них, как с миленьких, удержал из зар-платы. По восемьдесят рублей…
– Ваши грехи перед моими, что моська перед слоном, – вмешался в разго-вор начфин Клевцов. – Решил я, например, что газета «Горьковская коммуна» издается в Москве, туда и за всех офицеров деньги переслал. Ко мне офицеры ходили-ходили, да так и бросили: не пошел я на уступку, не возвратил денег. Так и месяца два были офицеры без газет…
– А я их в это время, офицеров наших, мыл зимою в холодной бане и хо-лодной водой, – вставил начальник ОВС Садовский…
– Государственные интересы выше личных, так что нечего считаться с жалобами офицеров и их семей, – вмешался в разговор начальник политотде-ла Солода… », – позвольте, товарищи, – прервав чтение фельетона и выпучив глаза, начал Солодахин уверять коммунистов, что он говорил это в другом месте, а не в том, где пишет автор фельетона. Но в ответ ему коммунисты разразились громовым хохотом. А когда успокоились, попросили читать дальше, до самого того места, где содержится крамола автора фельетона.
Солодахин выпил сразу два стакана воды, продолжил чтение:
«… в этот момент в дверь постучали. Вошел красноармеец с пакетом. Прочитали начальники бумагу в пакете и воскликнули: «Судьба подбросила нам, товарищи, случай начать жить по-новому, чутко относиться к людям. Умер кочегар Тихонов, который три года просил у нас помощи, а теперь вот прислал из больницы акт о своей смерти. Давайте выдадим ему ссуду и за средства училища похороним человека с музыкой, отвезем на кладбище в ка-тафалке…»
Договорились быстро, начальство утвердило ассигнования.
Начфин выписал денег две тысячи рублей без волокиты, начальник ОВС дал миткалю и дранки метров тридцать для савана, начальник КЭО расста-рался ящик гвоздей и два кубометра досок.
Через какой-нибудь час к подъезду городской больницы подъехал погре-бальный катафалк, начальство Горьковского ВПУ стройной колонной вошло в помещение и потребовало выдать тело кочегара Тихонова…
Медицинская сестра в испуге отступила перед воинственной группой во внутренние палаты. Гости с венком и саваном в руках невозмутимо просле-довали за ней, но у порога палаты остановились, как пораженные громом: ко-чегар Тихонов сидел на койке и преспокойно пришивал бубенчики к кожано-му ремешку…
– Да как же ты смеешь работать после своей смерти?! – закричали разгне-ванные начальники. – Ты же нам бумагу написал…
– А прочтите бумагу получше, – спокойно возразил Тихонов. – Я в ней написал, что хочу получить от вас помощь не после смерти, а вы уж и выду-мали, что после смерти…»
– Вот теперь ясно, – зашумели в зале, забивая Солодахина. – Ясно, что вы заржавели от бюрократизма и бездушия. Научитесь вы внимательно читать написанное, к людям относитесь душевно, тогда и не придется вам краснеть перед лицом «Покойника с бубенчиками».
– Но я вам докажу, вы сами сейчас увидите, что автора фельетона, Шабу-рова, надо исключать из партии! – кричал расходившийся Солодахин. Корот-кий его мундирчик, перехваченный ремнем, задрался, фалдочки разошлись. Было что-то общее в эти минуты у Солодахина, по утушистости фигуры, с чу-гунной скульптурой известного памятника Александру Третьему. И в харак-тере было что-то общее у Солодахина с этим тупым самодержцем. – Если со-брание не согласится со мною, я решу вопрос в узком кругу, в парткомиссии при политотделе…
– Чего вы нас пугаете парткомиссией? – встал майор Солдатов. Лицо его покраснело от гнева, серые глаза засверкали. – Мы знаем Шабурова, знаем его прекрасные лекции по военной истории. Ими восхищаются все курсанты и слушатели Вечернего Университета марксизма-ленинизма. А что вас Ша-буров критикует, так вы этого заслужили…
– Садитесь, майор Солдатов! – приказным тоном оборвал его Солодахин. – Садитесь, иначе я вас привлеку к ответственности. У нас есть данные, что Шабуров с самого первого дня появления в училище плохо работает…
– Позвольте, – возразил тогда Начальник Учебной части училища полков-ник Колесов. Он подошел к трибуне, раскрыл свою папку. Смуглый, низко-рослый, он неторопливо достал бумаги, начал читать выписку из аттестации работы капитана Шабурова с октября 1944 по июнь 1945 года. – Вот здесь сказано, как работал у нас капитан Шабуров. Слушайте, товарищи: «… Делу партии и Социалистической Родине предан. К работе относится добросовест-но и аккуратно. Составленные им лекции отличаются хорошим содержанием и полнотой. Имея боевой опыт и повседневно работая над собой, занятия ор-ганизует интересно и методически правильно...» – Вот как обстояло дело в работе Шабурова, товарищи! Аттестация утверждена начальником училища 8 июня 1945 года…
– На одной аттестации вы, полковник, не выедете! – огрызнулся Солода-хин, хватая графин с водой и начиная пить по своей кабинетной привычке прямо из горлышка.
– Можем и другие привести, – спокойно продолжал полковник Колесов, морщась, что Солодахин пьет прямо из горлышка графина. – Вот у меня под руками аттестация на капитана Шабурова за 25 февраля 1946 года. Здесь на-писано правильно: «В занимаемой должности старшего преподавателя воен-ной истории гвардии капитан Шабуров Василий Петрович состоит с октября 1944 года. С первых же дней пребывания в Училище показал себя грамотным и подготовленным офицером. Лично дисциплинирован, исполнителен. При-нимает активное участие в партийно-массовой работе. Предан делу партии и Отчизны. Занимаемой должности соответствует…»
– А вы бывали на его лекциях? – воскликнул Солодахин.
– Бывал много раз. И другие товарищи слушали его лекции, дали пись-менные отзывы и заключения. Например, начальник Политотдела Военно-морского училища капитан второго ранга Воронов, замполит 82 радиополка капитан Стародубцев, полковник Качура и капитан Березин из Дома Офице-ров, старший инструктор марксо-ленинского образования при Университете Марксизма-ленинизма В. Ботоногова, представитель Политуправления Окру-га майор Пичугин и все другие, посетившие лекции гвардии капитана Шабу-рова, единодушно отзываются о них положительно… Так в чем же дело? Ви-димо, все дело в том, что капитан Шабуров слишком прямой человек. А это не нравится подполковнику Солодахину и еще кое-кому… Если Шабуров не нравится, почему же подполковник Солодахин не отправил его рапорт с просьбой о демобилизации…
– Мы сначала исключим Шабурова, потом демобилизуем! – не выдержал Солодахин, выпалил. – Мы и вас, возможно, исключим, выгоним. За содейст-вие Шабурову: вы разрешаете ему ходить в издательство…
– Теперь все ясно, мне больше говорить нечего, – сказал полковник Коле-сов, сел рядом с Шабуровым. – Солодахин забыл о совести и партийной чес-ти, но мы об этом не забыли…
Собрание проходило бурно, страстно. Предложение Солодахина об ис-ключении Шабурова из партии «за идеологические извращения в лекциях, за клевету на руководителей в фельетоне «Покойник с бубенчиками», за скры-тие случая выбытия из партии в 1935 году» было единодушно провалено.
Тогда Солодахин осуществил свою угрозу, провел на парткомиссии реше-ние об исключении Шабурова из партии. Это было утром 8 мая 1947 года.
Шабуров стоял перед столом комиссии строгий, решительный. Постоян-ные лишения в прошлом, борьба за каждый шаг своего честного места в жиз-ни, партийная страстность и кипение его сердца перед лицом очевидных не-справедливостей и поведения Солодахина, которому можно было дать точное наименование «Зависть наступает», сделали его суровым и резким.
– Все ваши липы, сфабрикованные под нажимом Солодахина разлетятся в прах! – чеканил он на прощание. – Это же беспардонная ложь, что я скрыл от партии случай выхода из нее в 1935 году. И вы сами знаете, что это ложь, иначе бы вы вняли моей просьбе и по радио связались с отделом единого партбилета ЦК КПСС и запросили бы документальное подтверждение моей правоты. Но вы этого не сделали, боясь за свои посты, зависимые от воли бессовестного Солодахина. Вы оказались черствыми и бездушными людьми даже в такую минуту, когда в моей квартире умирает мать со словами по-следней просьбы на устах. Она просит отвезти ее в Старый Оскол, похоро-нить поближе к могилам родственников. Я просил Вас отложить слушание дела, пока я выполню просьбу умирающей, но вы и в этом мне отказали. По-чему? Зачем вы спешите? Вам нужно отомстить мне, задержать публикацию моих работ, убить поскорее горем мою мать и всю семью. Имеются уже неко-торые результаты вашего шантажа. Трусливый приспособленец, Зарубин из Горьковского книгоиздательства, уведомил меня, что снимают из сборника мои рассказы «Одуванчики», «Зеленая тень» и «Сила», так как этого потребо-вал Солодахин. Он вернул мне «Издательский договор», но тексты рассказов задержал у себя. Торжествуйте, подполковник Солодахин! Ваша зависть в ка-кой-то мере удовлетворена. Не знаю еще, как будет реагировать член бюро Горьковского Обкома партии товарищ Романов, которому звонил Солодахин тому два дня назад и требовал снять из гранок мою статью «О советском во-енном искусстве»? Возможно, он тоже поддастся наветам подполковника. Хотя и сомневаюсь. Здесь я хотел бы еще узнать от подполковника Солода-хина, какие меры партийного воздействия к виновникам принял он по письму газеты «Красный воин» № 751-900 от 7 февраля 1947 года. В этом письме пи-салось: «Мы послали фельетон «Покойник с бубенчиками» начальнику По-литотдела училища имени Фрунзе и просили его принять к хозяйственникам меры партийного воздействия».
– Что же вы молчите, подполковник? Сказать нечего. Тогда ответьте на вопрос, что ответили вы газете «Красный воин», которая в этом же письме написала Вам, что рекомендует командировать Шабурова на конференцию поэтов и писателей при ЦК ВЛКСМ?
– Я не хочу давать вам дорогу в литературу, – угнув голову по-бычьи и выставив широкий свой низкий лоб, промямлил Солодахин. – Мое дело ис-ключить вас из партии, а потом…
Солодахин не договорил, так как раздался звонок телефона. Звонили, ока-залось, из Москвы.
– Да, дело, выходит, не того, – сказал председатель парткомиссии, почесав длинный нос с рябинками. – Из ЦК позвонили, что Шабуров ничего от пар-тии не скрывал, принят на льготных условиях, как особо отличившийся в бо-ях при форсировании Днепра в 1943 году…
Наступило тягостное молчание. Солодахин сопел, как паровоз, Шабуров глядел на него с презрением. А события нарастали.
– Разрешите войти? – просунув голову, сказал майор Семеренко. – Важ-ные новости. Вот газета «Горьковская коммуна» № 106 за 8 мая 1947 года со статьей капитана Шабурова «О советском военном искусстве»…
Солодахин раскрыл рот, вылупив глаза, все остальные воровато перегля-нулись, а Шабуров воскликнул:
– Слава партии! Есть в ее рядах смелые люди, не поддающиеся клевете Солодахина на Шабурова и на его работы…
– Как же теперь, как же? – залебезил председатель парткомиссии перед Солодахиным.
– Пусть Шабуров подает рапорт об оставлении его в кадрах армии, – сквозь зубы выдавил Солодахин.
– Нет, через два часа я выезжаю из Горького вместе с семьей и с умираю-щей матерью. Может быть, успею довезти человека живой до родных мест. Пусть взглянет на них…
– Шабуров, от голода сдохнете в Старом Осколе! – угрожающе произнес Солодахин. – Сейчас засуха, бесхлебие, карточки…
– Все равно, поеду! Я не могу равнодушно глядеть на ваше лицо и напол-ненные неправдой глаза…
– Шабу-у-уров! – бледнея, воскликнул Солодахин. – За дерзость буду пре-следовать вас всю жизнь. Достану и в Старом Осколе, напишу во-всюду… Я испорчу вам всю карьеру…
– До свиданья! – сказал Шабуров, вышел.
Через час подошла санитарная машина, вызванная Шабуровым. Погрузи-ли на носилках полумертвую Матрену Кузьминичну. Рядом с нею уселись де-тишки – одиннадцатилетний Женя и восьмилетний Юра, примостился Шабу-ров с женой, Соней.
На четвертый день по центральной улице Старого Оскола двигалась тихим ходом грузовая машина с красным гробом на кузовной площадке. Голосили медные трубы похоронного оркестра, огромная толпа провожала Матрену Кузьминичну в последний путь, на кладбище.
Шабуров в зеленом кителе и хромовых сапогах шел за гробом рядом с же-ной. Сквозь слезы мир ему казался раздвоенным и туманным, полным скор-би. Но он надеялся на лучшее, ждал его. Он верил пока в партию, в народ. Эти силы должны были остановить наступающую зависть Солодахиных, дать простор таланту Шабурова. Ведь заставили же они Солодахина и зависимую от него парткомиссию отменить свое решение об исключении Шабурова из партии. Но это все в будущем, все потом. Пока же зависть наступала.



9. ОДНОФАМИЛЬЦЫ

Не успел еще Шабуров снять офицерские погоны после демобилизации, как его вызвали в Курск на рабселькоровский съезд и наградили библиотеч-кой, а через час вызвали в Обком партии и в ОБЛОНО, назначили директо-ром Старооскольской средней школы рабочей молодежи.
«Радоваться этому или печалиться? – сам себя спрашивал Шабуров, шагая вдоль улицы Ленина к Красной площади. У развалин довоенного цирка оста-новился. На желтом фронтоне портика, огражденного шестью четырехгран-ными колоннами серого цвета, сохранилась старая выпуклая надпись «ГОСЦИРК». Но двери заложены кирпичом, зияли оконные проемы. Даже пепельно-серые асфальтированные ступеньки подъезда остарели: местами просматривали красные грани кирпичей, местами кудрявился в трещинах по-дорожник. Глядя на все это, Шабуров улыбнулся: – Ничто не вечно, как и ра-дость и печаль. Не следует думать об этом, возможно, тогда и жить будет легче…»
– Все на выставку, на собачью выставку! – вопил мальчишка. Вырвавшись с улицы Дзержинского. – Редкие породы, изумительные псы…
– Чего орешь? – остановил его Шабуров. – Какая выставка, где?
– В Первомайском саду, – сказал мальчишка. Ткнул рукой в сторону во-рот. – Не видите, что ли? Если нужны билеты, можно взять у меня. Я рабо-таю от выставочного комитета, рекламник…
– Билеты мне не нужны, – отмахнулся Шабуров. – Беги, кричи. Здорово нужна мне собачья выставка…
– Вам вот не нужна, а корреспондент Васильев статью написал о соба-ках… Видите, это он спешит снова на выставку. Его очень заинтересовали собачьи порядки…
Шабуров сначала даже глазам своим не поверил, но все же это был не ми-раж, а натуральный факт: к воротам сада, где проходила собачья выставка, шагал пузатенький парень в черной шляпе и в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, со свернутой в трубку газетой в руке.
– Конечно, это же и есть Васильев-Дубравин. В Москве он хвастал мне, что работает крупным корреспондентом, полагает тренироваться в области фельетона и сельского хозяйства. Любопытно, что же он думает писать о со-баках? Может быть, думает научиться у них драке за кости? Так оно, навер-ное, и будет. Склонен этот корреспондент к собачьим действиям и провока-ции… Помню его встречу со мною в Москве. Он сам тогда признался, что я имею в его лице врага. И не стал отрицать, что является преемником журна-листа Нецветаева. Тот ведь тоже пользовался псевдонимом «А. Дубравин», если совестно было подписывать пасквили своей фамилией. Они подлинные однофамильцы по псевдониму и делам своим…
Васильев остановился у ворот сада, начал что-то писать на полях газеты, посматривая сквозь стекла очков на широкое красное полотно с надписью о выставке собак и трепетавшие над входом красные флажки. Потом он увидел ехавшего в машине редактора «Курской правды», бросился к нему наперерез, замахал руками.
Машина остановилась на средней линии между Васильевым и Шабуро-вым. Ветер дул в сторону Шабурова, так что когда подбежал Васильев к ма-шине и начал громко доказывать редактору его ошибку, до Шабурова отчет-ливо долетели слова:
– Нет, товарищ Вельш, я на этом категорически настаиваю, иначе отка-жусь работать корреспондентом по Старооскольскому кусту…
– Напрасно вы горячитесь, – возражал ему Вельш. – Я знаю Шабурова по его статьям и рассказам как талантливого человека… Зачем же настаивать, чтобы он обязательно согласовывал свои корреспонденции с вами? Прямо скажу вам, это ошибочно и бестактно, что заведующая отделом писем това-рищ Самохвалова поддалась вашим уговорам и написала Шабурову, чтобы он обращался к вам за помощью. Это же смешно: опытный и образованный че-ловек должен пойти на поклон к вам, скажу откровенно, нетрезвому и не очень честному корреспонденту…
– А-а-а, вы спелись. Вас очаровал Шабуров. Понимаю. Вы ему библиотеч-ку преподнесли, а потом, возможно, передадите мои спецкорреспондентские обязанности…
– Поехали! – воскликнул Вельш шоферу и захлопнул дверцу. Машина взвизгнула сиреной, помчалась.
Васильев-Дубравин теперь увидел стоявшего неподалеку Шабурова, дога-дался, что он все слышал и понял. Боясь, что Шабуров может дать пощечину, Васильев попятился, но Шабуров поймал его за рубашку.
– Подожди, собачий фельетонист! – сказал приглушенно, сердито. – Та-ких, конечно, стоит бить, но я не стану марать руки. Просто хочу показать, что написал я на письме Самохваловой, рекомендовавшей мне, по вашей просьбе, обращаться за помощью к Васильеву. Вот, читай: «К пропойце Ва-сильеву унизительно даже для начинающего обращаться за помощью…»
Васильев вырвался, побежал в сад. В воротах остановился, крикнул:
– Но я имею вес, смогу напакостить…
– Конечно, – громко сказал Шабуров. – Такие однофамильцы подлецов прошлого неминуемо будут пакостить людям нашего времени. Разве Маркс не прав, что традиции умирающих классов кошмаром тяготеют над умами живых? Нет, он тысячу раз прав. Правоту Маркса можно проследить и на по-ступках Васильева-Дубравина…
… Из Курска пришлось ехать днем. В вагоне стояла скука, духота.
– Товарищ проводник, откройте, пожалуйста, окна, – просили пассажиры.
– Невозможно, гвоздями забиты, – жаловалась пожилая женщина в чер-ном берете и синей железнодорожной униформе. – А клещей у меня тоже не-ту, не выдают…
– Разрешите, я открою, – услужливо предложил сидевший на самом про-ходе краснолицый человек лет тридцати пяти. Нос его – дубиночкой, немного приспущен крючком к губам, что придавало лицу человека улыбающееся вы-ражение. Глаза прищурены, ресницы редки, как у поросенка. Над двухэтаж-ным лбом свисал клочок рыжевато-каштановых волос, через редизну которых просвечивала убегавшая к затылку лысина, характерная для людей распутно-го образа жизни. – У меня и клещи есть… Был на базе ОБЛОНО, получил кое-что для школы…
– Пожалуйста, пожалуйста, – согласилась женщина-проводник. – Только поосторожнее, чтобы стекло не разбить…
– Мы все можем, все сделаем, – с ужимками галантерейного приказчика или священнослужителя, пожимая плечами и тряся кистями рук, заверил краснолицый и смело начал выдергивать клещами гвозди…
– Молодец, Райский, молодец! – похвалил его седой старичок, когда окно было освобождено от гвоздей и приспущено, в вагон хлынул воздух полей. – Хорошее вот дело, с клещами ездить…
– Мы всегда с приборами, на все случаи жизни, – самодовольно сказал Райский, посматривая на глядевшего в упор Шабурова. – Вы вот меня не знаете, Василий Петрович, а я уже познакомился с вами. Михал Михайлович Гольцман из ОБЛОНО рассказал мне, что вас назначили директором школы. Вот у меня и просьба к вам имеется… Конечно, вы меня не знаете, но я круп-ный специалист и даже заявление вам подготовил. Не будете ли любезны прочитать его?
– Давайте, – сказал Шабуров, продолжая всматриваться в Райского и си-лясь припомнить, где и когда пришлось ему раньше слышать эту фамилию и даже видеть внешность этого человека?
Райский тем временем проворно достал из портфеля заготовленное им за-явление, с поклоном и подобострастной улыбкой подал Шабурову.
– Будьте любезны, резолюцию, что уроки имеются. Я потом быстро оформлюсь, привезу приказ из ОБЛОНО…
– Но ведь я пока еще не принял школу, – возразил Шабуров.
– Это значения не имеет, – присаживаясь рядом, уверял Райский. – Раз имеется бумага, будет и место, по опыту знаю.
Шабуров молча начал глазами читать заявление, все более волнуясь и тре-вожась, даже сам не зная, почему.
«Прошу Вас представить мне возможность читать уроки, – писалось в за-явлении: – черчение в 8-9 классах, физики в 6 и 8 классах, астрономии в 10 классах, химии в 8-х классах.
О себе сообщаю следующее: год рождения 1912, национальность – рус-ский, беспартийный, в 1938 году окончил физико-математический факультет Орловского Пединститута, на оккупированной территории не был, работал по мобилизации в топливной промышленности…»
– Теперь я вспомнил, знаю, кто вы, – прервав чтение, сказал Шабуров ти-хо, чтобы слышал один Райский. – Хотите прочитать в моем романе страни-цы о себе?
Райский сначала смутился, потом подмигнул Шабурову, как принято сре-ди старых знакомых, поднес ладонь к его уху и пригнулся губами, зашептал:
– Желаю прочесть, но только не вслух…
Шабуров достал из чемодана восьмую книгу расширенного варианта ро-мана «Перекресток дорог», открыл на 130-й странице и показал ногтем, отку-да надо начинать чтение…
Райский прочитал весь текст до конца 132-й страницы, вытер платком обильно вспотевший лоб, подал расширенный вариант книги Шабурову, а тот дал ему еще прочитать и страницы 188-191 сокращенного 8-й книги «Пере-кресток дорог»…
– Нет, не обо мне написано, – потряс кистями рук, ухмыльнулся Райский. – В романе выведен законченный тип негодяя и подлеца, а я еще пока в зени-те развития, не закончен. Вы не подумайте, что я возражаю против типажа. Ничего подобного, отлично написано, ярко, справедливо… Но, это не я, даю в этом гарантию… Это мой однофамилец. Я даже немного его знаю… У-у-у-у, гадкий человек, даже говорить о нем не хочу. Ну, оставим это, несущест-венно… Насчет уроков как же, найдутся?
– Пожалуй, найдутся, – сказал Шабуров, приневоливая себя и заглушая протест сердца. «Найдутся, – повторил мысленно. – Как же иначе доказать, что однофамильцы друг друга стоят, если не проверять их на конкретных де-лах. Хотелось бы увидеть Райского не таким прохвостом, каким показал его лейтенант Мелехов в беседе на Октябрьском вокзале Москвы в 1943 году. Но это зависит от самого Райского, от его поведения…»
– Спасибо, Василий Петрович, от души спасибо, – залебезил Райский, су-нув руку Шабурову, но тот отвернулся к окну, будто не заметил жеста Рай-ского. – Вот, такого чуткого и отзывчивого человека мне еще не приходилось встречать, – продолжал Райский расточать похвалы. Шабурову стало тошно от этого приторного и лицемерного разглагольствования. Он вышел в тамбур вагона, подставил горевшее жаром лицо встречному ветру, чуть приоткрыв дверь, начал наблюдать за родными картинами.
По ржаным и пшеничным полям, укутанные золотистой дымкой, там и сям проплывали голубоватые комбайны, стрекотали вблизи от полотна же-лезной дороги крылатые жатки, вырастали на прокошенных лысинах косма-тые скирды и копны. И везде были люди, люди, люди. Белели на их спинах рубахи, сверкали в руках вилы или косы, мелькали грабли в руках вязальщиц: новейшая техника уживалась пока на полях с вековыми орудиями труда – серпами, граблями и косами, с приемами и опытами работы прадедовских времен.
«Может быть, отражением этой мешанины в производстве и является ме-шанина в думах и поступках многих людей? – мелькнули в голове Шабурова мысли, от которых трудно было отмахнуться, трудно уйти. – Называют сей-час в газетах и журналах капиталистическими пережитками все отвратитель-ное и неприемлемое. Хорошо, пусть будет так. Это, пожалуй, даже очевидно, если взять для примера ловкача Райского. Но есть же на свете коммунисты, вроде Васильева или Солодахина… Неужели о них можно говорить лишь как о капиталистических пережитках? Нет, о них нельзя так говорить. Ленин пра-вильно называл таких комчванами и чиновниками с пышными советскими титулами. И таких много, размножаются…»
Мысли Шабурова были прерваны начавшейся возней у выхода из вагона в тамбур. Он оглянулся и увидел двух рослых упитанных женщин. Они готови-лись к высадке на ближайшей станции, тащили из вагона громоздкие мешки с каким-то провиантом, переругивались.
– Я вот скажу Дмитрию Ивановичу, чтобы он не доставал тебе билет на московский поезд, – шипела черноволосая женщина с воспаленной красной векой левого глаза, который зло посверкивал необычайно черным злым зрач-ком. – На черта нужна ты мне в компаньонки, если растрепала моему мужу, что я живу в Москве со сторожем Колхозного рынка. Ну и живу, какое тебе дело? Для общей пользы живу. У кого мы прячем товары? У сторожа. Кто пропускает нас на рынок в любое время? Опять же он. А ты, честная нашлась, мужу все растрепала...
Не замечая Шабурова и распалившись друг против друга, женщины не скупились на слова, забыли об осторожности.
– А мне наплевать на твоего Дмитрия Ивановича, на Костина! Тьфу, да и только. Я же его знаю еще по Ельцу, хорош хвататель… Ну и тут хватает, в Старом Осколе. Заделался контролером-ревизором на станции, дерет по три тысячи за билет… Председатель Ламского сельсовета, Щетинин, еще больше для нас делает, справки пишет, что мы везем в Москву свои собственные продукты, а и то берет не более двух тысяч за один раз, а тот, Костин твой, хватает по три тысячи за билет. Глаза ему надо выцарапать, – курносая блон-динка скрючила пальцы, бросилась на свою соперницу.
– Подожди, дура! – вскрикнула черноволосая, заметив Шабурова. Она от-толкнула от себя разъяренную компаньонку и прошипела: – Оглянись, это же Шабуров стоит в дверях…
Женщины сразу притихли, начали вздыхать о том, что трудно жить, кар-точки мучают, товаров нету, детишки обносились, с проездом трудно, а тут еще дождей мало, колос слабый, хлеба будут неурожайные, опять же голод возможен.
– Но вы, конечно, не умрете от голода, – обернувшись, сказал Шабуров. – Видел я вас на рынке однажды, по сто рублей за буханку хлеба с людей вы сдирали…
– Да то ж хлеб не наш, – возразила черноволосая. – Ей-богу, не наш. Это мы для уважения Клавдии Васильевне продавали. Она в горсовете работает, на хлебном деле сидит. Ну и талоны там разные, буханки… Кому не додаст, оно и набирается…
– Вы о ком, о Костенко?
– Да нет же, – уклончиво ответила женщина, покосившись на свою ком-паньонку. – Скажи, Настя, ведь я не о ней, о другой…
– О другой, ей-богу, о другой, – догадливо начала уверять и блондинка, с опаской посматривая на свой мешок и на Шабурова. «Не замел бы он нас в милицию, – метались у нее мысли. – Нарвались со своей спекуляцией, пропа-ли». – Это же совсем другая женщина, а не секретарь горсовета, что хлебные талоны голодающим раздает и строительным бригадам, провались я на месте! Это же просто они однофамильцы…
– А Дмитрий Иванович, который снабжает вас железнодорожными биле-тами? А Щетинин, что справки выдает на провоз багажа спекулянтами в Мо-скву?
– Да провались мы на месте, если брешем! – закрестились обе женщины, начали клятвенно уверять, что они совсем о других людях вели речь, а не об этих. – Имя совпало и фамилия, вот и все. Нет, нет, не подумайте, пожалуй-ста. Не Костин и не Щетинин берут с нас по пять тысяч за справки и билеты за каждый рейс в Москву, это их однофамильцы такими делами занимались… Да и не с нас они брали взятку (Мы в жизнь спекуляцией не занимались, свои трудовые продукты возили и только), а с этих, с наших однофамильцев. Про-вались мы на месте, если брешем! Вот, если желаете, спросите у Сотникова. Он работает инспектором в райсобесе, все знает о Щетинине и Костине, руга-ется с ними, а они на него гонку делают, изживают. А для нас они люди хо-рошие, ничего плохого сказать не можем… Ну, слава тебе господи, нам здесь слезать надо. До свиданья! Нам еще в город надо, потом уже на станцию…
– Мне тоже удобнее будет вылезти из вагона на Гуменской остановке, – сказал Шабуров, и женщины сейчас же подобрали губы, переглянулись.
– Знаешь что, кума? – как бы в раздумье, сказала черноволосая, толкнула блондинку в бок. – Поедем мы лучше на станцию, а потом – в город…
… Шабуров сошел с поезда на Гуменской остановке, женщины-однофамильцы проехали дальше, к Костину и Щетинину, чтобы следовать в город… Москву.
– Разрешите помочь? – заискивающим голосом пропел Райский, догнав Шабурова на полугоре. – Ведь я моложе, посильнее… Кроме того, прошу зайти в гости. Мы недалеко живем, на Демократической, 12…
– Спасибо, сам донесу чемодан, – отклонил Шабуров предложение Рай-ского. Усмехнулся, спросил: – На Демократической, 12 живете вы лично или ваши однофамильцы?
– Пока мы, пока мы, мы…, – с ужимками и заискивающими интонациями в голосе, ответил Райский, шагая рядом с Шабуровым и пытаясь заглянуть ему в глаза, чтобы даже взором своим показать, сколь предан он новому ди-ректору и готов разделить с ним все трудности предстоящей работы в школе. – Правда, квартирка неважная, но, надеюсь, с вашей помощью, получить ком-мунальную получше. Вы же депутат Горсовета?
– Да, депутат…
– Мне уже об этом люди рассказывали, так что я осведомлен, почему и очень просил бы вас зайти ко мне, чайку с дорожки выпьем, можно и чароч-ку… У Натальи Ивановны имеется…
– Кто это Наталья Ивановна?
– Жена моя, знаете ли. На торфу мы с ней работали, сошлись… Она у ме-ня, конечно, не первая, но…
Шабуров промолчал, думая об однофамильцах и о том, что их слишком много на земле, просто до загрязнения много. «И этот еще шагает рядом, сло-весный мед льет, а сам, наверное, обдумывает новый ход очередной подлости и карьеры».
– У меня к вам еще одна просьба будет, – прервав молчание, изумительно ласковым голосом сказал Райский и ухитрился заглянуть Шабурову в глаза. – Признаться, давно мечтаю попасть в партию, а вот поручителей никак не дос-тану. Обещает мне Игорь Шерстаков из Райкома, но… одной мало… Я бы вас попросил, Василий Петрович. Если дадите рекомендацию, душу свою по-ложу за вас…
– Я не Мефистофель, за душами не гоняюсь, – холодно сказал Шабуров. – Кроме того, рекомендации даются людям, которые изучены на совместной производственной работе…
– Хорошо, Василий Петрович, я согласен. Ведь мы с вами должны срабо-таться, я мастер большой руки и связи имею… Без этого сейчас, на одной зарплате, жить трудно…
Шабуров не ответил. Откланявшись, он зашагал домой, а через час отпра-вился в школу, надеясь застать там исполняющего обязанности директора, отрекомендоваться со своим назначением.





10. ОЗНАКОМЛЕНИЕ

При подходе к школе Шабуров заметил глядевшую на него из открытого окна толстощекую женщину в белой шелковой шляпе, похожей на алюминие-вую миску, и в розовом платье с белесыми паучками неряшливых заштопок.
К немалому его удивлению, эта совершенно незнакомая женщина с плуто-ватыми глазами глинистого цвета и с непомерно высокой грудью высунулась из окна чуть ли не до пояса, приветственно помахала короткопалой пухлой рукой в шелухе рыжих веснушек, сказала умильным голосом:
– Здравствуйте, Василий Петрович! С приездом вас. А ты не лезь! – пих-нула она от окна девочку, потом и сама скрылась за простенком. Через окно слышен был ее ворчливый голос: – Молчи, убью! Тресну вот, чтобы ты по-нимала логику…
– Логика, должно быть, в правильности состоит, – тоненьким голоском возражала девочка. – А это какая же логика, если вчера вы говорили, что черт его несет нового директора, а сегодня улыбаетесь ему и приветствуете…
– На конфетку, Галька, и молчи. Что же ты болтаешь, путаешь шутку с правдой…
Встретила Шабурова высокая красивая женщина в сером платье, белом платке и в солдатских ботинках.
– Я техническая сотрудница школы, – сказала она, поглаживая ладонью белокурую, как и сама, голубоглазую девочку лет десяти. – А это моя дочка, Галя…
– Здравствуйте! – поклонился Шабуров. – Как вас зовут?
– Катериной Павловной Долгих. Проходите, пожалуйста, вот в эту комна-ту. Тут у нас и кабинет, и учительская и библиотека…
– А где же книги? – удивился Шабуров, осматривая пустую крохотную комнатку на втором этаже деревянного здания на Демократической улице. – Где же свет? Я не вижу проводки и лампочек…
– Ну, марш отсюда! – поддала Екатерина Павловна в шутку подзатыльник дочке, прикрыла за нею дверь. Став спиной к двери, смело взглянула на Ша-бурова: – Мне можно с вами откровенно поговорить?
– Конечно, не иначе. Вот сесть-то нам негде. Ну, ладно, посижу на подо-коннике. Пожалуйста, я вас слушаю…
– Мой муж был капитаном танковых войск, погиб при освобождении Бу-дапешта, – начала Екатерина Павловна, на длинных и густых ее ресницах сверкнули набежавшие слезы. – А теперь мне приходится подчиняться тем, кто с немцами в Старом Осколе да с венграми в период оккупации детей на-живал, и молчать приходится, иначе с работы выгонют в два счета… Вот вы насчет книг спросили. Это хорошо, что спросили маленького в школе челове-ка, техническую сотрудницу, которая все же видит, что тут делается… Какие же тут, прости господи, будут книги, если их нигде и не покупали и не думали покупать? У нас сейчас Фаина Сергеевна правит за директора. Жила она при немцах с Михеевой Валентиной Борисовной, а та от фашиста ребенка нагуля-ла, мальчишку. Теперь вот и устроила ее Фаина Сергеевна на прокорм в шко-ле, счетоводом назначила и заведующей несуществующей библиотеки. Там вон, в углу, стоит ящик, а в нем книга приказов. Прочтите, в ней прописано…
Екатерина Павловна подала Шабурову бледно-зеленую тетрадь, которую сама она, наверное, изучила наизусть, прочитывая в свободные часы, показа-ла пальцем, где надо читать.
«Параграф второй, – тихо прочел Шабуров. – Назначить библиотекарем и делопроизводителем школы Михееву Валентину Борисовну с окладом содер-жания по промфинплану…»
– Ну, вот же, я и сама удивлялась такому окладу, – развела Екатерина Пав-ловна руками. – Вижу, вам тоже неясно. А вы еще о книгах спрашиваете… Вот сделаете ознакомление с порядками у нас, может быть, и не захочете ос-таться, уедете. Трудное у нас положение. Книг нету, свету не спрашивай. По-верите ли, Василий Петрович, сами ученики иногда приносят пузырьки с ке-росином и фитилями, засвечивают. Посидят в копоти, пока голова заболит, расходятся. Ну, час или два посидят, не больше. А зарплату Фаина Сергеевна себе и всем исправно платит. Невыгодно проводить в школу электричество: тогда придется работать часов шесть в школе, гулять будет некогда. Тут ведь что делается, даже говорить неудобно. Есть один сапожник, Пустовойтов по фамилии. Приходит он, облапит Фаину Сергеевну в темноте и жмутся они до самой линии. Забредал раньше Стрельников из Районо… Тут и скандалы бы-вали. Ведь у Фаины Сергеевны муж имеется, рабочий мехзавода. Костей зо-вут его. Ну и, сказать по правде, бил он ее тут с ее судариками несколько раз… Вот поэтому и снимают теперь Фаину Сергеевну с должности, наслед-ство вам тут передают нехорошее…
– Выправим, омолодим школу, лучше других будет…
– Дай бог, я со всей душою помогать буду, лишь бы безобразия прекрати-лись, порядки начались. А то ведь срам уже, в городе школу люди на смех подымают. Кричат, что мы шаромыжники…
– А что это за женщина в розовом платье и куда она делась? – спохватился Шабуров. – Совсем незнакомая, а уже приветствовала меня и называла по имени и отчеству…
– Резниченко Антонина Федоровна, – сказала техсотрудница. – Это из компании Михеевой. При фашистах была классной надзирательницей в гим-назии, теперь литературу преподает. Вчера она звонила в ОБЛОНО по теле-фону и узнала у какого-то Ермолаева ваше имя и отчество и то, что вас на-значили к нам директором. Очень ругалась и кричала, что коммунист нам не нужен, так как начнет заводить новые порядки, работой задушит. И вы не верьте, что она вас так радостно приветствовала: одно лицемерие, такая уж она женщина. Теперь вот убежала черным ходом домой, переодеться или, может быть, побежала к Фаине Сергеевне доложить, что новый директор приехал…
Слушая Екатерину Павловну, Шабуров листал книгу приказов, потом за-глянул в «тетрадь выдачи свидетельств». Глаза его полезли на лоб. Екатерине Павловне он ничего не сказал, но сам с содроганием сердца несколько раз прочитал поразившие его записи: «Труфанова Анна Афанасьева зачислена в школу первого октября 1945 года, получила свидетельство об окончании школы 14 августа 1945 года… Фурманова Анфиса поступила в школу 23 мая 1945 года, получила свидетельство об окончании школы 14 августа 1945 го-да…»
– Это вы насчет свидетельств глядите? – спросила Екатерина Павловна. – У нас это обычное: учился – не учился, был в школе или не был, все равно можно документ получить, если угодишь Фаине Сергеевне. Я вот вам пример приведу. Есть у меня знакомая буфетчица на вокзале, а у нее дочка имеется, Семыкина Либерта. Эта совсем в школе не училась, а документ получила. По-глядите, если не верите. За седьмой класс дали ей свидетельство, а потом три дня пили и гуляли…
– Ладно, достаточно, – прервал Шабуров рассказ Екатерины Павловны. – Все это будет прекращено. А теперь идите, отдыхайте, я хочу побыть наеди-не…
– Простите, если наговорила лишнего, – кланяясь, отступала Екатерина Павловна к двери. – Нагорелось в сердце, душу свою отвела… Не со зла рас-сказала, а для правды, чтобы они вас в свои тенета не затянули…
«Вот и началось ознакомление, – почесал Шабуров в затылке. – Некото-рые говорят, что фашистская оккупация никого не растлила и что воспитан-ные при советском строе люди не способны поддаться ржавчине. Это ошиб-ка. Нельзя самоуспокаиваться и лакировать язвы, которые причинены фаши-стами совести и сердцу многих и многих людей нашей страны. Это самоуспо-коение лишь может привести к страшным и неожиданным последствиям – к воровству, грубиянству, хулиганству, очковтирательству и лицемерию, может быть, к бандитизму и разврату, к усилению бюрократизма и появлению мас-сового недовольства жизнью, к усилению религиозности и поповщины. Раз-бив фашизм там, на фронте, мы годами и годами будем ощущать его тлетвор-ное влияние здесь, в тылу, особенно на фронте культуры и воспитательной работы. Нужно быть смелым и очень решительным, не поддаваться тарабар-щине самоуспокоительных заверений, что у нас все благополучно, а вскры-вать и вскрывать язвы, прижигать их огнем критики и воспитания, наступать на все мерзости с не меньшей яростью, чем наступали мы против фашистов. И пусть будет, что будет, а я клянусь действовать с неуклонной решимостью, ибо хочу видеть Родину мою и детей моих полностью очищенных от налетов мировой скорби, заложенной фашизмом еще в двадцатых годах нашего ве-ка…»
Послышался стук женских туфель. Он замер у двери, потом зашелестело оправляемое платье, щелкнул замок дамской сумочки. В дверь постучали.
– Войдите, – отозвался Шабуров, успев застегнуть пуговицы кителя и по-ложить тетради в ящик. – Прошу.
Вошла невысокого роста женщина с пухлыми крашеными губами, с за-плетенными в две косы и уложенные под гребешок русыми волосами. Она смело и даже нагловато посмотрела на Шабурова лупастыми и как бы выта-ращенными серыми глазами, протянула руку:
– Фаина Сергеевна Стебелева, бывший директор школы…
Рука ее, покрытая бронзовым налетом загара, была узкая, теплая. Такие нравятся мужчинам. И даже Шабуров задержал ее немного в своей руке, по-том смущенно выпустил, так и не назвав себя.
– Среди ваших кадров учителей есть коммунисты? – невпопад спросил он. Фаина Сергеевна засмеялась. Она прошла к столу, ловко присела на крышку и забросила одну ногу на другую. Юбка метнулась веером, сверкнули на мгновение красивые голени. – Нет, я серьезно…
– Вам разве не приходилось бывать в обществе молодых красивых жен-щин с глазу на глаз? – спросила она, кокетливо выставив загорелое плечо и помахав себе в лицо ладонью. – Не правда ли, жарко?
– Верно, жарко, – согласился Шабуров, злясь на самого себя и сидевшую перед ним женщину, видимо, привыкшую решать все вопросы с точки зрения взаимоотношения полов. – Тут еще и вы виноваты, пытаетесь распалять, ко-гда надо поговорить хладнокровно и принципиально…
– Ах, вы насчет коммунистов? Они у нас не приживаются. Температура что ли для них неподходящая, не знаю. А были. Заводяный, например. Может быть, слышали о нем? Это бывший коммунист: исключили за пребывание на оккупированной территории. Теперь он ушел от нас, устроился завучем в ме-дицинской школе, у товарища Абельдяева… Гонение у нас имеется на окку-пированных… Но у меня своя точка зрения, принимаю на работу, не спраши-вая, что делал человек при фашистах. Я женщина гуманная… Правда, обо мне тоже говорят, что я жила на оккупированной территории и всякое там де-лала… Но это клевета: я была эвакуирована. Желаете, могу свидетелей вы-ставить?
– Не надо, – сказал Шабуров, прислонившись к притолоке окна, подальше от все более разгоравшейся Фаины Сергеевны. – Вы лучше о кадрах расска-жите, для ознакомления…
– Ах, вас интересуют коммунисты?
– Все интересуют. Почему одни коммунисты?
– Был у нас коммунист Попов Иван Прокофьевич, – продолжала Фаина Сергеевна, – но он уклонился…
– Позвольте! – изумленно воскликнул Шабуров. – О каком Попове гово-рите вы?
– Об этом же самом. А что такое и почему это вас тревожит?
– Однажды пришлось нам задержать шофера в Валдайских лесах, – сказал Шабуров, подавшись к Фаине Сергеевне, будто боялся, что она не услышит приглушенного говора. – Понимаете, шофер пытался проскочить на машине через линию фронта, к немцам…
– Ну и что же? Это очень интересно! – Фаина Сергеевна быстро положила руку на плечо Шабурова, придвинувшись к нему настолько близко, что ощу-тила коленями его ногу. – Я очень люблю фронтовые рассказы…
Шабуров осторожно снял руку Фаины Сергеевны со своего плеча, про-шелся взад и вперед по комнатушке, потом снова встал у окна и покосился на глядевшую в его сторону Фаину Сергеевну. В глазах ее и во всей фигуре сквозил такой интерес к затронутому Шабуровым фронтовому эпизоду, что не рассказать его было просто неудобно. И Шабуров продолжил:
– Подстрелили мы шофера, но не до смерти. И вот он, мучаясь, просил прикончить его, а потом рассказал, признался в страшном преступлении: два-дцать девятого августа 1942 года пытался он вместе с Поповым и Незовимат-ко перебежать на сторону немцев под Сталинградом. А тут их заметили наши, минометным огнем накрыли. Шоферу и Незовиматко удалось бежать, Попова убило миной…
– Ерунда! – воскликнула Фаина Сергеевна. – Убило миной какого-нибудь другого, однофамильца Попова, а этот жив. Я вам сейчас докажу… Вы знаете почерк Попова?
– Приходилось, правда, давно, – уклончиво сказал Шабуров. – Покажите.
Фаина Сергеевна полезла в ящик с бумагами, достала тетрадь с приказами, полистала ее, сунула Шабурову
– Вот, Василий Петрович, читайте! И не удивляйтесь, что знаю ваше имя и отчество: мне сообщила Антонина Федоровна Резниченко…
Шабуров не ответил на это замечание, начал читать приказ № 20 за 11 ок-тября 1945 года. В нем писалось: «В связи с уходом в декретный отпуск Сте-белевой Ф. С. передать исполнение обязанностей директора школы Попову И. П.»
– Нет, нет, читайте приказ № 22-й, – сказала Фаина Сергеевна. – Он напи-сан собственноручно Поповым первого ноября 1945 года…
– Да-а-а, – протянул Шабуров. – Это почерк Попова. Я поражен всем про-исшедшим. Неужели под Сталинградом пытался бежать к немцам другой По-пов? Неужели этот не был убит, а только ранен?
– Конечно же, не убит человек, если пишет собственноручно приказы, – захлопала Фаина Сергеевна ладонями, захохотала. – Вот вам и материал для романа. Вы же, как мне сказали, беллетристикой занимаетесь? Обо мне тоже прошу написать, люблю славу…
– А я люблю правду, – возразил Шабуров. – напишу, конечно, и о вас и о всем, что было в жизни. Но дело с Поповым задало мне большую загадку. Годы и годы, может быть, потребуются, пока будет полностью разгадан этот опасный человек. Ведь недаром его еще в Ястребовке за двенадцать, если не больше, лет до войны прозвали «Елейным Прокошей»…
– Мне и здесь приходилось слышать, что его называли Иудушкой Голов-левым и Тартюфом, – засмеялась Фаина Сергеевна. – И правда, до чего же он имеет сильное сходство с этими классическими образами подлецов и ханжей. С него можно писать их портрет. И вы, Василий Петрович, прочтите повни-мательнее написанный Поповым Иваном Прокофьевичем приказ. Сколько в нем лицемерия, подхалимства перед заведующим Курским ОБЛОНО Макси-менко, сколько перестраховки и хитроумия, чтобы понравиться одним, за-лезть в доверие к другим, взвалить вину за недостатки на кого-то, а себя пока-зать заботливым и думающим человеком…
– Очень любопытно, – с интересом сказал Шабуров, передав приказы Фаине Сергеевне. – Прошу проанализировать…
– Взять хотя бы параграф первый приказа, – улыбаясь и тараща на Шабу-рова жадные глаза, сказала Фаина Сергеевна. – Ведь Попов здесь не от себя пишет, а славословит начальнику. Вот: «Согласно распоряжения зав. ОБЛОНО тов. Максименко, исключить из списков учащихся школы рабочей молодежи следующих товарищей, как обучающихся в геологоразведочном техникуме…» Ведь ловко, не правда ли? И Максименко мудр, и Попов ува-жителен к начальству и ученики на Попова не имеют права обижаться за ис-ключение из школы: указание дано свыше. Иудушка, настоящий…
А вот и параграф второй. Слушайте: «За систематические пропуски уро-ков исключить из школы Лукашеву, Герасимову, Данильченко, Непиющих, Андреева, Головина, Манина, Прокурина, Трубавина…»
Вы понимаете, Василий Петрович, девять человек Попов исключил из школы на девятнадцатый день своего директорства? Расчет простой: моя предшественница плохо работает, а я вот школу очищаю от балласта, мне и передайте навсегда бразды правления. Ловко?
В параграфе третьем наш Тартюф продолжает свою линию, пишет: «За неуспеваемость и отсутствие соответствующих документов об образовании, перевести ученика 6-го класса Баранова в 5-й класс, ученика 6-го класса Ла-рина в 5-й класс, ученика 7-го класса Трусова – в 6-й класс».
Разве не ясно, куда он, Попов, клонит? Конечно, я не бог-свят, имею кое к чему склонность… Жить на одной зарплате с семьей трудно, но… Попов в тысячу раз грязнее меня. И я даже жалею, что не его, а кого-то другого убила мина под Сталинградом… Он, если разобраться, все может, на все спосо-бен…
– Вы, Фаина Сергеевна, давно здесь работаете? – меняя тему разговора, спросил Шабуров.
Фаина Сергеевна подозрительно покосилась на него, пожала плечами.
– С сорок четвертого года, – сказала она. – У меня и семья здесь. Имеем хатенку на Подгорной улице…
– Знаю эту улицу, знаю, – кивнул Шабуров. – До войны приходилось бы-вать…
Они некоторое время молчали, о чем-то думая. Потом Фаина Сергеевна ласково сказала:
– Я люблю военных. Это бывалый народ, смелый. Мы с вами, наверное, сработаемся…
– Должны, – неопределенно сказал Шабуров. – Все зависит от того, какие принципы положим в основу сработанности…
– Кстати, о принципах, – нетерпеливо прервала Шабурова Фаина Сергеев-на. – На педсовете должны обсуждать проект составленного мною плана ра-боты школы. В нем, конечно, есть принципы, которые я намерена защищать. Но, вы сами знаете, трудно защищать принципы подчиненному лицу: началь-ник скажет даже и глупее, но его поддержут…
– Принципы можно защищать с позиций любого поста, – возразил Шабу-ров. – Разрешите взглянуть на ваш проект…
– Не все равно, кто защищает принципы, начальник или подчиненный! – сердито возразила Фаина Сергеевна. Она энергично спрыгнула со стола на пол, порывисто защелкнула сумку и вызывающе выпятила перед Шабуровым свой высокий бюст, голые загорелые плечи. – Я не стану сейчас показывать вам свой проект… Критиковать его вам легче, чем мне было составить…
– Не всегда так, Фаина Сергеевна, – спокойно сказал Шабуров. – Серьез-ная критика тоже очень трудна. Ведь требуется не только высказать свое впе-чатление о критикуемом, но и свою точку зрения. А ведь это невозможно без глубокого знания вопроса и без умения найти наиболее правильное решение обсуждаемой проблемы…
– И все равно, Василий Петрович, я прошу Вас не настаивать на предвари-тельном просмотре вами моего проекта: он потеряет оригинальность, пере-станет быть моим, примешается чужое, ваше…
– И что же в этом плохого? – сказал Шабуров. – Искусство получать спла-вы усилило власть человека над природой…
– В педагогике действуют иные, чем в металлургии, законы. И я хочу ус-лышать о моем проекте мнение коллег, без предварения мнением и авторите-том назначенного к нам партийного директора…, – слова вдруг застряли в горле Фаины Сергеевны, она даже ахнула от допущенной оплошности в сво-ем суждении, но сейчас же постаралась свести все дело к шутке, усыпить Шабурова, отвести в сторону: – Вы не подумайте что-либо иное, Василий Петрович! Я не против коммунистов, просто хочу посоветовать не делать в школе революцию, не загружать учителей работой. Мы привыкли к разме-ренному ритму жизни…
– По два часа работать в копоти от фитилей и керосина в пузырьках, по-том расходиться на гулянье и отдых, – сказал Шабуров вполголоса. Но Фаина Сергеевна вся передернулась при этом, будто ее ударили кнутом по голым плечам.
– Вам уже рассказали? Вот это мило! Конечно, новая метла всегда метет чище, но… советую вам все же сдерживать себя. У нас не любят напряжение, вас могут оплевать… Есть кому, если уж на то пошло. Вам могут простить взятку, мошенничество. Подделку документов и выдачу свидетельств людям, которые даже не учились в школе… Все простят, но заплюют, если подниме-те знамя так называемой «Чести и честности». Думаете, прокуратура вас под-держит или райком? Про Райком не знаю, а прокурор Козолуп вас не поддер-жит… Я знаю, что вас уже познакомили с фактами, что я выдала многим до-кументы об образовании незаконно… Ну и что же? Подымать вопрос стане-те? Не советую… У меня связи, а прокурор Козолуп, не в пример вам, умеет ценить общество красивой женщины при встрече один-на-один… Ха-ха-ха-ха! – залилась Фаина Сергеевна, даже из глаз брызнули слезы от усердного смеха. – Но вы, Василий Петрович, не принимайте моих слов всерьез. У меня это с детства: возьму, да и навру сама на себя, честное слово! А вы знаете, Василий Петрович, у меня появилась оригинальная мысль: давайте пройдем с визитами к некоторым учителям школы, которые живут поближе…
– Удобно ли? Обычно с учителями первое знакомство директора бывает на Педсовете, – возразил было Шабуров, но тут же передумал: – Хорошо, идемте. А педсовет придется перенести на несколько дней, пока закончится мое ознакомление с делами школы и с людьми…
– Вот здесь живет наша историчка, – взявшись за кольцо и стукнув коле-ном в калитку, пояснила Фаина Сергеевна. – Машенькой мы ее зовем…
Машеньку застали хлопочущей у самовара. Смутившись, покраснела. Сняв белый фартучек, осталась в голубой блузке, отрекомендовалась Шабу-рову:
– Мария Ивановна Стюфляева…
– Бывшая Стюфляева, – поправила Фаина Сергеевна и, обернувшись к Шабурову, заулыбалась: – Никак Мария Ивановна не отвыкнет от фамилии мужа, хотя уже развелась с ним, перешла на свою девичью фамилию. Ильин-ская… Что с вами, Василий Петрович? Вы вздрогнули…
– Ничего. Наверное, рецидив контузии, нервы иногда, – стараясь казаться спокойным, сказал Шабуров, а у самого так и трепетало сердце, волновалось в груди. «Ильинская, с черными усиками. Неужели это она, елецкая, которая служила в гестапо и работала секретарем хлебозавода в ноябре и декабре 1941 года?» Немного успокоившись, спросил: – Вы, Мария Ивановна, в Ельце работали?
– Да нет, мои родители живут в Баброво-Дворском районе, сестра училась до войны в медицинской школе… Ох, простите, самовар там у меня, кипит…
Возвратилась она к столу со стаканами на блестевшем медном подносе и с фарфоровым чайником, из позолоченного носка которого туманом плескался пар. Поставила все это, отбросила за ухо косму своих смуглых волос, умиль-но глянула на Шабурова зеленовато-серыми глазами:
– Помогите, пожалуйста, самовар на стол поставить, у меня «развилась» рука…
Шабуров заметил волнение Ильинской и ее сердитый взгляд в сторону Фаины Сергеевны, решил больше не возвращаться к разговору о Ельце, ибо все равно Мария Ивановна не признается, назовет елецкую учительницу сво-ей однофамилицей, запутает все и заметет следы. Он просто поблагодарил хозяйку за чашку чая, начал медленно отпивать, чтобы не обжечь губы и не сидеть без дела.
Фаина Сергеевна пила без стеснения, отдуваясь и прикусывая серый хлеб. Мария Ивановна вздыхала, глядела задумчиво в стоявшую перед нею чашку с чаем.
– Просто не знаю, доживу ли я до коммунизма, когда человек будет осво-божден от мути прошлого? – внезапно сказал Ильинская, испуганно погляде-ла на Шабурова. – Простите, думала об этом, а оно и сорвалось с языка вслух…
– До коммунизма вы доживете, молодые еще, – прищурив глаза, сказал Шабуров. – Что же касается прошлого, то… не увлекайтесь обобщением: не все в нем следует называть «мутью», хотя, правда, у многих эта «муть» име-лась, да еще и имеется…
– Да, да, конечно. Вы меня извините за необдуманную формулировку. Ведь я беспартийная, так что ошибки возможны. Признаться, очень рада, что к нам прислали директором коммуниста, будет теперь к кому обратиться за помощью…
– Вот и сошлись на принципиальной основе, – с иронией произнесла Фаи-на Сергеевна, отодвинув от себя пустую чашку и позвенев о ее край ложеч-кой. – Сейчас начнутся беседы о диалектике, без которой историки шагнуть не могут, как хромой без костылей…
– Полагаю, что и учителя русского языка не смогут шагать без диалектики и не очень далеко уйдут на одних диалектах, – возразил Шабуров. – Мы мо-жем поссориться, если разговор продлится на эту тему и в таком же духе…
– А я вас прошу, Василий Петрович, не принимать замечание Фаины Сер-геевны близко к сердцу, – сказала Мария Ивановна, роясь в ящике стола. – Она ведь любит пускать шпильки ради простого озорства…
– Спасибо за комплимент! – Фаина Сергеевна встала, направилась к двери. – Мне жарко, поразвлекусь на ветерке, пока вы тут поворкуете…
Шабуров молча пожал плечами, а Мария Ивановна подала ему тетрадь.
– Мой полугодовой календарный план уроков по истории, – сказала она. – Будьте любезны посмотреть…
– По форме план точен, – сказал Шабуров, просмотрев тетрадь. – Но… имеются недостатки…
– Например? – Мария Ивановна повела плечами, прикусила губу. – Он, между прочим, утвержден и одобрен…
– Вижу, Мария Ивановна. Надпись имеется на плане. И все же, к сожале-нию, многое в нем не годится. Вот, например, вы написали: «Наметки эле-ментов коммунистического воспитания». Но ведь надо говорить о системе коммунистического воспитания, так и записать бы, продумать методы…
– А что будет тогда делать Министерство просвещения? – возразила Ма-рия Ивановна, щеки заполыхали гневом, черные усики заходили из стороны в сторону. Разволновалась Ильинская.
– Коммунистическое воспитание осуществляют учителя, а не министры, – сказал Шабуров. – И они это тем лучше сделают, чем больше сами будут убежденными коммунистами…
– Что, надо в партию вступать?
– Не всякого примут, – спокойно возразил Шабуров. – Но от всякого учи-теля мы потребуем правильного решения вопроса о коммунистическом вос-питании по всей системе своей работы, в том числе и на уроке, как основной форме…
– Голословность! – вскипела вдруг Ильинская. – Вы говорите без фак-тов…
– Ну, как же без фактов? Читайте вот сами, если мне не доверяете. Берем на выбор, какой угодно урок…
– О Спартаке прочту, – сказала Ильинская, – у меня этот урок наиболее удачно разработан…
– Пожалуйста, читайте…
– «Восстание Спартака», – огласила Мария Ивановна. – «Наметки элемен-тов коммунистического воспитания»: «прочесть на уроке выдержки и реко-мендовать учащимся целиком прочесть роман Рафаэлло Джованьоли «Спар-так», чтобы они прониклись коммунистическим воспитанием…» Что же, по-вашему, это плохо?
– Да, плохо, – невозмутимо сказал Шабуров. – Вы переоценили воспита-тельное значение романа, написанного буржуазным демократом, полностью перепоручили этой книге коммунистическое воспитание ваших учеников… По-моему, не нужно сводить коммунистическое воспитание на уроках исто-рии к чтению выдержек из книг, а ставить и осуществлять цель коммунисти-ческого воспитания всей системой, чтобы ученики усвоили действительную историю, прониклись глубокими чувствами любви к народу и ненавистью ко всему, что угнетает народ. Для этого, конечно, нужно говорить не «о намет-ках элементов…», а о системе коммунистического воспитания и о методах этого воспитания. Скажем, на уроке нужно пользоваться художественным рассказом, диапозитивами, кинокартинами, текстами учебника, задушевной беседой, чтением тщательно отобранных текстов из романа и высказываний основоположников марксизма-ленинизма. Из вашего плана даже и нельзя ожидать, чтобы ученики поняли на уроке слова Ленина, что «Спартак был од-ним из самых выдающихся героев одного из самых крупных восстаний ра-бов». Вы даже и не ставите себе такой задачи…
«Ну, теперь я погибла! – слушая Шабурова, думала и передумывала Иль-инская. Перед ее глазами промчались картины елецкого грехопадения, работа в гестапо, бегство из Ельца на Запад, спасение от расстрела, устройство на работу в школе. – Казалось мне, что никто и никогда не сможет узнать обо мне, о моих делах, а вот и нависла опасность. Шабуров, кажется, знает или догадывается, кто я такая. Он критикует мой план. А я чувствую не только правоту Шабурова, но и опасность мне с другой стороны: не в одном плане дело, в моей душе и совести. Может быть, опасность пролетит мимо… Но… Что же мне делать теперь? Пожалуй, буду пластаться, сделаюсь покорной, ничему не буду перечить. Что скажут, то и буду делать, пока внушу им мысль о моей полной преданности. О, война эта с ее обманчивыми событиями: я же так верила тогда, в Ельце. Верила, что коммунисты уничтожены навсегда, а они пришли снова… Они снова правят, и я в их когтях, как мышь в когтях кошки. Лесть, приспособление, если потребуется, клевета на кого угодно – по заказу начальников и властей. Все сделаю, все подпишу, лишь бы поверили, не услали в Печеру, в Воркуту, в мерзлые места, где одна лишь могила, одна смерть». – Мария Ивановна закрыла лицо руками и зарыдала, сквозь пальцы полились на стол слезы.
– Извините, Василий Петрович, мои ошибки от неумения. Если разреши-те, я буду теперь каждый урок готовить с вашей помощью… Вы все правиль-но сказали, со всем, решительно со всем я согласна…
– Ваше право обращаться за помощью, а моя обязанность помогать, – ска-зал Шабуров. В его сердце колыхнулась жалость к этой плачущей женщине, искусственность слез которой он смог заметить, разгадать. – Извините, что мы у вас долго засиделись, да еще и огорчение принесли…
Проводив Шабурова и ожидавшую его во дворе Фаину Сергеевну, Ильин-ская некоторое время стояла у рукомойника в каком-то оцепенении. Потом умылась и, протирая полотенцем глаза, чуть слышно прошептала сквозь стиснутые зубы:
– Вы меня еще узнаете, я еще покажу вам цену моих слез…
Тем временем Шабуров встретился на улице с одним из своих знакомых довоенных лет, с Гончаровым Иваном Григорьевичем. У него правая рука от-резана по самый локоть. Рука зеленого кителя пуст.
– Нет, не спешу на учительскую работу, – шибая в лицо Шабурова само-гонным перегаром, громко кричал Гончаров. – Ведь учителя нищенствуют, работают месяц за пуд муки, а я в сапожной мастерской каждый день заши-баю полпуда хлеба. Кроме того, сыт, пьян и нос в табаке…
– Стыдно так рассуждать коммунисту…
– Что? – подставляя ухо, переспросил Гончаров. – Вы мне кричите по-громче, я ведь глухой…
– Выбыл я, выбыл из партии, – махнул Гончаров левой рукой. – Правда, билет еще не сдал, ношу, но на учет не принимаюсь, взносов не плачу… Так лучше: я люблю чекалдыкнуть, партия мешает выпивать. Да и сапожнику партия ни к чему…
С тяжелым чувством отошел Шабуров от Гончарова, догнал Фаину Серге-евну. Она, оказалось, слышала весь разговор с Гончаровым, засмеялась:
– Вот, Василий Петрович, в лице Гончарова вы увидели философию наше-го времени: долой учителя, да здравствует сапожник!
– Гончаров так не говорил, – возразил Шабуров.
– Важнее, что его именно так можно понять. Как же вы рискнули пригла-шать этого кретина в педагоги? Анна Александровна, Анна Александровна! – закричала вдруг Фаина Сергеевна через улицу. – Пойдите сюда, познакомлю с нашим новым директором.
Анна Александровна Канарейкина, бледнолицая молодая женщина в зеле-ном с белыми горошками платье и с веснушками на носу, с первой же минуты знакомства с Шабуровым повела себя весьма странно: то бестактно отмахи-валась рукой и оспаривала очевидные истины, то вдруг извинялась и начина-ла бичевать себя, хихикая: «Фу, дура я, просто чудачка, извините! Мне гово-рят дело, а я возражаю. Конечно же, это глупо, что я в пятом классе даю зада-чу узнать, сколько было денег у хозяйки, если она израсходовала 60 копеек на покупку картофеля, что составляет четыре пятых ее денег. Подумать только! На базаре сейчас десяток картофелин стоит тридцать рублей, а я о 60 копей-ках толкую».
– Вот и я вам советую держаться ближе к жизни, – терпеливо разъяснял Шабуров. – Целое по части можно всяко искать, но лучше это делать на жиз-ненных примерах. Вот, например, недавно газета «Правда» писала о машини-сте паровоза Бажинове, который за четыре пятых года съэкономил на своем паровозе 88 тонн топлива. Разве нельзя эти данные использовать для вычис-ления, сколько же будет сэкономлено Бажиновым топлива за год?
– Ох, это трудно, отдыхать будет некогда, если по всем газетам и журна-лам лазать…
– Не легко, зато полезнее, чем пользоваться готовыми задачками из уста-релых задачников. Творчество учителя – залог идейности преподавания…
Так, споря и доказывая друг другу, дошли до квартиры Ивана Михайлови-ча. Шабуров не знал, к кому его вела Стебелева, почему и был крайне пора-жен, что оказался на квартире того самого Незовиматко, о котором слышал рассказ от шофера в Валдайских лесах.
Кое-как разговорились.
Иван Михайлович оказался мужчиной серьезным, в волосах седина по-сверкивала. Разговаривал он, тряся головой и потирая руки, будто зимой во-шел со двора. То и дело, высказав какую-либо мысль, переспрашивал Шабу-рова:
– Так это? Так это?
Он был среднего роста, немного сутул. Голова круглая, большие серые глаза слишком выпуклы.
Когда заговорили о войне, поморщился, повел правым плечом.
– Признаться, меня угнетает воспоминание о войне, – неожиданно сказал он. – Служил я в 131-й стрелковой дивизии. Вместе с Иваном Прокофьевичем служили. Его ранили, а меня в этот день в плен взяли, сидел я в Германии в концлаге № 103…
– А потом как же?
– Репатриировался. Узнал случайно, что Попов в Старом Осколе, приехал к нему. Он меня и устроил здесь на работу…
Не желая больше разговаривать на эту тему и в душе убедившись в пол-ной связи и какой-то взаимозависимости судеб и дел Незовиматко и Попова, Шабуров поинтересовался, над чем работает Иван Михайлович в порядке са-мообразования.
– Пишу доклад «О проблеме Гольбаха и решении ее русским ученым Ви-ноградовым», – сказал Иван Михайлович. – Совсем уже подготовил для пред-метной комиссии доклад «Теории света»…
– Это очень интересно. Разрешите взглянуть, если можно.
Читая текст, Шабуров несколько раз посматривал на Фаину Сергеевну, которая углубилась в чтение «Крокодила» довоенной подшивки, и на заду-мавшегося Ивана Михайловича. Наконец, не выдержал, заговорил:
– Иван Михайлович, вы уж очень книжно написали о вопросах квантовой теории. Почему бы вам, с познавательной и ориентирующей целью, не сооб-щить слушателям доклада, что выводы из квантовой или волновой теории явились серьезным вкладом в материалистическую диалектику природы, по-скольку с каждой прерывной частицей связан некоторый волнообразный про-цесс во всем пространстве, то есть физика приблизилась к установлению единства прерывности и непрерывности материи…
– Спасибо за замечание, я эту мысль включу в текст, – согласился Иван Михайлович, пометил в блокноте карандашом. – Еще есть какие замечания?
– Имеются. Вы, Иван Михайлович, упустили также из вида, что разработ-ка диалектического синтеза, лежащего в основе атома, не завершена, кризис теоретической физики позволяет поэтому буржуазным ученым делать идеа-листические выводы из важных открытий современной атомной физики. А вы просто констатируете факт, не объясняя его…
– А как же это сделать, если в журналах пока не пишут?
– На основании известных истин, Иван Михайлович. Укажите, например, как буржуазные физики воскрешают идеализм и поповщину, ссылаясь на не-выясненность причин «неточности» и «неопределенности» результата при од-новременном определении координат и скоростей микрочастиц. Ведь они же пользуются жульническим приемом и умалчивают, что искомые координаты микрочастиц нельзя пока определить лишь из-за несовершенства основного уравнения атомной физики, то есть по причине непознанных пока человеком каких-то закономерностей природы и незавершенности квантовой теории, а не потому, что «мир непознаваем».
Раскритикуйте вы физика Н. Бора, который утверждает, что атомам нельзя приписать самостоятельную физическую реальность и что они просто при-мыслены к субъекту, непознаваемы вообще. Ведь в ваших руках факт уже действующей атомной энергии. Разве нереальны взрывы в Хиросимо и Нага-саки? Следует раскритиковать изобретение В. Гайзенберга, который еще в 1942–1944 годах предложил науке поповскую «характеристическую матрицу рассеяния», при которой ликвидируется показатель реальности физической материи – величина энергии. Нужно разоблачить и Вигнера с Иорданом, ко-торые дошли до отрицания реальности напряжения электрического и магнит-ного полей. Есть боевая возможность показать в вашем докладе упадок капи-талистической культуры на примере мракобеса Ж. Леметра, который избран членом Вашингтонской академии наук за вычисление «даты первого дня творения». На таком материале вы показали бы своим коллегам партийность физики, подвели бы их к более глубокому пониманию, что самым главным сейчас является фронт идеологической борьбы…
 Иван Михайлович проводил Шабурова и Стебелеву далеко за мост через Оскол и долго, пока они скрылись из вида, стоял и раздумывал: «Удивитель-ные люди есть на свете, как вот это Шабуров. Сказал, что историк, а в физике знает больше меня, не говоря уже о философии. И тактичен, не стал бить ме-ня по больным местам, хотя и понял, что в плен я попал не совсем обычно. На работе с таким не отдохнешь, но слушаться есть кого: настоящий директор. Только, знаю точно, грязи ему придется хлебнуть с нами немало. Понасоби-рала нас Фаина Сергеевна из всех лисьих нор, а теперь вот придется на сет божий вылезать… У многих шкуренка вздрябнет, начнут поливать грязью Шабурова в порядке самозащиты. На этом теперь благополучие у иных лю-дей держится. И вот не знаю, сказать мне об этом Шабурову или не надо? Пожалуй, не надо: посчитает за подхалимаж, голову оторвет… Вижу, человек неподкупный, прямой…»
– Задали вы людям работы, ночами придется сидеть над книгами, – впол-голоса пожаловалась Фаина Сергеевна, беря Шабурова под руку. – Извините, я утомилась без поддержки… Мне тоже задали…
– На повестке дня стоит работа, Фаина Сергеевна, ничего не поделаешь…
Некоторое время они шли молча, повернув на Коммунистическую улицу. Потом Шабуров спросил:
– Куда же мы теперь?
– К одной обворожительной даме, – усмехнулась Фаина Сергеевна. – Ра-ботает у нас математиком Екатерина Тимофеевна Думченко, из цыганок…
Хатенка Екатерины Тимофеевны оказалась на бывшей Гусевке, в глухом переулке, изрезанном водомоинами и рвами. Постучали, зашли туда.
Встретила гостей сама Екатерина Тимофеевна. Внешность ее показалась Шабурову демонической: дикие черные глаза, коротко подстриженные воло-сы, розовое платье облегало не обремененное комбинациями тело и оттеняло все его формы с изумительной прозрачностью и рельефностью. Даже неудоб-но было присутствовать рядом с такой обнаженностью, с такой демонично-стью.
       «Да она же пьяна, – догадался Шабуров, когда пахнуло на него от Екате-рины Тимофеевны винным запахом. Он хотел извиниться и выйти, но Стебе-лева перехватила его, потянула за рукав к столу. – Вот это кадры, вот это зо-лото… Кто же они в душе?»
– Мы сейчас, сию минуточку! – пошатываясь, сказала Екатерина Тимофе-евна и поглядела на Шабурова с открытым ртом, будто ей было очень жарко, не хватало воздуха, если дышать через нос. Ущербленный зуб ее показался Шабурову осколком шила. – Извините, водкой у нас пахнет. Ночевали знако-мые, немножко отметили… У нас часто ночуют. Я сейчас, сию минуточку…
Икнув, Екатерина Тимофеевна выбежала в сени, потом во двор.
– Что же здесь делать? Надо уходить, – сказал Шабуров, но Фаина Серге-евна лишь засмеялась в ответ.
– Привыкайте, не то еще придется увидеть…
Екатерина Тимофеевна возвратилась минуты через две. Бледная, растре-панная, она тяжело, она тяжело дышала. На глазах ее еще были невысохшие слезы. Молча прошла к поставцу, достала и подала на стол бутылку с самого-ном, стаканы, хлеб и мясо на тарелке.
– Выпьем для ознакомления, – сказала она удивленно вытаращившему глаза Шабурову, села рядом с ним, так что Шабуров оказался с обеих сторон закупорен за столом женщинами. – Видела я плохой сон: будто бы целовал меня новый директор. А такой сон, если знаете, означает конец. Чувствую, что вы подкопаетесь под меня и уволите… Но я не боюсь, проживу и без вас… На меня здесь многие зубы точат, что я при немцах была в почете, ра-ботала секретарем лесхоза. Ну и что ж, работала! И спала с начальником гес-тапо. Не я одна, много таких находилось. Да еще вредили. На моей совести, может быть, нету ни одного выданного фашистам человека: сама собою я расплачивалась и конец… Лежу, бывало, на постели рядом с ним, с началь-ником, и требую: «Дать мне список смертников, иначе не будет никакой лас-ки!» И он подавал этот список, а я своей рукой вычеркивала всех знакомых… Знаете сколько я людей спасла? Нет, ничего вы не знаете, а только подкапы-ваетесь. Я спасла не менее двухсот человек, если не больше. А теперь вот приходится дрожать каждый день, бояться. Но почему на меня одну доносы пишут? Почему?! Ха-ха-ха-ха. Не знаете? Нет, вы знаете, а молчите. Потому и на меня доносы пишут, что у меня нет коммуниста-защитника, некому меня взять на поруки. Кочаровскую муж взял на поруки. Член партии, ветеринар-ный врач. Шерстакова Федора Лукича, работавшего на фашистов в Ржавце и Ястребовке, сынки взяли на поруки – Вячеслав и Игорь… Даже Логвинову Антонину Васильевну спас ее дядя, ветеран революции. А меня никто не спа-сает, никому не нужна. Но я не хочу молчать. Я сегодня смелая и все расска-жу, все. Знаете вы Сергея Ивановича Афанасьева? Казацкий он, коммунист. Не менее меня провинился: отказался ехать на бой с фашистами под Курском. В штрафбат послали, а теперь снова в почете. И дочки в люди лезут: одна во врачи, другая – в учителя целит. Лечить будут и воспитывать людей. Ха-ха-ха-ха! Но я ведь знаю, разные у Афанасьева дочки были… Лично насмотре-лась. Да-а-а, видела, видела. Я вам все изложу, пока душа горит. Слушайте, запоминайте, уважаемый Василий Петрович… Гестапо было расположено в Казацком, в доме учительницы Лиды Жилиной. А рядом находился дом Еры. Вот там, в погребе, заключенных фашисты содержали. Была у Афанасьева дочка, Люся. Потом у нее была кличка «Вала». Это уже в войну дали ей такую кличку, когда пошла она в парашютистки и хотела в партизанском движении участвовать. А до войны работала она техником-нормировщиком на шахте КМА, потом в Курском Облисполкоме секретарем работала. Если жив Мусо-рев из Обкома партии, спросите его, он подтвердит. Ведь ему пришлось, как мне известно из рассказов гестаповцев и Люсиной сестры, Клавы, провожать Люсю на особое задание.
А дальнейшую ее судьбу и сама помню. Осенью 1942 года примчался в гестапо мотоциклист с донесением. Я как раз была там, у начальника. Оказа-лось, советский самолет выбросил семнадцать парашютистов в районе Ко-товского леса. Туда сразу помчались солдаты на машинах. Парашютистов выловили. Попалась и Люся. Но она отрицала свое участие и говорила, что сама не старооскольская, случайно заблудилась в лесу. Тогда к ней подсунули ее сестру, Клаву, которая жила со следователем гестапо. Клава все выпытала, потом научила гестаповцев устроить ей и сестре очную ставку у начальника полиции Виктора Антонова и чтобы тот начал стегать плетью Люсю, а Клава должна разыграть роль нервной женщины и рассказать все о делах сестры, Люси, в обмен за прекращение избиения ее начальником полиции.
Так все и вышло, разыгралось. Люсю повесили, а Клава начала раскаты-вать в автомобиле. Потом, когда вернулась в Старый Оскол Красная Армия, Клава спряталась под периной на своей постели своего любовника-фашиста… Нашли , но ее не расстреляли (спас коммунист папаша), а только отослали, да и то совсем недалеко, на одиннадцать лет в Воркуту… Другие сестры ее живы и невредимы… Одна я, несчастная и беззащитная, вижу во сне поцелуи директора…, – она обхватила голову руками, зарыдала, выбежа-ла из-за стола и начала биться головой о стену…
– У-у-уф, куда же вы меня завели?! – запалившись от бега, остановился Шабуров у водокачки и, подождав бежавшую за ним Фаину Сергеевну, начал ругать ее. – Для насмешки или для чего другого завели вы меня к этой, даже не знаю, как назвать, к этой фурии? Это же не учительница, надо немедленно сделать представление об увольнении!
Фаина Сергеевна крутила головой, хохотала:
– Вы мне дали работы, вот и я вам отомстила. Работайте, перевоспитывай-те кадры. Ха-ха-ха-ха! Между прочим, я список учителей согласовывала с ра-ботником Старооскольского парткабинета Рощупкиным Григорием Андрее-вичем. С тем самым, который в довоенное время приневолил пионерку к со-жительству, когда был директором семилетки, кажется, в Чуфичево, а потом был вынужден жениться на ней, иначе отец девчонки пригрозил отрубить ему голову топором. Ха-ха-ха, вот вам работка, вот вам фон, на котором вы пока-жетесь слишком неприемлемым, вас изживут, Василий Петрович. Обязатель-но изживут, если не захотите быть вместе с другими в нашей луже, не усту-пающей Миргородской луже. Ха-ха-ха. Ну, не сердитесь, Василий Петрович. Сейчас мы отдохнем, посмеемся от души. Вот в этом двухэтажном доме жи-вет наша уважаемая Антонина Федоровна. Идемте-идемте, не упирайтесь!
Еще в узком сумрачном коридоре они услышали скрежещущий жестяной звук за дверью, обитой черной клеенкой. А когда постучали и вошли в комна-ту, увидели Антонину Федоровну у стола.
Засучив рукава черного шелкового платья и обнажив по локоть пухлые руки в рыжих веснушках, она кривым садовым ножом неуклюже взрезала банку с мясными консервами. Две банки уже были вскрыты и стояли рядом с графином вина, поблескивая иззубренными крышечками с концентрическими волнами на них.
Левее стола ютилась у затянутой пестрым ковром стены низкая кровать с высокими никелированными спинками и золочеными шарами, с толстой пе-риной и горой голубых подушек поверх расписанного дикими узорами зеле-ного атласного одеяла: остроносый бог войны, Марс, попирал волосатой но-гой пирамиду изувеченных крестов, правой рукой рассылал кривые молнии в человечков, которые панически метались среди паутины сверкающих нитей на коричневых столбах.
Над кроватью, обрамляя безвкусный портрет хозяйки, веером размахну-лись немецкие литографские открытки, на одной из которых маленький злой фриц совал в нос девочки зеленый колючий кактус, отчего у испуганной де-вочки расширились глаза, дыбом встали белокурые косички. На второй тот же злой фриценок толкнул девочку вместе с ее высоким стулом-треногой, хищно наслаждался ожиданием момента, когда она треснется затылком о це-ментный пол.
– Знала, что придете, но не ожидала так рано, – оставив нож и банку, по-добострастно поклонилась Антонина Федоровна Шабурову и Стебелевой. – Я уже и Валечку свою (Она же у меня сущий цветочек, сами знаете) послала на раздобычу и сама избегалась. Всем этим тузам-хозяйственникам прямо сказа-ла: «гоните вино и закуски, иначе ваши бездарные детки напишут диктант на единицу!» Ну и, как видите, раскошелились… Я с ними не списываюсь: мне гони вино и продукты, я не пожалею баллов…
– Вы это серьезно? – спросил Шабуров. Брови его нахмурились, зрачки сверкнули черным блеском.
– А как же иначе, милочка? Дай им послабление, с голоду умрешь, на шею верхом сядут. Садитесь, пожалуйста, пейте, ешьте без всякого стеснения. Да не забывайте истину, которую мне еще комендант города Гуха сказал… Про-стите, заболталась, – она покосилась плутоватыми глазами на Фаину Серге-евну, чтобы не выдавала, потом улыбнулась Шабурову: – Ведь мы, литерато-ры, всегда не прочь пофантазировать, из небылицы создать представление, даже образ. Вот же и об этом капитане Гуха. Я его и в глаза не видела, а мне просто рассказывали участники новогоднего бала, что комендант сказал по-русски удачный афоризм: «жизнь похожа на необъезженную лошадь: плохо ее взнуздаешь, полетишь кувырком через голову». Так мне этот афоризм по-нравился, милочка, что я чуть было не расцеловала капитана Гуха…
– Как же это могло случиться? – насторожился Шабуров: – В глаза не ви-дели, а чуть было не расцеловали?…
– А вы, милочка, пейте, не прислушивайтесь. Ого, вот так, – Антонина Федоровна хохотнула и опрокинула стакан вина в широкий рот, немного по-морщилась и стала удивительно похожей на Солоху из «Сорочинской ярмар-ки». Пьянея, толкнула плечом Шабурова: – Не принято перебивать дам, когда они рассказывают. Можете не верить, но молчите, а то тресну…
– Антонина Федоровна, что же это такое! – воскликнула Фаина Сергеевна, удивленная фамильярности подруги. – Вы забываетесь…
– За вином допустимо, – огрызнулась Антонина Федоровна, выпила еще стакан и начала закусывать сразу из всех трех консервных банок, будто не ела перед тем целую неделю. Глаза ее осоловели, толстощекое лицо лоснилось от пота. – Великие мужи древности, Эпикур и Анакреон, со мною бы вполне со-гласились. А ваши возражения я и слушать не желаю. Да, не желаю! – она бросила вилку на стол, заткнула уши жирными, похожими на коровьи соски, пальцами. Потом подвинулась вместе со стулом к Шабурову, хмуро наблю-давшему за этой сценой, умильно улыбнулась и сказала хриповатым шепо-том: – На меня можете рассчитывать, как на каменную скалу. Спросите хотя бы начальника биржи труда господина Визе. Вы его не знаете? Это инспектор военного ведомства…
Шабуров быстро встал, Фаина Сергеевна тоже. Не сговариваясь, они на-правились к выходу.
– Ну и черт с вами! – закипятилась Антонина Федоровна. – Подумаешь, начальники. Да мне вы в жизнь ничего не сделаете. У Николая Артемовича Мирошникова научились выгонять меня с работы, но я ему докажу, я и вам докажу… Знаете, кто я? Агент ге-пе-у, вот кто… Думали, на дуру нарвались. Не-е-ет, меня голой рукой не возьмете! Пойду завтра к Шаповалову, в отде-ление… Он вас наизнанку вывернет…
… Ознакомление так взволновало Шабурова и открыло ему глаза на по-ложение в школе и на ее кадры, что пришлось чуть ли не на целый месяц от-ложить заседание Педсовета. За это время очистили школу от опорочивших себя людей: не стало сотрудничавших с фашистами Думченко, Коновалова, Рощупкиной, Быковой. Пришли новые учителя-комсомольцы. Организовали в школе комсомольскую организацию, Учком, стенную газету, о чем до этого понятия здесь не имели.
Но за Антонину Федоровну Резниченко встал почему-то горой первый секретарь Райкома партии Сергей Пантелеймонович Перепелицын.
– Это же смачная женщина, – уставившись на Шабурова круглыми мутно-ватыми глазами, трубил Перепелицын кашляющим баском. – Она, сказал мне Шаповалов, нужна ему… Понимаете, информирует… Сексот. Ну и, черт с ней, пусть работает… Накопятся факты, тогда заменим и ее, а пока, не будем скандалить с Шаповаловым. Этот человек, знаете, на пять метров под землей видит. У него развит нюх против всяких безобразий: не только повыгнал из профсоюзного райкома учителей и районо фашистских прохвосток – Жилину Лидию и Журавца Александру, но и своих не пощадил за безобразия. Я вот не могу вам рассказать про один секрет, но дело изумительное было. У одного ответственного сынок в руку выстрелил, чтобы на фронт не попасть. Ну, хо-тели было замять дело. Военком, Коренев по фамилии, оформил бумагу это-му сынку на инвалидность, честь с честью. Бац, Шаповалов узнал. Пришлось Кореневу уехать служить на Магадан, а самострельщика на фронт послали искупать вину… Вот. Придется оставить Антонину Федоровну на работе, по-ка Шаповалов скажет. Он на пять метров под землей видит…
… На заседании Педагогического совета продолжалось ознакомление и с оставшимися старыми учителями и с прибывшими в школу новичками, выяв-лялись важные подробности, уточнялись принципиальные вопросы, без пра-вильного решения которых невозможен успех в работе.
Вступительная речь Шабурова была очень короткой.
– Школу, товарищи, оказывается, в городе перестали уважать, наших уче-ников и учителей частенько называют шаромыжниками, даже хабарниками и арапами. Почему все это имеет место? Кто виноват? – Шабуров немного по-молчал, ожидая ответа на поставленные вопросы, но среди членов педсовета царила тишина. Новички еще и не знали, почему все это получилось, винова-тые не желали говорить правду. – Зовут нас хабарниками за то, что некоторые учителя дань собирают с учеников и их родителей за… повышение балла. За это же и арапами называют или очковтирателями…
– Да ведь иначе и нельзя называть, если за плохие знания и богатую взятку ставят в школе «пятерку», – бросил реплику присутствовавший на педсовете секретарь Райкома комсомола Шерстаков. Он задрал глаза в потолок, поскреб расческой в затылке, провел ладонью по длинному своему лицу, похожему на лошадиную морду. – В Обкоме уже велся разговор о разгоне школы за без-идейщину и полное отсутствие воспитательной работы, особенно по труду…
– Разгонять вы научились, – прервал его Шабуров. – Надо вот сделать школу отличной, в этом будет наша заслуга.
– Попробуйте! – Шерстаков встал, весь взъерошился. – Разрешите мне, товарищ директор, парочку минут поговорить, конкретные факты приведу…
– Хорошо, приведите, – сказал Шабуров. Он решил выслушать секретаря райкома, которого знал с давних пор, с момента раскулачивания знаменских кулаков в 1929 году, и помнил голенастым мальчишкой, которого отец под-вел тогда к столу комиссии вместе со старшим братом, с Вячеславом, и заста-вил упрашивать комиссию не высылать семью Шерстаковых в Соловки, дать возможность трудом доказать свою пригодность к жизни в советском обще-стве. «Что же получилось из этого кулацкого выводка? – подумал, с интере-сом всматриваясь в чубастого рослого парня с подведенными под лоб глазами и стараясь по выражению его лице понять его затаенные мысли. – Глаза пря-чет, значит, совесть не чиста. Но что ж, все равно надо выслушать…» – По-жалуйста, чего же молчите?
– Бумажку ищу, товарищ директор. Есть у нас письмо в Райкоме, инспек-тор ОБЛОНО Макаров прислал… Ага, вот, нашел, – Шерстаков развернул бумагу, начал читать: «… Какой же это историко-литературный курс в Старо-оскольской средней школе рабочей молодежи, если Резниченко Антонина Федоровна самовольно опустила в десятом классе весь раздел программы о переходе России к империализму, о начале массовой политической борьбы, а в девятом классе умудрилась охарактеризовать литературные течения и борь-бу революционных демократов и либералов без упоминания имени Черны-шевского. Потратив на тему о Тургеневе девять уроков, Резниченко даже не заикнулась, что Тургенев отошел от «Современника» не по личным разладам с сотрудниками этого журнала, а вследствие размежевания в лагере шестиде-сятников. Более того, Резниченко пропагандировала ошибочные утверждения Авдотьи Панаевой в ее мемуарах, что Тургенев отошел от «Современника» по личным мотивам…»
– Здравствуйте! – рявкнула Антонина Федоровна с места. Повернулась при этом грузно, застонала парта. – Да не знаешь, милочка, я цитировала из монографии Анциферова «Тургенев». Это, милочка, последнее слово литера-турной науки…
Шерстаков растерянно оглянулся на Шабурова, так как сам в жизнь еще не слышал о монографии Анциферова. А Резниченко уже начала торжествен-но шептать соседям:
– Вот, обрезала молокососа, вот и будет молчать. Так-то их надо, зеле-неньких неучей…
Шабуров позвонил колокольчиком, призывая к тишине. Потом спокойно сказал:
– Вы, Антонина Федоровна, напрасно цитировали монографию Анцифе-рова «Тургенев». Ведь это же ошибочный перепев того невежества о Турге-неве и шестидесятниках, какой впервые люди прочли в мемуарах Панаевой. Товарищ Шерстаков прав, критикуя ваши ошибки…
– Он чужими словами говорит, бумагу Макарова читает…
– Это верно, – согласился Шабуров. – Но ведь Макаров пишет правильно, почему и прошу вас терпеливо слушать… Продолжайте, товарищ Шерста-ков…
Резниченко повернулась спиной к Президиуму, начала жевать конфеты, а Шерстаков, задрав лошадиную голову, читал уже с подъемом. И Шабуров отметил в уме: «Узнаю их породу, кулацкую: уж если начнут бить, то до смерти. Ишь, разгорелся, огнем весь пышет…»
«… Тургеневский отход от «Современника» был выражением острейшей борьбы и идеологического размежевания революционных демократов и ли-бералов: Тургенев встал на путь либеральной постепеновщины, что и под-твердилось потом в идеализации им образа Соломина в романе «Новь». Все это забыто Антониной Федоровной, опущено при изложении биографии Тур-генева, и ученики не получили никакого представления о различиях между революционными демократами и Тургеневым, все потонуло в едином пото-ке… Вывод напрашивается один: преподавание русского языка и литературы учительницей Резниченко отличается крайним убожеством по содержанию и форме…» – Это вам факт один! – воскликнул Шерстаков, погрозив кому-то пальцем. – Он говорит о многом, о корнях, заложенных, может быть, в не-мецкой гимназии…
– А ваш папаша где был? А сестра ваша разве не уехала в Германию доб-ровольно? – зашипела Антонина Федоровна, но Шабуров снова позвонил в колокольчик. Резниченко притихла, но тут же написала записку подругам: «Вот же хам, меня укоряет службой в немецкой гимназии, а у самого отец служил во Ржавце и Ястребовке в фашистской комендатуре. Да что отец?! Сам путается с Иркой Простаковой, обещает дать ей поручительство в пар-тию, а она ведь с фашистами гуляла, танцульками занималась вокруг теле-графного столба, где висели повешенные немцами комсомолки. Я им не смолчу. И знаю, комсомольские деньги воруют в Райкоме. Об этом не смол-чу, донесу. Скажу Шаповалову, он его доконает…»
Шерстаков сделал вид, что не расслышал замечания Резниченко, но сразу же уклонился в другую сторону, начал говорить об отсутствии в школе вос-питания уважения к труду.
– Пришлось мне даже поскандалить с Фаиной Сергеевной, – он поклонил-ся Стебелевой, сделал подобие улыбки, хотя глаза были полны искристой зло-сти, взбудораженной репликами Резниченко. – И как это получилось, това-рищи? Захожу я однажды в школу, в здание на Демократической улице. Тем-нота, лампы не заправлены, дымят и коптят. Портрет Александра Матросова весь в паутине. «Что же вы так себя опустили? – спрашиваю у учеников. – Взяли бы, да и паутину сняли с портрета, лампы заправили…» А мне ученики отвечают: «Это не наше дело, пусть техническая сотрудница убирает паутину и заправляет лампы». Вдруг приходит уважаемая Фаина Сергеевна. Я тогда к ней обратился, а она с барской высокомерностью заявила: «Мы не готовим своих учеников в трубочисты, нечего им марать пальцы о ламповое стекло. Придут техсотрудницы, сделают». «Но, позвольте, – говорю ей, – разве вам не будет приятнее, если заправите лампу и не станете дышать копотью?» Она мне на это ответила: «Это ниже моего достоинства, и я сама не умею заправ-лять лампу, занимается этим дома мой муж, Костя…»
– Да, занимался и занимается! – подняв голову и шурша листами с текстом проекта плана работы школы, сказала Фаина Сергеевна, вытаращила серди-тые глаза на Шерстакова. – Я училась в институте не лампы заправлять…
– Странное заявление! – возразила комсомолка Берестова, только что на-значенная в школу преподавать русский язык и литературу. На ней военный костюм, несколько медалей на груди. – Нам приходилось в блиндажах и траншеях доучиваться, даже гильзы артиллерийские заправляли и освеща-лись…
– Вот и занимались бы там этим делом всю жизнь, – сказала Фаина Серге-евна, уткнулась в листы и больше не подняла головы, пока Шабуров предос-тавил ей слово для доклада о плане школы.
Проект плана работы школы Фаина Сергеевна читала при глубоком вни-мании большинства учителей. Голос ее был ровен, жесты плавны и спокойны. Всем этим она как бы желала подчеркнуть большую значимость затрагивае-мых ею вопросов, свою убежденность в правильности их освещения и даже уверенность в успехе. Глаза ее горели и таращились сильнее обычного, часто косилась на Шабурова.
Тот слушал сосредоточенно, изредка помечая что-то в блокноте. И в эти мгновения Фаина Сергеевна ощущала легкий холодок в сердце, невольно по-вторяла только что сказанные слова и пыталась понять, что же в них застав-ляло Шабурова браться за карандаш и писать заметки. «Самые обыкновенные слова, непримечательные, – мелькали у нее мысли, вспыхивало раздражение против Шабурова. – Что он находит в моих словах, почему записывает?»
Особенно часто брался Шабуров за карандаш, когда Фаина Сергеевна пе-решла к разделу о коммунистическом воспитании учащихся и повышении идейно-теоретического уровня учителей. Шабуров даже бросил несколько реплик:
– Решения ЦК партии по идеологическим вопросам не учтены. Учениче-ская общественность забыта…
«Как же это получилось? – с испугом подумала Фаина Сергеевна. – Те-перь он разнесет меня, перья полетят. Да и что поделаешь, если и в самом де-ле Шабуров прав… Нет в моем докладе последних веяний жизни, научных обобщений и перспектив, один пересказ передовиц газеты…»
Но особенно мучительное волнение охватило Фаину Сергеевну, когда окончив доклад и шагая на свое место за столом, она украдкой заглянула в блокнот Шабурова и прочла в овале из двойной контурной линии слова: «В плену ползучего эмпиризма…»
Шабуров в эти минуты переживал не менее Стебелевой, хотя и не за себя лично: доклад Фаины Сергеевны дал много материала для правильных и для ложных выводов о путях работы в предстоящем учебном году. Все будет за-висеть от того, как подвести коллектив к преодолению ошибочных привычек и выдвинутых в докладе положений, как убедить большинство отрешиться от вчерашнего дня и ринуться вперед, не боясь трудностей. «Резкость, наверное, неуместна, – думал Шабуров. – Но и нельзя оставить в тени или умолчать о чьих-либо ошибках. Нельзя, потому что умолчание будет расценено учителя-ми как согласие директора продолжать старый опыт. Создастся обстановка ссылок на директора, который де никогда не возражал против наших экспе-риментов, хотя и явно ошибочных…»
На заседании царила та молчаливая обстановка, которая почти всегда имеет место после доклада, когда еще люди «не раскачались», не начали пре-ния.
Фаина Сергеевна взглянула на Ильинскую, которая что-то записывала. В смуглых ее волосах играла радуга солнечных лучей, падавших через приот-крытую фрамугу окна. Коричневым туманом висела над левым ухом нежная кудряшка. На плечах лежала белая гарусная косынка с пестрым узором по кайме.
«Недурна, – завистливо подумала Стебелева об Ильинской. – Только вот черны усики портят ее, а то бы мужчины летели на нее. Интересно, что это она записывает? Неужели выступит в прениях?»
Ильинская, усмехнувшись, подала исписанный ею листок сидевшей рядом Антонине Федоровне, которая, облапив узелок с едой и пощипывая большой кусок ржаного хлеба, аппетитно пережевывала. На солнце лицо ее казалось особенно мясистым, прищуренные глаза из плутоватых сделались хищными. Может быть, такое впечатление создалось потому, что подрисованные чер-ным карандашом брови то и дело ломались, как только Антонина Федоровна морщила кожу на лбу, у бровей и под глазами возникали вертикальные склад-ки.
Записку она прочла с удовольствием, потом повторила про себя: «Видели, Фанька ломается перед Шабуровым, выставляет себя умницей, будто мы не знаем, как она выплакала себе диплом в Воронежском пединституте. При мне же ей поставили двойку на экзамене, а она упала на стол, рыдала и грозилась повеситься… Комиссия сжалилась, выставила «троечку», на этом и закончи-лось образование Стебелевой. Как вы думаете, Антонина Федоровна?»
Резниченко покрутила головой, широким почерком написала резолюцию: «Да вот же так и думаю, что Фанька рисуется перед Шабуровым. Она всех мужчин думает брать своими прелестями. Сама мне рассказывала, что каждо-го из них немедленно представляет себе в костюме Адама и рядом с нею». Записку передала Ильинской, сама начала демонстративно звонко сосать конфету.
– Посовестились бы вы, Антонина Федоровна, – шепнула ей сзади Елена Агафоновна. На груди сверкнул комсомольский значок на белой блузке, встряхнула темно-каштановыми волосами. – Что вы с этой «Жмуркой» по-хабную переписку затеяли?
– Не твое дело, милочка! – огрызнулась Антонина Федоровна. – Ты только пришла в школу, а мы тут, слава богу, не первый год работаем…
– И работаете плохо, – сказала Елена Агафоновна, отвернулась.
– Имеются ли вопросы докладчику? – спросил Шабуров.
– У меня есть, – обрадовавшись случаю отвлечь свое внимание от раздра-жающего поведения Резниченко, подняла руку Елена Агафоновна: – Можно ли создать при школе лекторий?
– Глядите-ка, подхалимка! – проворчала Антонина Федоровна. – Себе и нам лишнюю работу ищет. Надо ее одернуть. Да что ты, милочка, с луны упала? В школе нету зала, а она о лектории толкует. Да и где учителям брать время на подготовку и чтение лекций, если от уроков голова идет кругом…
Шабуров бросил на Антонину Федоровну сердитый взгляд, Ильинская су-нула записку: «Так же нельзя смело, надо распластаться, влезть в доверие, а вы… Забыли, что Шабуров уже шибанул из школы нескольких учителей, а мы с вами не лучше Рощупкиной или Думченко…»
– Молчи, Маша, убью! – через плечо отозвалась Антонина Федоровна на записку Ильинской. – Сейчас идет решающий бой: нас оседлает Шабуров или мы его… Видите, он думает у нас революцию делать…
– Отвечайте, Фаина Сергеевна, на вопрос, – сказал Шабуров, сделав вид, что не заметил выходки Резниченко, хотя ее поведение у всех вызвало чувст-во досады и какой-то оскорбительной неловкости. «Самое лучшее, если она сама себя изолирует от масс своим поведением, – подумал он о Резниченко. – Глупая разболтанная женщина с моралью базарной торговки…» – Елена Ага-фоновна интересуется возможностью создать школьный лекторий.
– В практике школы лектория никогда не было, – робким голосом, огля-дываясь на Шабурова и желая понять его позицию, начала Стебелева. – Не могу дать, поэтому положительный ответ. Конечно, я не согласна с Антони-ной Федоровной, отрицающей всю идею о лектории, но… зала у нас действи-тельно нет. Кроме того, загруженность лекционной работой, наверное, повре-дит учебно-воспитательному процессу. Мое мнение – нам нужно повреме-нить с лекторием, пока эту форму работы изберут столичные школы. Они же пока этим не занимаются, зачем же нам вылезать впереди столичных школ?
– Мое почтенье! – громыхнула Антонина Федоровна репликой с места с места. – Меня ругает, а мои мысли себе присваивает…
Учителя оглянулись на Антонину Федоровну, Стебелева запнулась, начала кашлять. На ее красивой загорелой шее сверкнула тонкая серебряная цепочка, на открытой груди колыхнулось золотое сердечко медальона.
– Я не имею твердого мнения о лектории, – откашлявшись, скосила Сте-белева вытаращенные глаза на Шабурова. – Желательно бы, Василий Петро-вич, выслушать ваше мнение…
Шабуров еле заметно улыбнулся. «Увиливает в сторону, – подумал о Сте-белевой. – Постараюсь удержать ее на линии огня».
Антонина Федоровна в это время снова написала записку Ильинской: «Размазня, эта Стебелева. Сказала бы прямо, что лекторий не нужен, а то пе-редает инициативу Шабурову, будто не знает, что он обязательно выскажется и за это новшество…»
«Да, размазня, – черканула Ильинская резолюцию. – А я буду молчать, на-до поберечь свою шкуру…»
Шабуров тоже схитрил. Вместо прямого выражения своей мысли, он не-ожиданно задал Стебелевой вопрос:
– Скажите, Фаина Сергеевна, сколько имеется клубов при заводах и пред-приятиях, обслуживаемых школой?
– Не менее шести, Василий Петрович. А что?
– Да так, Фаина Сергеевна, интересно. Из вашего ответа о клубах ясно, что залы для лектория найдутся…
– Мое почтенье! – с места выкрикнула Антонина Федоровна. – Будем хо-дить читать лекции по чужим клубам, а своих учеников отдадим на откуп улице…
– Разрешите мне сказать? – встала скромного вида женщина в клетчатой блузке и черной юбке. Щеки ее худощавого лица горели от возбуждения, си-неватые глаза озерцами мерцали сквозь густые заросли длинных опущенных ресниц.
– Пожалуйста, Мария Александровна, пожалуйста, – сказал Шабуров. На сердце его стало радостно, что учителя-новички ведут себя активно. «При опоре на них преодолеем все трудности, сделаем школу передовой».
– Я стою за создание лектория. Будем читать лекции для учеников и для рабочих. Для учителей тоже будем читать. Нам, учителям, признаться по со-вести, многому еще надо учиться, многому воспитываться…
– Правильно, – подтвердила Антонина Ефимовна Берестова.
– Конечно же, правильно, – вспыхнули голоса других учителей. Но Анто-нина Федоровна замахала руками:
– Для вас это нужно, а мне зачем? Я двадцать лет стажу имею…
– Стаж стажу рознь, Антонина Федоровна! – строго возразил Шабуров. – Иной стаж лишь мешал просветлению ума и сердца. Кроме того, Маркс писал в третьем тезисе о Фейербахе, что человек есть продукт обстоятельств и вос-питания. Но обстоятельства меняются людьми, и самого воспитателя надо воспитывать. А вы стаж выдвинули в качестве причины не учиться. Странно. Разве вы не читали Ушинского, что, перестав учиться, учитель тем самым пе-рестает быть педагогом. Если вы этого не поймете, нам трудно будет с вами ужиться на работе в школе…
У Антонины Федоровны затряслись губы. Шабуров отвернулся, спросил Стебелеву:
– Сколько у нас учится комсомольцев?
– Наверное, более десяти. Точного учета не имеется…
– Как же больше десяти? – вмешался Шерстаков. – В райкоме имеются сведения, что в школе рабочей молодежи учится семьдесят комсомольцев…
– Благодарю, товарищ секретарь Райкома, – сказал Шабуров. – С таким количеством комсомольцев можно начать войну против недостатков и за вы-вод школы в число передовых школ области, может быть, даже Республики…
– Ого, хватили! – воскликнула Егорова Клавдия Ивановна, сидевшая все время молча. Она близорукими глазами уткнулась в какую-то книжечку, буд-то испугалась своих собственных слов, лишь торчали ее заплетенные в косы русые волосы и краснел изгиб спинки гребешка. – Тут хоть бы шаромыжни-ками перестали звать в городе, да шум в классах утихомирился…
Все дружно засмеялись, так как знали, что на уроках химии у Клавдии Ивановны было всегда особое столпотворение, и она мечтала не более как о том, чтобы кто-то призвал учеников к порядку на уроке.
– А вот так и будет, Клавдия Ивановна, – отозвался Шабуров. – Станет наша школа лучшей в области и в Республике, если дружно и умело порабо-таем по-новому…
– У нас сил, у нас размаху на все хватит, – не выдержала, затараторила Елена Агафоновна. – Мы крепко подпоясаны, нужно лишь только руково-дство, честное слово, все построим. Недаром меня называют за подвижность и деловитость Вассой Железновой. Даю слово, Василий Петрович, будем строить школьную жизнь по-коммунистически…
Антонина Федоровна сидела теперь молча, поджав губы. Лишь временами совала в рот леденцы, трясла головой. А учителя активничали с каждым но-вым предложением Шабурова. Каждому захотелось вдруг высказаться, вне-сти свое предложение, участвовать в составлении школьного плана работы. Предложение за предложением. Говорили о спортивной площадке и комнате для подготовки уроков, о свете и краеведческих экскурсиях, о предстоящей осенней посадке деревьев, об издании школьного краеведческого журнала, о ремонте здания силами учащихся и об организации различных кружков, об устройстве читательских конференций и увеличении книжного фонда биб-лиотеки…
Наконец, план был принят. Говорливые, веселые разошлись учителя по домам. Лишь Фаина Сергеевна задержалась.
– Что ж, Василий Петрович, сами отредактируете или мне поручите? – спросила тихо, настороженно.
– Да, да, конечно, вам поручу, – сказал Шабуров и протянул Фаине Серге-евне исписанные листы. – Теперь этот план перестал быть вашим секретом, потерял в некоей мере оригинальность и… стал продуманным сплавом мысли и чувств лучшей части всего коллектива. В этом и будет его сила. Помните миф об Антее? Вот и хорошо…
– План я отредактирую, но…, – Фаина Сергеевна вздохнула, помолчала. Шабуров не торопил ее, искоса посматривал, наблюдал. «Чего она желает? Странная и какая-то плотоядная женщина. На вид недурна, но, кажется мне, в ней сидит глубокая испорченность. С ней нельзя сработаться, если откажешь ее вожделениям. Это ясно по ее вздоху. Но что же она скажет, почему мед-лит?» – План я отредактирую, Василий Петрович, но с вами, наверное, рабо-тать не смогу: я привыкла повелевать, пусть даже юбкой… Извините за от-кровенность! Мы здесь одни и я решила сказать напрямик. Да, я привыкла повелевать, а с вами, наверное, не смогу… Впрочем, я пока не сдавала вам печать. Может быть, пусть у меня будет? Зачем вам беспокоить себя справ-ками и бумагами, если я могу все это делать за вас, по старой привычке…
– Завучу школы печать не положена, – неожиданно холодно сказал Шабу-ров, добавил властно: – Оставьте проект плана и все замечания к нему, я сам отредактирую. Печать тоже положите на стол. Вот так. Спасибо, Фаина Сер-геевна, идите отдыхать, а я немного поработаю здесь, пока светит солнце.
Фаина Сергеевна быстро вышла, не подав руки на прощанье и не сказав «до свиданья».
– Ну что ж, ознакомление закончилось, – вздохнул Шабуров и поглядел через окно на завод. Там начиналось литье. Из головастых труб вагранок ва-лил густой зеленоватый дым, потом плеснуло красное пламя, заиграло язы-ками под черным зонтом. – Там идет плавка металла, здесь, в школе, придет-ся переплавлять людей. Может быть, сам сгорю, если реакционные силы окажутся сильнее, чем я предполагаю. Но отступать не буду, иначе и не нуж-но бы мне это ознакомление!




