Bonsoir, кича! , Bonjour, Одесса! почти что мемуар

       

       B O N S O I R , К И Ч А !


Леди и люди, я имею в виду — господа!
Кому хватит сил и терпения прочесть данные записки, прошу учитывать, что это не мемуары, а «почти что мемуары», то бишь нечто не строго документальное, а более даже художественное. К примеру, изменены некоторые имена, хотя эти люди совершенно реально живут на белом свете, а это, я считаю, — главное, не прав-да ли? Дальше. Я не точно помню, в фонтане какого парка искупался: то ли Люксембург, то ли Монсо (кто хочет уточнить, пусть обратится с запросом в полицию Парижа). Потом. Мужичка в камере одесской тюрьмы колошматили не на четвертый день моей отсидки, а на седьмой или шестой, но ведь это и не важно, когда, а важно, что колошматили, верно?
Но клянусь, все, что здесь написано, — правда (кое-что даже смягчено, чтобы уж слишком вас не шокировать).
И еще. Прошу не обижаться тех, кто имеет ту же профессию, что и некоторые отрицательные персонажи. Я считаю, что в любой профессии есть подонки, есть и нормальные, честные работники, и дай-то Бог, когда вторых больше.
А, чуть не забыл! «Bonsoir, кича!» расшифровывается очень просто: «bonsoir» по-французски — «добрый вечер», а «кича» по-блатному (на фене) — тюрьма, зона.
Все. Прошу любить и жаловать.
Жму лапу, целую ручки
Степан .
 

       Я истину скажу, она проста:
       (Никто не против? Ну, тогда еще налей!)
       «Поэты умирают в Небесах,
       Когда их забывают на Земле...»

Степу посадили за то, что он был без носков.
Вернее, так: Степу взяли за то, что он был без носков, а поса-дили за то, что он был без паспорта. На месяц. Для выяснения лич-ности.
Степа вышел на Привоз пива попить и встретить заодно жену с дочерью на вокзале. Расчет до минуты: с полчетвертого пьем пи-во, постепенно приходя в норму, в четыре подкатывает паровоз с родного Урала.
Не тут-то было!
Испортил степин план Михаил Сергеевич Горбачев. Собрался он по важным делам в Одессу прибыть, и потому менты всех подоз-рительных отлавливали.
Теперь поясню, почему Степа был без носков, без паспорта и с похмелья.
Степа, извините за грубость, — бард. Или таковым себя счи-тает. А бард — человек, который ничего путного не делает, только песни сочиняет и сам же их поет, как правило, отравляя настроение окружающим.
Итак, выяснили, почему он был с бодуна.
С носками отдельная хохма. Степа накануне притащил домой бездомную псину, щенка почти, собачка-сука правый носок у него пожевала ночью (левый, конечно, пришлось потом выкинуть, на фи-га он один-то нужен?), Степа утром пинком эту сволочь выгнал, на-бул кроссовки на голое тело, взял две трехлитровые банки с чужого забора и пошел на Привоз. В Ильичевском скверике, у ларька, одну бутыль (так в Одессе банки называются) удачно, за рубль, продал, во вторую накачал два литра и сел, довольный, на скамеечку рядом с местными. Сказал им, что он с далекого Урала, местные за это Степе рыбы дали.
Теперь: почему он был без паспорта? Тоже просто — в про-шлом году, сразу после Парижа, Степа в такое же время, в августе, ехал в поезде «Свердловск-Одесса», где у него паспорт и свистну-ли. Вместе с курткой и ботинками. Степа паспорт в конце концов восстановил, но выносить его из дома, понятно, боялся.
Все это он изложил в ментовке устно-письменно раз шесть, но все-таки просидел в одесском приемнике-распределителе ровно один месяц! Август! У Черного моря! Вы представляете?! Степа не представлял, потому что боялся свихнуться, глядя на желтую лам-почку над дверью с «кормушкой». Четырнадцать харь уголовного вида уговаривали не свихиваться: «А то тут и без тебя тошно, Пага-нини!» (Прозвище ему дали такое, остряки; впрочем, иногда пута-лись и называли «Страдивари».)

— Ваши документы?
— Вот.
— Что это?
— Мое старое журналистское удостоверение.
— Не пойдет. Паспорт трэба.
— Дома паспорт.
— Где дома?
— В Свердловске.
— Пройдемте с нами.
— На каком, блин, основании?
— Вид у вас подозрительный — вы без носков.
— Собака съела носки.
— Шо-о-о?! Мыкола, — наручники!
— Дайте хоть пиво допить!

... Такой диалог был в Ильичевском скверике. Сначала про-исшествие Степу позабавило, потом (уже в отделении) слегка встревожило, через два часа (в камере) взбесило, а через сутки он выдал новую песню:
       
       Биография

       Он родился, рос и вырос
       Хилым, битым, с кошкой-няней.
       Брюки — рвань, пиджак — навырост,
       Снятые с какой-то пьяни.
       Папа с мамой пили вместе,
       А потом его пинали,
       Вот такое было детство,
       Вот такое воспитанье!
       Э-гей! Парень он не простой!
       Теперь — он с большой кобурой,
       Э-гей! А ведь он был никем,
       Теперь — он почти супермен, мен, мен,
       Мент, мент, мент, мент!
       Десять классов, как в тюряге,
       Для него девчонки — «****и»,
       Пацаны — «козлы, стиляги»,
       А учителя — «бродяги».
       И плевали в него «****и»,
       И «козлы» его козлили,
       Сердобольные «бродяги»
       Дотянули, отпустили.
       Год болтался он без дела,
       Торговал прыщавой харей,
       В пэтэушке надоело,
       Лучше с батей — хрясть стопарик!
       В восемнадцать лет — повестка,
       И — в стройбат, куда ж еще-то?
       Как там чмо живет — известно:
       На по черепу, без счета!
       Что к чему, прочуял быстро,
       Стал сначала стукачом он,
       Комсгруппоргом, активистом,
       Били реже..., но «по-темной».
       А когда пошел на дембель
       С синяком — подарок роты,
       Он сказал в одном отделе:
       «Я хочу у вас работать!»
       Ну а где ж ему работать,
       Чтоб не натрудить мозоли,
       И еще, чтоб бить по морде
       Всех подряд — на всех ведь зол он!
       Он с бичей берет трофеи,
       Ходит в форме темно-синей
       И с глубокого похмелья
       Своего пинает сына!
       Э-гей! Кем же станет пацан?
       Поверь — он заменит отца!
       Э-гей! Бей сильней, ремень!
       Поверь: будет он супермен, мен, мен,
       Мент, мент, мент, мент!

Степа ехал из Приморского РОВД на Овидиопольское шоссе, шестой километр, в компании с двумя бичами. Один уговаривал дру-гого срочно оприходовать одеколон, а то там все-равно ошмонают и заберут. Разлили, выпили, честь-честью. Предложили Степе, прав-да, не настаивали. Степа человек стойкий, но тут чуть не блеванул, когда раскаленная атмосфера «коробка» наполнилась «тройным» выхлопом.
— Эх, паря, — сказал первый бич, морщась и нюхая кусок са-хара, — ты теперь месяц винца-то не попробуешь! Зря отказался, паря!
— Почему месяц? — усмехнулся Степа. — Проверят и отпус-тят.
— Месяц! — убежденно заявил второй. — Санкция прокурора на месяц, значит — месяц!
Степа чуть дрогнул, внутри неприятно поджало.
— На выяснение личности, максимум, два часа по телетайпу. Зачем же месяц? У меня и паспорт в порядке, и прописка есть! — Степа говорил твердо, но несколько торопливо.
— Может — неделя... — неуверенно сказал первый, услышав о прописке.
— Месяц, — подтвердил второй, — можешь не сомневаться, емя в радость тута тебя держать.
— Какая же, блин, радость?
— А такая, — охотно объяснил бич, — ты вот кем работаешь? А-а, певец! Ну, у тебя, к примеру, голос охрип, не можешь петь. Куда работать пойдешь? Ремесло ты не знаешь, значит, в грузчики-дворники. И у их то же самое. Некого ловить-охранять, оне и на хрен не нужны. Безработица. А емя в дворники неохота. Емя дубиной ве-сельше махать, чем метлой, понял?
— Что же, блин, получается, — удивился Степа, — ментура заинтересована в росте преступности? Это оксюморон, блин, нон-сенс!
— А-а! — махнул рукой бич, и машина остановилась.
Степа вышел на солнышко, криво улыбаясь и издевательски заложив руки за голову. Во дворе с пожухлой арестантской травкой стоит серая длинная домина в два этажа из ракушечника, вокруг бетонный забор, поверх — колючка, железные ворота с красной ржавой звездой. За забором видать деревья, на них очумевшие, си-пло крякающие вороны, еще выше самолеты — рядом аэропорт. «Паскудный видик, — с болью думает Степа, — куда ж, суки, завез-ли?»
— Проходи по одному, — командует мент в старшинских по-гонах и кивает на дверь в торце здания.
Бичи профессионально скрещивают руки на пояснице и тру-сят неторопливо внутрь.
Степа оглянулся, но ворота уже закрыты, к тому же голова соображает пока мутно. Он опустил руки, чтобы не выглядеть пол-ным дураком и пошел, спотыкаясь, в тюрягу.
За столом в дежурке, куда их привели, сидел приятного вида молодой лейтенант, писал чего-то; сбоку, внимательно глядя на арестантов, — дядя лет сорока, в штатском, затемненные очки, трубка «а ля Мегрэ» дымилась хорошим дымом. И это Степе понра-вилось — в последнее время он курил частенько самокрутки из быч-ков.
Лейтенант махнул рукой на скамейку у стены, — садитесь, — и продолжал писать. Степа оглядел комнату, но ничего хорошего для себя не обнаружил.
— Послушайте! — он вскочил и сделал шаг к столу.
— Сядьте на место, задержанный, — магнитофонно, высоким голосом сказал лейтенант, продолжая водить шариковой ручкой по разлинованному листу бумаги.
— Меня жена с ребенком на вокзале ждет, понимаете? — Степа сел. — У них в Одессе ни одного знакомого, понимаете? — он чуть не заплакал. — Им же идти некуда!
— Понимаю. Помолчите. Выясним.
 И тут Степа их всех по-настоящему возненавидел.

       ПОЛИЦИЯ В ПАРКЕ ЛЮКСЕМБУРГ

Не знаю, что на меня в тот вечер накатило: то ли природное раздолбайство, то ли, извиняюсь, тоска по Родине, но после работы, уже прилично завинченный пятью-шестью рюмашками «смирновки», я решил пошарахаться по ночному Парижу. Было уже около часу, в кармане шевелилось сто пятьдесят франков заработка и около пол-тинника чаевых. Бабок хватало на приличный запой. По идее, если хочешь хорошо надраться, хватает франков шестьдесят—шестьдесят пять: купил пузырь на бензозаправке (у них называется «Мобиль», магазинчики при этих «Мобилях» работают круглые су-тки, и там чуть дороже, чем в обычной лавке), так вот: купил пузырь, закуски какой-нибудь дешевой и бухай сиди, пока не свалишься.
Но хотелось-то праздника, и потому понесло по ночным забе-галовкам. Народу в барах было немного — середина недели, — но я все же успел подружиться с двумя шоферами, которые орали: «Соцьялизм — карашо! Горбачев! Перестройка!» — и прочую наи-глупейшую туфтень, видимо, думали, что мне это, как русскому, шибко приятно. Потом я их где-то потерял, а сам выпал в осадок неподалеку от Тур Монпарнас. Я взглянул на эту башню по-новому, пьяными шарами, и наконец-то въехал, что она мне напоминает: да наше же здание Свердловского обкома, прозванное «Член партии», только башня Монпарнаса вся черная, как тот же «Член», но тяжко больной.
Вот, блин, загадочная парижская душа! То они требуют поло-мать чудо века — Эйфелеву башню, то строят такую вот фиговину, как тур Монпарнас. Может, где-нибудь в Америке она и была бы на месте, но в Париже?
Я обнаружил рядом, на скамеечке, две банки пива, где заце-пил — не помню, сунул их в карманы и потопал восвояси.
Кто сказал, что Париж — большой город? Он, может, и вправ-ду большой с пригородами и окрестностями, но сам центр, где все знаменитые музеи, улицы, площади, — раз плюнуть обойти, осо-бенно если под газом и цель путешествия неясна.
Короче, очухался я очень скоро у чугунного забора, высокого, между прочим, метра четыре. Пригляделся внимательнее: ба! да это ж парк Люксембург (или Монсо?), я ж тыщу раз здесь уже бывал! Платановые аллеи, цветочные клумбы, дворец, фонтан.
Здесь произошел со мной как-то дурацкий случай. Гулял по парку (трезвый абсолютно), рассматривал статуи разных деятелей, вдруг — что-то до боли знакомое! Сидит гипсовый мужик с огром-ными висячими усами, с фолиантом в лапе, у ног его амурчики вся-кие с крылышками. Сталин! Ходил вокруг, ходил, — точно, Сталин, чтоб мне подохнуть с партбилетом! «Что за черт? — думаю, — отку-да он взялся в центровом парке Парижа, да еще за компанию с го-лыми амурами?» Рядом американ-турист крутится, щелкает фото-аппаратом, я к нему: «Простите, это — Сталин?» Ка-ак он на меня посмотрел! «Это, — говорит, — не ваш дядя Джо-психопат! Это — Ги де Мопассан! — подумал и добавил: — Писатель такой». Вот это я лажанулся, ребята...
Короче, решил я погулять по ночному парку, хотя и не видно там ни хера! Обошел вокруг частокола по всему периметру, устал уже как пес, а ни одни ворота не открыты, мать их через коромысло! Разозлился, конечно; ну ладно, думаю, сволочи, плохо вы изучали русских поэтов. Поставил пиво на бетонный поребрик, из которого торчали чугунные черные колья с золотыми стрелами-макушками, и полез, матерясь, вверх. Ничего, понимаешь, не порвал, не сломал, благополучно спрыгнул в парк, взял пиво и побрел по аллее.
Платаны страшные, большие, где-то урчат насекомые, я ката-строфически трезвею, но надо ж имидж соблюсти! Иду. Шел-шел и вышел прямо к фонтану. И дворец напротив. Снизу его прожекторы подсвечивают (непонятно, кстати, зачем: парк-то ведь ночью для публики закрыт), красотища — полный джаз! Фонтан, правда, не ра-ботает, но воды в нем на метр примерно есть. Снял я кроссовки, носки, закатал штаны до колен, уселся — ноги в воду, и пиво пью. Вот оно, думаю, счастье-то где: в теплой водичке истоптанные пятки пополоскать и полюбоваться на красивую архитектуру. Потом пивко, видать, на старый заквас ударило, я снова обалдел, снял с себя ос-тавшиеся тряпки и нырнул в фонтан рыбкой, чуть башку, придурок, не разбил, мелко все-таки.
       
       * * *
       Я моральный кодекс блюл в Париже:
       Пил что подешевле и пожиже.
       Буржуазный облик ненавижа,
       Вышел из секс-шопа подшофе.
       Встретился с любовью на Пигали,
       Все, что было, помню досконально:
       Чем-то дали, начисто все сняли,
       Под мостом очнулся в неглиже.

       Побежал на Сену без одежды,
       С кирпичом на шее, прочим между.
       Глядь, вдруг из-за острова на стрежень
       Ротшильд жмет в зачуханной барже.
       Эсперантом он кричит: «Постой, блин!
       Не губи кирпич, он денег стоит,
       Я его сейчас куплю за стольник,
       И топись тогда, теперь, уже!»

       ...Я на сотню взял трусы из саржи
       И нашел любимую на пляже,
       Стукнул ей по морде, даже дважды:
       Знает пусть, что я не чахлый «сэр»!
       Месяц жил в коробке из-под вишен,
       В общем: не понравилось в Париже.
       В этот отпуск я поеду ближе,
       Скажем, — Магадан, СССР!

Эх, думаю, жалко, здесь нет Лехи, или Сима, Наташки, или еще кого из славной нашей когорты, а то отчебучили бы чучу какую-нибудь!
Тут смотрю: от дворца по аллее спешным шагом топают двое полисменов, молодые мужики, под два метра ростом.
Надо сказать, во Франции в полицию набирают по конкурсу, ребят здоровых и неглупых, к ним отношение очень уважительное, не то что к нашим ментам. Это, собственно, понятно — почему. Они нормальных граждан просто так не оскорбляют, действуют строго, но корректно.
Мы вот как-то ехали на машине ночью, обгоняет полиция и тормозит. Приказ — выходить. Меня ставят лицом к капоту, хлопают по карманам, смотрят документы: все в порядке — ни пушки, ни наркотиков. А почему остановили? Не были включены габариты, или еще какая-то ерунда, точно не помню, но раз нарушение есть — из-вольте пострадать. Делают предупреждение, затем — свободны. Ну, мы права не качали, не возмущались, поэтому штраф нам не влепили, а могли свободно.
Другой случай, уже посерьезнее. Знакомый спекуль из Питера купил раздолбанный «опель». Его хапнули среди бела дня и отвезли в участок. Он, бедолага, не может понять, чего от него хотят, а пе-реводчика нет. Вызвал по телефону свою подружку, эмигрантку Алевтину. Она туда помчалась разбираться и меня с собой прихва-тила. Начальник говорит: «На такой машине не то что по Парижу разъезжать, ее в металлолом западло сдавать, но это, конечно, де-ло владельца — так позориться. А вот конкретные претензии: по-крышки лысые до предела и, главное, — нет ассюранса (страховки, она клеится на ветровое стекло). Был бы ваш друг не русский, а хо-тя бы китаец, то наплакался бы без водительских прав и с огромным штрафом, а так, ну что поделаешь — дикий ведь народ, пусть за ассюранс заплатит и покрышки сменит».
Коля-спекуль Алевтинин перевод выслушал и заявляет: «Страховку куплю, а на четыре покрышки у меня денег нет, одну сменить могу». Начальник согласно и устало махнул рукой: «Смени хоть переднюю левую, сволочь!» Вот такое к нашим туристам отно-шение, стыдно, ей-Богу!
Когда меня из фонтана выловили, узнали, что русский, то ду-бинами бить не стали: «Одевайся, — говорят, — пошли в участок».
«Ты что, — удивляются, — псих, что ли, — в фонтане ночью купаться?» «Я, — объясняю, — русский поэт, гулял тут, днем еще, потом заснул на травке, проснулся — ночь, а умыться-то надо, ну, вот и освежился.»
Так мы, беседуя на дикой смеси французского с английским, вошли во внутренний дворик дворца. Один пошел с моим студенче-ским билетом из «Альянсе Францез» проколотить на компьютере личность. А второй остался меня стеречь.
— Как, — спрашивает, — нравится Париж?
— Еще бы, — говорю, — славный город. А здесь-то как ши-карно! Офигенный дворец, слов нет!
— Любуйся, — смеется, — повезло тебе. Ночью сюда публику не пускают, а во двор — тем более.
— Приходи, — говорю, — в русский ресторан на рю де Лете-лье, называется «Трактир «Золотой петушок», и товарища с собой бери, я вас водкой с блинами угощу и песню специальную спою, д-акор?
Тут его напарник появился, отдал мой студик, открыл ворота. «Счастливо, — говорит, — еще раз здесь появишься — стреляем без предупреждения, как в Сибири», — пошутил.
А в трактире они так и не появились, да я и сам оттуда скоро свинтил.