11. ПЕРЕПОЛОХ

Шабурову удалось сделать почти невероятное: уже к концу первого полу-годия работы о руководимой им школе заговорили в городе, в районе, в об-ласти, даже в министерстве просвещения. В газетах рассказывалось, что на-чало созданию коллектива учащихся было положено в общем труде: учителя нового состава и учащиеся своими силами отремонтировали перед началом учебного года школьное здание. Коллективный труд создал приподнятое на-строение в коллективе, местные поэты воспели это в стихотворении:
Солнце в широкие окна глядит,
Сверкают в ведерках улыбки лучей.
И песнь молодая по классам звенит,
И песнь молодая блестит, как ручей.
Трудятся юноши, девушки наши,
На вахту ремонтную встал Комсомол.
Известь на платья садится ромашками,
Известь на стены ложится холстом.
Вчера молодежь логарифмы решала,
О героях взволнованно слушала сказ,
Сегодня со щеткой малярною встала,
Чтобы светлым и юным сделался класс.
Бурлил азарт трудовой,
Сверкали промытые окна и двери.
Итоги подвел маляр молодой
Фиолетовой чертой на голубой панели.
Комсомольцы взяли на себя инициативу коллективного просмотра кино-картин в свободное от учебы часы. На собраниях обсуждались боевые газет-ные статьи и произведения местных писателей и поэтов, проводились диспу-ты о коммунистической морали. Любители художественной самодеятельно-сти были объединены в литературно-драматические, балетные, хоровые, физ-культурные кружки, против «шутников» в классах начала воевать сатириче-ская стенная газета. Острые карикатуры высмеивали «шутников» - парней, которые повязали себя на уроке химии платками и пытались увильнуть от от-вета по не выученному ими уроку. Высмеивался «шпаргалочный трест» и «трест утекателей с урока», развившийся до совершенства при старом дирек-тору.
Один из «шалунов», каясь перед товарищами и обещая никогда больше не делать глупостей, писал в газете о своем самочувствии после обсуждения са-тирической статьи о нем и его «соратниках» на классном собрании:
«Ну и здорово проняли нас, до самого сердца. За десять лет обыватель-ской жизни не передумаешь того, что передумали мы на этом горячем собра-нии за пару часов. Сердито разговаривали, но и с душою. И не о Рахметове или каком-либо другом литературном образе шла речь, а о нас самих, потому и здорово. И не отвлеченно, а конкретно и знакомо затронуты важнейшие во-просы коммунистической этики и морали в школе, семье, на улице…»
В районной газете напечатано было письмо об успехах в школе, о пре-красной дисциплине, о живой кипучей жизни, которую давно ожидал и, нако-нец, дождался город от школы рабочей молодежи.
И вот начался переполох. Первым затрепетал корреспондент А. Васильев-Дубравин. Напившись допьяна и захватив с собою внука федосеевского Коб-ла, Сашку Саплина, он разыскал квартиру Шабурова.
Пришли они не вовремя и не кстати: Шабуров беседовал у себя на кварти-ре с соседями, с Валей Селиверстовой и с гуменским извозчиком Катеневым Никифором Ефимовичем, краснолицым высоким человеком с черными усами и сутулой спиной. Беседовали о жизни, о детях, о всем том, что интересует родителей и педагогов.
– Я пришел взять интервью! – развязно сказал Васильев-Дубравин, садясь без приглашения к столу и доставая блокнот. Увидев на столе бумаги Шабу-рова и письма с московскими штемпелями, схватил, начал всматриваться. – Кто пишет?
– Если вас интересует, разрешаю посмотреть, – сказал Шабуров холодным голосом, покосился на Валю и на Катенева. Те осуждающе качали головами на Васильева-Дубравина. Потом Шабуров повернулся к высокому темноко-жему парню, успевшему схватить флакон одеколона у зеркала и уткнуться носом в пробку. «Наглец, – подумал Шабуров об этом высоком, широкопле-чем, рукастом парне с какими-то бешеными карими глазами. – Чей он есть? Прогнать бы его следовало, но воздержусь». Вслух сказал парню: – Что же вы стоите? Садитесь, имеется стул…
– Ничего, мы постоим, – исподлобья бросил парень злой взгляд на Шабу-рова, угрюмо усмехнулся. – Слава о вас пошла, вот и решил заглянуть, по-смотреть, что из себя представляет Шабуров, который в тридцать седьмом году моего отца застукал… Не помните разве? Вы тогда вместе с Бабаем из Бродка налетели на заседание, арестовали отца вместе со всем комитетом «трудовой крестьянской партии»…
– Не помню, я к вам никогда не заходил, – возразил Шабуров…
– Верно, сами вы не заходили. Бабай все без вас сделал, а потом вы встре-тились с ним на улице, в Старый Оскол поехали с подводой и под охраной… Мне все потом рассказали…
В памяти Шабурова возникла забытая было картина многолетней давно-сти. «И мы тебя ждали-ждали, сами тут все прикончили. Ну, здравствуй! – сказал тогда Бабай, облапил и зажал в объятиях, что дышать стало трудно. Потом потолкал по плечу и спросил: – Узнаешь это место? Вот тут как раз мы и попали было в засаду у белым в девятнадцатом году, когда отступали к Касторной… А, знаешь, кто на нас тогда белых навел? Теперь я его точно выяснил. Тот старик, что мы задержали тогда, а он сказал, что до ветру вы-шел… Вот кто нас тогда белым выдал, а белых от нас скрыл. Кобел… У них, брат, целое поколение, этих Коблов… Мы, не дождавшись вас, арестовали сынка Коблова, Александра. Застукали его со всем комитетом «трудовой кре-стьянской партии», в город уже отправили. А я вот задержался, тебя подож-дать. Сейчас ведь опасно одному… Ох, и картинка тут разыгралась. Жена Кобла, не самого старика, а сынка его, Александра, сначала мне чуть глаза не выдрала, а потом на арестованного мужа набросилась. Кричала, что он всю жизнь на обмане строит: сколько девок обманул и перепортил, счету нету, бесстыжий! И меня обманул. Забрюхатела от тебя, родила вот этого Сашку, – показала она на кареглазого голенастого мальчишку, который вытаращено смотрел на нас и на мать с отцом… Волк из этого мальчишки вырастет…»
И вот он, выросший волк, стоял перед Шабуровым и не хотел присесть на предлагаемый стул, продолжал нюхать пробку флакона с одеколоном. Шабу-ров отвернулся от него к Васильеву-Дубравину. – Зачем же вы пришли?
– Брать интервью для газеты, – сказал тот, поморщившись и как-то стран-но покашляв. – Но, наверное, вы не дадите, а я не стану записывать интер-вью… Боюсь, что у вас хребет лопнет от двойной нагрузки славы – писатель-ской и педагогической. Я не возражал бы воспеть вас в качестве педагога. С этой стороны вы не являетесь для меня конкурентом, но… писателем… писа-телем я всеми силами помешаю вам быть. Тогда мне нечего будет делать в Старом Осколе, если не заглушить вас. Простите за откровенность, но я все-гда откровенен в нетрезвом состоянии. Я знаю Анну Бегичеву из газеты «Из-вестия», а теперь вот прочел ее письма к вам и потрясен… Возможно, вы, Шабуров, не понимаете, но я понимаю мысль Анны Бегичевой и ее желание: она зовет вас в наступление, пророчит вам литературную будущность, чего я не могу терпеть. Вы только послушайте, что она пишет. Все послушайте: «В вашем очерке нас заинтересовала мысль о том, что власть, основанная на ав-торитете и уважении руководителя, создает хорошую дисциплину труда… Очерк нужно немного расширить – до размеров журнального очерка… для газеты нужна лаконичность и как говорят «лобовая атака», а у вас склонность к психологическому анализу, к более углубленным приемам… Не бросайте писать – вы человек талантливый и культурный… От души желаю вам успе-ха. Талант свое возьмет при упорстве, конечно».
Васильев-Дубравин поднял на Шабурова осоловелые глаза, близоруко со-щурился сквозь очки, сказал угрожающим шепотом:
– Но я тоже упорен, имейте в виду, Шабуров. Или вы будете считать меня своим патроном, или я помешаю вам войти в литературу. Понимаете? Мы, журналисты-профессионалы, знаем приемы войны с талантами… Если же-лаете иметь поддержку, то… Простите, деньги нужны, опохмелиться думаем с моим тезкой, – он кивнул на Сашку Кобла из Федосеевки, засмеялся: – хотя он и бандитского вида, но парень нужный. Что, не дадите? Жалеете тридцад-ку?
Шабуров молча достал бумажник, извлек две рыжеватые тридцатирубле-вые кредитки, медленно порвал их на мелкие клочья, бросил в топку грубы.
– Видите, отказываю вам не из скупости, – сказал с достоинством. – Не хочу уступать интригам и алкоголю. А теперь идите, оба идите: мне разгова-ривать с вами не о чем…
– Правильно сказано в народной пословице, что яблоко от яблони далеко не катится, – сказал Никифор Ефимович со вздохом, едва закрылась дверь за двумя пьяными Сашками. – Про Коблов весь век идет худая слава…
– Хуже некуда, – вставила Валя Селиверстова. – Мы же ведь по соседству с Коблами живем, нагляделись и наслушались. Вот этот, что все пробку здесь нюхал, деда своего и отца перещеголял по распутничеству. Жен меняет, как цыган лошадей…
– Партейнай, между прочим, а сдержки никакой, – продолжал Никифор Ефимович, перебивая Селиверстову. – Из армии пришел, заделался военру-ком в Песчаной семилетке и загубил там молодую учительницу, Малахову. Забеременела бедняжка, а он ее приневолил уничтожить семимесячного ре-бенка…
– Во! – воскликнула Валя Селиверстова. – Он же и в Каплинской школе, куда его перевели из Песчанки, прижил ребенка с учительницей, теперь пла-тит ей алименты. А еще поймали его на воровстве арбузов на колхозной бах-че, а заведующий Районо, Рощупкин, перевел его за это преступление из учи-телей Каплинской школы в заведующие учебной части Котовской школы…
– Ну и там он создал целый разврат, – сказал Никифор Ефимович. – Вме-сте с Раисой Михайловной Гусаревой при каждой получка пьянку учителей устраивают. Деньги для этой цели вычитают из зарплаты, а потом и кутят всю ночь…
– А вы бы, если знаете о таких безобразиях, сообщили в Районо, – сказал Шабуров. – Чего же просто так разговоры вести…
– Чего там? – разочарованно махнул рукою Никифор Ефимович. Он по-просил разрешения, закурил цигарку. – Разве Рощупкин позволит одернуть Александра Саплина, если и сам приневолил в свое время пионерку к сожи-тельству? Мы было в парткабинет обратились, а там, оказывается, еще хуже дела обстоят: Сотникова с Хомяковой жена на самом интересном моменте прихватила… Мы было и к корреспонденту Васильеву пошли, да останови-лись… Нашли его спящим в канаве возле гуменского спуска. А теперь вы и сами убедились, что переполох у Васильева-Дубравина вызывает не эти без-образия, а ваши успехи. Боимся вот, начнет это Сашка Васильев пакостить вам, клеветать в печати… Набил он на этом руку, наловчился… Лучше бы вы, Василий Петрович, выехали из Старого Оскола, а то замажут вас дегтем зави-стники…
– Поживем, увидим, – сказал Шабуров. Взглянув на часы, извинился перед собеседниками, что ему пора идти на почту за пакетом. – Уведомление при-слали, явиться лично…
Гости ушли, а Шабуров направился на почту.
В пакете, присланном войсковой частью 48251-а, оказалась газета «СОВЕТСКАЯ АРМИЯ» (ежедневная газета группы советских оккупацион-ных войск в Германии) № 14-5830 от 17 января 1948 года со статьей Шабуро-ва «Старый Оскол», написанной для газеты по просьбе майора товарища Бе-лановского.
Вокруг Шабурова собрались учителя, ученики, знакомые люди, с интере-сом слушали чтение статьи. И вдруг среди слушателей появилось зловещее лицо журналиста А. Васильева-Дубравина.
– Пропагандой занимаетесь, самовосхвалением? – прошипел он за спиной Шабурова. – Далеко хватаете, в Берлин проникли… Но мы вам крылья обру-бим, уже готовим статью…
– Идите вы отсюда, пьяница! – зашикали на Сашку Васильева, закричали. Кто-то взял его за шиворот и вытолкал на заснеженную улицу. Упала шап-чонка, серое в вилочку пальто задралось, как юбка от ветра, даже жаль стало этого молодого пузанка с начинающей лысеть макушкой, что он в зимнюю стужу щеголяет в демисезонном пальто и обогревается спиртными напитка-ми. А еще обиднее стало за те газеты, которые дают приют явно разложив-шемуся журналисту, склонному на любую подлость ради стакана водки.
Пьяненький Сашка встал, облапил телеграфный столб и, крутясь около не-го, завопил:
– Но я все равно добьюсь, опозорю Шабурова фельетоном, не дам разво-рота… У меня много друзей, не дадим Шабурову дорогу в литературу… По-думаешь, Анна Бегичева признала его талантом! Нам на это наплевать… Не почитаешь нас, ложись в грязь, затопчем…
Шабуров пожаловался на Васильева-Дубравина в Обком партии. Но отве-та прямого не последовало. Лишь в начале марта Шабурова вызвали в мест-ную редакцию и вручили письмо Книжной редакции «Курской правды» от 2 марта 1948 года с вызовом на областное совещание писателей, а также пору-чили написать очерк о колхозе «Новый мир» и его лучших женщинах.
– Все Шабуров и Шабуров, – проворчал, сидевший в комнате секретаря редакции, А. Васильев-Дубравин. Глаза его были воспаленно-красными, веки припухли. – Разве я не смог бы справиться с очерком о «Новом мире»?
Секретарь редакции, лобастый лысоголовый человек с серыми хитроум-ными глазами, лишь крепко сжал свои тонкие губы, молча подал Шабурову бумагу и поклонился, давая понять, что пора идти и что слова Сашки Василь-ева не будут приняты во внимание.
– До свиданья, Герман Михайлович! – сказал Шабуров, вставая и подав руку секретарю, с которым был знаком еще и в довоенные годы по совмест-ной работе в газете, в литературной странице, в литературной группе при ре-дакции. – Очерк будет сделан ко времени…
Уходя из редакции, Шабуров заметил, что А. Васильев-Дубравин прово-дил его обозленным взглядом близоруких глаз, что-то прошептал вслед.
В колхозе встретили Шабурова весьма радушно, зная его по довоенным рассказам о колхозе и его людях. Принесли и подарили ему очерк «Брига-дир», напечатанный в газете «Путь Октября» еще 12 июня 1939 года и сохра-ненный женой погибшего на фронте бригадира, Митрофана Васильевича Мартынова. Сама героиня второго очерка «Авдотья Антоновна» подарила га-зетную вырезку за июнь 1938 года и рассказала о жизни в военные и послево-енные годы. Тут же она подарила Шабурову его рассказ-шутку «Давность», напечатанный года за два перед войной. Прочитали его здесь же, смеялись до упаду над тем, как ребятились старики, притворившись пионерами, и сожгли шубу в ночном, на костре.
Притащили рассказ «Сосед», опубликованный в июле 1938 года, сказку «Принцесса», напечатанную в газете «Путь Октября» 28 сентября 1938 года, рассказ «Староста» опубликованный в газете 6 июня 1938 года, а также главы из романа «Перекресток дорог», напечатанные с 1938 по 1941 год: «Нелли», «Клубок», «Шабуров», «Чернозем», «Монаково».
Этого даже и не ожидал Шабуров, не знал, что его произведения люди со-хранили годами и годами, сохранили даже в тяжелые годы фашистской окку-пации. Он так был взволнован, что тут же, беседуя с людьми, написал новый очерк и назвал его «Сияние огней». Это о радостном труде, о мечте и были, об электричестве в колхозе.
Когда уже очерк был готов и его зачитывали на собрании колхозников, приехал из города Сашка Васильев-Дубрваин. Пьяный, хмурый, он стоял у двери клуба и слушал шумное одобрение людей, восхищавшихся очерком Шабурова «Сияние огней».
Ничего не посмел сказать Васильев. Сел на сани и уехал, вынашивая ка-кие-то новые планы против Шабурова. А 8 марта в газете «Путь Октября» № 21(3893) вышел в свет очерк Шабурова «Сияние огней». Он был иллюстриро-ван портретом Героя Социалистического Труда Пелагии Васильевны Марты-новой.
«… хоть до ночи поработаем, а электричество заставим светить, – девуш-ки говорили с восторгом, с огнем в душке, – писалось в очерке. – И радостно сознавать, что в избах колхозников в день восьмого марта засияют лампочки Ильича, что наши женщины полюбили социалистический труд, который сия-ет ярче электричества, ибо он есть живое выражение всепобеждающего ком-мунизма, входящего в жизнь и быт нашего народа».
Колесница катилась через карлика А. Васильева-Дубравина, готового за-хлебнуться в собственной желчи и ненависти к Шабурову:
10 марта Обком через Райком партии уведомил Шабурова телефонограм-мой о необходимости явиться на совещание писателей, 11 марта Райком обеспечивает Шабурова билетами, 13 марта Шабуров на совещании, где одобряют его произведения, главный редактор Просеков подтверждает наме-рение издательства напечатать роман «Перекресток дорог» и очерки, полу-ченные книгоиздательством от Шабурова еще в августе 1946 года.
Переполох в лагере А. Васильева-Дубравина усиливается, в курском рес-торане на углу улиц Ленина и Дзержинской состоялась пьяная «богема»: А. Васильев клялся Молокоедову, Молокоедов – А. Васильеву, что они найдут «клинья» и подобьют их под авторитет Шабурова.
– У нас связи в Москве, есть связи с критиками! – шумел Молокоедов, оп-рокидывая в глотку стакан за стаканом за счет А. Васильева-Дубравина. – Ос-кандалим, спустим роман Шабурова на тормозах…
– В Горький надо писать! – хрипел А. Васильев-Дубравин. – На днях раз-говаривал я с Ниной Андреевной Губиной. Что, не знаете ее? Чепуха, знаете. За нею утрепывает Каратаев из Обкома. Ну вот, она и есть. Дамочка аппетит-ная. Сейчас работает в Старооскольской стройконторе, а раньше была в Горьком. Вот она мне и рассказывала, что Шабурова в Горьком скомпроме-тировал начальник Военно-политического училища подполковник Солода-хин, чуть было из партии не исключил. Туда и надо писать. Глядишь, что-нибудь пришлют из компрометирующего материала. А нам это на руку… Имейте ввиду, Молокоедов, Шабуров, если ему не отломить голову, доберет-ся и до вас. Ведь вы не меньше меня любите заниматься плагиатом, вот и Шабуров хлопнет вас. Его, брат, не обманешь, не обойдешь в этом… У-у-ух, начитан, одарен, дерзок, неподкупен… Я ведь поэтому и выехал немедленно сюда за свой счет, дела развиваются не в нашу пользу. Пытались мы через Шалыгину провалить кандидатуру Шабурова в бюро литературной группы при Областном издательстве, ничего не вышло: единогласно его избрали. Те-перь вот жди, что и областная газета и «Литературная газета» затрезвонят о Шабурове, начнет он отрывки из романа печатать… Читал ведь один на со-вещании писателей. Назвал этот отрывок «Песней»… Признаться, хорошо написано, сильно, но… Ударю я его, обязательно ударю по этой «Песне». Правдами-неправдами, все равно ударю… Мне Шалыгина обещала содейст-вовать…
– Хорошо, я тоже буду содействовать, – пьяно промямлил Молокоедов. – Шабурова угробим, убьем…
Обо всем этом Шабурову в тот же вечер подробно рассказала официантка ресторана, знавшая Шабурова еще в довоенные годы и читавшая Курский альманах «Утро» с его произведениями «Сила», «В тайге», «По старым тро-пам».
– Берегитесь этих шакалов, – сказала она Шабурову на прощание. – Пло-хие люди, вредные люди. Всякую клевету могут написать и напечатать. И Шалыгину бойтесь, с ними она заодно. О-о-о, там у них лавочка. Извините за откровенность, но пришлось мне быть в туалетной комнате в редакции, даже ужаснулась: расписание там мелом составлено, кто и когда к Шалыгиной хо-дить должен… Вот до чего разложились…
Шабурову не хотелось верить, что это так и есть в действительности. Но когда он пошел и проверил, все полностью подтвердилось.
Шалыгина, красивая смуглолицая женщина с пышной грудью и лукавыми темными глазами, пригласила Шабурова в кабинет после встречи с ним на площадке лестницы третьего этажа и немедленно перешла в атаку по заранее продуманному плану.
– Вы, наверное, знаете французскую пословицу, что король управляет Францией, а королева управляет королем? – посмеиваясь и держа пальцы Шабурова в своей руке, загадочно сказала Шалыгина на вопрос Шабурова о судьбе его некоторых рассказов. – Они могут пойти, могут и не пойти…
– Но редактор обещал, – возразил Шабуров, тогда Шалыгина расхохота-лась. Она выпустила руку Шабурова, задумчиво поглядела в окно, потом обернулась к собеседнику, сказала серьезным голосом:
– Наш редактор молодой, любит ласку… Но непослушным мужчинам лас-ку женщины не дарят… Впрочем, оставим эту интимную сторону дела, пого-ворим о деле. У меня есть сведения, что ответственные работники в Старом Осколе являются малокультурными и даже невежественными людьми, зани-маются пьянством, воровством спирта на заводе…
– Но почему же вы молчите об этом? – прервал Шабуров Шалыгину, – тем более что редактор молодой…
– Видите ли, Шабуров, у нас есть один расчет…, – Шалыгина замялась, покраснела, но все же нашлась: – Газете желательно напечатать материал за вашей подписью. Вас широко знают, известно о вашей эрудиции и писатель-ском таланте. Все это придаст статье ту убедительность и силу, о которой мы мечтаем. Товарищ Васильев говорил мне…
Упоминание о Васильеве еще более насторожило Шабурова, заподозрив-шего Шалыгину в каком-то коварном ходе. Он встал и заявил:
– Я не стану писать, как вы называете, «солидный критический материал о культурном кругозоре ответственных работников Старооскольского района».
– Почему?
– Потому, что он нужен вам лишь для интриги и натравливания против меня той самой группы ответственных работников, о которой просите напи-сать… До свиданья!
– До свиданья, товарищ Шабуров! – Шалыгина холодно пожала его руку, в глазах ее бурным пламенем переливалась ярость. – Вы, оказывается, прони-цательны. И все же я напишу вам, может быть, в декабре официальное пись-мо и попрошу написать о культурном кругозоре ответственных работников. Возможно, к тому времени ситуация изменится, вы станете более податли-вым…
Ситуация складывалась с переменными успехами, но больше в пользу Шабурова, почему и переполох в среде его недоброжелателей достигал большого накала.
Шестого апреля 1948 года в газете «Путь Октября» появился отрывок из 8-й книги романа Шабурова «Перекресток дорог». Отрывок небольшой, на-зван «Песней». Было рассказано о пережитом в боях и походах весной 1944 года, о роли песни, которая помогала воинам одолевать усталость, подымала дух бодрости.
Немедленно А. Васильев-Дубравин со своей группой размахнулись для удара по «Песне» и Шабурову своей дубиной. В «Курской правде» 14 апреля появилась корреспонденция из последней почты «Об одной песне». В этой корреспонденции Васильев назвал «Песню» «безграмотной тарабарщиной» и «сплошным сумбуром», а Шалыгина поспешила прислать Шабурову письмо, в котором писала: «Докажите, товарищ Шабуров, что песней можно поднять усталых людей в поход, тогда мы изменим нашу оценку вашего произведе-ния. А пока рекомендуем Вам вообще бросить писательство и свои архаизмы «учуял» и т. д.» Молокоедов немедленно присоединился к своим «критиче-ским» собратьям. Песковские «сидельцы» потребовали доказательств от бое-вого офицера и его однополчан, сколь действенно влияла на них песня в тя-желых боевых походах и на привалах.
Это было кощунственно выступление, почему и Шабуров написал письмо в газету «Правда».
«Я посылаю на Ваш суд отрывок из моего произведения, напечатанного в газете «Путь Октября» под названием «Песня», и «Курскую правду» с крити-кой на эту «Песню» – писал Шабуров. – Курский критик Васильев назвал «Песню» сумбуром и тарабарщиной. Если бы этому критику удалось убедить меня и моих однополчан, что мы творили сумбур весной 1944 года, а не фа-шистов громили и одолевали сверхчеловеческую усталость песней на походе, то мы сочли бы нашу жизнь теперь вообще ненужной. Но никто не может опорочить наших дел. Мы творили их в жестоком бою с врагом и в тяжелых изнурительных походах, о чем и рассказано в моей «Песне». Ответьте, поче-му позволили А. Васильеву наплевать нам в лицо со страниц «Курской прав-ды».
Тем временем, пока ожидался ответ «Правды», общественность города бушевала и протестовала против пошлости А. Васильев, очернившего «Пес-ню». Было созвано организационное совещание литературной группы при ре-дакции газеты, на котором Шабуров сделал доклад о работе областного со-вещания писателей, после чего местные авторы читали свои произведения, возродили литературную группу в Старом Осколе под руководством Шабу-рова. А на праздновании дня печати специальный корреспондент газеты «Правда» товарищ Злуныкин объявил ответ «Правды» на письмо Шабурова и сказал: «Мне заместитель заведующего отделом местных газет «Правды» то-варищ Перепухов поручил разъяснить критикам «Песни» Шабурова, что ис-кренность и непосредственность, с какой написан отрывок, не давал «Кур-ской правде» и ее корреспондентам оснований для столь бестактного и резко-го выступления».
В этот вечер А. Васильева-Дубравина нашли милиционеры у Гуменского моста, вблизи бани: он спал в грязи рядом с какой-то свиньей. Наверное, А. Васильев-Дубравин считал такой прием пьяного содружества со свиньей вполне достаточным для очистки своей проржавевшей совести.
Но оказалось, что этого недостаточно. Уже тридцатого мая А. Васильев раздраженно звонил Шалыгиной в Курск:
– Шабуров идет в гору на наше посмеяние. Неужели мы так ослабели, что не можем помешать ему?
– В чем дело? – запрашивала встревоженным голосом Шалыгина. – С Ша-буровым у меня теперь имеются особые счеты: он осмелился писать в газету «Культура и жизнь» критический обзор моих рассказов…
– Секция Истории Научного Общества при Курском Государственном пе-дагогическом институте пригласила Шабурова на свое заседание. Вы пони-маете?
– Конечно, понимаю. Но почему вы мне так поздно сообщили, иначе я бы все это сломала… Какие есть еще у вас новости, Александр Семенович?
– Печальные новости. Шабуров разнес статьи Фарадея Балакирева в «Пио-нерской правде», раскритиковал подпись под картиной Авилова и доказал, что парад Конной Армии был не в Новом Осколе, а в Велико-Михайловке. Кроме того, Шабуров послал в «Пионерскую правду» тот самый рассказ «Чи-лимка», который нам удалось провалить в Курске. Этого мало. У меня есть сведения, что Курское книгоиздательство намерено опубликовать две книги Шабурова: «Райсемхоз «Новый мир» и «Частичка Родины» – это история го-рода Старого Оскола. Примите, пожалуйста, все меры, чтобы затормозить и нарушить эти планы. Скажите Юрию Солнышко, что Шабуров подкапывает-ся под него, сделает совершенно невозможным для Юрия Солнышко напеча-тать его «Октябрь в Курской губернии». Вразумите Юрию Солнышко, что после выхода исторических монографий Шабурова никто не станет печатать продукцию Солнышко, более слабую и сухую…
– Да, дорогой мой, планы вы предлагаете широкие…
– Против Шабурова нельзя ходить с узкими планами, не одолеем. Все средства хороши, если думаем одолеть его хотя бы временно…
– Хорошо, я согласна. У меня с Шабуровым свои счеты, я их должна све-сти. И сведу обязательно…
… К приезду Шабурова в Курск, там уже были пущены в ход все пружи-ны, хотя и действовали они не совсем безотказно.
Шабурова удивило, что на столе перед Юрием Солнышко лежала к его приходу Старооскольская газета «Путь Октября» за 10 июня 1948 года со статьей заведующего партийным кабинетом Рощупкина «Внештатный кон-сультант Райкома».
– Как вы успеваете везде? – спросил Солнышко, косясь на Шабурова ка-рими лицемерными глазами и оправляя короткие рукава засаленной, давным-давно не стиранной военной гимнастерки с железными штампованными пу-говицами. – Вот и в газете восхваляют вас в качестве консультанта… Неуже-ли это правда?
– С таким вопросом адресуйтесь, товарищ Солнышко, лучше к автору ста-тьи и к Райкому, – сразу отвел Шабуров в сторону весь этот странный вопрос. – С вами давайте говорить по существу. Меня ведь сюда пригласили заклю-чить договор о написании брошюры о «Новом мире»…
– Конечно, конечно, – сказал Солнышко, почесывая себе подмышкой и неприятно позевывая. – Но почему нам не поговорить и о других делах? Вот, например, мне поручено готовить к печати воспоминания М. Грешилова, Ге-роя Советского Союза, капитана II ранга, о действиях экипажа подводной лодки, но я никак не могу придумать название книги…
– Объявите конкурс, люди подскажут, – возразил Шабуров.
– Видите ли, удачное название будет оплачено редакцией, так что мне ин-тересно самому его придумать.
– Тогда придумайте…
– Не выходит… Может быть, подскажите?
– И получится интересно: я подскажу, вы заработаете?
– Да-да, конечно, – впопыхах выпалил Солнышко, и Шабуров засмеялся такому корыстолюбию. Теперь стало ясно, почему Солнышко, забрав энцик-лопедические словари у старого землемера Грунина, не выплачивает и не вы-плачивает ему положенные деньги: он на всем экономит, на всем думает за-шибить деньгу, но пропивает и потому ходит в засаленной старой гимнастер-ке. «Грязный литератор, – подумал о нем Шабуров с чувством брезгливости. – Ладно, дам ему подзаработать, придумаю сейчас название. Полистаю руко-пись, вдумаюсь и скажу».
– Разрешите, прочту несколько страниц рукописи. Возможно, придумаю название книги…
Солнышко охотно сунул Шабурову рукопись, сам начал по телефону до-говариваться с кем-то о прочтении им платной лекции на атеистическую те-му.
– Предлагаю назвать книгу «Подводная вахта», – сказал Шабуров, и Сол-нышко захлопал в ладоши, немедленно записал в блокнот. Тут же он лице-мерно, боясь уступить Шабурову долю гонорара за удачное название книги, поморщился и сказал:
– Приемлемое название, но… посредственное… Поищем другое… Да, не забыть бы, как дела с вашим рассказом «Чилимка» и с вашей полемикой по поводу картины Авилова и похождениях Фарадея Балакирева?
– Во-первых, уточняю: я веду спор не о Фарадее Балакиреве, а об оши-бочных статьях в «Пионерской правде», именуемых «Необыкновенными при-ключениями Фаддея Балакирева». Вопрос об этом решается в Москве, ответа пока не имею. Что касается картины Авилова, то не только ставлю вопрос о ней, а и вообще об установлении исторической правды о Первой Конной Ар-мии, так как в этом вопросе огромная путаница существует… Я занимаюсь исследованием этого вопроса, постараюсь в начале декабря следующего года напечатать статью…
– И вы уверены, что ее напечатают? – с усмешкой спросил Солнышко.
– Не без труда, но напечатаю, – с уверенностью в голосе сказал Шабуров, Солнышко пожал плечами.
С минуту они молчали, изучая друг друга, потом снова заговорил Сол-нышко.
– Есть слух, что вы разнесли рассказы Шалыгиной, написав рецензию в газету «Культура и жизнь». Это правда?
– Какой смысл для Вас, товарищ Солнышко, спрашивать об известных вещах? Ведь я свое мнение о рассказе Шалыгиной «Утро на ферме» высказы-вал открыто, когда познакомился с рукописью. Но мое мнение игнорировали, рассказ напечатали. Что оставалось делать мне, зная и видя недостатки рас-сказа? Да, я написал рецензию на этот рассказ. Из Москвы мне звонили, что они согласны с моей критикой. Обещали напечатать рецензию или использо-вать ее для воспитания Шалыгиной другим путем. Пока не знаю, как это по-лучится. Возможно, пришлют на обсуждение редакционного совещания… Ведь мне известно, что Шалыгина и еще кое-кто на этом настаивают…
– А ваше мнение?
– Мое мнение такое: рецензии надо печатать, а не посылать на усмотрение тех, о ком пишется в рецензии. Ведь такой прием пересылок рецензий и во-обще корреспонденций лишь натравливает одних авторов на других, одних журналистов против других, не принося пользы… Давайте, лучше прекратим об этом, займемся договором…
– Он уже написан, командировочное удостоверение для Вас в райсемхоз «Новый мир» подписано, так что можно выехать сегодня, – сухо сказал Юрий Солнышко и начал рыться в столе. Будто бы про себя, но буркнул внятно: – А вашу работу «Частичка Родины» я, наверное, провалю…
Шабуров промолчал. Подписал Издательский договор, вышел и отправил-ся на вокзал. По приезде домой он нашел на столе газету «Пионерская прав-да» № 48(3134) за 15 июня 1948 года. В этом номере оказался напечатанным рассказ «Чилимка», для отвержения которого так много затратили сил и энер-гии курские недруги Шабурова. Рассказ этот представлял варьированную вы-держку из пятой книги романа «Перекресток дорог» и был дан от имени сына Шабурова, Жени.
Этому рассказу суждено было открыть в Шабурове талант перевоплоще-ния под ребенка, может быть, более сильное, чем перевоплощение Рины Зе-леной. Одновременно этот рассказ вызвал поток писем на имя автора из раз-ных краев, а также восторженное письмо старого писателя, Самуила Яковле-вича Маршака. И это всего более обрадовало Шабурова: уж если Маршак не разгадал автора, принял все за естество, значит рассказ сотворен талантом.
Но и Васильеву удалось кое-что сделать против Шабурова. Он прислал ему, как потом выяснилось – с целью поссорить Шабурова с работником ОБКОМА партии Павловым, «Курскую правду» со статьей Павлова «Фило-софские оруженосцы англо-американского империализма» от 28 июля 1948 года и попросил от имени «Курской правды» дать оценку этой статьи. Шабу-ров поддался на удочку А. Васильева-Дубравина, написал редактору газеты товарищу Вельш письмо с критикой статьи Павлова. Это было в редакции принято весьма недружелюбно, усилило позиции А. Васильева и Шалыгиной с Молокоедовым, ослабило позиции Шабурова. Правда, он был прав, но мно-гие из влиятельных правду не любили, а Шабуров этого не хотел понимать. Вскоре он это почувствовал: все чаще и чаще «Курская правда» отказывалась публиковать его статьи под разными неубедительными предлогами. Тогда он начал писать в центральные газеты. Печатала Шабурова и «Комсомольская правда», особенно по вопросам истории Старооскольской крепости.
Злила А. Васильева и его друзей какая-то самобытная, широкая популяр-ность Шабурова и руководимой им школы. Об этом прорывалась правда на страницы печати, ломая все помехи.
– Черт знает, какой жизненный этот Шабуров! – шумел А. Васильев, звеня стаканами в кругу своих собутыльников. – Ведь пишут о нем и пишут, сколь-ко мы не мешаем, сколько не вредим. Вот, послушайте, я собрал некоторые вырезки из газет:
«История нашего родного города и Старооскольского района, – напечата-но в газете «Путь Октября» № 72(3944) за 12 сентября 1948 года, – тесно свя-зана с событиями, сыгравшими выдающуюся роль в деле развития и станов-ления Российского государства. Одна из самых ярких ее страниц принадле-жит послеоктябрьскому периоду.
С сегодняшнего номера редакция начинает печатать серию очерков, по-следовательно характеризующих важнейшие этапы истории Старого Оскола и района до и после Великой Октябрьской Социалистической Революции…
Автор очерков – директор Старооскольской вечерней школы рабочей мо-лодежи – В. П. Шабуров».
– Вот это нам оплеуха! – воскликнул один из собутыльников. – Мы разма-хиваем картонными мечами, а Шабуров исследует материалы истории, пуб-ликует их. И мы ему никак ничего не можем сделать…
– Подождите, сделаем! – выпив стакан водки и сморщившись до слез, воз-разил Васильев. – Надо продумать план, как поссорить Шабурова с Труфано-вым. Этот тупица всему легко поверит. Давайте распустим слух, что Шабуров целится на редакторское место, а Труфанова думает сдать в архив…
– Согласны, согласны, – зашумели пьющие за счет А. Васильева-Дубравина.
– А еще я думаю Стебелеву привлечь в нашу компанию, – сказал А. Ва-сильев-Дубравин. – Она недовольна ростом авторитета Шабурова и тем, что саму ее устранили от директорства. Знаете, даже подавала в ОБЛОНО заявле-ние, будто Шабуров обманным путем взял у нее печать, иначе бы она и не сдала ее, не уступила бы без боя пост директора…
Собутыльники захохотали, еще выпили по стакану.
Кто-то из них спросил А. Васильева-Дубравина:
– Разве нам поверят? Ведь сущую липу против Шабурова выдумываем…
– Поверят, – убежденно заявил А. Васильев-Дубравин. – Теперь чаще приходится правду доказывать, а лжи верят на слово. Вот увидите, напишет Стебелева, что Шабуров приневоливал ее к сожительству или просил взятку триста граммов сала, Труфанов и поверит, фельетон начнет писать. Но сам не сумеет, поручит, возможно, Губиной Нине Андреевне. Та тоже не сумеет, вот и придется мне писать. А уж я раздраконю, под орех Шабурова разде-лаю…
– Хорошо, это еще увидим, – послышался голос. – А ты вот нам прочти все вырезки, которые собрал про Шабурова…
– Утешительного для нас мало, – покряхтел А. Васильев-Дубровин, начал читать статью газеты «Путь Октября» за 19 сентября 1948 года «Лекции по истории родного края»: «Директор вечерней школы рабочей молодежи В. П. Шабуров обстоятельно рассказал рабочим хлебокомбината о важнейших ис-торических событиях, происшедших в жизни нашего города и района…» – Это ясно. А вот передовая газеты «Путь Октября» за 10 октября 1948 года прославляет возглавляемое Шабуровым учреждение: «Сегодня проводится городской воскресник посадки декоративных растений с участием староос-кольской средней школы рабочей молодежи».
В районной газете за 14 ноября 1948 года напечатана статья Шабурова «О тех, кто не учится». В ней сказано, что коммунисты Марченко А. И. и Хир-ных И. П. В прошлом году под всякими предлогами увиливали от партийной учебы и теперь не учатся…
– Но ведь это же правда?
– Конечно, правда. Но намечено Ивана Петровича Хирных сделать снача-ла секретарем редакции, а потом и заведующим отдела агитации и пропаган-ды РК партии. Вот мы и должны этим воспользоваться, натравить Хирных против Шабурова. Нам, друзья, каждый голос нужен, хотя бы и гаденький. Для счета имеет большой смысл. А то ведь сейчас никак у нас не вытанцовы-вается. Послушайте, что написала заведующая сектором школ, ВУЗов и тех-никумов Курского Обкома ВКП(б) Т. Енина о шабуровской школе в «Кур-ской правде» за 17 декабря 1948 года: «Возьмите, к примеру, Староосколь-скую школу рабочей молодежи, являющуюся одной из лучших в области…» Понимаете, лучшую в области?! А газета «Путь Октября» за 18 декабря 1948 года в передовой пишет: «Особенный интерес представляет лекция Шабурова о годах гражданской войны в Старом Осколе». Передовица этой же газеты за 19 декабря 1948 года снова прославляет школу Шабурова, пишет: «Комсо-мольская организация при Старооскольской средней школе рабочей молоде-жи работает хорошо, но секретари Райкома комсомола не знают об этом…» – эту заметку мы также используем для натравливания секретарей Райкома против Шабурова. Скажем, что он подкапывается под их авторитет, вот и пусть грызутся… Все дело, друзья, в организации и умении, а то можно лю-бого честного представить в глазах людей за настоящего подлеца. Правда, наоборот делать труднее, но мы не собираемся, и так проживем. Меня весь этот переполох, который ежедневно вызывается в сердце успехами Шабуро-ва, сделал отчаянным человеком: или я сойду с ума от пьянства, как делается с многими великими людьми, или затолку Шабурова, не дам ему никакого хода. Упрусь вот и буду держать и держать… Главное, надо понимать обста-новку, вернее, создать обстановку, подбирать людей против Шабурова. На днях гулял я у Резниченко Антонины Федоровны. У нее дочка есть, Валя Ша-гайда. Корректором устраивается в редакции. Я, конечно, содействую, а мама уже и не прочь… Расхваливает, жужжит, что ее Валечка настоящий цветочек-бутончик. Договорились пока, что Антонина Федоровна против Шабурова анонимку двинет. Отредактировали мы ее усердно, двинули в органы. Там и об уроках Шабурова, на которых будто бы сумбур творится, и на взятку на-мек сделали и вообще… Будет переполох…
Через несколько дней и в самом деле навалилась на школу рабочей моло-дежи комиссия фронтальной проверки. Рыли, проверяли и перепроверяли. По городу ползли распускаемые А. Васильевым-Дубравиным слухи, что Шабу-рова застукали, снимают с работы, привлекают к партийной ответственности. Звенели стаканы на «корреспондентских сходках», А. Васильев пьяным голо-сом зачитывал проект за проектом своих фельетонов.
И вдруг пассаж: А. Васильев-Дубравин самолично прочитал Акт от 29 ян-варя 1949 года обследования школы рабочей молодежи бригадой ОБЛОНО во главе с инспекторами М. М. Гольцман и В. Ф. Кудиновым: «… преподава-ние русского языка и литературы учительницей Резниченко ведется на низ-ком идейном уровне, методически несостоятельно. Уроки литературы, прове-денные в присутствии литературоведа Ступицкой и инспекторов ОБЛОНО, оказались аполитичными, а материал на них представлял эклектическую смесь, совершенно не позволил выяснить социально-историческую обуслов-ленность тех или других литературных явлений, исказил биографию А. С. Пушкина…
… К урокам Резниченко не готовится, политически не растет, учиться не желает, живет довоенными сведениями…
… Преподавание истории в школе излагается на высоком идейно-теоретическом уровне, методически правильно, с привлечением наглядности – карт, схем, рисунков. Преподаватель Шабуров В. П. В силу своей высокой образованности (Окончил два высших учебных заведения) и систематической работы над собою, является подлинным мастером педагогического дела… Руководство и контроль за работой учителей обеспечивается хорошей орга-низационной и административной работой директора В. П. Шабурова, кото-рый умело направляет работу всего коллектива по пути коммунистического воспитания молодежи…»
А. Васильев-Дубравин выпустил акт из рук, осоловело посмотрел на ин-спектора, начал завинчивать колпачок своего «вечного пера», а инспектор улыбнулся, двинул к А. Дубравину тоненькую подшивку газеты «Курская правда».
– О Шабурове, дорогой мой, снова пишут. Извольте…
А. Васильев-Дубравин сердитыми глазами, сразу протрезвившись, впился в крупный заголовок информации: «История городов области». Покосился на верхний обрез газеты, уловил дату: 5 января 1949 года. Плюнул, шепотом прочел: «Областное лекционное бюро решило издать сборник «Прошлое и настоящее городов Курской области». В сборник войдут работы лучших лек-торов – преподавателя Валуйской средней школы тов. Денисенко, завуча Обоянского библиотечного техникума историка тов. Субботина, преподава-теля истории Старооскольской средне школы тов. Шабурова…»
И снова запил А. Васильев от горя и переполоха. В минуты протрезвления писал он проекты фельетонов, письма анонимки в адрес бригады научных ра-ботников Курского пединститута с просьбой не печатать Шабурова, который «подрывает авторитет Пединститута, пишет в газету критические заметки о методике… Кроме того, Шабуров пытается влиять на всю педагогическую мысль страны. Не знаете, возможно, тогда мы вам сообщаем следующий факт: газета «Культура и жизнь» прислала Шабурову 22 февраля 1949 года письмо за подписью Дмитриевой. В письме уведомили Шабурова, что его мысль о невозможности воспитывать учащихся на явно ложных утверждени-ях, проповедуемых «Пионерской правдой» в произведении «Необыкновенные приключения Фаддея Балакирева», одобрена высшими инстанциями. Даль-нейшая публикация «Необыкновенных приключений Фаддея Балакирева» за-прещена. Вы это должны понять, иначе и вам будет не лучше. Нет никакой гарантии, что, прославившись с вашей же помощью. Он напишет статью и раскритикует вашего председателя экзаменационной комиссии Ф. Лаппо, ко-торый настоял поставить отличную оценку некоей Ильиной из Горкома за ут-верждение, что трудовое воспитание состоит в подметании полов веником… Имейте ввиду, всячески тормозите и не пропускайте в печать работы Шабу-рова. Юрию Солнышко мы уже написали об этом, в книжную редакцию. А еще ставлю вас в известность, что Шабуров наносит сильные удары во все-российском масштабе всякому разине. Так вы, возможно, не поверите. По-этому посылаю вам копию переписки Шабурова с газетой «Известиями» о на-глядных пособиях к теме «Наша Родина. Раскритиковал Шабуров это посо-бие… К пустяку придрался: в пособии указали, что площадь Молдавской ССР равна 33, 8 миллионов квадратных километров, а РСФСР – 16 миллиардов 921,3 миллиона квадратных километров. Вот и Шабуров все это высмеял и добавил, что площадь СССР занимает немногим более 22 миллионов квад-ратных километров».
И вы знаете, что случилось? Я говорю вам официально, так как читал са-молично письмо № 275 от 8 июня 1948 года. В этом письме директор произ-водственных мастерских Московского Горсовета некий Масс сообщил Шабу-рову, что, по его письму в редакцию газеты «Известия», за недосмотр озна-ченной ошибки автор Бейлин и выпускающий Вульф Э. Я. освобождены от работы. Выпуск наглядных пособий «Наша Родина» прекращен.
Кроме того, сообщаю вам, Шабуров занимается подрывом науки. Так вы, наверное, не поверите, почему и посылаю вам копии его писем. До чего же дошел Шабуров! Он еще в декабре 1946 года написал газете «Известия» свое предложение о методах борьбы за правильную речь, за правильное произно-шение. «Есть настоятельная необходимость взять данный вопрос в руки госу-дарства и начать печатание книг, газет и журналов с обозначением ударе-ний». А, какая наглость! Он же не лингвист, но предлагает. И его слушаются. «Известия своим письмом № Б-18993 от 30 декабря 1946 года известили Ша-бурова, что его письмо направлено Министерству просвещения РСФСР на рассмотрение. А какая гарантия, что предложение Шабурова не рассмотрят? Нет такой гарантии. Предложение Шабурова может быть рассмотрено, нач-нется реформа орфографии, а потом узнает страна, что предложение и ини-циативу первым проявил Шабуров, вот и слава. Лови тогда его, держи. Нет, товарищи, прислушайтесь к нашему разумному совету, глушите Шабурова, пока он от вас зависит, иначе будет поздно: не задушите его, он вам даст ра-боты, заставит шевелиться, отвыкать от привычного…»
Так в переполохе придвинулась осень. В середине октября состоялась в Курске творческая встреча писателей, о чем газета напечатала в номере от 28 октября 1949 года. Были одобрены к печати главы из романа Шабурова, в том числе глава, обработанная в виде рассказа «Богатырь». В следующем месяце усилила переполох «Литературная газета» № 95(2582) своей публикацией 26 ноября 1949 года о том, что в Курске работает литературная группа в составе В. Овечкина, Е. Василевич, Е. Маслова, В. Москаленко, В. Шабурова, И. Че-мекова, Ф. Шпарского и других.
Не только бушевал и злобствовал А. Васильев-Дубравин, размахнулся своей дубиной Солодахин из Горького, Молокоедов из Курска. Завозилась вся бесталанная «знать». Писали, протестовали, чернили Шабурова в меру своих сил, изнывали в переполохе, худели. К армии воителей против Шабу-рова присоединил свое копье лектор Курского Обкома Брагинцев, лекцию ко-торого в «Курской правде» № 227(8161) за 19 ноября 1949 года под названи-ем «Первая Конная – детище товарища Сталина» Шабуров обстоятельно рас-критиковал.
– Как он смеет критиковать меня?! – кричал Брагинцев, сойдясь с А. Ва-сильевым-Дубравиным в ресторане. – Я этого Шабурова с лица земли со-тру…
– Стереть, обязательно нужно стереть, – подбадривал А. Васильев, тряся животиком и почесывая лысеющую макушку. – Вы только послушайте, как он вас бьет за лекцию. Правда, бьет научно, но кто ему разрешил?
– Читай, что он там? – запив водку стаканом ситра, сказал Брагинцев и уронил голову на подставленные ладони.
А. Васильев-Дубравин читал:
«Брагинцев ссылается на картину Авилова и повторяет за ним неправду в своей лекции. Ведь 6 декабря И. В. Сталин не был в Новом Осколе. Пора прекратить это историческое заблуждение, снять из-под картины дезориенти-рующую надпись: «Приезд И. В. Сталина в Первую Конную армию в Новый Оскол 6 декабря 1919 года», поскольку здесь утверждается не существовав-шее в жизни событие.
Брагинцев, опираясь на историко-краеведческих невежд – Юрия Солныш-ко и А. Васильева…» Гм…, гм…, гм…
– Нет, не гмыкайте, читайте, как есть! – потребовал Брагинцев, захрустел печеньем. – Читайте!
– Читаю, все читаю, – угнув голову в плечи и сверкнув макушкой, про-должал А. Васильев-Дубравин: «Эти невежды отрицают пребывание Сталина, Ворошилова, Щаденко в Старом Осколе вопреки историческому факту пре-бывания их на первом заседании Реввоенсовета Первой Конной Армии, на-чавшемся 5 декабря 1919 года в вагон-салоне на станции Старый Оскол в конце дня и продолжавшемся в доме № 21 на Воронежской улице города Старого Оскола, откуда Сталин, Ворошилов и Щаденко выехали утром 6 де-кабря конным транспортом, на санях, через Чуфичево в Великую Михайлов-ку…
… Брагинцев путает даты и ситуации. Он утверждает, например, что Юж-ный фронт весной 1919 года стал в центре внимания всей страны. Но ведь это произошло не весной, а в связи с началом Второго похода Антанты летом и осенью 1919 года…
Брагинцев утверждает неправду, что будто бы лишь под Воронежем 24 октября 1919 года красная кавалерия впервые встретилась в бою с белыми. Пора знать, что красные конники рубили белых еще и в 1918 году под Цари-цыным».
– Да, здорово он меня скубает, – поежился Брагинцев. – И, кажется, опро-вергнуть Шабурова невозможно?
– Конечно, невозможно, – согласился А. Васильев-Дубравин. Он выпил стакан водки, посидел, хватая воздух всем ртом, как рыба, потом добавил: – Мы хотели его поймать на статье «В годы гражданской войны». Читали вы эту статью? В газете «Путь Октября» напечатана 5 декабря 1949 года. Он там как раз берет историю Первой Конной Армии и все другие вопросы, освещает их диаметрально противоположно вашей лекции…
– Ну и как у вас получилось?
– Ничего не вышло, – вздохнул А. Васильев-Дубравин. – Расшвырял нас Шабуров, как котят. Связи у него или что, не пойму. Хотели мы было затор-мозить публикацию его статьи, сверху позвонили, пришлось печатать. Не ус-пели мы затеять волынку против статьи, а ее уже газеты других областей пе-репечатали…
– Ну-у-у? – удивился Брагинцев, изо рта выпала недоеденная плитка пече-нья. – И у вас есть что-либо из перепечаток статьи Шабурова?
А. Васильев порылся в карманах.
– Вот, газета «Сигнал» № 101(1742) за 18 декабря 1949 года, орган Елец-кого отделения дороги. На первой странице поместила перепечатку статьи Шабурова и озаглавила: «Товарищ Сталин в Старом Осколе»…
– Послушай, Васильев, а, может быть, нужно согласиться с Шабуровым? – спросил Брагинцев. – Видать, это эрудированный человек…
– Но мы тогда погибнем, нас выбросят, начнут печатать Шабурова, – за-верещал А. Васильев-Дубравин. – Мы должны всеми мерами очернить Шабу-рова в своих собственных интересах… Скажу вам по секрету, Шабуров дей-ствует и действует… Вот доказательства: 9 декабря 1949 года заведующая отделом писем газеты «Культура и жизнь» Дмитриева написала Шабурову (я сам читал, сумел прочесть), что с его замечаниями о лекции Брагинцева и картине Авилова ознакомлены соответствующие организации. Но она на этом не остановилась, 23 декабря снова написала Шабурову. Что его замечания о лекции Брагинцева и о картине Авилова изучаются специальными организа-циями.
Так что же вы намерены, ждать? А я вам скажу, время работает на Шабу-рова. Если 7 декабря 1949 года главный редактор «Крокодила» Д. Беляев при-гласил Шабурова активно сотрудничать в журнале, то вот теперь, в конце ап-реля 1950 года, заместитель редактора газеты «Культура и жизнь» Э. Буржда-лов написал Шабурову: «Уважаемый товарищ Шабуров! Ваши замечания о картине Авилова «Приезд И. В. Сталина в Первую Конную Армию. Новый Оскол 6 декабря 1919 года» будут учтены: при дальнейшей публикации в пе-чати репродукции этой картины снимается указание о дате и месте события… С вашими замечаниями на лекцию Брагинцева ознакомим секретаря Курского Обкома ВКП(б). Кроме того, Ваше письмо направлено Институту Маркса-Энгельса-Ленина… Понимаете, куда возносят Шабурова? А тут еще среди наших журналистов имеются предатели, выдают нас Шабурову раньше, чем мы успеваем сделать ему гадость…
– Кто это, назовите! – грозно сказал Брагинцев, рванул Васильева за пле-чо. – Подозреваю я, что ты, Васильев, есть провокатор…
– Ей-богу, расскажу все по порядку, только плечо отпустите, больно, – взмолился Васильев. Лицо его жалко сморщилось, из ноздрей короткого носа капнуло на скатерть стола. – Ей-богу, расскажу, ей-богу… Тут ведь надо вер-нуться к началу. Разрешите?
– Рассказывай, если начал, пьяница горькая!
А. Васильев-Дубравин пощупал ноющее плечо, отхлебнул водку из стака-на, начал рассказывать.
– Предателем служит Елена Василевич…
– Что-о-о? Прошу поосторожнее. Я уважаю эту писательницу…
– Я считаю ее нашим личным врагом, – отодвинувшись подальше, несме-ло продолжал А. Васильев-Дубравин. – Все усилия наши она на ветер пуска-ет. Вот, например, мы потратили уйму сил и денег, пока уговорили Юрия Солнышко провалить монографию Шабурова «Новый мир» и другие работы, подготовили все к провалу его рассказа «Богатырь», а она взяла да и написала Шабурову обо всем этом. Нам удалось прочесть копию ее письма Шабурову за 22 ноября 1949 года (Солнышко выкрал, передал мне и Молокоедову). Знаете, что Василевич написала в этом письме Шабурову? Так и написала, что «Литературную страницу» провалил Молокоедов. Он, даже не читая, воз-вратил рассказ Шабурову со словами: «Знаю прошлое этого автора и его своеобразие, имею полное право снять его рассказ и не отвечать за него, как за автора». Но мы воевать будем, – заверила Василевич Шабурова. – Ваш «Богатырь» пойдет в первом номере альманаха за пятидесятый год…»
– Но мне не совсем ясно, почему Молокоедов воюет против Шабурова? – прервал Брагинцев А. Васильева-Дубравина. – Знаю, что он огнем и жаром пышет против Шабурова, но вот из-за чего?
– Началось с того, что Шабуров упрекнул однажды Молокоедова в склон-ности к плагиату…
– Но ведь это же верно…
– Да если бы неверно, то Шабурова Молокоедов привлек бы к ответствен-ности…
– Тогда в чем же дело?
– А в том, что нам нужны соучастники в борьбе с Шабуровым. Мы подог-рели Молокоедова, натравили, он и начал грызть Шабурова, не пропускает его статьи в «Курскую правду». Тот, конечно, в свою очередь, принимает ме-ры, следит за ситуацией. Ну и накрыл Молокоедова с поличным, не откру-тишься…
– Что вы имеете ввиду?
– Статью Молокоедова «Поджигатели войны», напечатанную в «Курской правде» 2 декабря 1949 года 1949 года. Шабуров раскритиковал эту статью и доказал, что Молокоедов писал рецензию на не прочтенную им книгу Ральфа Паркера «Заговор против мира», просто списал для составления этой рецен-зии целые куски чужих работ: выхватил часть статьи Н. Бодрова «Заговор против мира» – из газеты «Культура и жизнь» за 11 октября 1949 года, списал со статьи Г. Рассадина «За кулисами английской дипломатии» в газете «Прав-да» за 11 октября 1949 года, списал со статьи Б. Леонтьева «Враги мира и де-мократии» в журнале «Большевик» № 19 за октябрь 1949 года…
– И эта критика Шабурова подтвердилась?
– Полностью, черт бы его взял. Заместитель заведующего отделом мест-ных газет «Правды» Блисковский написал по этому поводу Шабурову два письма № 117753/53. Одно от 29 декабря 1949 года, другое – от 16 января 1950 года. Так и пишет, что Молокоедов плагиаторствует, ворует чужие тру-ды… Хорошо еще, что пощадили Молокоедова, не стали печатать о его пла-гиаторстве в «Правде»… Но теперь все равно в Курске Молокоедов не удер-жится… Нам надо использовать его против Шабурова на полную мощность, пока самого не выгнали…
– Сказать откровенно, не нравится мне вся эта грязная возня против Ша-бурова, – сказал Брагинцев. – Ведь он талантливый, справедливый человек…
– Да, но именно поэтому с ним нужно разделаться! – взвизгнул А. Василь-ев-Дубравин. – Его талант может загубить наше благополучие… Ведь больно, изумительно обидно, что не мы, а он летит выше и выше. К примеру, 24 ян-варя 1950 года директор Курского Областного лекционного бюро И. Сысоев прислал Шабурову бумагу № 8 с сообщением, что его работа по истории Ста-рого Оскола передана издательству «Курской правды» для напечатания. Ну, что нам осталось делать? Кое-как уговорили мы Юрия Солнышко провалить эту работу Шабурова. Обещал, но… нужна и ваша помощь…
– Не знаю, не знаю, – забеспокоился Брагинцев, в груди которого загово-рила совесть. – Я, пожалуй, уклонюсь от замыслов против Шабурова…
– Тогда прошу хотя бы не мешать нам, – сказал А. Васильев-Дубравин. – Мы будем делать свое дело, пока убьем Шабурова, пока уляжется переполох в нашем сердце…
– Как знаете, – отмахнулся Брагинцев, поспешно вышел, оставив А. Ва-сильева допивать водку, доедать закуску…
– Хм, – презрительно посмотрел А. Васильев-Дубравин в спину Брагинце-ва. – У них, видите ли, моральные соображения, совесть! Да наплевать нам на эти призрачные категории, когда вопрос идет о собственной шкуре, о собст-венных интересах. Да, наплевать! – он стукнул пухлым кулачком о стол, до-пил водку и, шатаясь, вышел на ночную улицу. В пьяном мозгу его роились планы против Шабурова, возникали обрывки незаконченных фельетонов, па-сквилей. Сплошная каша из зависти, подлости, дрожания за собственную шкуру, боязни разоблачения и желания чернить и чернить людей своими фельетонами в угоду всякому, имущему власть и могущему дать А. Васильеву какие-то материальные блага.
И так до осени 1951 года жил А. Васильев-Дубравин в угаре переполоха и алкоголя, охотясь ха каждым шагом Шабурова, перехватывая его письма и записки, статьи и заметки, вербуя себе помощников, выбирая направление главного удара.
В один из вечеров начала сентября он оказался гостем на пирушке у на-чальника ремонтно-строительной конторы некоего Ненуженко, низкорослого человека с низким лбом и жесткими, как иглы, черными волосами, с лохма-тыми бровями, злым выражением карих глаз. В потертом зеленом кителе с черными кантами и в таких же штанах навыпуск, Ненуженко походил на раз-жалованного за злоупотребления военного чиновника, которому и в тылу не дают покоя критическими замечаниями и упреками. Человек этот показался А. Васильеву весьма подходящим для выполнения задуманного хода против Шабурова.
На пирушке была и постоянная спутница Ненуженко, его прораб Нина Андреевна Губина, которую все мужчины называли «приятно-слабоватой да-мой».
Так как посторонних людей не было, А. Васильев-Дубравин уже после второго стакана вина начал деловой разговор со своим собутыльником.
– Мы с вами уже много разговаривали о Шабурове, – сказал он, – теперь пришла пора действовать. Чего нам еще ожидать? Редактор, Труфанов, пол-ностью мною обработан, напечатает фельетон немедленно, как только он бу-дет закончен и подписан вами, товарищ Ненуженко, или Ниной Андреев-ной…
Те переглянулись, промолчали. «Тугодумы, – мысленно выругался кор-респондент. – Таких надо понуждать, иначе дело пропадет».
– Чего же молчите? – сказал вслух. – Неужели не понимаете, что вокруг вашей шеи все туже и туже затягивается петля? Проморгаете, не собьете Ша-бурова с катушек, сами пропадете. Я вот собрал и принес вам на рассмотре-ние весь материал, написанный против вас Шабуровым. Начнем с заметки «История одной волокиты» в газете «Путь Октября» за 22 сентября 1949 года. В ней рассказано о многолетней волоките с ремонтом квартиры Шабурова, указан виновник волокиты – Ненуженко, да еще и приписано: «На грустные, очень грустные размышления наводит вся эта история с волокитой».
Ненуженко засопел, задвигал челюстями.
– Эта заметка подписана не Шабуровым, а Прасоловым…
– Не имеет значения. Ведь если бы не было Шабурова и его квартиры, о ней никто не написал бы, – загудел А. Васильев-Дубравин. – Одно с другим связано. О вас пишут скверное в газетах, о Шабурове совсем по иному пишут. Жаль, что вы не все читаете…
– А что там? – полюбопытствовала Нина Андреевна, горячим плечом под-винулась к корреспонденту вплотную. – Почитайте…
– В газете «Путь Октября» за 25 марта 1951 года заведующий кафедрой истории учительского института Валентин Гладков пишет в статье «К пред-стоящим раскопкам тайников Старо-Оскольской древней крепости», что об этом Шабуров сделал доклад на кафедре, скоро начнутся работы…
– Это опасно для строительства? – спросила Губина Нина Андреевна, по-глядывая лупастыми глазами на своих соседей и решая, кому из них предпо-честь себя на предстоящую ночь. – Я имею ввиду строительство вообще…
– Вообще не опасно, но для вашего личного строительства, вы сами знае-те, Шабуров уже причинил опасность…
– Не надо об этом, не надо, – затрясла Нина Андреевна кистями рук. Ско-сившись в сторону. – Об этом пока не хочу слушать…
– Ладно, воздержусь немного. Только имейте ввиду, слава Шабурова рас-тет. Правда, мы его сильно комкаем, но он – живуч и крепок на контрудары. Удалось нам зарезать руками Юрия Солнышко работу Шабурова «Старый Оскол». Главный редактор Курского книгоиздательства, М. Приваленко, не разобрался в зубоскальной рецензии Юрия Солнышко, послал ее Шабурову, а тот и расчесал эту рецензию под гребешок. И до чего остроумно. Солнышко имел неосторожность высокомерно заявить, что Шабуров не располагает до-кументами и выдумывает фамилии людей в своей работе. Вот ему и пишет Шабуров: «Сколько нужно уважаемому рецензенту документов и почему он предпочитает бумаги живым людям. Ведь Полуэктов – не выдуманная лич-ность, а живой директор Старооскольского Лесхоза, бывший порученец Ща-денко и владелец целого вороха документов, с которыми Солнышко совер-шенно не знаком. Солнышко уже сел в лужу в недавнем прошлом со своим отрицанием пребывания Сталина в Старом Осколе, теперь снова сел в эту же лужу с утверждением, что нет у нас документов о революционных событиях в Старом Осколе и что будто бы люди здесь все выдуманы. Вообще Юрий Солнышко походит более на солнечное пятнышко со своими суждениями. Он, например, утверждает, что Бухарин никогда не был уполномоченным по обороне Курской губернии, но поленился человек-критик прочитать страницу 14-ю книги «Разгром армии Деникина», изданную в Курске в 1939 году. В этой же книге на 50–58 страницах участники боя рассказывают о своем трех-дневном сражении с белыми у Чернянского моста, а Юрий Солнышко берется отрицать этот исторический факт. Невежество Юрия Солнышко особенно ярко проявило себя в его утверждении, что понятия «Восточный фронт» нет вообще. Советуем Юрию Солнышко бросить писать рецензии о неизвестных ему делах, а просто прочитать страницы 101–102 брошюры «Фальсификато-ры истории». Эта брошюра издана в Курске в 1948 году, может просветить «критика» Юрия Солнышко в вопросе о «Восточном фронте»…»
– А ведь сильно отхлестал Шабуров этого Юрия, – засмеялась Нина Анд-реевна. – Он, мне кажется, далеко пойдет…
– Но мы не пустим! – стукнул А. Васильев-Дубравин пухлым кулачком о стол, расплескал водку. Сейчас же промакнул ее локтем, чтобы хозяева не за-метили, порылся в бумагах. – Да, не пустим. Вот, к примеру, вздумал секре-тарь районной газеты, Флягин, прославлять Шабурова и написал заметку для «Курской правды» под заглавием «Лекции о родном крае». Заметку мы опуб-ликовали, но без упоминания фамилии Шабурова. Опубликовали седьмого мая 1950 года…
– А я читала где-то одноименную заметку с указанием фамилии Шабуро-ва. В ней прямо сказано, что краевед-директор вечерней школы рабочей мо-лодежи товарищ Шабуров…
– Знаю, знаю, – нетерпеливо перебил А. Васильев-Дубравин собеседницу. – Это Флягин, досадуя на «Курскую правду», 18 мая 1950 года напечатал свою заметку полностью в газете «Путь Октября» и подписал ее псевдонимом «Ф. Павлов». Мы вот подберем ключи, поссорим Флягина с Шабуровым. Дайте только срок…
– Но ведь и на страницы «Курской правды» прорывается имя Шабурова, – хмелея и желая уязвить А. Васильева-Дубравина, засмеялась Нина Андреевна. Порылась в сумочке, достала вырезку из № 169(8359) за 26 августа 1950 года и начала читать статью «За высокую успеваемость и прочные знания»: «… состоявшееся на днях областное совещание учителей… прошло недостаточно активно, в докладе и прениях не уделялось должного внимания опыту работы лучших учителей.
Правда, это пробел восполнили педагогические чтения, на которых были обсуждены доклады лучших педагогов области. Учителя т.т. Шабуров из Старого Оскола, Субботин из Корочи, Руднева из Дмитриева выступили с лучшими докладами по педагогическим и методическим вопросам, награжде-ны похвальными грамотами и денежными премиями…»
– Знаю. Шабуров даже был рекомендован в Москву, где и 8 или 9 апреля 1951 года выступал на Педагогических чтениях при Академии Педагогиче-ских наук РСФСР с докладом по краеведению, награжден Похвальной грамо-той. Все это я знаю. Мы виноваты в успехе Шабурова: не умеем очернить его раз и навсегда. А пока мы размахиваем руками, Шабуров входит в науку. На днях мне удалось прочитать письмо профессора А. А. Яковлева и кандидата педагогических наук А. Ф. Родина из Академии Педагогических наук. Они писали 28 мая 1951 года Шабурову так: «Сообщаем, что прочитанный вами на Педагогических чтениях в Москве доклад на тему «Опыт собирания и ис-пользования краеведческого материала в преподавании истории СССР» ре-шено напечатать в сборнике Академии наук РСФСР.
Ваш материал так интересен и значителен, что мы затрудняемся, что именно можно бы в нем сократить. Мы просим, составьте сами статью стра-ниц на 25–35…»
– Чего же нам, неучам, браться за Шабурова? – встряхнув головою и про-терев кулаком глаза, вымолвил вдруг хмурый Ненуженко. – Оскандалимся, больше ничего…
– А я вам говорю, что печать – великое дело, если она в наших руках. А она сейчас – в наших. Понимаете, редактор Труфанов злится на Шабурова за обзор газеты, за критику его ошибок. Кроме того, на нашу сторону перешла Стебелева из школы рабочей молодежи. Она пыталась навязать себя в любов-ницы к Шабурову, а он ее оттолкнул. Такие женщины способны сжечь чело-века, утопить в ложке грязи… Не верите? Я вам докажу. Сидел я рядом с Ша-буровым в зале Дома культуры на совещании учителей, перехватил почту Стебелевой к нему. Знаете, что она писала? Вот, послушайте: «Прошу Вас ос-вободить меня от заведования учебной частью ШРМ, так как, ознакомившись с годовым планом работы школы, я пришла к выводу, что не имею физиче-ской возможности выполнить всю возложенную Вами на меня работу…»
– О-о-о, где же ревность?! – разочарованно протянула Нина Андреевна. – Просто Стебелева слаба по работе…
– Терпение, терпение, имеется и ревность. Вот, слушайте: «Вы в угоду од-ной приближенной будете подвергать меня унижениям… Уверяю вас, что с другою… вам работать будет интереснее… Всем глупым счастье от бездумья, всем умным горе от ума. Прошу с 1 сентября 1950 года освободить меня от работы…»
Понимаете? Теперь Стебелева работает в геологоразведочном техникуме, пишет под нашу диктовку любые бумаги против Шабурова, так что и вам не-чего бояться. Пишите, будем срочно готовить фельетон. Я уже и название придумал: назовем фельетон «Кто он?» Понимаете? Все возьмем в Шабурове в кавычки – и «педагог», и «краевед», и «лектор» и «человек»…
– Думаете, от этого Шабурову станет хуже? – прогудел Ненуженко.
– Нам нужно другое, – возразил корреспондент. – Нам нужно вызвать у людей сомнение в Шабурове, а потом дело пойдет и пойдет, затолкнем его в грязь, пригнем носом к земле…
– Я уже и не знаю, как поступить, – вздохнула Нина Андреевна. – А вдруг Труфанов нас выдаст Шабурову. Ведь я не могу забыть, что на фельетон Ша-бурова «Арифметика», в котором рассказывалось о наших преступлениях, Труфанов официально ответил Шабурову, что фельетон подтвердился, ви-новные наказаны…
– Это вы имеете в виду письмо Труфанова № 407 от 11 июля 1951 года? А я вам скажу секрет: Труфанова заставили в Райкоме партии подписать такую бумажку, иначе бы он подтвердил, что «факты не подтвердились»… Дело в том, что Шабуров не только написал фельетон «Арифметика», но еще и по-слал в «Курскую правду» фельетон «Строительный ребус в Старом Осколе»…
– Как, это он написал?! – взбешенно воскликнула Нина Андреевна, засо-пел Ненуженко. – А мы и не знали, кто это нас разоблачил, сорвал нам строи-тельство собственных домов за счет государства, да еще и привлек к партий-ной ответственности… Нет, этого я не прощу Шабурову. Давайте мне доказа-тельства, и я еще злее Стебелевой вопьюсь Шабурову в горло. Он узнает, с кем имеет дело… Я на него напущу Коротаева из Обкома партии…
А. Васильев-Дубравин, потирая от удовольствия руки, продолжал разжи-гать страсти.
– Будьте мне благодарны, Нина Андреевна, – полушепотом сказал он, что-бы придать своему сообщению наиболее доверительный характер и тем са-мым окончательно завоевать Губину и Ненуженко на свою сторону, – ведь это я уговорил редактора не печатать фельетон Шабурова, а лишь послать его на расследование… Но тут, понимаете ли, заведующий отделом писем, Нико-лаев, испортил дело: он послал фельетон не тем лицам, а Шабурова проин-формировал об этом и даже сообщил ему о вмешательстве Коротаева. Другой бы, конечно, струсил после этого, а Шабуров пошел напролом… Вот и полу-чилась с вами всякая неприятность. Может быть, вы сомневаетесь. Может быть, вы сомневаетесь, так я вам покажу копии документов. Вот, пожалуйста, письмо А. Николаева из «Курской правды» № 5540 от 28 мая 1951 года на имя Шабурова. В нем сообщается, что статью «Строительный ребус в Старом Осколе» все же направили в райисполком для проверки и обсуждения. Дело в том, что о прорабе Губиной, одной из персонажей вашей статьи, редакция располагает еще некоторыми материалами, но выступать с критикой в ее ад-рес не имеет возможности: вмешался Коротаев, понимаете? Я об этом сооб-щаю вам секретно.
А потом все и пошло, развернулось. 14 августа 1951 года из «Курской правды» написали Шабурову письмо № 7982 о том, что ему посылается копия ответа райкома партии и райисполкома на его корреспонденции. Остальное вы знаете.
– Читайте, – проворчал Ненуженко.
– Читайте! – взвизгнула Губина.
– Слушайте, могу прочитать, – по хорьковому кротко сказал А. Васильев-Дубравин, начал читать: «Штамп Ст. Оскольского райисполкома. Редакции «Курская правда». На Ваш № 5040 от 25 мая 1951 года Исполком Староос-кольского Райсовета депутатов трудящихся сообщает: факты, указанные в ребусе по вопросу строительства дома прораба Губиной подтвердились. По решению Исполкома Горсовета от 27 июня 1951 года обязали нач. ремстрой-конторы т. Ненуженко в течение пяти дней взыскать с прораба Губиной стоимость всех отпущенных материалов, а также за произведенные рабочими ремстройконторы работы. Вопрос о прорабе Губиной ставится на обсуждение первичной парторганизации. Предупредить Ненуженко, что за использование рабочей силы не по назначению и расходование строительных материалов на сторону, он будет привлечен к строгой ответственности…»
– Хватит, – прохрипел Ненуженко. – Я готов подписать любую бумагу против Шабурова. Теперь мне ясно, что и статья «Что на это скажут дяди из ремстройконторы», напечатанная в газете «Путь Октября» 29 июля 1951 года, написана с ведома Шабурова…
– Да, она написана с ведома Шабурова, – авторитетно заявил А. Васильев-Дубравин. – И теперь пришла пора мщения. Не пощадим Шабурова, сотрем его с лица земли!
– Сотрем-то, конечно, сотрем, а вот не вышло бы по-иному? – усомнилась Губина. – Ведь Шабуров, если признаться, пишет правду… Вдруг он обра-тится к редактору областной газеты?
– Не бойтесь вы ничего, – петушком прошелся А. Васильев-Дубравин воз-ле стола. Он хватил еще один стакан водки, покрутил головой, присел рядом с Губиной и похлопал ее ладонью по крутому бедру. – В редакции «Курской правды» я имею большой вес. Скажу, к примеру, о Семенове, о бывшем пред-седателе Старооскольского Горсовета. Шабуров такой о нем составил фелье-тон, такой могучий предоставил материал, что никакими проверками мы не смогли опровергнуть. Тогда я, чтобы завербовать Семенова на нашу сторону и направить его на Шабурова, дал согласие подготовить фельетон к печати. Конечно, я не собирался печатать фельетон, а просто хотел взять судьбу ма-териала в свои руки… Тянул и тянул, пока о нем начали в редакции забывать. Тогда я и написал Шабурову письмо от 16 декабря 1950 года, что фельетон был подготовлен к печати. Однако своевременно нам не удалось его напеча-тать, а теперь нет смысла, поскольку в Райкоме партии не думают оставлять Семенова на посту председателя Горсовета. Ну, конечно, подписал я это письмо – с приветом Исполняющий обязанности зав. отделом советского строительства А. Васильев. Все чинно и благородно, комар носа не подточит. Шабурова с его фельетоном мне удалось провалить, Семенова спас и сделал нашим союзником в борьбе против Шабурова, редактора настроил против Шабурова. И вы не бойтесь, не поддержит он Шабурова. Мы так поработали с Молокоедовым, что редактор газеты, Кузнецов, написал Шабурову еще 6 января 1951 года весьма раздраженно: «Публиковать материалы о ваших ис-следованиях не будем…» Это он обиделся за критику Шабуровым лекции Брагинцева и за исследование Шабурова истории Старого Оскола в период гражданской войны, полностью опровергающее материалы «Курской прав-ды» по этому вопросу… Ну так что же, будем писать фельетон о Шабурове? Стебелева нам дала целый пакет, Бартенева за ним посылал Труфанов. Вам нечего трусить, за вашей спиной – газета и такой опытный корреспондент, как я, Васильев-Дубравин…
Разрешите зачитать проект фельетона? Я написал его на основании ваших набросков, Нина Андреевна. У вас, говоря без лести, есть талант писать такие бумаги…
– Хорошо, читайте проект, – сказала польщенная Нина Андреевна.
– Да, читайте, – повторил за нею Ненуженко, ероша свои волосы-щетину и почесывая затылок. – Теперь уж все равно, надо ударить по Шабурову…
Разошлись они поздно, чуть ли ни на рассвете. Виктор Губин, муж Нины Андреевны, в эту же ночь выбросил Нину Андревны из квартиры на улицу через окно: заревновал. Вскочила, полуголая убежала куда-то, а 30 сентября 1951 года старооскольцы с гневом и изумлением прочли в газете «Путь Ок-тября» пасквиль «Кто он?» за подписью Н. Губиной.
 В развязном тоне, характерном для алкоголика, А. Васильев-Дубравин именем Нины Губиной кричал в пасквиле, что Шабуров представляет собою лишь вторую сторону Хлестакова, пишет роман, исследует историю края. Со-стоит внештатным корреспондентом газет… «Все это было бы неплохо, если бы не одно «но», – глубокомысленно восклицает автор пасквиля. – А это «но» заключается в следующем. 31 мая нынешнего года Шабуров написал заявле-ние в Старооскольский горсовет… «Я прошу дать соответствующее указание о ремонте комнаты…» Когда дом, в котором он живет, ремонтировался, часть материалов Шабуров присвоил себе…»
Первым пришел к Шабурову председатель городского совета, Дмитрий Петрович Александров. Огромный, в военном костюме, с дорожной палочкой в руке. Глаза гневные, лицо горит от стыда. Прогнулись, затрещали половицы под его грузными шагами.
– Василий Петрович, – сказал он вставшему перед ним Шабурову. – Я пришел выразить вам свое сочувствие и гнев по отношению к Губиной и Ва-сильеву-Дубравину. Эти прохвосты пытаются очернить вас, активнейшего депутата горсовета и лучшего учителя. Но это им не удастся. Всякому старо-оскольцу ясно, что фельетон представляет собою сплошную клевету против вас. Единственно, что мы можем признать правильным, так это карикатуру под фельетоном, если дядю Сэма посчитать за А. Васильева-Дубравина, а привязанного хвостом к пальме британского льва – за Нину Губину и редак-тора газеты Труфанова. Ведь это от их имени лев кричит американцу, то бишь А. Васильеву-Дубравину: «А приятель-то мой, кажется, меня кругом окрутил!»
Вот именно, удалось алкоголику-корреспонденту окрутить этих двух ту-пиц и бессовестных людей… Кстати сказать, Губину за воровство государст-венных строительных материалов мы постановили с работы снять, партийное собрание вынесло ей строгое взыскание при разборе вашего фельетона «Строительный ребус в Старом Осколе». Губина подписала против вас паск-виль в газете в порядке мести. Она должна бы извиниться, что ремонт вашей квартиры затянулся на четыре с лишним года, а не писать против вас клевету. Не падайте духом, клевету разобьем…
Не успел выйти Александров от Шабурова, как принесли письмо, в кото-ром учитель Ямской школы Федор Иванович Болдырев писал Шабурову: «Василий Петрович! С возмущением прочитал только сейчас «поучение» ка-кой-то Н. Губиной. Ее фельетон или, лучше сказать, низкопробная стряпня, поражает искажением фактов и вообще от начала до конца выдержан в гру-бом злобном тоне. У меня так и тянется рука к перу, чтобы дать соответст-вующую отповедь этому горе-автору. Конечно, писать в «Путь Октября» бес-полезно: вряд ли они согласятся «пороть» себя. Напишу в другую газету. Вы же со своей стороны, не оставьте этот пасквиль без последствий. С приветом Федор Болдырев».
Корреспондент «Курской правды» Федор Петрович Береза написал про-тест в свою газету против хулиганской выходки Н. Губиной, А. Васильева-Дубравина и редактора газеты «Путь Октября» Труфанова, позволивших себе в печати оскорбить Шабурова.
Сотрудник редакции «Путь Октября» Михаил Васильевич Бартенев с гне-вом рассказал о всей «кухне» подготовки и публикации пасквиля «Кто он?», показал письмо Стебелевой, в котором эта «воспитательница», вовлеченная А. Васильевым в число стряпчих пасквиля, кричала о вымогательстве со сто-роны Шабурова и о том, что он взял с нее лично взятку в сумме… одного свежего яблока и трехсот граммов сала.
Гнев среди старооскольцев нарастал, авторов пасквиля встречали со сви-стом и улюлюканьем на улице. Ученики выгнали из класса сына редактора Труфанова, Евгения, когда он попытался устроить громкую читку фельетона «Кто он?» по поручению своего отца-редактора.
– Вон! – кричали ученики. – Мы знаем Василия Петровича Шабурова, ни-кому не позволим поливать грязью этого честного человека…
– Я прошу вас, умоляю! – кричал редактор Труфанов по телефону секре-тарю школьной партийной организации, собравшейся обсуждать фельетон. – Умоляю, поддержите меня, иначе меня могут снять с работы. Признайте хоть что-нибудь правильным в фельетоне, хоть одну строчку. Пожалейте меня…
Партсобрание с негодованием отвергло вымогательства Труфанова, по-становило:
1. Факты в фельетоне «Кто он?» не подтвердились.
2. Фельетон написан Н. Губиной и А. Васильевым и их соучастниками по мотивам мести Шабурову за его принципиальные выступления в печати о злоупотреблениях некоторых лиц, в том числе и по вопросу незаконного ис-пользования материалов и рабочей силы ремстройконторы прорабом Губиной на строительство своего личного дома.
3. Просить судебные органы привлечь к ответственности за клевету на товарища Шабурова авторов фельетона и редактора газеты. (6 октября 1951 года, протокол № 17 собрания первичной партийной организации школы)
Секретарь первичной организации Горсовета, Горбунов Даниил Алексан-дрович, присоединил свой голос протеста против фельетона «Кто он?» и письменно подтвердил для «Курской правды» требование коммунистов не-медленно напечатать опровержение, наказать клеветников. Об этом же напи-сали председатель Райкома профсоюза учителей В. А. Овсянников, Инспек-тор Старооскольского РОНО В. Астанин, учителя различных школ, учащиеся, краеведческие работники, избиратели.
Такого народного напора в защиту Шабурова никогда до этого не ощуща-ли прохвосты – А. Васильев-Дубравин, Н. Губина, редактор Труфанов. Пере-полох начался и в партийных инстанциях от райкома до ЦК партии: там ви-дели, что фельетон «Кто он?» ложен и клеветничен, но что делать? Как спа-сти редактора? Как спасти Н. Губину, за которую вступился ее властный лю-бовник – Коротаев из Обкома партии?
Думали, гадали, прикидывали так и сяк, наконец, решили опубликовать опровержение, отказать Губиной от перевода ее из кандидатов в члены пар-тии, отказать Стебелевой прием ее в кандидаты партии, но редактора оста-вить для исправления в своей должности. А. Васильев-Дубравин отделался испугом и напился мертвецки пьяным, ночевал снова в обнимку со свиньей возле гуменского моста.
Шабурову прислали газету «Путь Октября» № 97 за 2 декабря 1951 года с опубликованным опровержением: «Райком партии проверкой установил, что изложенные в фельетоне Н. Губиной «Кто он?» факты о В. П. Шабурове не соответствуют действительности…»
Шабуров протестовал, что почти безнаказанными остались клеветники. Тогда вмешался ЦК и заставил Курский Обком партии написать Шабурову свое мнение по вопросу о фельетоне «Кто он?»
Коротаев разбился в лепешку, спасая свою любовницу Н. Губину, почему и материал о ней не был напечатан в «Курской правде», а Шабурову написал Ф. Бутцев, заведующий отделом пропаганды и агитации Курского Обкома ВКП(б) письмо № А-56/728 от 18 декабря 1951 года: «Проверкой Староос-кольского райкома партии факты, изложенные в фельетоне «Кто он?» не под-твердились. Бюро райкома ВКП(б) указало автору фельетона Губиной на не-допустимость необоснованных обвинений, а редактору газеты Труфанову на то, что он помещает материалы без проверки их достоверности. В районной газете дано об этом сообщение».
Шабуров горько улыбнулся:
– Такими мерами клеветников А. Васильевых-Дубравиных, Н. Губиных и редакторов Труфановых не исправишь. Эти щуки, брошенные в реку для от-бытия наказания, еще не так себя покажут, еще не так и не одного Шабурова обольют грязью, залезут в государственные карманы, опозорят своим поведе-нием партию, опошлят понятие партийности, честности, принципиальности. Непонятно, зачем нужны в партии эти явно разложившиеся и паразитические элементы?
Попавшие в переполох, но не уничтоженные преступники продолжали действовать, накапливали число своих сторонников в борьбе против Шабуро-ва, завязывали туже и туже узлы сетевой круговой поруки между вовлечен-ными в преступную шайку под лозунгом: «Убьем Шабурова от имени коллек-тива».
– Ну, дорогой Игорь Федорович, теперь ты наш, – слышался приглушен-ный разговор в одной из потайных комнатушек ресторана. – Да-да, наш. И мы тебя заставим действовать с нами заодно против Шабурова. Нам ведь теперь стало полностью известно о ваших любовных связях с Ирочкой Простаковой и о том, что вы незаконно дали ей рекомендацию в кандидаты партии и нау-чили обмануть Райком и не признаваться в связях с фашистами в период ок-купации Старого Оскола…
Оперативный работник, Александр Иванович Жуков, обедал за одним из ближайших столиков возле потайной комнатушки. Маленький, юркий и не-терпеливый, он встал и заглянул за перегородку.
Там сидели двое: пьяненький А. Васильев-Дубравин с лысеющей макуш-кой и высокорослый плечистый Шерстаков Игорь Федорович с лошадиным длинным лицом и подкатившимися под лоб глазами.
– Молчи, Сашка, – фамильярно похлопал Шерстаков своего собутыльни-ка. – Я, конечно, помогу вам бить Шабурова. Ведь у меня, если признаться, кровная вражда ко всей породе Шабуровых и Каблуковых. Это же дети бат-раков, которые жили у моего отца и деда, а потом эти дети раскулачивали нас. Я же помню, пришлось мне вместе с братом, Вячеславом, на коленях уп-рашивать Шабурова, чтобы нас не высылали на Соловки… Конечно, он нас оставил в Знаменском, не выслал, но… частенько зовет кулаками. Да еще и Михаила Михайловича Набережных, что в Бродке школой заведует, поощря-ет к подаче заявления в Райком… Ведь Набережный жил у нас в батраках, ну и… сами понимаете. Нам с братом, если ты знаешь, закатили по партийной линии выговор за скрытия социального происхождения и за службу нашего отца у фашистов, за добровольный уезд нашей сестры в фашистскую Герма-нию. А откуда Райком партии узнал обо всем этом? Шабуров, говорят, напи-сал. Теперь вот и секретарский пост в Райкоме Комсомола теряю все потому же: о краже мною членских взносов Шабуров написал… Так что на меня мо-жешь, Сашка, надеяться. Я буду верным солдатом по борьбе с Шабуровым. А еще, скажу по секрету, против Шабурова мы настроили Клавку Катеневу. Она же теперь секретарь Райкома комсомола, а Шабуров ее критикнул за плохое отношение к школе рабочей молодежи и за половую распущенность, за связь в этом смысле с федосеевским Коблом, с Александром Александровичем Са-плиным… Это все наша гвардия в борьбе с Шабуровым, имей ввиду…
Жуков кашлянул, охмелевшие собеседники даже и после этого не вдруг прекратили разговор. Тогда он отступил к своему столику. Но пища уже не пошла в горло, так как сильно расстроился. Посидел немного, расплатился и вышел.
На улице он встретил Шабурова. Разговорились, прошли до краеведческо-го музея.
– Что у вас за брошюры? – спросил Жуков. – Разрешите поглядеть…
– «История родного города», Александр Иванович, – сказал Шабуров, по-давая книжечку в молочно-розовом переплете. – Прислал один московский ученый…
– Московский ученый? – с живостью переспросил Жуков, развернул кни-гу, впился темными глазами в посвящение: «Глубокоуважаемому Василию Петровичу Шабурову – энтузиасту краеведения, чьи труды отражены и здесь – на добрую память. Январь 1952 автор». – А этот алкоголик, Васильев, бе-рет еще ваше наименование краевед в кавычки. Наглец! – Жуков начал лис-тать книгу, ища тексты работы Шабурова. На странице 17-й остановился, прочел вслух: «В Старо-Оскольской школе Курской области учитель истории 10 класса В. П. Шабуров привлекал местный исторический материал в орга-нической связи с учебным материалом для иллюстрации и конкретизации курса (См. В. П. Шабуров, Опыт собирания и использования краеведческого материала в преподавании истории СССР. Работа, награжденная на респуб-ликанских чтениях 1951 года Похвальной грамотой Академии Педагогиче-ских наук РСФСР). В 1911 году группа старых местных большевиков органи-зовала подпольную типографию в подвале дома мелкого торговца Землянова. Первые прокламации из этой типографии вышли в 1911 году…» – Да это же для нас очень интересно! – воскликнул Жуков, рассек воздух ребром ладони и погрозил кому-то небольшим загорелым кулаком: – Тупицы, неучи, завист-ники! Беречь бы надо такого человека, а они темные замыслы вынашивают, по ресторанам вино пьют, в сговоры вступают…
– Что с вами, Александр Иванович, на кого это вы ругаетесь? – озабочен-но спросил Шабуров, но Александр Иванович лишь покрутил головой, молча сунул Шабурову книжку, взял из его рук журнал «Преподавание истории в школе» №2 за 1952 год и газеты. В журнале он разыскал статью Шабурова, нетерпеливо пробежал глазами по страницам, потом развернул «Учительскую газету» за 4 мая 1952 года. В редакционной подвальной статье «О нашем чи-тателе и авторе» прочел подчеркнутые слова: «В почте мы находим рецензию преподавателя истории Старо-Оскольской средней школы Курской области В. Шабурова на одну из статей журнала «Преподавание истории в школе». Вскинул глаза на Шабурова, шустро спросил: – Чью критикуете статью?
– Статью одного верхогляда, Орлова, который имеет крепкие связи в ре-дакционных кругах журнала, печатает все, что вздумает… Да вот и, посмот-рите, доктор исторических наук П. Кабанов разделяет мою точку зрения на работу Орлова. Вот здесь, в номере «Учительской газеты» за 9 мая 1952 года, он напечатал статью «Вооружать учителя истории передовой теорией»…
Жуков прочел подчеркнутые строчки: «Научный уровень отдельных ста-тей в журнале, посвященных кардинальнейшим проблемам, неудовлетвори-телен. Не случайно учитель В. Шабуров в своем письме-рецензии в редакцию «Учительской газеты» подверг резкой и справедливой критике опубликован-ную в журнале «Преподавание истории в школе» противоречивую статью В. Орлова «Некоторые вопросы преподавания истории в свете учения И. В. Ста-лина о базисе и надстройке».
– Как вы успеваете о всем написать, о всем подумать?! – восторженно воскликнул Жуков и пожал руку Шабурова. – Если вы разрешите, я охотно понаблюдаю ваш метод работы. Ведь, признаться, я хочу учиться на истори-ческом факультете, чтобы потом, как представится возможность, уйти из ор-ганов Государственной безопасности на учительскую работу…
– В моем методе нет ничего особенного, – сказал Шабуров. – Одна на-стойчивость, усидчивость, внимание, добросовестность в работе, широкое ознакомление с подлинными документами, анализ и самостоятельное осмыс-ливание всего изучаемого…
– Завидую вам, ценю вас, – прервав Шабурова, сказал Жуков. На мгнове-ние он задумался, колеблясь, сказать или не сказать о заговоре А. Васильева-Дубравина и И. Шерстакова против Шабурова? Решил сказать. Уже при вхо-де в музей остановил Шабурова, взял под руку и повел назад. Так дошли они до Комсомольской улицы, где работал Жуков.
– Вот и все пока, – прощаясь, сказал Жуков. – Будьте осторожны, Василий Петрович, берегите себя. Подлецы не спят, готовятся к реваншу… Да, кстати, когда разбирается персональное дело Ираиды Простаковой?
– Сегодня вечером. А что?
– Опасная особа, Василий Петрович. Она не только выпивала с фашиста-ми и танцевала вокруг телеграфного столба возле кондитерской фабрики, где висели повешенные фашистами комсомолки, но и работала на фашистов. Есть некоторые данные, что она находилась в тайных связях с Федором Лу-кичем Шерстаковым и с доктором Сабыниным. Эти ведь тоже хороши: Шер-стаков служил в Ястребовско-ржевском участке фашистской комендатуры, Сабынин плевал в глаза пленным красноармейцам и колол их раны зонти-ком…
– Почему они до сей поры не арестованы? – спросил Шабуров.
– Много причин, дорогой мой Василий Петрович. Но главная причина со-стоит в некоторой политической слепоте. Пришлось мне познакомиться с де-лом некоей Стряпиной Прасковьи Захаровны из слободы Ламской. Крупная преступница: ветерана революции Анпилова Константина Михайловича вы-дала немцам. А вот с каким трудом осудили ее, удивление берет. И дело ведь знаете в чем? Служила в госбезопасности некая Валентина Ивановна Прохо-рова, мать которой, Пелагея Сергеевна, вместе со Стряпиной выдала комму-нистов фашистам. И вот, когда уже расследование было закончено (Вам об этом может рассказать сам Константин Михайлович Анпилов, при нем было дело), Валентина Прохорова похитила и ликвидировала обличительные бума-ги…
– Что же с нею?
– Почти ничего… Переспала с некоторыми начальниками, ну и уволили, потом устроили начальником приема и увольнения рабочих и служащих Ста-рооскольской дистанции пути… Кажется, в партию пролезла, как вот и Про-стакова Ира…
– А Стряпина?
– Дали десять лет, хотя надо бы ее расстрелять, равно как и Шерстакова Федора Лукича и Сабынина… Политическая слепота наших органов не по-зволила расправиться с этими скрытыми сейчас врагами Родины. А они, до-рогой Василий Петрович, они будут совать ножи в спину лучшим коммуни-стам. Вот увидите, что будут совать ножи. Думаете, сынки Федора Лукича, пролезшие в партию, перестали быть кулаками по духу? Нет, не перестали. То, что я слышал сегодня из уст Игоря Шерстакова. Позволяет мне утвер-ждать, что перед нами находятся волки в овечьих шкурах. Много горя при-несут народу эти Шерстаковы, Кобловы-Саплины, Васильевы-Дубравины… Берегите себя, Василий Петрович, будьте бдительны… Да, не забыть бы, обя-зательно запишите объяснение Простаковой, которое она даст на партийном собрании о своих связях с Игорем Шерстаковым и о том, на каком условии он давал ей рекомендацию в партию и как учил ее обманывать райком. Рано или поздно, но это потребуется партии, чтобы понять природу Шерстаковых и очистить от них партию…
А то ведь Вячеслав Шерстаков, как мне стало известно от ветерана рево-люции Константина Михайловича Анпилова, набрался наглости и пригрозил старику «посадить за решетку, как и при царе сидел старик». Вот какие они есть, эти Шерстаковы…
Но наиболее полно образ Игоря Федоровича Шерстакова раскрыла на за-крытом партийном собрании Простакова Ира при разборе ее персонального дела.
Она стояла неподалеку от Шабурова, освещенная сильным светом пятисот ваттных ламп. Шабуров всматривался в нее, запоминал внешность, вслуши-вался в слова, следил за изгибом мысли этой молодой особы, сумевшей уже изменить Родине и по лисьи замести за собою следы с помощью пролезшего в партию коммунистов кулацкого сына Шерстакова Игоря Федоровича.
Худенькая. Русые волосы венчиком косы охватили голову Ираиды. Глаза опущены. На ресницах дрожат слезы испуга. Короткое черное платьице вы-зывающе обнажило ноги в ярко оранжевых чулках. Впечатление гусиных ног, обутых в желтые туфли на толстой подошве. На плечах черная жакетка вна-пашку, от узких плеч к еле заметным грудям змеились серебристые расшив-ки. Странными казались широкие нашивные карманы на жакетке, худая длинная шея, наплаканные серые глаза с припухшими веками (Это Шабуров уловил, когда Ираида бросила на него мгновенный взгляд и снова опустила глаза в пол), широкий низкий лоб, светлые брови наполовину накрашенные, короткий нос на скуластом лице, дрожащие ноздри, дрожащие губы.
– … Войдите в мое положение, – скулила Простакова. – Я была молода, хотела жизни и выхода в люди. В таком положении не разбираешься, какая в городе власть, лишь бы было весело… Да и не могла я эвакуироваться: меня задержали военные на строительстве укреплений, а тут вскоре пришли нем-цы…
– По справке, которую вы предъявили, – сказала Соколова Раиса Дмитри-евна, секретарь парторганизации, – вас отпустили со строительства 24 июня 1942 года, а немцы захватили Старый Оскол 2 июля. Неужели десять дней вам было мало для эвакуации?
– Я не знала, что мне делать…
– А речь Сталина 3 июля 1941 года читала?
– Конечно, читала. Но у меня слабое здоровье, я не могла бороться с фа-шистами…
– Разве у старика Бороновского из колхоза «Новый мир» было здоровье лучше вашего, когда он предпочел принять смерть, но не изменил Родине?
– Он старый, ему терять нечего, а мне хотелось жить. Кроме того, к де-вушкам, ко мне и моим подругам, молодые оккупанты относились предупре-дительно. Можете спросить у Романенко Тамары, живет на Революционной улице…
Все коммунисты возмущенно загудели, Шабуров задал вопрос:
– Вы знаете имена тех девушек-комсомолок, которые висели с галстуками на шее у кондитерской фабрики на том телеграфном столбе, вокруг которого вы танцевали в обнимку с фашистскими ефрейторами?
– Помню, висели девушки, но имен их я не знаю. Была хмельна, не запом-нила. Знаю только, что повесили их за попытку выкрасть пропуска и бланки документов. Бургомистр Свешников выдал. Одна из девушек стреляла в Свешникова, но убила лишь кого-то из фашистской охраны. Это было прямо в здании городской управы, где сейчас базовая школа…
Елейный Прокоша поднял было руку, желая что-то спросить, но в памяти его мелькнули картины событий под Сталинградом, пленение Незовиматко и ранение его самого советскими минами. Дрожь прошла по спине широкой полосой. Он воровато оглянулся и начал рьяно скрипеть пером: был ведь в президиуме собрания, писал протокол.
«Ох, Тартю-у-уф, Порфирий Головлев, – подумал Шабуров о Елейном Прокоше, через плечо заглянул в протокол. На листке выступивших в прени-ях записано: «Хирных сказал, что поведение Простаковой в период оккупа-ции заслуживает сурового наказания и я не могу оправдать участие Проста-ковой в вечерах, устраиваемых оккупантами. Простакова не оказала содейст-вия Советской Армии в выявлении предателей, чем способствовала укрыва-тельству их…» Ниже было написано: «Тов. ПОПОВ…» Но что он думал ска-зать и записать, покрыто мраком неизвестности: полстранички незаполнен-ной бумаги в клетку, далее записано выступление Петрищева о том, что Про-стакова не сумела участвовать в активной борьбе с оккупантами, но зачем же ей надо было принимать участие в устраиваемых оккупантами вечерах? – На-стоящий Тартюф этот Елейный Прокоша. И зачем его только в партии дер-жут, почему не смогут разоблачить?»
– Поскольку уже все высказались, я вношу предложение закончить обсуж-дение, – сказал вдруг Елейный Прокоша, обвел всех молитвенным взором глаз с приспущенными веками. – Чего же будем терзать человека?
Ираида Простакова вздрогнула при этих словах, впилась в Елейного Про-кошу взором ненависти и презрения.
– Я прошу собрание выслушать меня!
Все промолчали, Простакова начала говорить:
– Если вы не желаете сделать мне скидку на молодость, обвиняете в изме-не, то пусть оно так и будет: факты трудно отрицать, невозможно. Но при-смотритесь вы и к своим «ккоммуни-и-истам», которые не лучше меня, может быть, даже хуже. Ведь как и почему возникло мое «персональное дело»? По-смела я недавно критиковать жену Елейного Прокоши, то есть Попова, за ее плохую работу. Намекнула, конечно, что она при фашистах рассекала воздух. Вот и началось: кулак Попов и кулачка Щеглова Варвара Спиридоновна, знавшие давно о моих связях с фашистами, решили поскорее отделаться от меня и скомпрометировать, чтобы спасти самих себя. Вот и возникло «персо-нальное дело». Будь я поумнее, теперь бы вы разбирали не мое, а их «персо-нальное дело».
– Это провокация! – закричал Елейный Прокоша. – Я не потерплю, не до-пущу! Я не буду записывать в протокол эти выдумки… Надо немедленно ис-ключить Простакову из партии и арестовать… Нет, пожалуй, не надо аресто-вывать, пусть живет и работает, у нас ведь тоже имеется человеческое сердце, можем снисходить…
В поднявшемся шуме Шабурову с трудом удалось добиться слова для предложения. А когда все немного успокоились, он сказал:
– Я предлагаю заслушать объяснение Простаковой, как она попала в пар-тию и кто ее рекомендовал? Это ведь очень важно…
Большинство голосов высказалось за это предложение, и тогда Простако-ва начала свою «исповедь».
– За мною ухаживал секретарь Старооскольского Райкома комсомола Игорь Шерстаков. Близко мы сошлись с ним, он знал всю мою биографию. Однажды он сказал мне, что его сестра тоже добровольно ездила в Германию, а отец служил у фашистов в Ястребовке и в Ржавце, так что в его и в моей судьбе есть много общего и что он поможет мне выйти в люди. Я полностью отдалась в его распоряжение, делала все, что он желал и советовал. А он со-ветовал мне скрывать от партии и комсомола мое прошлое, восстановил меня в комсомоле, рекомендовал в партию и, будучи членом бюро Райкома партии, провел меня в партию. Как же я могла выдать себя на райкоме, если Шерста-ков расхваливал меня и защищал своей рекомендацией и рекомендацией Рай-кома Комсомола. Мы с ним были связаны круговой порукой, вместе и обма-нули партию… А теперь, когда я выбилась в люди, мне все завидуют, меша-ют жить, хотя сами они еще хуже меня. Я имею в виду Щеглову Варвару Спиридоновну…
– Хватит ей говорить, хватит! – защекотала Елизавета Ступицкая, боясь, что и о ней скажет Простакова, о том, что Ступицкая ничего не сделала для победы над фашистами: сама пряталась на Востоке, муж дезертировал. Глаза вытаращила. Бледно-серые, полоумные, они налились слезой. – Так все ясно, и я подтверждаю свое первое выступление: Простакова не должна быть в партии вместе с Шерстаковым…
– Правильно, я согласен, – прохрипел Елейный Прокоша придыхающим голосом, заискивающе повернулся к Шабурову: – Мы вас попросим отредак-тировать протокол, у вас логика, а тут нужна логика…
… С собрания Шабуров возвращался растревоженным, смятенным. «Ко-нечно, Простакову мы исключили из партии правильно, – клубились у него мысли. – Но почему большинство коммунистов поддержало предложение Попова и Соколовой со Ступицкой не обсуждать поведение Варвары Спири-доновны Щегловой? Какой сговор состоялся между ними еще до собрания и почему они боятся? Не исключена возможность, что всю эту группу успел со-сватать А. Васильев-Дубравин против меня. Пожалуй, следует рассказать Александру Ивановичу Жукову о нашем партсобрании. Так и поступлю. По-кажу ему протокол, написанный рукою Елейного Прокоши, посоветуемся…»
Александра Ивановича застал в кабинете. Он был усталым, лицо имело мученический вид.
– Утомили допросы, Василий Петрович, а тут еще приступ был… С же-лудком у меня плохо, кажется, язва, – пожаловался Александр Иванович. – Но все равно, садитесь, разберемся…
Они прочли весь протокол. Жуков, как и раньше Шабуров, был изумлен, что свою речь Попов не записал, а также не передал Шабурову первый пункт записанного им решения парторганизации об исключении Простаковой из партии. Но листок с текстом второго пункта имелся, хотя и написан небреж-но: «Принимая во внимание заявление Простаковой, что она изложила быв-шему секретарю РК ВЛКСМ Шерстакову о своем поведении в период окку-пации и просила его совета рассказать об этом на РК ВКП(б), но получила совет тов. Шерстакова умолчать об этом при приеме в члены ВКП(б), партор-ганизация просит Старооскольский РК ВКП(б) уточнить это и выяснить мо-тивы, почему товарищ Шерстаков дал такой совет Простаковой».
– Ясно, товарищ Шабуров, все ясно, – оживился Жуков, пробежал по тес-ной комнатке, цепляя полами кителя стол и папки на нем. – Шерстаков Игорь Федорович – преступник. Но нам трудно будет расковырять его: секре-тарь райкома партии не прислушивается к голосу коммунистов, не убирает Шерстаковых из районных верхов, председатель райисполкома – их дружок и собутыльник. Правда, Игоря, который проворовался в Райкоме, удалили вре-менно из города. Но куда? Его сделали директором Песчанской школы. Те-перь у него неразволочная дружба с федосеевским Коблом Александром Александровичем Саплиным и с секретарем Райкома комсомола Катеневой Клавдией, любовницей Кобла. Вот, поверьте, они против вас готовят какую-то новую каверзу… Мой вам совет, Василий Петрович, черновые записи про-токола, написанного Елейным Прокошей, вы ему не возвращайте. Перепиши-те слово в слово, передайте ему переписанный тест, а черновики оставьте у себя. Пусть полежат. Я знаю Елейного Прокошу. Это дипломированный жу-лик, политический проходимец. Если не будет у вас написанных его рукою текстов, он откажется и обзовет вас клеветником. Понимаете. А его записи внесут в историю ясность. Эта ясность нужна, придет время для ее публика-ции. Вы же работаете над романом, так чего же упускать случай документи-ровать описанные в романе события?
– Все это правильно, Александр Иванович, но меня удивляет, почему Елейный Прокоша передал мне черновую запись и почему Елизавета Ступиц-кая поддержала его в этом?
– Открою вам некоторый секрет, – сказал Жуков, поплотнее прикрыл дверь, снизил голос до шепота: – Попов и Ступицкая рвутся к директорскому креслу. Петрищева они вот-вот свалят. На пост директора возводится Райко-мом Соколова Раиса Дмитриевна, совершенно не подготовленная к этому, но она – жена директора Института. Чтобы съесть Соколову и освободить ди-ректорское место, Попов и Ступицкая нуждаются в вашей помощи, стараются расположить вас к ним… Вот причина демонстративно проявленного ими до-верия вам редактировать протокол собрания…
– Я знаю, что Соколова очень слаба в директоры, – сказал Шабуров. – Но если ее поставят, не стану мешать ей, не поддержу Попова и Ступицкую. Это же ведь авантюристы, скрывшие свою биографию от партии…
– Совершенно правильно, Василий Петрович, – подтвердил Жуков. – Вот и советую вам поэтому сохранить текст написанного рукой Попова протокола партийного собрания, разбиравшего «персональное дело» Простаковой. Пройдут года, правда выяснится…
Шабуров послушался Жукова, приложил черновики протокола к той стра-нице романа, на которой рассказано это событие.
Предвидение Жукова оправдалось: компания А. Васильева-Дубравина всполошилась и начала новую атаку против Шабурова с 16 мая 1952 года, ко-гда по радио прочли его статью в «Комсомольской правде», озаглавленную «За что уволили слесаря Сорокина».
В статье Шабуров выступил в защиту ученика школы рабочей молодежи, Сорокина, который попросил у директора Старооскольского сушильного за-вода Терентьева отпуск на период экзаменов на аттестат зрелости, за что и был уволен своенравным директором с работы под видом «сокращения шта-тов», хотя уже на пятый день место слесаря Сорокина было передано другому лицу.
В тот же вечер состоялось на квартире у Ступицкой экстренное совещание всей группы А. Васильева-Дубравина. Пили вино, ели варенье, произносили речи.
– Как смеет Шабуров затрагивать моего брата, Ивана Степановича, из-за какого-то паршивого слесаря Сорокина? – жестяным голосом гремела Елиза-вета Ступицкая. – Надо смять Шабурова, выставить его клеветником, опозо-рить на весь Советский Союз, чтобы и места ему нигде не дали. Я вношу предложение изолировать его. Ведь еще Максим Горький советовал наказы-вать людей созданием вокруг них атмосферы одиночества…
– Так мы и сделаем, – пищала Клавдия Катенева, исполнявшая обязанно-сти секретаря Старооскольского Райкома комсомола. – Мы пошлем от имени Райкома бумагу газете и обрисуем Шабурова в качестве клеветника. Мне Александр Александрович говорил, что Шабурова надо уничтожить, вот и случай представился…
– За смерть Шабурова! – верещали Иван Степанович с корреспондентом Дубравиным. Они уже были пьяны, носы в варенье, сами – в обнимку. В ру-ках, расплескивая вино, качались граненые стаканы, по граням которых сле-зами катились винные капли. – За смерть Шабурова! Подумаешь, писатель! Мы его сомнем, в пыль превратим…
И пошла писать губерния. Райком информировал Москву о том, что Ша-буров «клеветник», а Сорокин – пьяница, учить его не надо, уволен он пра-вильно и что надо Шабурова «прописать» на страницах «Комсомольской правды».
Переполох шел во всю, но изолировать Шабурова не удалось: поднялась на поддержку его вся общественность страны, все близкие и далекие люди. Прислали письма в адрес Шабурова, Терентьева и «Комсомольской правды» рабочие Московского завода «Калибр», прислала письмо из Благовещенска комсомолка-связистка Титова, воевавшая с Сорокиным против империали-стической Японии, написали письма рабочие сушзавода в защиту Шабурова и Сорокина, написали об этом же в «Комсомольскую правду» многие учителя и рабочие коллективы.
В Старый Оскол выехал специальный корреспондент «Комсомольской правды» Тавий Яковлевич Карельштейн-Яковлев. На пленуме Райкома ком-сомола установили полную виновность директора сушзавода Терентьева в необоснованном увольнении слесаря Сорокина с работы, уличили секретаря Райкома Клавдию Катеневу в клевете против Шабурова и сняли ее с работы, после чего она пристроилась совместно со своим любовником Коблом – Сап-линым Александром Александровичем в Котовскую школу «воспитывать» молодежь.
Сколько сил приложили влиятельные особы, чтобы не предавать гласно-сти новый провал их козней против Шабурова, но гром все же грянул: 3 авгу-ста 1952 года вышел в свет номер «Комсомольской правды» со статьей Т. Яковлева «Это значит отстать от жизни» (По следам одного письма).
«Молодо выглядит районный центр Старый Оскол, – начиналась статья. – Он весь, кажется, населен учащимися – то и дело встречаешь юношей и де-вушек с портфелями, папками, общими тетрадями, книгами.
… Директор школы рабочей молодежи Василий Петрович Шабуров с ув-лечением рисует нам картину ближайшего будущего Старого Оскола…
Все это новое в жизни районного центра прежде всего волнует и радует молодежь, близко затрагивает ее интересы. Почему же так безразличны к не-му в Старо-Оскольском райкоме комсомола?
… В газете «Комсомольская правда» директор школы товарищ Шабуров напечатал письмо «За что уволили слесаря Сорокина», выступил в защиту прав рабочей молодежи на учебу.
Секретарь райкома товарищ Катенева, занимаясь расследованием фактов, приведенных в письме, пошла на сделку со своей совестью и на обман обще-ственного мнения. От имени райкома она написала в редакцию ответ, в кото-ром пыталась оправдать произвол Терентьева.
Оказалось же, что на сушильном заводе еще двадцать шесть юношей и де-вушек хотели бы учиться в школе рабочей молодежи, но они опасаются гнева директора.
Выяснилось и другое: Катенева – беспринципный и неискренний человек, она ни в коей мере не заботилась об интересах молодежи… Пленум райкома освободил Катеневу от обязанностей секретаря райкома, признал правильным письмо директора школы Шабурова…
И если работники райкома комсомола не хотят отстать от жизни, они должны проникнуться и жить интересами молодежи, которая стремится к знаниям, к науке, к культуре».
Терентьев встретил Шабурова на улице, обзывал «писакой», «бумагомета-телем» и угрожал выжить из города. Дошло даже до того, что Терентьев, рас-храбрившись, попытался сорвать ордена с груди Шабурова.
– Вы, Терентьев, можете погореть, – заявил ему милиционер Шевелев. – Совсем погорите, если Шабуров вас не простит за эту выходку…
– Ладно, пусть идет и проспится, – сказал Шабуров. Повернувшись, он пошел в редакцию газеты «Путь Октября», где находилась его работа «Отзву-ки тысячелетий» – глава из монографии «Частичка Родины», посвященной истории города Старого Оскола.
При входе в редакцию Шабуров встретился с сестрой Терентьева, Елиза-ветой Ступицкой. Лицо у нее было злое, глаза полны злобы.
– Дописались, что теперь печатать вас никто не будет, – выпалила Шабу-рову в лицо вместо приветствия. – Вы узнаете, как воевать с Терентьевыми…
Шабуров пожал плечами. Ему казалось, что несуразицу Ступицкой, вы-сказанную в пылу переполоха, никто в стране не поддержит. Он прошел в ка-бинет редактора. Там его встретили холодно.
– Статья не пойдет, – не глядя на Шабурова, пробормотал толстощекий редактор Труфанов. – И рукопись вам мы не возвратим, конфискуется…
– На каком же это основании? – спросил Шабуров, покосился на сидев-шую рядом с Труфановым круглолицую блондинку в соломенной шляпке. Это была цензор Акимова. – Может быть, вы внесете ясность?
– Запрещаю, вот и все! – тряхнула Акимова головой, космы волос костром метнулись из-под шляпки, охватывающей затылок. – Прошу нас не беспоко-ить…
– Но ведь положено сначала подумать, потом уже решать…
– Не имею права думать, если все написано в инструкции, – сердито ска-зала Акимова. – Знаю лишь одно: вы пишите то, чего я еще не читала в газе-тах и книгах, почему и сомневаюсь. Моего сомнения достаточно, чтобы не разрешить публикацию ваших статей… И нечего мне с вами разговаривать…
– Тогда я буду жаловаться…
– Пишите, бумага выдержит. А вашу писанину нам же пришлют для раз-бора, отпишемся! – Акимова встала и, виляя хвостом платья, направилась мимо Шабурова к двери. – До свиданья, товарищ Труфанов! А этого писаку гоните подальше. Хватит ему печататься, иначе он до небес доберется…
Делать в редакции было после этого нечего. Придя домой, Шабуров сел за стол и, ероша волосы, часа два сидел за столом один, раздумывая о смысле жизни…
Постепенно сгустились сумерки, возвратились жена с сыновьями. На кух-не они устроили просмотр киноленты через устроенный ими самими киноап-парат.
– Папа, посмотри наше кино про бюрократов, – крича наперебой, вбежали Евгений и Юрий к Шабурову, начали тормошить его. – Очень интересно: дя-дя написал пьесу, а редактор не желал ее напечатать. Тогда дядя пожаловался, и ему разрешили пьесу поставить в театре по рукописи. Вот и поставили, а главным бюрократом в ней оказался редактор. Он тоже глядел пьесу, а потом его прогнали из редакции в дворники…
– Это с ним правильно поступили, – сказал Шабуров. Взяв детей за плечи, пошел с ними глядеть «наше кино». Развеселился, а когда семья легла спать, составил письмо о злоключениях со статьей «Отзвуки тысячелетий», запеча-тал в конверт и надписал адрес: Москва, Главлит, главному цензору. Отнес ночью же на почту, опустил в ящик.
Потянулись дни ожидания. И вот пришло из Москвы письмо № 4714 от 10 сентября 1952 года. Заместитель Уполномоченного Совета Министров СССР по охране военных и государственных тайн в печати товарищ И. Исаченко писал: «Товарищ В.П. Шабуров! Ваша статья «Отзвуки тысячелетий» направ-лена в Курский Обллит вместе с Вашим письмом. Начальнику Курского Обл-лита даны соответствующие указания».
Потом была получена бумага из Курска о том, что снято незаконное за-прещение Акимовой и что статью «Отзвуки тысячелетий» можно публико-вать. И статья была напечатана в газете «Путь Октября» № 92(4289) 1-го ок-тября 1952 года, хотя и к этому времени накопилась огромная переписка по этому вопросу.
– Чувствуете нашу силу? – спросила мимоходом Ступицкая Шабурова. – Месяцы потребовались вам, чтобы добиться публикации статьи против нашей воли. Но это лишь пока цветочки, ягодки будут впереди: мы так сделаем, что вам целые годы придется тратить впустую. Напишите, а печатать не будут. Так-то, Шабуров. Не понимаете? Тогда я вам разъясню: никакая редакция не будет вас печатать, если мы будем именем райкома партии или партийной ор-ганизации посылать туда дополнительные писулечки, компрометирующие вас. То напишем, что вы – пьяница, то жулик, то карьерист…
– Да вы с ума сошли?! – воскликнул Шабуров, но Ступицкая, раскрыв свой щучий рот, зычно захохотала.
– Вы нам наделали переполоху, мы тоже наделаем. Теперь ведь очень модно говорить и действовать от имени коллектива. А мы создали против вас коллектив, заклюем…
– Коллектив меня не будет клевать, Елизавета Степановна, – возразил Шабуров, с трудом удерживая себя от желания сказать грубость этой приспо-собленке. – Коллектив всегда ценил меня и уважал…
– Будет, будет, разные бывают коллективы…
– Тогда понимаю, Елизавета Степановна. Вы имеете в виду не коллектив, а свою компанию? Ну, что ж, перед вашей компанией я не склоню головы, хотя и знаю, что борьба будет трудной. Смысл моей жизни состоит в борьбе. Ведь сказал же Маркс, что самое главное в его жизни есть борьба… До сви-данья, Елизавета Степановна. Я вас назвал однажды Кларой Цеткин за ора-торское искусство. Но теперь, мне кажется, вы гораздо хуже Брешко-Брешковской. Та более честно поступила: возненавидев Советы, она эмигри-ровала за границу и там умерла в 1934 году, а вы прыгнули из купчих в пар-тию коммунистов, но остались тем, кем были на момент, когда шлепали по щекам своего приказчика, Михаила Прокофьевича Лысых, за обнаруженный в его кармане гривенник…
– Он вам рассказал? – прохрипела Ступицкая. Она побледнела, затряслась, как в лихорадке. – И вы об этом расскажете другим?
– Пока не буду рассказывать. Но, придет время, я напишу об этом в рома-не. Пусть знают наши потомки, что нелегко нам было жить в переходный пе-риод…
Они разошлись в разные стороны. Шабуров ощущал в сердце какую-то радость от сознания, что высказал Ступицкой правду, которая его тяготила до этого и мешала понимать Ступицкую.
Елизавета Степановна уходила от Шабурова в смятении. Был в ее сердце особый переполох, металось пламя злости и мести. «Нет, Михаилу Прокофь-евичу нельзя больше жить. Хватит, он опасен, – жгли Ступицкую мысли. – Это же ведь живой и прямой свидетель. Сколько я не пыталась купить его и заставить молчать, он проговорился. Раньше, когда мне рассказали о разгово-ре Лысых с Овсянниковым о нашем купеческом деле, я еще сомневалась, был ли этот разговор в райкоме профсоюза учителей. Но теперь сомнений нет: разговор этот был… Да, был. Над нашей головой сгустились тучи, нам надо действовать. Михаилу Прокофьевичу пора уйти в землю. Может быть, со-вершится тогда новый переполох, но надо рисковать. И Шабурова надо бить и этого болтуна, Лысых…»