Сержант провел Степу по длинному коридору и втолкнул в камеру-трехместку, где сидел очень худой золотозубый армянин по имени Хачик. Этот Хачик немедленно кинулся к открытой двери и скороговоркой заныл: и т.д.
Дверь захлопнулась, каркнул натужно засов.
Хачик повернулся к Степе.
— Кушать хочешь?
— Не, — пробормотал Степа, — я полежу, башка трещит.
— Тогда бери один матрац с моей нары, отдыхай, — госте-приимно разрешил Хачик, — у меня еще два останется.
По-русски он говорил совершенно чисто, безо всяких там «дарагой панымаишь».
— А ребра как же? — спросил Степа.
— Нормально ребра, да у меня ведь на койке сетка — мягко.
Тут Степа заметил, что на двух свободных кроватях вместо сетки приварены на остов стальные, в сантиметр шириной, полосы: две — вдоль, три — поперек.
Матрац был таким тонким, что Степа сразу ощутил спиной сварные наплывы и заусеницы тюремного ложа. Посредине кровати лежать было невозможно — задница проваливалась в точно рас-считанную дыру переплета. «Ублюдки! — думал Степа, кое-как уст-раиваясь сбоку. — Ну за что же они нас так?»
Хачик тем временем снял с широкой трубы под потолком приличных размеров колючий сухарь.
— Может, все же покушаешь? — спросил. — Там у меня мно-го паек осталось.
— Посплю, — пробормотал Степа.
— Давай-давай, — согласился Хачик.
Проспал Степа с час.
Потом загремел засов, в камеру заглянул давешний молодой сержант.
— Выходи, — кивнул он Степе.
— Наконец-то, — проворчал безутешный узник.
Он по наивности вообразил, что его сейчас слегка пожурят, отдадут отобранные при обыске вещи и — адью. «О, санкта сим-плиситас!» — как сказал Ян Гус, когда нищенка подбросила в его костер полешко.
Степу приказали сесть в коридоре на стул и сфотографиро-вали.
(Эх, не сохранилось того снимка, он был вклеен в «выпускной лист», выдаваемый при освобождении. Жаль. Я бы вам с удоволь-ствием его показал — обхохотались бы!)
— Куда ходил? — поинтересовался Хачик, когда Степу верну-ли.
— В фотоателье, — вздохнул Степа, вытягиваясь на кровати.
— А-а... Ну, можешь не засыпать, — посоветовал Хачик, — скоро вызовут в музыкальный киоск.
Степа решил не спрашивать, что за музыкальный киоск такой, — навалилась апатия: «Суки, суки, суки, — проносилось в голове, — суки!»
Еще через час его провели в комнатуху, где мрачный старши-на вынул из письменного стола какие-то листы. Сверху отпечатаны назойливые «Ф.И.О.», «год рождения» и прочая канцелярщина, а внизу — десять крупных клеток.
— Так, — сказал мрачный старшина, — сыграем теперь, сы-нок, на пианино.
Он открыл коробку с поролоновой чернильной подушкой, взял крепко Степу за руку и поочередно, обмакивая пальцы в чернила, отпечатал в клетках от большого до мизинца, сначала правую руку, затем левую. И так — на трех листах.
— Куда ж столько много? — спросил Степа.
— Один в Одессу, один в Киев, один в Москву... — объяснил старшина. — А вот это что у тебя за болезнь? — щупая кончики пальцев левой руки, поинтересовался он.
— Да мозоли от струн, — ответил Степа, — я ведь гитарист.
— Ну-ну, — пробурчал старшина, — иди отдыхать, гитарист. Сержант, проводи.
Надо заметить, что обращались со Степой пока довольно-таки хорошо, не орали на него, не толкали в спину кулаком, но все его просьбы допустить к телефону или проводить к начальнику иг-норировали. Личный состав приемника-распределителя номер один устал до ужасти от преступников, прошедших через их руки, просто глаза б не видели, и поэтому все процедуры совершались макси-мально быстро, без волокиты: ошмонали — в камеру.

       * * *
       Я сегодня надоел
       крупно Господу,
       Говорил ему:«Отец,
       надо в гости бы.
       Разболтался и устал,
       и неплохо бы
       Отдохнуть на небесах
       или около.

       Не берут уже ни водка,
       ни курево,
       Ни любимая работа,
       ни гулево.
       Жаль, что крест не дотащил,
       ну чуть-чуть вообще,
       Раз гитару размочил
       в пьяной лавочке.

       Посмотри на этих сук —
       далеко не бис!
       Позови на Страшный Суд,
       но не ошибись!
       Осуди и не прости,
       но не всех, не всех!
       Отче наш, иже еси
       там, на небесех!»

Ближе к вечеру принесли ужин — варево из сушеной картош-ки с мясом, сладкий чай, кусок хлеба — липучего, черного. Сытно, но невкусно.
— Жратву привозят из пересыльной тюрьмы, — объяснил Ха-чик, — разносолов здесь не жди, но голодать не будешь, даже по-толстеешь.
Степа вздохнул:
— Хачик, а точно месяц? Может, раньше отпустят?
— Лучше не думай об этом. Просто настройся на месяц, легче будет. Мне вот пятерка грозит. Подержат тут, потом в тюрьму. По-том — здравствуй, родная зона...
— А за что тебя?
Хачик строго посмотрел на Степу:
— Никогда таких вопросов не задавай. За такие вопросы го-лову отшибают. Я-то вижу, ты парень неплохой. А на зоне знаешь как бывает? Хотя на зоне-то все, кому надо, еще до твоего прихода знают, кто ты, что ты, чего натворил. Как садишься, если первый раз, то сначала осмотрись: чего можно, чего нельзя, как себя вести. Там другой мир, другие люди. Вот, к примеру, привели тебя в каме-ру, зэки все на работе, ты сидишь, скучно, взял с тумбочки журнал, читаешь. Приходит толпа. Хозяин тумбочки тебе заявляет: «Слу-шай, у меня в журнале сто рублей лежало. Верни, будь добр!» — и хана. Не отдашь стольник — себе дороже выйдет. А вопросы лучше вообще не задавать, присмотрятся к тебе, знакомства заведешь, сами расскажут: они про свою беду, ты им про свою...
Хачик улегся поудобнее, закрыл глаза. Степа переваривал информацию.
— А я по дурости залетел, — вдруг сказал Хачик, сквозь сон уже, — лавку взяли, да неудачно. Все смылись, меня хапанули. Пять лет грозит от звонка до звонка. Ну, спи.
На следующий день был нудный допрос, где Степа повторил слово в слово то, о чем беседовали с ним в РОВД. Следователь-женщина, довольно нестрашная и нестарая, доводов не слушала и на Степу даже слегка покрикивала. Потом его отвели в соседнюю общую камеру. Хачик попал туда же, ему выделили лучшую кровать с сеткой в дальнем углу. Оттуда он подмигнул: «Учись жить!»

       УЧЕБА В АЛЬЯНСЕ ФРАНЦЕЗ

Началось с того, что крестная мне сказала: есть возможность тормознуться в Париже еще на месяц-два, если стать французским студентом. И дело это нехитрое. Существует такая штука — кол-ледж для иностранных студентов на бульваре Распай номер сто один, называется «Альянсе Францез». Платишь тысячу франков в месяц, через три месяца, если ты не тупей, чем сибирский пим, сда-ешь экзамены (французский письменно-устно) и имеешь право по-ступать в ВУЗ на гуманитарный факультет.
Тыщу мне Тамара, соседка Володи, одолжила, и я стал обла-дателем картонной карточки, где значились мои фамилия, имя, пол — «мужской», национальность — «совьетик», и так далее.
Я — французский студент, представляете?
Будущее рисовалось совершенно разноцветным. Сначала колледж, потом Сорбонна ... Дальше фантазия не работала.
— Вова! — сказал я в телефон, — Вова! Я студент, сейчас зайду, куплю флакон, готовь закусь.
Володя долго рассматривал мой студик, потом хмыхнул: «На-до же, национальность — «совьетик»...»
Надраться мы, конечно, перед работой не надрались, но в «Балалайку» явились прилично уже на взводе. Марк де Лючако, да и все остальные, мой восторг не очень-то поняли, но вежливо поздра-вили и предложили настраиваиться сегодня на большую толпу: все места зарезервированы. В этот вечер я орал на полную катушку, по-честному заслужил «браво», потом меня приглашали к столикам — спеть Высоцкого, «Таганку», много ещё всего.
Утречком — первый раз в первый класс. Впрочем, со «смир-новской» похмелюги почти не бывает, так что я прибежал бодрень-кий и свежий.
В классе собралось тридцать с лишним симпатичных физио-номий, в основном женских. Все примерно моего молодого возраста, из разных концов света: Америка, Англия, Германия, Япония, Китай, одна девчонка даже из Шри-Ланки, со смешным таким именем — Пинки. Русских оказалось трое и один парень, Лука, грузин. Профес-сии у ребят в основном творческие: Лука, например, художник, анг-личанка Натали-Доминик — танцовщица, испанец Норбер — пере-водчик-референт с английского, были и киношники с телевизионщи-ками.
Дня через два я со многими сошелся вплотную, а с Норбером, Натали, американкой Анжелой и двумя японками (убей Бог, не пом-ню, как зовут!) мы стали друзьями. После занятий обычно шли в би-стро, пили: кто газировку («шоп» называется), кто кофе, кто что, а я пиво. Говорили за жизнь, я даже анекдоты рассказывал, и — нор-мально, все смеялись, хотя мой английский был, конечно, болевым для буржуазного слуха. И представьте, мужики, был один показа-тельный случай: я подошел к стойке купить сигарет и заодно рас-платился за всю нашу компанию. Собрались уходить, зовут офици-анта: счет, мол. Я говорю: «Не беспокойтесь, уже заплачено». Для них это было оскорблением, то есть они не просто обиделись, а по-считали меня диким, вульгарным, невоспитанным человеком. Раз-рыв, правда, был недолгим. Так, пару дней не разговаривали — и всё. А потом я принес в аудиторию гитару, спел им от души — раз-мякли.
Тем же вечером потащили в ресторанчик, где заплатили за меня. Пока дамы ходили в туалет, Норбер мне говорит:
— Ты больше так не делай. Дескать, ты богатый, а мы — голь перекатная. Я-то, может, и пойму русский характер, а девки — ни фига. Вот если ты Натали-Доминик пригласишь в кабак, другое дело — плати сам. ...А, пропо!... Почему бы тебе ее в самом деле не при-гласить? Мне кажется, она будет не против.
— Не до амуров, Норбер, — говорю, — других дел хватает.
А дел было в самом деле по горло. Об этом позже расскажу — другая тема.
Сейчас лучше о том, как учат во Франции. Наша преподава-тель, мадам Мурье, объяснила:
— Будем работать по экспресс-методу, никаких переводов, от простого к сложному. Как учится разговаривать маленький ребенок? Так же будете и вы.
Показывает на дверь: «Ля порт», делает несколько шагов ту-да-сюда: «Алле».
Вот такая штука — экспресс-метод. Программа очень плот-ная. Пропустил одно занятие — абзац, сложно наверстать, в этом я на своей шкуре убедился, денег там за учебу даром не берут. Ма-дам Мурье показала, какие учебники надо купить. Каждый день до-машнее задание, на каждой лекции контрольная работа.
Один китаец шибко глупый оказался. Ну, не может врубиться, что к чему. Перевели его в спецкласс, там разжевывают в более медленном темпе, но курс проходят дольше, значит, ему придется не за три месяца платить, а за все шесть, такие дела, как говорил Воннегут.
Я через три недели начал кое-что понимать из того, о чем на улице беседы беседуют.
Потом мне стало интересно, как экзамены сдают в ВУЗах.
Пришел с одной знакомой в Сорбонну на зачет по русскому языку, стою в коридоре, наблюдаю. То же самое, братцы, что у нас в университете: студенты — кто молится, кто учебник лихорадочно-неосмысленно листает, кто шпоры в нижнее белье запихивает...
Кофе мне там понравился. В холле автомат, пять кнопок: ко-фе с сахаром, без, с молоком и с сахаром... И еще какой-то, не по-нял надпись. Два с полтиной бросаешь, выскакивает пластмассовый стаканчик из внутренностей автомата и — пожалуйста, горячий ко-фе.
Я всего-то вторую кружечку осилил, когда Марина, та самая студентка, которая меня привела в Сорбонну, выкатилась в холл сияющая, как нитрокраска.
— Сдала! Все хвалили меня! О, как я тебе благодарна!
Это за то, что я все ее домашние задания делал и натаскивал слегка в разговорной речи. Она мне, соответственно, помогала зуб-рить французский. Исключительно деловые отношения. К тому же она наполовину вьетнамка.
— Я побегу, обрадую моего любимого парня!
«Ну беги, беги, — думаю, — обрадуй.»
— Стой! — вспоминаю, что я педагог, — Ан момент! Ты не-правильно строишь фразу. То есть абсолютно правильно, но так нормальные люди не говорят.
— А как же нормальные люди говорят? — удивляется.
— Ты должна была сказать: «Всё. Побежала. Обрадую своего парня.» А еще лучше так: «Пока! Полетела! Хвастанусь своему чу-ваку!»
— "Чувак"? Что это значит?
— Это на слэнге, — втолковываю, — так в России молодые люди объясняются.
— Да, конечно, слэнг! — улыбается-кивает, — но ведь термин «чувак» как-то расшифровывается?
— «Чувак», — значительно объясняю, — производное от «чу-виха», а "чувиха" — соломенный, ну, джутовый коврик для крупного рогатого скота. Когда, корова, в стайке лёжа, под себя зимой мочит-ся, без такой подстилки у нее пузо к полу примерзнет. Начнет вста-вать и шкуру на животе раздерет.
— Фи! — сморщилась Марина, — это очень неприлично!
— Это — язык: великий, могучий и так далее, — гордо говорю я, — и его необходимо изучать во всех аспектах, если хочешь знать досконально.
...Ускакала шокированная Марина к любовнику-марокканцу. Он пашет, как слон, днем и ночью — гашиш толкает негритосам; когда заработает достаточно, хочет свалить с невестой под мышкой в свою Северную Африку.
Траву, кстати, там курят почти все, и не скрываясь, а как-то я даже видел: среди бела дня лохматый на газоне, на оживленном бульваре Вагран, плюнув на полицию, ширялся героином, герой, блин! Простите за каламбур. Я, к слову, один раз тоже там, в сту-денческой общаге, попробовал героин, настоящий, чистый, прошу учесть, а не ту пакость, которую с большим трудом достают на Мол-даванке. Но во второй раз по-честному отказался. А то сядешь на крючок, потом не сорвешься, чай, не Моби Дик. Ну, а так — ничего себе ощущеньице!

       * * *
       Носки не носки —
       Дыра в дыре,
       Кусок расчески,
       Абонемент,
       Бэг за спиной, почти пустой:
       Ни шмоток, ни монет.

       Свистит норд-ост
       По Ленин-стрит,
       Пустует пост,
       Патрульный спит.
       То там, то сям
       Берут киоск.
       Курю косяк,
       так, сяк,
       Дым через нос.

       Вокзальный мент
       Биксу забрал,
       Я в тот момент
       Ходил на дабл.
       А у нее мой драп и прайс,
       И это всё,
       всё, всё —
       Коту не в пасть.

       Зарезан день
       Бензопилой,
       В глазах — Гоген,
       В ушах — Пинк Флойд.
       Кумар столбом
       Над головой.
       А был бы дом,
       свой дом —
       Пошел б домой.

А, так я отвлекся. Когда Марина исчезла, я допил свой кофе и потопал к Петровичу в «Трактир». Иду и мудрогорестно размышляю: «Ну какие из них на-фиг шпионы, если они настоящего русского язы-ка не получают? Надо помочь».
Сел в «Трактире» за столик и написал письмо:
«Зав. кафедрой русского языка в Сорбонне.
Уважаемая госпожа Трубецкая!
Я нахожусь в двухмесячной командировке в Париже и предла-гаю Вам интересный проект: составить методическое пособие для Ваших студентов «Слэнг молодежи России». Опыт у меня, уверяю Вас, достаточный, и наша с Вами работа, надеюсь, будет плодо-творной.
С уважением, такой-то, такой-то».
Ну, и что вы думаете? Ни ответа, ни привета. Ну и черт с ни-ми! Переловят всех и расстреляют! Ни хрена по-настоящему не учат во Франции!