12. ДИСКУССИЯ

       Жизнью и деятельностью Шабурова все более и глубже интересовались знакомые и незнакомые люди, его имя вызывало общественный интерес, де-лило на друзей и противников, то и дело становилось предметом дискуссии. Развернулась народная дискуссия и в защиту «Песни» Шабурова, против па-сквилянта А. Васильева-Дубравина.
Из города дискуссия перебросилась и в деревню.
Сабур Иванович Пугачев, сосредоточенно сдвинул густые черные брови, в десятый раз перечитал «Песню» Шабурова, когда в хату стремительно во-рвался его ровесник Иван Максимович Будников, председатель ревизионной комиссии колхоза имени 13-го Октября. Худощавое лицо его с голубыми гла-зами и болезненными плешинами загара блестело крупицами пота, будто сте-гануло по нему россыпью косого дождя.
– Это подлость! – кричал он, размахивая газетой «Путь Октября». На гру-ди звенели боевые медали Отечественной войны, золотистая нашивка ране-ния светилась над клапаном кармана гимнастерки. – Читай, Сабур Иванович, пасквиль какого-то «А. В.» Нашего писателя-земляка оскорбил публично с помощью «Курской правды»…
Сабур Иванович вздохнул.
– Садись, дорогой, поговорим. – Мясистая складка в межбровье надулась, в глазах сверкнула обида. – Не ты один возмущаешься, многие возмущаются. Я вот уже десять раз прочитал «Песню» и дикую критику борзописца «А. В.» на это произведение. Кипение в груди такое, что боюсь расплавиться. Ведь только подумать, что пишет борзописец о «Песне». Не стыдясь, изрекает: «Безграмотная тарабарщина, сплошной сумбур…» А слово «учуял» критик «А. В.» даже посмел взять в кавычки… Давай вот честно поговорим о «Пес-не» и ее критике… Без ругани поговорим, без передержек. Я знаю, Иван Мак-симович, что ты любишь литературу и следишь за новинками, самолично пе-режил то, о чем Шабуров написал в своей «Песне». И для меня слова «Песни» не являются чужими, переживал тяготу фронтовых дорог и боевой жизни. Ну-у, как бы это сказать, пусть наша беседа будет вроде как дискуссия, чтобы ис-тину найти…
– Хорошо, я согласен, – садясь на табурет, охрипшим от волнения голосом сказал Будников. – Но только, признаюсь, если мне придется встретить зло-счастного «А. В.» один на один, я его разорву вот на такие клочья! – Будни-ков молниеносно разорвал газету и бросил ее через открытое окно. Ветер подхватил клочья бумаги и они, крутясь и кувыркаясь в воздухе, снежной ме-телицей посыпались в свиное корыто у сарая. Споросная свинья недовольно хрюкнула и, чтобы бумага не мешала ей, затолкла клочья ногами на дно ме-сива…
Наблюдавший за этой картиной, Сабур Иванович невольно расхохотался:
– Свинья, брат, не желает читать пасквиль. Значит, это животное благо-роднее борзописца «А. В.»…
На минутку воцарилось молчание. Друзья смотрели куда-то вдаль, хотя и перед ними пестрела обоями непроницаемая для взора самодельная комнат-ная перегородка.
Первым заговорил Будников.
– Мерзавец «А. В.» ставит под сомнение действенную силу «Песни» и ска-лозубит над тем фактом, что песня одолевала усталость и звала солдат вперед и вперед… Не стану пока говорить о себе, хотя и нередко бывало, что без песни я превращался в мочало, а с нею – в орла. Ты помнишь, читали мы ка-кую-то книгу воспоминаний солдата интернациональной бригады в Испании?
– Автора забыл, а книгу помню, – отозвался Сабур Иванович. – Там еще было рассказано о песнях Тересы Сахары…
– Вот-вот, я это как раз и вспомнил. Солдаты, бившиеся с фашистами под Мадридом, говорили, что песни Тересы Сахары, которые она пела им в мину-ты затишья боя и отдыха, возбуждали бодрость и ярость духа против фаши-стов сильнее самых жарких речей политических комиссаров. Знает ли об этом «А. В.»
– Возможно, знает, но старается, чтобы другие не знали…
– Пожалуй, так оно и есть. По-моему, травля Шабурова не случайна. Ка-кая-то вражеская рука режиссирует эту травлю, чтобы убить такого трибуна, как Шабуров… Мне пришлось однажды встретить в Курске бывшего земле-устроителя, Якова Викторовича Грунина. Разговорились мы. Он и рассказал, что работники «Курской правды» – друзья злополучного «А. В.» – Шалыгина, Молокоедов и еще некоторые, ему лично старались внушить мысль о необхо-димости закрыть перед Шабуровым страницы газет и книг, так как иначе, мол, он слишком засияет, всем им придется ослепнуть…
– А Грунин что им сказал?
– Он плюнул им в глаза и заявил, что знает Шабурова давно как честного человека и талантливого писателя. Потом он написал письмо Шабурову и дал мне прочитать. Есть в письме и такие строчки, что Грунин обещает в любое время подтвердить свой разговор с Шалыгиной, Молокоедовым и Алешки-ным о Шабурове, которого они решили всячески шельмовать… За критику и за смелость, за честность и непримиримость к подлостям.
Сабур Иванович почесал в затылке.
– Да-а, честным людям всегда тяжело жилось. Служил со мною один чи-тинский врач. Любил он рассказывать о страдальцах за честь, много расска-зывал о докторе Иване Степановиче Дудченко. Не слышал о нем? О-о-о, это человек вроде Шабурова. Он всегда брался за перо, чтобы привлечь внимание народа к важному вопросу, отметить ценное или заклеймить негодяя. Началь-ству это не нравилось, без конца увольняли доктора с работы. А какой был умница! Он еще в 1885 году окончил Киевский университет, на последнем курсе которого написал научную работу «Строение и развитие надпочечных желез».
– Где же он сейчас?
– Погиб от руки бандитов в ночь под 6-е июня й917 года. Работал он на-чальником противочумной станции, а тут налетела банда. Самого Дудченко застрелили из револьвера, а семь его сотрудников повесили…
– Теперь, наверное, памятник поставили этому человеку? – вполголоса спросил Будников, думая о чем-то о другом. – Ведь новая эра жизни наступи-ла…
– Нет, не поставили, – вздохнул Сабур Иванович. – Даже книги его и ра-боты не печатают, так как в них он так писал, что огонь его гнева до сей поры сжигает подлецов и бюрократов. Вот и затерялась могила доктора на Старом городском кладбище в Чите. Но имя Дудченко не умрет. Знакомый врач го-ворил мне, что трудами Дудченко пользуются в борьбе с чумой все ученые мира. Изданы его труды в германии и в Швейцарии. Врач Поллицер, говорят, работает в Женеве над книгой «Чума» и приводит в ней многие страницы из работ Дудченко… А сколько пасквилей и клеветы написали российские пи-сачки против Дудченко, чернили человека при жизни по заданию различных чиновников…
– Надо нам немедленно что-то предпринять, чтобы обезвредить газетный лай А. Васильева, – сказал Будников, положив руку на плечо Сабура. – Надо, иначе не оградим Шабурова от современных чиновников и борзописцев…
Они посмотрели друг на друга и в глазах своих прочитали готовность дей-ствовать во имя правды.
– Относительно «Песни» Шабурова у меня сложилось твердое мнение, – сказал Сабур Иванович. – Хорошо она отразила нашу фронтовую правду. Возьмем, например, вопрос об усталости. Очень справедливо Шабуров напи-сал: «…сотни людей, едва услышали слово «привал», упали на землю уснули рядом с догорающими зданиями и среди искрящихся головешек». Ну, что же тут неестественного и почему зубоскалы из «Курской правды» набросились на Шабурова?
– Говорить противно о таких критиках! – плюнул Будников. – Ленин в своей статье «Некритическая критика» именно о таких барбосах писал: «Чи-чи-ков, чхи-чхи… Ах, как смешно!» – вот вся суть критической мудрости та-кого «критика». Ведь «Курская правда» устами борзописца А. Васильева именно так и плюнула на «Песню» Шабурова и взвизгнула при этом: «Ах, как смешно. Вот и вся песня!»
– Конечно, говорить о таких критиках противно, – согласился Сабур Ива-нович. – Тут и древнюю пословицу не мешает вспомнить, что перед свиньями не надо рассыпать бисер. Но мы дискуссируем не для курских остолопов, а для народа. И мы должны сказать народу, что наблюдения Шабурова чрезвы-чайно верны, а умение сформулировать эти наблюдения настолько могуче, что ему подражают другие писатели. Вот, например, о той же усталости сол-дат Шабуров написал в 1944 году на фронте. Прошло несколько лет, и это описание повторяет Казакевич в романе «Весна на Одере», повторили Леон-тьев и Раковский в романе «Генералиссимус Суворов». Они, описывая сон русских солдат после тяжелого сражения под Кунерсдорфом, почти букваль-но повторяли Шабурова и писали: «… измученные солдаты рады были поси-деть, отдохнуть, напиться ржавой болотной воды… Многие, не дождавшись ужина, завалились спать тут же, среди убитых и умирающих».
– Да-а-а, Сабур Иванович, все это сущая правда. Но разве курские «крити-ки» поймут эту правду, если они не утомлялись на фронтовых дорогах, а лишь распутничали и занимались интригами. Если бы их опыт жизни был ра-вен пусть бы десятой части опыта жизни Шабурова, они не посмели бы лаять на него и не восклицали бы, что песне не дано силы поднимать усталых сол-дат или вдохновлять на бой. Яков Викторович Грунин даже сказал, что Але-хин из «Курской правды» долго уговаривал его взять назад свой протест про-тив похабной критики «Песни» Шабурова и уверял, что он, Алехин, может «поставить сто фронтовиков от солдата до генерала, которые подтвердят, что история с «Песней» надумана и не могла иметь места в действительной жиз-ни». Когда же фронтовики начали приходить в редакцию и высказывать свое мнение в защиту «Песни» Шабурова, Алехин выгнал их из кабинета…
– Выгнать они могут, чиновники! – Сабур Иванович стукнул кулаком о стол. – Засели, отгородились от народа, что им сделаешь? Но правду они убить не сумеют, если мы станем бороться за нее. Сказать к примеру, за Ша-бурова и его «Песню» голосует вся страна. Так или иначе, но его мысль о си-ле песни, способной вызывать в человеке страсть к подвигу, подхвачена мно-гими мыслящими людьми. Ты вот смотрел кинофильм «Сказание о земле Си-бирской»? А вот у меня имеется рецензия на этот фильм. Опубликована уже после того, как А. Васильев опохабил «Песню» Шабурова. Я тебе сейчас про-чту. – Он порылся в столе, достал газету «Путь Октября» за 16 мая 1948 года и прочитал на второй ее странице, подписанной редактором Губаревым, строки из рецензии: «Балашов… берет гармонь и запевает. Волнение охваты-вает людей, разглаживаются морщины на усталых лицах, исчезает озабочен-ность… Песню «По диким степям Забайкалья» подхватывают все пассажиры баржи… Песня притягивает, как магнитом, сибиряков». А вот еще одно дока-зательство силы песни и правильности суждения о ней Шабурова. Я имею ввиду рассказ «Песня» украинского писателя Юхима Мартича. Этот рассказ написан после «Песни» Шабурова. Вот что писал Юхим Мартич: «Вместе со школьными друзьями песня пошла на фронт… Виктор Карпенко напевал ее, садясь в танк; она звучала в сердце Андрея Рудина – молчаливого, насторо-женного сапера. Артиллерист Козлов написал ее название на броне своей мо-гучей пушки».
И вот пусть бы с этими фронтовиками поговорили разные Шалыгины, Ва-сильевы, Алехины. Но они боятся разговора с фронтовиками, зато в своей паршивой рецензии обильно ставят восклицательные и вопросительные знаки рядом с цитатой из «Песни» Шабурова: «И когда песню пришлось прекра-тить, чтобы враг не учуял приближение полка, бойцы пели ее мысленно».
– Такое положение стало возможно лишь потому, что у Шабурова нет, а у пасквилянта А. Васильева есть трибуна. Да и, кроме того, газеты не любят признавать свои ошибки и не дают охаянным ими людям возможности пого-ворить с народом. А ведь Шабуров первым в послевоенное время сумел пока-зать в небольшом отрывке из своего романа изумительную силу песни…
Теперь, как бы отвечая пасквилянтам из «Курской правды» и защищая Шабурова, многие в печати повторяют его «Песню и пропагандируют ее вос-питательную силу…
– Помню, читал я недавно в «Комсомольской правде» статью офицера Ю. Чикова, боевого товарища Шабурова. Статья называется «Великая сила пес-ни». В ней Чиков воспоминает о роли песни на фронте и восклицает: «Гне-вом, желанием бороться с врагом наполнялись сердца людей, слушавших песню. Велика сила песни. И вот этой большой, чудесной силы в наших шко-лах не используют».
Знаешь что, Сабур Иванович, А. Васильев не только враг Шабурова. Он, если разобраться, ударив Шабурова, ударил и по народу, по его могучим средствам коммунистического воспитания – по песне. Народ это почувство-вал, почему и в разных формах поддерживает Шабурова и его взгляд на роль песни. В «Комсомольской правде» напечатана статья секретаря Омского Об-кома комсомола С. Бещевой «У нас любят песню». Статья начинается хоро-шей пословицей: «Хорошая песня – душе отрада и работе помощник». С. Бе-щева сообщила в статье, что в Омске 70 тысяч людей пришли на праздник песни…
– Может быть, дождемся мы такого праздника песни в Курске, – сказал Сабур Иванович. – Это было бы одновременно и триумфом Шабурова и по-зором Шалыгиных, Васильевых, Алехиных, очернивших «Песню»…
– Бандиты пера, если такое случится, немедленно перестроятся и припи-шут все заслуги возрождения любви к песне себе, – сказал Будников с горь-кой улыбкой. – Вот увидишь, будет именно так. На костях Шабурова мечтают эти тупицы завоевать себе славу. И нам надо принимать меры против борзо-писцев. Одной теории тут мало, нужно какое-то действие…
– Но и без теории нельзя, – возразил Сабур Иванович. – Надо аргументи-ровать. Вот, например, А. Васильев зубоскалит насчет слова «учуял». По-моему, слово «учуял» очень содержательно. Оно во много раз объемнее слова «услышал». Ведь Ленин понимал под словом «чуять» нечто многогранное, в гранях которого отражались все пять чувств человека: зрение, обаяние, ося-зание, слух вкус…
– С этим я полностью согласен, – кивнул Будников головой. – В дивизи-онной партийной школе пришлось мне впервые познакомиться с сочинения-ми Ленина. А ты ведь знаешь мою память: цепкая. Да вот подожди, я сейчас припомню, как и где Ленин писал о слове «чуять»… Ну, конечно же, честное слово, у Ленина сказано в книге «Развитие капитализма в России», что земле-дельческий капитализм с такой рельефностью выдвигает вопрос о необходи-мости обобществления земледельческого производства, что эту необходи-мость начинают ЧУЯТЬ на западе даже представители имущих классов.
А в работе «Империализм, как высшая стадия капитализма» Ленин привел следующие слова буржуазного экономиста Кестнера: «спекулятивный гений, умеющий наперед учитывать или хотя бы ПОЧУЯТЬ организационное разви-тие, возможность известных связей между отдельными предприятиями и бан-ками». И далее Ленин пояснил, что гении финансовых проделок хотя еще и не видят, но уже «чуют» наступление нового, изменение обстановки…
– Спасибо, дорогой Иван Максимович! – неожиданно обнял его Сабур Иванович. – Я бы, наверное, никогда не представил себе столь ясно, как те-перь, после вашей подсказки: ведь и в самом деле употреблением Шабуровым слова «учуять» имело глубокий смысл и глубокое оправдание. Совершенно правильно, что враги могли «учуять» приближение полка, хотя и не видели его в ночи…
– Конечно, тут и спора не может быть. Просто А. Васильев и его собу-тыльники из «Курской правды» посчитали всех невеждами, почему и осмели-лись насмехаться над словом «учуял», хотя это слово употребляется великими мира сего для обозначения более сложных явлений, чем зрительные или слу-ховые. Джугашвили, например, писал: «социал-демократы и реформисты, УЧУЯВ опасность для буржуазии кокетничания с марксизмом, предпочли отмежеваться от марксизма». В другом месте он сказал: «Но бывает и другой сорт рыбаков, которые, ЧУЯ бурю, падают духом».
О правых уклонистах им написано: «Они ЧУЮТ последние дни своего существования…»
– Жаль только, что все примеры взяты из области политики, – сказал Са-бур Иванович.
– Можно взять из области литературы, – возразил Будников. – «Литера-турная газета» в статье С. Розвал «Эптон Синклер кается» напечатала, что он, Эптон Синклер, сразу УЧУЯЛ, что требуется от него «Голосу Америки»… И очень ведь правильно: Эптон Синклер именно не увидел и не услышал, а УЧУЯЛ личную опасность для себя, пошел на прямую измену народу.
А если вот взять произведение Николая Томана «Однажды в разведке», то и там есть слова: «Она не могла меня УЧУЯТЬ».
– В Курске бы такая книга не увидела света…
– К счастью, власть курских критических сатрапов не распространяется на весь мир, почему и там писатели могут пользоваться словом «учуял». Алек-сандр Волошин, например, в своем романе «Земля Кузнецкая» так и пишет: «Даже в шахте, если выйти на свежую воздушную струю, ЧУЮТСЯ запахи подтаявшего в полдень снега…»
«… И ничего от детей не скроешь, – писала Николаева в романе «Жатва». – УЧУЮТ… Я же ведь ЧУЯЛА, что он такой…»
В «Плавучей станице» Закруткина «… над всей трассой носились стаи ПОЧУЯВШИХ поживу птиц…».
В «Северной Авроре» Никитина Тихон Васильевич отвечает на доверие к нему к нему словами: «ЧУЮ, Игнаттич…» Да и в кинокартине «Разлом» ка-питан признался, что «ЧУЕТ новое».
– А как думаешь, Иван Максимович, какова ближайшая цель Шалыгиных, Молокоедовых, А. Васильевых шельмовать Василия Петровича Шабурова? – прервав Будникова, спросил Пугачев…
– По-моему, Сабур Иванович, эти шельмецы хотят отбить у Шабурова же-лание писать. Ведь мало вдохновения дает вечное ожидание, что вот-вот обольют тебя ушатом грязи за любой рассказ, любую страницу романа. По-хабникам из «Курской правды» ничего не стоит лаять на Шабурова со стра-ниц газеты, а у Шабурова нет времени писать научные защитные трактаты, какие вот мы составили к его «Песне». Да и злопыхатели не напечатают такой трактат, так как не пожелают сами себя высечь… Но это ближайшая цель лающих на Шабурова газетных шавок. Мне думается, что есть у них и более коварная цель: они хотят вызвать у Шабурова психологическую травму, ши-зофрению. В медицине сейчас еще держится мнение, что это психическое за-болевание имеет невыясненную природу. Но это чепуха. Наш военный врач рассказывал однажды на фронтовой дороге, что шизофрения порождается плохими условиями жизни и неуверенностью в завтрашнем дне, появлением чувства опасения или страха, что вот-вот тебя оскорбят, обидят. И я вполне с врачом согласен. А разве не знают этой истины Шалыгины, Молокоедовы, Алехины и Васильевы? О-о-о, они отлично знают все средства терзания лю-дей, особенно таких талантливых и честных, как Шабуров. Его талант мешает им, страшит их, и они не остановятся ни перед чем в борьбе против Шабуро-ва…
– Но мы-то, мы не можем допустить, чтобы Шабуров бросил писать! – сердито воскликнул Пугачев. – Мы должны действовать…
Во дворе – теплый день, сияло солнце. Птичий гомон долетал через рас-пахнутое окно, временами свежая струя ветра обдувала разгоряченные лица товарищей. Иван Максимович и Сабур Иванович, умолкнув и занятые дума-ми, нервно тарабанили пальцами о крышку стола…
– Можно войти? – прогудел голос, скрипнула дверь. Товарищи огляну-лись. У порога стоял высоченный широкоплечий детина, бригадир колхоза имени Первого мая, Федор Иваныч Куприянычев. Ему было лет тридцать во-семь, если не более. В довоенное время закончил он нормальное училище милиции в городе Воронеже, работал участковым инспектором милиции. Участвовал в Отечественной войне, попал в плен, что и испортило ему пер-спективу жизни. – От меня ведь некоторые «чистокровные» шарахаются, а я, признаться, неправду терпеть не могу. Колхозники у нас шумят, в бригаде. Вот и пришел посоветоваться. Какого вы мнения о Шабурове и не является ли издевательство над ним со стороны Васильева вообще-то ударом по всему честному, что есть в народе?
– Заходите, Федор Иванович, садитесь, – пригласил его Сабур Иванович к столу. – Мы и сами тут беседуем по этому вопросу. Лично мы с Шабуровым не знакомы, но с интересом и волнением читали его в довоенное время, чита-ем и теперь. Помните его произведения «Нелли», «Клубок», его послевоенные отрывки из монографии «Частичка Родины», рассказывающие об истории Старого Оскола и края Пооскольского?
– Как же, как же, – шурша газетой, которую принес с собою, крякал Ку-приянычев. – Все помню. И читал все это сам и народу читал. Очень нам нра-вится. Вот поэтому и никак не можем успокоиться, что писаки из «Курской правды» опохабили «Песню» Шабурова. Ведь фронтовики, читая «Песню», заново пережили в чувствах то, что было с ними в жизни и описано Шабуро-вым, а шавка под инициалами «А. В.» посмела лаять на писателя из курской подворотни…
Вы мне скажите, кто этот пасквилянт? Не тот ли Сашка Васильев, кото-рый о собаках и кошках статьи писал и прославился пьянством?
– Он самый и есть, – сказал Пугачев. – С ним еще будем мы разговари-вать. А теперь вот есть у меня предложение организовать среди лукьяновских колхозников громкую читку «Песни» Шабурова, потом пригласить Шабурова на вечер встречи его с колхозниками. Поближе с ним познакомим народ…
– Это правильное предложение, – в один голос сказали Будников и Ку-приянычев. – Люди лучше узнают Шабурова, не дадут его в обиду шарлата-нам и авантюристам...
… На следующий день в помещении правления колхоза имени Первое мая был вывешен очередной номер стенной газеты «Соломотряс». Эту острую га-зету, созданную стараниями Сабура Ивановича Пугачева, колхозники очень любили за ее принципиальность, красочность, непримиримость к лодырям и бюрократам.
Слава «Соломотряса» гремела в районе и в области. Она была создана дружным коллективом редколлегии под руководством Пугачева. Девушки – Катя Грицких, Поля Волкова, Нина Уткина всегда были среди колхозников и приносили в редколлегию свежие важные материалы о жизни.
Незадолго до появления в печати «Песни» Шабурова, проявил к «Соломо-трясу» трогательный интерес Сашка Флотов, заведующий Лукьяновской из-бой-читальней. Это уже немолодой человек, лет тридцати семи. Коммунист, участник Отечественной войны, старший лейтенант запаса и сват Пугачева. Он явился в редколлегию и сказал: «Ну, товарищи, есть возможность создать вашему «Соломотрясу» хорошую рекламу. Давайте мне все прошлые номера, напечатаю в районной газете «Путь Октября» обзорную статью…»
Тогда еще редколлегия понятия не имела, что такое плагиат и плагиаторы, доверилась Сашке Флотову. И, каких только чудес не бывает на свете, газета «Путь Октября» признала «Соломотряс» лучшей сатирической газетой в рай-оне, а творцом ее назвала… Сашку Флотова. На протест редколлегии из ре-дакции ответил ее толстощекий глупый редактор Труфанов следующей ко-роткой бумагой: «Будьте скромными, охотно делитесь славой с товарищем Флотовым. Да и чего вы кипятитесь, если он назвал вашу газету и ошибочно написал свою должность: редактор «Соломотряса»? Опровержений и попра-вок печатать не будем, места мало…»
Так и пошло: редколлегия во главе с Пугачевым Сабуром Ивановичем ра-ботает, а Сашка Флотов благодарности получает за все более нравящийся на-роду «Соломотряс».
На этот раз около газеты собралось особенно много колхозников. В цен-тре «Соломотряса» приклеен печатный текст «Песни» Шабурова. Вокруг тек-ста – красочно выполненные Пугачевым рисунки, раскрывающие содержание «Песни».
Передовая статья «Нами пережитое» подписана гвардии капитаном Афа-насием Леоновичем Гарным: «Мне, инвалиду Отечественной войны и коман-диру батальона на Волховском фронте, – писал Гарный, – известна возрож-денная Шабуровым в его «Песне» суровая картина войны и тяжелых походов. Не могу без волнения читать «Песню», не могу без гнева говорить о бессове-стном поступке А. Васильева, который не знает войну и не нюхал боевого по-роха, не знал солдатской усталости и чудодейственной силы песни на фронте. А посмел оклеветать душевное произведение нашего земляка… Да здравст-вует «Песня»! Позор А. Васильеву, оплевавшему произведение нашего боево-го фронтового товарища!»
В начале крайней правой колонки «Соломотряса» наклеена перечеркнутая пером вырезка из «Курской правды» о произведении Шабурова «Песня», а ниже ее – статья восьми авторов. Она озаглавлена: «Размах рублевый, удар копеечный».
«Простота и ясность, искренность «Песни», ее непосредственность волну-ет нас, – писалось в статье. – И мы согласны с заместителем заведующего от-делом местных газет центральной «Правды» товарищем А. Перепуховым, что искренность и непосредственность, с какой написан этот отрывок из романа, не давали «Курской правде» оснований для несправедливого критического выступления». Но этого мало. Мы требуем напечатать письмо А. Перепухова в «Курской правде», посмевшей охаять Василия Петровича Шабурова. Мы требуем изгнания А. Васильева из редакции за пасквилянтство и оскорбление нашего земляка-писателя, которому мы выражаем свое сочувствие и под-держку в борьбе с копеечными ударами интриганов из редакции областной газеты…»
– Очень даже правильно написана Шабуровым его «Песня», – разъяснял колхозникам бывший фронтовик Кузьма Рынка. На груди его сверкали меда-ли, в волосах – изморозь седины. В Лукьяновке все знали Кузьму, председа-теля ревизионной комиссии колхоза «Глаз колхоза» и боевого служаку в 29 полку на Ленинградском фронте, к нему прислушивались. – И в грязи спать приходилось, и под дождем мокнуть, и пожара не бояться и от усталости с ног валиться приходилось. А как, бывало, начнет наш полковой запевало пес-ню, так и душа взыграется, мускул напружится, хоть тебе сей минут в бой иди… Скажи, Куприянычев, брешу я или нет?
– Не брехня, правда сказана, – подтвердил Федор Иванович. – Мне при-шлось тысячи верст исходить в боях и походах. И так вот оно было в жизни, как написано Шабуровым в «Песне». Такое меня зло берет на «критика» А. Васильева, который моськой набросился на «Песню», что я готов двинуть его в зубы…
Разволновавшиеся люди потребовали обсудить «Песню» и записать мысли колхозников в протокол, чтобы отослать протокол в газету и Шабурову. Но Сабур Иванович сказал:
– Мы это сделаем вечером, а сейчас осталось всего несколько минут до конца перерыва, не успеем, надо идти работать…
Вечером люди битком набились в хату, стояли под окнами. «Песню» Ша-бурова читал Сабур Иванович. Голос у него громкий, а тут еще тишина уста-новилась изумительная, так что каждое слово Сабура Ивановича было слыш-но и в хате и на улице.
«Сутками, не зная отдыха и даже на ходу принимая пищу, приходилось нам преследовать врага, – читал Сабур Иванович. Керосиновая лампа, каза-лось, тоже притихла и слушала: язык пламени осел под жаром человеческого дыханья, прижался к решетке. Перед глазами слушателей возникали картины похода солдат, их усталость постепенно передавалась людям, начинали ныть мускулы, в ушах перекликались чавкавшие звуки размешиваемой сотнями ног клейкой дорожной грязи. И казалось каждому слушателю, что и сам он шагает среди усталых солдат и готов вместе с ними упасть на обочину доро-ги, задремать на минутку, отдохнуть, как только послышится слово «привал». Но этого слава никто не произносит, солдаты идут, идут, идут. Это идет полк Василия Петровича Шабурова. Вот он, разгромив врага, вошел в сожженную деревню. Моросил дождик, трещали огни пожара. – Был объявлен привал. Не замечая дождя и грязи, огня и неудобств, солдаты повалились рядом с искря-щимися головешками в грязь и уснули…»
Сабур Иванович читал дальше о том, что через несколько минут солдат подняли на марш. Но они еле-еле передвигали ноги. И вот тут, в ночи, зазве-нела песня. Все узнали голос полкового комсорга, встрепенулись, запели вме-сте с ним, забыв о всех тяготах, забыв о всех тяготах, забыв смертельной ус-талости: вдохновенная песня звала на подвиги, бодрила, одолевала собою ус-талость и боль…
Закончив чтение, Сабур Иванович, осторожно, чтобы не нарушить охва-тившее людей очарование, присел на краешек табуретки, вздохнул…
– Хорошая «Песня», – нарушив молчание и вытирая платком набежавшие слезы, сказала Настя Бурихина. Ей было уже около сорока лет, она работала звеньевой в колхозе, но не забывала о своем пребывании с 1942 по 1945 год на немецкой каторге вблизи города Диссау и о том, как ее освободили солда-ты Отчизны. – Великие страдальцы! Я не могу их забыть. Они шли и спеши-ли, отказывая себе в отдыхе, чтобы скорее придти в Германию и вырвать нас из фашистских когтей. Спасибо им, спасибо Шабурову, что написал о них и о роли песни. Мы тоже пели, когда нам было особенно тяжело. Плакали и пели, иначе бы умерли, не выдержали неволи…
– Вот уже третий раз пришлось мне слушать чтение «Песни», а еще хоть десять раз буду слушать, – сказала с места Ольга Савеличева, соседка Бури-хиной, двадцатисемилетняя колхозница. – Когда нас фашисты угнали в Гер-манию на каторгу, они говорили, что конец всей России пришел и вся Крас-ная Армия поразбита. А вот в «Песне» показано, как эта Красная Армия фа-шистов гнала и спешила нас из плена выручить. Да как же этот бессовестный писун, Васильев, смел пачкать Шабурова?! Запишите и от меня передайте Шабурову спасибо, что он с солдатами спешил на выручку нас из неволи, фашистов бил. И пусть он от меня солдатам напишет спасибо. Вот и все мое слово…
Говорили многие. Одни подходили к столу, другие с места говорили. Уча-стники Отечественной войны, инвалиды, родственники погибших воинов – все они благодарили Шабурова и его однополчан, описанных в «Песне», за их подвиги, за бесстрашие, за умение песней одолевать усталость и упадок своих сил.
… Само по себе сложилось решение написать товарищеское письмо Ша-бурову и пригласить его в Лукьяновку для личного прочтения своих произве-дений и страничек из истории села. О том, что Шабуров писал эту историю, знали все и по рассказам и по газетным статьям. Сабуру Ивановичу Пугачеву единодушно поручили отправиться в город и вручить Шабурову письмо.
Утром, когда уже Пугачев собрался идти в город, ему принесли письмо из Курска. Оказалось, писала Мария Николаевна Патушинская, директор обла-стной заочной средней школы. Эта коммунистка многое сделала для Сабура Ивановича, помогла ему в послевоенное время устроиться на учебу, заботи-лась о нем, как мать. И образ ее встал перед глазами Пугачева, будто не письмо, а сама Мария Николаевна была перед ним и глядела на него умными и ласковыми карими глазами через хрустально-прозрачные стекла пенсне с золотой дужкой. Седеющая прядь волос шевелилась на ветру, охватывая край плюшевого коричневого берета, лицо светилось радостью: Марии Николаев-не понравилось написанное Сабуром сочинение. «У вас есть чувство худож-ника, особенно хорошо дан пейзаж…» «Мне помогал местный писатель Ша-буров, – неожиданно даже для самого себя признался Сабур Иванович. – Я читаю всегда его рассказы о нашем крае, о природе…» «Шабурова я знаю, – сказала Мария Николаевна. – Образованный человек большой души. Кстати, если желаете, могу написать письмо, чтобы вы сдавали экзамены в школе, где директором работает Василий Петрович Шабуров? Это ближе и удобнее, чем ехать в Курск…»
И вот получено это письмо. Поток мыслей и чувств захватили Пугачева. Всего несколько минут назад обстановка казалось ему совершенно простой и ясной: надо пойти в город и вручить Шабурову письмо колхозников с выра-жением их добрых чувств и отзывов о «Песне», с приглашением писателя в гости к колхозникам. Но вот теперь все осложнилось. «Не подумает ли Ша-буров, что я из корысти принес ему письмо от колхозников? – мелькали мыс-ли. – Ведь подумать так он может, если я вслед за письмом колхозников пе-редам ему рекомендательное письмо Марии Николаевны… Пожалуй, тактич-нее будет, если я отправлю письмо колхозников Шабурову почтой? Нет, не выйдет. Почта может дня три держать письмо, а его нужно вручить сегодня, обязательно сегодня. Об этом просили колхозники…»
Сабур Иванович присел у стола, задумался. Внезапно осенила его мысль, что нужно сначала передать Шабурову свое заявление и письмо Марии Нико-лаевны, а потом уже, когда будет принято Шабуровым решение, пусть даже отрицательное, потом уже передать ему письмо колхозников. «Это будет че-стно и не окажет никакого давления на Шабурова, – решил Пугачев. – Так я и поступлю, так сделаю!»
Двенадцать километров предстояло шагать Пугачеву по Курскому шляху до города. Многое передумал он в пути, вспоминая о себе и людях, о событи-ях и рассказах о них. «Где вымысел, где правда, трудно понять, – думал Са-бур Иванович. – Надо много учиться, много знать. И я хочу учиться. Обяза-тельно, как только получу аттестат зрелости, поступлю на филологический факультет МГУ. Это неважно, что скоро мне стукнет тридцать лет. Не я же виноват, что пришлось бросить учебу, идти на войну…»
Становилось жарко. В синеватом мареве виднелся город на буграх. Про-зрачными волнами струились испарения, и ощущение зноя все более и более заполняло собой Пугачева. Он повесил на руку свой флотский бушлат, ос-тавшись в белой рубашке, аккуратно вобранной в брюки, затянутые матрос-ским поясом с медной бляхой. Потом снял бескозырку и подставил ветерку стриженую «полубоксом» темно-русую лобастую голову. Голубые глаза его искрились какой-то особенной любовью к природе, во взоре их плескалась жажда полнокровной духовной и физической жизни, страсть к знаниям, буря планов и надежд, смелых замыслов и догадок. А думать было о чем, волно-ваться стоило.
Несколько лет тому назад Сабур Иванович возвратился из военного гос-питаля, получил маленькую пенсию, которой не могло хватить даже на очень скромную жизнь. Поэтому, пренебрегая физическим недугом, поступил он на курсы шоферов. По окончании месяца два искал работу, после чего устроился вахтером охраны, а потом и грузчиком автотранспортного цеха строительства КМА. Совмещал работу грузчика со стажировкой водителя машины. Осенью сдал экзамен и получил удостоверение на право водить машину. Но машину не дали: не оказалось свободных в гараже. Рассчитался на КМА, пришел ра-ботать в колхозе родного села, охлопотал себе место в областной заочной средней школе.
Теперь он шел по гладко прикатанному и блестевшему на солнце Курско-му шляху. Ни деревца, ни лесочка. Степь. Лишь кое-где зеленели кусты ши-повников, кланялись ветерку гибкие рябины, матовыми волнами пробегали тогда воздушные потоки по травам и пшеницам.
«А что же все-таки ожидает меня там, в городе? – отвлекшись от наблю-даемых картин природы, все чаще мысленно спрашивал себя Пугачев. – При-ду вот, а Шабуров повернет меня назад, на какой-нибудь параграф инструк-ции сошлется, откажет включить в список экзаменующихся. Формально он будет прав: надо бы ведь мне подать заявление не сейчас, а еще в апреле. Да, будет прав, формально. Но какие чувства могут возникнуть тогда в моем сердце? Пожалуй, образ обаятельного человека, каким мне представляется Шабуров, растает, умрет в сердце. Как не хотелось бы мне увидеть Шабурова таким, как все все, вернее большинство чиновников… Да что я…, зачем до-пускаю такие мысли? Шабуров, автор «Песни», не может быть чиновником-формалистом. Нет, не может. Да и Мария Николаевна не стала бы писать ре-комендательное письмо к чиновнику. Ну, ладно, пусть будет что будет, а я рад личной встрече с Шабуровым, и она состоится сегодня».
С этими мыслями Сабур Иванович Пугачев вошел в город.
Вот и серое покосившееся здание номер 18 на Демократической улице. Оно похоже на голубятню, устроенную почему-то на ярко выбеленном кир-пичном фундаменте с полуподвальными окнами. Крыша проржавела, пестре-ет заплатками – железными, черепичными, толевыми и просто фанерными. Местами угреватыми нарывами краснели осколки кирпичей, всунутых в рва-ные дыры рыжих от времени листов железа, чтобы не вся дождевая вода ли-лась сквозь худую кровлю на чердак. Под окнами здания шумели листвой умирающие карагачи и вязы, посиневшими сухими пальцами сожженных молнией веток показывая в синее небо.
Рассохшиеся филенчатые двери были раскрыты настежь, сабур Иванович шагнул в них и поднялся по деревянным ступенькам в крохотный светлый коридор с выходящим во двор детского сада оконцем.
Во дворе бегали, играясь, ребятишки. Слышалось воркование голубей на крыше, звонко чиликали воробьи в кустах акации. В коридорчике было тихо, безлюдно: ведь школа работала лишь по вечерам. Но правое ухо Сабура Ива-новича уловило характерное посвистывание вязальных спиц. Он шагнул в со-седнюю комнатушку.
– Здравствуйте! – сказал он сидевшей у стола немолодой женщине со спи-цами и чулком в руках. – Могу ли я видеть директора школы?
Женщина подняла голову, перестав вязать.
– Василия Петровича? – переспросила она. – Почему же? Он всем досту-пен, к нему всегда идут-идут люди, не отказывает никому… Пройдите в со-седний класс, там он с учителями…
Сабур Иванович постучал в дверь, вошел. В классе за грубыми учениче-скими столами сидели учителя с классными журналами. Они что-то выписы-вали в ведомости, готовились к заседанию Педсовета. Царила рабочая тиши-на, свойственная для думающих, а не просто механически выполняющих ра-боту людей.
– Мне к Василию Петровичу Шабурову, – робея, дрожащим голосом ска-зал Пугачев. Он никогда до этого не видел Шабурова, но узнал его по знако-мой с детства задумчивой позе и по копне вьющихся волос над высоким со-кратовским лбом. Еще учась в четвертом классе Лукьяновской школы, читал однажды Сабур Старооскольскую районную газету «Путь Октября» за 18 мая 1936 года с рассказом Шабурова «Гражданин» и с портретом автора. Он со-хранил эту газету. Потом, в годы войны, газету берегла семья Пугачева, а те-перь вот Сабур Иванович принес ее в Старый Оскол, чтобы подарить Шабу-рову вместе с письмом колхозников. «А как поседел мой любимый автор! – с горечью подумал Пугачев, когда Василий Петрович повернулся к нему и при-гласил садиться. – Поза, осанка все та же, как и на газетном портрете, а седой, стареющий. Лишь глаза живы и молоды, умно и ободряюще глядят на лю-дей».
– Спасибо, я постою, – поблагодарил Пугачев. – Прочтите, пожалуйста, письмо из областной заочной школы и мое заявление…
Пока Шабуров читал бумаги, Сабур Иванович жадно рассматривал его, пытаясь запомнить каждую черточку внешности, отыскать наиболее харак-терное в ней, чтобы вернее потом судить и о всем складе характера этого че-ловека, о его сердце и душе.
– Что ж, молодой человек, приходите на экзамен. Познакомьтесь с нашим расписанием… Если вам нужна консультация, пожалуйста. Мы вам поможем. У нас есть группа участников Отечественной войны, вот в нее и мы вас вклю-чим, – Шабуров глядел на Пугачева такими добрыми глазами, что у послед-него заволновалось сердце, и он чуть не бросился обнять Шабурова. Но тут же робость так одолела Пугачева, что он начал пятиться к двери, чуть слыш-но лепеча:
– Спасибо, Василий Петрович! Премного благодарен, спасибо!
– Не стоит, пожалуйста, пожалуйста! Очень рады помочь воину в учебе…
Очутившись за дверью, Сабур Иванович ужаснулся, что не сделал главно-го, забыл вручить Шабурову пакет с письмом колхозников и с газетой «Путь Октября» № 113(1243) от 18 мая 1936 года.
«Что же делать, как же теперь? – роем закружились мысли, стало особен-но жарко, по лицу покатился пот. – Колхозники заклюют, если не вручу…»
Потоптавшись у двери, Сабур Иванович одолел свои сомнения и робость, приоткрыл дверь и, встретившись глазами со взором Шабурова, начал таин-ственно манить его рукой. Он видел при этом, что учителя начали коситься на дверь, растревоженные ее мелким скрипом, а Шабуров изумленно раскрыл глаза и развел руками.
– Зачем по секрету? – сказал он. – Я от учителей ничего не скрываю. За-ходите, пожалуйста, говорите при всех. Вам нужна индивидуальная помощь?
– Нет, Василий Петрович, у меня другое дело! – ступив через порог, воз-разил Сабур Иванович. – Не личное дело, а народное, общественное…
– Тем более, пусть все знают. Прошу, – показал он на стул, приглашая Пу-гачева садиться. Учителя с интересом, посматривая друг на друга, следили за Пугачевым и за Шабуровым. Им нравилось, что Шабуров, очистив школу от случайных и примазавшихся к педагогическому коллективу людей, довери-тельно относится к учителям. Но и они не ожидали разыгравшейся сцены, чувствовали себя немного смущенно и не за себя, а вот за этого молодого парня во флотской форме. У него градом катился пот с лица, покраснел лоб и огненно-розовыми стали уши. – Слушаю вас, молодой человек…
Пугачев вытер пот с лица, сунул сиреневый платочек в карман флотских безукоризненно разглаженных брюк, потом достал из газетного свертка тол-стый голубой пакет, перехваченный крест на крест алой шелковой тесемкой, подал Шабурову.
– Это вам лично от колхозников. Просят они вас в гости, на литературный вечер. Кроме того, в пакете лежит газета с вашим рассказом «Гражданин». Это вам от меня, от вашего читателя… Извините, но мне жарко. Разрешите, я пойду…
– Ну что ж, дорогой, спасибо! К колхозникам приеду. Благодарю их за приглашение. Передайте им привет!
Пугачев ушел, а учителя прочитали содержимое пакета, поздравили Васи-лия Петровича с проявленным к нему вниманием со стороны читателей, по-том долго рассматривали, передавая из рук в руки, номер газеты с портретом Шабурова и с его рассказом «Гражданин».
– Как молодо вы тогда выглядели! – восклицали некоторые. – А теперь вот седина, седина…
– Представьте себе, дорогие товарищи, – бодро возразил Шабуров, улыб-нулся, – я горжусь этой сединой. Это как бы мой второй орден Великой Оте-чественной войны первой степени. Даже немножко не так: сначала я поседел за несколько дней исключительно тяжелых боев в полном вражеском окру-жении, а потом мне дали Орден. Дело это было в 1944 году, в Румынии…
Учителя начали упрашивать Шабурова. чтобы он рассказал об этом бое.
– Работу мы закончили, если вы не утомились, то очень просим. С удо-вольствием послушаем…
– Я вам не расскажу, а прочту об этом, – согласился, наконец, Шабуров. Он достал из портфеля машинописную 8-ю книгу романа «Перекресток до-рог» и начал читать четырнадцатую главу этой книги «Гвардейцы».
«… В штабном «Дугласе» было значительно просторнее, чем в других са-молетах, взявших с Баташанского аэродрома курс на Быстрицкие горы…»
С полчаса читал Шабуров. И перед слушателями кадр за кадром разверты-валась картина подвига 22-го десантно-воздушного полка, сражавшегося с фашистами в Румынии в 1944 году.
Слушали, затаив дыхание. Тревога и боль неудач, мука жажды и надежда на победу, отвага и самоотверженность, любовь к Отечеству и ненависть к врагу, долг перед партией и народом, радость победы – все это нашло свое отражение в главе «Гвардейцы», взволновало учителей… Они как бы сами сделались участниками событий, присутствовали при развязке боя полка в окружении, при начале великого наступления и при награде полка орденом Ленина. Кто-то из учителей попросил Шабурова повторить концовку главы, и он это выполнил.
«… К ночи небо стало мглистым, заморосил дождик. Ровно в час букеты разноцветных огней расцвели в свинцовой выси, вслед за этим густым розо-вым светом озарились леса и горы. Огненные челноки реактивных снарядов свистящим грохотом пронзили мглу, обозначив начало великого наступления.
… Часов в девять утра, когда грохот наступления откатился далеко на юг, к расположенному на берегу Бухлака на отдых полку примчался мотоциклист с пакетом.
Перед воинами, выстроенными в линию ротных колонн, Шабуров прочи-тал телеграмму генерала Шумилова с поздравлением полка, награжденного орденом Ленина.
– Служим Советскому Союзу! – загремело в рядах.
Шабуров снял каску. Свежий ветер трепал его волосы, поседевшие за дни тяжелых боев. А в сердце его хлынули, перебивая друг друга, горячие чувства радости и гордости за своих однополчан, с которыми был он спаян воедино кровью, подвигом и гвардейским званием… Таких людей, гвардейцев, никто не победит, никто не имеет права обижать!»
– Хорошо сказано, – вздохнула Мария Александровна Сафонова. В серо-голубых ее глазах с длинными белесыми ресницами, и в краске вспыхнувших щек продолговатого лица и в жесте качнувшихся узких плеч – во всем Шабу-ров почувствовал великую душу в этой женщине и искренно пожалел, что она связала свою судьбу с эгоистом Ледовским, который весь смысл жизни видит в приспособлении к начальственным лицам, в личной карьере и в ненависти к одаренным и талантливым людям. – Хорошо сказано, но не всеми понято. Например, пьяница Васильев хвастал на днях в кругу собутыльников, что Шабурову он и его корреспондентские друзья не дадут хода, не дадут жиз-ни…
– Народ сдунет Васильева с дороги, – сказал кто-то из заднего ряда. – Мы же вот только что перед чтением романа знакомились с письмом лукьянов-ских колхозников… Это символ грядущей победы таланта над завистью, над подлостью интриг…
…………………………………………………………………………………
А в этот час секретарь райкома партии Сергей Пантелеймонович Перепи-лицын был не в духе. Ему уже успел Елейный Прокоша донести о письме лукьяновских колхозников Шабурову и о том, что сам он лично, зайдя слу-чайно в школу рабочей молодежи, подслушал содержание письма и узнал, что оно принесено из Лукьяновки Сабуром Ивановичем Пугачевым. «Пони-маете? – скрипел Елейный Прокоша на ухо Перепелицину, молитвенно опус-тив глаза в пол и сотворив на лице святую гримасу. – Вы дали установку оса-живать славу Шабурова, а люди не повинуются… Надо принимать меры, иначе высоко возлетит Шабуров, напишет о нас в романе, как оно было. А разве вам выгодно читать о себе, как было? И вам невыгодно и мне не выгод-но, многим не выгодно… Примите меры, очень прошу… Пугачева надо вздернуть по комсомольской линии, он же в райкоме комсомола влияние имеет. Понимаете?»
Часа полтора после ухода Елейного Прокоши из кабинета, Перепелицын никого не принимал, а все ходил и ходил по кабинету в военном костюме, бу-хал сапогами о пол. Угрюмое курносое лицо его еще более помрачнело от выступившей черной с проседью небритой щетины на скулах. Нависшие бро-ви оттеняли кипевшую в его серых глазах злость, крупные складки на низком лбу казались вспухшими.
Видимо, Сергею Пантелеймоновичу стало очень жарко, душно. Кулаком постучал о раму окна, открыл форточку. Но и это не охлаждало. Тогда он сбросил с себя военный китель, повесив его на спинку стула, остался в белой рубашке и грузно присел у стола, обхватив голову руками. Темно-фиолетовые запонки на обшлагах манжет дико мерцали, будто выросли у запястий стран-ные звериные глаза.
Зычно крякнув, Перепелицын стремительно расстегнул пуговицы рубаш-ки, распахнул пазуху, откуда выглянула мшистая черная заросль. Муха с раз-лета ударилась туда, запуталась и застонала жалобным жужжанием. Он при-давил ее пальцем, выщипал из шерсти, презрительно бросил на пол, шмыгнул по ней каблуком и плюнул. «Да, нельзя допускать литературных успехов Ша-бурова, – остро кольнули его мысли. – Нельзя давать слово о нас этому чело-веку, который так и останется не прирученным, мыслит самостоятельно, зна-ет все о нас, все…»
Сергей Пантелеймонович рванул трубку телефона с никелированных ви-лок, отбросился на спинку стула и властно рявкнул в микрофон густым бари-тоном:
– Центральная! Кабинет секретаря Райкома комсомола…
Райком комсомола ответил не сразу. Это раздражало Перепелицына, по скулам заходили синеватые желваки, толстые бескровные губы, похожие на концы синих резиновых подметок, то плотно сжимались, то разжимались, об-нажая металлические зубы.
– Шерстакова Игоря немедленно ко мне! – бросил в трубку, как только от-ветили из райкома комсомола. Постучал трубкой о стол, нервно сунул ее на вилки рычажка. – Всех вразумлю, всем поверну мозги. И никого не боюсь, кроме Шаповалова. Этот держит в руках все нити дела моего сына, знает о самостреле моего Володьки. Но и Шаповалов теперь будет молчать, потому что сам принял участие…, помог замять дело о Владимире, принудил райво-енкома Коренева проситься на север, кажется, в Колыму, сыну моему помог уйти от наказания. Время работает на меня, всех зажму, пищать перестанут, у ног моих распластаются, гга-а-адины!
Секретарь райкома комсомола, Игорь Шерстаков, заторопился к выходу. Потом остановился перед зеркалом, отразившим его длинное лошадиное ли-цо и сухую высокую фигуру в темно-синем костюме, начал охорашиваться и снимать с пиджака и брюк какие-то приставшие ниточки, пушинки, мелкие клочки бумажек: Перепелицын любил аккуратно одетых людей. «По какому же это вопросу так срочно вызвал меня Сергей Пантелеймонович? – робея, недоумевал Шерстаков. – Неужели кто-то донес ему мой разговор с Сабуром Ивановичем о том, что Перепелицын – тупой безграмотный человек с трех-классным образованием и хапуга? Черт меня дернул высказать эту правду, когда в соседней комнате сидел кто-то из соглядатаев, кажется, Женька Ада-мов. Впрочем, этот вряд ли донесет Перепелицину: они – личные враги. Но кто же тогда? Узнать бы, обезвредить…»
Здание райкома партии было рядом. Подымаясь по лестнице на второй этаж, Шерстаков продолжал все сильнее и сильнее тревожиться. «А вдруг он вызывает меня по делу старшей сестры, ушедшей в свое время добровольно с фашистами в Германию или по делу службы у фашистов моего отца? – коло-тилось сердце, тяжело дышалось. – А, может, докопался этот тупой идол, что мы с братом скрыли свое кулацкое происхождение при поступлении в пар-тию? Знать бы, зачем он вызывает… Неужели по делу Ирки Простаковой? Это страшнее всего. Тут уж прямая измена партии… И черт меня дернул жить с ней, дать ей рекомендацию в партию да еще научить обмануть райком и ничего не рассказывать на бюро о своих связях с фашистами…»
Пока дошел Игорь Шерстаков до высокой двери, обитой черным дерма-тином, пот прошиб его насквозь, туберкулезные легкие растревожились. И он хватал воздух, как рыба, губами. У двери остановился в крайней нерешитель-ности. Еще раз поправил лацканы пиджака, смахнул с коленей брюк вообра-жаемые пылинки и, мигая по-птичьи вороватыми глазами, постучал суставом указательного пальца о никелированную скобку двери.
– Войдите! – послышался баритон, и Шерстаков вступил в кабинет. Сер-гей Пантелеймонович поднял глаза на вошедшего, показал ему на стул у края стола, хмуро всмотрелся в лицо Шерстакова, так что тот втянул голову в пле-чи и мелко задышал, будто захныкал. Губы задрожали, по смуглым щекам поли белесые пятна.
– Я-я-я слушаю вас, Сергей Пантелеймонович, – виноватым дрожащим голосом сказал Шерстаков и задохнулся, начал кашлять, придавив ладонью платок ко рту и угнув гладко причесанную темноволосую голову…
– Мало слушать, меня надо слушаться! – гаркнул Перепелицын. – Вы рас-пустили комсомольцев, не знаете их, не держите в кулаке, хотя вам бы это с руки-и-и…
– Простите, если что не так, – простонал Шерстаков, – Но против ваших интересов я не могу выступать. Ведь по вашей рекомендации утвердили меня секретарем райкома…
– Вы об этом не распространяйтесь нигде, – прервал его Перепелицын. – Мало ли я кого рекомендую, черт бы вас взял! Подбираю послушные кадры, а они часто дерьмом оказываются, о моем авторитете не заботятся, не пресе-кают моих конкурентов… Вы вот скажите, чье имя в районе должно быть са-мым громким? Кого должны люди приглашать на беседу? Ну, смелее-смелее…
– Да это уж, конечно, имя первого секретаря Райкома партии…
Улыбка тронула губы Перепелицына, лицо его стало немного добрее.
– Мысль у вас правильная. Но почему же вы допускаете, что комсомолец Пугачев Сабур из Лукьяновки приглашает на литературный вечер не меня, а Василия Петровича Шабурова? Да, кстати, кто есть этот Пугачев Сабур Ива-нович?
– Сын коммуниста, член Райкома комсомола, секретарь первичной ком-сомольской организации колхоза имени 1-е Мая, наш внештатный инструк-тор…
– Даже? – с особым удивление переспросил, вернее, воскликнул Перепе-лицын. – А вы знаете, что этот Сабур Иванович взволновал народ в защиту напечатанной в газете «Песни» Шабурова, разнес в пыль и дым критическую заметку А. Васильева против Шабурова и возглавил демонстративную твор-ческую встречу Шабурова с лукьяновцами для чтения романа «Перекресток дорог» и краеведческих статей и рассказов этого писателя?
– От вас впервые слышу, – снизив голос до полушепота, сказал Шерста-ков. – У меня нет основания поддерживать Шабурова, скорее я готов бы по-весить ему камень на шею и утопить в реке. Ведь вы не знаете всего, что Ша-буров сделал для нашей семьи… – Шерстаков вовремя опомнился, начал умышленно кашлять, гася этим свое внезапно вспыхнувшее желание расска-зать, как Шабуров раскулачивал в свое время Шерстаковых и как пришлось Игорю, его брату Вячеславу и самому их отцу, Федору Лукичу, елозить на коленях перед столом комиссии и упрашивать не высылать семью на соловки. «Фу, черт, чуть не проговорился, – злился Игорь сам на себя, кусая губы. – Разве же мне выгодно жаловаться на Шабурова Перепелицину и рассказы-вать, что наша семья владела лишь в одном селе Знаменском всеми землями от центра до Егоровой мельницы и держала в сезон по 30 и более батраков? Об этом я должен молчать, пока представится возможность отомстить Шабу-рову за раскулачивание. Впрочем, нам удалось тогда своими слезами и по-корностью обмануть Шабурова, он посоветовал комиссии ограничиться кон-фискацией нашего имущества, не высылать семью в Соловки. И за это ему спасибо, чудаку...»
– Мне наплевать на ваши взаимоотношения с Шабуровым, – стукнул Пе-репелицын кулаком о стол. – Я требую от вас полного повиновения и полного понимания, что слава Шабурова для меня лично вредна, вообще нам не вы-годна его слава. Со своей стороны я сделал необходимое: подтравил Юрия Солнышко из Курского книгоиздательства скомпрометировать произведение Шабурова «Частичка Родины» и не допустить публикации этой книги об ис-тории Старого Оскола, а также написал в ЦК, чтобы не давали разрешения на публикацию романа Шабурова «Перекресток дорог». По телефону созвонился я с критиком Леноблем и сообщил ему самую отрицательную характеристику Шабурова, попросил дать отрицательную рецензию на рукопись Шабурова «Перекресток дорог». А то ведь, знаете, Просеков из Курска уже готов был опубликовать роман, понравился ему…
– Пришлось мне недавно ехать с Шабуровым поездом в Курск, – не стер-пел Шерстаков, вставил свое слово, но сейчас же осекся, так как Перепели-цын глянул на него сердитыми глазами. – Извините, Сергей Пантелеймоно-вич, увлекся…
– Раз начал, продолжай, – сказал Перепелицын. – Хочу я знать, что инте-ресного было при вашей с Шабуровым поездке…
– Читал я одну главу из романа Шабурова. Из 9-й книги романа. Называ-ется глава «Ознакомление». Здорово в ней описано ознакомление Шабурова с кадрами учителей и с порядками в школе, принятой им после демобилизации из армии. Мне понравилось, хотя и скребет сердце…
– Мне тоже понравилось, – сказал Перепелицын. – Я читал третью книгу романа «Перекресток дорог». Здорово написано о втором походе Антанты, о посещении Старого Оскола Ворошиловым, Щаденко, Сталиным… но и мор-ду нам тоже здорово Шабуров двинул… Я вот тогда выписал кое-что из ро-мана, послушай. – Перепелицын порылся в ящике стола, достал тетрадь и на-чал читать отрывки из одиннадцатой главы третьей книги романа, названной «Шестьдесят два дня».
 «… В ночь под 22 ноября 1919 года в Старом Осколе начали действовать вооруженные подпольщики. И утром, когда на улицах города зацокали мно-гочисленные копыта буденовских коней, засверкали в морозном воздухе бое-вые кавалерийские клинки, Мирошников Иван Федорович лежал рядом с Ан-пиловым у пулемета возле реального училища на Белгородской улице. С ме-лового бугра они длинными очередями били по удиравшим через гуменские поля в направлении Чуфичево белым…», – Перепелицын прервал чтение и хмуро посмотрел на Шерстакова. Погрозил кому-то пальцем:
– Ты понимаешь, Игорь Федорович, воспевает Шабуров того самого Ан-пилова Константина Михайловича, которого я исключил из партии за пребы-вание на оккупированной немцами территории в 1942–1943 годах…
Шерстаков весь затрясся при этом, вспомнив, что его собственный отец не только пребывал на оккупированной фашистами территории, но и активно сотрудничал с ними, выдавал на их расправу советских людей. Не найдя ни-чего большего сказать и стремясь как-то скрыть от Перепелицына охватив-ший его страх, Шерстаков сказал невпопад:
– Я тоже слышал о Константине Михайловиче Анпилове, он ведь ветеран революции, участвовал еще в 1905 году в восстании матросов крейсера «Оча-ков» против царизма, а в 1919 был членом подпольной группы на транспорте и боролся против Деникина…
– Замолчите! – стукнул Перепелицын кулаком о стол. – Что, ты желаешь поддержать Шабурова в его оценках Анпилова? Но ведь это против меня, я не потерплю! Слушай лучше, что дальше написано в романе.
«… В это время ветераны революции были в Курске. Они стояли с обна-женной головой перед братской перед братской могилой на площади «Боро-динское поле». Здесь покоились десятки замученных белыми людей. А еще 1350 человек, умерших от голода и тифа, было похоронено в четырех брат-ских могилах за Херсонскими воротами. «Народ мой! – мысленно говорил Василий перед могилами. – Ты приносишь себя в жертву свободе и счастью. И пусть будет проклят тот, чьи родные и друзья помогали своим поведением врагам моего народа, пробрались потом к партийным и государственным по-стам, и вздумают забыть о заслугах мучеников, сядут на шею их потомкам и начнут натравливать своих сатрапов, как собак, против честных людей, вер-ных сынов Отечества. Позор таким и вечное презрение!» – Понимаешь, Игорь Федорович, это прямой намек, может быть, на меня… Тьфу, черт возьми! Почему только на меня? Возможно, на Шерстаковых и на всех, по-хожих на нас…
– Но ведь вы же…, – начал было Шерстаков. Тогда Перепелицын грубо выругал его и сказал:
– Обо мне не вам судить. Идите! Да не забывайте, что Шабурова, Анпило-ва, Пугачева надо всячески прижимать, чтобы сломить их волю, заставить ползать, а не ходить мимо нас с поднятой головой… Если мне не удастся до-вести дело до конца (Болен я, долго не проживу), беритесь вы с братом за Шабурова. Если не доконаете его и не помешаете ему публиковать роман «Перекресток дорог», он навсегда сожжет нас этим романом, расскажет наро-ду правду, которая нам кажется уже погребенной… Шабурова не проведешь и не обманешь. Его просто надо уничтожить…
…………………………………………………………………………………
Через день Шерстаков вызвал Сабура Ивановича к себе, притворился дру-гом Шабурова, с интересом расспрашивал о восторженной встрече колхозни-ков с писателем, просил по несколько раз пересказывать выступления кол-хозников и самого Шабурова.
– Я и сам не разделяю позицию «Курской правды» по отношению Шабу-рова и его «Песне», – сказал, наконец, Шерстаков, развалясь в кресле. Этой позой он как бы хотел выместить на Пугачеве весь свой страх и все пережи-тое в кабинете Перепелицына, который так же вот сидел перед Шерстаковым вразвалку, как теперь Шерстаков сидел перед Сабуром Ивановичем. – Замет-ку «Об одной «песне» написал, конечно, А. Васильев, корреспондент газеты по нашему району. Это мне хорошо известно от самого Перепелицина. Зна-ешь, зависть и тому подобное. Шабуров – талантлив и до самозабвения смел. От его критики виновному трудно устоять на ногах, если нет крупной под-держки.
Сабур Иванович кивнул головой в знак согласия.
Потом они долго сидели молча. Сабур Иванович косился на Шерстакова, тот листал лежавшую перед ним книгу у настольного телефона и все время ерзал, будто его кололи невидимые шипы.
– Шабурова все знают, – внезапно снова заговорил Шерстаков тем осо-бенным голосом, в котором можно было заметить и затаенный страх, и запря-танную глубоко радость и волнующее душу беспокойство за завтрашний день. Это происходило, вероятно, потому, что Шерстаков боялся прямо вы-сказать свои враждебные чувства к Шабурову, но и не был в состоянии за-быть о них, не был в состоянии в тоже время умолчать об общепризнанных качествах этого человека. – Да, я говорю серьезно: Шабурова все знают. Спросите любого встречного горожанина и он ответит, что Шабуров – пре-красный человек, учитель, гражданин. Да, именно таким знает его народ. Ну, конечно, подлецы и разные там… его за это ненавидят, тоже и побаиваются… Ты, Сабур Иванович, лично знаешь Шабурова? – Шерстаков решительно за-хлопнул книгу, выпрямился.
– Раньше знал о нем по опубликованным в газете и в литературном альма-нахе «Утро» произведениям, теперь прекрасно знаю по личному знакомству, – сказал Сабур. – Скоро буду сдавать у него экзамен…
– Это для меня новость. Поздравляю! – Шерстаков махнул через стол свою длинную-предлинную руку, пожал ладонь Сабура. – Учеба есть хорошее дело, Я тоже учусь заочно в Старооскольском учительском институте…
– По какой специальности?
– Историк.
– А мне больше нравится математика и филология. Мечтаю поступить в Университет, в Москву…
– Нет, я слаб для университета, – признался Шерстаков. – И для матема-тики слаб. Тоже и русский язык слабо знаю, еле бреду. Вот и пошел по линии наименьшего сопротивления, на историческое отделение устроился… Язык у меня подвязан надежно, выговорюсь…
– А мне страшно, что историки думают выговариваться, – внезапно осер-дился Сабур, покраснели уши, покраснел лоб. – Ведь людям правда нужна, а не умение «выговариваться»…
Шерстаков почесал в затылке, промычал что-то насчет правды, потом встрепенулся вслед направившемуся к двери собеседнику, догнал его.
– Подожди, Сабур, надо сказать тебе, – таинственно проговорил он. Лицо его стало очень серьезным, глаза подкатились под лоб. – Но, пожалуй, не здесь. Давай пройдемся…
Был солнечный полдень, наступило безветрие. В тиши дремали липы, ака-ции, тополя и вязы, бросая на тротуар короткую тень. Сабур чувствовал лок-тем локоть Шерстакова, слушал его приглушенный голос. И слова, как иглы, кололи сердце, возмущали разум, горячили.
Шерстаков передал полностью свой разговор с Перепелицыным о Шабу-рове и о том, что против этого писателя складывается заговор местных пар-тийных вожаков, боящихся разоблачения и ненавидящих талант Шабурова. Он умолчал при этом о своем отношении к Шабурову, об истином отноше-нии, а не декларативном, которое провозгласил перед Сабуром Ивановичем и выставил себя поклонником Шабурова, его другом и учеником. Об этом бо-ялся сказать, об истинных чувствах. Мышиная натура Шерстакова не позво-ляла ему говорить правду о своих чувствах до тех пор, пока он был не уверен в возможности расправы над Шабуровым и пока такая расправа казалась ему невероятным и невозможным явлением в стране Советов. Он решил ограни-читься лишь чисто психологическим давлением на Пугачева, рисуя перед ним картину возможной опалы Шабурова и тем самым надеясь посеять в сердце Пугачева робость, чтобы заставить его отойти от Шабурова и даже, если по-требуется, включиться в антишабуровщину, то есть в компанию, поставив-ших своей целью смять талант писателя, убить его труды, закрыть от него солнце творческой радости.
Они прошли чуть ли не до птицекомбината на выходе из города на Кур-ский шлях, потом возвратились оттуда, прошли почти до парка на Нижней площади. Позади осталось двухэтажное здание райкома с висевшим над тро-туаром решетчатым балконом, впереди – зеленел парк за оградой.
– Так вот, Сабур Иванович, учти! – подавая руку на прощание, так как Са-бур заспешил к поезду, на Гуменскую остановку, предупреждающе сказал Шерстаков. – Не забывай Шабурова, если хочешь, но и помни о сложности жизни. Ведь наша жизнь, если сказать по правде, это сплошная дискуссия и игра в одоление: сегодня меня одолели, завтра я одолею… Короче, советую не забывать о врагах Шабурова. Их много и они сильные. Одолеют если, ни-какая правда тебе не поможет, честное слово. Мы вот прошли с тобою город из конца в конец – от кладбища до тюрьмы… Амплитуда? Ну, вот, до свида-нья!
Шерстаков удалялся быстро, сутулясь и как-то странно подергивая левым плечом. А когда он скрылся в толпе возле кинотеатра «Октябрь», Сабур хотел повернуть с площади на улицу Володарского, чтобы идти к остановке поезда мимо глубокого яра, но какая-то сила заставила его оглянуться. И перед ним, освещенный солнцем, серебристым блеском засиял памятник Ленину на чер-ном мраморном пьедестале. Выбросив руку вперед, Ленин звал в коммунизм, к борьбе, к чести и бесстрашию.
– Шабуров! Василий Петрович Шабуров! Ты правильно понял Ильича, и я пойду с тобой, не боясь борьбы и страданий за правду. Разве не говорил Маркс, что самое главное в жизни есть борьба? Шерстаков припугнул меня, но я не испугаюсь. Да и чего бояться сыну пастуха-коммуниста в стране дик-татуры рабочего класса? Пожалуй, надо одного бояться – перекрасившихся под коммунистов приспособленцев, похожих на Шерстакова… Гм, жизнь – сплошная дискуссия! Пожалуй, в этом он прав, этот Шерстаков, о котором пришлось слышать однажды рассказ Михаила Михайловича Набережных из Бродковской школы. Теперь это учитель, а в прошлом работал он батраком у Шерстаковых… Вот и философия дискуссии. Почему же Перепилицын счи-тает более приемлемым быть в союзе с Шерстаковым против Шабурова и ме-ня? Не есть ли это признак перерождения, признак усиления вчерашних кула-ков в нашем руководящем аппарате? Вот это дискуссия… К чему это Шер-стаков сказал мне об амплитуде от кладбища до тюрьмы? Ну, ладно, я не роб-кий, не боюсь борьбы. Дискуссия, так пусть будет дискуссия с участием бат-раков, а не одних только кулацких представителей. Я об этом когда-нибудь скажу Шерстакову прямо в лицо, чтобы он не вилял хвостом и не лицеме-рил… Дискуссия!





13. ЖИВЫЕ ИСКОПАЕМЫЕ

Сабур Иванович, получив аттестат зрелости и поступив на заочную учебу в Московский университет, часто бывал в Старом Осколе: в городских биб-лиотеках выискивал он нужную литературу, консультировался у Шабурова по вопросам истории и краеведения, изучал его метод литературного творчества. Рылся в бумагах и документах краеведческого музея, непременно участвовал во всех спорах по вопросам культуры, присматривался к людям. Часто, заду-мываясь над поведением знакомых ему учителей и журналистов, он разоча-рованно произносил вполголоса: «Обидно глядеть, это же просто живые ис-копаемые».
А факты жизни, встречавшиеся на каждом шагу, все более убеждали Са-бура Ивановича, что «живые ископаемые» не только развелись в превеликом множестве, но и нередко определяют «погоду жизни», решают судьбы та-лантливых и своеобразных людей, их произведений, формируют вкусы, тру-бят о них голосом подвальных статей и рецензий, радиопередач и докладов. Трубят без опасения получить отпор: ведь у сторонников другого мнения нет никакой трибуны, никакой возможности для возражения.
– И все же, я буду им возражать! – восклицал Сабур Иванович, – Обязан возражать, иначе они всю жизнь покроют тиной, заполонят людей в сети стандартов. Взять, например, поведение критика Ленобля по отношению к роману «Перекресток дорог». Это же ханжество, смешанное с трусостью и желанием угодить кому-то за счет Шабурова… Конечно, делается это Леноб-лем не без корысти и не без сотоварищества с некоторыми писателями…
Растревоженный своими мыслями, Сабур Иванович пришел однажды к Шабурову и попросил его разрешения познакомиться со всей творческой ла-бораторией и архивами, относящимися к роману «Перекресток дорог» и к другим произведениям писателя.
Более месяца работал Сабур Иванович над материалами, делал выписки, писал письма, ругался с адресатами, снова писал и писал, надеясь, как он го-ворил «пробить стену и просветить лбы живым ископаемым». В его тетради оставались заметки, которые он много раз перечитывал, дополнял новыми мыслями, снова посылал Леноблю, Областной комиссии союза советских пи-сателей, Николаю Вирте и еще каким-то писателям, но те упорно молчали, не давали ответов: трудно было отвечать на страстные филиппики Сабура, ули-чавшие критика и писателя в недобросовестности и плагиате…
Тогда Сабур Иванович сел и написал следующее письмо в редакцию «Ли-тературной газеты»:
«С романом В. Шабурова «Перекресток дорог» мне пришлось познако-миться в полном объеме по публикациям его глав в газетах и альманахах и по неопубликованным частям машинописи. Впечатление сильное.
Ознакомился я и со всеми рецензиями, которые были написаны различ-ными авторами на этот роман, начиная с довоенных лет и кончая рецензией Ленобля. Если другие рецензенты подходили к роману с более или менее объективных позиций, то Леноблю хотелось лишь одного: охаять роман и ав-тора, а материал передать для авторства одному из своих застольных друзей.
Судите сами. В рецензии писателя С. Бондарина за март 1941 года о рома-не «Перекресток дорог» писалось, что он имеет достоинства и располагает к себе… Выразительны детали, удачны беглые характеристики людей. В ре-зультате достигается цель всякого художественного произведения – картин-ность письма: все представляешь себе ясно и живо и что еще важнее – прони-каешься чувством драматичности происходящего».
В рецензии критика А. Елисеева из Горьковского областного книгоизда-тельства за ноябрь 1946 года писалось: «По своей теме, по своей событийно-сти роман В. Шабурова заслуживает внимания и представляет по материалу большой общественный интерес и свидетельствует об определенном наличии у автора возможностей, как беллетриста… Я не вынес впечатления об этом большом произведении, как произведении бойкого графомана. Напротив, в нем многое говорит о вдумчивом серьезном стремлении автора написать по-лезное большое произведение воспитательного и познавательного значе-ния…»
Еще ранее, в № 18 «Литературного обозрения» за 1939 год, в этом крити-ко-библиографическом двухнедельнике при журнале «Литературный критик», анализировался отрывок «По старым тропам» из романа Шабурова «Перекре-сток дорог», опубликованный в Курском альманахе. Критик Ф. Человеков пи-сал тогда, что произведение В. Шабурова – лучшее в альманахе и что по это-му произведению уже можно определить в лице автора В. Шабурова способ-ного человека.
Но вот прошли года, развернулся талант Шабурова и все более закрепля-ется его авторитет среди читателей, но на горизонте появился Ленобль с ду-биной и огрел ею Шабурова, закричал: «Я даю роману отрицательную оцен-ку, Шабуров взялся за труд, превышающий его силы».
Ленобль, конечно, не знает сил Шабурова, а свои собственные силенки слишком переценил. Я пришел к этому выводу, читая роман «Перекресток дорог» и леноблевскую рецензию, за которую критику уже пришлось изви-няться перед автором романа. Например, консультант Комиссии по теории литературы и критике Союза советских писателей СССР В. Карпова в письме 19 мая 1949 года писала Шабурову, что Г. Ленобль признал свои ошибки в рецензии на роман «Перекресток дорог». Но меня волнует другое: почему Ленобль не наказан за его проделки? Я о них пишу Вам и надеюсь, что вы за-интересуетесь этим «живым ископаемым» критиком, способным кривить ду-шой ради выгоды.
Извините, если буду излагать в письме факты не в их хронологической по-следовательности, а по мере того, как они затронули мою душу.
В «рецензии» Ленобля заметна непрерывная потуга критика очернить Ша-бурова по любому поводу. Ленобль вдруг ополчился против автора романа в связи с тем, что его герои встречаются друг с другом без предварительного плана встречи и даже узнают друг друга через девять-десять лет после первой встречи. И Ленобль, закатив глаза под лоб, кричит в рецензии: «Читателю предлагается поверить в столь необычную силу памяти героев и в то, что по-добные случайные встречи играют важную роль в жизни героев».
Как читатель романа «Перекресток дорог», я не обнаружил предложения автора чему-то верить: Шабуров дает художественные образы, которым нель-зя не поверить. Одновременно нельзя не возмутиться поведением Ленобля. Неужели этот суходол от критики не знаком с литературой вообще, способен лишь дудить в подсунутую ему злоумышленниками дуду?
Если это так, считаем возможным напомнить Леноблю, что художествен-ное произведение – не протокол по вопроснику, а жизнь – не бутылка с горя-чительным. В жизни и романе встречи чаще не планируются, хотя всегда имеют место.
Разве по плану выручил из беды некий незнакомец с пистолью и кинжа-лом за поясом скоморохов, заплатив за них долг монаху Диомиду (прочтите страницы 28–29 повести Анны Караваевой «На горе Маковце», изданной в 1942 году) и разве по плану оказался этот незнакомец «тутошний, из села Клементьева… Федор Шилов» (Об этом написано на страницах 30–31 ука-занной повести)? Разве по плану встретился Федор Шилов в харчевне с Да-нилой Селевиным, которому за 14 лет перед тем вырезал в лесу дудки? Инте-ресно при этом и то, что Данило вспомнил о дудках и узнал Федора Шилова, хотя прошло четырнадцать лет, а Данило был лишь восьмилетним мальчи-ком, когда в последний раз видел Федора Шилова.
Не кажется ли нелепым суждение критика Ленобля о человеческой памяти и об узнающих друг друга героях романа в свете только что приведенного со-поставления? Нами суждение Ленобля оценивается злоумышленным. В са-мом деле, почему это «критик» разрешил Данилу Селевину узнать Федора Шилова через 14 лет и запрещает Ивану Каблукову узнать гимназиста Васю через 9 лет? Вероятно, Леноблю выгоднее иметь дело с беспамятными людь-ми, чтобы легче выполнять роль маклера по литературному плагиату.
Напоминаем, что в повести «На горе Маковце» без плана оказалась и встреча Федора Шилова с Иваном Суетой в клементьевской избе и другие встречи и узнавания. А на странице 204-й повести есть даже рассказ, что Фе-дор Шилов узнал оторванную взрывом руку своего брата Никона.
Удивляемся, почему Ленобль против всего этого не возразил, оказался беззубым, а вот против Шабурова бросился даже со вставной своей щучьей челюстью?
Миновал бог и Виктора Некрасова от нападок Ленобля на его произведе-ние «В окопах Сталинграда», хотя там очень много случайных встреч, вроде встречи инженера Кераженцева с капитаном, которому как раз нужен инже-нер на место убитого Цыгейкина. А ведь встреча произошла под лодкой, хотя мог и не произойти, так что пришлось бы капитану пребывать, как палец, од-ному: «Комиссар в медсанбате, а начальник штаба ночью ничего не видит…»
Наверное, не читал Ленобль романа Виктора Некрасова, иначе бы неми-нуемо обвинил автора в поощрении противотехнических бесплановых разго-воров в окопах, когда Кераженцев с товарищами ругал немцев и тех, кто при-думал авиацию. «Посадил бы я этих изобретателей Райтов в соседнюю щель – интересно, что бы они запели».
Жрец от искусства, Ленобль, о всем берется судить с видом непогрешимо-го папы римского. Так, поучая Шабурова, он пишет на странице 6-й своей го-ре-рецензии: «Ошибки Шабурова, выразившиеся в его боязни оккупации кай-зеровскими войсками России, объясняются тем, что Шабуров не понимает разницы между задачами, которые ставила перед собой царская Россия в пер-вой мировой войне и задачами, вставшими перед страной социализма в Вели-кой Отечественной войне против сил империалистической агрессии. Вопреки исторической правде, высказывания большевиков (Голованова и других) за-острены в романе специально против немцев… фактически автор становится на полуоборонческие позиции, ничего общего с большевистским революци-онным пораженчеством того времени не имеющим».
Но кто же тогда Ленобль и каковы его позиции? Они, кажется, не отлича-ются от позиций врагов России. Во-первых, Ленобль, разнося роман Шабуро-ва, прямо ратует в своей рецензии за оккупацию России кайзеровскими вой-сками. Он не подумал при этом, что для революции было не безразлично, на какой линии будут остановлены немецкие войска в их порыве наступать в глубь России. Леноблю совершенно безразлично, что Временное правитель-ство умышленно в свое время сдало Ригу немцам и готовило сдачу Петрогра-да для удушения немцами революции в России. Ленобль не знает, что боль-шевики негодовали по этому поводу и приняли меры не впустить немцев в Петроград еще и до Октябрьской Революции. Лучше бы Леноблю усерднее изучать историю, чем браться модернизировать героев романа «Перекресток дорог». Зачем ему нужно поведение Шабурова и большевиков в первой миро-вой войне объяснять не тогдашними условиями, а протаскивать за волосы опыт второй мировой войны, когда все уже шло совсем иначе, вызывало дру-гие думы и поступки у солдат и офицеров, у большевиков?
Понадобилось такое Леноблю исключительно затем, чтобы очернить ав-тора романа «Перекресток дорог» и обмануть издательства, затуманить их сознание трескотней псевдонаучных фраз «об ошибках Шабурова, ставшего будто бы на полуоборонческие позиции», когда Ленобль стоял бы (Но он ле-жал) на оборонческих позициях и не прочь впустить «цивилизованных нем-цев в Россию для облегчения революции».
Глуп Ленобль или невежда – для истории все равно: его поучения вредны народу и России. Чтобы он немного просветился, рекомендуем ему изучить материалы о Моозундском сражении в октябре 1917 года, большевистская партия мобилизовала силы моряков Балтийского флота и призвала их не впускать германских кораблей в Финский залив и сорвать тайный сговор временного правительства с немецким кайзером об удушении нарастающей революции в России.
Если же Леноблю одному окажется непосильным разобраться, пусть, как советовал Маяковский, найдет себе в помощь умного товарища. Вместе и разберутся. А разбираться есть в чем.
Вот, например, Ленобль убеждает Шабурова, что он напрасно боялся ок-купации России кайзеровскими войсками. Более того, Ленобль сунул в нос Шабурову цитату из написанной Лениным в 1916 году статьи: «Для обывате-ля важно, где стоят войска, кто побеждает».
Ленобль совершенно не знает, что марксизм – не догма, а руководство к действию. Действие же обязательно должно сообразовываться с обстоятель-ствами. Герои романа Шабурова так и поступали. Наиболее политически про-свещенные из них знали и теорию, помнили и тот факт, что именно Ленин дал отпор Бебелю на Штутгардтском конгрессе 1907 года, когда Бебель пытался оправдать войну германского империализма против России ссылкой на «большую культурность, следовательно, прогрессивность Германии по отно-шению к России». Ленобль, оказывается, стоит на уровне Бебеля, признавая штык кайзеровского солдата революционнее штыка русского солдата времен первой мировой войны.
Будучи догматиком, Ленобль и цитату из Ленина привел для защиты сво-его мнения о безразличности, где стоят на нашей земле вражеские полки, чисто догматически, будто никакой роли не играет время и обстоятельство. Просто удивляешься, каким путем удается Леноблям есть советский хлеб и подвизаться на поприще критика? Наверное, много у нас еще слепых кур, не замечающих проделки Ленобля и не умеющих разобраться, почему Ленобль позволил ратовать за оккупацию России кайзеровскими войсками в тот пери-од, когда герои романа «Перекресток дорог, страдая на войне, пришли к убе-жденному выводу, что внутренние вопросы жизни страны они сами могут решить без всяких иностранцев, хотя бы и «культурных».
Нет, ничего не понимает Ленобль в вопросах истории, хотя и смело берет-ся поучать других, лезвием своего «критического» топора отрубает головы оригинальным писателям.
Мне, знающему роман «Перекресток дорог» и лично Шабурова, крайне обидно, что Леноблю безнаказанно позволено остаться на капитулянтских по-зициях и кричать, что «нам не страшно, если Корнилов 21 августа 1917 года сдал немцам Ригу. Пусть, ведь только обывателя волнует вопрос, где стоят или движутся немцы!» Обидно и то, что к голосу Ленобля, не разбираясь в его направленности, прислушались и не напечатали роман «Перекресток до-рог». А ведь теперь стало ясно, с какой целью Ленобль затормозил роман Шабурова и куда дел невозвращенную Шабурову рукопись.
Вас тоже этот вопрос интересует? Пожалуйста, сообщаю и прошу вник-нуть в суть дела.
Читая и перечитывая книгу Н. Вирта «Вечерний звон», никак не могу по-давить в себе все более растущего убеждения, что исчезнувшие рукописи Шабурова «Набат», «Перекресток дорог» и другие вовсе не пропали, а попали к Н. Вирта через литературные каналы консультантов, подобных Леноблю.
Из бумаг и переписки Шабурова мною установлено, что в начале тридца-тых годов пропала в редакции ленинградского журнала «Резец» рукопись Шабурова из цикла «Перекресток дорог». Велась тяжба даже через прокура-туру, но рукопись не нашли.
Исчезла рукопись Шабурова «Перекресток дорог» и в Союзе писателей накануне Отечественной войны, сохранилась лишь рецензия писателя Бонда-рина, присланная Марком Эгартом из Москвы 20 марта 1941 года. Не возвра-тились к Шабурову и книги романа «Перекресток дорог» от Ленобля в 1948 году.
Как же все это объяснить?
Читая роман «Перекресток дорог» и книгу Н. Вирты «Вечерний звон», я испытывал потрясающее переживание: до чего же многое, почти все совпада-ет. Правда, многое Н. Вирта добавил или пошире развил те или другие части и главы «Перекрестка дорог», но от этого не исчезает чувство, что совершен крупный плагиат, наверное, при содействии и работников «Резца» в отдален-ном прошлом и Ленобля – в ближайшем прошлом. Так много совпадений да-же в деталях, что двух мнений не может быть.
Полностью все изложить невозможно (потребовалось бы написать два па-раллельных текста романов), ограничусь некоторыми иллюстрациями.
В романе Шабурова говорится о помещике Батизатуле, эксплуатировав-шем крестьян посредством тяжелой аренды «отрезков», а потом и в форме субаренды через казачанского кулака Евтеева.
В романе Н. Вирты этими делами занимается Улусов Никита Модестович, нацелившийся использовать в качестве субарендатора лавочника Ивана Пав-ловича из Двориков. Это село, как и Монаково и Лукерьевка в «Перекрестке дорог», связаны историей с царем Алексеем Михайловичем и его бумагами.
У Н. Вирты бывший солдат Андриян, как и в рукописи Шабурова Осип Каблуков, тоже бывший солдат, даже о Плевне рассказывают совершенно одинаково.
Удивительно, что виртовский поп Викентий Глебов пишет и думает со-вершенно одинаково с шабуровским попом Виктором Антоновым (он же был и под другими фамилиями) в его рукописи «О путях к хлебу насущному».
Подозрительное совпадение образов «думающих жандармов»: у Шабурова это образы Голубева-Букреева, у Н. Вирты – Филатьев и др. Даже термины (филер и другие) в обоих произведениях взяты по одинаковому поводу.
Аналогии и совпадения в текстах обоих произведений бесконечны: Фле-гонт – искатель правды – у Н. Вирты, как две капли воды, похож на шабуров-ского Ивана Каблукова. Разница лишь в том, что Н. Вирта сделал Флегонта Сторожева более рослым, модернизировал его под мастерового, перенес в тамбовскую деревню и приписал ему некоторые черты Василия Шабурова периода подполья.
Не обойден и образ обер-прокурора святейшего синода, Константина Пет-ровича Победоносцева, разве что если местами он упомянут в «Вечернем звоне» некстати. Филантьев – антипод Победоносцева в смысле форм и средств борьбы с революцией, дан у Н. Вирты таким же, какими выведены у Шабурова Соколовский и Голубев. И врач-провокатор Михайлов, лечащий зубы, целиком списан с образа врача Бермана из «Перекрестка дорог». Отли-чие между ними состоит лишь в переносе местожительства Михайлова из Москвы в Петербург да в уточнении связей Михайлова с Филантьевым, то есть в большем обнажении образа Михайлова.
Не опущен вопрос и о мощах: Шабуров говорил об Иоасафе Белгород-ском, Н. Вирта клюнул, чтобы казаться независимым, на Серафима Саровско-го.
Чахоточный Михаил Лахтин, сосланный в Тобольскую губернию, списан с персонажей Шабурова, с Николая Лазебного, с Василия Бессонова и с Вла-димира Чаркина. Лишь невеста для Михаила Лахтина подобрана другая и на-звана сестрой Ольгой Михайловной, заменившей шабуровских Валентину Лаушеву у Чаркина и Мару у Василия Бессонова.
Григорий Распутин также затронут, как и в романе Шабурова, но описан несколько по иному поводу, хотя это уже не может изгладить вызванного очевидным плагиатом впечатления.
Н. Вирта столь глубоко попал в плен присвоенного им романа Шабурова «Перекресток дорог», что даже не смог устоять от личного косвенного при-знания этого факта, сохранил намеком название романа Шабурова, как очень характерное и отвечающее глубокому внутреннему смыслу описываемых в нем событий. Особенно ярко это запечатлено при описании встречи Филатье-ва с Ольгой Михайловной Лахтиной в Тамбове. «Филатьев посмеялся, – изре-кает Н. Вирта. – Что скажете, а? Вот уж переплетение дорожек!»
Действительно, «Перекресток дорог» заменен для маскировки Н. Виртой «переплетением дорожек» (Раньше встречались, снова встретились, с Распу-тиным были знакомы и т. д.)
В романе Шабурова революционеры сдерживали жандармов, захватив их письма. Это же повторяет и Ольга Михайловна в своей игре с Филантьевым.
Наконец, Послесловие Н. Вирты сильно напоминает предисловие Шабу-рова о цели романа «Перекресток дорог». В итоге я могу убежденно заявить, что «Вечерний звон» представляет собой видоизмененный роман Шабурова «Перекресток дорог», плагиатором является Н. Вирта. Он и сам в этом при-знается, сообщая о «переплетении дорожек» и о том, что «Вечерний звон» написан им с октября 1938 по февраль 1952 года». Это и по времени похоже на использование Н. Виртой «исчезнувших», точнее, переданных ему Леноб-лями и другими товарищами застолья рукописей В. Шабурова «Набат» и «Перекресток дорог».
В литературе, как и в коммерции, все еще существуют те живые ископае-мые, которые придерживаются морали щук и карасей. И если бы у щук были выдернуты зубы, то роман «Перекресток дорог» давно уже увидел бы свет, а «Вечернего звона» не было бы вовсе».
На это письмо «Литературная газета» не ответила Сабуру Ивановичу Пу-гачеву. А однажды он встретился в Курске, в театре, с работницей Облполит-просвета Ниной Моисеевной Штительман и бывшим землеустроителем Яко-вом Викторовичем Груниным.
Разговорились. Яков Викторович достал из газетного свертка книжку «Курский альманах» и показал Сабуру Ивановичу рассказ Шабурова «Бога-тырь».
– Вот, прочтите, пожалуйста, – сказал он. – Мне очень интересно знать ваше мнение…
Не обращая внимания на гулявших в фойе, Сабур Иванович начал читать, а Нина Моисеевна похвалилась Грунину, что и у нее дома есть «Курский аль-манах», в котором она находит лучшим произведением – рассказ Шабурова «Богатырь».
– Рассказ этот написан хорошо, с большим знанием детской души и при-несет определенную пользу тем, для кого он предназначен. Я даже слежу за печатью и вижу, что разрешенная Шабуровым тема в его рассказе «Богатырь» вызывает подражания. Например, Осеева через несколько месяцев после вы-хода в свет «Богатыря» написала и напечатала в «Пионерской правде» свой рассказ «В классе». В нем она варьирует то, о чем уже рассказано в «Богаты-ре». В «Пионерской правде» много откликов на затронутую «Богатырем» те-му. Материалы печатаются под рубрикой: «Почему они молчат?» Ведь тема очень интересная: против целого класса даже богатырь бессилен…
– Я с вами согласен, – сказал Яков Викторович. – Но вот в «Курской прав-де» поедом съедают Шабурова. Один их щелкопер написал в газете, что рас-сказ Шабурова «Богатырь» нельзя назвать литературным произведением…
– Знаю, знаю этого автора, – засмеялась Нина Моисеевна. – Это Ефимов. Зато он восхвалил в своей статье сумбурный очерк В. Шалыгиной «Народные таланты» и посредственную вещичку Ф. Певнева «Белая долина». Этот Ефи-мов действует по заказу. Сказали ему, что надо бить Шабурова, вот и бьет…
– Верно говорите, правильно, – ставил Грунин. – Я заходил в редакцию и протестовал против искажения Ефимовым ценности «Богатыря», а мне Ша-лыгина сказала, что так надо… Мою положительную рецензию они не стали печатать…
– Разве эти живые ископаемые могут честно относиться у Шабурову? – подняв голову от прочитанного «Богатыря» и подав книгу Грунину, сказал Сабур Иванович. – Нет, они пожелтели от зависти и от злобы, что им никак не удается убить Шабурова…
– На днях разговаривала я о Шабурове с Шатохиным из Облпрофсовета, – сказала Нина Моисеевна. – Очень хорошо отзывается он о нем и жалеет, что Шабурова всячески притесняют, трудно ему жить с его честностью и прин-ципиальностью. Разговорились мы и по поводу критики Ефимовым рассказа «Богатырь». Шатохин сказал прямо, что Ефимов умышленно лжет…
– Конечно, лжет, – подтвердил Грунин. – А вы как думаете? – обратился он к Сабуру Ивановичу.
– Не только лжет, но и подличает, – громким голосом сказал Сабур Ива-нович, уши его зарделись от гнева. – Я вот, пока вы разговаривали, успел не только «Богатыря» прочесть, но и в «Белую долину» Федора Певнева загля-нул. Эту повесть Ефимов расхваливает, а в ней глупости на каждом шагу и плагиат отвратительный. Вот запомнились мне несколько глупых мест из «Белой долины»: «По сорок копен пшеницы накашивали с десятины при кре-постном праве», – утверждает дед Прохор; «Перед глазами старика чуть за-метно мелькали красноватые круги, похожие на знойное марево», хотя и ре-бенок знает, что знойное марево никогда не имеет красноватого цвета. Не-прерывно Федор Певнев вступает в противоречие сам с собою: сначала ут-верждал, что десятина давала сорок копен, а потом скулит, что никогда му-жик не видел и не увидит хорошей земли. Полтину за один час работы мужи-ка в дореволюционное время Певнев считает плохим заработком, не понимая, что такого большого заработка совсем не могло быть в ту пору, когда за ме-сяц платили не более пятнадцати рублей. «Сергей обогнул мужиков», – пишет Певнев, а Ефимов восхищается этим и тем, что «В облаках дыма летали голу-би с опаленными крыльями», хотя голуби должны бы упасть в этом случае… Всех глупостей, накрученных Федором Певневым в его «Белой долине» не перечислишь, да и не успеем: первый звонок уже дали, пора в партер. Поэто-му я закончу свои рассуждения о «Белой долине» указанием на беспардонный плагиат. У Певнева читаем: «Кто этот Цицерон? – спросил Азаров Дурнов-ского». «Городской голова, ростовщик Козловцев. Всегда был рассудитель-ным человеком, потому, замечу, и избран гласным…» Не вспомните ли вы, откуда плагиатировал это место Федор Певнев?
– Кажется, из «Северного сияния» Марии Марич, – сказала Нина Моисе-евна. – Там, помню, написано было: «Кто этот Цицерон с маленькими эполе-тами и с большим темпераментом? – на ухо спросил Пушкин Волконского».
– Благодарю Вас, – поклонился Сабур Иванович, вставая. – У вас прекрас-ная память. Тогда Цицероном оказался подпоручик Горбачевский, кудрявый офицер с длинными украинскими усами, которого Пушкин мог не знать. Но вот кто поверит, что профессор Азаров не знал городского голову Курска?
– Как они, щуки от литературы, смеют нагло хватать чужие мысли и тек-сты, выдавая, за свои? – проворчал Грунин, идя в партер рядом с Шабуровым Ивановичем и немного позади Нины Моисеевны.
– О, это очень просто стало в наше время, – усмехнулся Сабур Иванович. – У Шабурова исчез целый роман «Перекресток дорог» и вынырнул под ав-торством Н. Вирты и под названием «Вечерний звон». Я заявил протест, так мне даже не ответили из «Литературной газеты». Раньше написал бы об этом в десятки журналов, а теперь бесполезно: редакторы берут телефонную труб-ку, звонят друг другу и, установив круговую поруку, единодушно не печатают разоблачений плагиаторов. А почему? Да у самих рыльце в пушку. Даже кри-тики, подобные Леноблю, ратуют за забывчивых беспамятных людей…
– Конечно, плагиаторам очень выгодны беспамятные люди, они ведь про-чли и забыли, так что им можно давать читать одно и то же за подписью раз-ных авторов…
– Тяжелая батарея, – вздохнула Нина Моисеевна, присаживаясь в кресло. – Что ни ближе к коммунизму, то все больше разводится этих самых, как вы их, Сабур Иванович, называете?
– Живых ископаемых…
– Да-да, меткое название. А вы не слышали о предстоящих перемещениях директоров школ в Старом Осколе?
– Нет. А что?
– Была я в ОБЛОНО, а там все разговаривают, что Петрищева Николая Федоровича, проявившего полную бездарность в руководстве школой, наме-чено снять или перевести из города. Среди его преемников называли Шабу-рова…
Разговор был прерван, так как погасли лампы и медленно поплыл синий бархатный занавес кверху. Но слова Нины Моисеевны слышал сидевший по-зади ее красноносый Райский Сергей Петрович из Старого Оскола. Он ух-мыльнулся сам себе, подумал: «Вот теперь, если не проморгаю, есть возмож-ность возвеличиться. Буду подхалимничать, лестью залезать в душу и сердце, работать на все стороны, но добьюсь директорства в школе рабочей молоде-жи, если оттуда Шабурова переведут в крупнейшую среднюю школу № 1. Душа из меня долой, а я пробьюсь на этот пост, пробьюсь».
Через день, когда Райский возвратился из Курска, слухи о предстоящей пертурбации директоров школ наполнили город.
Шабуров как раз в это время получил приглашение из Москвы приехать с докладом «Консультация как дополнительная форма учебной работы» на пленарном заседании научно-практической конференции работников школ рабочей молодежи РСФСР. И передал ему это приглашение Райский, предва-рительно секретно вскрыв и прочитав содержание пакета из Министерства Просвещения. «Везет этому Шабурову, – завистливо подумал Райский, снова запечатав пакет. – Ежегодно его работы оглашаются с трибуны Академии пе-дагогических наук, а вот в этом году уже второй раз вызывают его в Москву: 30 марта прочитал на республиканских «Педагогических чтениях» работу «Руководство и контроль в средней школе», а теперь вот снова вызывают. Инспектор Минпроса Ефремов пишет, что Управление школ рабочей и сель-ской молодежи считают его работу о консультации доброкачественной, уста-новки ее правильными, практический опыт интересным.
Конечно, Шабуров талантливый директор и высокообразованный педагог, но поэтому я и рассматриваю его в качестве помехи моему продвижению. Его надо убрать с моего пути любыми средствами. Будет неплохо, если толкнут его в школу № 1, где учителя заражены интригами и подличанием, там они съедят Шабурова под руководством рвущихся к власти Елизаветы Степанов-ны и Елейного Прокоши. Важно лишь убедить Шабурова, что я искренно предан ему и забочусь о его благе. Но что же сделать такое, чтобы демонст-рировать мою преданность? Ба, идея! Зайду сейчас к Шабурову и предложу ему остановиться в Москве у моего брата. Скажу, что нет смысла тратить деньги на гостиницу, если есть квартира…»
Эта мысль понравилась Райскому. Он взял листок со штампом школы (От экзаменов остались листки), написал на нем:
«Алексей! Податель сего – директор Старооскольской вечерней школы рабочей молодежи Василий Петрович Шабуров, мой начальник. Прошу его принять и пристроить на время пребывания в Москве. Жму руку! Сергей».
Шабурова застал Райский дома за рукописями педагогических статей. Раз-говор не состоялся, так как Шабуров сослался на занятость и срочную работу. Фактически же в его сердце шевельнулось недоверие к этому улизливому краснолицему Райскому, в плутоватых глазах которого и в медоточивом го-лосе было что-то приторное, лицемерное, расчетливое.
– Но я вас все же прошу, – откланиваясь и спиной пятясь к двери, продол-жал Райский, – прошу, если будет время, проведать моего брата. Он ведь пол-ковник, на высоком счету у начальства, очень уважительный… Запишите, пожалуйста, его адрес и как к нему проехать…
– Ладно, говорите, – сказал Шабуров и взял ручку. Он понял, что иначе Райского не выгнать из квартиры.
Райский, подступив поближе, диктовал, Шабуров записывал:
«Москва, Щукинская, 26, корпус 759, Райский Алексей Петрович.
Маршрут: Павелецкая, Метро Сокол, трамвай 21 до военного городка, пешком еще идти минут 5–6».
Выпроводив Райского, Шабуров отложил педагогические статьи и про-должил работу над главой романа, назвав ее «Живые ископаемые». Тем вре-менем эти «живые ископаемые» действовали всякий в меру своих сил и спо-собностей: Райский применял лесть и подхалимаж, Елейный Прокоша вел ин-тригу и пользовался «тихой сапой», Рощупкин Григорий Андреевич строил иезуитский расчет получить в институте диплом за устройство жены дирек-тора института на место смещаемого Петрищева, Ступицкая Елизавета Сте-пановна, трепавшая в свое время своего приказчика Лысых по щекам за об-наруженные в его кармане серебряные монеты, решила использовать в своей борьбе за директорский портфель синтез всех средств своих коллег из мира «живых ископаемых», усилив это модным в то время публичным выступле-нием против космополитизма, чтобы обязательно быть замеченной в Райкоме партии.
Шабуров уехал в Москву, а в Старом Осколе разыгрывались свои собы-тия. Центром их стала кирпичная школа № 1 на Гуменском спуске.
… Последние ватаги ребят ушли домой. В уставленном шкафами узком коридоре наступила тишина. Лишь трескотня машинки, стучавшей в дирек-торском кабинете, нарушала эту тишину. Через приоткрытую дверь кабинета иногда слышались женские голоса – один резкий, высокий, другой – прося-щий, приглушенный. Сразу видать, что в кабинете были начальник и подчи-ненный.
Внезапно скрипнула дверь учительской комнаты, на противоположной стене замаячила тень крадущегося человека. В коридор беззвучной кошачьей походкой вступил первый завуч школы Елейный Прокоша, знакомый Шабу-рову еще с времен встречи в вагоне по пути в Петроград, куда Елейный вез в чемоданах яйца для спекуляции вместе со своей невестой, Варварой Спири-доновной Щегловой.
Теперь это был уже дряхлеющий сутулый человек с нездоровым от хро-нической желтухи бритым лицом. Тонкие ехидные губы его тряслись, глубо-кие залысины у невысокого морщинистого лба как бы подчеркивали, что че-ловек этот всю жизнь юлил между молотом и наковальней, умудрился сохра-нить себя для продолжения темных дел на пагубу других. Веки его выцвет-ших плутоватых глаз молитвенно опущены, седеющие брови взъерошены, лопухастые уши настроены на подслушивание, будто Елейный Прокоша за тем и рожден, чтобы, нося красную книжечку в кармане, представлять про-шлое среди современности, быть ведущим лицом среди «живых ископае-мых».
Много дней подряд не находил Елейный покоя, обескураженный неожи-данным результатом своих интриг против директора школы Николая Федо-ровича Петрищева. «Вот же сволочь этот Рощупкин, – возмущался он всей душою. – Сколько я ему бумажек анонимных послал о любовной связи Пет-рищева со своим секретарем, с Симочкой, которая вместе с сестрой Петри-щева и Шерстакова и Шерстакова выезжала в свое время добровольно в Гер-манию в какой-то публичный дом, сколько я ему помогал доказывать полную непригодность Петрищева к директорской деятельности, а он, сволочной ие-зуит, что сделал: перевел Петрищева в Пушкарку, а в школу № 1 назначил не меня, а эту, Дубинову Райку. Черт знает, что творится…»
Дубинова появилась в Старом Осколе случайно. Ничем она не выделялась, если не считать вечно торчащую в зубах папиросу да ярко накрашенные губы широченного рта. Но Григорий Рощупкин, исполнявший обязанности заве-дующего РОНО, заметил Дубинову, выстроил в своем мозгу целую паутину планов. «Черт ее возьми, эту курильщицу! – мысленно вожделел Рощупкин. – Через женщин часто бывает можно достичь многого. Ведь, признаться, при-неволив в свое время пионерку к сожительству, я из директоров семилетней школы вознесся до поста заведующего РОНО, женился на этой пионерке… Вернее, заставили жениться. Почему бы теперь не попробовать через Дуби-нову закрепиться на посту зав. РОНО? Ведь можно. Нужно попробовать…» - Так рассуждал Рощупкин, которого в народе называли «шкелетом». И в са-мом деле, он – худенький. Череп головы настолько подан назад, что затылок висит над узенькой спиной Рощупкина наподобие карниза.
На такую голову удобнее бы надеть шляпу, но Григорий Андреевич пред-почитает серую кепку с пуговицей и большие круглые очки на костлявом но-су. «Шляпам скоро будет конец, – в душе он посмеивался часто, вспоминая, что люди в шляпах назначили его на пост руководителя отдела народного об-разования, хотя он окончил всего лишь педучилище с правом преподавания в начальной школе. – Но пока еще и без шляп не обойтись. Взять бывшего ди-ректора института Дмитриева. Сколько он выдал дипломов направо и налево? А почему? Да была ему в этом прямая выгода. Он даже и в бухгалтерию взял к себе проходимца Ларионова, который сидел в ряде тюрем и похитил в Ту-апсиновской артели инвалидов сто тысяч рублей. Выгодный этот Ларионов: выдали рабочим из институтского склада пять кусков мыла, прибавили два нуля и списали полтысячи кусков. Это же деньги… Это же комбинация. А почему мне нельзя комбинировать? Буду комбинировать, обязательно буду…
Ведь Дубинова Райка обретается в женах директора института… Я ее про-двину, она мне поможет выхлопотать диплом…» – Рощупкин некоторое вре-мя сидел, посапывая и раздумывая. От волнения он даже несколько раз менял очки, совал на нос то большие, то маленькие (В маленьких он чаще предпо-читал ходить по улице, а большие надевал в кабинете, чтобы внушительнее казаться посетителям). Наконец, решение было принято. Он взял лежавшую на столе собственноручно им модернизированную трубку полевого телефона, тишайшим голосом проворковал:
– Квартиру директора института… Ало… Это вы? Ах, домашняя работни-ца. Передайте Раисе Дмитриевне, что я прошу ее срочно зайти в РОНО по очень важному делу…
И вот не успел Елейный Прокоша моргнуть глазом, как его отодвинули на задний план, а женщина с папиросой в зубах стала его начальником вместо бездарного Петрищева.
От такой неудачи у Елейного усилилась желтуха. А тут еще Дубинова ока-залась с характером, каблучком постукивает, покрикивает.
«Э-э-эх, старый я дурак, – вздыхал Елейный, – директорское кресло упус-тил и выменял ястреба на кукушку. При Петрищеве гнул я линию, как хотел, а эта дамочка из меня душу выдернет, всю мою компанию разгонит. Впрочем, чего это я распускаю нюни? Кадры в школе мною лично подобраны, спаяны круговой порукой… Да пусть только кто из них пикнет, прижму посильнее, чем Простакову: та вздумала против моей жены выступить, вот и я ее упек, выгнал из партии за связи с фашистами во время оккупации. Правда, самому мне тоже боязно за себя, за проделки жены…, – Он на минутку съежился, по лицу пошли фиолетовые пятна, засвербел кадык.
Оглянувшись, успокоился: – Кто посмеет рыться в моей биографии? Не-зовиматко я приголублю, да и самому ему не интересно рассказывать о наших приключениях под Сталинградом и о том, как я попал в госпиталь, а он в плен к немцам. Будет молчать и Елизавета Степановна, это словесная водо-лейка. Она же ведь знает, что мне известна ее биография и факт скрытия ею своего купеческого происхождения при вступлении в партию. Другие комму-нисты, пожалуй, тоже не посмеют рта раскрыть. К примеру, Межуева Лидия. Недаром ее называют Приспешниковой… Ведь приспешничает самому Мас-лиеву из Райкома, спать к нему ходит. А я то ведь знаю, уличил. К тому же и в своих анкетах умолчала, что муж ее дезертировал из Советской армии, при-служивал фашистам в занятом ими Курске. Чужеголосова Ивана Афанасьеви-ча тоже не боюсь: у меня с ним круговая служебно-квартирная порука. Его папаша обеспечил меня квартирой, я помог Чужеголосову занять должность в школе, куда же ему выступать против меня? Да и поздно выступать, все они приклеились к моим планам удара по Дубиновой…»
Лицо Елейного Прокоши порозовело, вздохнул полной грудью и совсем закрыл глаза. Перед ним встала картина прошлых дней. В биологическом ка-бинете, куда ни разу не заглядывала Дубинова, Елейный ежедневно проводил совещание со «своими кадрами». Были и небылицы рассказывались здесь о Раисе Дубиновой, против нее разжигались страсти.
«Вчера вот что было, – задыхаясь от усердия и шевеля огромным носом, полушепотом сообщала Смутьянкина Валерия Гавриловна. – Вбежала Дуби-нова в класс Анны Михайловны Пузыревой и закричала: «Почему у вас сидят за партами мальчики с челками?» «Нет, это не мальчики, – возразила Анна Михайловна. – Это дочки секретаря Райкома» Тогда Дубинова сразу преобра-зилась и начала своим гребешком расчесывать девочкам челки…»
«Да это что-о-о, – вмешалась Елизавета Степановна, поправляя синюю ко-сынку на голове и сверкая своими фанатичными глазами со щербатой слезин-кой в уголках век, – Дубинова и на меня сегодня накричала, как на прислугу. А еще она сказала, что надо Смутьянкину разоблачить, а не поднимать на щит и не ставить во главе профкома… Даже намекнула, что Смутьянкина жи-вет с Подпевалкиной Галиной по лесбийскому способу…»
Елейный Прокоша сидел молча возле ящика с морскими свинками, на-блюдая за происходящим. Он заметил, что Смутьянкина вся позеленела и на-чала что-то с жаром нашептывать на ухо Подпевалкиной Галине.
Глуповатое бледное квадратное лицо Галины с неестественно круглыми глазами и выдающимися вперед надбровными дугами стало багроветь, в рас-ширившихся зрачках отразилось смешение чувств: боязни, злости, жажды мести.
Вся компания притихла, ожидая, что скажут «лесбиянки» (Так их с давних пор втихомолку все называли за странную взаимную влюбленность, за таин-ственный образ жизни и даже за совершенно одинаковую одежду, в которую они одевались. Сзади их можно было отличить лишь по волосам: у Смутьян-киной они подлиннее, а у Подпевалкиной подстрижены «под горшок»)
– Надо писать, всем писать! – потрясая в воздухе кулаками, зашипела вдруг Подпевалкина. – Я первая подпишусь против Дубиновой…
Елейный встал, пожевал губами.
– Тсс! – произнес он неожиданно. – Тсс! Я слышу, в коридоре стучат каб-лучки Дубиновой. Выйду, задержу ее там, а вы тут порядок наведите… – И больше он ничего не сказал. Сутулившись и приняв смиренное выражение лица, Елейный вышел.
 А в ушах всех участников тайного совещания продолжало звучать «Тсс!» этого ловкого шантажиста. И все они почувствовали привязанными себя це-пью круговой поруки к одной и той же колеснице, в какой ехал по жизни Елейный Прокоша, кромсая своих неосторожных противников ножами, как и произошло на глазах у всех с Простаковой Ираидой.
Не давая людям передышки, Елейный с каждой минутой все глубже и глубже завязывал петлю вокруг шеи каждого вовлеченного в интригу против Дубиновой. При этом решил он использовать в качестве своего трубадура второго завуча, Елизавету Степановну.
Елейный знал болезненную склонность этой женщины к сплетням и к на-слаждению чужим горем. Но он знал и вторую ее склонность – вилять в кус-ты, если нависает опасность провала и разоблачения. Вот почему решено бы-ло связать ее не только тайным делом, но и публичным выступлением.
– О-о-о, Елизавета Степановна, – ворковал ей Елейный на ухо, – я такой дам вам материал для статьи в областную газету, какого ни один корреспон-дент не сможет достать… Прямо своими глазами увидите, своими ушами ус-лышите эти факты. Рекомендую только писать не в одиночку, а с кем-либо вдвоем, коллективно. Лучше всего, если привлечете этого недоумку, как ее, забыл… Ну, от которой потом за версту несет… Тьфу ты, из памяти вышиб-ло…
– Чеснокова Агния? – спросила Елизавета Степановна.
– Да, да, она и есть. Сущий недоумок. Все, что угодно подпишет, иначе мы ее в два счета выгоним с работы: дела никакого не делает, только с ребя-тами по закоулкам жмется…
– Ну что ж, я согласна, – сказала Елизавете Степановна, думая обхитрить Елейного, с его помощью сковырнуть с директорства Дубинову, а потом са-мой занять ее место. – Для общего дела всегда согласна.
И вот Елизавета Степановна, похожая на сухую тарань, осторожно вышла из учительской вслед за Елейным, вцепилась пальцами в рукав его порыжело-го пиджака.
На цыпочках сделали они три полушага направо, остановились с затаен-ным дыханием у голубой полоски света, падавшего в коридор через приот-крытую дверь директорского кабинета.
Соглядатаи увлеклись. Они даже не заметили техсотрудниц с ведрами и тряпками. А те, высунув головы, изумленно снова отступили через дверь в вестибюль.
– За директором подслушивают, – прошептала одна из техсотрудниц. – Вот страсть божья…
– Э-э-э, – махнула рукой другая. – Шестой год работаю в школе, нагляде-лась: Елейный Прокоша за всеми подслушивает и подсматривает. Он даже (Я сама это лично слышала) уговаривал Анну Михайловну Пузыреву, учителку нашу, облыжную бумагу написать, что будто бы ее Шабуров склонял к сожи-тельству…
– И написала?!
– Да нет, в глаза Елейному плюнула и ушла…
– Молодец! Справедливая. А вот Елизавета Степановна повинилась Елей-ному, заодно с ним подслушивает. Видишь, навострила уши…
– Она такая. Мы ее прозвали Лиса-ветой, просто – лисицей. Кулацкая дочь. Михаил Прокофич Лысых в их магазине приказчиком работал, Лизка его по щекам била, вот она какая. И душа у нее расколотая: говорит тебе од-но, думает другое, делает третье…
– И-и-и-и, позор какой! Еще партейная…
– За партейным билетом и прикрывается, сгори она до самых туфель. Тьфу!
Елейный оглянулся, но техсотрудницы успели спрятаться за стену.
– Никого.
– Слава богу, – блеснув металлическими зубами, прошептала Елизавета Степановна. – Померещилось нам. Теперь ведь сволочные пошли техниче-ские сотрудницы, еще вздумают за нами следить…
Успокоившись немного и завороженная магической силой любопытства, Елизавета Степановна сделала еще полшага и застыла у дверной щели. Елей-ный наблюдал со всепоглощающим интересом через плечо своей напарницы.
Дубинова металась по кабинету в белой шляпе, в клетчатом платье-клеш, в оранжевых туфлях на высоченном каблуке. В левой руке держала рукопись, диктовала машинистке неприятном взвинченном голосом, временами сосала папиросу и выпускала крутые облака синего дыма, в котором тонуло ее злое смугловатое лицо, а глаза делались еще более блудливыми, чем были в самом деле.
«Выскочка и летун! – сердито подумал Елейный о Дубиновой, но ход его мыслей внезапно изменил направление. – Пожалуй, о летунстве не следует говорить. Ведь и сам я за двадцать лет переменил двадцать школ и мест, спа-саясь от возмездия. Просто будем бить Дубинову уже намеченными средст-вами…»
Елизавета Степановна судила в мыслях о Дубиновой с чисто женской точ-ки зрения. «Такая же тарань, как и я. И плечи острые, и подбородок грубый и кадык обозначился, как у пьяницы. Если снять краску с ее губ, они, может быть, синее моих. Не понимаю, чем она могла очаровать этого иезуита, Ро-щупкина, что он так поспешно сунул ее в директоры? И курит она, будто пья-ный сапожник, а ведь из купцов. Дочка купца из города Лиски, а в анкете пи-шет, что мещанка…» – робость вдруг тронула сердце, вспомнилось, что и са-ма из купцов. Оглянувшись, Елизавета Степановна встретилась с хмурым взглядом Елейного, дышавшего ей в затылок. По необычно приподнятым си-неватым векам и расширенным зрачкам, по землистому цвету лица и по тя-желому вздоху поняла, что и Елейного терзали невеселые думы.
Дубинова не замечала установленной за ней слежки, курила и продолжала диктовать под трескотню машинки:
– … В середине каждой четверти принимать конкретные меры с целью своевременной ликвидации отстающих учащихся…
Вдруг трескотня машинки оборвалась.
– Раиса Дмитриевна, – взмолилась машинистка, – разрешите устроить пе-рерыв, я с утра ничего не ела…
– Из-за такой мелочи нельзя срывать работу! – воскликнула Дубинова. – В девять часов вечера я выношу на Педсовет план работы школы, а мы успели напечатать лишь семь разделов. Потом наедитесь, а сейчас… пишите рим-скую цифру «VIII» и озаглавьте новый раздел «РАБОТА С НЕУСПЕВАЕМОСТЬЮ И ВТОРОГОДНИЧЕСТВОМ».
Это было так забавно, что даже хмуро настроенные соглядатаи фыркнули в рукав и на цыпочках, чтобы не быть обнаруженными, отошли по коридору в кабинет живого ископаемого, каким был и продолжает бытовать в природе Елейный Прокоша.




14. ЕЛЕЙНЫЙ О ПОДЛОСТИ

С трудом подавляя смех, технические сотрудницы пристально наблюдали за поведением школьных завучей – Елейного Прокоши и Елизаветы Ступиц-кой. Пришлось сотрудницам даже образовать свою наблюдательную фигуру в три этажа: одна была на корточках с прильнувшими глазами к щели приот-крытой двери из вестибюля в коридор, другая оседлала подругу и в полусо-гнутом состоянии старалась все видеть через узкую щель, третья примости-лась сбоку. Она вся изогнулась, обхватила соседку за плечи и, вытянув свою голову над ее головой, чуть не упиралась лбом в дверь, рискуя втолкнуть из вестибюля в коридор всю художественную своих любопытных подруг.
– Настоящая шпектакля! – смеясь, шептала одна из женщин. – Поглядите только на их походку, выкамаривают как…
– Это они от страху и боязни, – догадалась вторая. – Небось, пошлют нас в аптеку за желудочными каплями…
– Ба-а-атюшки, вроде как слепые идут, воздух руками щупают, – просто-нала третья. – Вот бы такую жизню показать на вечере самодеятельности…
Шествие завучей было действительно комичным. Елейный Прокоша по-водырем шагал на цыпочках с вытянутыми перед собою руками. Чтобы не потерять равновесия и не упасть, не наделав шума.
Елизавета Степановна, вцепившись в подол его пиджака, по-рачьи пучила покрасневшие от напряжения слезливые глаза и на острых носках туфель, будто на ножках циркуля, иноходчески отмеривала бесшумные шаги и опи-сывала в воздухе каблуками странные полуовалы.
Лишь в кабинете соглядатаи, плотно прикрыв за собою дверь на задвижку, шумно вздохнули и грохнулись в кресла. Елейный обломил при этом подло-котень, смущенно потрогал белую кнопку настольной электрической лампоч-ки: при первом нажатии вспыхнул свет, при втором – погас.
Елизавета Степановна окаменела в неподвижности. Губы ее широкого рта настолько плотно сжались, что казались немного провалившимися, как быва-ет у беззубых старух.
– У-ух ты, целое испытание пришлось выдержать, – пожаловался Елейный вкрадчивым, почти святым голосом и вскинул на Елизавету Степановну плу-товатые глаза. В зрачках колыхались противоречивые чувства: то сверкала искорка радости за удачное подслушивание, просветляя и сужая черные оконца; то глаза темнели от ощущения безнадежности; то чувство опасения за верность Елизаветы Степановны расширяло зрачки и затуманивало глаза не-весть откуда набегавшей слезой. Но и в лисичьих глазах соратницы он заме-тил метание тех же чувств, успокоился, доверительно кашлянул: – Не разнес бы кто на языке о нашем действии?
– Помилуй, господи! – будто от нечистой силы, обеими руками отмахну-лась Елизавета Степановна. Лицо ее страшно побледнело, в груди послышал-ся шум. Она поднесла платок ко рту, потом показала Елейному прилипшее к батисту пятно крови. – У меня и так повышенное давление, а тогда в петлю придется…
Испуг Елизаветы Степановны вызвал сущее наслаждение в душе Елейного Прокоши, который годами упражнялся в искусстве влиять на волю людей уг-розами, интригами, шантажом или вовлечением в неприятные дела и поступ-ки, чтобы связать накрепко человека с собою цепью круговой поруки и дер-жать его потом безжалостно в своих руках.
Еще утром, излагая Елизавете Степановне свой план борьбы с Дубиновой, Елейный Прокоша дрожал от страха при мысли быть выданным ею и обре-ченным тогда на бегство в далекие края от скандала. Но теперь он уже ощу-тил господство его воли над волей этой нечестной женщины. Он ощущал это во всем ее поведении – и в смятенном голосе, и в побледневшем лице, и в ее испуганном отмахивании руками, и в кровавом пятне на батисте платка и в съежившейся фигуре. Поэтому он уверенно откинулся на спинку кресла, бла-женно опустил веки и начал диктовать удивительно кротким голосом:
– Ни в коем случае, Елизавета Степановна, не мешайте Дубиновой выне-сти отпечатанный ею план работы школы на обсуждение Педсовета. Пусть выносит. Это будет самым выгодным козырем в наших руках против Дубино-вой. Признаться, она по моему совету списала его с устаревшего и безграмот-ного плана Кимровской семилетней школы, воспетой в газете глупым журна-листом. И нам теперь лишь остается ждать неизбежного: Дубинова со своим «планом» покажет себя на Педсовете круглой невеждой…
– Но это же подло, когда умышленно толкаете на позор доверившегося вам человека! – возразила Елизавета Степановна, в сердце которой шевельну-лось вдруг человеческое чувство. – Я думаю…
Елейный Прокоша не дал ей договорить. Он вытаращил глаза, ударил ку-лаком о стол. С лица его мгновенно исчезло наигранное смирение.
– Подлость есть относительное понятие, – прошипел он. – Подлецом чаще всего может быть прославлен честный человек, если его соответствующим образом обрисовать перед общественностью и начальством. Чего вы округ-ляете глаза, выставляете себя наивной? Пойду вот сейчас к Дубиновой и рас-скажу о вас, сразу попадете в список подлых…
– Нет, нет, – простонала Елизавета Степановна, закрыв лицо руками. Сле-зы просочились между пальцами, покатились по склерозным голубым жил-кам тыльной стороны ладони. – О моем поступке никто не должен знать. Ведь некоторые люди называли меня за горячие речи о честности Кларой Цеткин, а что они скажут обо мне, когда узнают правду?
Елейный встал. Чтобы скрыть бушевавшее в нем торжество, он опустил веки, лицо приняло молитвенное выражение, голос стал ласко-воркующим.
– Мы с вами, Елизавета Степановна, обиженные люди, нам нужно жалеть и беречь друг друга. Никто не узнает о нашем тайном деле никогда. Но мы должны действовать осмотрительно, тонко…
– Ох, голова идет кругом от заваренной каши, – вытерев платком слезы, пожаловалась Елизавета Степановна. – Прямо и не знаю, как себя вести…
– Прежде всего, мы должны незаметно уйти из школы, – сказал Елейный. – Нам очень важно избежать встречи с Дубиновой до заседания Педагогиче-ского совета. Пусть у людей создастся впечатление, что Дубинова игнориро-вала нас, и мы ничего не знаем о написанном ею плане…
– Да ведь она же прислала записку, – возразила Елизавета Степановна. – Может доказать…
Елейный сердито поморщился.
– Чем это она докажет, если мы в один голос подтвердим, что никаких за-писок ее не получали? Мы же не расписывались.
– Да, не расписывались. Но мне неясно, что выиграем мы, избегая встречи с Дубиновой до заседания Педсовета?
– Очень многое выигрываем. Во-первых, Дубинова озлится. Что мы не явились, обратится за советом к нашему благочинному, отцу Захару. Они ведь с ним частенько табачок нюхают. А тот, как вы знаете, нос всегда дер-жит по ветру, начнет поддакивать и расхваливать план директора. Вот нам и будет дополнительный капитал. Так и скажет, что Дубинова не считается с коммунистами, опирается на попа-приспособленца…
Елизавета Степановна впала при этих словах Елейного в какое-то оцепе-нение, пораженная его искусством плести паутину интриг. Она глядела на Елейного широко открытыми недвижными глазами, не имея сил возразить, хотя и во всем ее существе нарастал невольный протест.
Елейный заметил эту внутреннюю борьбу чувств своей напарницы. «Еще ломается, – сердито подумал он. – Я сейчас подогрею эту тарань. Знаю ее мстительный характер, подожгу».
 – Когда расправимся с Дубиновой, то и благочинного устраним. Надеюсь, вы не забыли, что отец Захар однажды выгнал вас с заседания экзаменацион-ной комиссии на аттестат зрелости?
Напоминание об этом случае повернуло душу Елизаветы Степановны.
– Да, не забыла и не забуду, – сказала она. – Я на все готова. Видимо, пра-вильно говорят в народе, что в драке не жалей волос…
– Да, да, это правильно, – поддакнул Елейный. – Особенно, в какой части правильно? В части практической. И никогда не останавливайтесь на пути к цели перед таким незначительным препятствием, каким является подлость. Это понятие очень относительное, да, да, относительное…

15. ЕЛЕЙНОГО ОБОШЛИ

События развивались быстро и настолько обнадеживающе, что Елейный частенько закрывал глаза и видел себя в мечте за директорским столом. Он блаженно улыбался и думал: «Еще вопрос, ловчее ли меня были Макиавелли и Талейран?»
Особенно восхищался он своим поведением на заседании Педсовета. Все запомнилось ему до мельчайших подробностей.
Дубинова читала план залпом, не останавливаясь на запятых и точках. Маленькие паузы возникали, когда Раиса Дмитриевна затягивалась папиро-сой и кашляла от усердия. Тогда дым клубился вокруг ее головы, синими клочьями падал на листы машинописи, расплывался по столу.
Люди зевали, начали дремать.
Горбоносый, похожий на беса, Александр Николаевич Ягненков даже за-храпел и начал звонко понукать какую-то лошадь. Приснилась ему слобода Ильинка Сальского округа, где он в молодости занимался шибайничеством, скупал всякую дрянь и полуживых лошадей, которых приходилось гнать на живодерню кнутом со свинчаткой на конце.
Вопросов по плану никто не стал задавать: подготовленные Елейновым члены его компании умышленно молчали, а молодые учителя были сильно обескуражены странным содержанием доклада директора, молчали от расте-рянности.
Дубинова попыталась оживить собрание.
– Разберем план по пунктам, – бодро предложила, затянулась папиросой, запустила в зал могучую курчавую струю дыма. – Чего же хмуритесь? Захар Тимофеевич, каково ваше мнение о пункте плана по всеобучу?
– А что ж, хороший пункт, очень хороший, – согнав дремоту, потянулся Захар Тимофеевич к табакерке, понюхал. – Вот только запамятовал я, прошу повторить…
Елейный переморгнулся с Елизаветой Степановной, та тихо хихикнула в рукав. Дубинова тем временем шуршала листами, выискивая нужный текст.
– … Провести соответствующую агитационную работу с учащимися, – попыхивая папиросой, начала она читать резким голосом. – Да, провести ра-боту, и, в крайнем случае, составить акт для передачи в Горсовет…
Елизавета Степановна снова прыснула в рукав, потом уткнулась носом в тетрадь, написала Елейному записку: «Идет, как вами предусмотрено».
Елейный прочитал записку, самодовольно качнул седеющей головой, мо-литвенно опустил веки.
– «Прокоша задумал какую-то гадость, – зашептались комсомольцы. – Че-го же молчит Иван Афанасьевич?»
– Да ведь он же Чужеголосов, всегда, как репей на собачьем хвосту, дер-жится за Елейным. Нашли на кого надеяться, на Чужеголосого. Покачает го-ловой, поморгает бельмастым глазом и скажет попугайское слово: «Правиль-но, правильно…»
Елейный заметил шепчущихся, забеспокоился.
«Если допустить обсуждение плана, комсомольцы раскритикуют его и со-рвут весь мой замысел, – мысленно решил он. – Надо не допускать обсужде-ния, принять план так, без обсуждения». Он написал записочку Елизавете Степановне, та написала подругам, единомышленникам.
Как по команде, компаньоны Елейного начали оборачиваться и покрики-вать на молодых учителей, чтобы те перестали шептаться.
– Уже поздно, нечего затягивать. Раиса Дмитриевна изложила ясно, надо план принять, если директор-единоначальник продумал его…
– А как же, конечно, продумала! – заносчиво воскликнула Дубинова. – Ра-бота пойдет, только держись…
Кто-то шлепнул в ладоши, кто-то вздохнул. Захар Тимофеевич, вытирая огромным желтоватым платком широкую свою лысину и длинные запорож-ские усы, мучительно определял свою позицию, улавливал ветер носом. «Чу-ма его знает, куда придержаться? – метались мысли. – План, конечно, не того. Но ведь директор в школе – это фигура. Приспособишься к нему вовремя, на всю жизнь положения хватит. С двадцать пятого года приспосабливаюсь, че-го упускать теперь возможность?»
Записки Елейного и Елизаветы Степановны попали к Ягненкову, При-спешниковой, Смутьянкиной. Одна из записок попала и к Захару Тимофееви-чу, повлияв на его выводы и дальнейшее поведение.
Худощекая, носатая Смутьянкина зашептала на ухо своей неразлучной подруге, Подпевалкиной:
– Вноси предложение принять план без прений.
Круглолицая Галина сморщила кожу на своем низком лбу, не совсем по-няв смысл задания, вопросительно поглядела на Смутьянкину. Но та сердито шепнула:
– Не упускай момента, вноси!
Галина подняла руку, но в этот момент заговорил Захар Тимофеевич.
– План работы приемлем. Есть неточности в стиле, но это не имеет значе-ния. Я помню конюха старооскольской больницы, Кострыкина. Избрали его членом Уездного исполнительного комитета, он начал требовать «стоять на точке зрения». Вот и я стою «на точке зрения». Или, скажем к слову, при-шлось мне в вагоне поезда Киев-Курск подслушать разговор рыльского мо-наха-травника с купцом о вращении земли вокруг солнца. Купец доказывает, а травник ему в ответ: «Это же неофициально». Вот и разберись. Жизнь учит приемлемости ее, а не драке с нею. Пророк Моисей, сказать к примеру, захо-тел узреть лицо бога своего, а тот закрыл ему глаза, так что Моисею удалось лишь увидеть «задняя его». Это ведь тоже смысл для науки…
– Не разводите басен! – крикнул кто-то из комсомольцев, но Захар Тимо-феевич и ухом не повел, продолжал свое.
– … В 1917 году или немножко попозже, запамятовал, послали сапожника Кузнецова в знаменскую мастерскую бывшего помещика Маевского прово-дить рабочий контроль. Осмотрел он гроссбух-книгу и признал, что «в этой книге много напутляно и читать не стоит». Так что и я предлагаю не углуб-ляться в частности, принять план в общем и неукоснительно…
– Да, да, неукоснительно, – перестав храпеть и понукать кобылу из Саль-ского округа, подтвердил Александр Николаевич Ягненков. Он почесал ног-тем свой горбатый турецкий нос, комично поднял седую бровь: – Сказано в священном писании, что царствие небесное всегда нудится. А прения не нуж-ны. Где время? Семь, тебе, восемь пятнадцать. Видите, уже за полночь по-вернуло! – он вытащил круглые серебряные часы вековой давности и начал звучно заводить их трубчатым ключом.
Чтобы не упустить благоприятного момента, Елейный грохнул в ладоши. В его привередческой голове зародился уже дополнительный ход против Ду-бининой, которую имелась к тому же возможность убедить, что он, Елейный, является ее другом, а всю кутерьму против Дубиновой затеяла де лишь Ели-завета Степановна, любительница власти и славы.
Вместе с Елейным хлопала в ладоши вся его компания, именуемая «кол-лективом». Прижмурив глаза и покрикивая «правильно, правильно!», хлопал в ладоши и секретарь партийной организации Иван Афанасьевич Чужеголо-сов, хотя ему следовало бы немедленно созвать партийное собрание и строго наказать провокаторов – Елейного и Лиса-вету. Но он этого не сделал, при-двинулся вплотную к Елейному и пожал руку с такой признательностью, с какой раньше благодарил его за устройство на работу. «Ручной, – подумал Елейный о Чужеголосове. – Такого партийного секретаря надо беречь».
Дубинова же, не понимая, что попала в западню, прикрикнула на группу молодых учителей, протестовавших против плана:
– Замолчите! Более опытные проголосовали, а вы ломаетесь! – Потом она с гордостью в голосе сказала всем: – Ваши аплодисменты я принимаю в каче-стве выражения согласия с предложенным планом. На этом считаю заседа-ние педсовета закрытым.
Расходились люди по домам уже в первом часу ночи. В сердце одних по-лыхала злая радость, другие терзались сомнениями, третьи проклинали себя за слабохарактерность и за неумение поднять свой голос в этом коллективе, опутанном паутиной шантажа, интриг, подлости.
– Неужели, девушки, никогда это осиное гнезда никто не разрушит? – ше-потом спросила Надя своих подруг.
– При нынешнем большинстве сторонников Елейного Прокоши мы ниче-го этому осиному гнезду не сделаем, – отозвалась одна из подруг. – Да и пи-сать в центр нет смысла…
– Почему?
– А вот потому, что оттуда письма возвращают на места, вроде как для «проверки», а фактически для натравливания Елейного и других прохвостов против нас. Подумаешь, вот, подумаешь, да и не напишешь…
– Но я писать буду. Лучше смерть, чем примирение с подлостями…
Елейный шел с Елизаветой Степановной позади девушек, слышал их го-лоса, хотя и не все разобрал, но догадался.
– Надо собрать против этих болтушек компрометирующие материалы, – шепнул он Елизавете Степановне. – А еще надо систематически ругать их за плохое преподавание. До тех пор надо ругать, пока они потеряют веру в свои силы, подадут заявление о добровольном уходе… А насчет статьи о Дубино-вой не медлите, пишите поскорее. Нам сейчас надо спешить, пока Дубинова не укоренилась, не усиделась…
… В конце октября появилась в «Курской правде» статья «Дорогостоящая ошибка» за подписью Е. Ступицкой и А. Чесноковой. Недоумка, как и рас-считывал Елейный, поддалась, подписала статью, в которой сама ни капельки не разбиралась.
В статье Дубинова была представлена круглой дурой, держать которую на посту директора просто опасно. Конечно, в статье не было ни одного слова о той дьявольской кухне Елейного и Ступицкой, на которой изготовлена статья, не говорилось ни слова о существующей в школе системе подлогов и интриг, возглавляемых Елейным при полном попустительстве Ивана Афанасьевича Чужеголосова.
Разбирали материал пожарным порядком, на второй день после выхода статьи в свет. А тут еще беда приключилась: главный расследователь, второй секретарь Райкома партии, которого за километр можно было узнать по чер-нокожему лицу и могучей копне черных волос, срочно отправил жену в Сапо-гово и занялся женитьбой. Ему было не до расследования. На всякий случай, Дубинову уволили, а Елейному обещали пост директора школы.
Он уже сидел в директорском кабинете, писал планы и командовал, отби-рал уроки у неугодных учителей и давал по тридцать недельных уроков чле-нам своей компании. Вид у него стал независимым, желтуха сразу прошла. Даже хрипеть перестал Елейный, говорил тенорком.
Но несчастье обрушилось на него нежданно-негаданно. Вбежала смятен-ная Елизавета Степановна. Задыхаясь и охая, она хлопнулась на диван, про-хрипела:
– Все пропало, все! К нам назначили директором школы Василия Петро-вича Шабурова…
– Шабу-у-урова? Да вы знаете, какой это человек? При нем или придется нам отказаться от разных доходов и начать честно работать или… или при-дется уйти…
– Я и сама так думаю. Это образованный, принципиальный и неподкупный человек. Он вывернет нас наружу. Ведь руководимая им школа рабочей мо-лодежи гремит на всю Россию, разве он потерпит наши безобразия и посто-янную отсталость и распущенность?
– Конечно, не потерпит! – вытаращив глаза и совсем перестав быть похо-жим на смиренного послушника, завопил Елейный так, что Елизавета Степа-новна испугалась и поспешила поплотнее прикрыть дверь. Черный галстук у Елейного сбился в сторону, над широким воротничком, болтавшимся напо-добие хомута на худой шее, резко выделился кадык в складках синеватых морщин, отчего Елейный казался совершенным стариком. – К черту этого Шабурова, он несет нам с вами гибель. Я ведь знаю, что вы – дочь купца, равно как и вы знаете, что я – сын крупного геросимовского кулака. И вы, и я скрыли свое социальное происхождение при вступлении в партию. Да и не только это, мы многое с вами скрыли от партии. Шабуров, работая с нами, о всем узнает, о всем не смолчит. Понимаете, что значит для нас Шабуров? Он опаснее тигра. И если я с другими директорами просто воевал из-за портфеля, то этому Шабурову я буду мстить и за то, что меня обошли и за то, что он на нас с вами не похож, и за то, что о нем уже гремит слава вплоть до Мини-стерства просвещения. Вы понимаете, при нем мы совсем потускнеем…
– Что же делать, как с ним бороться? – прошептала Елизавета Степановна. – Ведь я и сама ненавижу Шабурова и боюсь его. Помните его статью «За что уволили слесаря Сорокина?» В «Комсомольской правде» напечатана. Это же моего брата, Ивана Степановича, директора сушильного завода Шабуров на всю страну ославил и заставил восстановить слесаря Сорокина на работе…
– А вы бы подали на него за клевету…
– Но ведь Шабуров не клевещет, пишет правду…
– Пусть правду, а мы должны опорочить его, оклеветать, представить пе-ред всеми в виде клеветника, иначе нам не удастся прогнать его, придется са-мим бежать из школы…
– Я не возражаю, но вот боязно, – поежилась Елизавета Степановна. – Вдруг разоблачат, тогда нам гибель…
– Положитесь на меня, я все сделаю. К секретарю нашему подставим Дже-му, она его обработает. К Маслиеву подставим Лидию Павловну. Она ведь все равно гнушается своим мужем, рабочим и считает его вонючим, ищет ин-теллигентных видных мужчин. Но ведь второй секретарь все же вид имеет…
– Пусть будет, что будет, – простонала Елизавета Степановна, – начнем действовать. Мы и Дубинову обратим против Шабурова, найдем средства…
– А что их искать, – проворчал Елейный. – Средства уже найдены. Дуби-нова незаконно получила по больничному листку сто процентов к зарплате, присвоила деньги от спектакля, запустила руку в родительский фонд всеобу-ча. Мы обо всем этом сунем Шабурову анонимочку. Проверит, оно окажется правильно. Конечно, потребует от Дубиновой возместить расхищенные сред-ства, а та и встанет на дыбы. Скупа, черт ее возьми, за копейку горло пере-рвет. Вот и стравим их на этой почве…
– Вы гений, – засмеялась Елизавета Степановна. – Иду за вами напропа-лую.
Елейный пожал ее сухую узкую ладонь, покряхтел:
– Трудная перед нами задача, но при наличии в районе шляп и легковеров можно будет выполнить задачу. Не шутка ведь, от коллектива будем действо-вать, нам поверят против одного Шабурова… Ведь кадры у нас подобраны по моему вкусу… Правда, не все, но тех, честных, мало, мы их заставим молчать или опорочим…