Через четыре дня Степу вызвали на беседу к «куму», тому самому дяде в штатском, похожему на Мегрэ. «Кум», иначе говоря, оперуполномоченный, есть при каждой пересылке, тюрьме, зоне. Должность эта самая сволочная. Он контролирует «козлов», «стука-чей», сэвэпешников.
Степа отбарабанил автоматически свою историю, «кум» по-кивал головой: «Разберемся, все в порядке». Степа вернулся в ка-меру и сел доигрывать с Рики партию в нарды. Плохо играл Степа, не наловчился еще. Рики так здорово кидал кубики, сляпанные из хлебного мякиша, что всегда выгадывал нужное количество ходов. Закончив игру, Степа скрутил сигарету из чинариков.
— Подожди, не подрывай, — остановил его Рики. — Эй, мо-жет, замутим? — повернувшись к крайней койке, спросил он Васю и Хачика. Они кивнули, — Как чифирнем, сразу покурим, кайфу боль-ше.
Вытащили из-под линолеума на полу «машину» — самодель-ный кипятильник на синем длинном проводе, поставили ближайшую кровать к самой двери, и Степа залез на спинку, держа в одной руке оголенный на конце шнур, а другой упираясь в стену. Вася встал на стреме, припав глазом к узкой щели неплотно прикрытой «кормуш-ки». Рики наполнил водой красный пластиковый стакан. Хачик уже химичил с заваркой — мерил нужную дозу. Рики опустил голову «машины» в стакан, потом скомандовал: «Давай!» — и Степа акку-ратно приложился кончиками шнура к болтам патрона. «Машина» загудела, а лампа наполовину потухла. Одна минута — вода уже бурлит. Степа тихо спускается на пол, сматывает провод. Хачик за-ливает кипяток в алюминиевую кружку с заваркой и плотно накры-вает толстой фольгой от чайной пачки. Вася продолжает «сечь фишку», а Рики уже рвет чехол от матраса, тонкую длинную полосу — сейчас будет вторая фаза приготовления чифира. Чай уже запа-рился и осел, теперь его нужно поднять, чтобы выварились танин и кофеин. У края кружки имеется поребрик, за который хитроумно за-цеплена суровая нить в несколько слоев, образующая сверху петлю.
(Логичней было бы пробить две дырки по краям, и в них за-крепить дужку из проволоки, но здесь свой нюанс: дыроватая посуда лишь для педерастов. Попользуешься такой, и — привет, «опара-финился».)
Кружку Хачик цепляет петлей за вентиль водопровода, над парашей, Рики сворачивает из оторванной ленты трубчатый жгут и поджигает конец. Ткань противно чадит, но горит ровно, нагревая дно кружки. Главное — вовремя сбивать окалину, чтобы факел не потух. Рики хватает сгоревший слой прямо пальцами и бросает в очко.
— Готово! — наконец сказал Рики.
— Шухер! — громко шепнул Вася, и загремел засов.
Рики мгновенно сбрасывает остатки жгута, но снять и спря-тать кружку — слишком поздно. Он стянул штаны и присел на кор-точки, загораживая широкой спиной нашу преступную деятельность.
В камеру затолкнули худого грязного мужичишку с блуждаю-щими глазами. Следом заглянул сержант по кличке Шилом Бритый. Морда у него вся в оспинах, противная до невозможности. Он, как обычно, с дикого похмелья.
— Чем это тут у вас воняет? — гнусаво спросил Шилом Бри-тый.
— До вас не воняло! — радостно выкрикнули старую шутку.
— Это кто?.. — грозно начал сержант, но его перебил Рики.
— Ой! Гражданин начальник! Позовите врача, у меня, кажись, дизер! — и Рики протяжно и громко выпустил газы.
Шилом Бритый плюнул в камеру и, хлопнув дверью, задвинул засов.
Вася немедленно припал глазом к «кормушке», постоял неко-торое время, наблюдая.
— Ушел, сука...
Рики усмехнулся своей кошачьей мордой со сросшимися бро-вями, подмигнул: «Ловко мы его!» — встал, натянул штаны.
— Слушай, — сказал Степа, — а вдруг он и взаправду вызо-вет врача? Чифир-то спрятать надо.
— Ага, щас! — откликнулся Рики, снимая кружку, — Для них дизентерия все равно что насморк, это во-первых. Во-вторых: ника-кого врача тут в помине не бывало. Будешь помирать — «скорую» вызовут, а разными таблетками заведует банщица, которая тебе вчера в кошмаре являлась, ты ночью, кстати, орал... Она настолько своим девичеством озабоченная, что понос от запора хрен отли-чит... Пошли, погреемся!
Собутыльники-чифиристы уже ждали в углу на кровати. Когда Степа и Рики уселись напротив и стали переливать "дёготь" в пла-стиковую кружку, из прохода вынырнула физиономия новенького. Он глупо хихикал, хрустел пальцами, щерил мелкие гнилые зубы. Без психиатра было ясно, что у товарища обречённого чердак протек давно и навсегда.
— Чаек пьете? А меня угостите? Я свой, ребята, в доску, я по тюрьмам всю жизнь, сколько зон истоптал! — запричитал он.
Сначала компания слегка опешила, но грубый Вася, весь страшный и в наколках, нашелся первый:
— Вали отсюда, черт поганый, пока я тебе роги не поотши-бал!
— Понял-понял, — захихикал тот, — я поспать пойду, по-спать, приятного аппетитика вам! — и исчез.
Компания зачифирила, пуская кружку по кругу, вслед путеше-ствовала самокрутка...
... Чифирила компания и не знала, что Васю вскоре после вы-хода из приемника изобьют до второй группы инвалидности за ста-рые должки, что Хачик получит не пять лет, а все семь, что Рики сбежит из больнички, куда он «закосит», приедет к Степе в Сверд-ловск и грабанет его на шестьсот рублей. Ничего не поделаешь — принцип у него такой: «Наколи фраера ушастого».
Допили, докурили, Степа встал:
— Ладно, ребята, пойду-ка спать, поздно уже.
Он повернулся к своей кровати, которая стояла в другом углу камеры.
— Эй, чего это он? — удивился Степа.
— Что такое, Страдивари? — спросил Вася, зевая.
— Да этот, ну, дефективный, смотрите!
Убогий лежал под кроватью на полу и, водя указательным пальцем по решетке, как по струнам арфы, чего-то мурлыкал в нос. Остальная публика наблюдала за представлением с огромным удо-вольствием.
Вася подошел и пнул идиота по ноге:
— Ты, козел! Тебе что — свободных коек мало?
Псих хитро посмотрел на Васю, потом обвел взглядом других.
— Мне тут хорошо-хорошо, тихо, спокойненько, — прошушу-кал он.
Степа подошел к умывальнику, набрал полный таз воды, вер-нулся:
— А ну вылазь, — сказал сурово, — или я тебя искупаю!
Псих выкатился в проход и отбежал на четвереньках к двери.
Степа задвинул таз под кровать, чтобы "арфист", чего добро-го, снова не влез, разделся, повесил джинсы и рубашку, снял чехол с матраца, его он использовал вместо одеяла, положил кроссовки под голову и улегся. Кто-то уже прикрыл лампу «Человеком и зако-ном» (просто вывинтить нельзя — накажут), камера потихоньку за-сыпала.
Степа зажмурил глаза и решил вспомнить что-нибудь прият-ное, но в уме всплыл Леха-Героин, ворюга и токсикоман. Как они взяли на Привозе две «сухого» для Степы и тюбик клея «Момент» для Лехи, тот предпочитал его всякой другой дури. Леха объяснил, что не всякий «Момент» годится, и выбрать нужный — опыт требу-ется. Опыт у Героина был большой. Шатались они по Привозу дол-го, останавливались около баушек. Леха свинчивал колпачок с тю-бика, нюхал: «Не то» — шли дальше, пока не наткнулись на «то».

       * * *
       Хоть башкою о стенку стучи —
       У меня недержанье мочи.
       Политуры хлебнул сгоряча,
       И пузырь мочевой подкачал.
       Мне с упреком сказали врачи,
       Что пузырь, мол, лечи-не лечи,
       Пару граммов засадишь еще —
       Он, подлюга, опять протечет!

       Отчебучил — теперь не мычи.
       Я «бээфу» решил замочить,
       Склеит враз, если пить натощак.
       Все логично, попробуем — ща!
       Хлебанул, завалился на печь,
       Ну и что? Через час снова течь!
       Ерунда, политура мощщей,
       От «бээфу» нет кайфу ваще!

       Я, с устатку покушав борщу,
       Зарядил кирпичиной пращу,
       По витрине аптечной втащил
       И таблеток различных стащил.
       Я брючины теперь не мочу,
       Потому как с таблетков торчу,
       От восторга пляшу ча-ча-чу,
       Белоснежные тапки строчу!

Под вечер их занесло на Аркадию, расставили Степину па-латку в сухих кустах, под дно натолкали сена для мягкости. Степа усандалил обе бутылки «Ркацители» по ноль семь, Героин пить от-казался. Он в полиэтилен выдавил дозу «Момента», натянул кулек на рыло и несколько раз часто и глубоко вдохнул.
Когда Степа допил вино, у Лехи тюбик почти опустел, и он уже на вопросы не реагировал. Степа вырубился, а очнулся от дыма, едкого, черного. Оказывается, у этой сволочи началась пиромания, пока Степа отдыхал, он зажигал спички и тыкал ими в пол. Степа пьяными красными глазами различил огромную дыру под боком. Сено, слава Богу, пока не вспыхнуло, лишь тлело.
— Звездные войны! Роботы, роботы! Лучевая атака!
Степа нырнул в прохладную ночь, быстро отдышался, потом прыгнул обратно в палатку. Вышвыривая наружу гитару и шмотки, завизжал на Героина, чтобы резче вылазил. Героин добрый совет не воспринял — он продолжал "смотреть видик". Степа вытащил его за ноги, и тут палатка загорелась. Немедленно занялись кусты, по-жар начался нешуточный. «Бежим, Героин! — отчаянно кричал Сте-па, — Сейчас ментура приедет, свинтят нас!»— «Звездные войны! Роботы!» — чмондел Леха.
Деваться было некуда — или пропадать вместе, или хоть ко-му-то спастись. Степа плюнул и убежал. Утром Героин, как ничем не поврежденный, торчал на Приморском бульваре и клялся, что дос-танет палатку еще лучше и краше. Ни фига не достал, скотина...

...На ноги упало воющее тело, Степа проснулся. Давешний мужичонка, закрыв ладонями лицо, дергался, подтягивал ноги к жи-воту, сжимался в комок. Над ним навис длиннорукий Вася и оттяжно, размеренно вбивал левый кулак ему в ребра, правый — в почки.
— Будешь, падла? — удар левой. — Будешь? — удар правой. Голос у Васи по-садистски спокойный. «О-о-о!» — стонал мужичок.
Степа мгновенно выдернул ноги, сел в угол кровати.
В большом проходе стоял Рики, остальные молча наблюдали экзекуцию.
Потом выяснилось, что несчастный идиот бродил и бубнил без перерыва. Ему несколько раз матом посоветовали спать — ноль эмоций, вот и результат.
— Тащи черта сюда, — просил Рики, — я тоже почешусь!
Вася выволок мужичка в проход, они с Рики встали с двух сторон и начали работать ногами: удар — мужичонка переворачи-вается на левый бок, с другой стороны удар — на правый.
— Стой, Рики! — скомандовал Вася. — Его надо «опустить».
Истязание прекратилось.
Вася взглянул на Степу, приглашающе махнул рукой:
— Паганини! Иди, мы его подержим.
Степа, конечно, не оранжерейный цветок, и сам дрался, и его били, и даже толпой, но ей-Богу, такой жестокости — прицельно но-гами в пах, в почки, в солнечное сплетение, — до сих пор ни разу не встречал... Он ошалело замотал головой, и, к счастью, загремел засов.
Заглянул Шилом Бритый.
— Что за шум, задержанные?
— Да вот, гражданин начальник, — нытливо начал Вася, — этот задержанный, которого вы привели, по полу катается, воет, спать не дает. Уберите его в другую камеру, а то мы за себя не ру-чаемся!
Сержант понимающе ухмыльнулся:
— Эй, ты, ко мне!
Идиот перевернулся на живот, встал на четвереньки и быст-ро-быстро, как собачка, подбежал к сержанту.
— Выходи! — приказал Шилом Бритый, и тот выскочил за дверь.
Через полчаса примерно из камеры напротив раздались зна-комые вопли, там уже другие избивали беднягу.
— Во псих! — удовлетворенно сказал Вася. — Попал, куда не надо!

       КАК ПОПАДАЮТ В ПАРИЖ

По пьяной лавочке меня хватает за душу страшный комплекс Агасфера, хоть я совершенно точно не еврей. У каждого наблюда-ется тяга к перемене мест, особенно весной, но кто-то себя переба-рывает, кого-то держат неотложные дела, семья, и тому подобное.
Меня ничто удержать не может: гитара на плече, в кармане несколько сигарет, денег — ноль, и — на вокзал.
В паровозе «Урал» проводниками работают студенты, у них это вместо стройотряда, они ребята свои, так что вписаться — про-блем нет. Сутки я пою свои песни, пью их водку, а рано утром — вот он, Казанский вокзал, Москва.
Друзей здесь хватает, но в последнее время я приезжал к са-мым близким, Аркаше с Людой, в Химки.
В то роковое путешествие доехал до Москвы в состоянии крайней депрессии, потому как перед этим бухал неделю, дома не появлялся, что с женой и дочерью — неизвестно.

       * * *
       Ты снова напялил костюм и галстук,
       Одолженные у серьезного друга.
       Ты снова домой побежал сдаваться
       К любящей и нежной своей супруге.

       Супруга неделю сидит без денег,
       А ты по ночам орешь: «Ура!»
       Голодный ребенок ревет в колыбели,
       А ты веселишься! Ох, дурак...

       Ты глупыми песнями всех замучил,
       Ты стекла побил в незнакомом окне,
       Ты снова пропил половину получки,
       И снова не помнишь — с кем и где.

       А чем это кончится, знаешь, парень?
       Все проще простого, один вариант:
       Ты будешь шататься на грязном вокзале
       И в урнах беляшики собирать!

Люда меня покормила яичницей, напоила молоком и попро-сила быть паинькой — не очень на Арбате надираться. Мы с Арка-шей загрузились в электричку и поехали каждый на свою работу: он — в институт, я — до станции «Смоленская».
Неплохо можно заработать на Арбате. Я, бывало, догонял рублей до шестидесяти в день (если такую цель поставить). Но орать приходилось вовсю, система потогонная, без перерыва — час-полтора. Остановишься — публика разбежится, и основные твои денежки плакали, останется мелочевка, которую в процессе концерта бросили. Но, знаете, когда чувствуешь, что концерт пошел, толпа большая собралась, то и самому петь в кайф, работаешь с удовольствием.
Чего я терпеть не могу — это халтуры. Приедет какой-нибудь хлюст с двадцатирублевой, облепленной голыми бабами гитарой, мало того, что играть не умеет, у него еще и ни голоса, ни слуха. Кинет ему заезжий крестьянин полтинник из жалости, не останавли-ваясь, — хлюст доволен. А профессия-то скомпрометирована! Этот приезжий и ко мне так же отнесется, блин.
Я редко пою чужие песни — дело принципа. Настоящий улич-ный певец должен выражать свое что-то, а не чужое. Приходилось выступать и в залах, и на частных концертах, так называемых «до-мушниках», но все-таки улица мне больше по душе. Здесь ведь как? Не хочешь слушать песни — проходи мимо, и баста. Остаются те, кто понимает, а уж они-то относятся к певцу с уважением.
Не кокетничая, скажу, что у меня в Москве, Питере, Одессе на уличных концертах собиралось до двухсот человек.
Старался.
Так и на этот раз. С самого начала все пошло по плану: встретил старых друзей, для голоса хлопнул с ними немного порт-вейна и — завелся. Сразу собралось человек сорок, и еще прибы-вали и прибывали. Я заливался соловьем, между песнями травил анекдоты, меня спрашивали из «зала» о трудовой биографии, твор-ческих планах и т.д. Полтора часа как сквозняком сдуло. Шляпа уже полная бабок, я слегка охрип и остановился.
— Спасибо за внимание, господа, — говорю, — и за финансо-вую поддержку, уверяю вас — эти деньги пойдут не в фонд КПСС. Перерыв на двадцать минут, потом подходите, продолжим.
Поставил гитару к стеночке и сел попить со знакомыми и не-известными пива.
Подходит откуда-то Красный, я его хорошо знаю с прошлых гастролей, и просит, хрипло так:
— Братан! Выдерни у меня надфиль из спины, я тебя «Агда-мом» угощу.
Смотрю — мама моя! — у него и вправду под правой лопат-кой напильничек торчит.
В это время появляется с другого боку дама в годах, в лисьем манто, в браслетах, с немыслимой прической. Одним словом, как заметил незабвенный Михаил Афанасьевич, — иностранец, то есть иностранка.
— Простите, пожалуйста, — с неподдельным акцентом во-прошает, — те песни, что вы сейчас пели, кто их автор?
— Пардон, — отвечаю, — ан момент! Тут человек, кажется, умирает! — оборачиваюсь, — Красный, слушай, ведь нельзя выдер-гивать, кровь хлынет! Тебе быстрее к врачу надо!
— Ну их в баню! — заявляет, — Он неглубоко сидит, я чую. Гопники, сволочи... Дергай, а то «Агдаму» жутко хочется!
«Чё ему будет? — думаю, — Он же пьяный вдребезги».
Выдернул.
Красный плечами перетряхнулся и полез во внутренний кар-ман за пузырем.
— Да, мадам? — говорю интуристке, — Автор песен — я. Пою свои песни.
— Ах, как замечательно! — восклицает, — Я записала кое-что на магнитофон, — показывает портативный «Филлипс», — А почему бы вам не попробовать спеть свои песни в Париже? Там очень бла-гожелательная публика... М-м?
Кто стоял рядом и слушал беседу, засмеялись. Я тоже так улыбаюсь:
— И в самом деле, чего это я? Поеду-ка в Париж, слабаю!
Ребята ржут. Красный сует мне в руку «Агдам», а иностранка в манто недоуменно взирает на веселье.
— Разве у вас, — спрашивает, — уже оформлены документы для выезда?
— Нет, — отвечаю уже серьезно, — просто я пошутил.
— Ах, пошутили! — обрадовалась, — Тогда позвольте, я про-демонстрирую эту запись своим друзьям в русских ресторанах. Если они говорят «О`кей!», я высылаю вам приглашение.
Впоследствии выяснилось, что с записью — все это надува-тельство, и вызвала меня мадам совсем для других целей, ясно — для каких. Что поделаешь, если она, как бы это помягче выразиться, не совсем в себе и вообразила чёрти-что. Отсюда печальные такие последствия: поскольку у мадам в голове заблуждение — я, за-блудший, еду в Париж...
Она записала мои данные, и где-то в декабре пришло заказ-ное письмо с приглашением. Месяц разборов в районном паспорт-ном столе, ОВИРе, и у меня, наконец-то, в кармане загранпаспорт.
Двадцать второго апреля сажусь в паровоз «Москва-Париж», меня провожают Люда, Аркаша, Шурик. Я, как Остап Бендер, эле-гантно пьян, в купе со мной армянка, чем-то ушуганная (неужели я такой страшный?), на каждой границе будят и проверяют багаж. А границ до хера: Польша, Восточная Германия, Западная, потом Бельгия и, наконец, — здравствуй, прекрасная Франция! Сорок ча-сов от Белорусского вокзала Москвы до Норд де Гар Парижа.
... Из всей поездки отчетливо помню лишь огромную световую рекламу в Берлине: "Водка Горбачев".

Степа объявил голодовку! На очередной раздаче блюд он по-дошел к сержанту, сопровождающему банщицу (она еще и повар), и вручил лист бумаги с заявлением об отказе от приема пищи. Сер-жант прочитал, пожал плечами:"Что ж, когда ослабнешь, через шланг покормим. Не боись, помереть не дадим, не в концлагере!"
В камере к степиному заявлению отнеслись серьезно и с ува-жением: вспоминали разные случаи голодовок в тюрьмах, и, полу-чается, ничего хорошего не выходило. Кто сам снимал голодовку, а кого относили к врачам и кормили через зонд. Результат один — голодовка себя не окупала.
Три дня Степе просто очень хотелось жрать. На четвертый он почувствовал некоторое облегчение. Голод поутих, появились лег-кость в мыслях и сознание собственной значимости.

 
       Стрелок

       Жжет, будто песок в глазах,
       Двоится, плывет прицел.
       Я цели не вижу, я очень слаб,
       Но я обнаружу цель,
       обнаружу цель!

       Ложе в щепы, приклад не в упор,
       И порох на полке подмок.
       Но право на выстрел я взял — и горд,
       Не каждый из нас стрелок,
       не каждый стрелок!
       
       Я горд, что лежу на холодном снегу,
       Не двигаясь и не дыша.
       Не каждый может! А я — могу!
       Мой выстрел — единственный шанс,
       единственный шанс!

       Единственный шанс доказать, что не трус,
       Что я не сыграл отбой.
       Неважно даже, что я промахнусь,
       Важно, что выстрел — мой,
       что выстрел — мой!

       Я выбрал в жизни снег и риск,
       А кто-то — покой и постель.
       Пусть мне не достанется ценный приз,
       Главное — цель в прицел,
       цель в прицел!

       И пусть ружье разорвет в куски,
       Осколки войдут в висок!
       Но кто-нибудь скажет, что я отступил?
       Никто! Я нажал курок,
       я нажал курок!