16. ЕЛЕЙНЫЙ ДЕЙСТВУЕТ

 Прикрепив к деревянной решеточке объявление о созыве заседания Пед-совета, Елейный Прокоша успел мимоходом шепнуть Елизавете Степановне, чтобы она немедленно зашла к нему в кабинет вместе со Смутьянкиной.
– Важное дело, безотлагательное…
Через несколько минут они уже сидели в биологическом кабинете рядом с белыми мышами и морскими свинками. Здесь было постоянное место шушу-каний, служившее Елейному штабом для направления действий своей компа-нии. Дверь заперли на ключ.
Елизавета Степановна, повязав голову цветным платком, чему-то хихика-ла, обнажала то и дело потемневшие металлические зубы.
Смутьянкиной же явно нездоровилось, лицо казалось помятым, огромный нос с горбинкой посерел. Большие мертвенно-бледные уши торчали из-под тощих завитушек русых с рыжеватым отливом волос, схваченных на плоском затылке тремя железными шпильками. Широкая подстриженная косичка, по-хожая на растопыренный голубиный хвост, скрывала худую шею с костистой холкой.
Ежась, будто от стужи, Смутьянкина куталась в серый пуховой платок, об-тянув им узкие пологие плечи и схватив концы платка в кулак под острым своим подбородком. Молча, она уставилась глазами на Елейного.
Тот сидел на маленькой скамейке, нахохлившись и нахмурив косматые брови. Временами нижняя губа его дергалась, отражая внутреннюю борьбу его мыслей и желаний, которые Елейный никому в жизни не доверял, но все-гда руководствовался ими в своих делах и поступках.
Страх перед правдой и опасностью быть разоблаченным делал Елейного беспощадным и изворотливым в борьбе с мнимыми или действительными со-перниками. При этом соображения государственного или общественного по-рядка отбрасывались им в сторону, вытеснялись сильно развитым инстинктом самосохранения.
И вот теперь Елейный ощутил, что дальнейшее его молчание может по-вредить ему и усилить несомненные колебания его партнеров. Вот почему он многозначительно поглядел на соседок, заговорил с насмешкой и тревогой в голосе:
– Шабуров выступает сегодня на Педсовете с той программной речью, ко-торую вы уже слышали 24 ноября на школьном комсомольском собрании…
– Комсомольцы поддержали его с энтузиазмом, – сказала Елизавета Сте-пановна, угнувшись чуть не до своих коленей.
– Я это заметил, – с желчной снисходительностью согласился Елейный. – Заметил и понял, что перед нами не Дубинова, с этим в лоб не повоюешь… Между прочим, он сделал ловкий ход: уважил просьбе Дубиновой не назна-чать ее классной руководительницей в 8 «з», даже настоял порвать протокол с предложением объявить Дубиновой выговор за бестактность. Понимаете, возможен естественный союз Дубиновой с Шабуровым. Нам это мешает, мы должны не допустить…
Елизавета Степановна подняла свою лисичью мордочку с воспаленными до красноты глазами, заулыбалась:
– Горький учил, что самым тяжелым наказанием для человека является одиночество…
– Романтика! – раздраженно махнул Елейный обеими руками. – В народе Шабурова любят, мы бессильны сделать его одиноким…
– Я другое имею в виду, – продолжала настаивать Елизавета Степановна: – мы должны в школе создать изоляционный круг между Шабуровым и стре-мящимися к нему людьми. Я вот только не знаю, как это можно сделать?
– Мысль интересная! – оживленно воскликнул Елейный. – Мне кажется, что ее можно осуществить комбинированными мерами. Одних доброжелате-лей Шабурова дезориентируем ложью, других припугнем, с третьими распра-вимся или оскандалим их. И обязательно надо поссорить Дубинову с Шабу-ровым. Это очень важно: муж Дубиновой состоит в членах бюро Райкома партии… Он поможет нам сбить с толка Райком… Я беру на себя поссорить Шабурова с Дубиновой…
Смутьянкина посмотрела на Елизавету Степановну, та пожала плечами, нагнулась и начала оправлять подол серого клетчатого платья, обнажившего сухую некрасивую голень. В действительности же она просто спрятала от Елейного свое покрасневшее лицо. «В какую же грязь втянул нас этот Про-коша, – подумала со злостью. – Вцепился он когтями в сердце и душу, не дает свободно шевельнуться. Понял бы кто это и описал страшную способность Елейного организовывать подлости».
Елейный встал, скрестив на животе старчески сморщенные руки и опустив прикрытые лиловыми веками глаза.
– Я хорошо знаю людей, – тихо заговорил он воркующим голосом. – Урежьте, например, Ягненкову Александру Николаевичу хотя бы один урок в неделю или заставьте его полчаса поработать бесплатно, немедленно встанет на дыбы. Тоже и Закруткин Иван Михайлович сойдет с ума, если с 36 уроков перевести его на 20. Стоит лишь тогда вразумить людям, что по карману уда-рил их Шабуров, и они станут нашими серьезными союзниками в борьбе с Шабуровым…
Смутьянкина слушала молча, прикидывая что-то в уме, а Водолеева возра-зила:
– Не опасно ли по этому вопросу вести борьбу с Шабуровым? Ведь газеты трубят о необходимости разгрузить учителей, чтобы они могли лучше обслу-живать учеников. Разве же нормально, если некоторые учителя обучают по 500–700 учеников в параллельных классах? Вот и Шабуров предлагает раз-грузить учителей…
– Я не говорю, что Шабуров грешит против государственной пользы, – сердито посмотрел Елейный на Елизавету Степановну. – Но ведь он не только читает газеты, но и разработал план перераспределения уроков в ближайшее время. Да еще, говорю вам по секрету, намечает Валерию Гавриловну нака-зать, что, будучи профоргом, не возражала против излишней часовой нагруз-ки учителей и себе взяла тридцать два урока в неделю, так что для повышения квалификации и для внеклассной работы с учениками не остается сил…
Всю эту версию Елейный придумал только сейчас, чтобы посильнее воз-будить Смутьянкину. Он поднял левое веко и, не поворачивая головы, скосил глаза на нее, с удовольствием отметил, что попал в цель: Смутьянкина нервно накручивала конец платка на кисть левой руки, ерзала с места на место. «Клюнуло, – радостно подумал Елейный. – Это полезная лесбиянка. Вместе с Галиной Подпевалкиной они столько нажужжат теперь на уши другим, что мне останется лишь направлять возбужденный ими гнев против Шабурова».
– Что нам делать? – спросила Смутьянкина, встав. Елизавета Степановна встала рядом с нею.
– Твердите и твердите среди учителей, что мы позеленеем от работы, если в школе удержится Шабуров. А еще организуйте поток жалоб на Шабурова. Пусть люди пишут во все газеты, в Райком и Обком, куда угодно…
– Как все это нехорошо, – поморщилась Елизавета Степановна, но Елей-ный сейчас же одернул ее.
– Не лицемерьте, вы не лучше нас. Так же, как и мы, бросаетесь на поро-ки, что муха на мед. О нас еще Лев Толстой говорил устами Хаджи Мурата: перелезли передними ногами, перелезут и задними. И насчет Маслиева не опасайтесь: Лидия Павловна ублажает его, в личных фотографах состоит, действует по моим указаниям…
– А если Шабуров узнает, обжалует? – продолжала опасаться Елизавета Степановна.
– Тогда мы организуем большинство на заседании педсовета и на партий-ном собрании, а всех защитников Шабурова объявим подхалимами, самого его возведем в бюрократы и зажимщика критики. Теперь это очень модно. А еще, говорю вам по секрету, я уже натравил на Шабурова заведующего дела-ми школ при Обкоме партии, Сараева. Ведь Шабуров в своем романе описы-вает поведение сына кулака Сараева, пролезшего в комсомол и в Тимскую уездную роту ЧОН, кажется, в двадцатом году. А это же и есть тот самый Са-раев. Понимаете? Ну вот, мы по всем линиям намутим… Да запомните, на Педсовете надо вести себя так, как я буду вести… Вот и все, пора расходить-ся…
Оставшись в биологическом кабинете одна, Смутьянкина задумалась: «Вот не верю я Елейному Прокоше, что все директора обязательно подкапы-ваются под меня. Выдумка это, выдумка! Но почему же я поддерживаю Елейного, который со всеми директорами борется за портфель? Пожалуй, это потому, что он всегда восхваляет меня. А еще – я боюсь, что и мой провал наступит вместе с провалом Елейного. Пороки нас связывают, нет сил по-рвать эту цепь».
Перед Смутьянкиной вереницами поплыли воспоминания. Вот плачущая Светлана Сотникова из 9-го класса. Эту девушку пришлось оскорбить и ре-прессировать лишь за то, что она сказала фразу: «Студенты любили читать Тимирязева». Это было на уроке основ дарвинизма.
Вслед за Светланой в памяти встало пылающее гневом лицо неуклюжей мужеподобной учительницы физкультуры Синяевой, которую Смутьянкина оболгала по наущению Елейного перед директором и написала в докладной, что будто бы Синяева избивала учеников, хотя ученики тогда же заявили, что никто их не бил.
И так, обжигая душу, шли и шли в воспоминаниях совершенные Смутьян-киной проступки, которые остались безнаказанными.
Вспомнилось и последнее производственное совещание. Елейный сидел тогда рядом со Смутьянкиной, положив раскрытую тетрадь на парте. Скосив глаза, Смутьянкина с трепетом прочла в этой тетради заметки о ее проступ-ках. Ее затрясла лихорадка, хотелось встать и уйти.
Но вот слово взял Елейный. В белых штанах и черном пиджаке медленно зашагал он к трибуне. Руки его были заложены за спину, отчего зажатая в пальцах тетрадь качалась, будто синий бумажный хвост.
У Смутьянкиной мутилось в глазах, горело сердце. Но Елейный, как ни в чем не бывало, отругал Архипову Нину Ивановну за какие-то координаты в Сахаре и потом начал расхваливать Смутьянкину, как и всегда.
Говорил он вкрадчивым с хрипотцой голосом, покашливая временами и вытягивая губы трубочкой. Глаза прятал за опущенными веками или отводил в сторону. И тогда особенно становились заметными синие мешки под глаза-ми, косматые седые брови, выпуклая вертикальная складка желтоватой кожи над переносицей.
Смутьянкина знала, что Елейный хвалил ее фальшиво, лицемерно. Но ей становилось приятно, сладко щемило под ложечкой. «Так вот в чем сила его власти надо мною! – мысленно воскликнула она. – Я так привыкла к похвале, что, кажется, не вынесу справедливого обо мне суждения. А Шабуров начнет говорить правду, и я завяну. Нет, мой путь – с Елейным Прокошей, не с Ша-буровым. Тяжело сознавать, что я привыкла к пороку, но еще труднее с ним расстаться…»
Накрывшись платком, Смутьянкина проскользнула из кабинета во двор, околичными улицами вышла за город, безотчетно бродила по буграм и по ле-су, забыв о Педсовете.
Ноги вынесли ее к дендрологическому парку, куда раньше водила она учеников на экскурсию, знакомила с акклиматизированными растениями раз-личных широт земного шара.
Ощутив мягкую листву под ногами и острые осенние запахи растений, Смутьянкина подняла глаза. Слева высились дубы в бронзовом уборе еще не ощипанных ветром листьев. Далее качались тонкие ветви березок с редкими, похожими на золотые монеты, листочками. Среди кустарников порхали воро-бьи, багрянцем горели увядающие листья шиповников. За живой изгородью буреющих акаций начинался парк. Там зеленели лимонные деревья и самши-ты, чуть тронутые ржавчиной первых ночных заморозков.
И это особенно бросилось в глаза Смутьянкиной. С содроганием сердца глядела она на рыжие пятна ржавчины среди вечной зелени. «Такой вот ржавчиной трогает Елейный Прокоша людские сердца, – кольнули душу вне-запные мысли. – И никакая весна не смоет эту ржавчину… Страшный он че-ловек, надо оторваться от него. Пойду вот сейчас на Педсовет, выскажусь…»
Но порывы тем и плохи, что скоро выветриваются. По мере приближения к школе Смутьянкина все более робела и страшилась правды, которая и ее может ударить вторым концом палки. Переступив же порог и встретившись со взором сторожившего ее Елейного Прокоши, она совсем съежилась, на цыпочках прошла к одному из не занятых на скамейке мест.
… Доклад Шабурова подходил к концу, так что в зале уже к приходу Смутьянкиной успело сложиться определенное настроение. И его можно бы-ло прочесть по выражению лиц, по обилию сновавших из рук в руки записо-чек членов компании Елейного, по жизнерадостному блеску глаз молодых учителей и по их любовным и полным надежд взглядам на докладчика.
– … К чему сводятся первоначальные мероприятия борьбы за порядок и дисциплину в школе? – звонким голосом спросил Шабуров, кивком головы отбросил назад волнистую шевелюру седеющих волос. Свет электрической лампы освещал его большелобое лицо, сверкал на белых зубах, искрился на золотых лучах ордена Отечественной войны на правом борту светло-серого отглаженного пиджака. – Интересно послушать бы ответ на мой вопрос…
Елейный немедленно опустил голову, лицо его стало унылым. Он боялся, что именно его сейчас попросит Шабуров дать ответ на поставленный во-прос. Тихонечко толкнул локтем сидевшую рядом с ним Межуеву, рыжево-лосую блондинку с ехидным выражением лица, с широко расставленными се-рыми глазами и неровным рядом зубов вечно открытого рта.
Та покосилась на него и продолжала усердно сбривать лезвием безопас-ной бритвы рыжие волосы у запястья своей жирной левой руки. Она еще не решила, как ответить на записку Елейного о подготовке к выступлению про-тив предложений Шабурова.
Позади Межуевой, откинувшись на спинку парты и надув толстые губы, сидела Татьяна Ильинична Нафталинова в красном с голубыми и белыми по-лосками платье. На среднем пальце ее левой руки, положенной на живот, си-ял золотой перстень с фальшивым вишневым рубином. На длинной шее, ис-чезая под зобастым подбородком, голубели стеклянные зернышки ожерелья. Лицо Татьяны с отекшими щеками, прищуренные глаза, бурая родинка в межбровье и даже завитые волосы, охватившие голову тугим валиком, – все выглядело хмуро, раздосадовано.
Причина была в том, что Дубинова написала Татьяне Ильиничне записку с угрозой разоблачить «любовные похождения Татьяны с семейным Закрутки-ным и что за это берется сам Шабуров…»
Дубинова отлично знала, что Шабуров и не думал пока о Татьяне Ильи-ничне, даже не замечал ее связей с Закруткиным, но написала ей записку в порыве гнева. Гнев же был вызван полученной на заседании анонимкой. В этой анонимке, написанной Елейным печатными буквами, говорилось, что «друзья старались оставить Дубинову на должности директора школы, но Шабуров сам напросился на этот пост и теперь готовит материал, чтобы во-обще выгнать Дубинову из школы. Единственное спасение в том, что надо всем организоваться против Шабурова».
И вот Дубинова решила натравливать против нового директора людей, на-писала несколько записочек, одну из которых сунула и Татьяне Ильиничне.
«Я ему покажу, я его испеку! – злилась Дубинова, почти не слушая доклад Шабурова и не вникая в его смысл. Ярко накрашенные губы ее с сильно об-висшими уголками, дрожали и растягивались в мстительной усмешке, сквозь круглые стекла очков в черной роговой оправе сердито смотрели на Шабуро-ва выцветшие глаза».
Шабуров заметил движение в зале, злой взор Дубиновой, толкание локтем Межуеву Прокошей Елейным, чтение записочек. «Трудно будет мне работать в этом болоте, – подумал о компании Елейного. – Но если не удастся интри-гану Елейнову обмануть Райком и Обком партии, сумею обезвредить болото, есть здесь и свежие, молодые силы. На них и обопрусь… Всегда ведь выбор новой дороги сопряжен с риском, с возможностью ошибиться. Но выбирать новую дорогу необходимо, нельзя бояться ответственности. Я ведь знаю, без риска невозможно никакое новаторство, никакое движение вперед. Елейный не желает вперед, от него лишь можно ждать козней и помех. Ладно, буду действовать. Если силы болота окажутся сильнее свежих, но пока неокреп-ших сил, то лучше рискнуть быть отстраненным от работы, чем нивелировать себя под уровень Елейного и его компании…»
– Видать, наши опытные педагоги не желают ответить на мой вопрос, хотя и могли бы, – продолжил Шабуров. – Ведь на комсомольском собрании, ка-жется, все почти участвовали… Тогда разрешите мне изложить рекомендуе-мые мероприятия…
Елейный вздрогнул, будто проснулся. Он раскрыл тетрадь, приготовился записывать. Другие учителя также зашелестели листочками бумаги. Ягненков сдвинул очки на лоб, начал звучно очинять карандаш, сдувая пыль в гнездо для чернильницы на крышке парты.
– Просветимся если велией проповедью патриарха нашего, – скалозубил он, чтобы вызвать смех, но все молчали, так что и Ягненкову пришлось ут-кнуться носом в тетрадь и записывать.
Шабуров излагал элементарные мероприятия по установлению дисципли-ны и порядка в школе, ставшей за последние годы предметом насмешек и анекдотов, распространяемых в городе устно и письменно, даже при содейст-вии районной газеты. Но излагал он их в такой стройной системе, что неволь-но у слушающих возникали надежды на успех мероприятий. Создавалась кар-тинность представлений о том, что будет и как проведено в школе, кто за что отвечает, как будут взаимодействовать все звенья в учебно-воспитательном процессе.
С первого декабря устанавливалась система дежурных классов и постов из учащихся с красными повязками на левом рукаве. Эти силы призваны бо-роться за полное осуществление внутреннего распорядка в школе.
Дежурные учителя будут непрерывно руководить переменами, играми, поведением учеников в коридоре и возле школы, показывая пример и образ-цы своим личным поведением, а не только словами.
Учителя первого урока, являясь в школу заблаговременно, организуют учащихся так, чтобы первый урок дал рабочее настроение на весь день.
– Разве можно допустить такое явление, – продолжал Шабуров, – когда двери школы открываются лишь за несколько минут до звонка? Ведь это бы-ло причиной опозданий, так как многие ученики не желают приходить по-раньше и толочься у входа в школу перед закрытыми дверями. А что делает-ся, когда сотни учащихся хлынут в открытые, наконец, двери и помчатся по коридору к своим классам? Это же целое столпотворение. Возбужденные, раздосадованные ученики в течение целого первого урока не имеют возмож-ности успокоиться. Они грубят друг другу и учителям, плохо слушают и ус-ваивают объяснение. Разве же не ясно, что двери школы должны быть откры-ты за час или более до звонка…
– А что будут дети делать в это время в школе? – бросила Дубинова реп-лику. – Драться?
– Они спокойно разденутся на вешалке, пройдут в класс и встретятся там с пионервожатым или комсоргом, с учителем или классным руководителем, смотря по графику дежурств и расписанию первого урока. Организуют рабо-чее место свое и учителя, помогут технической сотруднице, возможно, про-чтут интересную заметку в газете или обменяются мнениями о результатах домашнего задания…
– Всем детям обязательно приходить заранее? – крикнула Межуева, хи-хикнула: – День удлинится, с ног собьемся, позеленеем от работы, ребятишки зачахнут…
– Нет, не всем обязательно. Ученикам вообще не обязательно приходить в школу за час раньше. Обязательно лишь попасть в класс за две три минуты до звонка, чтобы привыкнуть к деловой обстановке в классе. Но мы знаем, что ученики приходят в школу пораньше, значит, должны строить свою работу, чтобы не делать пришедших беспризорными… Никто не позеленеет, а даже порозовеет, если своим трудом поможет школе добыть добрую славу кузни-цы воспитания… При этом, имейте ввиду, ни один проступок ученика или учителя не будет оставлен безнаказанным, ни одна заслуга не окажется без вознаграждения…
– О-о-о, мати пресвятая, – бесом закрутился Ягненков, – благодарностей нам не дадут, жирок работой снимут с наших телес, а взысканий набьют в нашу шерсть, как репьев в коровий хвост. Что, неправда?
В зале хихикнули, Шабуров поморщился. «Так и остался скоморохом и шибаем, – подумал о Ягненкове. – Трудно из купца сделать советского мо-лодца. И эта, Лиса-вета, ухмыляется, будто конфетку съела. Компания…»
– Да, неправда! – возразил Шабуров Ягненкову. – Никому из честно рабо-тающих не будет ни одного взыскания, будут поощрения. Поощрения нужны всем, не только детям… Взыскания, как воспитательные меры, тоже нужны и не только для детей… К сожалению, конечно, но эту истину следует при-знать. Теперь вот несколько слов о наших возможностях и силах, о средствах воздействия. Создать ученический коллектив без пионеров и комсомольцев в школе мы не можем. Поэтому я и забраковал все планы классных руководи-телей. После заседания вам раздаст их секретарь. В планах есть пометки на полях. Но еще и так скажу, словами: обязательно укажите в планах – и кон-кретно укажите, что вы намерены делать по воспитательной работе, как ис-пользуете помощь пионерской и комсомольской организаций, Учкома, стен-ной газеты, классного собрания, книги, беседы, кино… Без этого конкретного указания планы не будут утверждены. Прошу включить в план вопрос об ис-пользовании Ученического билета в воспитательных целях…
– Да их уже давно порвали ученики, – прогнусавил Захар Тимофеевич. – Порвали за ненадобностью…
– В школе есть бланки билетов. У кого не окажется, выдадим. Но о неря-хах будет сказано в школьной стенгазете…
– Разве наших сорванцов испугаешь стенной газетой? – крикнул Толма-чев, посопел носом с полипами, вытер сопли платком. – Они даже меня хоте-ли избить…
В зале зашептались, Шабуров усмехнулся. Он ведь только вчера беседовал с художником и чертежником Толмачевым о его поведении, читал ему полу-ченное через почту письмо учеников 9 «д» класса. «Неужели не видит адми-нистрация развратничества учителя Толмачева, привыкшего к этому еще на службе у фашистов, где он печатал в «Новой жизни» свои карикатуры на Со-ветскую власть? – писали авторы письма. – Этот учитель не дает проходу ученицам, все вынуждает их гулять с ним. Преследует он Трочинскую Риту, хватает и целует Спарышеву Аллу… Мы его раз уже избили, но он не поум-нел, пристает к девушкам по-прежнему. Если администрация не угомонит Толмачева, мы ему голову открутим…»
– Я полагаю, Иван Алексеевич, что наши сорванцы перестану колотить друг друга и некоторых воспитателей, если наладить правильные с ними взаимоотношения. И газету будут уважать, если в ней писать правду… А, как вы думаете?
Толмачев промолчал, уткнулся носом в парту. Лишь шея его покраснела, да нос сопел звонче обычного. Шабурова он ненавидел теперь больше всего и за его хладнокровие, с каким тот отразил атаку Толмачева, и за его недося-гаемое нравственное превосходство и даже за сиявшие на его груди Ордена, напоминавшие Толмачеву, что в дни Великой Отечественной войны он был в стане врагов Шабурова, мечтал о головокружительной карьере, а вот такие Шабуровы разгромили гитлеровскую армию, снова возвратили Россию совет-скому народу и оборвали карьеру художников Толмачевых, не впустили их в золотые чертоги капиталистических капищ искусства.
– У Ивана Алексеевича, кажется, заболела голова, – пошутил Шабуров. Потом он вынул из кармана ученический билет и показал учителям. – Вот эту книжечку я нашел сегодня в коридоре. Ожидал, что владелец билета встрепе-нется, начнет искать. Ничего подобного. Тогда я вызвал его к себе. И, знаете, что он мне сказал? «Не требуют нигде, вот и отвык от билета». Понимаете? «Не требуют, вот и забыл, отвык». Что ж, надо напоминать всякий раз, пока войдет в привычку, в традицию. Разъясните ученикам, что в школу без билета не входить. Билет предъявлять дежурным при входе, безбилетных задержи-вать и приводить ко мне на беседу…
– Что это даст? – вызывающе воскликнула Межуева.
– Уважение ученика к ученическому билету указывает на зрелость вла-дельца и на то, что он дорожит своей принадлежностью к школьному коллек-тиву. По количеству задержанных безбилетников будем судить о состоянии классного коллектива и воспитательной работы в классе…
– Это на прусскую муштру похоже, – бросил реплику краснолицый чело-век в военном потрепанном кителе, с болтающимся пустым правым рукавом.
– Иван Григорьевич Гончаров бросил реплику о «прусской муштре», – спокойно заметил Шабуров. – Но какое же имеет отношение «прусская муш-тра» к воспитанию в нашем ученике дисциплинированного сознательного гражданина страны? Ровно никакого. И бросил Иван Григорьевич необду-манную фразу на ветер лишь потому, что сам он педагогику не изучает, про-зябает более пяти лет на первом курсе института. Ссылается на недостаток времени на учебу, хотя имеет полторы учебных ставки в школе рабочей мо-лодежи, где работает вечером, да еще семнадцать уроков в неделю читает здесь, в дневное время. И, наверное, он посчитает «прусской муштрой», если администрация запретит такие «совместительства», потребует работать в ме-ру сил, учиться и заниматься воспитанием учащихся, в том числе и привитию им уважения к ученическому билету…
Между прочим, предлагаю каждому учителю завести тетрадь педагогиче-ских замечаний. Очень будет хорошо, если учитель запишет в нее свои на-блюдения и мысли, опишет приемы преодоления тех или других трудностей в учебно-воспитательной работе, сделает предложения администрации по улучшению учебно-воспитательного процесса и контроля…
– Нельзя ли без контроля, побольше инициативы? – прогнусавил Захар Тимофеевич. – Мы вот, бывало, в Житомирской гимназии…
Захар Тимофеевич внезапно умолк, вспомнив, что теперь не те времена и давно уже нет Житомирской гимназии, где Захару пришлось работать законо-учителем и держать в своей деснице всех учителей, а самому быть бескон-трольным «Коршуном-Крестовиком».
– Я стою за широкую инициативу, – сказал Шабуров. – Но не разделяю требований Захара Тимофеевича, буду организовывать самый твердый кон-троль. Лучше уж сейчас договориться нам о методах возрождения порядка в школе, чем шептаться по углам. Руководящим принципом в работе по воспи-танию сознательной дисциплины будет у нас не принцип уговаривания (Этот принцип показал свое бессилие на протяжении десятилетий). Нет. У нас будет господствовать принцип строгой и справедливой требовательности, показа ученику хороших образцов дисциплины и поведения самих учителей. Вы лю-бите говорить на словах о системе Макаренко. Это хорошо. Давайте же на деле применим ее, в частности, применим его триаду: диктатура, создание ак-тива, создание коллектива. Разумеется, придется упорядочить с начала второ-го полугодия нагрузку учителей-предметников, ликвидировать совместитель-ство, чтобы все учителя имели время читать литературу, культурно отдыхать и больше работать с учениками…
– Вот тебе, господи-боже, начинается революция, – весь передернувшись, шепнул Ягненков Александр Николаевич сидевшему рядом с ним Закрутки-ну. – Справедливо пророчествовал Елейный, что наступают для нас тяжелые времена…
– Закруткин не ответил, лишь шмыгнул кривым носом, пожал плечами.
– Конечно, трудностей в работе будет немало, – продолжал Шабуров. – Главная трудность будет установить дисциплину среди учеников и учителей. Но это главное звено, за которое мы должны вцепиться. Без дисциплины мы не получим хорошего эффекта, хотя бы даже и стали давать прекрасные уро-ки…
– Правильно, правильно! – хлопнул себя ладонями по коленям, восклик-нул Чужеголосов, но сейчас же осекся, виновато поджал губы, когда Елейный поглядел на него осуждающим взором. Даже боль в голове стрельнула, а мут-но пятно на его правом глазу с чуть просвечивающимся через него черным оконцем зрачка покатилось под лоб. Чужеголосов почесал пальцем широкий бритый затылок, обеими ладонями разгладил и без того гладко причесанные и разделенные на пробор темно-русые волосы, вздохнул: – Ну, что вот я скажу, что?
– А что вы нас агитируете?! – выхватив из желтой продолговатой сумки пачку папирос и спички, резким голосом крикнула Дубинова Шабурову. – Пусть масса говорит…
Реплика была очень неуместна и высокомерна. Шабуров ответил на нее остротой:
– Надеюсь, товарищ Дубинова не причисляет себя к вождям, выскажет свое мнение по существу поднятых вопросов.
Раздался общий смех. Елизавета Степановна уткнулась носом в парту, но Шабуров видел, что и ее узкие плечи тряслись от хохота.
Дубинова растерялась, закурила без спроса. От бессильной злобы она сде-лалась в этот момент похожей на очень старую женщину. Даже на голой ее шее, у кадыка, гармошкой собралась в складки желтоватая кожа, а на губах обозначились мелкие морщинки.
Чтобы вызволить и привязать к себе Дубинову, Елейный Прокоша неожи-данно попросил слова.
– Пожалуйста, – пригласил его Шабуров к трибуне, сам присел у стола.
– Я так считаю, – начал Елейный с присущей ему вкрадчивостью в голосе и наигранной хрипотцой, – правильно сказала Дубинова. Особенно в практи-ческой части. Ведь Шабуров предлагает нам мероприятия, не предусмотрен-ные официальной инструкцией: организацию первого урока, дежурные посты и классы, замену уговоров требованием, превращения ученического билета в пропуск, ведения педагогической тетради, посещения предметниками учени-ков на дому, строгость и суровую дисциплину. Мне кажется, ученики восста-нут против такого порядка, а учителя заболеют от перегрузки…
Вслед за Елейным вышел на трибуну седоголовый носач, Ягненков. По-глядев в зал поверх очков в никелированной оправе и царапнув ногтем гор-бинку носа, начал паясничать по старой привычке:
– Сказано в священном писании, что царствие небесное нудится. Вот и нас понуждают в рай. И, боже ты мой, требования справедливые, но, чую, плечам нашим будет тяжело. Неизвестно, встанет ли на нашу защиту профсоюз, если нам придется лишние полчасика работать на чужих ребяток, забывая своих и личные хозяйски дела – поросеночка, теленочка, козлика, всякую рогатую и комолую живность? А если еще уроки нам урежут, то ведь в животе заиграет музыка, потому что мы хлебушек едим, а не святым духом питаемся… Нис-провергать надо новшество, жить по старинке лучше: там борозда проторен-ная. Ась? Ну, пожалуйста, говорите, а я кончил…
Журавец Александра Ивановна, давно уже мявшая в руках белую меховую шапочку времен своего бегства с фашистским офицером из-под Воронежа, козочкой выбежала к трибуне. Круглое бледное лицо ее с коротким носом и бесцветными глазами почти без ресниц казалось мертвенным, белесые косы, уложенные на голове в несколько рядочков и прихваченные шпильками, тускло сияли под светом электрической лампы.
– Не согласна я с предполагаемым перераспределением уроков, – ласко-вым голосом сказала она. Но дрожавшие губы выдавали, что в сердце ее кло-кочет вулкан злости. – Если у нас поотберут уроки, придется просить в дру-гих школах…
– Вам положена ставка, 18 уроков в неделю, а вы читаете сейчас 34 урока! – крикнула из зала Богданова Нина Ивановна. – Чего же вы ноете?
Журавец быстро оглянулась, покашляла.
– А еще я не согласна бывать на комсомольских собраниях. Во-первых, я беспартийная, мне нечего там делать. Кроме того, нас перегружают. Вот у меня есть записная книжечка, а в ней указано, куда я должна являться по об-щественным делам на протяжении месяца. В двадцать семь мест…
– Но вы никуда не являлись, – сказала Богданова. Щеки ее запылали от досады, серые глаза стали сердитыми. – Вы не любите советские мероприя-тия. И я знаю, почему не любите: ваша душа к другому лежит. На запад она мчалась на аэросанях, но советские артиллеристы сани подбили…
Журавец, не выдержав, опрометью бросилась в коридор, Богданова за-молчала, платком вытерла набежавшие слезы.
– Иди ты, а я не могу, разволновалась, – сказала она Филоновой Наде, си-девшей рядом. И та подняла руку.
Старшая пионервожатая, Надя Филонова, не сразу смогла начать речь. Маленького роста, с монгольского типа скуластеньким лицом и живыми се-рыми глазами, она волновалась и робко смотрела по сторонам. Наконец, за-говорила горячо, по-комсомольски:
– Нечего ссылаться на инструкции, как это делает наш завуч с целью скрыть пороки в работе и затормозить развитие нового. Пусть лучше скажет он, по каким инструкциям учителя систематически опаздывают на уроки, ученики хулиганят, а завучи разводят руками. На днях я задержала хулиганов, а Елизавета Степановна сказала мне: «А что я с ними поделаю, если нет инст-рукции…» Не саботаж ли это и не станет ли Елизавета Степановна в даль-нейшем покровителем хулиганов? Целиком поддерживаю товарища Шабуро-ва в его требованиях. Мне и самой часто приходится видеть, что ученики приходят к первому уроку и бегают в поисках учителя, который появляется в школе после звонка на урок и уже не может положительно влиять на ход за-нятий всего дня. Да и учим частенько учеников позорно. Скажу о Лидии Пав-ловне, которую Елейный часто захваливает. По-моему же, это лодырь и слу-чайный человек на педагогической работе. Она только тем и нравится Елей-ному, что помогает ему писать доносы на молодых учителей и на неугодных ей учеников. В пятом классе есть ученик Курчин. Однажды он с детской пря-мотой сказал Лидии Павловне, что она неправильно решила задачу на доске. Тогда Лидия Павловна рявкнула на Курчина при всем классе: «Останешься, остолоп, на второй год, чтобы не лез учить учителя!» Ну и выполняет свою угрозу, ставит Курчину двойки, хотя он и правильно решает задачи по ариф-метике. Я ей сказала, что нехорошо издеваться над мальчиком, а она мне вы-палила: «Должен быть принцип, иначе ученик возомнит о себе!» Какой же это принцип, если Лидия Павловна Межуева просто невежественная и распущен-ная учительница. Вот поэтому и возле дверей класса, когда она проводит урок, толкутся и плачут изгоняемые ею с уроков ребятишки. А надоест им стоять у двери, они начинают хулиганить. Неужели этого не видит Елейный, что при каждом случае восхваляет Межуеву или ссылается на недостаток ин-струкций? Нечестную игру ведет Елейный. Я от имени всех молодых учите-лей заявляю: поддержим директора Шабурова, не пожалеем сил. Правильные он предложил мероприятия.
Последним выступал в прениях Иван Григорьевич Бронский, невысокий лобастый человек в полувоенной форме, бывший чекист. Он начал с обраще-ния к Ивану Григорьевичу Гончарову, который сидел с медной трубкой в ухе и все покачивал вспотевшей лысой головой.
– Вы вот не качайте головой, а скажите, какова ваша позиция, как комму-ниста-учителя?
– Что? Моя позиция? – взглянув на Бронского снизу, скороговоркой выпа-лил Гончаров. – Если меня по карману не ударят, буду за Шабурова, если ударят – выступлю против…
– Обыватель вы, ничего больше! – сердито бросил ему Бронский в лицо. – И вы и некоторые другие способны все вопросы решать лишь желудком…
– А что ж, еще Наполеон догадался, что путь к сердцу солдата лежит через желудок, – ухмыльнулся Гончаров, свиные глазки его в осекшихся ресницах замаслились.
– Путаник и невежда! – загорячился Бронский. – Не разбираетесь между плохим солдатом и учеником. Да и что с вами говорить, если вы учительскую работу измеряли полпудами хлеба, зарабатываемого в сапожной мастер-ской… А я стою целиком за поддержку предложений Шабурова, голосую за них.
… Перед голосованием предложения Бронского одобрить рекомендован-ные Шабуровым мероприятия, все участники компании Елейного узрились на него. «Что же делать? – стоял в их глазах вопрос. – Голосовать за или про-тив?»
Елейный покачал головой, поднял руку «за», приспешники сделали то же.
– Это еще ничего не значит, что мы проголосовали за предложение Шабу-рова, – разъяснял Елейный по дороге домой своим сообщникам. – На Педсо-вете создалась такая ситуация, что нам нельзя было бить Шабурова в лоб. Сделано главное: в сердцах многих посеяно сомнение и страх за свой желу-док. Понимаете? Ну вот, такую заварим кашу, что Шабуров не усидит. Ведь сожгли же мы других директоров – Кондакова, Заводяного, Петрищева, Ду-бинову… А что же вы думаете, сожжем и Шабурова. Пока есть на свете ду-рачки в райкомах и Обкомах, наше дело верное: нашепчем им на уши от име-ни коллектива против Шабурова, поплывет… Надо уметь пользоваться ору-жием коллектива для защиты наших интересов. Понимаете? Ну вот, будем действовать от имени нашего коллектива, пусть от имени нашей компании!





17. В КОЛЛЕКТИВЕ

Несмотря на поздний час, Шабурову не удалось после заседания Педсове-та уйти домой: в коридоре встретил его Сабур Иванович Пугачев и попросил приема.
– Я уже второй час сижу здесь, – признался Сабур Иванович. – Извините, но пришлось слышать все, о чем говорилось на Педсовете. Для меня это важ-но вдвойне – и как для будущего педагога и как для писателя. Признаться, продолжаю работать над рассказами. Сегодня закончил рассказ «В коллекти-ве». Это о заводском коллективе рассказано. Факты вам, Василий Петрович, хорошо известны. Это о ваших учениках, работающих на механическом заво-де. Даже вдохновение я получил для рассказа, прочитав вашу статью в редак-ции журнала «Народное образование». Есть там у меня знакомый редактор, товарищ Александров. Он и познакомил меня с вашей статьей, в Москве. Сказал, что она будет напечатана в четвертом номере журнала «Народное об-разование» в апреле 1953 года… Будьте добры, прочтите со мною рукопись рассказа «В коллективе», дайте свою оценку…
Они вернулись в кабинет Шабурова на нижнем этаже, включили свет.
Сабур Иванович присел у стола напротив Шабурова и начал читать:
«Девушки шли очень быстро, так что Кремнев нагнал их лишь у самой проходной будки, где они задержались из-за очереди.
– О чем спорите? – спросил он, поздоровавшись.
– Житья мне Анька не дает, – обернулась Шура. Карие глаза ее сверкали, смуглое лицо пылало краской. – Сама перешла в девятый, меня уговаривает не бросать восьмой. Но я не хочу второгодничать из-за одной геометрии…
– А мы тогда на комитете комсомола обсудим! – вопреки своей воли при-грозил Кремнев.
– Нет, зачем же на комитете? – всполошено возразила Аня, Шура тоже сердито округлила глаза. Потом обе вцепились в курточку секретаря Кремне-ва, заговорили наперебой: – Ты нас комитетом не припугивай, мы лучше сами во всем разберемся…
– Ленька Кадуков тоже все хотел сам, пока аварию устроил, – сказал Кремнев.
– Так ведь он под градусами? – догадливо подсказала Аня, но Игорь отри-цательно покачал головой.
– Без градусов перепутал подвижные блоки с неподвижными при испыта-нии роликов под нагрузкой, вот и трахнуло. А почему такая с ним неурядица? Тоже отказался сидеть второй год в одном классе из-за физики…
– Прошу без клиньев! – огрызнулась Шура и, скользнув мимо вахтера че-рез проходную, помчалась в цех так быстро, что Игорь Кремнев не успел ее остановить.
– Что я ей такого? – оторопело развел Кремнев руками. – Хотел лучше, а она вот…
– А ты не подкусывай, – вступилась Аня. – У девушки тоже есть самолю-бие, если хочешь знать…
– Вот именно, Игорь, не подкусывай! – покричал подъезда заводоуправ-ления секретарь партбюро Одинцов, невысокий плотный человек в кителе танкиста. Он видел и слышал всю сценку у проходной. – Комсомольскому вожаку надо быть теплее и внимательнее…
– Да я что? Я просто так…
– Ладно. Пусть Аня идет в цех, а мы с тобою прочитаем письмо. Ребята прислали с ударной стройки. Пойдем ко мне.
Пока Игорь читал, Одинцов через окно кабинета задумчиво смотрел на за-водской двор, где зеленели тополя и каштаны, алмазными блестками сверкала роса на шершавой зелени листьев, по серому настилу асфальт разворачива-лась с гулом машина, пыхая синими дымками. За гаражом белели стены ли-тейного корпуса. Из головастой трубы вагранки тяжелыми пузатыми клубами валил зеленоватый дым с оранжевой россыпью огненных искр. Языкастая ог-ненная коронка качалась под черным шатром над трубою. Из механического, из дробосортировки катились гулкие волны заводского шума, тревожа серд-це, вызывая воспоминания.
– В сорок третьем, помню, были здесь одни серые или рыжие холмы щеб-ня, пыли, мусора, – негромко сказал Одинцов, ни к кому не обращаясь. – Приютиться было негде. Партийное собрание под дождем проводили…
– Вы что-то сказали? – перестав читать, спросил Игорь.
– Война перед глазами мелькнула, заводские руины вспомнились. – Один-цов тронул пальцем рыжие седеющие усы, вздохнул. – Трудно было нам, Игорь, но все же коллективом одолели. Восстановили завод и разрослись. Понимаешь, разрослись на целый квартал. Радостно, конечно, но внутренне я чем-то недоволен. Думаю, думаю, в одну точку концы сходятся: мало у нас душевности, вроде как фронтовая связь с людьми остыла, хотя бои посерьез-нее фронтовых идут. Вот и поэтому ребята написали нам обидчивое письмо. И непорядки есть на заводе… И Шура Бронская поэтому убежала от тебя се-годня. Ты не обижайся, так оно и есть. Если подумаешь, поймешь. Читай-ка вот вслух, что я красным карандашом обвел. Читай-читай, не бойся…
В серых насторожившихся глазах Игоря мелькнуло удивление, в руке за-дрожали листки письма.
«… рабочий городок мы построили быстро, потому что каждый комсомо-лец научился здесь двум и даже трем профессиям. А рабочие у нас все ком-сомольцы, по путевкам ЦК приехали. Дружба в коллективе. Тоже и начальст-во внимательное, как в родной семье живем. О старом заводе и коллективе вспоминаем… Осерчали на вас сильно, что не выполняете заказы по армату-ре. Признаться, берет сомнение, друзья ли вы или просто так…»
– Ну и хватит читать, понятно! – Одинцов взял письмо из рук Игоря, по-махал им. – Это самое страшное, если начинают сомневаться в нас вчерашние друзья…
– А мы разъясним, ответ напишем…
– Игорь, словам теперь люди перестали верить, дела требуются! – сердито прервал его Одинцов. – Нашей с тобою душевной боли не хватит, чтобы швырнуть вперед всю заводскую махину и планы выполнить, а коллектив все может. Вот и должны мы людей растревожить, молодежь растревожить. У нас ее на заводе больше половины…
– Что же делать, Николай Николаевич?
– Сейчас решим. – Одинцов взял трубку телефона. – Коммутатор, дайте мне клуб завода. Здравствуйте, товарищ Попонов! Одинцов, Одинцов я. Все репетиции на сегодняшний вечер прошу отложить… Понимаю, но нужно. Почему? Письмо очень тревожное получили от комсомольцев с ударной стройки, так что вечером проведем молодежное собрание… Да-да, непремен-но. А ты, Игорь, доклад сделаешь, – положив трубку, сказал Одинцов. – По-теплее надо, чтобы людей за сердце тронуло… А теперь иди по цехам, готовь собрание, чтобы все знали…
Весть о предстоящем собрании быстро облетела цеха. «Неужели Игорь решил меня проработать? – встревожилась Шура. Одна за другой возникали догадки, потом опаляющим жаром разлилась в груди ревность: – Понимаю, он меня не любит, потому и засматривается на Аньку. Как же, русалочкой зе-леноглазой называет ее! Конечно, она красива, и волосы у нее будто золо-тые… Но и я не сдамся… Тоже, хороша подружка…»
Весь этот день Шура провела в мучительной тревоге. Даже заводской гул, обычно приносивший успокоение, оказался бессильным погасить боль ее пе-реживаний и сменяющих одна другую тревог.
Работая у тисков и всматриваясь в пургу металлической пыли, мерцавшей в голубом потоке падавшего через окно солнечного света, Шура вздыхала, мысли вязались и вязались, жгли сердце: «Нет, не любит меня Игорь, все придирается и придирается… Может быть, виновата в этом моя ревность, ко-торую я не умею скрывать? Но что я поделаю, если люди всегда ревновали, как только появилась на свете любовь. Конечно, было бы, может быть, лучше без ревности. Но откуда я знаю и как же это будет лучше без треволнений? Нет, пусть лучше так, как есть!» – Она ребром ладони рассекла световой столб, в нем сильнее закружились сверкающие пылинки. Из открытой окон-ной фрамуги тугая струя воздуха прошлась прохладой по разгоряченному ли-цу.
– Не поддамся я, поборюсь!
Вечером Шура заняла место в одном ряду с Аней. Их разделял лишь ши-рокий проход. И обе они выставили туфельки, которые чуть поблескивали на ворсистом плюше дорожки.
Игорь с трибуны любовался девушками. Чувства смущения и торжествен-ности смешивались в нем, и ему казалось, что он говорит не то и что его мо-гут неправильно понять в зале, особенно Шура. Ему хотелось с ней прими-риться, погулять после собрания по улицам ночного города, залитого светом луны, посидеть на скамейке под каштанами, где впервые познакомились вес-ной.
Высокий, тонкий он то и дело длинными руками обхватывал трибуну или, как бы обжигаясь о нее, прятал ладони за спину, ежил плечи. В его каштано-вых волосах, разбросанных костром, переливался золотой отблеск света, в больших серых глазах плескалось возбуждение.
– Да, именно мы виноваты! – настаивал Игорь, хотя и никто в зале не воз-ражал. – Ведь это же факт, что провожали мы товарищей на стройку с шумом и митингами, а теперь своим позорным равнодушием довели, что они в своем письме сомневаются, друзья ли мы? А как же вы думаете, если мы заказы не выполняем, ставим товарищей под угрозу жить зимой в не отопленных квар-тирах или двери к гвоздям веревками привязывать за отсутствием петель…
– Найти виновников и наказать! – загремели голоса. Одинцов позвонил в председательский колокольчик, а когда утихло, сообщил:
– В президиум поступила записка, обвиняющая слесарей…
– Нельзя соглашаться! – загорячился Игорь. – Слесаря выполняют нор-мы…
– Но как выполняют?! – зазвенел голос Шуры Бронской. Она вскочила с места, по плечам плеснулась черная волна кудрей, зеленоватой пеной завих-рился газовый шарф. – Слесарная работа стоит из-за недостатка литья, мы та-буретки делаем. Виноваты литейщики…
– Помогать надо, – спокойно заметил Одинцов и тут же подмигнул Игорю на Шуру. «Огонь, мол, девушка. Разобраться надо…» Потом крикнул ей: – А это неплохо, что слесаря научились табуретки делать. Вот и комсомольцы с ударной стройки пишут о своих успехах и о том, что они даже по три профес-сии освоили. Как, Бронская, на этот счет думаешь?
– У нас условия плохие, с литейщиками, например, встречаемся только на проходной или на танцевальной площадке. Разве там усвоишь смежную про-фессию?
– У меня есть слово. Разрешите? – Аня подняла руку.
– Да как же это, прения начались, а я еще доклад не закончил, – под смех всего зала пожаловался Игорь президиуму.
– Не упирайся, – сказал ему Одинцов. – Люди все поняли, желают сами говорить, докладчику больше не нужно. Пожалуйста, Стрельникова!
Аня резво взбежала к трибуне, сверкнула на Игоря горящими зеленоваты-ми глазами.
– Нечего брать слесарей под защиту. Но и не одни литейщики виноваты, что недостает литья. Спросите технический отдел, почему он рационализа-цию глушит? Почему заморозил предложенный нашей бригадой аппарат ав-томатического контроля качества формовки и литья? Ни тебе магнитной чи-стки, ни фотоэлементов… Даже пневматической трамбовки не применяется, хотя ее давно требуют стержневщицы. Начальник руками разводит и гудит-гудит: «Нету конструктивного решения», будто оно должно ему упасть с не-ба…
– Ближе к делу! – крикнул кто-то
– Вот и ближе. Наша бригада поручила мне заявить, что на себя берет ра-боту создания аппарата автоматического контроля. Но чтобы технический отдел, профсоюз, партком и комитет комсомола помогали…
– Слышишь, Гаврилыч? – спросил Одинцов. – Как мыслишь?
– Развернемся, – ответил широколицый начальник техотдела, сверкая красной лысиной. – Задержек у нас, правда, много, но пневматическую трам-бовку с завтрашнего дня пустим в действие…
– Завтраками нас одними нечего кормить, пора подумать об ужинах и обе-дах, – наседала Аня, поощряемая кивками Одинцова. – Теперь о смежных профессиях. Дело это нужное. О себе скажу. Если Шура Бронская не возра-жает обучить меня слесарному искусству, с удовольствием помогу ей стать формовщицей…
– Да я вот и не знаю, – растерянно заговорила Шура, не одолев еще бро-дившего в груди чувства ревности. – С бригадой бы надо посоветоваться…
– Слесаря согласны! – загремели голоса. – Мы все тут, поддерживаем…
И тут собрание как бы прорвало. Часа два один за другим выступали люди с предложениями, вызывали на соревнование товарищей, брали обязательства по взаимному изучению профессий. Постепенно разбились в зале и по сосед-ним комнатам в группы, жарко обсуждали, с чего начнут завтра в цеху и как лучше сделать.
– Они даже о президиуме забыли, – посматривая на окруженных молоде-жью и занятых спором Шуру с Аней, пожаловался Игорь Одинцову. – Да и других теперь не заставишь слушать резолюцию. Что же мне с ней делать? Я ведь тридцать четыре пункта написал, с полным охватом…
– Не огорчайся, – тепло поглядел на него Одинцов. В светлых глазах была радость и ласка. – Люди разогрелись, сердца у них пылают, как перед штур-мом крепости. Вот по этому огню я как раз и скучал. Чего же огорчаться, ес-ли массы пришли в движение? Да они уже такую резолюцию сердцем своим написали, что и не придумаешь – резолюцию борьбы за коммунизм. Ты вот лучше иди к Шуре. Замечаю, весь вечер она на тебя посматривает, ждет , а ты… Надо же понимать, а не только с резолюциями… Иди-иди, а я сейчас со-зову начальников цехов к директору. Маловато их здесь присутствовало, мо-гут и не понять того, что самого важного произошло на собрании. А про-изошло великое: теплота человеческая разгорается. Вот это и главное…
………………………………………………………………………………..
Шура и раньше раза два бывала у литейщиков, но профессией не интере-совалась. Теперь же пришла сюда учиться. И сразу заметила, что в шелестя-щий грохот ситороера – машины для очистки формовочной земли от камней и мусора – вмешивался ранее отсутствовавший пулеметный стук какого-то нового работающего инструмента.
«Гаврилыч растаял после жаркого собрания, – радостно подумала Шура, с интересом посматривая на знакомую стержневщицу, в руках которой пуле-метно стучала пневматическая трамбовка, из-под нее черными искрами брыз-гала земля через стенки зеленого стержневого ящика. – Дело сдвинулось…»
– Повинуется техника?
– Управляемся, – кивнула девушка, цепкими руками водя трамбовку по всей площади трамбуемой земли. – В три раза быстрее выходит. Хочешь по-пробовать?
– Ага! – Шура подержала в руках поданный ей подругою инструмент, при-смотрелась к похожему на оттопыренный палец серебристому клапану, кото-рый дрожал и как бы радовался мгновенной свободе, потом щелкнула по не-му ногтем и нажала. Трамбовка непослушно запрыгала, земля волной плесну-ла через край ящика, и девушки засмеялись.
– Пока не слушается…
– Иди сюда, Шура! – позвала Аня. Она работала вблизи ситороера, где комочки жирной земли ударялись о щиток панцирной сетки и черной мукой сыпались в косой сугроб на полу. – Садись, наблюдай. И не обижайся: про-фессию формовщика все начинают с наблюдения…
Шура присела на корточки рядом с Аней и вдруг засмеялась.
– Не подумай, что над тобою. Это я, глядя на твои собранные жгутом на лбу золотистые волосы и сбитый к затылку серый в шашечку платок, вспом-нила спор на литературном кружке, когда о тебе же рассказ читали местного автора. Критиканша одна, Галина Петрова, уверяла, что «собранные жгутом на лбу золотистые волосы трудно себе представить…»
– Ох, ты! А я думала еще что, – усмехнулась Аня. – Пусть критик придет к нам в цех и научится представлениям. Ведь волосы жгутом на лбу скручиваю я для удобства и безопасности: огонь рядом, косу жалко…
Выровняв сверкающим лезвием ланцета все углубления формы, Аня включила крохотную электрическую лампочку и быстро водила ею в поисках соринок. Потом искусно поставила опоку, прорезала летниковую чашу, про-ткнула шпилькой газоотводное отверстие, оглянулась на подругу:
– Усваиваешь, Шура?
– Да хоть сейчас могу…
– Шустрая… Но мы начнем попроще, с кухонных плит и печных дверок. Это наряд вашего цеха по заказу ударной стройки…
В работе незаметно летело время, чужая профессия становилась своей.
– Так нельзя! – воскликнула Аня, допустив Шуру к самостоятельной. – Не разрешается при деревянной форме пользоваться металлической набивкой. Деревянной нужно, вот так...
– Командуй, командуй! Наступит и моя очередь, – возразила Шура, вни-мательно всматриваясь в подругу. «Нет, она хорошая, – метнулись мысли. – Неправильно подозреваю ее в покушении на Игоря. Вчера она даже уступила нам с Игорем свои билеты в кино…»
– Да, скоро приду к тебе учиться на слесаря… И буду слушаться, хотя я тоже норовистая, как и ты…
… слесарный цех Аня вошла в конце следующей недели. Дробный грохот молотков, пронзительный визг пилок, глуховатый шелест точильных камней со шлейфами золотистых брызг – все эти звуки плотно охватили девушку, даже растерялась.
– Мне к Шуре Бронской, – сказала парню, согнувшемуся у странного ши-рокого станка с многими шкивочками и движущимися бумажными наждач-ными лентами, вокруг которых бурлила серая эмульсия. Нагнетаемая помпой, она хлестала курчавыми струями из медных сплющенных кранов.
– А-а-а, Стрельникова пожаловала! – парень разогнулся и повернулся к ней лицом. «Батюшки, Кремнев Игорь! – чуть не вскрикнула Аня. Сердце ее заколотилось, в ушах зазвенело. Ведь любила его, но никогда не сказала об этом, хранила тайну и не хотела нарушать счастье подруги. – Зачем он здесь? Неужели опять будет подкусывать меня или Шуру?» Но Кремнев махнул ру-кой в проход между штабелями сверкавших полировкой готовых цилиндров, сказал официальным тоном: – У четвертых тисков справа найдешь Брон-скую…
«Какая точность, – покосившись на Игоря и шагнув в проход, подумала Аня. Она не знала, что все эти дни Игорь обучался слесарному делу у Шуры, а сегодня она его прогнала, ожидая подругу, и он пристроился неподалеку на шлифовке. – Впрочем, секретарю комитета комсомола, наверное, положено знать, у каких тисков работают девушки…»
– А уже думала, не придешь, – сказала Шура, протянув Ане свою узкую руку в пудре серебристой металлической пыли. Карие глаза лукаво смеялись, на щеках темнели ямочки. – Предупреждаю, в слесарном деле галопом не проскочишь. Будешь сначала рубить и ковать холодный металл. Для сноров-ки. Я вот тебе покажу, как держать зубило и ударять молотком по обушку. И не размахивайся с плеча, металл расчет любит. Если не уловишь этого муску-лом, не поймешь и умом. А то вот Игорь…
– Что Игорь? Он тоже?
– Да, он тоже. А что? – Шура настороженно покосилась на Аню. – При-знайся на чистоту, ты его любишь?
– Не в этом дело. Я встретила его вон там, у станка… Мне показалось, что он пришел посмеяться над моей неловкостью. Он же любит подкусывать…
Шура вздохнула, потом положила руку на плечо подруги и сказала с неж-ной дрожью в голосе:
– Трудно нам, подружка, разобраться в чувствах, но мы все же должны, должны. Время покажет… Но не бойся, Игорь не придет сюда сейчас… Да-вай начнем работу.
Работа подвигалась медленно. Пронзительный железный звук хлестал уши, отчего еще сильнее росло нетерпение. А тут еще подводные чувства плескались и плескались в девичьем сердце, перед глазами – нет, нет, – да и мелькнет образ Игоря. От него Аня умом уже отступилась в пользу Шуры, а вот сердцем еще не отошла, еще жалела и грустила. Улучив момент, Аня со всего размаха хватила молотком по обушку, чтобы ускорить. Со злым шипе-нием брызнули ослепительные искорки, зубило скользнуло с полосы и вонзи-лось по самую ручку в пол. Рука онемела, будто электрический ток ударил по сухожилиям.
– Клюнула все же! – усмехнулась Шура. – Вот и Кремнев на этом клюнул на прошлой неделе… – Шура покраснела, носком валеного сапога вмяла ка-кой-то камешек в сизый грунт, потом вскинула глаза на Аню, строго сказала: – Руку держать на весу, пока зуд пройдет. И наблюдай за моей работой. Что-бы вот так делала!
Ударяла она молотком отрывисто, без излишнего размаха, подвигая в то-же время зубило по меловой черте на себя. За острием тянулся серебристо-матовый шрам. Глядеть было красиво, у Ани снова зажглось желание взяться за молоток.
На этот раз шло хорошо. Но от нетерпения все же произошел новый кон-фуз: отбросив молоток и ухватив руками загнувшиеся концы надрубленной полосы, Аня храбро переломила ее.
– Вот и брак, брак! – рассердилась Шура. – Надо бы еще раз пройтись зу-билом, а ты… Видишь, излом получился зернисто-рваный, иззубрены… Пе-ределывай сначала!
Через час начался второй этап работы: торчмя зажав тисками отрублен-ную пластину, Аня колотила ее молотком, чтобы придать форму гайки.
Медленно оседая под ударами, пластинка толстела, как бы набухая незри-мыми железными соками. Торец обволакивался по краям серебристым жест-ким венчиком металлических кудряшек, лысина сверкала крохотными много-угольными зеркальцами отпечатков молотка.
– До «гайки» еще далеко, – повертев в руках поданную Аней пластинку, возразила Шура. – Надо шлифовать. Вот так…
И снова Аня работала, привыкая к терпению и как бы закаляя свой харак-тер. Драила пластинку крупным и мелким напильниками, потом и меловой пылью. Пока в гранях «гайки» засияло солнце. Но Шура и тут придралась:
– Держать положено щипцами, а не голыми пальцами. Ведь заржавеет от пота…
К концу рабочего дня «гайка» была принята. И хотя краснели мозоли, ца-рапающая боль обжигала кожу ладоней, Аня всем существом своим горди-лась, что сумела сделать «гайку» – символ начала слесарной профессии – мо-жет в понедельник приняться за кронциркуль.
– Шурочка, в кино сегодня пойдем? – послышался приглушенный голос Игоря из-за штабеля готовой продукции. Подруги переглянулись. Аня кивну-ла головой, чтобы Шура согласилась, а сама с колотящимся в груди сердцем на цыпочках, чтобы не слышно было ее шагов, удалилась через запасные две-ри из цеха. «Что ж, пусть! Так оно лучше. И, может быть, теперь Игорь нико-го не станет подкусывать», – стучали мысли. От них становилось сразу и больно и легко: окончательно разрешен вопрос, мучивший Аню несколько месяцев…
… Последний день августа был суматошным в заводском коллективе: го-товилось торжество, посвященное завершению заказа ударной стройки, ис-пытанию аппарата автоматического контроля литья и формовки, встрече с комсомольцами – бывшими членами заводского коллектива, теперь рабочими приволжского завода в степи.
– Ох, еле тебя дождался! – суетясь у сверкавшего белыми жестяными бо-ками аппарата, возбужденно воскликнул Игорь, когда Шура вошла ранним утром в конструкторскую комнату. – Через полтора часа ожидаем комиссию, а у нас беда случилась – исчезли куда-то вместе с чертежами медные квад-ратные консолики для наружных стенок и увеличения чувствительности ап-парата. Выручай, Шурочка! Надо вырезать и припаять консолики, пока нет комиссии…
Шура болезненно поморщилась, попятилась к выходу.
– Не могу я без размеров и чертежей… Побегу лучше к главному инжене-ру, я знаю его квартиру…
Знавшая о проделке Игоря, который нарочно спрятал консолики, и видев-шая Шуру, когда она шла через заводской двор, Аня успела спрятаться за пе-регородкой, чтобы понаблюдать за происходящим. Но теперь сложилась иная обстановка. Вот почему Аня неожиданно загородила Шуре дорогу к двери.
– Комсомольцы не должны бегать от трудностей и просить помощь, когда сами могут сделать! – сказала она и взяла Шуру под руку. – Я помогу тебе рассчитать, берись немедленно. Ведь, по условиям конструкции, сторона кон-солика равна гипотенузе треугольника номер пять…
В глазах Шуры сверкнули отблески смешанных чувств – испуга, досады и ревнивого подозрения. Она быстро покосилась на Игоря, потом на Аню, с бо-лью в голосе тихо промолвила, скрывая действительные мысли:
– Неужели нужно распаять корпус, чтобы достать треугольник номер пять? Это же ведь…
– Вскрывать корпус не нужно. – Аня начала объяснять таким задушевным тоном, что нельзя было не поверить в ее искренность:
– Мы знаем, что катеты равнобедренного треугольника номер пять равны одной трети ширины внешней стенки аппарата. Стенку измеряем, остальное высчитываем по теореме Пифагора…
– Ее, между прочим, изучают в восьмом классе, – не удержался Игорь.
– Ох, и бессовестный ты! – обернулась к нему Шура, но во взгляде не бы-ло зла. – Думаешь, осержусь вот сейчас и убегу, как тогда, на проходной? Не убегу. За последние два месяца боевой жизни в нашем коллективе я научи-лась многому. И в школу, конечно, пойду. Мы решили всей бригадой учиться, если уж на то пошло. Давайте ваши расчеты, заговорщики, вырежу сейчас же медные консолики…
Гремя медным листом на столе, Шура через плечо подмигнула Ане, чтобы та вышла, а потом прошептала Игорю:
– Все же ты еще не совсем разучился подкусывать. И я тебя сегодня вече-ром накажу: ни разу не поцелую. Вредный ты, хотя и хороший парень в на-шем коллективе…»
Шабуров, выслушав чтение, некоторое время ходил молча по кабинету, потом взял Сабура Ивановича за плечи и сказал ему:
– Хорошо бы в шкуру учительского коллектива школы № 1 вдунуть душу описанного здесь заводского коллектива. Впрочем, в свиной шкуре не удер-жится человеческая душа, как молодое вино не удержится в старых мехах. Лучше, пожалуй, омолодить учительский коллектив и очистить его от карье-ристов Елейных Прокош, от Лизаветы и Чужеголосова, от всех живых иско-паемых… Идем, погуляем по городу… – Они погасили лампу, а в это время от окна черной тенью метнулся во двор подслушивавший их через форточку Елейный Прокоша.