Что движет поступками человека? — рассуждал Степа, — Долг? Воспитание? Черта с два! Сколько самых известных в исто-рии подонков имели прекрасных, любящих родителей, получали ве-ликолепное образование и манеры джентльмена. А повзрослев, этот эстет и светский лев, чихнув-не утеревшись, становился диким псом. А получив власть, посылал на смерть миллионы людей. Во Вьетнам, на Беломорканал или в Освенцим. Да еще сам любил смотреть, как корчатся подвешенные за ребро на крюк...
...Нет, господа! Поступками людей руководит врожденная, ге-нетическая, пусть и неосознанная, Мораль. Могу я убить человека? Только в порядке самообороны, случайно. Или могу хотя бы исполь-зовать наемника для убийства? Нет, не могу, как бы мне этого ни хотелось. Пусть мне какой-то козёл мешает жить до последней сте-пени, пусть я от него на стенку лезу, ненавижу так, что аж скулы сводит, — но убить его я не могу. И дело тут не в опаске, мол, поса-дят. Ха-ха! Не надо мне ля-ля тополя. Можно грохнуть клиента так, что полследа не найдут!
Все дело в Морали. Не путать, кстати, с совестью. Совесть кратковременная штука — помучает и перестанет. А Мораль на всю жизнь. Она говорит: «Хоп! Табу!» — и все, этого ты уже никогда не сделаешь, нельзя!
Или. Могу я кончить жизнь самоубийством? Только в белой горячке, сумасшедшим. Дедушка Горький долго трепался на тему: «Что есть самоубийство? Смелость или трусость?»
Глупость! Вот что это такое!
Да, да, описывайте мне сейчас ситуацию, когда самоубийство — единственный выход из положения: окружили враги, если пойма-ют — будут пытать: «Сколько в дивизии штыков и сабель?!» Терпи, ёлы-палы! Вдруг Чапай пойдет в атаку и освободит?! Что тогда твой суицид? Глупость!
Один знакомый три раза вешался. Ходили слухи, что при этом он испытывал эрекцию. Домастурбировал, осел! В четвертый раз его из петли вынуть не успели, так и склеил ласты!
Тут Степа почувствовал, что его голодовка — это и есть мед-ленное самоубийство, а значит — офигенная глупость. К тому же выяснилось, что заявление сержант никуда не передавал, пайки вы-дают в камеру на всех, о том, что Степа постится, начальство и не подозревает. Вот гады!
Степа снял голодовку.
«Мы пойдем другим путем! — думал он, схряпав овсянку и все недоеденные сокамерниками засохшие куски хлеба, — Но каким путем? Чего же боятся эти суки?.. Суки... — в мозгах у него возникла расплывчатая ассоциация, — Хм, суки... Ну конечно, СУКИ! Средне-Уральское книжное издательство! Пресса! Вот чего они боятся!»
Степа немедленно сел писать разгромный фельетон в газету. Главным героем был он сам.
«Братья-журналисты выручат, если передам в довесок запис-ку, где все объясню, не зря же я два с половиной года на журфаке околачивался! Эх, нехилая должна получиться заварушка!»
Ни хера из этой затеи не вышло, между прочим, потому что письмо в редакцию отправить так и не удалось...

       РЕДАКЦИЯ "РУССКОЙ МЫСЛИ"

Топая в правильном направлении и нормальном состоянии (или наоборот) по Шам-де-Елизе, непременно упрешься в Триум-фальную Арку. И тут-то, по правую руку, во дворах — редакция ста-рейшей эмигрантской газеты «Русская мысль». Я пришел туда на-меренно в трезвом виде. И зря. Вся редакция давай на меня косяка давить: а не стукач ли, а не из ГБ ли? Обычная квартира в четыре комнаты, прямо у дверей — ксерокс, справа — Александр Петрович Гинзбург, усатый и бородатый, пожилой, весь седой, но крепкий. По-читал мои вирши: «Ладно, зайдите на днях, обсудим».
Через три дня я приперся уже поддатый, и Гинзбург поотмяк. Видит, что я свой в доску, не «рот фронт». Ну что, будем публико-вать, говорит. Я мысленно прыгнул до потолка и немедленно возбу-дился на прозу. Прибежал домой и за полдня сделал, прямо на ма-шинке, которую мне крестная подарила, рассказ из своей армейской жизни под названием «Таракан».
Когда я с трудом на английском пересказал «Таракана» Вивь-ен, она опешила:
— Как? Разве можно пить антифриз?
— Сам, — отвечаю, — не пил, но лично наблюдал процесс.
— О-о-о, — плачет, — поур рашенс!
Я говорю:
— Это мы-то, русские, — бедные? Да если одну десятитысяч-ную нашей тайги пустить под пилораму, то Францию можно будет всю накрыть одной большой деревянной крышкой.
— О-о-о, — плачет, — не возвращайся в Россию, мон шер, плюнь, а?
— Нет, — говорю, — родная! Во Франции пусть живут фран-цузы, а я все-таки — русский, блин!

       * * *
       Париж хорош, но лишь единственным числом,
       Так не гоните снова мальчика в Париж,
       Ведь он кабачным там останется певцом,
       Претензий много будет, результата — шиш!

       Он там отравится здоровою едой,
       Истреплет нервы все комфортным бытиём,
       И он жены себе там не найдет такой,
       Чтобы пилила и жрала его живьем.

       Пинают мальчика в Париж со всех сторон.
       За что? Не надо! Он воспитывался здесь!
       Какой дурак покинет милый свой дурдом,
       Раз без дурдома он на свете не жилец!

Поздно вечером, когда в камере угомонились, Рики подсел на кровать к Степе, толкнул его в плечо, чтобы очнулся, и зашептал:
— Страдивари! Ты скоро выходишь на волю, слушай, помоги! Зайди в магазин, адрес я тебе дам, найди там одну бабу, имя я ска-жу потом, и передай ей от меня комсомольский пламенный, и так далее. И расскажи, что со мной случилось, а она уж знает, чего де-лать.
— Ладно, — подумав, согласился Степа, — Бу-зде. А если я ее не найду?
— Тогда мне труба, — опечалился Рики, — Ты вот что... Мы ведь с тобой кореша... Не побоишься рискнуть слегка?
— Давай, не тяни.
— Если с этой бабой облом, сходи на Привоз и купи хотя бы пару-тройку полотен для железа. Потом сюда придешь и кинешь их в окошко к нам. Но сначала меня позови втихую, чтобы только я их видел.
— Ты это серьезно? — удивился Степа, — Порешил эти жа-люзи распилить?
— Нет, — ухмыльнулся Рики, — такую хреновину не распи-лишь. Я стену расковыряю. Тут же мягкий ракушечник, да и раствор, который блоки скрепляет, — фуфло. Пару кирпичей вынул и — адью. А мне когти во как нужно рвать, срок-то большой грозит, а ес-ли тот зимбабец, которому я черепушку в общаге раскроил, живым из больницы не выберется, то вообще хана.
Степа — человек покладистый, да и задание не такое уж сложное. Вон, жена Стаса подкидывает чай да конфеты всякие, и вроде ничего, не поймали.
— Сделаю, — твердо пообещал он, — если все будет в нор-ме.
— А что может быть не в норме? — и Рики вытащил два вну-шительных бычка.
Закурили. Степа коротко, экономно затягивался — продлял удовольствие.
— Ну а вдруг меня еще на месяц продлят, если не выяснили, кто я такой?
— Ты им все верно про себя сказал?
Степа кивнул.
— Так тебя еще по пути сюда в РОВД проколотили. Не со-мневайся, седьмого выйдешь. Давай, братан, выручай, я в долгу не останусь.
Рики продиктовал Степе имена и явки, затушил чинарик — он уже длиной был не больше миллиметра, — хлопнул Степу по колену и ушел к себе.

       Ярмарка

       Ярмарке — занавес.
       Тянет назад и вниз
       В коробе трын-трава —
       Наторговал.
       Что не пошло с лотка —
       Бросил, отдал за так,
       Не утаил: карман —
       Гниль да дыра.

       Если б ограбили
       В поле, в дороге ли,
       Если убили бы —
       Нету вины!
       А получилось: сам
       Вынес товар купцам.
       Враз облапошили,
       Продешевил.

       Можно пускаться в пляс —
       Все, что нажил, — растряс, —
       Цепи с собак рубить,
       Что здесь хранить?
       Больше не гнет хребет
       Красный товар вперед:
       Тянет назад и вниз.
       Всё — занавес!

Сон у Степы прошел. «Да-а, дела, — думал он, — побег — штука сложная. Как бы самому не влететь. Если у окошка поймают, для начала челюсти вышибут, а потом уголовное дело пришьют. А куда деваться? Пообещал — надо действовать!»
Степа засмеялся: вспомнил старую историю студенческих времен. Была у них на факультете легендарная тройка охламонов: Вова, Шура и Сережа. Постоянно с ними случалось нечто, что потом переходило в ранг народных былин и передавалось от старших кур-сов к младшим. К примеру, играл Сережа с друзьями в «ляпки» на стройке (было уже тогда чуде этой в перьях девятнадцать лет), про-валился в лестничный проем и упал прямехонько на копчик. А через некоторое время у него натурально начал расти хвост. Сделали операцию, хвост отрезали, но слухи просочились, и народ с разных факультетов ходил смотреть в дверную щель, как Сережа стоит на лекции по стойке смирно и конспектирует, положив тетрадь на спе-циальный пюпитр.
Но Степа помнил и другое приключение, еще пострашнее: как три мушкетера местного масштаба делали побег. Жили они в то боевое время на втором этаже, в знаменитой общаге на Большако-ва, семьдесят девять. И как-то на тебе, такое горе: во время оче-редного загула у них стали подходить к концу запасы винного погре-ба («Плодово-выгодное» по рубь ноль две). Да ко всему прочему у Шуры от вина случилось расстройство желудка, он периодически бегал в туалет, но на дружеские советы бросить пить эту гадость не реагировал. В пятый Шурин рейд — все кабинки заняты, а он уже на пределе, добежать до другого туалета не хватит самообладания. Поэтому, не размышляя, он открывает окно, выставляет задницу в теплый весенний вечер и, облегченно вздыхая, осуществляет есте-ственный акт к неудовольствию гуляющих влюбленных пар. Затем возвращается в компанию и, как ни в чем ни бывало, присоединяет-ся к очередному тосту.
Хорошо. Вино кончилось. Но деньги есть, и магазин пока от-крыт. Но на вахте баба Юля, через которую в данном состоянии без скандала не прорвешься. А скандалы совершенно ни к чему — за-просто вышибут за аморалку.
— Делаем побег! — пьяно резюмирует Вова, — По пожарному шлангу.
Вытаскивают из ящика в коридоре шланг, идут в туалет, один конец привязывают за батарею, бухту выбрасывают наружу. Вова, как инициатор, спускается первым и только на земной тверди обна-руживает, что весь в поносе. Мат разносится по всему студгородку и даже дальше: «Какая б.... насрала на стену?!»
Шура, нет чтобы придурку помолчать: «Ой! Я ж забыл преду-предить... Очки ж были заняты!» — «Спускайся! — беснуется внизу Вова, — Я тебе ..!»
Пока происходил диалог, Сережа бежит с ведром к умываль-нику, наполняет его водой, чтобы сполоснуть стену. А так как коор-динация у него нарушена, он выплескивает все это дело на голову разъяренного Вовы. Вова в первую минуту ошеломлен, а потом с сопением и нечленораздельным бормотанием лезет по шлангу вверх. Уже рука его протягивается к подоконнику, уже четко слышен матерный шепот, как вдруг шланг случайно отвязывается от бата-реи, и Вова, дико воя, летит вниз. Шмяк! Приземлился. Полежал не-много. Встал. И спокойно так говорит:
— Ну все, щас достану динамита и взорву эту такую-то обща-гу к такой-то матери. Вместе с вами и бабой Юлей.
Кое-как они потом помирились. А куда, опять же, друг без дру-га?
...Степе в эту ночь снились уолт-диснеевские мультики.
— А еще можно дернуть через больничку, — утром, завтракая овсянкой, говорил Рики.
— Точно! — сказал Вася, — Тебя в больницу сержант приво-зит и пристегивает наручниками к какой-нибудь железяке, сам идет документы оформлять. А спецы мне рассказывали, что наручник открыть стержнем от шариковой ручки — плевое дело.
— Да проще из палаты сдернуть, там же лохи, а не охрана! — вступил Стас.
— А как же в больничку-то попасть? — спросил Степа.
Тут Рики оглянулся по сторонам, потом пошарил в своем мат-раце и вытащил тонкий ножичек, показал Степе.
— Видишь? Надежнее всего закосить на самоубийство. Бе-решь такую штучку, потом... задери майку.. оттягиваешь кожу на жи-воте, — он схватил пальцами Степину жировую складку, — и проты-каешь. Кровь идет, ты на полу, в руке перышко, глаза закатил. А ко-реша уже бьют в дверь и кричат: «Начальник! «Скорую»! Страдива-ри себя в живот пырнул!» Всё. Тебя увозят.
— Да-а! Изобретательно! — удивляется Степа, — Можно па-тент требовать!
— Тут главное, — продолжал Рики, — не переборщить с но-жом, а то схватишь заражение или кишки случайно проткнешь, и вместо воли — здрасьте, сосновый ящик! А потом кладбище.

       КЛАДБИЩЕ СЕНТ-ЖЕНЕВЬЕВ-ДЕ-БУА

Сейчас, ребята, история невеселая, хотя и в ней хохм хвата-ло.
Дело было так: хоронили какого-то важного эмигранта и, ви-дать, очень хорошего человека, потому как на отпевание в храм Александра Невского явились чуть ли не все знаменитости из рус-ских парижан. И сам Ростропович сидел на ступенях храма, играл на виолончели и плакал. Плакал, господа! Это ж надо прожить так, чтобы над твоим гробом плакал великий маэстро! Такие дела.
А знаете прикол про Ростроповича? Мне его Вова рассказы-вал. Приезжает Ростропович еще в те, советские, времена в какую-то глухую деревню с заданием нести культуру в крестьянские массы. Концерт должен состояться вечером в местном клубе, и вот те раз, заболел, а может, самогоном траванулся пианист. Ансамбль «вио-лончель-сопровождающее фортепиано» нарушен. Что делать? В творческом коллективе переполох, так как если концерт не состоит-ся, благодарная публика разорвет всю труппу в ремки. И не потому, что шибко любят классическую музыку, а просто из-за концерта еще и кино про шпионов отменили. Ситуация критическая. Тут кто-то, осветитель или администратор, вылазит и говорит: я, мол, все фор-тепианные партии знаю, но отлабать сумею только на аккордеоне, в пианино я не Копенгаген. Черт с ним. Быстренько отрепетировали, сыгрались, притопали в клуб. Под лузганье семечек, дым самокру-ток и бульканье в стаканах зазвучала вечная Музыка в долбаном бараке. Ростропович халтуру никогда не делал, играл, как всегда, непревзойденно. И плевать ему было на зевающую аудиторию. Тут к сцене, где-то в середине уже концерта, подваливает бухой мужик в ватнике, властным движением дирижера останавливает очередной вдохновенный пассаж виолончели и, кашляя матюгами, орет: «Эй, ты, на скрипке! Хорош, твою мать, пиликать! Дай спокойно гармошку послушать!»
Извините, немного отвлекся.
Толкнула меня в затылок мысль — повидать знаменитые мо-гилы. Я уже до этого был на кладбище Пер-Лашез (там, кстати, Джим Моррисон и, как ни странно, Нестор Иванович, который Мах-но, похоронены), но православное кладбище — под Парижем, и до-бираться туда довольно долго. Сначала «эрээр» (электричка), потом еще автобусом. Но тут, на счастье, случилась оказия. Друзья на тач-ке собрались в том же направлении и говорят: туда тебя забросим, потом, часа через три, заберем, засеки время. Замётано! Подъеха-ли к воротам с православным крестом, я высадился, сделал друзь-ям ручкой, они укатили.
Так вот ты какое, кладбище Сент-Женевьев-де-Буа! Внутри, прямо по курсу от ворот, маленькая церковь, рядом колоколенка. (В церкви этой один из служащих — бывший штабс-капитан врангелев-ской армии, очень душевный дядька! Мне он много чего рассказал-показал. Вот, между прочим, интересная одна штука: «Помните, — говорит, — пьесу Булгакова «Бег»? Михаил Афанасьевич все пра-вильно описал, но один очень важный факт опустил, по каким при-чинам — понятно. А факт такой: когда советское правительство по-слало своих комиссаров на Галлиполи и через них гарантировало полную амнистию белогвардейцам, вернувшимся на Родину, очень многие ведь возвратились. А их после высадки в Крыму, уже обезо-руженных, строили в шеренгу и: «Рассчитайся! Каждый десятый — шаг вперед! Направо! Шагом марш!»... до ближайшего «дикого» пляжа. Там расстреливали. Остальных, конечно, в Сибирь, лес ва-лить.»
Этот дядька мне открытки подарил с видом церкви, колоко-ленки, мемориала Белому Воинству. Потом их в любимом Сверд-ловске кто-то стырил).
Слева от церкви, чуть в глубине, стоит небольшой домик смотрителя. Его супруга, тоже эмигрантка, пожилая, аристократич-ная, доброжелательная дама, подвела к карте-схеме и показала, где те могилы, которые меня интересуют.
Тарковский, Бунин, Белое Воинство, Галич...
Земля здесь стоит дорого, и поэтому среди эмигрантов такая практика в ходу: с разрешения родственников можно хоронить сво-его близкого в чужой могиле. Просто раскапывают старую могилу и ставят гроб на гроб. Может, потом, когда наберется достаточная сумма для откупа своего клока земли, делают перезахоронение. Ну а близкие родственники все, конечно, в одной могиле. Юсуповых, к примеру, аж сразу пятеро.
Бунин: из белого твердого камня крест, почему-то католиче-ский, без нижней косой перекладины, такая же белая плита.
Тарковский. Деревянный крест с металлической табличкой. Может, сейчас что-нибудь поблагороднее поставили? Плиты нет, обычный травяной холмик.
Мемориал Белой Гвардии: целая аллея, одинаковые гранит-ные плиты, в центре — ступенчатый гранитный конус с именами полководцев, которых в свое время очень хотели видеть на Лубян-ке. Хрен вам: вариант с Красновым больше не повторился.
Могила Галича: черный каменный крест, черная плита, на ней золотом сверху имя его, внизу имя жены Ангелины, посередине: «Блажени изгнани правды ради». Это точно, тут Христос в самую точку, как всегда, попал.
Пока ждал машину ехать обратно, сидел на скамеечке у церк-ви, а в голове крутилось: «Блаженны изгнанные правды ради». И вот — результат:

       Посвящение Галичу

       Им места не нашлось тогда ни пяди
       В стране, где правят воры и дегенераты.
       Будь прокляты те, кто судил за правду!
       «Блаженны изгнанные правды ради!» —
       Сияет золотом на черном камне,
       Французским золотом — по-русски, вот что страшно!
       Ну, кто еще в чужую землю ляжет?
       Дай Бог, чтоб не тебе такую яму!
 
       Дай Бог, дай черт, дай кто-нибудь ума нам
       Последний грош собрать на паперти России!
       Пропало — не вернуть, но может, хватит силы
       Не вырвать с мясом наши рваные карманы?
       Наверное, не хватит, ситом воду
       Не удержать — не подставляй ладони.
       И льется, льется, льется в бак бездонный
       Талант росийский самой высшей пробы!

       Эх! Размахнись, рука!
       Эх! Раззудись, плечо!
       Во все колодцы — харк!
       Нам это нипочем!
       По морде хлесть — себе,
       Да с развороту — хрясть!
       Эх, раз! Да еще раз!
       Еще много, много раз!