18. ГЛАЗАМИ ПЕТРИЩЕВА

С завистью и досадой наблюдал этот человек из своей ссылки в слобод-скую школу за тем, что происходило в городской школе № 1 при его прием-нике, Шабурове. Оттуда ведь, из городской школы, ежедневно доносилась весть об успехах. Всенародная похвала гремела по городу, по району, по стране.
И в это же время худая слава начала поднимать свои крылья и над руково-димой Петрищевым Пушкарской школой и над городской школой рабочей молодежи, куда проник все же на директорский пост приспособленец Рай-ский.
«Пойду, своими глазами посмотрю, – решил Петрищев. – Неужели воз-можно так переродить полторы тысячи учащихся, как говорят об этом люди? И что это за человек, Шабуров? За что бы ни взялся, горит в руках дело, идет успех. Может, везет просто человеку? Пойду, погляжу…»
Было раннее утро. Легкий морозец сковал подтаявший вчера снег, и он звонко шуршал под ногами, рашпилем царапал подошвы сапог.
«Автобусом бы выгоднее поехать, – сообразил Петрищев, которого в на-роде обзывали Бездарновым, Либераловым, даже Патом из старинного филь-ма «Пат и Паташон». Бездарнов всего более соответствовало складу этого че-ловека, а Либераловым он просто казался некоторым недалеким людям, склонным объяснить сплошные провалы Петрищева его мягкотелостью и не-твердостью характера, хотя дело было именно в бездарности. Кличка «Пат» соответствовала внешности Петрищева: был он, как и комичный Пат из фильма, высок и худ, с флегматичным лицом и пустыми серыми глазами, удивленно раскрытым ртом и посапывающим широконоздрым носом. Даже губами он иногда жевал и шлепал наподобие Пата, а на шее у него, под пра-вой скулою, большая круглая шишка, точь-в-точь, как у Пата. – Да, выгоднее ехать автобусом в город, чем идти и царапать подошвы о твердый ноздрева-тый снег. Но ведь разве сядешь на автобус? Черта с два сядешь. Там, небось, толпа учеников из школы № 1. Помню, собирались они десятками и даже сотнями у остановки автобуса, скандалили со взрослыми, затевали разные иг-ры у обочины и заставляли шоферов проезжать мимо с полупустыми маши-нами. Ученики наслаждались волнением взрослых, которым приходилось бе-жать за уходящим автобусом и ругаться, а потом, придя в школу, «детки» объясняли свое опоздание на кроки тем, что им долго не удавалось сесть в «перегруженные автобусы». Не верится, что Шабурову удалось отучить своих питомцев от этих забав. Что ж, зайду, погляжу…»
К автобусной остановке Петрищев шагал в состоянии какой-то самообре-ченности, какую переживает человек, ступивший на заведомо хрупкий лед только что замершей глубокой реки: «Дойду или утону?»
Подошел Петрищев к остановке, глазам не поверилось: никакой толпы, никаких хулиганов. Лишь два мальчика, наверное, из шестого класса, вежли-во упрашивали взрослых разрешить им пораньше сесть в автобус.
– В школе сегодня политинформация, – пояснял лупастый мальчик с по-красневшим на ветру носом и с рыжим портфеликом в руках, – а мы немнож-ко задержались с Жорой, галстуки разглаживали, пуговицы пришили…
– Велика беда, если и опоздаете на политинформацию, – сказала толстая женщина, укутанная в серую турецкую шаль и обставленная вокруг бидона-ми, корзинками, кошелками, из которых торчали куриные головы. Эту жен-щину звали «Мотей-Прибыльщицей» за постоянную торговлю перекуплен-ными продуктами на базаре. – Я вам дам по рублю, поможете мне товары на рынок отправить…
– Не-е-ет, – пропел мальчик, качая головой. – У нас теперь в школе такая дисциплина, что даже за полминуты опоздания взгреют. Не только на класс-ном собрании, к директору позовут…
– В какой же вы школе учитесь? – заинтересовалась Матрена-Прибыльщица.
– В городской № 1…
– Слышала про нее, слышала, – закряхтела Матрена-Прибыльщица. – Ди-ректор этот, Шабуров там… До чего же вредный человек, ребятишек не ми-лует. Раньше, бывало, я по целому десятку учеников забирала утром к себе в помощники. И бидоны мне с молоком подносили, и курочек, и картошку и всякую снедь, а теперь этот Шабуров понашарахал ребятишек, не уговоришь: бегут опрометью в школу, хоть им кол на голове затеши. А если я, ребятки, дам вам по пяти рублей? Это ведь заработок…
– Не-е-ет, – снова возразил мальчик. Он сунул в спину своего заколебав-шегося было товарища в меховом пиджачке. – Ты, Жорка, брось на деньги клевать! Я не хочу больше сидеть с тобою рядом карикатурою в газете…
Вдали показался желтый автобус, очередь ожидающих выровнялась. Мальчишки хотели было уже встать в самом ее конце, позади Матрены-Прибыльщицы, которая засмеялась и сказала:
– Вот и правильно, ребята! Пять рублей на дороге не валяются, а в автобус все равно сесть не сможем из-за такой очереди. Да и чего вам бояться, если опоздаете: проскочите, никто не заметит…
– Как это не заметит? – обидчиво в один голос возразили ученики. – Мы теперь сами стоим на постах в школе, а мимо нас не проскользнешь…
– Айда, ребята, сюда! – крикнул рабочий из самой головы очереди. – Я вам уступаю место, езжайте быстрее в школу, а мне до смены еще около часа, подожду…
Петрищев в этот автобус не смог сесть не только потому, что много было желающих ехать: его бы впустили и без очереди. Нет, ему стало чрезвычайно стыдно, что сам он не догадался оторвать ребят от нацелившейся на них спе-кулянтки Матрены-Прибыльщицы. Как же было ехать с ними в одном авто-бусе и глядеть в ребячьи глаза?
– Э-э-э, Николай Федорович, – умильным голосом обратилась к нему Мат-рена-Прибыльщица. Желтые зубы ее оскалились, улыбка расплылась по ши-рокому жирному лицу, колыхнулись усики. – Какая жизнь была мне при ва-шем директорстве, просто – малина. Когда вы разрешали, когда и сами ребя-тишки помогали мне на рынок, а теперь вот сиди и жди: третий автобус про-пустила, помощников никак не найду, одной не справиться с этой махиной. Сюда вот поднесли мою кладь добрые люди, а дальше – невозможно. Может быть, вы мне поможете, Николай Федорович?
Николай Федорович посопел носом, молча зашагал в город. По пути дог-нала его грузовая машина. Знакомый шофер отворил дверцу, пригласил Пет-рищева в кабину.
– В город? Подвезу…
Высадившись на центральной улице, Петрищев поблагодарил шофера, пошел пешком по знакомому и много раз исхоженному им тротуару. «Конеч-но, картинка у автобуса поучительная. Хороший аттестат Шабурову и его ме-роприятиям, – думал Петрищев. Он поглядел на ручные часы. Было как раз то время, когда (Это хорошо помнил Петрищев) сотенные толпы учеников при его директорстве заполняли вестибюль школы № 1, кричали в подражание голосам всех зверей на свете и сражались с техническими сотрудницами, что-бы прорваться в классы.
– Время не вышло! – кричали разъяренные сотрудницы, хлеща ребят ве-никами и тряпками. – За минуту до звонка начнем пущать, раньше директо-ром не велено!»
Вспомнив это, Петрищев покашлял немного, начал спускаться под гору. Вот уже видны краснокирпичные стены школы, чернеет колонка на меловом бугорке. И пусто кругом, никакого шума, никакой драки. «А ведь раньше здесь сорванцы резвились, пока другие воевали с техническими сотрудница-ми в вестибюле, – вспомнил Петрищев. – Да еще как резвились! Одни броса-лись в атаку на прохожих, сбивая некоторых с ног. Другие цеплялись желез-ными крючками за кузовы проходящих автомашин или стреляли из рогаток по ветровым стеклам, по кабинам. Неужели все это ликвидировано Шабуро-вым?»
Петрищев замедлил шаг, огляделся. Над улицей провисали заиндевелые шнуры телеграфных проводов без тряпок на них и без всякой другой дряни. Клубы синеватого дыма из заводской трубы стелились над крышами домов. Совсем рядом, за сложенной из меловых блоков высокой оградой, звонко стучала выхлопная труба дизеля, шумели машины в заводских корпусах. Од-на за другой катили машины под Гуменскую гору, никто не атаковывал их, не цеплялся крючьями за борта.
Это обыкновенная и простая картина казалась Петрищеву невероятной, чуть ли не наваждением. Ведь был уверен, что нет силы на свете, способной обуздать полуторатысячную армию разболтавшихся учеников школы № 1. «Сняли меня с работы ни весть за что, – вот уже несколько месяцев в мыслях твердил себе Петрищев. – Придрались, потому что нужно было Рощупкину посадить в директорское кресло Дубинову и заполучить себе диплом хотя бы об окончании Учительского института. Известный иезуит этот Рощупкин. Но Дубинову прогнали. Знаю ведь, к директорскому посту грабится Елейный Прокоша, грабится и Ступицкая. Съели они меня, съедят и Шабурова, хотя у него, кажется, выходит дело… Смелый человек, умница, организатор, ничего не скажешь. Вижу, люди не соврали. Даже двор сумел Шабуров обнести ог-радой, ворота поставил, столбы с электрическими фонарями водрузил на дво-ре. И как он это может, непонятно. У нас не выходило, у него выходит. На-верное, везет ему или…»
Не закончив мысли, Петрищев приблизился к подъезду школы.
Несколько девочек и мальчиков обметали у входа вениками снег со своей обуви. Потом, поправив сумки с книгами или встряхнув портфелики, доста-вали из-за пазухи ученические билеты, шли в вестибюль. Дверями они не грохали, как было раньше, плавно затворяли за собой.
Вслед за ними вошел и Петрищев.
Ему вежливо поклонились стоявшие у входа дежурные с красными нару-кавными повязками и с большой белой буквой «Д» на повязке. А так как он плавно закрыл за собою дверь, по примеру ребятишек, дежурные поглядели на него радостно засиявшими глазами.
– У вас, в Пушкарке, тоже теперь порядок? – спросила стоявшая непода-леку остроносая старушка, прослужившая в школе лет тридцать. – А мы, Ни-колай Федорович, поверите ли, только теперь свет увидели, при Шабурове. С ребятами не деремся, дружим…
– Да-да, да-да, – растерянно бормотал Николай Федорович, не зная, что и ответить старушке: город и округа знали, что в Пушкарской школе ученики вверх ногами ходили, били окна, обливали стены чернилами, выгоняли учи-телей из класса, носили на занятия взрывчатые вещества, даже многие пока-лечились, а Петрищева и слушать не хотели, да он и не знал, что и как делать, чтобы усмирить сорванцов. И ему хотелось в эту минуту, чтобы произошло в школе № 1 какое-нибудь событие, избавившее бы его от необходимости от-вечать на вопрос старой технической сотрудницы. – Да-да, да-да, да-да…
Вдруг в вестибюль пулей влетел со двора шустроглазый мальчишка с тор-чавшими из-под кожаного шлема льняным вихром. Щеки его розовели от возбуждения, тяжело дышал. За ним гулко бухнула дверь на пружине, дзинькнуло стекло.
«Эге, здесь тоже не все благополучно, – мелькнула мысль у Петрищева. – Любопытно!»
К его разочарованию, сорванца немедленно схватили дежурные у двери.
– Стой! Почему дверью хлопаешь и билет не предъявляешь?
– Простите! Немного проспал, а мне ведь надо сегодня на политинформа-ции рассказывать о Корее. Честное слово, все выучил…
– Никаких льгот! – строго сказал один из дежурных, выпятив грудь в шер-стяном джемпере и показав нарушителю на дверь: – Вернись, закрой, как по-ложено. Кроме того, приготовь ученический билет… До информации две ми-нуты, успеешь.
Шустроглазый беспрекословно вышел, но сейчас же вернулся. Дверь на этот раз он раскрывал и закрывал самым осторожным образом, успел достать и предъявил дежурным ученический билет.
По старой привычке, он было бегом бросился по коридору в класс. Но и здесь его задержал патруль.
– Спокойно! – сказала одна из пионерок, сверкнув черными глазами. – Здесь не беговая дорожка. Иди шагом. Да и шлем долой!
– Прошу извинить, – срывая шлем с головы, сказал парнишка. – Все вот забываю, по старой привычке хотел газануть по коридору…
Николай Федорович оглянулся, но старушки уже не было рядом: она по-няла состояние своего бывшего директора, ушла из вежливости, перестала допытываться ответа на свой вопрос.
Петрищев с удивлением и непрошеной завистью наблюдал за происходя-щим в вестибюле. Не было никакой толпы, криков и сражений. Распоряжения дежурных учеников воспринимались их товарищами как нечто непреложное и естественное.
«Наверное, образовались условные рефлексы, – подумал Петрищев. – Ес-ли Шабуров продлит свою систему годами, рефлексы у воспитанников станут твердыми навыками и привычками на всю жизнь… Везет человеку, умеет найти главное звено для установления порядка и дисциплины в школе».
– Здравствуйте, Николай Федорович! – нарушив ход его мыслей, покло-нилась крохотная техническая сотрудница, которую в школе прозвали капи-таншей Васильевной за то, что сын ее служил в армии капитаном, а сама она любила стоять на второй лестничной площадке и повелевать своими коллега-ми.
– Здравствуйте, Васильевна! – ответил Петрищев по старой привычке, на-гнувшись к женщине. – Как дела?
– Как часы! – бодро сказала она. – Сами видите, теперь мы с учениками не воюем. К семи часам утра сдаем полностью убранные нами коридоры и клас-сы дежурным ученикам и учителям, а те уж впускают народ без задержки…
– В классах, наверное, кутерьма?
– Что вы говорите, Николай Федорович?! – сердито замахала на него Ва-сильевна руками. – Боже упаси! Василий Петрович Шабуров строгий завел порядок: в каждом классе обязательно встречает учеников учитель первого урока. Там и беседуют, и задачки, если кто дома не справился, выясняют, и на карте показывают. Ребята довольны, настроение у них вежливое, с нами те-перь не ругаются. А еще у нас радио провели, свой узел работает. Послушали бы вы, как ребята о своих делах по радио рассказывают. И такие песни часто поют, что и даже не верится, что так можно ублаготворить людей. Намедни даже и технические сотрудницы выступали, бухгалтер, Иван Васильевич, на гитаре играл по радио и песни пел. Мы вот тут стояли, где сейчас стоим с ва-ми, а все слышно и очень знакомо. Мы же друг друга знаем по голосу. Хоть оно по радио изменяется, а все же узнаем. У нас теперь душа радуется. Слы-шите, тишина какая в коридорах? А вы говорите, что ребята, наверное, шу-мят. Теперь у них на все есть свое время, а не когда попало. Не только в клас-се, на дворе стали теперь ученики держать себя по-людски: через забор не ла-зают, а ходят через калитку. Тоже и в калориферной. Помните, при вас там была такая курилка, не продыхнуть от дыма? А теперь этого в помине нету, ангелы летают, и кончилась наша мука с ребятами. А почему? Да сами же ре-бята стоят везде на постах, порядок поддерживают. По радио на всю школу говорят о провинившихся. Разве это приятно слушать виноватому? Вот и не провиняются. Да и некогда провиняться: сами ребята ограду делали, деревья насаждали во дворе и возле школы, радио проводили, гимнастический зал строили. Вы поглядите, Николай Федорович, какое они себе удобство под ру-ководством Шабурова устроили! – женщина взяла Петрищева за рукав, ши-роко распахнула перед ним дверь зала. – Простору сколько тут стало и все сияет. Дубинова, Елейный и всякие другие люди, тоже и Рощупкин Григорий Андреевич запугивали Шабурова, что и стены разрушатся, и ничего не вый-дет из-за недостатка денег и что он опозорится из-за недостатка рабочих рук. Даже партийный секретарь, Чужеголосов, и его помощник, Гончаров, запуги-вали и пригрожали написать, что Шабуров начал работу в зале, занятия сры-вает. Не испугался их наш директор: физкультурников на лыжи поставил, чтобы на воздухе позанимались и не срывали занятия, а сам с ребятами бесе-довал, нас пригласил, рабочих. Ну и начали мы стараться. Поглядели бы вы, Николай Федорович, как ребята и все мы старались за душевное слово к нам директора. Одного мела, почитай, полтысячи кубометров на руках отсюда вынесли, залу углубляли…
Елейный Прокоша кошачьей походкой вышел из левого коридора, оста-новился у приоткрытой двери и начал слушать разговор Петрищева с техни-ческой сотрудницей. А когда они спустились по порожкам в спортивный зал, Елейный покашлял от охватившей его досады, вернулся в учительскую.
Несколько классных руководителей второй смены готовились здесь к на-значенному Шабуровым смотру классной документации. Они проверяли за-писи, обертывали классные журналы зеленой глянцевой бумагой, проверяли дневники и тетради.
Учительница Пугачева, костлявая высокая женщина с румяными пятнами на смуглых щеках продолговатого лица, солдатской походкой направилась с журналом навстречу Елейному.
– Ведь красиво, а? – весело сказала она, показывая журнал: – Душа раду-ется. Зелененький, как весна…
– Нннда-а-а, – опуская в пол прикрытые лиловыми веками глаза и горбясь, прервал учительницу Елейный. Косматые его брови почти совсем сошлись над переносицей, вздулась синеватая вертикальная складка между ними. – Нннда-а, поработаем при Шабурове, сами позеленеем, передышки не дает нам…
Пугачева изумленно уставилась взором на Елейного, потом отступила к столу. «Как же смеет завуч делать такие провокационные заявления о Шабу-рове? – подумал она и оглянулась на коллег. Но те, пораженные выходкой Елейного и зная весь его подлый характер, мстительность, притихли. – Нет, они не помогут мне протестовать против этого Иудушки Головлева, не помо-гут. Лучше и мне промолчать».
Елейный заметил возбужденное состояние Пугачевой, да и понял, что сам пересолил. «Надо всему придать направление, – мелькнула у него новая ком-бинаторская мысль. – Нечего миндальничать».
– Зайдите ко мне по важному делу! – сказал он Пугачевой, отворил дверь учительской, повелительным жестом руки пригласил учительницу к выходу, сам шагнул за ней.
В груди Пугачевой росла тяжесть, хотелось повернуться и уйти. Но она ощущала на своей спине и затылке свинцовый злой взгляд Елейного, шагала в безотчетном страхе вперед, повинуясь воле этого темного человека.
– Многие учителя недовольны Шабуровым, – без обиняков заговорил Елейный, едва впустил Пугачеву в свой кабинет и закрыл дверь. – Написаны анонимки в Обком партии, в Райком, в журнал «Крокодил», в газеты… Поче-му вы до сей поры не жалуетесь, ведь Шабуров часто обижает вас…
– Как обижает? – возразила Пугачева, поправила обитую вокруг головы темную косу. В карих ее глазах застыл испуг. – Нет, Василий Петрович не обижает меня…
– Не притворяйтесь, – вкрадчивым голосом, чуть заметно улыбнувшись, сказал Елейный. – Разве не о вас говорил Шабуров на Педсовете и указывал, что вы имеете привычку отпускать учеников с урока за четверть часа до звон-ка?
– Да, но ведь он говорил правду! – воскликнула Пугачева. – Больше я не буду допускать такую ошибку. Я же понимаю, что отпущенные мною учени-ки разгуливают по коридору и мешают другим заниматься…
– Гмы… «правда», «допускать не буду», – насмешливо подчеркнул Елей-ный. – Какая наивность! Шабуров специально охотится за вашими ошибками. Не те, так другие всегда окажутся… Скажу вам по секрету, Шабуров готовит против вас материал. Потребовались ему уроки для устройства одной знако-мой особы. Это я точно говорю, не подумайте… Передаст он ей физику, ос-тавит вас на одних уроках логики…
Пугачева хотела что-то возразить, но в горле пересохло, голову и грудь охватило жаром.
– Пишите вы, не колебайтесь, – шептал Елейный, предвкушая победу. – Я гарантирую, что Шабурова снимут с работы, мы заживем тогда опять по-старому – тихо, без выноса сора из избы. Мы уже все подготовили. На нашей стороне Рощупкин Григорий Андреевич, Маслиев из Райкома партии, Сараев из Обкома. Ведь Шабуров всех задернул: Рощупкина критиковал за безгра-мотность и очковтирательство, Маслиева – за распущенность и за изнурение и отправку жены в Сапогово, о Сараеве написал в романе «Перекресток до-рог» целую главу и рассказал о его кулацком происхождении и трусости, про-явленной еще в двадцатые годы при борьбе с бандитами, а также о бездарной работе теперь на посту заведующего отделом школ. Думаете, они простят Шабурову? Не-е-ет, не простят. Да и мы подогреем, если дело застопорится. Так что пишите, дело верное…
Не имея сил слушать Елейного дальше, Пугачева бросилась к двери.
– Если в Райком партии вызовут, подтверждайте, что Шабуров ругает учи-телей прямо на педсовете! – кричал ей вдогонку Елейный. – Дело верное…
– Нас не ругал Шабуров, а справедливо критиковал, – начала было Пуга-чева, остановившись у двери. Но в этот момент постучали. Пропустив мимо себя Николая Федоровича Петрищева, Пугачева поклонилась ему, быстро вышла. Она так и не сумела высказать свои мысли.
– Ну, признаться, меня очаровало положение в школе, – начал Николай Федорович рассказывать виденное своими глазами. Ему казалось, что завуч школы будет торжествовать, но Елейный слушал его нахмуренно, нервно по-стукивая пальцами о крышку стола. Сперва Петрищев не замечал поведения Елейного, почему и продолжал восторгаться: – Я и в вестибюле понаблюдал за порядком, и в спортзале побыл, во дворе посмотрел, даже свет попробовал включить в коридоре. Оказывается, горит. Это же совсем прекрасно. Я года-ми не мог добиться, а при Шабурове за несколько месяцев сделано столько дел: круглосуточное электричество, оборудован физкабинет, проведено радио и создан радиоузел, школьный двор обнесен оградой… А главное, дисципли-на создана. Сколько мы, бывало, мучились с ребятами, а толку никакого. Ша-буров просто гений. Люди при нем преобразились, не узнать. Помню, шум на уроках гудел, хоть уши затыкай, а то вот сидят шестьсот человек на политин-формации по классам, и никакого шума…
– Плоды аракчеевской диктатуры! – сердито буркнул Елейный, улучив момент. – Скрутил Шабуров всех в бараний рог, вот и молчат. В стране тоже никто сейчас не пикает по этим же причинам…
Петрищев поперхнулся, поднял брови. Белое бритое лицо его вытянулось, круглая шишка на шее побагровела. Он начал шумно придыхать носом с не-померно широкими ноздрями, отбросил рукою со лба длинные русые волосы, округлившимися серыми глазами поглядел на Елейного.
– Ничего не понимаю. Какая же диктатура, если Шабурова сейчас совсем нет в школе, а дела идут, как хорошие часы. Сами ученики поддерживают по-рядок…
– Попробуй, не поддержи, – загадочно покряхтел Елейный, повернулся к шкафу с бумагами.
– Да что же пробовать? Помните, Шабуров однажды говорил на партий-ном собрании, что воспитание есть не что-то отвлеченное, а представляет со-бой единый процесс возникновения и закрепления условных рефлексов под воздействием постоянно действующего безусловного раздражителя, то есть воли и требовательности воспитателей. И Шабуров прав, а если у нас ничего не выходило, так тут и надо признаться: дарований не хватает, воли мало, на-стойчивости нету. Признаю, Шабуров правильно высмеивал наши методы сплошного уговаривания и сюсюканья…
– Что вы мне лекцию читаете?! – возразил Елейный, хлопнув на стол пач-ку запыленных бумаг. – Я еще в 1926 году Воронежский Университет закон-чил…
– Давненько вы учились, хотя и, по документам мне известно, университе-та не закончили, хотя и учились…
– То есть? – Елейный весь как-то вытянулся, подался к Петрищеву корпу-сом.
– А-а-а, не будем углубляться, – махнул Петрищев рукой. – Скажу лишь, что в двадцать шестом году много было тумана в университетских курсах. Шабуров все время учится и переучивается, а вы застряли на старом…
– К делу не относится…
– Относится! – настаивал Петрищев. – Если бы мы стояли на уровне обра-зования Шабурова, то не стали бы нести чепухи относительно какой-то его «диктатуры». Раз результаты его система дает хорошие, значит, она правиль-ная, хотя и кому-то не нравится…
– Вы что же считаете себя глупее Шабурова? – спросил Елейный, чтобы задеть самолюбие Петрищева.
Тот пожевал губами, чмокнул, будто вспомнил забытое, потом ответил медлительно, чуть ли не на распев:
– Не будем копаться в уме, а признаем факт, что Шабуров энергичнее нас и верен принципу соединения теории с практикой, последователен во всем, за что берется. Мы ведь с вами как поступали? Объявим какое-нибудь меро-приятие, а через неделю забываем о нем. Тогда и ученики переставали верить в серьезность нашего подхода к делу, и оно гасло раньше, чем ученики и учи-теля успевали подняться до уровня сознательного отношения к выполнению мероприятий и правил…
– Да бросьте вы, Шабурову случайно удалось. Может быть, ученики ока-зались получше, чем были в прошлые годы…
Петрищев засмеялся.
– Это уже совсем глупо! Ученики Шабурову достались те самые, которые нас однажды в сажу вымазали. Дело не в этом. И случайность тут не причем. Просто Шабуров не только читает учение Павлова, а умеет применять на практике. Я вот уж забыл, на память не цитирую, а в блокноте у меня записа-но. Заметил тогда, на партсобрании, когда выступал Шабуров… Сейчас най-ду, прочту, – порывшись в карманах, Петрищев нашел блокнот и прочитал заметки: «Великий физиолог Павлов учил, что условные рефлексы, в том числе и воспитание дисциплины или, скажем к примеру, простая потребность закрыть дверь без стука, исчезают, если их длительно не подкреплять безус-ловными раздражителями в виде строгого требования выполнять установлен-ные порядки». Вот. А вы говорите о случайности. Нет, Шабуров просто умело и настойчиво проводит в школе научное положение Павлова…
– Чепуха-а! – презрительно оттопырив нижнюю губу и еще ниже угнув го-лову, боднул ею Елейный. – Люди просто слепо преклоняются перед Шабу-ровым. Если так будет продолжаться, Шабуров попадет в академики, а мы с вами на свалку вылетим. Надо о себе подумать…
– Мы с Шабуровым не друзья, – возразил Петрищев. – Я и сам не прочь стукнуть Шабурова по голове, но факты его успехов очевидны… Разве там, в верху, сумасшедшие сидят, чтобы поднять руку на Шабурова?
– Не сумасшедшие, а заинтересованные. Им тоже надо о себе позаботить-ся, пока их не заменили Шабуровым… Понимаете?
Петрищев открыл рот, но сказать ничего не успел. За спором с Елейным он не слышал, как кончилась политинформация, ученики вышли погулять пе-ред началом первого урока, вот почему и удивился появлению у открывшейся двери одного из тех мальчишек, которых он видел утром у автобусной оста-новки.
– Разрешите войти? – сказал парень. – Мне бы надо к директору, а его, го-ворят, в Райком позвали…
– Что там случилось? – нехотя спросил Елейный, почувствовав неприят-ное для себя в приходе дежурного ученика с повязкой на рукаве. – Ну, захо-дите!
Вместо ответа парень посторонился. Мимо него ребята втолкнули в каби-нет толстощекого широкоплечего ученика в расстегнутом пиджаке.
– Пусть сам расскажет, – заговорили сразу все дежурные, сердито сверкая глазами и локтями преграждая путь задержанному к выходу. – Не удерешь, хватить тебе нырять с уроков. Хоть ты и сильный, кулачищи по полпуду, а мы тебя одолеем. Читал рассказ «Богатырь»? Ну вот, рассказывай о своих про-делках…
Толстощекий молча угнул голову. Тогда один из дежурных резким движе-нием руки отбросил полу расстегнутого пиджака нарушителя, и все увидели, что талия нарушителя была обставлена книгами, как лотками. Только вместо обручей, схватывающих лотки бочонка, здесь был широкий ремень, прихва-тивший засунутые под него книги и тетради.
– Это он на каток снарядился лететь, – пояснил дежурный.
– И вовсе не на каток, – не подымая головы, хмуро возразил задержанный. – Вера Ивановна сказала на политинформации, что обязательно спросит меня по географии, а я не выучил…
– Почему же без сумки решил сбежать? – спросил Петрищев, узнав знако-мого ему ученика.
Такой вопрос показался парню удивительным. Он поднял на Петрищева желтоватые глаза, сморщил короткий нос в рыжих веснушках, усмехнулся и кивнул в сторону дежурных:
– Попробуйте вы проскочить мимо них во двор с сумкою. Так вот и то за-метили… Глаза у нас острые, не пропустим, – парень смутился. Что приписал себе чужие заслуги, угнул голову и чуть слышно пробормотал: – Но и я, когда поставят на пост, никакого нырка с уроков не выпущу. Нехай вот так…
В коридоре дробной трелью рассыпался сигнал электрического звонка.
– Ему надо идти в класс, – сказал черноволосый дежурный и показал на задержанного. – А после второго звонка и дежурным надо в класс…
– Ладно, идите, – раздосадовано сказал Елейный, будто ребята помешали ему делать какое-то важное дело. – Все идите, что я сказал?
Дежурные недоуменно переглянулись, пожали плечами. Тронув наруши-теля за рукав, пропустили его впереди себя в коридор, сказали «до свидания!» и вышли, захлопнув дверь.
– К директору бы надо, – нарочито громко сказал один из дежурных уже за дверью, чтобы слышали Елейный и Петрищев. – Шабуров в наших делах тонко разбирается, а этот, Елейный, только подзмеивает всех, наподобие Порфирия Головлева… А ты, Стародубцев, беги в класс. Мы тебя еще на классном собрании прочистим…
– Вот вам и диктатура, – прошептал Петрищев, заглянув в нахмуренное лицо Елейного. – Ребята воспринимают эту «диктатуру» Шабурова всем серд-цем, стараются от души… В этом секрет успеха Шабурова…
Прозвенел второй звонок. Замерли в коридоре шаги и голоса ребят, лишь издалека слышался голос учителя, объяснявшего в классе с раскрытой дверью «Бином Ньютона». А Елейный с Петрищевым продолжали сидеть, занятые своими думами.
«Большое дело делает Шабуров, мастер, – думал о нем Петрищев. – Давно ли ученики состязались друг с другом в умении нырять с урока незамеченны-ми, помогали в этом друг другу и радовались при удаче обмануть учителя? Совсем недавно занимались они этим спортом. И, вот тебе на, своими глаза-ми я видел произведенную при директорстве Шабурова революцию в созна-нии учеников: сами они сцапали «нырка», сами привели его… Да-а. Они-то привели, а вот Елейный дал понять, что ребята напрасно трудились… Трудно будет Шабурову работать, пока Елейный в школе и пока этого темного чело-века на чистую воду не вывели и не обезвредили. Определенно Елейный при-думает какую-нибудь гадость, чтобы очернить Шабурова. Ведь чернил же он меня и правдой и неправдой. Чернил еще раньше Кондакова, Заводяного, по-том чернил Дубинову. Всех будет чернить, пока не сядет сам в директорское кресло…»
Елейного терзали другие мысли. «Плохо мы действуем, – злился он сам на себя и на членов своей компании. – На наших глазах растет авторитет Шабу-рова, ежедневно растет, а мы, черт бы нас взял, мямлим и мямлим, пока нас положат на лопатки. Надо затормозить успехи Шабурова, скомпрометировать его самого. Ведь на верхах еще много ленивых людей, не желающих новиз-ны, вот на их поддержку мы и обопремся, закричим, что Шабуров авантюрист и прожектер, что он навязывает школе не опробованные методы, вредит, не считается с коллективом. Нам поверят, нам удастся, потому что и в Райкоме у нас поддержка в лице Маслиева и в Обкоме – в лице Сараева, а шляпу из ОБЛОНО – Яковлева – мы обведем вокруг пальца. Надо лишь действовать и действовать. Завтра ж скажу Нине Никитишне Кондаковой, чтобы готовила богатый вечер и дары. Муж понатащил ей из Германии ковров и платьев це-лые горы, разного золота и серебра. Пусть раскошелится, пригласим Маслие-ва, урезоним, уговорим воевать против Шабурова. Коврами и подарками, ви-нами затуманим его, своего добьемся. А если Нина Никитишна упрется, я ее сразу образумлю. О, я эту птицу крепко держу в своих руках. Мне известно, как был написан Наркевичем из Курского ОБЛОНО приказ № 202 от 10 сен-тября 1949 года о назначении Кондаковой учительницей немецкого языка в Старооскольскую среднюю школу по представлению Старооскольского РОНО. В приказе даже указано, что Кондакова имеет шестилетний стаж ра-боты и заочно учится в институте. Все это чепуха и выдумка: никакого педа-гогического стажа у Кондаковой нет, нигде она не учится, окончила лишь де-вять классов. Все остальное ею куплено за денежки и подарки мужа. И пусть только она пикнет против меня, сомну в одну минуту. Да, не забыть бы. Надо научить Кондакову разыграть роль оскорбленной Шабуровым женщины и за-катить истерику на всю школу и при всех людях. Она умеет закатывать исте-рики. Нам все это нужно, чтобы компрометировать Шабурова, и мы будем и будем принимать все меры, все средства. Цель оправдает любые средства. Иначе не можем, перед нами выбор: или мы одолеем Шабурова, или нас вы-бросят, разоблачат…»
Поглощенный такими мыслями, Елейный Прокоша даже забыл о присут-ствии Петрищева. Он взял лист бумаги и написал: «Распоряжение. Предлага-ется нижеследующим учителям явиться сегодня к завучу школы ровно в 19 часов вечера для беседы по учебным вопросам…»
Петрищев встал и откланялся.
– До свиданья! – буркнул ему Елейный через плечо, не подавая руки. А когда остался один, покликал техсотрудницу, чтобы объявила распоряжение лишь указанным в списке учителям. После этого начал рыться в шкафу, оты-скивая какие-то бумаги. «Будет бой, надо к нему готовиться, – тревожили мысли. – Помоги, боже, как и раньше. Трудно мне с Шабуровым…»





19. АНОНИМКИ И ТЕРРОР

Сгорбившись и непрерывно покашливая, Елейный то и дело выбегал из своего кабинета в коридор, заглядывал в учительскую. Его томило ожидание и надежда, что, может быть, подойдут и все остальные, кого внес он в список «для беседы по учебным вопросам». Но никто больше не появлялся. «Не при-дут, сволочи! – выругался в душе, защелкнул дверь биологического кабинета, где уже собрались некоторые из компании заговорщиков, Елейный сел на стул у двери, обхватил голову. – Что же делать?»
– Надвигается беда, – тихо сказал он, не подымая опущенных век и с тру-дом маскируя все более охватывавшую его дрожь. – И все потому, что замах-нулись мы на Шабурова, а бьем слабо, упускаем время. Был сегодня в школе Петрищев. Восторгается Шабуровым. Боюсь, статью напишет в газету о дос-тижениях в нашей школе. Растет авторитет Шабурова, а мы все спим и спим! – Елейный привстал, и все увидели его побагровевшее лицо с трясущимися губами и нервным подергиванием кожи на щеках. На глубоких залысинах лба сверкали на электрическом свету капельки пота.
Сидевшие в кабинете учителя переглянулись. Смутьянкина выпростала рукой свои огромные мертвенно-бледные уши из-под нависших прядей русых волос, возразила:
– Не спим, кое-что делаем. Вчера разговаривала я с Бронским Иваном Григорьевичем…
– И как он? – нетерпеливо подался Елейный всем корпусом к Смутьянки-ной. – Что сказал?
– Категорически отказался писать жалобу против Шабурова, – полушепо-том ответила Смутьянкина. Елейный при этом ударил себя кулаком по коле-ну, шумно задышал, а Смутьянкина продолжала: – Это еще ничего, просто отказался. Хуже вышло при разговоре с Филоновой Надеждой Ивановной и Богдановой Ниной Ивановной. Те меня выругали и выгнали. «Мы, – сказали они, – людьми себя почувствовали при Шабурове, настоящую товарищескую помощь получаем, а раньше были простой мишенью насмешек и клеветы со стороны Елейного. То он приписывал нам поучение, что земля вращается под давлением солнечных лучей, то лгал, что координатой мы считаем какую-то точку в Африке…»
– Ладно, ладно, хватит! – поморщившись, как от зубной боли, прервал ее Елейный. – Они там меня поносят, а вы рады стараться повторять. Я на этих ветрогонок найду управу. Попрошу Григория Андреевича, чтобы он их опо-зорил на каком-нибудь учительском совещании. Помню, Филонова однажды заходила в школу с медом в кувшине. Вот и попрошу Григория Андреевича рассказать учителям, что она ему медовую взятку предлагала. Пусть она по-том выкручивается…
– Неудобно так на девушек, – возразила Смутьянкина, но Елейный зашу-мел на нее, закашлялся.
– У нас теперь удобство одно: или нас повыгоняют, или мы опорочим Шабурова и его сторонников. Нечего останавливаться перед разными мора-лями. Скажите-ка вот лучше, почему вы лично не написали ни одной жалобы на Шабурова?
– Веских доводов нету, писать нечего…
– Вы же естественница, должны понимать суть дела. К примеру, губка са-ма по себе вещь не тяжелая. Правда? Но если ее опустить в воду, она приоб-ретает солидный вес, – Елейный говорил это сердито, сложив губы трубоч-кой, так что получилось со свистом и шипением. – Разве не факт, что Шабу-ров задержал оплату бюллетеней Кондаковой и Дубиновой? Факт. Чего же вам надо для повода? Садитесь и пишите, что Шабуров нарушает интересы трудящихся и не считается с возглавляемой вами профсоюзной организаци-ей…
– Но ведь Кондакова оказалось симулянткой, а Дубинова не имеет права получать сто процентов зарплаты по бюллетеню, так как работает в нашей школе всего менее года…
– Не в этом дело, – прервал ее Елейный. – Пишите, что Шабуров грубиян. Приведите сегодняшний факт: при вас же довел Шабуров Кондакову до исте-рики?
– Неправда, – заупрямилась Смутьянкина. – В кабинете Шабурова шло за-седание профкома. И не Шабуров, а мы потребовали от Кондаковой объясне-ния, почему она взяла фальшивый бюллетень постельного режима, не явилась на работу, а вместе со своим пьяным мужем хулиганила в кинотеатре и не да-вала публике смотреть кинофильм «Горячее сердце», а потом оскорбила уче-ника пятого класса, сына работницы мельницы № 14 Елисеевой Марии, на-звав его жидом? Тогда Кондакова закричала на нас: «Будьте вы все прокляты, сволочи!» Конечно, она поняла, что за это придется отвечать, вот и выбежала в коридор, закатила истерику. Она умышленно это сделала и находилась в полной вменяемости, иначе бы она упала на пол, а не побежала на диван в учительской… Шабуров не говорил Кондаковой ни слова…
– Чего вы хотите, чего добиваетесь? – снова прервал ее Елейный. – Кон-дакова действовала по моему совету, и надо этот факт использовать. Пишите, что Шабуров довел ее до истерики… Ведь жалоб мы организуем очень мно-го, что и трудно станет отличать правду от лжи. Да теперь и не привыкли от-личать, поверят. Как вы думаете? – повернулся Елейный к Дубиновой, молча сосавшей папиросу густо накрашенными губами.
– Писать надо, – сказала она. «Если Шабурова провалят, – мелькнули мыс-ли, – то мне выплатит Елейный по бюллетеню всю сумму, да еще и замнет дело с растратой средств от спектакля. Кроме того, пусть в народе думают, что не только меня, даже Шабурова съели в школе и что здесь никто не уси-дит, пока заправляют делами Елейный со Ступицкой…» – Да, писать надо. Я тоже напишу. Помните, Шабуров читал нам семнадцатый пункт правил внут-реннего трудового распорядка в школе? Ведь в нем сказано, что учитель не-посредственно отвечает перед директором школы за качество обучения…
– Вот и отлично, просто находка! – захлебываясь от радости, воскликнул Елейный. – Немедленно пишите, Раиса Дмитриевна. Так и утверждайте в жа-лобе, что Шабуров зазнался и заставляет учителей отвечать перед ним за ка-чество работы, а мы, мол желаем отвечать лишь пред партией… И добавьте при этом, что письмо не подписываем из-за боязни расправы…
– Может быть, этого не надо добавлять? – разминая пальцами папиросу, осторожно возразила Дубинова. – Ведь Шабуров ни с кем не расправлялся…
– Опять же вы не понимаете идеи! – с досадой махнул Елейный рукой. – В нашем деле очень важно действовать на уши высших инстанций. Мы ничего не добьемся, если не включим в жалобы модных обвинений: «оторвался, мол, человек от коллектива», «диктатор», «зажимщик критики», «бюрократ» и так далее. Прочитайте передовицы газет, как там?
– О зажиме критики хорошо бы написать, но фактов нету, – сказала Лидия Павловна Межуева, вскинув на Елейного свои широко расставленные глаза с ехидным прищуром. – Если бы факты, то и я напишу. У меня ведь имеется злость на Шабурова: он раскритиковал мой урок физики в 7 «г» классе за от-рыв преподавателя от жизни и за то, что я забыла, чем заправляются аккуму-ляторы и сказала ученикам, что они заполняются бензином…
Смутьянкина захохотала:
– Но ведь это же правда. Я тогда присутствовала на уроке вместе с Шабу-ровым и слышала, как он подсказал: «раствором серной кислоты…»
– А вы не сбивайте Лидию Павловну с мысли, – сказал Елейный. Усмешка колыхнула его серые губы. Он опустил лиловые веки и, не подымая головы, глуховатым голосом проговорил: – Раз Шабуров был у вас на уроке, Лидия Павловна, и критиковал урок, чего же вам раздумывать? Так и пишите: «Ша-буров, мстя за критику в его адрес, умышленно посещает уроки неугодных ему учителей и оценивает эти уроки умышленно низкими баллами…»
– Не припомню, чтобы я критиковала его, – воскликнула Межуева. – Кто же мне поверит, будто Шабуров мстит мне за критику?
– Да вы пишите, пишите, мы подтвердим, – прошипел Елейный. – Не жди-те, пока Шабуров скрутит нас в бараний рог…
– По-моему, он не собирается делать ничего подобного, – сказала Смуть-янкина, и это окончательно вывело Елейного из терпения. Он закашлялся. Мысли роем закрутились в его привередливом мозгу. Шагнул взад и вперед по комнате, швырнул лежавшие на столе бумаги.
– Хорошо, если на то пошло, будем говорить и о служебной тайне, – начал Елейный полушепотом, таинственно озираясь на дверь. Он заметил, что при-сутствовавшие притихли и узрились на него с настороженным интересом. «Ага, сволочи, заедает! – подумал злорадно. – Я вас сейчас распеку!» и он на-чал излагать пришедший ему в голову вымысел: – На днях Шабуров загото-вил о всех вот присутствующих материал для представления к увольнению. И чего только он не написал в ваши характеристики…
Елейный врал, но всем это казалось правдоподобным, потому что Елей-ный касался в своем рассказе тех действительных слабостей и даже темных дел учителей, о которых он давно знал, равно как и сами они знали о них. «Боже мой, – металось у них в мыслях, – да мы же пропали, если Шабуров подаст все эти характеристики в Райком партии или в ОБЛОНО. Конечно, нам надо сплотиться и всеми мерами очернить Шабурова, в этом наше спасе-ние».
– Теперь вам понятно, что над нами нависла опасность и нам ничего дру-гого не остается, кроме жестокой борьбы с Шабуровым, – закончил Елейный свое «откровение служебной тайны». И с таким настроением полуобреченно-сти и включения в водоворот круговой поруки, при которой инстинкт само-сохранения становится высшим принципом поведения, расходились по домам участники «беседы по учебным вопросам». Елейный напутствовал их шепо-том: – Сегодня же пишите и отправляйте свои жалобы во все инстанции и га-зеты. Главное, не медлите… Да, чуть было не забыл. Татьяна, останьтесь на минутку, с вами есть особый разговор…
Нафталинова пожала плечами, присела у подставки с учебными плаката-ми. Елейный закрыл дверь за ушедшими участниками своей компании, как-то ласково посмотрел на Татьяну.
«Стареет женщина, – подумал он, рассматривая ее продолговатое лицо и бурую родинку в межбровье, и параллельные складки кожи у круглого под-бородка и опущенные уголки губ. – Стареет, а женственна: лукавые глаза, приятный бюст. Вот только шея некстати длинна и смешно выглядят завитки каштановых волос. А все же Закруткин живет с ней, это я доподлинно знаю…»
Что-то безрассудное двинулось в Елейном, сладко заныло сердце, в глазах закрутились золотистые косицы. Он двинулся к Нафталиновой, сжал запястье ее левой руки.
Татьяна не вырвала руку, а лишь подалась от Елейного всем телом назад, полуоткрыла рот и вопросительно молча глядела на Елейного округлившими-ся серыми глазами. Прикрытые бахромой ресниц, они не выражали испуга или возбуждения, лишь в черных зеркальцах зрачков вспыхнула ирония.
Елейный прочел ее, эту женскую иронию: «Зачем желаешь, если не мо-жешь?» Он выпустил руку Татьяны, отошел к окну. Там, за окном, у подошвы мелового бугра, стояла его жена, Варвара Спиридоновна, прозванная среди учителей «Бегемотихой». «Как время поработало над ней, над моей Варькой, – подумал с грустью. Вспомнилось, как ехали в Петроград с яйцами спеку-лировать, как ревновал ее к Шабурову, представившемуся тогда дворянином и юнкером военного училища. – Тогда она была во цвете или даже только в расцвете сил, а теперь что же из нее вышло? Отвислые губы, широченный рот. Лоб ее под этой черной шапкой кажется особенно узким, как у обезьяны. Да и шапка походит на солдатский котелок в саже. Скулы лица резко выда-лись, родинки у изгиба правой ноздри и у правого уголка нижней губы, еле заметные когда-то и украшавшие ее, теперь стали большими, выпуклыми, отвратительными. Грудь растаяла, опустилась, в глазах усталость и разочаро-вание. Неужели вправду я ее закопаю раньше, чем сам умру, хотя и в вагоне тогда я смошенничал, дав ей умышленно куриную кобылку не так, как надо, лопаточка осталась в моей руке? Да черт ее знает нашу судьбу, может быть, она стоит с косой за спиною, но мы ее не видим, охотно косим других».
Елейный отвел глаза от жены, продолжавшей стоять в пучке падавшего из окна света, скользнул взором по меловому склону бугра. Там карабкались по выступам ребятишки. «Вряд ли им карабкаться приятно, – подумал с тоской. – А вот карабкаются, потому что имеют какую-то цель. Я тоже имею цель стать директором школы. И буду карабкаться к этой цели, не считаясь с не-приятностями и терзаниями совести. Все это пройдет, а победа останется. Впрочем, победы может и не быть, если наш замысел будет выдан хотя бы одним человеком. Вот за этим я оставил Татьяну, чтобы предупредить ее из-мену. Она молчала все время, ничем себя не связала с нами. Не думает ли она переброситься к Шабурову? Этого нельзя допустить».
Круто повернувшись от окна, Елейный вдруг спросил Нафталинову:
– Вы знаете купца Плотникова? Он вместе со священником Михайловской церкви Иоанном Мазаловым организовывал в конце 1917 года контрреволю-ционное восстание в Старом Осколе против Советской власти…
Нафталинова затрепетала всем телом. На нее жестко глядели недвижные глаза Елейного, с которого будто бы сам дьявол стер щеткой в этот момент всю былую святость и кротость, оставив одно адское горение и смрад. «К че-му это он спрашивает? – заболело в мозгу. – Неужели докопался, что я дочь Плотникова и неужели он знает обо мне все?»
Мгновенно в памяти Татьяны пронеслось все ее прошлое: бегство в Пет-роград, чтобы переменить биографию. Там она вышла замуж за некоего Тру-хана, арестованного потом за контрреволюцию. Самой удалось бежать вместе со свекром в Центрально-Черноземную область. Свекра арестовали здесь в самом начале Отечественной войны, она бежала от ареста одна и переметну-лась на оккупированную фашистами территорию, теперь учительствует, была уверена, что никто о ней ничего не знает, и вот этот вопрос Елейного?
«Чего же он хочет? – болело сердце Татьяны. – Если он желает меня, как женщину, то… Но ведь он же не может. Его Бегемотиха жаловалась, что Елейный равен евнуху… Нет, он хочет чего-то более страшного. Чего?»
Елейный Прокошу, которого Ступицкая называла мастером собирать све-дения о людях и терзать их души, держать волю людей в своем повиновении, продолжал молча пристально глядеть на Татьяну, как удав на лягушку.
Она не выдержала, сползла со стула и, плача, упала перед ним на колени.
Выражение глубокого торжества отразилось на морщинистом лице Елей-ного. Он понял, что воля Татьяны сломлена, и он может теперь диктовать ей все, что угодно.
– Не выдам, – ласково сказал он, помогая Татьяне встать. – И ничего мне не рассказывайте, сам все знаю о вас. Я буду молчать, прошу лишь выпол-нить одно поручение…
Татьяна слушала молча, смахнув платком слезы с глаз. При этом она на-блюдала за морскими свинками в ящике. Они озирались на нее временами маленькими огненно-красными глазками, в которых было меньше звериного и опасного, чем в прикрытых лиловыми веками ехидных глазах Елейного, ворковавшего смиренным голоском свои условия.
– Все сделаю, что скажете, – вздохнула Татьяна. – Вам не могу отказать…
– Прежде всего, нужно проучить Бронского Ивана Григорьевича, чтобы он не защищал Шабурова и установленные им порядки в школе…
– А как это сделать?
– Составьте вариант контрольной задачи по алгебре для седьмых классов, – нудным голосом сказал Елейный. – Включите материал, не усвоенный пока учениками Бронского…
– Но ведь и я веду математику в седьмых классах! – недоуменно восклик-нула Нафталинова. – Как же с моими классами?
Елейный поморщился. Ему не хотелось бы прямо и открыто обучать учи-тельницу мошенничеству, но недогадливая Нафталинова вынуждала делать это, чем связывала ему свободу маневра и ставила в условия равной стороны в заведенной им системе круговой поруки.
– Кто же вам мешает заранее подготовить своих учеников, если время проведения контрольной работы я вам сообщу, а вариант задачи в ваших ру-ках? – хмуро сказал Елейный. – Нам ведь как раз и нужно, чтобы ваши уче-ники решили задачу, а Бронского – засыпались. Вот тогда нам никто не по-мешает оформить материал о непригодности Бронского к педагогической деятельности… Понимаете идею?
– Да, – задыхаясь от охватившего ее трепета, чуть слышно подтвердила Нафталинова. В мыслях ее носилось слово: «Подлец!» Но вслух произнести это слово она боялась, хотя и Елейному удалось прочесть это слово в ее гла-зах. – Да, понимаю. Разрешите мне идти, сильно разболелась голова, что-то лихорадит…
Выпроваживая Нафталинову из кабинета, Елейный, будто бы невзначай, обронил страшную фразу:
– Иногда люди гибнут от неумения держать язык за зубами… Много бол-тает, например, наш ночной сторож Михаил Прокофьевич Лысых. Обо мне болтает, о Ступицкой…
Татьяна поняла значение слов Елейного. В ее сердце закипела еще боль-шая ненависть к нему, и усилился страх. «Как же спастись от этого человека и есть ли средства? – думала она всю ночь, не смыкая глаз. – Нет, от него, ка-жется, спастись нельзя до тех пор, пока в райкоме находятся влиятельные по-кровители Елейного. Почему они покровительствуют ему, какими незримыми цепями связаны с ним?»
Через день Нафталинова представила на просмотр Елейному составлен-ные ею варианты контрольной работы по алгебре для седьмых классов.
Елейному варианты понравились. Полистал классные журналы с записями Бронского по алгебре, убедился, что материал «вариантов» не пройден в классах Бронского, сказал Нафталиновой, чтобы она молчала о происходя-щем, указал дату проведения работы и предупредил, что она будет назначена под видом «внезапной проверки», так что Бронский получит варианты за пять минут до звонка на урок, не сможет даже и сам предварительно прорешать задачи.
– Врасплох, понимаете, врасплох надо захватить Бронского. Мы его оту-чим поддерживать Шабурова и его порядки!
Нафталинова вышла в класс, а Елейный зашагал в кабинет директора, на-чал жаловаться Шабурову на головную боль и на то, что «печень горит ог-нем».
– Полежите-ка вы в постели, – посоветовал Шабуров Елейному. – Если к завтраму будет легче, побудем вместе на уроках Филоновой и Богдановой. И, знаете, почему? – Шабуров при этом внезапно взглянул на Елейного, так что тот не успел принять обычную для него смиренную позу и даже не успел опустить лиловые веки. В открытых его глазах Шабуров успел поэтому уви-деть что-то хищное, злобное. «Вот почему Елейный всегда смотрит в землю и прикрывает веками глаза, – подумал Шабуров. – Темный в душе человек, не-навидящий счастья других, боится отразить в зрачках своих глаз этот свой внутренний мир, не познанный многими и многими, живущими рядом с ним. В этом его спасение, защитный рефлекс».
– Не знаю, – солгал Елейный, хотя отлично помнил, что на днях беседовал с Рощупкиным Григорием Андреевичем из Районо и договорился скомпроме-тировать учительниц – Филонову и Богданову, передал в РОНО самолично составленные на них отрицательные характеристики. – Не знаю, откуда мне…
Шабуров усмехнулся.
– Григорий Андреевич ссылается на переданные ему вами отрицательные характеристики уроков Филоновой и Богдановой. Он сказал мне, что вы ре-комендуете уволить этих учительниц за непригодностью. Я держусь иного мнения, так что не мешает нам совместно побыть на уроках, чтобы не так легко играть судьбами людей. Пригласим и других специалистов…
– Не могу завтра, – возразил Елейный. – Чувствую себя больным, возьму бюллетень дня на три…
– Хорошо, отдыхайте, – сказал Шабуров, с трудом подавив в себе чувство острого отвращения к Елейному и к его манерам. – Уроки мы посетим с вами, когда выздоровеете. Но, имейте в виду, в РОНО я сообщу о полном несогла-сии с вашим предложением уволить Филонову и Богданову…
Елейный молча повернулся. Горбя спину и умышленно шаркая подошва-ми ботинок, чтобы казаться расслабленным, он вяло закрыл за собою дверь. Постоял в коридоре, прислушиваясь ухом к двери, потом выпрямился и бы-стро зашагал к себе, начал торопливо одеваться.
Шабуров сидел в это время у стола в глубоком раздумье. Тяжело было на сердце, на скулах вздувались, двигались желваки. «Почему Маслиев, Рощуп-кин, Чужеголосов не согласились удалить Елейного из школы в Лукьяновку? – мучили мысли. – Ведь знают они отлично все тонкости этой отвратительной личности, играющей на низменных страстях людей. Одних он – своих на-чальников, вроде Маслиева и Рощупкина – привлекает льстивыми словами и кажущейся рабской покорностью; других, вроде Нафталиновой, держит в страхе и узде круговой поруки; третьих интригует ложной информацией и показной заботой о их нуждах.
И что делается у нас, в стране Советов… Нельзя терпеть, нужно помочь партии разобраться. Пойду в Районо или в Райком…»
На улице была весна. Сияли гребни крыш, залитые лучами утреннего солнца, пожаром полыхали стекла верхних этажей. То и дело со звоном пада-ли на тротуар подтаявшие на крышах ледяные сосульки. Одна из них удари-лась под ноги Шабурову, с треском и звоном рассыпалась холодными искор-ками.
Чтобы отвлечь себя от давящей боли в груди, Шабуров, как и в детстве делал часто, присел на корточки и хотел взять навинтованный кончик разби-той сосульки, упавшей на ледок в притротуарной канаве. И не взял: его вни-мание привлекло другое явление – через чуть заметные трещинки на месте падения сосульки воздух проникал под лед со слабым шипением и шустрыми матовыми пузырьками мелькал в гору, а навстречу пузырькам часто-часто ка-тились капли воды.
«Весна, – мечтательно подумал он. – Капельки сольются в ручей, ручьи в реку, река снесет оковы зимы и накипь навоза. Так и капельки нового в лю-бом деле… Они обязательно сольются в могучий поток и смоют с лица земли, с нивы народного просвещения Елейного и его покровителей, желающих ра-ботать по старинке и не выносить сор из избы. Такую заметку «Не вынося со-ра из избы» или «На ложном пути» пришлось мне писать о методах работы Елейного. Помнится, «Учительская газета» напечатала заметку, а «Курская правда» направила в Райком партии для принятия мер, но здесь лишь разгла-сили Елейному мое авторство. С этой поры Елейный еще больше лютует про-тив меня. Его лютость мне понятна, но вот поведение райкомовского руково-дства вызывает сомнение: ошибаются люди или действуют злонамеренно? Кажется, злонамеренно, иначе чем же объяснить, что совершенно ясные мои доказательства они игнорируют и продолжают поддерживать Елейного…»
– Что вы тут занимаетесь пустяками, Шабуров? – неожиданно прогремел над ним голос откуда-то шедшего Маслиева. – Я хотел даже специально по-сылать за вами, да вот встретились. Идемте со мной!
Шабуров встал. Здороваясь с Маслиевым, заметил, что карие глаза его блудливо устремились в сторону, смуглое цыганское лицо хмурилось.
Молча поднялись на второй этаж, в кабинет второго секретаря. Маслиев Егор Михайлович сел в центре расположенного буквой «Т» стола, кивнул Шабурову на пустой стул.
Некоторое время они заняты своими делами: Маслиев лениво рылся смуг-лыми длинными пальцами в уже ранее просмотренной им груде почты, Ша-буров запоминал внешность этого человека. «Почему это, Маслиев, расска-зывают в народе, стал очень пугливым и боится предстоящей партийной кон-ференции? Настолько боится, что даже приостановил ремонт своей квартиры. – Шабуров чуть заметно усмехнулся: – если по внешности судить о человеке, то Маслиев не лишен смелости. Густая черная шевелюра высится упрямо над высоким лбом с глубокими залысинами. Складки кожи на лбу напоминают стальные вороненые прутья. Карие глаза мечутся быстро. Вмятины худобы на лице придают Маслиеву вид бывалости. Разве вот есть что-то хищное и в острых чертах его лица, и в резко искривленном направо костлявом длинном носе и в кривой верхней губе плотно закрытого рта. Да и, если судить прямо, Маслиев относится к породе хищных, а они всегда трусливы. Наделал дел в районе, с женщинами измаялся, свою жену загнал в Сапогово, с Межуевой развратничает и разбивает ее семью, Казакову закрутил, вовлек в сети, из кондитерской фабрики бросил в «Индпошив» на провал дела… Да и что мож-но ожидать от такого руководителя, который всеми силами поддерживает Елейного с его компанией? Ничего, кроме мерзости… Так вот и начнешь с внешности, докопаешься до нутра, до самой души…»
– Оказывается, мы в вас ошиблись! – внезапно заговорил Маслиев злым голосом. – Массами поступают на вас анонимные жалобы. Народ жалуется… Вот, взгляните!
– Предпочитаю взглянуть в глаза живому жалобщику, а не в трусливую анонимку! – резко сказал Шабуров, отстранив протянутую ему Маслиевым пачку бумаг. – Не стану их читать. Догадываюсь, что это стряпня Елейного…
Маслиев поморщился и высказал свою любимую пословицу, что если час-то начать называть человека свиньей, он обязательно хрюкнет…
– А если свинью начать называть человеком, она разве заговорит по чело-вечески?
– Не будем в это углубляться, – прервал Маслиев и начал читать сам все анонимки.
У Шабурова все сильнее и сильнее росло чувство гадливости к анонимкам с их авторами и к читавшему анонимки с каким-то особым наслаждением Маслиеву.
«За взятку устроили Шабурова директором школы, – гудел Маслиев, озву-чивая слова анонимок. – За взятку избрали его депутатом городского совета, за взятку ежегодно приглашают в Академию Педагогических Наук на «Педа-гогические чтения», за взятку печатают его статьи в журналах и газетах, за взятку гремит слава Шабурова… В самом же деле в его лице действует бюро-крат: он ввел график приема всех желающих обратиться к нему по личному вопросу, заставляет учителей приходить в школу заблаговременно и готовить организованное начало урока, завел дежурство учеников и учителей с крас-ными повязками на рукаве и вообще вводит невиданное нами раньше…»
– Разрешите взглянуть на почерк, – прервав Маслиева, потребовал Шабу-ров. Тот было заупрямился, тогда Шабуров встал и направился к выходу.
– Подождите, я покажу почерк! – окликнул его Маслиев и, придавив лис-ты ладонями, открыл часть написанного взору Шабурова. – Вот, читайте…
– Это почерк Дубиновой и жены Елейного, Варвары Спиридоновны, – возмущенно сказал Шабуров. Я вам сейчас докажу…
Пока Шабуров рылся в портфеле, Маслиев посматривал на него с усме-шечкой, но когда была подана уже известная Маслиеву анонимка, написанная Раисой Дмитриевной Соколовой самой себе от имени учеников о бытовом разложении Нафталиновой и Закруткина, у Маслиева вытянулось лицо.
– Да, сходство поразительное, – был вынужден признать он. – Конечно, в написании анонимок приняли участие Соколова и жена Елейного, но какое это имеет значение? Ведь есть и другие анонимки. Например, вот эта…
Шабуров взглянул на текст и воскликнул:
– Узнаю и этот почерк. Написано рукой Нафталиновой… По слогу же вид-но, что диктовала Нафталиновой Соколова, если не сам Елейный, режисси-рующий весь этот поток клеветнических анонимок против меня…
– Какая же связь между Соколовой и Нафталиновой, чтобы одна из них диктовала анонимку другой?
– Самая обыкновенная, товарищ Маслиев. Вчитайтесь повнимательнее в анонимное письмо, которое сама себе от имени учеников написала в свое время Соколова-Дубинова. В письме «ученики» требуют прекратить бытовое разложение Нафталиновой и Закруткина. Ведь письмо датировано 12 апрелем 1952 года, но Дубинова не поставила о нем в известность парторганизацию и вообще не приняла никаких мер по отношению Нафталиновой и Закруткина. Зачем же, спрашивается, писала она эту анонимку? Да за тем, чтобы в нуж-ную минуту заставить Нафталинову и Закруткина поддержать Дубинову под угрозой оглашения письма о их бытовом разложении. Вот вам и связь: теперь Дубиновой и Елейному потребовались голоса, то есть авторы анонимок про-тив меня, вынудили писать анонимки и Нафталинову с ее семейным любов-ником Закруткиным. И очень обидно, что райком партии не желает разо-браться в этом…
– Я, наверное, скоро уйду, – сказал Маслиев. – Досижу до конференции, а то и раньше уйду… Готовят на мое место Костина с транспорта. Прямо ска-жу, прохвост этот человек. Проворовался и мошенничал вместе с председате-лем Ламского сельсовета, со Щетининым. Того посадили, а этого выдвигают на партийную работу. Вы еще пожалеете, что меня не будет здесь…
– Но пока вы здесь, прошу остановить постыдную канитель с анонимками, – сказал Шабуров.
– Я не в состоянии. Дано указание свыше опохабить вас…
– Раз дано, выполняйте – с ненавистью заметил Шабуров, вставая. – Когда меня посылали директором в школу, дали обещание удалить Елейного и Сту-пицкую. Почему не выполнили этого обещания? Вы молчите. Тогда примите от меня заявление об освобождении меня от поста директора. Я не могу и не хочу работать в системе шантажа, интриг и подсиживания, организованных Елейным и Ступицкой при вашем молчаливом согласии…
– Но, но, но, – заквокал Маслиев. – Заявление подавайте в РОНО, а мы не будем вмешиваться… Вы вот там еще стенную газету «Зеркало» организова-ли… Зачем вы это сделали, коллективу не нравится… Да и, говорят, то есть пишут в анонимках, что газета издается на низком идейном уровне…
– Вы сами читали газету «Зеркало»? – спросил Шабуров.
– Да нет, не читал. Мне рассказывал инструктор, Костин, мой будущий приемник…
– Не на вечере пьянки у Кондаковой шла речь о пропитии меня, газеты «Зеркало» и всей вашей совести за ковры, вино и прочие подарки?
– Я ушел с вечера сразу же, – проговорился Маслиев, но сейчас же начал кашлять, потом притворился непонимающим, спросил: – Да вы о каком вече-ре говорите?
– О том самом, на котором были вы и весь ваш «актив», обсуждали пути спасения Кондаковой, пролезшей на педработу без образования и по фальши-вым документам, а также решили обязательно сломать мне шею… Снова молчите? Жаль. Ну, ладно. О вечере потом. Сейчас о газете «Зеркало». Ее рассматривали в редакции «Учительской газеты», вскоре будет напечатана рецензия, так что увидим, плоха или хороша эта газета. О методе работы по установлению порядка и дисциплины в школе будут судить работники Ака-демии Педагогических Наук РСФСР. Слушается мой доклад на «Педагогиче-ских чтениях» в Москве, материал предположено напечатать в 1954 году в книге «Классный руководитель» под редакцией Болдырева… Ведь стоило бы, пожалуй, подождать вам здесь с выводами, плоха или хороша учительская га-зета «Зеркало», плоха или хороша введенная мною система борьбы за воспи-тание школьного коллектива…
– Если будем ждать, вы закрепитесь и положите нас на лопатки, – с цини-ческой откровенностью сказал Маслиев. – Мы имеем задание сломать вам шею во чтобы то ни стало… И не спасут вас знания, опыт, образование. Ма-шина двинута, ее не остановишь…
– Зато вы будете опозорены перед историей, – сказал Шабуров пророче-ски гневным голосом. – В книгах, журналах и газетах думающие люди вос-поют во мне и моей работе то самое, что вы так вероломно и безжалостно по-рочите… Эх вы, «ленинцы»! Что осталось у вас от того, чтобы иметь право называться ленинцами? До свиданья! – Шабуров грохнул дверью, опрометью выбежал на улицу из здания, в которое ходил когда-то с чувством святой взволнованности и которое теперь показалось ему полным затхлости и злово-ния.
Он шагал по мокрому тротуару в сторону здания РОНО. Все его сердце горело огнем, в мозгу полыхали молнии гнева и мысли. И не знал Шабуров тогда, что его опыт и труды будут признаны, но ему придется еще бороться потом за свое авторство и против плагиаторов с учеными степенями и высо-ким служебным положением, что ему придется бороться и за партийный би-лет, который попытаются отнять у него ненавистники его таланта и успехов. Но Судьба прочила и безжалостно прочила ему все это, желая огнем мораль-ных мук снова испытать Шабурова, как он уже был испытан огнем битв за ленинизм, за Отечество на поле политической и военной брани в прошлом. История писала страницы об этом удивительном человеке, которому чест-ность и принципиальность приносили в жизни одни неприятности, страдания и печаль. Смелее вперед, выше голову, Шабуров! Ты истинный сын народа, истинный ленинец-коммунист, тебе будет, обязательно будет обеспечена поддержка и победа!
… В РОНО посетителей не оказалось. Инспектор заявил, что Рощупкин чрезмерно занят, принять никого не может.
Шабуров хотел уже повернуться к выходу, но его остановил услышанный за дверью кабинета Рощупкина знакомый до отвратительности, приглушен-ный голос Елейного. Слов нельзя было разобрать, но озадаченность полно-стью овладела Шабуровым. «Что бы это значило? – мелькнули мысли. – На уроки Елейный не явился по болезни, а вот сюда пришел наушничать на кого-то».
Неожиданно даже для самого себя Шабуров рванул дверь кабинета и во-шел.
Это было так неожиданно, что Рощупкин застыл в позе испуга и удивле-ния, молча узрился на Шабурова сквозь огромные очки жалким взглядом ма-ленького побледневшего личика и опустошенных глаз.
Елейный, поскольку дверь не скрипнула, не заметил прихода Шабурова. Он сидел спиной к двери и, согнувшись над своей тетрадью записей, продол-жал вкрадчивым голосом докладывать заведующему РОНО свое мнение о Шабурове.
– … Невозможный человек, этот Шабуров, – с хрипотцой подчеркивал Елейный. – Он и с вами не считается. Это по его инициативе расследовано дело о подписании вами незаконных бюллетеней Кондаковой и Дубиновой, предложено с вас и взыскать незаконно выплаченные этим учительницам суммы. А ваше распоряжение подготовить материал к увольнению Филоно-вой и Богдановой совсем игнорировал и сказал, что его мнение о работе учи-тельниц прямо противоположно вашему. И как он смеет противоречить на-чальству? Надо обо всем доложить в ОБЛОНО…
– Доложили бы вы, Елейный, лучше о своем бюллетене, – сказал Шабу-ров, шагнув к столу. Елейный вздрогнул, поперхнулся. Тетрадь выпала из его рук, все лицо странно зашевелилось, будто поверхность медузы.
– Василий Петрович, возможно, вы поняли меня превратно, но я от души хочу помочь разобраться ему и вам, – выкручиваясь и стараясь выбраться из просака, елейно заговорил Елейный…
– Не паясничайте! – остановил его Шабуров. – Я вас обоих отлично пони-маю. До свиданья!
Вернувшись в школу в перерыв между первой и второй сменами и чувству себя уставшим от ходьбы и хлопот в банке, стройконторе, различных пред-приятиях по делам школы, Шабуров хотел пройти к себе в кабинет и поси-деть несколько минут, отдохнуть. Но из двери биологического кабинета в са-мом дальнем углу коридора нижнего этажа послышался визгливый голос Ступицкой:
– Мы вас сотрем в порошок, если еще когда позволите себе критиковать завучей на педсовете и поддерживать директора школы…
– И вышвырнем на улицу! – глуховато вторил Елейный.
«Значит, это гадкий тип уже выздоровел? – подумал Шабуров и шагнул поближе к кабинету. – Какую же это новую подлость задумал Елейный и за-чем он пришел в школу, имея бюллетень постельного режима?»
– Вы не имеете права зажимать критику! – плачущими голосами, переби-вая друг друга, возражали Филонова и Богданова. – Мы сейчас пойдем в рай-ком партии и расскажем Маслиеву о ваших группочках и интригах против Шабурова и его мероприятий, против его справедливых требований…
– Маслиев вам не поможет, – пробубнил Елейный.
– Все равно пойдем, к Кислякову попросимся на прием, – сказала Фило-нова.
– А я вас! – дико завизжала Ступицкая, в кабинете стало шумно, что-то грохнуло. Шабуров отворил дверь. Он увидел согнувшуюся Филонову. Под-няв руки над головой, она защищалась от ударов, а над ней злой позеленев-шей фурией Ступицкая размахивала кулаками. – Я вас в порошок, в поро-шок…
– Поздравляю, Елизавета Степановна, с расправой над неугодными! – иронически сказал Шабуров. – А-а-а, здесь весь кворум: секретарь парторга-низации Чужеголосов, оба завуча и все их подмастерья. Надеюсь. Иван Афа-насьевич, соберете партийное собрание для обобщения и оценки опыта, на-саждаемого Ступицкой и Елейным в коллективе?
– Правильно, правильно! – попугайски вымолвил Чужеголосов все извест-ную свою стандартную фразу. – Правильно, правильно…
Шабуров брезгливо отвернулся от него и сказал продолжавшей стоять с поднятыми кулаками Ступицкой:
– Да опустите вы кулаки! Неужели окаменели?
– У меня судорога, вот я и лечусь так, приемом гимнастики…
«Действительно, лисица, – подумал Шабуров, покосился на Елейного, ко-торый почему-то проявил особый интерес к Нафталиновой и начал шептаться с ней. Это вызвало у Шабурова подозрение. – Что эти задумали, какую кавер-зу?» Он внезапно потребовал у Нафталиновой план урока и сказал, что жела-ет пойти к ней сегодня на первый урок.
Нафталинова сразу изменилась лицом, побледнела, встревожено взглянула на Елейного и ничего не ответила Шабурову.
– Татьяна Ильинична забыла план урока, и я разрешил ей проводить урок так, – поспешил Елейный на выручку Нафталиновой…
– Что ж, разрешили, пусть проводит. – Шабуров развел руками, подумал мгновение и добавил: – А на урок я все же пойду. Будем нарушать порядок вместе, чтобы не было скучно…
Татьяна Ильинична уныло посмотрела на Елейного, но тот и сам не знал, как выкрутиться из неожиданно созданного Шабуровым положения. Он взял под руку Гончарова Ивана Григорьевича, прозванного в школе «Мясником» за склонность к торговле мясом на базаре, вышел из учительской.
«Теперь единственное спасение в надежде на поддержку Маслиева в Рай-коме и на поддержку Ступицкой, Дубиновой, Чужеголосова и Мясника в парторганизации в школе, – соображал Елейный, ведя Гончарова под руку в коридорчик возле библиотеки. – Надо Мясника припугнуть, чтобы он смелее поддерживал меня против Шабурова, а то ведь все колеблется и колеблется, скользкая порода…»
– Сообщаю, Иван Григорьевич, по секрету, – зашептал Елейный. – Шабу-ров заготовил приказ передать ваши совместительские уроки в школе друго-му лицу и оставить вас лишь на работе в вечерней школе. Это ведь беда, сем-надцать уроков, почти ставка вылетают из вашего кармана. А вы еще ратова-ли за Шабурова при выборах в депутаты Горсовета. Но это не все. Шабуров готовит вам порицание за торговлю мясом. И как это вас угораздило самому продавать целую коровью тушу, да еще рубить ее топором при всем народе?
Открыв в изумлении широкий рот и блестя мгновенно вспотевшим лысым лбом, Гончаров начал энергично скрести ногтями в редких рыжеватых воло-сах, сохранившихся на затылке, шмыгал длинным красным носом (он любил «чекалдыкнуть» грамм триста, пришел в школу выпивши) и таращил на Елейного бледно-голубые глаза. Ему не верилось. Он не замечал, как его тол-кали пробегавшие во двор и со двора в школу ребятишки, как холодная струя воздуха била в него из приоткрытой во двор двери. Он помнил, что Шабуров помог ему возвратиться из артели «Кожевник» на педагогическую работу и ободрил его браться за это, не боясь глухоты от фронтовой контузии.
– Не верю в злую волю Шабурова, – вымолвил он, наконец, вытирая пот-ное лицо пустым рукавом зеленого кителя, болтавшимся на обрубке правой руки. – Шабуров делает если что, то лишь на пользу государства…
– Нет, вы все же подумайте, – настойчиво ворковал Елейный в самое ухо Гончарову и обнимал его за плечи, чтобы расположить к себе. – Мы должны сплотиться и дать отпор Шабурову, иначе – беда…
– Ну, я что могу? – спросил Гончаров, так как в душе у него началась боль от боязни потерять семнадцать уроков из тридцати семи. – Как я могу помочь вам?
– Вы помните, мы на партийном собрании решили издавать сатирический бюллетень?
– Помню.
– Вот и хорошо. Вы тогда выступали и сказали, что если дать вам затрав-ку, то будете писать в бюллетень. Вот и пусть такой затравкой будет напи-санная вами статья «Директор – бюрократ». Я вам дам материал. Начнем хотя бы с того, что на дверях директорского кабинета висит табличка о приеме по личным делам…
– А что же тут плохого? – возразил Гончаров. – По служебным делам Ша-буров принимает в любое время, а по личным вопросам он указал время за счет своего отдыха, никуда в это время не отлучается и у него всегда в каби-нете полно народу. Он беседует с людьми и как директор и как депутат. За-меститель Начальника Управления школ Министерства просвещения РСФСР товарищ Руновский 2 апреля 1953 года в своем письме, кажется номер Кур/1262 – я же сам читал это письмо и хорошо помню – одобрил такое пла-новое начало в работе Шабурова, как прием в определенное время людей по личным вопросам. Ничего плохого в работе Шабурова в этом направлении, кажется, нет. А по служебной линии разве он кому отказывает в приеме?
– Конечно, он никому не отказывает, – бубнил Елейный. – Но ведь време-ни мало отводит для приема по личным вопросам, всего по одному часу и лишь по понедельникам, вторникам, четвергам и пятницам…
– Да что вы? Ведь разве мало четыре часа в неделю для одной школы, ко-гда на дверях кабинета заведующего РОНО, Рощупкина, висит бумага о том, что по всем вопросам – по служебным и личным – прием лишь по понедель-никам и только один час. Понимаете, на весь район один час?
– Рощупкин наш союзник в борьбе с Шабуровым, поэтому нам не инте-ресно его затрагивать, – возразил Елейный. – А вот если Шабурову позволим посократить совместительства в целях улучшения качества учебной работы, это нас ударит по карману. Вас ударит, Иван Григорьевич. Решайтесь быть с нами заодно…
– Я вот не понимаю, как же это мы сумеем изобразить Шабурова бюро-кратом, если он всегда доступен народу, любит народ, готов остаться без еды и отдыха, а обязательно каждому ответить, с каждым поговорить, – возразил Гончаров.
– За это не беспокойтесь, Иван Григорьевич. Мы так подстроим, что соз-дастся впечатление отказа Шабурова в приеме какому-нибудь учителю. Могу, например, порекомендовать Межуевой Лидии Павловне потребовать у Шабу-рова приема в момент звонка на урок. Шабуров, конечно, откажет. Вот и об-становка. Межуева разнесет об этом отказе на весь город, жалобу напишет, другие подтвердят. Чего же еще больше нужно? Бюрократизм налицо, мате-риал для статьи есть…
– Мм-да-а-а! – промычал Гончаров, в уме подумал: «До чего же подлец Елейный, у него на каждую гадость готов свой рецепт». – Ладно, я поду-маю…
В это время зазвенел звонок на урок, из учительской стали выходить учи-теля, направляясь в классы, из приоткрытых классных дверей там и сям вы-глядывали и сейчас же прятались мордочки ребят.
– Тише, учитель идет! – слышалось шикание дежурных.
Шабуров шагал рядом с Нафталиновой, о чем-то шепотом переговарива-ясь.
Ступив на лесенку второго этажа, он не столько услышал по шороху по-дошв, сколько всем своим существом ощутил за своей спиной по-кошачьи шагающего Елейного. К такой кошачьей походке Елейный привык в течение десятков лет своей страсти бесшумно двигаться за людьми и подслушивать.
Усилием воли Шабуров удержал себя от желания оглянуться. Но заметил, что Нафталинова оглянулась. По выражению ее глаз и лица понял, что Елей-ный делал ей какие-то знаки и подумал: «Опять что-то Елейный комбинирует. Но не поддамся, не отвлекусь».
У самого входа в класс Елейный догнал Шабурова и дружески взял под руку:
– Есть секретное слово. Вот. – Он подал записку, в которой Шабуров про-чел: «На Захара Тимофеевича имеется жалоба. Давайте зайдем к нему на урок сейчас».
Нафталинова держалась за ручку двери, не решаясь открыть и войти в класс. На кислом лице ее вдруг появилась надежда, что Елейный сумеет от-влечь Шабурова и тогда намеченное мошенничество с контрольной работой по алгебре удастся… Но произошло по другому.
– Нет уж, товарищ Елейный, идите одни, – возразил Шабуров. – Я недавно был на уроке Захара Тимофеевича, а сейчас хочу сюда, к Нафталиновой…
Елейный сгорбился и зашагал вниз, забыв даже, что класс Захара Тимо-феевича находится на втором этаже.
– Прошу, – сказал Шабуров Нафталиновой и вслед за ней вступил в класс. Он изумленно остановился у порога: доска была завешена газетами, перед сидевшими за партами учениками разгуливала, постукивая каблуками, Ираи-да Дмитриевна Простакова.
Увидев Шабурова, она замерла от неожиданности на месте. Остроносое ее худенькое личико с вечно испуганными глазами покрылось бледностью. Ря-дом с нею, забыв даже поприветствовать учеников, остановилась Нафталино-ва с расстроенным лицом.
– Начинайте, пожалуйста, – спокойно, как только мог в этих условиях, сказал Шабуров и прошел на заднюю парту. Он догадался теперь, что попал на тайно от него организованную с какими-то посторонними целями кон-трольную работу. В глазах его билось взволнованное внимание и отражалось чувство необычной досады, что Елейному все же удается творить подобные подвохи и что в Райкоме не внимают просьбе Шабурова удалить шантажиста Елейного из школы.
Заметил Шабуров, что ученики смотрели на завешенную газетами доску с тем повышенным интересом, с каким они обычно глядят в ожидании увидеть скрытый пока от взора текст задачи. И это еще больше будило в Шабурове чувство подозрения. «Какая же тут контрольная, не предусмотренная распи-санием контрольных задач?»
Когда Нафталинова сняла газету с доски и глазам учеников предстал текст алгебраической задачи, одна из девочек восторженно воскликнула:
– Во, Татьяна Ильинична, вы как в воду глядели: сказали нам третьего дня, что будет на контрольной, наверное, этот вариант задачи, так и есть!
– Эту задачу мы решали уже в классе! – зашептались другие ученики.
Нафталинова в изнеможении опустилась на стул, обхватив голову руками. «Выгонит теперь с работы за мошенничество и очковтирательство, – в отчая-нии подумала она о Шабурове, проклиная в то же время Елейного, втянувше-го ее в провокацию. – Но чего же молчит Шабуров, сидит спокойно и не вы-гоняет меня из класса?»
Но Шабуров не был спокоен. Лишь сверхчеловеческими усилиями воли удалось ему казаться спокойным. У него ныли десна, так непомерно сжал он зубы. На скулах вздулись желваки. Черные точки резко суженых зрачков прищурившихся глаз казались острыми кончиками тонко зачиненных каран-дашей.
«Против кого нацелена провокация Елейного и Нафталиновой? – кипело у него в груди. – Кому должна нанести вред эта внезапная контрольная работа, мне, ученикам или кому из учителей?»
Пытаясь разобраться в сложном сплетении своих собственных мыслей, чувств, предположений, Шабуров наблюдал за учениками. Они были не то что спокойны, а как-то безразличны к происходящему в классе. Это безраз-личие появилось у них после снятия газетного занавеса с доски. Светившийся перед тем в глазах учеников интерес погас и уступил место скучному выпол-нению давно уже обдуманного решения задачи.
Некоторые из учеников стали деловито переписывать в тетрадь с извле-ченных из нагрудных карманчиков листков давно уже решенную задачу без всякого стеснения и угрызения совести, потому что привыкли к таким прие-мам. Другие осторожно посматривали в маленькие блокноты, урывками спи-сывая их содержимое в тетради. Третьи, наиболее осторожные, косили глаза на тетради соседей, списывали, притворяясь одновременно думающими и об-думывающими людьми.
«Мерзавцы, подобные Елейному и Нафталиновой, или не понимают, что коверкают души подрастающего поколения такими вот «контрольными рабо-тами» или делают сознательно, будучи уверенными, что среди честных им нельзя жить, приучают к бесчестию и своих учеников, – роились мысли у Шабурова. – Конечно, контрольная задача направлена против кого-то, но она калечит души всех учеников!»
Едва прозвенел звонок на перемену и Шабуров спустился вниз, к нему по-дошел Елейный в неестественно веселом настроении.
– Фурор, полный провал Бронского! – восклицал он, хватаясь от смеха за живот. – Ни один его ученик не решил контрольной задачи. Я там сам при-сутствовал вместе с Межуевой…
– А почему это вы так радуетесь? – наступая на Елейного и пронизывая его взглядом сверкавших от гнева глаз, шепотом спросил Шабуров. – Ведь не Рим или Берлин удалось вам взять штурмом, а всего лишь совершили оче-редную подлость. Зайдемте к вам, поговорим…
К изумлению Шабурова, в кабинете Елейного, в печальной резиденции биологов, оказались заведующий РОНО Рощупкин и директор базовой семи-летней школы Михаил Васильевич Виноградский. Это толстощекий человек с чугунным видом будто бы пьяных глаз, немного сутулый. Он всегда произво-дил на Шабурова неприятное впечатление своим внешним видом, дружбой с Елейным и утонченным подхалимажем перед начальниками. Теперь же это впечатление сразу усилилось в сотни раз, когда, вместо приветствия, Вино-градский в один голос с Рощупкиным воскликнул:
– Значит, Бронский провалился и можно будет это зафиксировать?
Шабуров понял, что Елейный действовал в сговоре с Рощупкиным и с Ви-ноградским, которые даже соизволили прибыть внезапно в школу, чтобы «зафиксировать». В нем закипело бешенство.
– Нельзя ли зафиксировать другое?! – крикнул Шабуров. – Нельзя ли за-фиксировать, что завуч школы Елейный занимается в школе провокациями и подсиживает учителей при поддержке заведующего РОНО Рощупкина и сво-его друга Виноградского?
Рощупкин угнулся при этом чуть не до крышки стола, так что бледная его лысина, окаймленная венчиком серых волос и похожая на тонзуру ксендза, неприятно засверкала в потоках бьющего через окно света, а узкие плечи поднялись, будто мослаки крыльев купающегося в пыли воробья.
«Говорил же этому черту, Елейному, что контрольную работу надо подсу-нуть Бронскому во время отлучки Шабурова, так не утерпел… Теперь вот и заварилась каша».
– Вы, Рощупкин и Виноградский, молчите? Ну что ж, от вас я не имею права потребовать отчета, пусть этим займется партия. А вот вы, Елейный, скажите, кто составил текст контрольной работы?
Елейный поколебался, потом проворчал:
– Я составлял…
– Сейчас мы это уточним, – сказал Шабуров и покликал машинистку Би-рюкову, угреватую молодую женщину, недавно родившую ребенка и почему-то всегда дрожавшую перед Елейным в непонятном страхе. – Принесите текст оригинала отпечатанных вами контрольных работ по алгебре.
Елейный бросился было к машинистке, чтобы отнять рукописные тексты, но Шабуров остановил его властным окриком, взял листки.
– Так я и догадывался, – сказал Шабуров, покосившись на растерянно пе-реглядывавшихся Рощупкина и Виноградского. – Тексты контрольных работ написаны собственноручно Нафталиновой. Это редкий случай в педагогиче-ской практике, чтобы контролируемый сам для себя составлял задачу. Позо-вите, Бирюкова, учителя Бронского сюда!
Бронский, бывший работник ЧКа, вошел растерянно. Лобастое лицо его было в поту, серые глаза слезились от неожиданно и незаслуженно пережито-го удара.
– Вот и теперь мне ясно, что Елейный с Межуевой нарочно скомпромети-ровали мой класс, чтобы снять меня с работы… И начальники уже тут и сви-детели…
– Подождите, – прервал его Шабуров. – Когда вам вручили контрольную работу и пройден ли вами в классе включенный в работу алгебраический ма-териал?
– Контрольную работу вручит мне Елейный уже в момент звонка на урок, а Межуева оказалась в моем классе раньше моего прихода. Материал кон-трольной работы ученики не проходили, мы только начали эту тему…
– Почему вы не протестовали?
– Елейный прибежал в класс, закрыл дверь и сказал мне, что будет плохо, если не подчинюсь. Он не выпустил меня из класса, держал в качестве плен-ника, а Межуева с Елейным хозяйничали, подменили меня, проводили кон-трольную работу. Вот вам и результат – полная неуспеваемость…
Вконец разоблаченный, Елейный сгорбился, нахмурил брови и, пыша зло-стью, стоял посреди комнаты. Он был так нелеп и отвратителен, что даже Виноградский отвернулся от него и плюнул. Но Рощупкин нашел в себе столько бесчестия и наглости, что похлопал Елейного по плечу и сказал ободряюще:
– Не унывайте, ошибки у всех бывают…
– У Елейного не ошибка вышла, а лишь обнаружилось звено во всей его цепи педагогических преступлений. И я заявляю, слышите, Рощупкин? – под-черкнул Шабуров. – Я заявляю, что работать под одной крышей с Елейным не желаю больше, прошу сделать представление или о его или о моем уволь-нении!
Через несколько дней Елейный (а он теперь ежедневно посещал Рощупки-на) вел с Рощупкиным в его кабинете разговор о здоровье Шабурова.
– Здоровье у него подорванное, – сказал Елейный, внимательно заглянув в глаза Рощупкина, чтобы увидеть в них через стекла очков что-либо подсказы-вающее для своих действий против Шабурова. Но Рощупкин лишь кивнул го-ловой.
– Слышал я, слышал, – сказал он. – Шабуров, оказывается, был уже сле-пым некоторое время после контузии. Сейчас у него нервная система расша-тана. Если его посильнее взвинтить, может начаться рецидив контузии, вот и списывай мужика в инвалиды…
Возвращаясь домой, Елейный продолжал думать о поразившей его вооб-ражение страшной улыбке на тонких губах Рощупкина, когда он заговорил о рецидиве контузии и возможности списать Шабурова в инвалиды.
«Если его посильнее взвинтить. А почему бы нет? – Елейный воровато оглянулся, будто опасался, что кто-нибудь сможет подслушать его мысли. Сзади никого не было. – Ну что ж, взволную и уберу Шабурова с дороги, то-гда и власть директора окажется в моих руках. Теперь уж без сомнения: Ро-щупкин обещал поддержать, Маслиев тоже. Убрать надо двух – Шабурова и ночного сторожа Лысых. Каждый из них для меня и для Ступицкой по-своему опасен. Слишком много знают они о нас. И пока целы, всегда можно ожидать удара с их стороны. Ступицкую, сухую тарань, я уберу позже, а пока с ней надо быть в союзе: она умеет лгать и мобилизовать людей против Шабурова. А чего же мне еще надо теперь, особенно в какой части, в части практиче-ской… Фу, черт! Этот фашистский сотрудник газеты «Новая жизнь», Толма-чев, чуть не подвел меня. Черт его вынес с карикатурой! Хотел он, как при-знался мне, очернить Шабурова, представив в виде пьяницы, а получился удар по нас, по мне, Гончарову, Ягненкову, Саплину… Хорошо еще, что мне удалось похитить карикатуру, но сейчас, стало мне известно, Шабуров затре-бовал от Толмачева копию карикатуры. Неужели получит он копию? Ведь я изображен на карикатуре настоящим Тартюфом… Мне надо спешить, иначе все повернется, может быть, не так, как мне хочется… Но что делать, как по-ступить?»
На мучавшие его вопросы Елейный не нашел ответ по дороге домой, не нашел его во время бессонно проведенной ночи, продолжал думать и думать об этом во все последующие дни.
На этот раз он только что закончил урок химии в десятом классе, медлен-но спускался по ступенькам со второго этажа вниз. Мысль об ударе Шабуро-ву не давала ему покоя. Он прошел мимо учительской, хотя туда нужно было ему занести журнал. Запершись в биологическом кабинете, он начал мучи-тельно думать.
«Опасное дело затеваю, – трусливо говорил сам себе в мыслях и тут же успокаивал, что иного выхода нет, что иначе не добраться до директорского кресла. – Опасность еще и в том, что ученики, кажется, заметили мое поведе-ние на уроке. Ведь было у меня и безразличие к рассказу о кислородных со-единениях, и отказ отвечать на вопросы учеников о мерах борьбы с чесоточ-ным зудом у лошадей и коров… Да, кто же задал мне такой вопрос? Кажется, спрашивала ученица Золотых… И она еще удивилась, что я промолчал на ее вопрос, немедленно вышел, как только услышал звонок. Раньше я так быстро не уходил из класса. Ну и что ж, если ученики все это заметили. При нашей системе верить учителю и не верить ученику вполне можно отвести от себя все подозрения. Скажу, что им показалось, и что они врут по наущению Ша-бурова. Рощупкин поддержит, Маслиев поддержит, вот и все, буду прав. Лад-но, рискну, не впервые…»
Дрожащими пальцами открыл Елейный классный журнал и начал печат-ными буквами выводить оскорбительную надпись на той странице классного журнала, где Шабурову предстояло записать пройденный на уроке материал по истории.
В коридоре послышались шаги. Елейный торопливо выхватил голубой листок промокательной бумаги, взятой на уроке у ученицы Золотых и подпи-санной ее фамилией. Он даже не подумал о том, что будут служить прямой уликой отпечатки на этом листе промокательной бумаги его записей по хи-мии, бросил этот голубой листик на свежие строки оскорбительной надписи и захлопнул журнал. Верна народная примета: преступник обязательно остав-ляет за собой какие-то следы.
Впустив стучавшую Смутьянкину в кабинет, Елейный быстро зашагал в учительскую, пробиваясь через волну устремившихся в класс ребят.
Прозвенел уже второй звонок. Учителя выходили с журналами подмыш-кой и направлялись по классам, а Шабуров горячился у похожего на фисгар-монию ящика на стене в поисках классного журнала 10 «б».
Елейный молча сунул журнал на стол, сам шагнул в коридор. Но дверь пискнула, Шабуров, оглянувшись, увидел спину уходившего Елейного, а так-же журнал на столе.
«Почему он задержал так долго журнал? – метались у Шабурова мысли, когда он шел в класс и думал о Елейном. – Ведь порядок для всех строгий: журнал приносить с урока в учительскую немедленно по окончании урока… Странно, очень странно».
Шагая по ступенькам лестницы, Шабуров все более и более ощущал ка-кую-то тоску, сердце его сжималось от неведомой причины, будто за плечами уже стояло неотвратимое несчастье. Но в классе ученики встретили его с та-ким обычным радушием, что сразу он повеселел, заулыбался. Предчувствие недоброго растаяло. Поздоровавшись, он сел у стола, привычным движением руки открыл журнал и неожиданно для всех застонал. Лицо его вытянулось и помертвело, глаза неестественно широко открылись и застыли, как у полоум-ного.
Ученики повскакали с мест, испуганно переглянулись.
– Что с вами, Василий Петрович? – дохнуло голосом из класса.
Шабуров молча поднял раскрытый журнал и, шатаясь от головокружения и плеснувшей ему в глаза внезапной темноты, держал его перед учениками.
«В. П. Шабуров солдафон и настоящий дурак!» – прочли ученики и ахну-ли, зашумели.
– Работа Елейного! Он писал, мы знаем, это его печатные буквы…
Сердце Шабурова билось учащенно, спазмы перехватили горло. Потом все перевернулось под ним, пошло кругом, провалилось в безмолвную темно-ту.
Придя в сознание, Шабуров, прежде всего, ощутил радость, что зрение хо-тя и ослабело, но сохранилось. Вот он видит перед собою синюю эмалиро-ванную кружку с водой. Догадался: это принесли ученики, смочили его голо-ву. С мокрых волос на стол стекала вода. На захлопнутом кем-то журнале ле-жали сжатые в кулаки пальцы девичьих рук.
Медленно подымая голову, Шабуров видел сквозь хлынувшие из глаз сле-зы, что в дверь заглянула и сейчас же исчезла голова Чужеголосова, встрево-женного происшедшим.
– Василий Петрович, вам плохо и мы решили отправить вас в больницу, – заговорили ученики. – Вам нельзя волноваться. А когда выздоровеете, рас-скажете в райкоме партии о случившемся и пусть нас вызовут. Мы все рас-скажем, мы знаем, что Елейный со Ступицкой клевещут на вас, мешают в ра-боте. Им не нравится ваша честность и требовательность. И оскорбление на-писал Елейный. Мы уже установили: он брал промокательную бумагу у Золо-тых при нас, промокал ею свои записи по химии на уроке. Вот и вся строчка отпечаталась. А потом, написав на вас клевету, он этой же бумагой промок-нул, больше некому. Да и журнал ни у кого, кроме как у Елейного, не был… Только вы в Райком не сразу отдавайте журнал, мы с него фотокопии снимем, чтобы не пропало…
Шабуров поблагодарил учеников, но болезнь скосила его. Много дней просидел он на бюллетене. Диагноз гласил: «Нервоз переутомления». Но все знали, что за этим сухим медицинским диагнозом скрывалось нечто неизме-римо большее: недоедание и нужда в детстве, переутомление в юности, на-пряженная работа в зрелые годы, холод и сырость окопов, ранения и конту-зии на войне, горение на работе в послевоенное время и страшное, испепе-ляющее мучение в огне шантажа и клеветы, организованных Елейным, Дуб-равиным, Труфановым, Рощупкиным и их соплеменниками из компании дву-ликих и подлых людей.
Анонимки и террор измучили Шабурова. И только надежда, что рано или поздно партия разберется во всем и покончит с Елейными и елейничиной, возбуждала в Шабурове острый интерес к жизни. Он вставал снова и снова во весь рост, шел вперед, держась лицом к огню, отметая анонимки и другие формы террора, обрушиваемые на него обреченными к вымиранию компа-ниями шкурников и карьеристов. «Да пусть будут прокляты анонимки и тер-рор, сжигающие меня на глазах народа! – думал Шабуров. – Придет пора, все организаторы анонимок и террора против меня будут наказаны!»