Во второй раз я попал на Сент-Женевьев-де-Буа по настоя-нию двух наших девонек (они тоже приехали по приглашению). Сна-чала отнекивался, мол, машины нет, трястись «эрээр», да автобу-сом, то-се... «Мы тебя сфотографируем, где захочешь», — пообе-щали. Тут я сдался, и не зря. Потому как в тот раз познакомился с уникальной личностью — отцом Селиваном. Он бывший священник, сейчас на пенсии, ходит по кладбищу добровольным гидом, про-свещая советских забредших туда туристов. В поводу у него ориги-нальный мопед, ни до, ни после я такого не видел, чтобы двигатель был присобачен к вилке переднего колеса.
Заходим в ворота. Я, как опытный, веду своих по правой ал-лее к Бунину. Смотрим — небольшая толпа окружила дедушку в старенькой рясе, с упомянутым выше агрегатом, он им чего-то рас-сказывает. Подходим ближе, слышу фразу:
— Ну, хорошо. Я вам все показал, теперь идите прочь, а то следующая партия дожидается.
Мужики в кожанках его благодарят и расходятся.
Отец Селиван — шикарный парень. Во-первых, он не берет за свою работу с туристов деньги, а это огромная редкость на Западе. Во-вторых, он рассказывает о тех, кто лежит под землей, такие ве-щи, о каких вы нигде больше не услышите и не прочтете. Нет, пой-мите правильно, — ничего гнилого, ничего из слухов, а только то, что он точно знает, потому что со многими ныне покойными был лично и коротко знаком.
— Вот Юсупова могила, — подвел нас к невзрачному дере-вянному кресту. На кресте пять табличек — сам Юсупов и родствен-ники, —Приличный был мужчина, вежливый, внимательный. Но од-нажды мы с ним повздорили. История такова: он выпустил книгу, где детально изложил свою биографию, и в частности, описал убийство Григория Распутина. Все бы хорошо, но он опубликовал много фото-графий. Я ему говорю: «Феликс! Это же неприлично, когда ты опи-сываешь ужасную смерть Распутина и тут же на фотографии си-дишь, улыбаясь, с ним в обнимку!»
Отец Селиван покачал головой и повел нас дальше. По доро-ге разговаривали о разном.
— А вы знаете, — спросил он, — такого поэта — Рождествен-ского?
— Лично не знаком, — отвечаю.
Отец Селиван кивнул.
— Он сюда приезжал, и мы беседовали, как вот сейчас с ва-ми. И мемориал Белой Гвардии произвел на него такое впечатле-ние, что он сочинил стих и даже выслал мне потом машинописный экземпляр. Вот, пожалуйста, — и, вытащив из сумки листок, протя-нул мне.
Стихотворение это я уже читал — чисто просоветская тема, дескать, довыеживались, господа офицеры! Теперь лежите здесь, а не на Родине.
— Вы должны знать этот литературный термин,— сказал отец Селиван, — Когда у автора другой автор украл кусок текста для сво-его опуса — называется плагиат. А если наоборот, когда автору при-писывают свой текст, это что?
— Честно признаться, — стыжусь я, — ...А-а! Вспомнил! Ком-плимация — вот как!
— Так я и сделал комплимацию. Обратите внимание на по-следние четыре строки.
Здесь я еще раз подивился талантам отца Селивана. Заклю-чительное четверостишие переворачивало измышления автора с ног на голову. Смысл стиха совершенно менялся: несколько слов, и становилось понятно, какая сволочь виновата в трагедии русского офицерства.
Уже в Свердловске смотрел какую-то передачу по телеку о Париже, и там, Бог ты мой! — отец Селиван! Здоровья ему большу-щего!

Скажу вам как родным: Степа подсознательно даже был рад, что его посадили. Причина простая: человек должен испытать все — и тюрьму, и суму, и войну.
Тюрьма — вот она. Сума? Об этом смешно говорить, по-скольку Степа по жизни с колом по двору. Война? Степину армию с мордобоем и учениями в Гороховецком районе, где он чуть не подох зимой, забытый на НП, можно с натяжкой считать за войну. К этому комплекту Степа пережил еще и смерть — двадцать две минуты комы, когда его пьяный раздолбай слегка проткнул хлебным тридца-тисантиметровым ножичком. Одним ударом пробил желудок, селе-зенку, легкое и сердце. Хорошо, попался хирург грамотный (из кремлевской больницы, кого-то там на на операционном столе заре-зал, его и перевели на периферию, а так — отличный специалист). Если бы не он, Степа бы точно крякнул, но спасибо доктору: разре-зал вдоль и поперек, и пациент выжил...
С утра в камере начался переполох. На утренней проверке присутствовали, кроме старых знакомых ментов, два мэна в кожан-ках и темных очках и растрепанная развязная девка — эти рассмат-ривали зеков, как плантаторы негров на невольничьем рынке. Степа наметанным глазом определил: киношники или телевизионщики. Так и оказалось. Снимали эпизод в камере из фильма «Фанат-2», и нужен им был уголовник поколоритнее. Выбрали Васю. Подрисова-ли ему еще пару татуировок фломастером, и Вася ушел на «кино-площадку» — в соседний номер. Вернулся возбужденный, в ореоле славы, только что нимба вокруг башки не наблюдалось.
— Не, мужики, — авторитетно басил Вася, — сначала-то он себя четко поставил (это он про первую часть «Фаната»), а вот по-том опустился. Жаль парня!
Обсуждение длилось до поздней ночи. Вася рассказывал, как он наехал на Фаната, когда того завели в камеру, и как Фанат его отколбасил. Нарисованные татуировки Вася решил пока не смывать — выполнены были очень профессионально, и Вася уже подумывал перевести их на тело в постоянную форму.
В компанию подсел Стас, одессит, которого закрыли на вся-кий случай, чтобы не попался на глаза Горбачеву.
— А вот у нас, ребята, в семьдесят шестом была комедия по-хлеще ваших фильмов, — начал он страшную историю, — Тогда пересылкой была баржа, всех зеков держали в трюме до отправки по этапу. Жара, мухи, помещение битками набито, воды, суки, дают мало и вонючую, в общем — полный колорит. Со мной рядом сидел какой-то чукча косорылый, так тот каждый час отойдет в уголок и трет себя, вздыхает, на стенку брызжет. Окружающие на него прямо восхищались — откуда столько потенции присутствует? Вот как-то раз подходит этот секс-пулемет к Шубе (был такой рецидивист, здо-ровенный бугай, кривой на правый глаз) среди бела дня и просит, чтобы Шуба поработал насосом. А Шуба сидит набычившись, видно, скучно ему, посмотрел и дружелюбно так отвечает: «Ладно, только я всасывать не буду, а почавкаю, договорились?» Тот, козел, радост-но улыбается, кивает. Толпа недоуменно на Шубу взирает: чего та-кое несет, перегрелся, чай? А Шуба — парень с юмором, схватил чукчу за конец, сунул в рот, откусил головку и выплюнул ему в харю. Визгу было! Хуже, чем на Привозе, когда карманника ловят. Чукча свой огрызок одной рукой зажал, кровь как из поросенка недорезан-ного хлещет, другой шарит под нарами — любимую часть тела ищет и орет при этом: «Дохтура зови! Зови, однако, совсем умру!» Кто посердобольней, постучались в люк, спросили фельдшера. Тот пришел, узнал, в чем дело, чуть с сознания не выключился от здо-рового смеха. А пострадавший дурак тычет ему двумя обрубками, плачет как грудной: «Пришей, пожалста, денег много дам!» Фельд-шер ему кровь останавливает и отвечает: «Как я, оленевод, это пришью, я же не Елизаров, чуешь?»
Потом я Шубу на зоне в очередной отсидке встретил, подо-шел, поздоровался. Разговорились, ну, мне неудобно так, впрямую, ту экстравагантность вспоминать, я ему намеком: «А помнишь бар-жу в семьдесят шестом, чукчу?» «А-а, — перебивает, — это которо-му я «икс с многоточием» откусил?! (Даже не стесняясь, при всем честном народе заявляет). Дак он еще своим останком потом пы-тался покайфовать в уголке, придет на нары, плачет: «Плохой Шуба, всю радость лишил!»
       
       Про несчастного червяка

       С начала сотворенья Мира шло всего четыре дня.
       Господь потер свои морщины и взглянул в леса-
моря:
       «Чего-то точно не хватает, не пойму, ну хоть убей!
       О! Сотворю-ка я по паре разных птичек, рыб, зве-рей!»
       Каждой твари дал по паре,
       А червяк не вышел харей,
       Ни супруги, ни подруги,
       Хоть ложись да помирай!
       
       И вот зверюшки все по парам разбрелися в тиши-не,
       Сидит червяк, несчастный малый, и мечтает о же-не.
       «На что же это все похоже? Надо Господа молить:
       Подумаешь, не вышел рожей! Неплохой я парень ведь?
       Боже правый! Дай мне пару!
       Хоть кого, хоть дней на пару!
       Без потомства, как без солнца —
       Должен, право, понимать!»

       Молитвам Отче Наш не внемлет, хоть ты все их прочитай.
       Клепает он Адама с Евой — на червя ему чихать.
       Пошел червяк, залез под поезд, без жены жизнь — чепуха.
       Его разрезало по пояс: раздвоило червяка.
       Вот те здрасте! Стало пастью
       То, где раньше хвост болтался.
       Без супруги, без подруги
       Есть дите у червяка!
       Это ж классно! Вот бы, братцы,
       Так и людям размножаться:
       Ни разводов, ни раздоров —
       Жизнь бы стала хоть куда!

Степа к тому времени отсидел уже две недели, всего наслу-шался, и его от Стасова рассказа даже не передернуло. А компания дружно хохотала, лишь Вася слушал невнимательно, улыбался рас-сеянно, все разглядывал «киношные» наколки.
Утром обнаружилось, что картинки расплылись от пота, ночь была душная. Вася расстроился и пошел мыться под краном. Его грудь и руки стали бледнее и неказистее. Ходил по камере весь со-мнамбуличный. Степе его даже жалко стало.
— Вася! — окликнул его, — Ты в шахматы играешь?
— Играю, Страдивари, — вздохнул Вася, — и неплохо.
— Давай слепим! — предложил Степа, — А то все нарды да нарды.
— Давай! — так же обреченно выдохнул Вася.
Заметано. Степа начал катать из хлеба тесто, часто смачивая слюной, а Вася жег в постирочном тазике газету для окраски черных фигур.
Влажный мякиш раделили на две части, одну из них смешали с сажей, получилось черное тесто. Степа с Васей — скульпторы не ахти какие, но фигуры все же различимы, только вот конь никак не удавался — как подсохнет, у него башка отваливается. Пришлось примириться с безголовыми лошадьми.
 Вася проиграл четыре партии подряд, с интересом взглянул на Степу:
— А хорошо играешь, Страдивари! Я-то в свое время был чемпионом барака.
— Да у меня еще в детстве был первый разряд, — скромно ответил Степа, — Меня из-за шахмат один раз чуть даже не застре-лили.

В семьдесят девятом, в шестнадцать лет, Степа впервые на-пился по-настоящему. То есть он и раньше, конечно, поддавал, но не так чтобы очень, если бы мама усекла — то туши свет, бросай гранату: женщина была строгого воспитания и ничего лишнего сыну не позволяла. А тут летом два Степиных друга, Андрюша и Сережа, решили поехать на андрюшину дачу. Степа должен был присоеди-ниться позже, вечером, с последним автобусом. Раньше он бывал на этой даче только раз, потому дорогу запомнил плохо, и со стан-ции его понесло совершенно другой тропой, по которой ходить не рекомендовалось. Шла тропа мимо деревни Половинка, населенной соответствующим элементом.
Был дождь. Степа накрылся гитарой, как зонтиком (струнами вниз, конечно, чтобы вода внутрь не попала), и топал себе поти-хоньку, хлюпая промокшими кедами.
— Эй! — окликнули его с главной авеню Половинки, — Гита-рист, сыграй чё-нибудь!
Под деревом стоял молодой мужчина с авоськой, набитой таджикским портвейном, и дружелюбно махал рукой. Степа в те благословенные времена еще ничего не боялся, подошел под дере-во и с ходу зарычал Высоцкого.
— Во даешь! — обрадовался Белый (так он представился), — Хлебни-ка для сугреву и давай еще.
Степа треснул приличную дозу из горлышка, захрипел пуще прежнего, в мозгах с голодухи сразу зашаяло.
— Пошли ко мне! — восхитился Белый, — Там ребята ждут, попразднуем!
Степа очутился в доме, где сидели Коля и второй, тоже Коля, но однорукий. Общались они без мата, пили стаканами портвейн, слушали Степины песни, хлопали его по спине и уверяли, что кто Степу обидит, независимо от пола, возраста и социального положе-ния, — тот покойник.
Веселье затянулось. Белый уже несколько раз сбегал к шлан-боям пополнить запасы, а Степа устал тошниться за перила крыль-ца. Тут однорукому Коле взбрендило поиграть со Степой в шахматы. Расставили фигуры, вместо белой ладьи на доске лежала здоро-венная свинчатка с выдавленным «Веселым Роджером». Степа вы-играл две партии, а третью Коля доигрывать не стал. Когда Степа опять пошел пописять и поблевать, он из сеней услышал разговор.
Коля однорукий: «Дай, Белый, ствол!» Белый: «Не дам, Коля, еще застрелишь кого!» «Дай, Белый, в натуре, хочу показать этому шахматисту!» «Откуда ты знаешь, кто он такой? А вдруг вложит?»
Степа мухоментально протрезвел, потихоньку зашел в пер-вую комнату (те сидели во второй, смежной, за занавеской), взял гитару и — ноги в руки! Сейчас-то он, конечно, понимал, что никто его за проигранную партию убивать не собирался, но... все-таки, все-таки, все-таки...

— Слушай, Страдивари, — раздумчиво сказал Вася, — а по-чему ты совершенно чистый, без единой наколки? Это ведь, пони-маешь, некрасиво!
Степа усмехнулся и вычурнулся:
— Твоё мнение — на теле необходима какая-либо эмблема, подчеркивающая индивидуальность носителя?
— Во-во! — Вася потер руки, — Хочешь, чего-нибудь нарису-ем?
Если бы Степа так не страдал от тоски, он бы отверг эту идею не задумываясь, но сейчас мысль о татуировке показалась забав-ной.
— Тогда, — решительно сказал он, — хочу на левом бицепсе — сердце, пробитое гитарой!
Толпа жутко заинтересовалась, все кинулись делать эскизы, вырывая друг у друга единственную ручку. Степа рассматривал ри-сунки и один за другим отвергал.
— Плохие вы, братцы, художники, — резюмировал он разоча-рованно, когда последний рисунок полетел на пол, — Наколка ведь на всю жизнь, так неужели я себе такую похабщину на живом орга-низме позволю?
— Ну и ходи, как некрещеный! — плюнул Вася.

       КРЕСТИНЫ В ХРАМЕ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО

Володя как-то возмутился, что креста на мне нет, и это уже позорище невыносимое: продолжать жить потенциальным комсо-мольцем. А я ответил: дескать, не виноват, что родился в такое славное героическое время, когда церковь обходили за километр, поэтому крестили меня значками с Лениным.
Разговор происходил в «Балалайке» за музыкантским нашим столиком, и начался он так, для развлечения, не всерьез, и время от времени прерывался — то Володю, то меня вызывали работать на сцену.
— А вот мы тебя окрестим! — сказал Вова, — И не сопротив-ляйся!
— Во-первых, кто это — «мы»? — наехал я вызывающе, — Второе: я не сопротивляюсь, сам — «за», вверх руками и ногами, как таракан после тапочка. Но, Вова, наверное, это деньги немалые, а где я их возьму?
Тут Володя давай ухмыляться , видно, идея ему все больше и больше нравилась.
— Чушь, старик! — хлопнул он меня по плечу.
Его позвали петь, а я пока размышлял, в чем же чушь?
Подошла племянница Ольги Липавской: идем, мол, за наш столик, а то Ольга в расстроенных чувствах, с Пьером поссорилась, вот ты и подействуй на нее успокаивающе. Пришли, сели, хлопнули по рюмке, закусили блинами с тарамой (тарама — это перемолотая со всякими приправами икра, дорогое, зараза, блюдо, но Ольге пле-вать, поскольку в печали). Я сижу совсем отключенный, а Вова поет «Любовь», центровую свою вещь.
— О чем задумался, детина? — выводит меня из транса Оль-га.
Я ей передаю беседу с Вовой, излагая те же денежные про-блемы.
— Чушь, старик! — говорит она, развеселившись: мысль по поводу моих крестин ее тоже зацепила, — Чушь! Платят за весь процесс — за сами крестины, за последующее празднество — кре-стные отец и мать. Но дело это серьезное — выбрать крестных. Ну, отец, ясно, Володя, а вот о матери хорошо подумай, понял?
— Чё тут думать? — говорю спокойно, подперев кулаком фи-зиономию, — Ты и будешь моя крестная.
Она маленько растерялась:
— Эт-то, конечно, мне самой нравится, но ты все же сообра-жай, подхожу ли я тебе.
Отвечаю:
— Если я тебе подхожу — такой сынок, которого в тюрягу-то вряд ли примут (ошибка, ошибка!), ты мне на все сто подходишь!
Тут причаливает отлабавшийся Володя, его уже приветствуют как родственника. Сначала Володя не врубается, что к чему, а когда понимает, начинает потирать руки и улыбаться. Меня немедленно ликвидируют за музыкантский столик — будущим родителям необ-ходимо посекретничать. Минут через двадцать окончательная судьба моя решена. Я призываюсь обратно.
— Значит, так, — авторитетно и непререкаемо заявляет Во-лодя, — Все будет проходить по первому разряду. Венчание, то есть, тьфу ты черт! — крещение в крупнейшей православной церкви Франции и даже всей Европы — в храме Александра Невского, — Он важно поднимает палец, — После — шумный, но культурный стол человек на пятнадцать-двадцать пять-тридцать, пусть будут только самые близкие, да, Ольга?
— Умгу... — уже заранее сомневается Ольга.
— Вопрос с нательным крестом. Какой тебе лучше — золотой или серебряный?
Я конфужусь — это ведь очень дорого, и тут озаряет:
— Не надо! — решительно говорю, — Не надо ни того, ни дру-гого!
— Что-о?! — Вова.
— Как?! — Ольга.
— Опозорить нас хочешь?! — вместе.
— Ребята, ребята, ребята! — почти кричу, — Выслушайте! Есть такой Христианский союз молодежи, а там можно попросить нательный крест (пусть простой), освященный у Гроба Господнего в Иерусалиме!
Победа полная, возразить на это нечего.
— Вот это, — говорю с торжеством, — и будет по высшему разряду.
Папе с мамой в угол меня ставить не за что, я иду петь на сцену «Поспели вишни в саду у дяди Вани»...

Христианский Союз Молодежи — благотворительная органи-зация, имеет свои отделения во всех крупных городах мира. Задача у нее простая: сеять разумное, доброе, вечное, в частности — рас-пространять религиозную литературу, особенно среди нас, тупоры-лых советских туристов.
Я зашел в комнату, уставленную книгами от пола до потолка. Сидят две молоденькие девушки, одна в веснушках, другая в квад-ратных пластмассовых очках. Документы у меня не спрашивают, и так ясно, кто я. По нормам могу взять бесплатно пять любых книг.
— Знаете, девчонки, — говорю, — я профан в этом деле пол-ный. Вы мне сами чего-нибудь посоветуйте.
— Пожалуйста! — говорит та, что в очках, — Стандартный набор для начинающих: вот Библия (шикарное голландское издание на тонкой рисовой бумаге, в конце цветные фотографии Иерусали-ма, карта путешествий Иисуса), потом Часослов, Псалтырь, «Жив Бог», Сергей Булгаков.
— Ну, спасибо, — говорю, уже груженный литературой, — по-читаю на досуге. Да, кстати, я тут креститься собираюсь на днях...
Они в улыбках расплываются и из ящика в углу достают за-ветный нательный крестик.
— Освящен у Гроба Господнего! — торжественно вручают, — Берегите его. У нас мало осталось, но раз такое дело...
(Не сберег ни фига, оторвали с цепью при очередном загуле в журналистской общаге, уже в Свердловске). Пришел к Володе до-мой, гордо показываю подарки, а он, естественно, давай напрягать-ся:
— Я тоже бывший советский! Я тоже хочу!
— Да не паникуй, — успокаиваю, — Там ведь документов не спрашивают, зайди, улыбнись в бороду — и все хорошо.
Потопал он туда, я его сопровождаю. Заходим. Вова отрепе-тированно улыбается, а я представляю его девушкам:
— Подгайнов. Владимир. Позавчера из-за Железного занаве-са.
А Вова уже по полкам глазами рыщет, он — битый воробей, не проведешь! И ведь узрел, ребята, узрел на дальней полке Биб-лию в каком-то особом красном сафьяновом переплете. Но тут его обломили.
— Э-э, нет, нет, — решительно грудью встали обе молодые христианки, — это только для священников. Вам нельзя!
— Ну, на нет — суда нет, — горько ухмыльнулся Володя, за-брал стандартный набор, и мы распрощались.

       * * *
       Оставьте веру в эфемерного Творца:
       Иконы — доски, размалеванные скверно.
       Когда Христа снимали мертвого с креста,
       Из всех живущих жив он был одним из первых.
       Оставьте веру в Небеса, а в Человека —
       Примите веру!

       Да, было дело: Веру возвели в порок.
       В то время Ложь была в чести, а Правда в тер-ниях.
       Ослабла Вера, получила злой урок.
       Ее ломали, били, ни во что не верили,
       Железом Веру выжигали, но она
       Осталась Верой.

       Не стоит верить в миллионы громких слов,
       Оставьте громкие слова для лицемеров.
       За Веру многие взошли на эшафот,
       Вели их те, кто громче всех кричал: «Я верую!»
       За Веру молча погибают, оставаясь
       Верным Вере!

Храм Александра Невского — шикарное здание на рю Дарю. Строилось оно в прошлом веке, и довольно споро. Как рассказыва-ют, когда наши солдатики еще отлеживались после ранения в па-рижском госпитале и не могли уехать на Родину, они попросили у российского правительства прислать православного священника, поскольку вокруг сплошь ксендзы да пасторы, нормального попа — фиг. Приехал батюшка, посмотрел — непорядок, церкви-то нету! Службы он пока проводил где придется, в тех же казармах да госпи-талях, но мужик оказался энергичный — и давай-ка бомбардировать письмами Петербург: «Шлите денег, надо храм православный стро-ить!» И в самом деле — надо: из наших — кто женился на местной, кто так решил остаться (именно в те времена, после очередной на-полеоновской кампании, открылся в Париже первый русский ресто-ран «Медведь»), людям, уже гражданским, вроде неприлично без божьего дома.
Дали кое-какие деньги из государственной казны, заложили первый камень на улице Дарю. Потом наш батюшка поехал в Рос-сию и там по разным ярмаркам пускал шапку по кругу, и народ день-ги давал! Вроде бы, есть ли дело русскому крестьянину или купчине до какого-то там Парижа? Есть, оказывается: земляки-то наши там, помолиться им пойти некуда, так что сыпь, ребята, в шапку попу кто сколь не жалко, пусть церкву строит — дело святое! И ведь насыпа-ли столько, что хватило и землю откупить (а это приличный кусок, да еще в центре Парижа!), и саму храмину отгрохать, и еще какую!
Вот и есть куда прийти русскому человеку душу очистить. Но на этом дело не кончилось. Появились первые православные фран-цузы, которые по-русски ни бум-бум, а службу надо вести так, чтобы всем понятно было, о чем поется-говорится.
Пришлось под храмом подвальчик оборудовать, где для французов проводятся литургии на ихнем языке. И по сей день французы там молятся.
Знаете, братцы, что бы там ни говорили, но к Господу Богу я отношусь с почтением. Хотя на крестинах мне было смешно. Осо-бенно когда Вова вторил своим басом отцу Евгению : «Аминннь!» Накинули на меня поверх вельветового коричневого костюма белую рубашку (так положено), обвели вокруг купели с молитвами, ну а потом было «ваще»! Я, естественно, не выучил «Верую», пришлось читать с листа, а когда отец Евгений надевал мне крест на шею, то замешкался, шепчет: «Не могу застегнуть замочек» (это на цепке), и меня, видать, на нервной почве смех разобрал, а смеяться, конечно, нельзя — ситуация, блин, серьезная. Все-таки застегнул, обряд за-кончился. Присутствовали: Норбер, две японки (как зовут — не пом-ню), понятно — Вова, Ольга с Пьером, мои и их друзья.
Праздновали в столовой, тут же, на территории храма. При-топали, расселись, все сначала прилично, чин-чинарем. Отец Евге-ний еще раз предупредил: «Ребята, курить здесь нельзя!» Это до третьей дозы было. Потом уж песни заорали, веселье пошло на полную катушку, и он махнул рукой: фиг с вами, курите, только в форточку, втихую.
Минут через сорок японки запросились домой: «Игор! Ви маст ту гоу!» «Ну, должны идти, так должны, — подумал, — правы они, не русские же!» Проводил до ворот, воздушный поцелуй, и — аривуар!
Праздник был — о-го-го! Коля, сын Лили (это которая свинти-ла из Болгарии, певица, а он — оперный баритон, приехал в Париж подлечиться, что-то с кровью не в порядке, но голосище!), такую арию исполнил — я думал, стены рухнут!
Очнулся я, ребята, дома, хоть с похмелюги, но в самом деле — что-то светлое в душе, может, потому что крещен?

Мало событий было у Степы в тюряге, очень мало. Собствен-но, что можно описать — не так уж интересно. Ну вот, к примеру: как курят веник? Может, занятно, но жутко противно. А дело в чем: пом-ните те времена, когда работяги бастовали из-за отсутствия в мага-зинах курева? А теперь представьте нашу тюрьму? Те, кто выходил на работу, подбирали чинарики и, понятно, делились со всеми ка-мерами. И тут случилось — нет табака. День, второй... Курильщики поймут, что такое недостаток никотина в организме.
Поначалу толпа отвлекалась разговорами, игрой в нарды, чифиром, а потом взвыли — кури-и-ить!
И веник пошел в расход.
Делается просто: обычный веник распотрашивается, и из ка-ждого стебля добывается белая сердцевина, мелко измочаливает-ся, заворачивается в газету — сигарета готова! Пых-пых, ах — кисло во рту, как после уксуса, но дым, дым!
— Степа! — сказал пожилой бичующий матрос Костян, — Ты скоро выходишь. Поклянись, что зайдешь по адресу, я тебе напишу, где, возьмешь табак и принесешь нам. Лады?
— Поц буду! — хрипло выдыхая самокрутку, ответил Степа.
— Ну, пошли чифир пить, — успокоенно сказал Костян, а по-том вдруг снова возбудился, — Проклятая страна! Долбаное прави-тельство! Дай покурю!
Попил Степа чифиру — нет, не полегчало. Щас бы «голуазу» или «житанос». Или «беломору». Или бычок с остановки «Совкино». Не-е, надо бросать курить! Чтоб они все, падлы, сдохли! На кой я фиг вернулся?! Хоть бы на фронт куда-нибудь, там курево дают и жратву нормальную... Короче, у Степы был полный сумбур в голове.

       Лирическое отступление о чифире

"...Когда Степа был уже на свободе, он попал в компанию наркоманов. Клево! Их — двое пацанов и две девки. Хата. Двухкон-форочная газовая плита. Такая картина: на одной горелке четверо мострячат «мульку» для внутривенного вливания, на второй наш Степа варит чифир. Степа после чифира слегка возбужден, переби-рает струны на обшарпанной гитаре. Ему общения хочется, а толпа укололась и лежит кайфует. Безобразная дисгармония. Вот потому Степа оттуда свинтил.
Свинтил он с хаты днем, в первой половине, едет себе на трамвайчике. Жрать охота! И, как на грех, деньги есть, но в магази-нах — тишина. Вышел на повороте, запеленговав какую-то продук-товую лавку.
— Нету, — говорят продавщицы, — ни хрена. Хочешь поесть, вон чайная на пригорке.
И улыбаются чему-то, стервы, промеж собой. Степа, понятно, ни ухом, ни рылом, заперся в чайную. За столиками сидят целомуд-ренные дяди, тихо между собой беседуя.
— Мне, пожалуйста, чаю, — попросил Степа толстую буфет-чицу, — но как можно крепче, — тут он смутился, — чифир. Я запла-чу. И четыре сосиски с соусом. И яичницу из трех яиц. И хлеба пять кусков. Корочки.
Буфетчица сказала почему-то «хм-м» и уплыла на кухню.
Говор в зале смолк. Все смотрели в спину Степе, да так, что он это физически ощущал.
«На бандитов вроде не похожи, — не оборачиваясь, напря-женно думал Степа, — чего это они меня рассматривают, гады, а? Может, гитара понравилась? Да нет, дрянь гитара. Джинсы вон на жопе порваны. Денег у меня — три рубля оклад, сразу видно».
Буфетчица принесла заказ, отсчитала сдачу, с интересом зыркнула на Степу. Он, смущаясь, сел за свободный столик и под-черкнуто интеллигентно, без чавканья, не давясь, схряпал завтрак.
На выходе к нему подкрался один из завсегдатаев и, нежно тронув за плечо, спросил:
— Простите, юноша, вы... э-э... здешний?
— Нет, — удивился Степа, — А что, запрещено — нездеш-ним?
— Что вы, что вы! — заизвинялся мэн, — Всегда рады, захо-дите, если будете мимо!
На Приморском Степу просветили:
— Ты что, шизанулся? Это ж «голубой» кабак!
— Джаз! — Степа отхлебнул водки, — Лучше попасть в «си-нюю» яму, чем в «голубую», — и занюхал кулаком..."

— Заходишь в парадное, — втолковывал ему адрес Костян, — там поворот направо. Туда не ходи. Иди прямо. Щель увидишь и полуподвальные окна. Три штуки. Стучись в среднее. Баба высунет-ся страшная. Не пугайся, когда зарычит на тебя. Скажи ей твердо: от Костяна. В приемнике сидит на Овидиопольском. Табак у него в комнате под койкой, набей, мол, кулек полиэтиленовый и рубаху дай чистую из шкафа. Парню, мол, тарабанить еще долго. Она даст, ну остальное, Паганини, уж на твоей совести.
Степа оскорбился:
— Я, Костян, в своей жизни пятикопеечного пирожка не украл, понял? Пошли веник потрошить.
— Нету там уже ни хрена, — умирающе отозвался Рики с кро-вати, — Потрясите девок через «кормушку», они в коридоре какие-то матрацы латают.
У «кормушки» уже околачивался Вася и через щель напраши-вался у временно задержанных девок на комплименты. Девки всхо-хатывали, но втихую, не привлекая внимания дежурного.
— Ладно, чего его отвлекать, — джентльменски заметил Сте-па, — давай покурим эрзац.
— Давай, — вздохнул Костян.
Они вытащили тазик с испыханными до предела веничными самокрутками, мелко изорвали продымленную бумагу и набили си-гарету. Щипало глаза жестоко, сигарета после каждой затяжки вспы-хивала маленьким злым костерком. Затянулся и тут же дунул — погасил его. Да-а, невесело.

       
       Жалоба

       Деградирую, ребята, опускаюсь я.
       Будет лучше? Что вы! вряд ли! Нет, — фан-тазия.
       Я живу лишь настоящим, не гляжу вперед.
       Что там будет, как там дальше? Наплевать, и всё!

       Я в постели просыпаюсь с криком ужаса.
       И спокойствие оставило, и мужество.
       Встану ночью и курю на унитазе я.
       В горле ком, трясутся руки — безобразие.

       А любимая жена, моя избранница,
       Говорит мне иногда, что я, мол, пьяница.
       Но тоску я заливаю раз в полмесяца.
       Как не пить? Ну, извиняюсь! Лучше вешать-ся!

       Вы простите, братцы, мне: в слезах я пла-ваю.
       Что поделать, человек — созданье слабое.
       Жизнь — матрац, такой кошмар, идет по-лосками.
       Вот Земля: сегодня шар, а завтра плоская.

— Знаешь, Паганини, — натужно откашлявшись, сказал Кос-тян, — я снова насчет табака. Ты пойми, это ж не бесплатно. Ты и себе горсть-другую отгреби, не стесняйся.
— Сейчас, застеснялся, — вытирая слезы, ответил Степа, — Бесплатно, — он показал на парашу, — можно только в дырку гля-деть.

       СМОТРОВАЯ ТРУБА НА ЭЙФЕЛЕВОЙ БАШНЕ

По всему Парижу фейерверки затмевают неоновые вывески, на каждом более-менее приличном углу сколочена эстрадка, и — рок-рок-рок: музыканты лысые и патлатые, одетые в рваное и во фраки с кис-кисными манишками — праздник, кажись, Великой ре-волюции. Слава Богу, нет демонстрации с транспарантами, как у нас, французы веселятся немного по-другому.
— Всё! — говорит Петрович еще днем, — Сегодня в рестора-не народу не будет, народ бухает на улице. Закрываемся.
Персонал скипнул, остались мы втроем — я и Петрович с же-ной. (Француженка, по-русски ни бе, ни ме, ни кукареку, но женщина душевная. Она меня одна поддержала, когда я Петровичу предло-жил: давай, мол, спою «Ой, мороз-мороз...» два куплета по-французски, тут мне помогли перевести ребята, а потом уже полно-стью буду петь перед публикой на русском. И нашим, и вашим будет приятно. Петрович послушал: «О, ле фруа, ле фруа, но мё фе пар-фуа...» — не врубился, говорит, а жена его закивала — все поняла и горячо убеждала Петровича, — пусть споет. «Засмеют, — ответил, — Да во французском даже понятия такого — «мороз» — нету. «Хо-лод» — есть, а чтобы трескучий мороз? Да где ж они его видели?» В общем, заглохла эта идея. Ну и наплевать).
— Поехали, Игорек, с нами, — говорит Петрович, — вот тебе сегодняшняя зарплата, — и дает сотню.
— За что? — спрашиваю, — Я ж не работал!
Но деньги, конечно, взял. Деньги — они такие падлы, всегда ой как нужны! Вот некоторые говорят: не помешают. Лицемеры, блин, поганые! Не помешают! Жизненно необходимы — это я пони-маю!
Да. Так насчет денег. Когда я приехал в Париж, в кармане у меня было четыре тысячи двести сорок франков. Тогда меняли (не знаю, как сейчас) семь рублей на сутки. Приглашение на тридцать дней, франк стоил десять копеек по курсу, так что — считайте. Но! У меня не было обратного билета, да шмотья, понятно, нужно было купить.
Поэтому я основной капитал не тратил на развлечения, а жил на зарплату.
Между прочим, мужики в «Балалайке» советовали: ты, гово-рят, засунь купюру под струны у колков, когда на сцену идешь, пуб-лика будет понимать, что тебе нужно чаевые в гитару толкать, в ре-зонатор, а это будет больше, чем твоя зарплата за день. И больше не в один, может, раз.
Нет, братва, не выпрашивал я таким образом чаевые, не хо-телось почему-то, но все равно пихали деньги, и прилично, что, че-стно признаться, было очень кстати.

       Злой Блюз

       Когда мне холодно, я надеваю пальто,
       Когда мне жарко, я хожу босиком.
       Я ненавижу очереди за вином
       И поэтому иду в гастроном напролом.
       У меня есть друзья, про которых говорят
       По «Голосу Америки» и «Би-би-си».
       Есть знакомые — меня всегда опохмелят
       И даже дадут мне денег на такси.
У меня есть всё!
У меня нет ничего!

       Я не люблю эту толпу, она молится на франки.
       Мне бросают чаевые, хотя я и не просил.
       Но ведь отсюда не сбежишь, здесь нет Сибирско-го тракта.
       И я должен улыбаться и говорить: «Мерси!»
       Мне говорят, что повезло, ведь я увидел Тур Эй-фель,
       Я осматривал Лувр, я заходил в Пантеон,
       Но в голове крутилось только: "деньги-деньги-деньги".
       Чтобы с волком жить, нужно выть, как он!
Я смотрел на всё!
Я не видел ничего!

       Я должен падать мордой в грязь, чтоб потом быть князем,
       Сначала унижаться, чтоб потом задрать нос.
       Но я хочу быть человеком не после, а сразу,
       И я плюю на «мерседесы» со своих двух колес.
       И я скорее допущу, чтоб кто-то мне в карман за-лез,
       Чем в чужой карман свою руку запущу.
       И пусть я трижды дурак, но ни разу не подлец,
       Я не меряю семь раз, я отрезаю как хочу.
И пусть у меня нет ничего!
Я-то знаю: у меня есть всё!

...Едем втроем на петровическом «ситроене», любуемся на праздник. Красиво. Садимся за столик в кафешке, на воздухе. Пет-рович заказывает нечто деликатесное и (гулять так гулять!) бутылку «Вдовы Клико». Посидели, попраздновали, поговорили о том о сем.
— Прогуляемся? — предложил Петрович.
Дотопали до Эйфелевой башни, купили билеты на второй ярус, третий не работал — ремонт какой-то, лифт нас медленно поднял. Да-а, видуха: с моим почтением! Обошел весь периметр: киоски тут всякие с сувенирами, ну с гамбургерами, конечно. А на третьем ярусе, говорят, даже ресторан есть, где постоянно околачи-вался Бальзак. Ну, это древний прикол: его спросили: «Чего, брат Бальзак, все время на Тур Эйфель околачиваешься?» Он в ответ: "Ненавижу, мол, такое паскудное для любимого города сооружение, а кабак на нем — единственное место в Париже, окуда эту долба-ную башню не видать».
Так вот. На перилах установлены смотровые трубы, чтобы на город в хорошую оптику глядеть. Кинул в щель два франка, там шторка внутри «щелк» — и любуйся пять минут, потом снова шторка «щелк» — до свидания, время истекло.
(Ха! Отвлекусь на минутку — вспомнил еще одну хохму по по-воду «щелк».
Я бегу по какому-то парку в поисках туалета, у меня, пардон, понос. Кругом люди разнаряженные ходят, ни одного хипаря ни на-встречу, ни сбоку, так что спросить не у кого. Подлетаю к полисмену:
— Туалите, сел ву пле!
Смотрит он в мои отчаявшиеся глаза, кивает подбородком в конец аллеи:
— Ля ба.
Подбегаю. Стоит цилиндрическая конструкция светло-коричневого цвета, сбоку щель для монет. Щелк, вжжик: дверь упол-зает в пазы, из «дабла» выходит мэн. Я пытаюсь протиснуться внутрь. Шиш! Вжжик, щелк — дверь закрыта. Пихаю два (или боль-ше) франка в щель, ни фига — дверь не открывается. Слышу: внут-ри журчание и шип. Понял! Идет дезинфекция. О, мать их за ногу с их гигиеной! Сейчас бы в чисто поле, в метель, в мороз под минус тридцать, но скорей, скорей!
Как я, ребята, не обосрался, сам не понимаю. Но дождался-таки. Шипы-скрипы прекратились, дверь ускользнула: заходи, мол. Я с рычанием туда ввалился, дверь не успела еще закрыться, а я уже оседлал унитаз и наслаждался. Тут еще музыка ненавязчивая заи-грала, тепло, хорошо, пахнет дезодорантом...
Цивилизация!)
...Продолжаю. Я купил бутерброды и сувенирчик в киоске, по-просил на сдачу мелочи, чтобы в смотровую трубу толкать, и пошел по кругу: в одну посмотрел, в другую. В третью кинул, припал глазом — что такое? Шторка не щелкает, то ли заклинило, то ли еще чего. Разозлился не на шутку, как врежу по трубе кулаком! И что вы ду-маете? Шторка внутрь куда-то провалилась, и смотрел я через эту оптику сколько влезет, а не пять минут по графику. Не расчитана западная техника на наших. Да что там говорить! Там, в Париже, сколько в гостях ни бывал, ни разу не видел, чтобы даже по телеви-зору стукали. Чуть что у них не ладится — вызывают ремонтника.
Дикари-с.