20. БУКЕТ

Вскоре произошли в жизни старооскольских верхов какие-то странные, можно сказать, зловещие изменения: Елейный засел в директорское кресло, Маслиева вытеснили из района и заменили Костиным, бывшим другом пред-седателя Ламского сельсовета Щетинина, в горсобес посадили пьяницу и рас-хитителя средств Федорова, изгнанного из райсобеса за эти преступления, го-роно отдали в руки сына репрессированного федосеевского кулака и члена трудовой крестьянской партии Саплина-Коблова, в Доме пионеров закрепи-лась дочь купца Алентьева, Варвара, известная своей безграмотностью и мо-ральной нечистоплотностью, воровством и вымогательством, школу рабочей молодежи сначала отдали в руки авантюриста Райского, уклонившегося от участия в защите родины и скрывшего свое поповское происхождение и бы-товую распущенность, в районо закрепили неуча и растлителя пионерки, Ро-щупкина, склонного идти против Шабурова и всякого другого честного чело-века на всякие преступления, непомерно возросла роль куньевско-знаменских кулаков Шерстаковых, допущенных в аппарат власти и получивших в районе славу «шерстаковшины», о чем не раз говорили и на пленум Райкома партии много раз писал бывший батрак Шерстаковых, Михаил Михайлович Набе-режных из Бродковской школы, все более и более склонялся к беззакониям районный прокурор Козолуп, попавший в какую-то моральную зависимость от старооскольского руководства, в горсовете свирепствовали дочки кулака и священника Воинова и Костенко. Костенко, скрыв своего отца от ответствен-ности за службу в немецкой управе, начала мучить граждан, публично заяви-ла: «Пока я сижу, ничего не добьетесь. А все ваши жалобы Москва присылает ко мне на подшивку».
Мучительно стало жить Шабурову, гонимому и травимому Елейным и Ступицкой, мучительно стало жить его жене, Софье Шабуровой, гонимой и травимой директором Дома пионеров Алентьевой, предложение которой со-вместно «устраивать колым» – воровать государственные деньги – было от-клонено Шабуровой Софьей, работавшей режиссером в Доме пионеров. Не вытерпели, пошли на прием к работнику оперативного отдела органа Госу-дарственной безопасности в Старом Осколе Александру Ивановичу Жукову.
Сидел он в тесной комнатушке, похожей на ящик. Да и сам такой крохот-ный, подвижной, смуглый. То и дело хватаясь за живот и стоная от мучившей его боли в желудке, он все же был приветлив, карие глаза его сияли сочувст-вием и участием.
Выслушал все жалобы, стукнул кулаком о крышку стола.
– Тупи-и-цы! – воскликнул он. – Мошенники и кулачье. Я знаю обо всем этом клубке, докладывал раньше Шаповалову, потом Гаврилову. Шаповалов было взялся выводить мошенников на чистую воду, но его перевели, а Гаври-лов – трус и тупица, делает вид, что ничего не замечет и что в Старом Осколе годами складывается чертов букет в учреждениях, творятся преступления. Вот, например, такой случай: осенью 1953 года внезапно нашли мертвым сторожа средней школы № 1 Лысых Михаила Прокофьевича. Лежит себе че-ловек в коридоре, а из водопроводного крана в вестибюле вода хлещет. Ясно, что кто-то убил сторожа, а потом пошел и открыл кран для маскировки. Но ведь ясно, мертвый сам не мог открыть кран, его открыл убийца. Если поду-мать немного, то убийц легко найти, поскольку Лысых часто рассказывал о кулацком происхождении Елейного и о купеческом происхождении Ступиц-кой, о воровских похождениях завхоза Ломакина. Эти люди и были заинтере-сованы в смерти Лысых. Это тем более ясно, что Лысых явился в ночь на де-журство здоровым и веселым, рассказывал в учительской о случае, когда он работал приказчиком в магазине отца Ступицкой и хотел взять несколько мо-нет на свечи в церковь, а Лизочка Ступицкая отхлестала его за это по щекам. Этот рассказ о Ступицкой слышал и наш один работник, посещающий школу рабочей молодежи. Он рассказал потом мне, когда утром стало известно о внезапной и странной смерти сторожа Лысых. Знает об этом и прокурор Ко-золуп, но … он не принял мер расследования, а вы еще надеетесь, что он вам поможет. Чепуха, Не поможет. Спросите Аннушку, сестру директора книжно-го магазина Ковалевой Лидии Дмитриевны. Эту Аннушку Козолуп чуть было не изнасиловал у себя в кабинете, когда вызвал ее на допрос в связи с какими-то злоупотреблениями в складе книжного магазина, хотя к этому злоупол-треблению никакого отношения не имела Аннушка, работавшая просто кас-сиром магазина. Вам бы могла рассказать о всех преступлениях Козолупа моя жена, Лидия, но… она работает у него следователем, вряд ли способна ска-зать правду: приклеилась в чем-то к делам Козолупа, вынуждена молчать. Она вела недавно дело об изнасиловании Саплиным Александром Александ-ровичем, завучем Котовской средней школы, учительницы Клавдии Катене-вой. Установила все факты и даже тот из них, что Саплин вынудил Катеневу задушить преждевременно рожденного живого ребенка, но… никаких выво-дов о Саплине не сделано: его посадили во главе городского отдела народно-го образования, да еще намечают послать от имени партии председателем ка-кого-то колхоза. А вы думаете добиться от Саплина правды. Нет, от него правды не будет, надо писать в ЦК партии. Саплин, распутник и взяточник, всегда поддержит Алентьеву, с которой он тайно живет. Я познакомился с материалами депутата Шабурова, то есть с вашими материалами, товарищ Шабуров, и с материалами комиссии народного образования о злоупотребле-ниях Алентьевой. Знаю, что такие же материалы переданы вами и прокурору Козолупу. Там они лежат без движения, хотя Козолуп сам лично говорил вам, что Алентьеву надо судить. А почему не судят? Костин из райкома вступился за Алентьеву. Он всегда спасает преступников, чтобы они его поддерживали. Поддерживать вас Костину нет интереса, хотя и преступность Алентьевой до-казана документально. Ведь вы не станете защищать Костина, а Алентьева станет. Понятно?
– Понятно, – сказал Шабуров. – Костин мне лично пригрозил, что распра-вится со мной и с Софьей Борисовной, если не замнем дело о преступлениях Алентьевой...
– Еще бы, – усмехнулся Жуков. – Мне рассказывал однажды председатель Райкома профсоюза учителей коммунист Овсянников, что Алентьева за две недели своей заместительской работы на посту председателя райкома союза (Овсянников был в отпуске) расхитила на две тысячи рублей путевок в пио-нерские лагеря и дом отдыха, но в райкоме приказали Овсянникову не поды-мать об этом вопроса. А почему? Оказывается, расхищение сделано с ведома райкомовских работников. Вот и теперь, Алентьева притесняет вас с помо-щью Саплина-Коблова и с ведома Костина. Добиться правды можно лишь че-рез ЦК партии, туда и надо писать. Да, я слышал угрозу со стороны Костина, что он неминуемо подберет ключи для исключения Шабурова из партии. Мне даже однажды проговорился об этом пьяненький журналист А. Васильев-Дубравин. «Готовим, – сказал он, – удар по Шабурову, опубликуем в подхо-дящий момент фельетон, исключим из партии». Теперь вы убедились. Что все так и получилось. И мой вам совет, действуйте через ЦК, вплоть до съезда партии, но не сдавайтесь. Вы правы, правда должна победить, хотя и трудно. Мне известно, что для исключения Шабурова было использовано Ваше, Со-фья Борисовна, письмо «К Советской и партийной чести». Прекрасное пись-мо! Я жму вашу руку и выражаю надежду на полную победу Вашу над мо-шенниками Алентьевой и Саплиным, над Костиным и Гламаздиным, над кле-ветницей Верой Герасимовой и над всеми, кто ополчился против вас в этом грязном своем деле. Всей душой хочу помочь вам в тяжелой и неравной борьбе за справедливость. Более тог, хочу помочь вам…, – Жуков задумался, будто колебание или сомнение тронули его на какое-то мгновение, потом решительно открыл ящик стола и подал Шабурову тетрадь. – Вот вам выра-жение моего безграничного доверия. Дома снимите копию с написанного текста и пошлите в ЦК партии. Я подготовил материалы о том, что представ-ляет из себя старооскольский букет пробравшихся к власти к власти людей, но не уверен, что Гаврилов даст ход этим материалам по нашей линии, пиши-те вы по партийной. Теперь это очень кстати. Подлинник верните мне завтра к шести вечера…
В тот же день Шабуров слово в слово переписал материалы, составленные Жуковым и озаглавленные: «Публичная характеристика «хозяев» Старого Оскола, не дающих жить неугодным им людям» и «Никто же не исключал РК КПСС в Старом Осколе за систему безобразных ошибок и проступков».
Каждая строка записок Жукова была подтверждена ссылкой на документы и газетные публикации. Это позволило Шабурову удостовериться в полной справедливости записок, в чем он убедился особенно глубоко, когда сопоста-вил цитаты в записках Жукова с газетными текстами, хранившимися в под-шивках районной библиотеки.
«И мимо всех этих фактов сумели старооскольские деятели провести вни-мание партии, обманули ее! – возмущался и кипел Шабуров, идя к Жукову с его документами. – Я, конечно, напишу обо всем в ЦК партии и буду бороть-ся за свое восстановление в партии и за полную реабилитацию жены, доведу дело, может быть, до XX съезда партии, но… у меня возникает вопрос, поче-му до сей поры безнаказанно орудуют в Старом Осколе Шерстаковы, Кости-ны, Козолупы, Алентьевы, Саплины-Кобловы, Гатиловы, происходящие из кулачества и проводящие напролом свою кулацкую линию в жизнь? Почему велик процент кулацких выходцев в руководящих органах в Старом Осколе? Не работает ли кто здесь с определенной целью, чтобы засорять партийный и советский аппарат шкурниками и приспособленцами, поощрять из беззакония и тем самым сеять недовольство в народе против политики Советской власти и партии, хотя Советская власть и партия не знают о старооскольском «буке-те» и его деятельности? Даже страшно становится при мысли, что мои жало-бы в ЦК могут попасть в руки не тех лиц, которые заинтересованы в чистоте партийных рядов, а в руки тех, которые заинтересованы в сохранении «буке-тов». И я все равно рискну, напишу, пусть будет со мною, что угодно. Будучи коммунистом по убеждению, не побоюсь и страдать, может быть, гибнуть за Коммунизм от руки пробравшихся в партию и на высокие посты карьеристов и шкурников, собравшихся в букеты. Да, не забыть бы, надо спросить Жуко-ва, почему секретарь Курского Обкома Комсомола Леонид Жуковский встал на защиту жулика Алентьевой Варвары Андреевны и поддержал ее в неспра-ведливом деле увольнения Софьи Шабуровой с работы по клеветническим мотивам о непригодности? Ведь Жуковскому были представлены ясные до-кументы о мошенничестве Алентьевой и прекрасной работе Софьи Шабу-ровой…»
С этой мыслью вошел Шабуров во двор особняка на Комсомольской ули-це. Жуков игрался у крыльца со своим сыном, Вовкой, которого безмерно любил и баловал. Но, увидя Шабурова, отослал Вовку побегать по двору, сам пригласил Шабурова к себе, в тесную комнатушку, где честно работал много лет по охране интересов и безопасности государства.
– За точность, Василий Петрович, спасибо! – стремительно пожал Жуков его руку и сунул в стол возвращенные документы даже без проверки.
– Вы бы посмотрели, Александр Иванович, – смущенно сказал Шабуров, взволнованный доверием оперативного работника органа государственной безопасности. – Может быть, чего вдруг не окажется…
Жуков вскинул широкую черную бровь, улыбнулся:
– Я знаю людей, знаю и вас лучше, может быть, чем вы сами себя. В ва-шей честности и принципиальности убежден, так что всегда, если потребует-ся, встану с вами плечом к плечу и ринусь в бой за наше общее стремление помочь партии разобраться во всем том, что присосалось к могучему партий-ному телу и стремится разъесть его, как ржавчина. Могу ли я в таком случае оскорбить Вас своим недоверием? Я убежден, что все документы в тетради целы, потому и положил без проверки в стол. Прошу вот только извинить ме-ня, мы не можем сейчас с вами долго беседовать: я должен через полчаса вы-ехать по особому заданию, а мне надо еще проводить Вовочку домой, достать успокоительных порошков. Признаться, все более жжет у меня в желудке. Подозреваю язву или даже рак…
– Да что вы? Не может быть, – воскликнул Шабуров в испуге. – Вам так мало лет и…
– Ничего не поделаешь, товарищ Шабуров. В детстве я жил нищенски, пи-тался хлебом с остями… Сидел и часто не евши. Семья у моего отца огром-ная, средства к жизни мизерные, так что и трудно было ожидать здоровья де-тям. А тут раннее вовлечение в работу, в службу, вот и сгораю. И не пугай-тесь моего признания: чувствую, что не протяну больше и трех лет…
– Извините, Александр Иванович, не могу вас больше тревожить сегодня, – сказал Шабуров, вставая. – Хотел было один вопрос задать, но придется от-ложить до следующего раза…
Жуков быстро взглянул на часы, потом на Шабурова.
– У меня для вас найдется еще минут десять времени, прошу, Василий Петрович, садиться и спрашивать…, – он толкнул Шабурова рукою и сам как-то весело, по-детски задорно засмеялся: – Все дела и дела, поговорить из-за них по-человечески невозможно… Я вас слушаю.
Когда Шабуров рассказал о письме Софьи Борисовны в Обком и об отри-цательном ответе, написанном под диктовку Жуковского, Жуков встал, потом сел, выпил стакан воды из стоявшего на столе графина и заговорил жарко, гневно:
– Наивные вы люди, если надеялись, что Ленька Жуковский встанет на защиту правды. Чтобы у вас раз и навсегда исчезла эта наивность, я расскажу все, что мне известно об этом человеке. Жуковский Ленька скрывает от дру-гих свое происхождение. А ведь он – сын крупного владельца всех железо-жестяных мастерских в Курске, авантюрист. Я его знаю очень близко. Позна-комила нас жизнь. Мы даже в одно время ухаживали с ним за одной девуш-кой, Патушинской Лидой, приехавшей из Сибири. Я гулял без всякой коры-сти и цели, а он, если верить на слово, говорил мне, что будет жениться на Патушинской. «Что ж, думаю, если хочет жениться, пусть женится». И я ото-шел от Патушинской. Мне тогда пришлось быть членом Сталинского Райко-ма партии в Курске. И вдруг возникло персональное дело авантюриста Лень-ки Жуковского. Докладывал толстый пожилой инструктор, фамилию которо-го я забыл. Выяснилось все – скрытие Жуковским своего социального проис-хождения, связи с темными личностями, обманы и другие подлости. Мы под-няли голос, что такие в партии нам не нужны, но в защиту Жуковского вы-ступили такие воротилы, как Ефремов (Его потом и самого прогнали за зло-употребления из Курского Горсовета) и секретарь Курского горкома партии Ярочкин, склонный почему-то поддерживать лиц с темной биографией. Впрочем, Ярочкина разоблачили в половой распущенности, хищении член-ских взносов и сняли с партийной работы, запретили ему занимать партийные посты. И как он теперь оказался в партийной комиссии Обкома, уму непо-стижимо. Ну ладно, о Леньке Жуковском. Отстояли его Ефремов с Ярочки-ным вопреки воле бюро Райкома партии и начали продвигать. Был он в Кур-ске секретарем Сталинского и Кировского Райкомов комсомола, истфак Кур-ского пединститута со мною вместе кончил, а потом, когда возникла Белго-родская область и Ярочкин устроился при Обкоме партии, перетянули и Жу-ковского в Белгород, сделали третьим секретарем обкома. Вот и смекните, будет ли Жуковский защищать Софью Борисовну от Алентьевой и Костина, если сам его покровитель, Ярочкин, из кожи лезет, чтобы исключить вас из партии. Чтобы вас обвинить, он нагло собирает всякую клевету. Признаюсь, они и мою жену, Лидию Ефимовну, вовлекли в клевету против вас. Конечно, пригрозили, что могут ее снять с работы в прокуратуре за неимением образо-вания, если не напишет против вас клеветы. Она поддалась, написала. Вот вам и «коммунисты», вот и Ленька Жуковский. Поддерживал он и будет под-держивать Алентьеву Варвару и Саплина, оклеветавших Софью Борисовну.
Мой совет такой: не обращайтесь вы больше к Жуковскому. Этот авантю-рист и шкурник интересуется лишь своим благополучием и никогда не вста-нет на защиту справедливости… А справедливость без труда не добудешь. Вы же сами знаете, как вас из партии исключали: вынудили пьяницу Василь-ева-Дубравина написать фельетонный пасквиль, а потом без всякого рассле-дования поставили на партсобрания вопрос о вашем исключении. Но тут, ока-зывается, голосов не хватило. Тогда прислали пьяницу Иосифа Николаевича Гладкова, будто бы прикрепленного к вашей парторганизации. Он и проголо-совал за ваше исключение. Одним словом, букет! В Обком поедете, Василий Петрович, обязательно расскажите случай с Гладковым. Кстати, он никогда не был прикреплен к парторганизации при ГОРОНО, состоит и состоял при ДОСААФ, а к вам прислан Костиным для поддержки прохвостов и для голо-сования против вас лишь на это злополучное партийное собрание, где власт-вовали сынки кулаков – Саплин, Шерстаков и Гатилов.
Не останавливайтесь, боритесь, помогайте партии разоблачить шерста-ковщину и саплинщину, обязательно победите. А я вас буду поддерживать всеми силами, пока жив. Я уже написал письмо в Москву. Надеюсь, будет на нашей улице праздник, неминуемо будет!
От Жукова Шабуров вышел полный могучего вдохновения. «А еще люди говорили, особенно Кирсанов и Чурилов, мои соседи, что в органах государ-ственной безопасности сидят лишь чиновники и вампиры. Неправда! – кричал в душе Шабуров. – Жуков – настоящий человек большой души, истинный коммунист. Я верю ему, буду бороться вместе с ним, чтобы достичь партий-ной правды и разорвать в клочья отвратительный букет преступников, пы-тающихся исключить меня из партии».





21. ПОБЕДА

Как-никак, а Василию Шабурову шел шестой десяток лет. Давали знать ранения и контузии, пережитые на фронтах войны, горечи несправедливо-стей, которые он часто переживал из-за прямоты своего характера и неумения мириться с проступками каких угодно высокопоставленных лиц. Часто боле-ла от всего этого голова, ломило поясницу, ныли кости.
Но не только поэтому провел он бессонную ночь, а в утреннюю рань вы-шел к полотну железной дороги. Нет, он все думал и думал над словами Александра Ивановича Жукова и над полученной повесткой из Обкома о явке туда для присутствия при разборе его «персонального дела».
«Почему они написали «присутствовать»? – думал Шабуров над словами повестки. – Разве же я не коммунист, чтобы только «присутствовать»? Нет, меня они не заставят играть роль присутствующего. Я буду активным борцом за партийную честь, а не присутствующим обывателем…»
Над Оскольцом и прибрежным лугом с огородами клубились еще седые туманы, где-то крякали утки. Было свежо, немного дуло сырым ветром, но спрятаться некуда: одноэтажный белый домик на Гуменской остановке нахо-дился на замке.
Сквозь разбитую шибку окна Василий Петрович заглянул вовнутрь. В по-мещении было пусто, неуютно. Прибитые огромными гвоздями, болтались на стене от сквозняка железнодорожные запыленные плакаты. За выступом печ-ной грубы, в углу, стоял на грубом табурете высокий жестяной бачок с водой. Из неисправного медного крана крупными каплями гулко падала вода в под-ставленное ведро, отчего казалось, что в комнате, может быть, холоднее, чем во дворе.
Зябко поеживаясь, Шабуров начал расхаживать вдоль полотна железной дороги, прислушиваясь к шороху шагов по розовому ракушечнику. Посте-пенно он отвлекся от нынешнего дня, ушел в воспоминания прошлых лет.
В памяти встало почему-то одно из заседаний авторитетнейшего на Ук-раине органа. Шабурову пришлось присутствовать на нем вместе с Борисом Ракитиным. Обсуждался вопрос о командовавшем войсками Украинского Военного Округа генерале Власове.
«Этого человека нельзя допускать к вооруженным силам на пушечный выстрел», – написал тогда Шабуров записку Ракитину, но тот ответил с иро-нией и злостью: «На Власова не замахивайтесь, Василий Петрович, живот на-дорвете. Да и пострадать можете, предупреждаю…»
«По своей давнишней привычке Борис Ракитин запугивает меня, – решил Шабуров и написал ему, что у грузинского поэта Давида Гурамишвили есть хорошие слова: «Чем оправдывать злодея, лучше мучеником стать». «Вы и станете мучеником!» – снова написал Борис Ракитин».
Власов был оставлен и даже повышен в должности, а в первое же время начавшейся войны оказался в плену у гитлеровцев. Тем не менее, хорошо ор-ганизованные Ракитиным ветры снесли Шабурова с высоких постов, совер-шенно неожиданно оказался он в подчинении Ракитина.
«Ну вот, помните нашу встречу в Серпухово в 1919 году? – усмехаясь, спросил Ракитин. – Тогда моя судьба оказалась в ваших руках, но вы мило-стиво ею распорядились. Теперь ваша судьба в моих руках, но я вряд ли ока-жусь таким гуманным, как вы… Я не предложу Вам большого поста, суну ку-да-нибудь пониже, и объясню это вашими же давнишними словами. Помните, вы говорили, устраняя меня от комиссарства в дивизии: «Я не снимаю вас с работы, а лишь выполняю волю партии, которая сейчас перегруппировывает силы для решительного удара по… (Вы тогда говорили: «По Деникину», я те-перь скажу: «По Гитлеру», понимаете?)… и ставит каждого своего члена на более соответствующий его силам пост…»
Шабуров пытался жаловаться, но перед ним встала стена ракитинщины, которую не под силу проломить одному человеку, а органы не поддержали. Более того, однажды он был предупрежден анонимным письмом, что может потерять жизнь, если не перестанет распространять компрометирующие Вла-сова слухи.
«Черт знает, как это получается, – мысленно возмущался тогда Шабуров, – но генерал Власов живет и действует под чьим-то очень высоким покрови-тельством».
Факты, связанные с деятельностью Власова, давали Шабурову много ос-нований думать именно так. Ведь невероятно, чтобы Власов держался у вла-сти без покровительства, если дела его развивались на глазах у всех в форме сплошной цепи военного предательства: сдав немцам киевскую группировку советских войск летом 1941 года, Власов вскоре чудесным образом «бежал» из немецкого плена на самолете, был объявлен за это героем и патриотом, на-значен командующим крупным соединением войск в декабрьских боях 1941 года под Москвой. Вошел в доверие Ставки, получил потом в свое распоря-жение 250 тысяч человек и технику для вторжения в Восточную Пруссию. На эту операцию Ставкой возлагались столь большие надежды, что в первомай-ском приказе 1942 года утверждалось: «Всей Красной Армии – добиться того, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев».
Надежды эти были обоснованы, будь в большем почете Шабуровы, а не Власовы и Ракитины. К сожалению, понимание истин рождается в более тя-желых муках, чем муки разрешающейся от бремени матери. А Шабуров и по-добные ему были вынуждены молчать, так как к ним приклеивали ярлыки склочников, пониженных в должности и поставленных в число третьеразряд-ных людей.
Шабурова шельмовали и после войны, довели до того, что он был посажен на маленькую пенсию и объявлен склочником за нежелание согласиться с ди-ректором школы Игорем Шерстаковым, что будто бы в Египте никогда не было номов и что ном есть лишь некий символ, который нельзя обозначить на карте. «Да, но как же возникло мое «персональное дело»? – через сумятицу всех воспоминаний и тревог продолжал звучать основной для Шабурова во-прос в это утро. – С чего оно началось?…»
– Василий Петрович, здравствуйте! – прогремел голос. – Быстрее садитесь в вагон, поезд стоит всего полторы минуты…
Шабуров вздрогнул, поднял голову. Перед ним стоял Сабур Иванович Пу-гачев. Запыхавшись, он сунул билет Василию Петровичу и потянул его к под-ножке вагона, пояснил по пути:
– Приехал я в Старый Оскол по делу, зашел к вам на квартиру, а мне Со-фья Борисовна сказала, что вы пошли к белгородскому поезду. Я сюда. Вижу, бродите вы рассеянно вдоль полотна, вот и понял ваше состояние, купил би-лет, иначе бы вы и не заметили уход поезда…
– Спасибо, Сабур Иванович! – только и успел сказать Шабуров. Поезд тронулся, побежали вагоны. – Деньги за билет отдаст Софья Борисовна…
– Счастливого пути! – кричал Сабур Иванович, махая рукой. – Не сдавай-тесь там, боритесь за коммунизм…
– Сабур Иванович еще что-то кричал, но за шумом поезда не разобрать. Шабуров медленно вошел в вагон и вдруг почувствовал такую смертельную усталость, будто работал без отдыха целую неделю.
– Нет ли возможности полежать немного? – спросил Шабуров смуглень-кую девушку-проводницу.
– А что с Вами, Василий Петрович? – живо отозвалась девушка. – Вы ме-ня, наверное, не узнаете, а ведь я у вас училась…
– Узнаю, Ксюшей зовут. А мне что-то плохо, головокружение…
Ксюша взяла Шабурова под руку, решительно открыла дверь служебного купе.
– Заходите, Василий Петрович. Здесь вот моя постель, ложитесь, пожа-луйста…
Забытье или сон мгновенно охватили Шабурова, едва он коснулся головой подушки. Долго ли спал, не помнил, но проснулся от какого-то резкого толч-ка. Из-за двери слышался строгий голос Ксюши:
– Сюда нельзя! А потому, что мой учитель отдыхает, ему плохо.
И на сердце Василия Петровича стало очень радостно: попадаются краси-вые душою люди, бывшие ученики Шабурова, не могут угасать надежды на лучшее.
Сон освежил Шабурова, он чувствовал себя бодрым и даже веселым. Мысль работала ясно. Встал, чтобы выйти из купе, но дверь оказалась закры-той. «Ксюша заперла, чтобы никто не беспокоил, – догадался Шабуров, снова прилег на постель. – Какая она хорошая и уважительная, совсем непохожа на Веру Герасимову… Да, вот теперь все помню, вспомнил, как начиналось мое персональное дело: были получены десятки писем в адрес депутата Шабурова с просьбой пресечь злоупотребления «коммунистки» Алентьевой, работаю-щей директором Дома пионеров. Безграмотная авантюристка, она занималась вымогательством, расхищением государственных средств, кражей путевок в дом отдыха, подделкой документов себе и мужу об образовании, очковтира-тельством, устройством на работу «воспитателями» уголовных преступников, подлежащих заключению в тюрьму за стотысячные растраты.
Шабуров дал ход письмам, комиссия установила виновность Алентьевой. Даже прокурор Козолуп в личной беседе с Шабуровым заявил, что он готовит материал об отдаче Алентьевой под суд, но ему мешает в этом секретарь Рай-кома Костин и зав. РОНО Рощупкин, зав. ГОРОНО Саплин-Коблов.
Костин вскоре вызвал Шабурова к себе и сказал: «Дело Алентьевой надо замять иначе вам и вашей жене не дадим жизни!»
Шабуров сказал, что он не вправе «замять» вопрос об установленных ко-миссией преступлениях Алентьевой, тогда Костин прошипел:
– Ладно, мы вас упекем вместе с женой!
Наступил февраль. Однажды, возвратившись в половине двенадцатого ча-са ночи с занятий в школе рабочей молодежи, Шабуров застал у себя на квар-тире толпу соседок и врача. Пахло спиртом и камфарой.
На постели, разбросав руки, в беспамятстве лежала бледная Софья Бори-совна. На сверкавшем никелированном подносе лежал шприц.
– Тсс! – жестом руки остановила докторица бросившегося было к жене Шабурова. – У нее тяжелый сердечный припадок…
В стороне плакала девочка лет шестнадцати. Шабуров знал ее, видел не-сколько раз на занятиях драматического кружка, которым руководила Софья Борисовна.
– Я никогда теперь не пойду в комсомол, – всхлипывала Тамара Ковален-ко. – Не пойду, в такой позор втягивают нас комсомольцы… Я же все знаю и понимаю. Софья Борисовна была для нас лучше родной матери, научила нас искусству игры на сцене… Мы даже на районном фестивале самодеятельно-сти получили похвалу от жюри и от секретаря Райкома партии Костина, а нас обманом заставили подписать клевету, написанную против Софьи Борисовны Верой Герасимовой. Мы с Кларой Назаренко отказывались, тогда нас вызвал зав. ГОРОНО Саплин-Коблов и сказал, что всех устроит на работу в городе, у Елейного, если подпишем бумагу. А не подпишем если, угрожал выгнать из школы. Саплин-Коблов заставил нас писать по копии, которую сам он соста-вил. Мы ходили к секретарю Райкома, Костину, и просили его отменить эту измену, а он прогнал нас и сказал: «Бумага нужна для политики». Мы и к То-каревой из Обкома ходили, а она, похожая на щуку, тоже прогнала нас, и слу-шать не стала. Сказала нам, что самому третьему секретарю Обкома комсо-мола, Жуковскому, нужно расправиться с Софьей Борисовной и поддержать Алентьеву. Секретарь райкома комсомола, Цыцугин, тоже сказал, что прика-жет разогнать нас из драмкружка, если будем защищать Софью Борисовну. А сегодня пришел в кружок Саплин-Коблов, оскорбил Софью Борисовну и нас разогнал, прогнал ее с работы. А она больная, слабая, может умереть…
Василий Петрович слушал с трепетом сердца голос не испорченной пока пороками девушки, а у самого катились по щекам слезы: до чего же обидно было, что Саплины-Кобловы, Алентьевы и Костины, Цыцугины и Токаревы так бесцеремонно калечат людей, портят детские души. Потом он взял Тама-ру за плечи, тихо сказал:
– Не комсомол виноват и не партия, что Герасимова Вера вовлекла деву-шек в клевету против Софьи Борисовны. В этом виноваты примазавшиеся к партии карьеристы. Но ты набралась сил, осталась честной девушкой. Партия поблагодарит тебя и неминуемо накажет Кобловых и Алентьевых, восстано-вит Софью Борисовну на работе. Спасибо тебе, Тамара за ласковое хорошее сердце, ты достойна похвалы…
………………………………………………………………………………….
Болезнь Софьи Борисовны затянулась. Наступило острое функциональное расстройство нервной системы, нависла угроза слепоты, обострилась мио-кардиострофия, начался рецидив воспаления печени желчного пузыря. Нерв-ное заболевание, вызванное хулиганским нападением Саплина-Коблова на драмкружок и Софью Борисовну, ослабило сопротивляемость ее организма вообще, появился мучительный ревматизм плечевых костей и ног.
И вот, прикованная к постели, Софья Борисовна вдруг получила письмо от Веры Герасимовой, раскрывшей теперь всю отвратительность своей души, еще и раньше согласившейся оклеветать Софью Борисовну ради личной вы-годы и благ, обещанных ей Алентьевой, Елейным, Костиным, Саплиным-Кобловым.
Страшно было читать омерзительное письмо Веры Герасимовой, которая называла Софью Борисовну «не человеком, а глиной», угрожала «скоро пре-вратить ее в грязь» и уверяла, что ничто не спасет Софью Борисовну, так как Вера пользуется могучей поддержкой своих воспитателей и наставников – Алентьевой, научившейся еще в третьем классе душить кошек и воробьев, хитроумного Елейного, развратного Саплина-Коблова, мастера и соратника щетиниско-спекулятивных дел бывшего ревизора станции Старый Оскол Костина…
Превозмогая боль души и тела, Софья Борисовна встала с постели и по-шла в Райком партии и Комсомола, в Педагогический институт, где училась Герасимова. Были надежды, что эти властители молодежных дум и сердец, хранители молодежной чести, примут меры, исправят вопиющую несправед-ливость. Но этого не случилось: Костин с гордостью заявил, что это он лично организовал все дело, и никакие силы на земле не изменят ход задуманного им. Цыцугин из райкома комсомола прислал Софье Борисовне оскорбитель-ную бумажку со словами: «Вас уволили с работы правильно». А в Пединсти-туте немедленно сняли с работы секретаря комсомольского комитета Шипи-лова за его попытку наказать Герасимову за клевету.
Что оставалось делать? Софья Борисовна обратилась к судье Гламаздину с просьбой защитить ее от клеветы Герасимовой и произвола Саплина-Коблова и Алентьевой, но Гламаздин побежал за советом к Костину и постановил от-казать в разборе заявления Софьи Борисовны, так как Вера Герасимова со-стоит в комсомоле и поэтому не подсудна… Тогда Софья Борисовна обрати-лась в редакцию газеты «Путь Октября» с письмом «К советской коммуни-стической чести», а редактор Труфанов и секретарь Райкома партии Костин поручили А. Васильеву-Дубравину исказить письмо Софьи Борисовны, напи-сать клеветнический фельетон, чтобы опорочить ее и депутата горсовета Шабурова.
Появился фельетон «Бумагометатель», в котором депутат Шабуров был облит грязью за… связь с народом, за сочувствие к жалобам трудящихся и нежелание мириться с безобразиями, за причиняемое начальникам беспокой-ство.
А. Дубравин-Васильев оказался достойным продолжателем кадетского журналиста Нецветаева, который в дореволюционное время затравил одну учительницу до смерти за ее письмо «К русской чести».
Клеветницу Веру Герасимову А. Дубравин выставил в фельетоне герои-ней, достойной подражания…
«Какая омерзительная картина! – простонал Шабуров, вспомнив обо всем этом и о том, как на основании этого фельетона скоропалительно создали в райкоме персональное дело Шабурова, пригнали на собрание пьяниц и воров для голосования, исключили Шабурова большинством в один голос из пар-тии. – Какая омерзительная картина!»
Так как Шабуров, взволнованный этими воспоминаниями, вдруг ощутил недостаток воздуха и начал задыхаться, он застучал кулаком в дверь.
Ксюша открыла. Она не знала, какие муки сердца терзали ее учителя, ве-село спросила:
– Ну, как, отдохнули, Василий Петрович? Скоро Белгород…
– Спасибо, Ксюша, даже очень хорошо отдохнул, выспался. Теперь вот жарко стало, выйду в тамбур…
– Ох, смотрите, не простудитесь, – заботливо сказала девушка, пропуская мимо себя Шабурова. – Впрочем, город скоро…
– Ксю-ю-уша, зовет ревизор! – покликали девушку из глубины вагона. Она извинилась перед Шабуровым, побежала. Среди забеспокоившихся пассажи-ров мелькнула ее форменная фуражка.
«Да, есть у нас вот такие девушки, чтобы уравновесить разложившихся Герасимовых Верочек, – подумал с радостью Шабуров. – Есть, но их нужно оберегать от тлетворного влияния Алентьевых и Саплиных-Кобловых, Елей-ных и Костиных. Сколько красивого есть у нас в людях, но много еще и му-сора, мерзости…»
В тамбуре вагона было прохладно. Сквозь стекло окна видны были мель-кавшие столбы и деревца, снующие вверх и вниз серые нити проводов. Вдали бурели крыши будок и сарайчиков, домишек и бараков. Стремясь не отстать от поезда, вдоль полотна бежал столб вихря, крутя пыль и мусор. Какой-то мальчишка с корзинкой с огурцами повернулся к вихрю спиной и закрыл и закрыл лицо рукой, странно изогнулся, будто его хлестали кнутом.
– Пыль и мусор в вихре, – прошептал Шабуров. – Стихия. И вот такая же злая, грязная сила существует пока в нашем обществе, кнутом стегает всякого честного, давит и оскорбляет в угоду Алентьевым или Саплиным. Трудно партии, загруженной многими делами, разобраться и пресечь эту силу, но на-до, иначе разочарование охватит слишком широкие круги людей. Вот, после шести месяцев волокиты, позвали Шабурова на бюро Обкома. Что думают сделать там, как поступят?
… Поезд замедлил ход, глухо защелкали колеса о стыки рельс. Василий Петрович приник лбом к стеклу.
По черным султанам дымов из труб электростанции, по белым меловым буграм, по тучам песчаной пыли понял, что приближался Белгород. И сердце сжалось от боли и обиды, что в старости лет приходится ехать в Обком и до-казывать очевидную истину о невозможности терпеть творимые в Старом Осколе мерзости руками Костиных, Шерстаковых, Саплиных-Кобловых, Алентьевых. «С детских лет прошел я с партией трудный путь и много пере-крестков дорог прошел, – мысленно разговаривал Шабуров сам с собою. – Боролся за счастье людей и против всяких мерзостей. Кулаки за это стреляли в меня из обрезов и дробовых ружей, с бандитами приходилось сражаться, с белыми воевать и с фашистами. Одну мерзость убьешь, другая перед тобою вырастает, будто головы стоглавого чудовища.
Пожалуй, правильно советовал мудрый старик витязю не только срубать мечом головы у чудовища, но и прижигать огнем шею чудовища, чтобы кор-ни выгорали. Конечно, это правильно. Но вот как прижигать, если кулаки, в свое время не добитые, искусно пролезают в партию, захватывают высокие посты, душат всякую критику, не дают возможности сообщить партии истин-ную картину… Напишешь куда, к ним же придет для разбора, а они излюб-ленный штамп кладут на бумагу: «факты не подтвердились, автор клеветник». Безобразие, но как это вывести, как прижечь, чтобы корни безобразий выго-рели?»
С этими мыслями Шабуров сошел с подножки вагона на цементный пер-рон, прошел через железные ворота на привокзальную площадь и зашагал по улице Ленина в поисках Обкома.
У памятника Ленину повернул налево, узеньким проходом вышел к церк-ви с зелеными главами, неподалеку от которой возвышалось многоэтажное здание Обкома партии на улице Сталина.
…………………………………………………………………………………
В длинных сумрачных коридорах Обкома ходили люди, но не было слыш-но их шагов, съедаемых толстыми коврами и дорожками. От этого беззвучно-го движения людей становилось неприятно на душе.
По обеим сторонам анфиладного коридора то и дело обозначались двери с надписями о должностях и фамилиях сидящих за дверями людей. Все зану-меровано, и нумерация перевалила за три знака, пока Шабуров добрался до преддверья приемной секретаря Обкома.
Здесь сидели на толстых кожаных креслах и на таких же пузатых диванах десятка три людей со скучными, утомленными лицами. Иные сердито жало-вались, что сидят здесь уже с десяти часов утра, а вызова нет и нет. Неужели трудно было рассчитать и вызывать не всех сразу к десяти, а каждого к сво-ему часу?
Шабуров решил не обращать на это никакого внимания и никого не ис-кать. Он опустился поглубже в кресло, посмотрел на часы. Было около трех. Зевнул, отбросился на толстую упругую спинку.
В голове стоял нудный звон, веки слипались. «Старею», – подумал о себе Шабуров. Он еще раз зевнул и начал дремать. Перед его глазами встал Сап-лин-Коблов. Высокий, наглый. На нем красная рубаха с закатанными выше локтя рукавами. Глаза он отворачивает в сторону, выпячивает вперед огром-ные ручищи, будто бы созданные для хватания за горло. Он наступал на Ша-бурова, шипел: «А-а-а, попался!»
Шабуров хотел отодвинуться от Саплина, но мускулы не повиновались, пришлось только плюнуть в лицо наглеца. Тогда Саплин оскалил зубы, дос-тал из-за своей спины маленького рыжеволосого ребенка с туго затянутым на шее марлевым узлом, потряс им перед Шабуровым и закричал: «Видите, Ша-буров, дохлого ребенка? Это его по моему приказу убила Клавка Катенева. Но я не хочу отвечать за это убийство. И не буду отвечать. Меня выручат следователь и медицинский судебный эксперт, я с ними уже договорился. И никто, кроме вас, не станет разоблачать меня в убийстве ребенка, в воровстве арбузов, в бытовом разложении. Я это знаю, заинтересован в вашей гибели. Вот я и стараюсь принести вам гибель. Я задушу вас!» – Саплин отбросил в сторону посиневший труп ребенка, бросился на Шабурова, начал душить его и трясти.
Покрытый холодным потом, Шабуров открыл глаза.
– Чего это вы стоните? – спросил его член парткомиссии. – Идемте в нашу комнату…
В комнате застали Монакова, представителя Старооскольского Райкома партии. Роясь в толстой папке с бумагами, он недружелюбно взглянул на Ша-бурова осоловелыми карими глазами, провел ладонью по прилизанным воло-сам и прошептал:
– Ваша песня спета, Шабуров: из одиннадцати членов бюро восемь будут голосовать за ваше исключение из партии…
– И вы уже осведомились? – усмехнулся Шабуров, всматриваясь в красное от спиртного скуластое лицо Монакова, известного в Старом Осколе своими фальсификациями. – И бумаги «подработали»?
– Я должен поддерживать авторитет Райкома и его решение о вашем ис-ключении…
– А кто же будет защищать авторитет партии? – грозно сказал Шабуров.
– Вами интересуется областной прокурор Борис Ракитин, – не отвечая на вопрос, сказал Монаков. – Он предлагает отдать вас в его распоряжение, что-бы судить за подрыв авторитета руководителей Старооскольского Райкома…
– Старая песня! – махнул Шабуров рукой. – Не меня, а вас надо судить…
– Не ссорьтесь, товарищи, не ссорьтесь, бюро Обкома разберется, – вме-шался Дутиков, низкорослый человек с тихим голосом и неестественной улыбкой на широком красноватом лице. – Прошу вас следовать за мною, сей-час будет разбор дела. А вам, Василий Петрович, советую не волноваться: есть мнение не исключать вас из партии, а только перевести в кандидаты… Правда, вы ни в чем не виноваты, но… для порядка…
– В кандидаты вы меня не переведете, – сказал Шабуров. – Я предпочту быть исключенным, но не дам поставить себя в оскорбительное положение кандидата при воре Алентьевой или убийце ребенка Саплине-Коблове!
Войдя в кабинет секретаря, похожий на большой зал, Шабуров громко по-здоровался. Ему ответили недружно, вяло. Секретарь, тучный круглоголовый человек с прижатыми к щекам ушами и шоколадного цвета волосами, расче-санными на пробор, посмотрел на вошедшего серыми прищуренными глаза-ми, удивленно поднял брови и сказал:
– Садитесь, Шабуров, поговорим! – он при этом пощекотал толстенькими короткими пальцами свой жирный женский подбородок и спросил: – Что там у вас за конфликт с Райкомом и почему это вы не прекращаете писать в газе-ты, завели у себя на двери ящик для приема жалоб?
– По всему делу обо мне прошу огласить мою апелляцию, – сказал Шабу-ров. – Относительно же ящика на двери, поскольку это новое и неожиданное обвинение, могу сказать следующее: даже в глухих уголках современной Абиссинии имеются на дверях жилищ ящики для принятия почты. На дверях моей квартиры тоже имеется небольшой ящик, куда письмоносец кладет письма и газеты в мой адрес. Ни в какой стране за это людей не преследуют, у нас тоже. Чего же вы от меня хотите? Ящик нужно конфисковать, так из-за этого и не стоило бы вызывать меня на бюро Обкома…
Члены бюро начали посмеиваться, потом расхохотались, поняв всю глу-пость обвинения. Потом кто-то спросил о конфликте с Игорем Шерстаковым.
– Был случай, когда братец председателя райисполкома, Шерстаков Игорь Федорович, обозвал меня старым дураком и стал утверждать, что у меня кра-деные ордена, – пояснил Шабуров. – Я сейчас же попытался пойти в Райком партии, а Шерстаков хватил меня за рукав пальто и оторвал рукав. Вот и кон-фликт. Сидящий здесь представитель Райкома товарищ Монаков изобразил хулиганскую выходку Шерстакова чуть ли не в виде подвига и требует нака-зать виновника. Он, конечно, имеет в виду меня, но факты показывают, что наказать надо Шерстакова и Монакова с Ярочкиным, ибо они фабриковали материал о моей «виновности», идя на сделку с совестью…
Члены бюро снова засмеялись. Монаков встревожился и бросил реплику, что надо Шабурову запретить здесь говорить, иначе он поведет за собой всех членов бюро и тогда не получится нужного большинства.
Эта выходка Монакова была настолько бестактной, что секретарь Обкома закричал на него:
– У вас что, живот болит? Так сходите, не мешайте нам!
– Я прошу передать дело Шабурова мне, – спасая Монакова и надеясь по-лучить санкцию Обкома на расправу с Шабуровым, вмешался прокурор. – Мне вот Кленов рассказывал, что Шабуров лично ему признался во всей ви-не…
– Я требую разъяснить прокурору, что он имеет дело не с уголовным пре-ступником, а с коммунистом! – решительно запротестовал Шабуров. – Кроме того, разъясните прокурору, что я нахожусь не в застенке, а на бюро Обкома. Если прокурор не будет призван к порядку, я уйду с бюро. Кроме того, на-стаиваю сейчас же вызвать сюда Кленова, чтобы он подтвердил на бюро, что я его никогда не видел в глаза и что прокурор лжет здесь, на бюро Обкома партии!
– Не слушайте его, товарищи, передайте дело мне! – бледнея и оглядыва-ясь куда-то назад, неуверенно настаивал прокурор, члены бюро примолкли.
– Вызовите Кленова! – распорядился секретарь, и тогда прокурор вос-кликнул упавшим голосом:
– Не надо вызывать, я обмолвился. Кленов, конечно, с Шабуровым не встречался…
– Какое же имеет право подобный прокурор занимать пост? – спросил Шабуров. – Полагаю, бюро Обкома не порекомендует его больше на этот пост…
– Товарищи, я вношу предложение сделать перерыв на полчаса, – внезап-но предложил секретарь Обкома: – Останутся одни члены бюро.
Перерыв длился минут сорок. Когда Шабурова снова пригласили в каби-нет, он увидел там съежившегося, бледного и растерянного прокурора, за-жавшегося в угол. Спесь и гонор слетели с него, как позолота со свиной ко-жи.
– Дело, товарищи, ясное, – начал речь секретарь. – Парткомиссия во главе с Ярочкиным не разобрались в сущности дела и не справились с ним. По мо-ему мнению, Шабурова нельзя исключать из партии…
– Я прошу голосовать первым предложение Старооскольского Райкома, – истерично закричал Монаков, зажавшись у кадушки с пальмой. – Это устав-ное правило…
– Ладно, проголосуем первым!
За исключение Шабурова поднялись три руки, против голосовало восемь человек. Шабуров оглянулся на Монакова. Тот сидел, как оглушенный гро-мом. Глаза его по рачьи выпучились, губы лопотали, как мотор мотоцикла на малых оборотах: его предположения были погашены противоположным ре-зультатом.
Казалось бы уж дело совершенно ясным, но Ярочкин выступил с жалобой, что бюро Обкома не заботится об авторитете парткомиссии и райкома, что надо дать Шабурову какое-то наказание для порядка, например, перевести его в кандидаты на год…
Сколько-то рук поднялось за это предложение. Секретарь сказал, что под-нялось большинство рук, и что предложение о переводе Шабурова в кандида-ты партии принято…
– Это решение несправедливое! – сказал Шабуров, – и я его обжалую в ЦК партии, если потребуется, то и буду жаловаться съезду партии!
С этим намерением Шабуров и покинул бюро Обкома партии, продолжил свою борьбу за восстановление партийной чести. И победа начала постепенно приближаться.
Началось с того, что зав. РОНО Рощупкин наплевал в глаза Райскому на заседании Райкома профсоюза учителей при неудачной попытке обвинить Шабурова в самовольном выезде в Москву.
– Нет, я самовольно не выезжал в Москву, – возразил Шабуров. – Знаю, что Рощупкину и Райскому очень бы хотелось оклеветать меня и сунуть еще одну бумажку в сфабрикованное против меня «персональное дело», но из это-го ничего не выйдет…
– Как это не выйдет? – переспросил Рощупкин, кусая свои иезуитские гу-бы. – У нас должно выйти, партии нужно…
– Не лгите, партии ложь ваша не нужна. А что вы лжете, я докажу сейчас, – сказал Шабуров и достал из кармана бумагу. – Вот разрешение на мой вы-езд в Москву. Оно подписано, имеется штамп, и даже печать, отметку желез-нодорожной билетной кассы…
– Вы разве сохранили бумагу? – извиваясь ужом, спросил Райский. Блуд-ливые глаза его испуганно забегали, как мышь в мышеловке. – Если бы я знал, что бумага вами сохранена, то ни в коем случае не послушался бы Ро-щупкина и не стал бы лгать на вас по его требованию…
– Тьфу, подлец! – плюнул ему Рощупкин в лицо, придя в ярость. – Даже подличать честно не умеет, предаете напарника.
Все засмеялись, а Рощупкин и Райский бросились из комнаты, посрамлен-ные и загаженные до самых ушей.
Вскоре состоялся суд по делу незаконного увольнения Софьи Борисовны с работы.
Саплин Александр не явился. Его и Алентьеву представлял долбоносый сынок Апоченского кулака, Гатилов, пролезший в инспектора народного об-разования.
Суд вылился в разоблачительное заседание: свидетели рассказали, как Алентьева с Саплиным подготовили Герасимову Веру к выступлению с кле-ветой против Софьи Борисовны, как Саплин-Коблов истязал Софью Борисов-ну и разогнал драматический кружок, как Дмитрий Иванович из Райкома пар-тии и Цыцугин из райкома комсомола запугивали и принуждали вместе с Са-плиным-Кобловым кружковцев подписывать клеветнические бумаги, как Елейный Прокоша составлял фальшивый акт о будто бы плохой работе дра-матического кружка.
Судьи и свидетели выяснили, что драматический кружок под руково-дством Софьи Борисовны работал отлично, о чем писала печать, писали зри-тели, говорил весь город.
Свидетели доказали, что оклеветана Софья Борисовна Алентьевой, Сап-линым, Герасимовой, Елейным и Костиным за то, что наотрез отказалась скрывать злоупотребления Алентьевой и ее друзей.
– Что у вас есть в защиту своих позиций? – спросила судья Демичева, вы-сокая женщина в мужских сапогах, обратившись к Гатилову. – Чем вот вы докажете обоснованность вашего пункта приказа об увольнении Софьи Бори-совны по непригодности к работе?
– Да я ничем не могу доказать, – признался Гатилов. – Но мне поручено не соглашаться на восстановление Софьи Борисовны на работе. Ведь мы туда уже назначили Редькину…
– И что же, она справляется с работой?
– Нет, к ней ребята не идут, но ей надо зацепиться, чтобы остаться в горо-де. Она же из Средней Азии сбежала… Я вот прошу приложить к делу акт о плохой работе Софьи Борисовны…
– Да нет, вы лучше сходите с этой бумажкой в нужное место, – рассерди-лась Демичева. – Стыдно давать в дело новую клеветническую бумагу против Софьи Шабуровой. Гатилов обескуражено помял свою бумажку, положил в задний карман и вышел под хохот всех присутствующих.
Решение суда о восстановлении Софьи Борисовны на работе было встре-чено в зале суда аплодисментами, а материал о борьбе Шабурова и его жены послужил основанием для написания двух пьес: «Конфликт» и «О чести», рассказывающих о жизни в Старом Осколе и победе совести над бесчестьем.
В своем письме XX-му партийному съезду Шабуров писал, что он:
«С фашизмом в смертельном бою
       Принял Ордена и партийный билет.
       И душу, и сердце КПСС отдаю,
       На личное счастье поставив запрет.
Полжизни служил депутатом народу,
Сжигал свое сердце для счастья людей:
Комчванам портил погоду,
Но они оказались правды сильней.
Прощаясь с партийным билетом,
Строг, непреклонен и совестью чист,
До смерти ленинским верен заветам,
До гроба с народом моим – коммунист.
И пусть партия жаром миллионов сердец
Скажет слово веское:
Я или тот, кто партбилет мой отобрал, есть подлец?
Если считаете нужным, исключите меня совсем, но нельзя согласиться с решением Обкома «перевести меня для порядка в кандидаты, так как я – бес-покойный человек». Да, я беспокойный, но считаю позором для себя состоять кандидатом при распутнике Саплине-Коблове, воришке и вымогателе Ален-тьевой, клеветнике Труфанове или А. Дубравине. Поддерживая решение Об-кома, вы добьетесь лишь внешнего эффекта: сломаете меня для престижа Об-кома. Но велика ли будет эта победа? Восстановив же меня в членах партии без перерыва стажа, вы станете властелинами моего сердца, конкретно убеди-те меня и всех людей, что правде у нас никто не отдавит ног, даже шерста-ковский бык».
Съезд партии восстановил Шабурова.
Вскоре дохнуло весной. Взволнованно читали доклад Никиты Сергеевича Хрущева на XX партийном съезде о Сталине и культе личности. Жаль, что на собрания были допущены все, в том числе и злобные бывшие кулаки. Один из них, Семен Кирсанов, работающий теперь плотником в Ремстройконторе, а раньше владел тремя паровыми мельницами, был раскулачен, ухватил дубину и бросился к портрету Сталина.
Ударить ему не дал коммунист Лазебный, помешал Шабуров, потом за-кричали и другие:
– Не сметь, Кирсанов! Партия не позволит вам устраивать самосуд!
Кирсанов сел, но в глазах его было столько ярости и негодования, что он готов бы сжечь все государство, дай волю. Таковы кулаки. Они должны вы-мереть, чтобы не быть опасными. Но не вымирают, приспосабливаются, вы-жидают, чтобы, как Кирсанов, ударить дубиной. Может быть, не удастся им ударить, но страдать они заставляют людей и сейчас, пробираясь в партию и на высокие посты. Об этом бы надо писать еще новую книгу романа, но Ша-буров утомился, решил закончить пока роман «Перекресток дорог» на девя-той книге. Но он не забыл мук, перенесенных от Шерстакова и шерстаковщи-ны, знает, что Шерстаковы мечтают о расправе над ним. Но пусть, пусть меч-тают, а пока пришла победа правды, принесенная XX-м съездом партии.
Второго мая 1956 года случилось необычайное происшествие: у Шабуро-ва гостил ветеран революции Константин Михайлович Анпилов со своей суп-ругой, Натальей Петровной. И вот часов в пять вечера постучали. Вошел А. Васильев-Дубравин, автор клеветнических фельетонов против Шабурова.
Все остолбенели от неожиданности, а Дубравин-Васильев бросился цело-вать Шабурову руку.
– Простите, Василий Петрович, простите за все муки, которые причинил я вам своими клеветническими фельетонами. Вы показали образец принципи-альности и стойкости, вы на много выше всех нас стоите в моральном отно-шении. Простите и вы, Софья Борисовна! Вы пришли ко мне с глубоким го-рем и принесли мне письмо «К Советской и партийной чести». Я обещал то-гда вступиться за вас в печати, ибо знал, что вы правы и что вас преследует Алентьева с Саплиным, оклеветали вас с помощью Веры Герасимовой. Я так бы и поступил, если бы не подчинился чужой злой воле. Секретарь райкома партии, Костин, заставил меня с помощью редактора Труфанова оклеветать вас. Они пригрозили, если я не подчинюсь, выгнать меня с работы за пьянст-во. В случае же послушания обещали передать мне вашу квартиру…
– Позвольте!? – при всеобщем молчании прервал Шабуров исповедь Ва-сильева. – Как же это они могли обещать вам мою квартиру, когда в ней живу я?
– Костин сказал мне, что Шабуров человек горячий, немедленно уедет из города, как только появится фельетон «Бумагометатель», вот и освободится квартира…
Переполненный гневом, ветеран революции в почетной форме черномор-ца, подаренной ему на севастопольских торжествах в ноябре 1955 года в честь пятидесятилетия восстания на крейсере «Очаков», встал во весь свой рост и судорожно сжал кулаки.
– Как же вы смели, негодяй, подличать и клеветать на человека безвинно ради квартиры?
Васильев-Дубравин съежился, боясь удара могучего кулака матроса-революционера, соратника лейтенанта Шмидта, Анпилова Константина Ми-хайловича. Но тот не ударил его, с презрением отвернулся…
– Простите, пожалуйста! – скулил собачонкой клеветник А. Васильев-Дубравин. – Я ведь теперь осознал всю свою вину. Да и меня обманули: до сей поры я без квартиры, живу по-собачьи…
Не успел покаяться А. Васильев-Дубравин, как появился каяться Гладков Иосиф Николаевич. Он просил простить его за клевету на Шабурова и за го-лосование на партийном собрании без всякого на это права.
– Меня подговорили Саплин с Алентьевой, вот я и голосовал. А Шерста-ков Игорь Федорович, директор школы, подал мысль обмануть вас ссылкой, что я будто бы перешел из парторганизации ДОСААФ в парторганизацию при РОНО. Фактически этого никогда не было, меня просто прислали, чтобы набрать достаточное для исключения Шабурова число голосов… Простите, я раскаиваюсь…
– Ладно, идите, – сказал Шабуров. – Идите. Тяжело и обидно видеть, как низко вы пали. Рад, что вы пытаетесь встать на ноги. Если это искренно, то благодарю. Будьте здоровы!
В начале июля 1956 года Шабуров пережил новую радость: приехал к не-му в гости Андрей Николаевич Лобанов из Караганды.
– Вышел я из заключения еще 21 марта 1955 года, – рассказывал Лобанов. – Отбыл девять с половиной лет в лесах Урала. Реабилитирован полностью, за что благодарен партии, разобралась, матушка, в делах наших. Ну, конечно, потерял палец. Чурки мы пилили для газогенераторных автомобилей и трак-торов. Знаете, я ведь человек близорукий, а тут очки разбились. Вот и сунулся случайно, палец пилой срезало, как его не было. Прошло, все прошло, насту-пила радость, к перу меня снова потянуло, работаю над романом «Люди со-роковых годов». Знаменательно, не правда? Самому идет сорок первый год, писать взялся о людях сороковых годов… Да, случайно дали мне в магазине старооскольскую газету «Путь Октября» за 9 марта 1955 года. На обертку да-ли, а я заинтересовался. Не знаете вы особу, Межуеву, о которой в газете на-писан фельетон «Когда расходятся пути…»?
– Знаю, – хмуро ответил Шабуров. – Межуева была в компании Елейного и Ступицкой, клеветала на меня и добивалась исключения из партии. Она и тогда была потаскухой, бегала спать от мужа к Маслиеву, такой и осталась, судя по фельетону…
Лобанов положил газету на стол.
– Это закон, Василий Петрович, закон. Не будь Межуемых, не страдали бы многие люди… По пути к вам видел я Адамова. Хромает все по тротуару. Рассказывал он мне о том, как на вас здесь клевету гнали, как Шерстаков ос-корблял вас и несколько раз доводил до больничной койки…
– Это правда, – сказал Шабуров. – Но вот напрасно Адамов не рассказал, как он подличал против меня и угождал Шерстакову в надежде с его помо-щью пролезть в партию…
– Неужели такого проходимца впустите в партию? – спросил Лобанов. – Ведь он тогда совсем обнаглеет…
– Не впустим, ответил Шабуров. – Не за тем завоевана победа над прохво-стами, чтобы одного из них награждать партийным билетом. Ведь Адамов не стесняется даже утверждать, что негодяем жить сейчас лучше, чем честным и что он поэтому ведет себя сознательно бесчестно. Ну, черт с ним, с этим Адамовым. Порадуемся вместе, что пришла победа и радость на наш пере-кресток дорог!


Конец девятой книги
 
Август 1944 г. Румыния – август 1957 г. Старый Оскол















СОДЕРЖАНИЕ
 
1. На Родину………………………………………………………………...1
2. На Земле Российской…………………………………………………..16
3. Ямполь–Белькова Горка………………………………………………..34
4. В резерве……………………………………………………………….. 56
5. В три десять по горьковскому…………………………………………76
6. Глазами новичка………………………………………………………..82
7. Мои записки…………………………………………………………….94
8. Зависть наступает………………………………………………………110
9. Однофамильцы…………………………………………………………125
10. Ознакомление…………………………………………………………..131
11. Переполох………………………………………………………………158
12. Дискуссия………………………………………………………………200
13. Живые ископаемые……………………………………………………223
14. Елейный о подлости…………………………………………………...240
15. Елейного обошли………………………………………………………243
16. Елейный действует…………………………………………………….248
17. В коллективе…………………………………………………………...261
18. Глазами Петрищева……………………………………………………270
19. Анонимки и террор……………………………………………………282
20. Букет……………………………………………………………………304
21. Победа………………………………………………………………….310