Степа постирал джинсы, майку, вымыл кроссовки, голову, вы-просил у Васи запрещенный в камере бритвенный прибор, побрил-ся. Короче, суетился, как таракан на веревочке, ведь завтра: свобо-да-свобода-свобода! И — «БОНЖУР, ОДЕССА! (почти что мемуа-ры).»

       * * *
       Денег нет — такая штука,
       Расплачусь фирмовой шмоткой.
       Подвези меня до Дюка —
       Я хочу там выпить водки.
       Наплевать, что нет закуски —
       Сигареты не отрава.
       С бывшей Малой Арнаутской
       Отвези меня к платанам.
Пора припомнить, брат, пора,
Как по парадным и дворам
Лихие делались дела
В былые времена!

       Посмотри, вон там, где спит бич —
       В этом самом переулке
       Знаменитый Рабинович
       Промахнулся пулей в Мурку.
       Соломон, его соратник,
       Подходил к мадамам с тыла,
       Заменял манто на ватник,
       Чтобы часом не простыли.
Пора, братан, признать пора,
Прошла веселая пора,
Героев сожрала тюрьма,
Осталась лишь шпана.

       Справа оперная площадь,
       Опер фонари качает —
       Браги перебрал у тещи,
       А теперь ревет в отчаяньи.
       Отчего, давай-ка спросим,
       Совесть у бедняги шкалит?
       Он продался мафиози,
       Что торгуют пирожками.
Пора, братан, понять пора:
Жизнь не фонтан и не парад,
Когда толчет свои права
Такая гопота.
Но мы-то живы — вот беда!
Нам есть что вспомнить — это да,
Давай напьемся, как тогда, —
Держи стакан! До дна!

Расчет такой: «Сначала зайти за шмотками к Галке, за сумкой и гитарой, в срочном порядке заработать на Приморском деньгов на билет и сматываться отсюда в Свердловск, отлеживаться после приключений. Поцапаться с женой — ну, это обязательно! Пошто она меня не вытащила?! Конечно, она могла предположить, что я загулял где-то, но ведь не на месяц же! А вдруг я уже в морге, и ни-кому на фиг не надо!»
Впрочем, тут Степа был не прав. И жена обращалась в мен-товку, и друзья по телефону запросы делали. И что им ответили? Пра-а-вильно: такого не числится! Вот какой Степа опасный пре-ступник — без права переписки, перезвонки и выдачи под залог!
(Кстати, года два спустя он устроился на завод сначала опе-ратором газовой котельной, потом перешел в дворники в рабочей общаге, потому что чуть один раз эту котельную не взорвал, случай-но, конечно. В общаге нужно ему было прописаться, он к тому вре-мени развелся и выписался от жены. И что вы думаете? Степа сдал паспорт, его два месяца мурыжили, и потом, когда он со скандалом пришел к начальнику паспортного стола, тот ему грозно заявляет: «Ты ведь сидел в приемнике в Одессе! Вот я и послал запрос: вы-давали тебе там новый паспорт или нет. Пока ответ не придет, с пропиской придется повременить». Степа онемел. Получается, ко-гда его друзья и семья вычисляли еще по горячим следам, то «нет такого», а через два года — «ты, Степа, там числился как задер-жанный». И это уже в Свердловске! Без комментариев, а то смате-рюсь).

Народ по камерам ходил взволнованно-погрустневший, на-блюдая Степину подготовку к дембелю. Он ведь должен выполнить на воле разные поручения, которые облегчат многим горькую участь, да и жалко, честно говоря, расставаться, больно уж занима-тельно языком треплет, без него скучнее будет.
Заварили вечерний чифир, сели тесным кружком, задумчиво хлюпали горяченькое.
— Давай, Страдивари, какую-нибудь шутку на прощание, — попросили, — вдруг больше не увидимся.
— Про что вам такое рассказать, — начал Степа, — про хо-рошее, чтобы вы с тоски не зевали, как бегемот на морковку?
...В общаге как-то журналисты, Сим с Лехой, поймали белую кошку по кличке Рислинг-Закусь и покрасили красной тушью, хоте-лось посмотреть, как кого-нибудь инфаркт хватит...
А, вот еще: вспомнил старую хохму про наших трех мушкете-ров, Вову, Сашу и Сережу. Им, уже студентам второго курса, при-шлось по разным причинам выселяться из общаги, чтобы не выле-теть из Универа. Сняли они домик в районе остановки «Южная» (есть такое место в Свердловске, жильцы этого частного сектора в подавляющем большинстве нигде не работают, но пьют без пере-рыва), и наши студенты расплачивались с хозяевами, жившими в соседнем доме, жидкой валютой. Придут, бывало, супруги с крика-ми: дескать, где плата за хату?! А им в срочном порядке наливают бормотухи, и снова они лучшие друзья.
Как-то спьяну ребятишки вообразили, что у них много остает-ся пищевых отходов, и выбрасывать такое богатство нерациональ-но. Заодно грянула стипендия. Они, ничтоже сумняшеся, потопали на рынок и купили поросенка, мол, по осени в кабана превратится, тут его и грохнем. Вопрос — где поросенка держать? Элементарный выход: посадили его на цепь в собачью конуру, ошейник вокруг жи-вота застегнули. Понятно ежику, что из пищевых отходов у ребят была в основном пустая стеклотара, и несчастное животное обха-вало всю травку у будки в радиусе длины цепи плюс полпоросёнка. Время от времени сердобольная бабушка бросит из-за забора кор-ку, так он взвивался в цирковом прыжке и проглатывал милостыню, не успев еще приземлиться. От такой паскудной жизни случилась с поросенком странная метаморфоза: он вытянулся в длину и высоту, но стал плоский, как велосипед, и порос черным волосом. Когда приходили гости, то, не будучи в курсе событий, очень уж пугались. И это понятно, ведь какой бы страшный пес не выскочил из будки, все-таки ожидаемо и объяснимо, а тут вдруг вылазит непонятный зверь, монстр прямо хичкоковский, и издает угрожающие звуки. Хо-зяева сами свиньи избегали, злобная она стала и подозрительная.
После очередного загула выходят три товарища во дворик — нет этого хрюкала фигова. Заглянули в будку — лежит, копыта в сторону отбросил, устал, видать, с судьбой бороться, но пока ды-шит. Вытащили его за цепь из будки, расстегнули ошейник и с кри-ками: «Срочно зарубить, пока не сдох!» — побежали все втроем в хату за топором. Пока они там шарашились, бывший поросенок, со-брав остатки мужества, вышиб калитку и убежал. Мужики выскаки-вают — а тут такая фигня! Бегут по поселку пьяные, с топором и ма-терясь. Кто-то из особо осторожных брякнул в ментовку: мол, психи какие-то с холодным оружием население «Южной» колбасят. Менты приехали со включенной сиреной, и ребятам пришлось сутки на ближайшей помойке хорониться, чтобы в КПЗ не замели. Такая, братцы, история.
— Да-а! — сказал Рики, — Весело жили! Ну, а про Париж че-го-нибудь расскажешь?
— Как уляжемся, расскажу, — пообещал Степа, — Только уже не про Париж, а как я назад в Москву ехал.

       КАК ВОЗВРАЩАЮТСЯ ИЗ ПАРИЖА

Чтобы купить билет в загранку, нужно черт-ти сколько отсто-ять в кассе номер тринадцать Белорусского вокзала, и это единст-венная касса на западное направление. Тут же можно взять и об-ратный билет. Ну, я уже говорил, что туда у меня билет был, а об-ратно нет, не позаботился вовремя, осел! В Париже взять билет на Москву — раз плюнуть, только одно существенное различие: выкла-дывай на бочку валюту, ни много ни мало — полторы тыщи фран-ков. Есть более хитрый вариант: пошел в советское консульство, там можно купить у наших обратный билет всего за тыщу, они-то за него в Москве рубли отдавали, поэтому цену скашивают. А продают по разным причинам: кто обженился здесь, кто контракт на работу заключил, кто еще какой финт ушами сделал, короче — невозвра-щенцы.
Пятьсот у меня было, еще пятьсот взаймы дала крестная (так и не вернул, сволочь я какая!), пошел с билетом на Норд де Гар, закомпостировал на десятое июля, говорю Вивьен:
— Слушай! У меня виза кончается пятого, как бы с полицией неприятностей не было!
Она меня успокаивает, мол, в обиду не дам, пусть только су-нутся! А Вова сказал, что это вообще чушь. Тут, говорит, некоторые без паспорта живут — их же не расстреливают!
Во Франции есть, кстати, интересный закон: если ты родился здесь, неважно от каких родителей, — привет: ты законный гражда-нин республики. Там ну прямо-таки всенародный бич — беженцы из Северной Африки. Пробираются эти ребята в Париж, живут здесь на нелегалке, работают, где придется, детей рожают, вдруг — бах! — облава, и их замели. Садят всю толпу в самолет, даже дают денег на первое время, но немножко, конечно, и — вали в свое Марокко! А вот их дети, если доказано, что родились во Франции, подрастут и имеют полное право вернуться. «Париж стремительно чернеет» — что правда, то правда.
Я хотел домой. Не буду врать, серьезно — хотел. За эти два с половиной месяца много чего повидал, впечатлений хватит надолго, но ведь пора и честь знать, хватит, погулял! Да, конечно, я рассчи-тывал в скором времени вернуться, поскольку запись в студии на-мечалась и, может, даже выход пластинки, тем более предвари-тельный разговор с нужным человеком на эту тему был. В общем, много чего планировалось. Ладно, не все потеряно еще!
Собирался долго и тщательно. Вышло, что надо везти два больших чемодана с барахлом и гитару, отличную джазовую гитару с таким узеньким удобным грифом — мне ее Марк де Лючако пода-рил. Ну и, конечно, сумку с продуктами: виски, баночное пиво, сухое вино, бутерброды. У Вивьен оставил бразильскую пишущую машин-ку с русским шрифтом, клевая машинка — презент от крестной, но она уж никуда не влезала.
Позвонил в Москву, говорю: «Люда! Я двенадцатого приез-жаю, если есть желание — встречайте».
Настал день долгожданный. Приходим с Вивьен на вокзал, ждем паровоза. Она улыбается, но чувствую — через силу. «Спо-койно, — говорю, — жди меня, и я вернусь. Да что там! Вместе вер-немся! Я ребят попрошу, они тебе приглашение в Москву сделают, и подкатишь». — «Хорошо-хорошо, мон шер, — отвечает, все, что хочешь, там делай, но главное — не забудь обо мне, и скорее ди-ворс, скорее!» Да-а, а вот с диворсом, то есть с разводом-то, я ее, получается обманул, не так-то все это просто, братва.
Подали мой паровоз. Двухместное купе. Со мной едет Леня, киношник с Ялтинского филиала Мосфильма. Мы с ним сошлись в две минуты, еще поезд и ту-ту не сказал. Я в коридоре окошко от-крыл, чтобы в последний раз свою парижскую любовь обнять, а он меня за ноги держит, выпасть не дает. Ну, покатили. «Что, — гово-рю, — Леня, отметим слегка отъезд на Родину?» «Ясен пень, — от-вечает, — задача номер раз!» — «Вот, — говорю, — я тут ребятиш-кам попробовать всяких напитков везу, но их все равно до фига, за-пасы не оскудеют.» Не расчитали мы с Леней свои силы, в том смысле, что на двое суток нам еле-еле бухала хватило, да и то он уже в Бресте за водкой бегал, пока колеса у вагонов переставляли. Короче, я выпал из паровоза в Москве примерно в том же состоя-нии, как и уезжал два с лишним месяца назад.
— Аркаша! Люда! Шурик! Братишечки, привет! Я вернулся, мои любимые!



       РОМАНС

       Я приползу к твоим ногам побитым псом,
       Ведь ты молилась за меня моим богам,
       Через десяток, через сто, через пятьсот
       бед
       Я все-таки свалюсь к твоим ногам...
       Красивых слов, шумящих водопадом,
       Единственной, единственному, может,
       Совсем не нужно? — Это лишнее. Всегда,
       Поверь — всегда, всегда
       Нераспустившийся цветок из сада
       Сердца любимых воедино свяжет,
       А что такое водопад — вода...

       Все оправдания, спасибо, бьешь кивком.
       Сейчас я буду молчалив и виноват —
       Вот голова моя тяжелая на кон,
       что:
       Под такой Луной не вечна и сама Луна...
       Красивых слов, шумящих водопадом,
       Единственной, единственному, может,
       Совсем не нужно? — Это лишнее. Всегда
       Поверь — всегда, всегда
       Нераспустившийся цветок из сада
       Сердца любимых воедино свяжет,
       А что такое водопад — вода...
 
 
       
       

       B O N J O U R, О Д Е С С А!


 
Братовья и сестерьё!
Удивительное дело, я вам скажу! Читал “Алмазный мой ве-нец”, только руками разводил: когда же Сергей Есенин успевал ра-ботать над своими бессмертными произведениями, если, судя по воспоминаниям Катаева, без перерыва бухал и скандалил? Что-то тут не склеивается, это точно. Видать, очередная жена его все-таки тормозила на время, а может, сам тормозился, живой же, нормаль-ный человек — и он пить уставал.
Меня вот тут заколебало как-то это дело в корягу, плюнул, решил скрыться от собутыльников. Устроился в коллективный сад сторожем. Ну, думаю, лафа! Здесь и лес, и рыбалка неподалеку, в хате печка, собачка во дворе на цепи бегает, от хулиганов меня за-щищает, тут-то уж меня никто не настигнет, тут уж я отдохну, песен-ки попишу, здоровья наберусь, и т.д., и т. п. Фигвам, как говорят ин-дейцы! С ходу, сволочи знакомые, вычислили! Сползлись, как тара-каны, и опять пошла такая пьянка, чуть не до смертоубийства. Бы-вало, от одного друга-алкоголика кое-как избавишься, десять новых набегут. Не рассчитал я: ведь они тоже любят природу, огонек в пе-чи, и чтобы ментов поблизости не было.
Впрочем, зачем я вам плакаюсь в жилетку? Наверняка многие в таком же положении. В общем, предлагаю: на пару часов протрез-витесь и, если вы уже ознакомились с “Bonsoir, кичи!”, может, инте-ресно, как там было дальше. Так что — продолжение следует. Рас-шифровывать “Bonjour, Одесса!” смысла не имеет, тут все понятно.
Итак: “Чин!” — как говорят французы, сдвигая рюмахи.

       Степан.
       
       
       Нет, как вам нравится? Вопят: “Остановись!”
       Нельзя же так! Давно пора уж крикнуть “SOS!”
       Молчать, дубье! Я сочинил такую жизнь,
       Что ей — ей-Богу — удивился б и Христос!

Степу нашли на полу телефонной будки у магазина “Мело-дия”.
— Вы посмотрите на это похмельное выражение! — услышал он сквозь сон голос Галы, — Лежит себе, как распоследний, и что-то причмокивает.
Степа растопырил правый глаз, различил свет и две тени: Га-лу с дочерью.
— Вставай немедленно! — последовал приказ, — Пошли до-мой, каторжник!
— Позвольте вам сказать свое “Ни хера!”, — объявил Степа, — Мне и здесь хорошо... — И он снова захлопнул веко.
Дочь Галы, Ксюша, прошептала вкрадчиво-провокационно:
— Степа, а ты гитару не сломал ли?
Вот тут-то он вскочил, треснулся башкой о телефон и, шипя гадюкой, вылетел на улицу. Осмотр гитары его удивил — она оказа-лась целая, без единой трещины.
— Фу-фу, — сказал Степан, — слава те, Господи! — Он широ-ко перекрестился в сторону Дюка, — Ребята, а времени сколько?
— День, — ответила Гала, — Что там у тебя гремит?
Степа тряхнул гитару, внутри приятно зазвенело и даже за-шуршало.
— Это гонорар, — объяснил, — это я автопилотом все зара-ботанное, чтоб не потерять, туда ссыпал.
...Дома Степа сел к столу, ослабил струны и начал трясти ги-тару вниз резонатором. Руки у него ходуном ходили , что помогало процессу. На стол посыпались мятые купюры и мелочь, которую подхватывали Гала с Ксюшей.
— Всё, — сказал Степан, — можно считать.
Результат оказался удовлетворительным: двадцать три рубля тринадцать копеек, десять пфеннигов, пятидесятицентовая монета и два индийских презерватива с ушами.
— Еще якут какой-то бутылку водки в шляпу положил, но раз в гитаре ее нет, значит... — Степан мучительно задумался, — ... я эту бутылку с друзьями выпил...
— И не одну! — засмеялась Ксюша.
— Сволочь какая! — подхватила Гала, — Как же ты сегодня работать пойдешь, а? Или уж тебя, дурака такого, отмыть, опохме-лить да спать уложить?
Степа попытался закивать и замотать головой одновременно.
— Да-а! Не-е! То есть вот что! — он оживился, — Опохме-литься надо, без сомнения, а выспаться я уже выспался. Правда, все кости болят, — он похрустел сутулым хребтом, — И башка! — потрогал шишку на затылке, — Но я щас полстакана хлоп — и буду свежий, как огурчик.
— Ага! — сказала Гала, — Такой же зеленый, весь в пупы-рышках. Ну-ка, марш сначала в ванну, чучело!
Степа, качаясь, встал, потопал по коридору, на ходу уверяя:
— Ну, само собой, ну, конечно, а пока вода набирается, я в магазин слетать успею.
Он зашел в ванную, дверь за ним захлопнулась — и щелкнул наружный шпингалет.
— Мойся, поросенок! — грозно посоветовала Гала, — Пока не станешь белый и пушистый, как трезвая лягушка, ни фига не полу-чишь. Ксюша, возьми две “сухого”, полкило колбасы по два два-дцать, яиц... — голос удалился в сторону кухни. ..

...Сначала была Москва. Потом Крым и, наконец, Одесса.
Подробности об этих и других событиях.
Поскольку в прошлом году Степа сдуру сел в страшный паро-воз “Свердловск — Одесса”, где его обокрали, на этот раз он решил идти другим путем. Выгода очевидная: быстрее ехать через столицу "скорыми", чем трое с половиной суток трястись на “пассажире”, пусть без пересадок, но в вагоне с выбитыми стеклами и с грубыми, задолбанными жизнью проводниками. Так что сначала была Моск-ва.
На Арбате Степа узнал лихую новость — в Гурзуфе прово-дится панк-фестиваль, и там будет весело и здорово. И он поехал в Крым с группой “Уа-уа”. Ехали без билетов, с песнями, пыханьем чуйской анаши, ну и без винища, понятно, не обошлось. А на вокза-ле в Симфи симпатичная девчонка в драной кожанке с цепями им сообщила, что фестиваль разогнали гопники, толпа рассосалась кто куда, и делать в Гурзуфе нечего. Компания несколько приуныла, степино предложение — поехать в Одессу — было отвергнуто. Как он понял из намеков, “Уа-уа” ассоциирует этот город с чем-то не-приятным, а проще выражась, они там получили сильно в рыло. Степа скатал с ними до побережья, искупались в море, пожрали ди-кой алычи, на пляже “Артека” расстались. Степа немножко порабо-тал в Симфи, набрал сумму на билет до Одессы и встал в длинню-щую очередь в ж.д. кассу. Билетов до Одессы уже не было, но пуб-лика на что-то надеялась, хотя многие обреченно роптали. А Степа не роптал, верил в свою счастливую звезду, и — вот тебе, пожалуй-ста! Подходит дама с двумя билетами. Только рот открыла со сло-вом “Одесса”, как ее с двух флангов зажали: мужик в очках — с ле-вого, Степа с гитарой — с правого.
— Видите ли, — пыхтя сказала дама, — один из билетов у меня детский, но с местом.
Очкастый мужик уже сунул ей деньги за полный и, радостно урча, уполз в сторону, а Степа подумал: “А, на-фиг — по-фиг! — и забрал детский,— В случае чего, доплачу.” Проводницы были под-датые и не обратили внимания на степин возраст, так что он, полу-чается, денежки съэкономил. В купе Степа с мужиком ввалились одновременно; там лежала на верхней полке вымирающая бабуль-ка, а на соседней — не очень страшная педагогическая студентка.
— Сынки! — загундела басом бабулька, — Может, я на ниж-нюю ляжу? Ведь вам все равно.
— Не все равно! — отрубил очкастый Андрей, — Сейчас бу-дем бухать, закусывать и песни орать, а для этого нужен стол. Так что, мать, забейся подальше в угол, чтоб мы тебя не очень развра-тили! — и полез в рюкзак.
— Ты не смотри, что я в очках, — обратился он к Степе, — я тоже весь из себя богемный и пью не как зачуханная техническая интеллигенция. (Позже выяснилось: “богемность” его заключалась в том, что Андрюша пел в свое время в пионерском хоре), — Вот смотри, — он вынул из рюкзака трехлитровую баночку, закрытую пластмассовой крышкой да еще поверх обмотанную изолентой.
— Домашнее вино, — потер руки Степа, возбуждаясь.
— Обижаешь! — обиделся Андрюша, — Виноградный само-гон, короче — чача. Все-то мы, конечно, не выпьем, — рассуждал он наивно, сматывая изоленту, — да и нельзя. Теща жене сопроводи-тельную записку передала: “Посылаю кроме всего прочего, дочень-ка, свой коньяк в количестве 3 (трех) литров на годовщину вашей свадьбы. Проконтролируй!” Мы сейчас пол-литра отольем, а в банку водички добавим. Я, правда, уже немного добавлял, но чача крепкая — не заметят.
Поездка протекала по плану: напились, воплями и бренчань-ем на гитаре подняли свой вагон и часть соседнего, чуть не подра-лись с проводницами, потом помирились и банку допили уже с ними. На одесском вокзале вылезли пасмурные и, хмуро пожав друг другу руки, разошлись. Степа притопал к Галке, забросил шмотки и ушел искать, где бы в срочном порядке заложить за галстук. Через не-сколько дней пошел встретить жену и пива попить... Остальное вы знаете.

В Одессе два надежных места, где можно работать бродячим музыкантам: Центральный сквер и, конечно, Приморский бульвар, около Дюка. Степа, уже чистый и опохмеленный, нарисовался у ко-фейни в сквере, взял “маленькую двойную” и сел на поребрик кон-кретно и окончательно очухиваться перед концертом.
Постепенно подтягивались сотоварищи по оружию и образу жизни.
— Ты как вчера добрался? — спросила Леночка, присажива-ясь рядом, — Чудо гороховое, напился до того, что меня перестал узнавать. Где ночевал?
Степа сглотнул горькую кофейную слюну и потер мешки под глазами.
— Паршиво ночевал, — ответил, — в телефонной будке. За-шел, понимаешь, позвонить, чтоб меня Галка затащила на третий этаж, и, пока искал двушку, вырубился. Мрак... О-о-о! А вот и Шурик с Ренни!
Шурик, ленинградский хиппи в рваной куртке и с вышитыми цветочками на джинсах. Со Степой выступает в одной программе, на подхвате. С Шуриком был такой показательный анекдот. Бежит он как-то за автобусом, в руках гитара, надо заметить, довольно дрянная, обычная шестиструнка, играет глухо, кое-где не строит. И вот Шура с размаху, не рассчитав траектории, бьется этой гитарой об автобус. Что-то трескается в её внутренностях. “Уздец! — думает Шура, — Вообще играть перестанет”. В автобусе гитару осматрива-ет — видимых повреждений нет. Подтягивает струны и... Гитара звенит, великолепно строит, получился классный инструмент! Ми-лый автобус довел ее до ума.
Попили кофе, покалякали о том-сем.
— Ну, — спросил Степа, — имеется ли желание поработать?
— Работать после вчерашнего неохота, — откликнулся Шу-рик, — но деньги нужны.
Они расположились на проверенном пятачке. Начал Степа.
Постепенно скапливалась публика, в шляпе уже звенело руб-ля три. Когда на сцену вышел Шурик со своим репертуаром, Степа открыл презентованную бутылочку “Жигулевского” и сел на травку охладиться. Сзади вкрадчивый ментовский голос: “Молодой чело-век, пройдемте со мной, надо поговорить”.
Степа оглянулся, точно — мент.
— А в чем дело? — спросил бодро и вызывающе.
Настроение у Степы сразу упало, так как после спецприемни-ка ему предписывалось убраться из Одессы в двадцать четыре ча-са. Это было неделю назад.
— Здесь недалеко! — успокоил старлей, — Поговорим о тек-стах ваших песен.
Концерт прервался.
— Эй, куда музыканта забираешь? — возмущенные выкрики из толпы, — От вас когда-нибудь житье будет?!
Самые прогрессивные пошли в участок следом — спасать Степу от властей.
Мент оказался какой-то чокнутый. В кабинете он Степу, Шури-ка и Ренни посадил на мягкие стулья, предложил закурить и начал толкать речь о том, что сам-то он тоже любит самодеятельную пес-ню (Степу от этого термина передернуло), но ведь есть и запрещен-ные темы, дескать, вот послушал вас, ну разве можно такое петь про советскую милицию? Прямо патологическая ненависть какая-то!
— И за что вы нас так не любите?
       
       ***
       Мы любим вас! Вы это слышите, подонки?!
       Слезоточивый газ, дубинки, кулаки.
       Когда последний (Бог же даст!) из вас подохнет,
       То чем нам жить, с кем воевать? — Венки, вен-ки...
       Не вскроем наши вены,
       Вам в радость, — напоказ,
       Хрипим кровавой пеной:
       “Мы страшно любим вас!”
       Мы любим вас, как сталь должна любить закал-ку,
       В огонь и в воду — на-ка, получи булат.
       У нас клинок, у вас — саперные лопатки.
       Дуэль! И вдребезги, в дубовый вас бушлат!
       
       Мы любим вас! Вы плохо гавкаете, псины!
       Мы не бежим, вы перестали нас пугать.
       Мы не кричим: “Прощай, немытая Россия!”
       Кому ж немытую Россию отмывать?
       Не вскроем наши вены,
       Вам в радость, — напоказ,
       Хрипим кровавой пеной:
       “Мы страшно любим вас!”

Вернулись в сквер через час, после содержательной беседы, все просветленные-просвещенные. Степа “на бис” спел “Супермен-та”, публика была в восторге. Правда, произошел небольшой инци-дент — какой-то закомплексованный пролетарий, проходя мимо, крикнул:
— Надо у станка работать, а не всякую похабщину при чест-ном народе орать! Еще и деньги у трудящихся выпрашивают! Ни-щие!
Из публики отделились три спортивного вида паренька и уст-ремились вслед за этим кондовым.
— Э, дядя, подожди! — тот ускорил шаг, видать, торопился куда-то, — Да подожди ты! Мы сейчас объясним, где тут нищие!


       НИЩИЕ В ПАРИЖЕ

Клошаров там хватает. Идешь себе тихо-мирно по улице, обязательно кто-нибудь привяжется:
— Мсье, ду фро, силь ву пле!
— Жё не парле па франсе...
— Спик инглишь?
— Пошел на ... Жё сви русь!
— Карашо! Товарижчь! Деньги! Давай-давай!
— А по рылу?..
И так далее. Я давал деньги, но не таким паскудным попро-шайкам. Если человек работает, поет, скажем, пляшет, стихи чита-ет, тогда с удовольствием, а это наглое бичье с протянутой рукой терпеть не могу. Хотя, должен покаяться, случился и со мной казус. Но все по порядку!
Вивьен как-то говорит:
— Игор! Нас сегодня приглашает к себе Изабель на вечерин-ку, будут двое ее друзей, которые очень хотят с тобой познакомить-ся, послушать песни.
— О кей, — отвечаю, — устроим русский вечер.
Русский вечер, в моем понимании, это когда водку пьют ста-канами, а не из наперстков. Что и требовалось доказать.
За стол уселись: Изабель во главе угла, мы с Вивьен, напро-тив двое — паренек с девчонкой. Я вытащил заныканную еще с Мо-сквы баночку черной икры, и русский вечер начался. Сначала разго-вор не очень клеился, многое приходилось переводить Изабель (она русский знает), а потом поддали как следует, и все пошло по маслу. Что-то меня пробило побеседовать о морали, о чистоте отношений, о пороках общества. Я, размахивая вилкой, осуждал пьянство, нар-команию, беспорядочные половые связи, разухабистый образ жиз-ни.
— Вот, — говорю, — Николя! Как тебе, брат, не стыдно? Жи-вешь со своей Мишель уже три года (это в процессе знакомства вы-яснилось), а вы до сих пор не зарегистрированы. Разве ж так мож-но? — У меня в голосе появились рыдания, пришлось выпить.
— А что тут такого? — возражал пьяный Николя, — У нас мно-гие так живут. Деньги есть, работа хорошая, зачем жениться — лиш-няя морока!
— А дети! — кричу, — Франция вырождается! Ты знаешь, к примеру, что после наполеоновских войн средний рост мужского населения Франции уменьшился аж на пять сантиметров, а? Потому что: “Мерде! Гвардия умирает, но не сдается!” Вот и истребилась гвардия, а туда, естественно, отбирали самых рослых, красивых парней. Я посмотрел: здесь, в Париже, одиноких женщин до хрена, поскольку масса мужиков подалась либо в педики, либо вообще в травести! (Им делают операцию: лишнее обрубают, груди вытяги-вают — пакость!) Что остается одиноким бабам? Или спиться в ду-пеля, или в лесбиянки.
       
       ***
       Когда в глухомани слепого подъезда
       Бессмысленно мнусь у квартиры пустой,
       Я прославляю тебя, о лесбос,
       Друг мой бесценный, товарищ простой!
       
       Моя подруга ушла к подруге,
       Они, закрывшись на мощный замок,
       Все, что увидят, целуют друг в друге
       И делают так, как я бы не смог.
       
       Ни русская водка, ни крымский климат,
       Ни серные ванны, ни липовый мед
       Не остановят мой скорый климакс,
       И только лесбос меня спасет.
       
       О лесбос! Тебя я ценю безмерно.
       И пусть воздержанья идут года.
       Я проживу без Тани и Веры,
       Без твердого органа — никогда!

— Вы вот с Мишель безалаберно трахаетесь, о будущем не думая, так и протрахаетесь бездетно до старости, посмотрим, что с Великой Францией лет через двести будет! Плохо будет, а виноваты в этом — вы!
Моя тирада произвела сильнейшее впечатление, Николя и Мишель даже всплакнули. Изабель, видя, что вечер принимает не-правильную направленность, предложила пойти на антресоли по-смотреть видик. Поднялись по лесенке наверх. Там стоит софа и прислоненный к ажурным перильцам столик с японским телевизо-ром. Изабель поставила кассету... Подобного фильма о Высоцком я еще не видел! Редчайшие старые кадры, где он поет свои шедевры, внизу — бегущая строка, субтитры на французском. Ха! Как можно полноценно перевести текст Высоцкого? Хотя его экспрессию и французы прочухивают, конечно. Здорово сделан фильм! Меня про-било. Сбегал вниз, принес бутылку водки и стаканы. Все выпили по-немногу, а я уже пошел вразнос.
... Потом Вивьен рассказывала, что я еще орал песни, побил какую-то посуду, потом почему-то обиделся, оделся и убежал, хотя меня пытались свинтить и уложить спать. Облом! Вырвался на ули-цу, долго шатался по разным закоулкам, купил где-то еще флакон, приставал к прохожим (вплоть до женщин с детскими колясками и дедушек, вышедших перед смертью подышать свежим воздухом) с предложением выпить за великого Владимира Семеновича. Мне почему-то отказывали, но без ругани, довольно деликатно, полицию, по крайней мере, не вызывали. Опорожнив сосуд в одиночку, я впал в религиозную депрессию, сел у стенки на тротуар, снял с себя джинсовую рубашку, подаренную крестной, и давай размашисто крестить правой рукой мимо проходящих, а левой отбивать такт по колену и вопить при этом “Отче наш! Иже еси на небесех!..”. В рас-стеленную на асфальте рубашку прохожие удивленно бросали день-ги.
Через минут сорок я маленько протрезвел и решил шканды-бать домой, пока в участок не замели. Вот, я понимаю,занесло!

       Трагическое отступление о "занесло":

"Как-то, кое-как где-то в Москве очухавшись, решил добирать-ся в любимый Свердловск, повидать семью и работу, на которой я, может быть, еще числюсь. Деньги на очередную пьянку, слава те, Господи, кончились, осталось ровно на билет. Сажусь в метро и — на три вокзала! По-деловому, не оглядываясь по соблазнительным сторонам, шурую себе прямо к кассам. Шурую-шурую, ан нет! Оста-навливают, завидя мою гитару, трое мужчин предсказуемого пове-дения.
— Земляк! — говорят,— Мы только что с зоны откинулись, спой нам что-нибудь для души.
Отвечаю:
— Ребята! Спеть-то я спою, но ведь вам выпить захочется, логично?
Кивают — само собой, и показывают початый пузырь.
— Вот, — продолжаю, — мы с вами вмажем, я забудусь и опять не поеду в родной “бург”.
— Ничо! — говорят, — Ты не переживай! Мы тебе и билет по-можем купить, и в паровоз посадим.
Веселье наше я подробно описывать не буду, помню, что орал песни, пил водку, шатались мы по всем трем — Казанскому-Ярославскому-Ленинградскому — вокзалам, потом они выполнили обещание: пробились в кассу, на свои (!) кровные купили мне билет и с гиканьем и свистом посадили в паровоз, угрожая проводнику, чтобы обращался хорошо. С проводником я тут же скорефанился, попел ему; прибежали коллеги из соседних вагонов, и снова пили, короче, обычное дело.
Смутно вспоминаю — выпал из вагона ... и все, как отрезало.
Проснулся в подъезде, заботливо себя ощупал, вроде все на месте, даже гитара цела. Даже билетные деньги в джинсах! Выпол-заю на свет божий, шары продрал, что, думаю, за район какой-то незнакомый! На Химмаш, что ли, занесло? Да ладно, думаю, с этим позже разберемся. Смотрю — телефонная будка, рядом мужик, его штормит в моей примерно степени. Надо Перевалову Гене бряк-нуть, договориться на совместную опохмелку. Бросаю в щель моне-ту, набираю шестизначный номер — нет гудка! Телефон, падла, сломан. Выхожу из будки, спрашиваю:
— Э, братан, а где тут другой автомат есть?
— Зачем тебе? Этот вроде только что работал.
— Да не набирается, — говорю, — видать, крякнул.
— Ну, вон там, — кивает, — за углом есть, на Старо-Невском.
—... Где?
Смотрит он на меня и понимает, что что-то тут не то. Прохо-дит минута молчания. Потом он осторожно спрашивает:
— Ты, братан, думаешь, ты — где?
Я шепотом, жалобно:
— В Свердловске...
— Нет, братан, — сочувствует, — ты в Питере.
Достает бутылку “семьдесят второго”, стакан, наливает, пода-ет:
— На, выпей не спеша.
Пью, как он посоветовал, не спеша, и до меня постепенно до-ходит, что когда я тем троим откинувшимся сказал: “Надо в “бург”, они это поняли, как “Петербург”, вот и засунули меня на Ленинград-ском вокзале в соответсвующий паровоз, и вины их тут никакой нет. Допил стакан, стресс меня потихонечку отпускает. Стою, тупо глядя на канализационный люк.
— Еще налить?— спрашивает санкт-петербуржец.
— Нет! — решительно отдаю ему стакан, — До Свердловска больше ни капли..."

Утром меня ругала Вивьен за безобразное поведение, а я от-вечал: “Вот чем и отличается наша богема от вашей! Именно таким образом жизни, чтобы и себе, и другим остреньких впечатлений хва-тало, хотя, стоит признать, и среди французских поэтов раздолбаев немало. Взять, к примеру, тех же Вийона, Сирано де Бержерака... Дай лучше пива, а то я вчерашнюю милостыню посчитать никак не могу!” — “Нету, — отвечает, — Ты, когда вечером домой приперся, все, что было в холодильнике, допил”. — “Так, — мучаюсь, — в лав-ку идти — никаких сил не хватает. Что же делать-то, а?”
И тут я вспомнил! Каждый раз, заходя в ванную утром опо-лоснуть морду лица, я в настенном шкафу рядышком с зубной пас-той обращал внимание на пузырек с этикеткой “Альколь.90”. Аль-коль по-французски спирт.
Пошел тут же в ванную, взял этот “альколь”, спрашиваю Вивьен:
— Се этиль или се метиль?
— Этиль... — удивленно отвечает.
— Точно? — пытаю.
— Абсолют! — она в растерянности, — А зачем тебе?
“Дура...” — бормочу я и шлепаю на кухню, она заинтересован-но следом. Наливаю в стакан, разбавляю водичкой — хлоп, только его и видели. Зажмуриваюсь, жду эффекта.
— О! — шепчет Вивьен, — Терибль...
Я продышался и говорю:
— Что тут ужасного? Рассказывал я тебе, как у нас антифриз пьют? Вот то-то! А это же чистый спирт!
Дикий они народ, французы! Бухал как-то в метро с местны-ми, денег мало, так нет чтобы такого спирта купить, а он стоит меньше пачки сигарет, — берут вина какого-нибудь. Ну, не понима-ют, что спирт и дешевле, и крепче; для них неестественно — глотать здоровому человеку медицинский препарат.
... Встали у меня мозги на место, посчитал вчерашнюю выруч-ку: триста шестьдесят фро! Вот это да! Господи Иисусе, прости, что воспользовался твоим светлым образом во вчерашнем хулиганстве!


На Приморском, рядышком с мороженным киоском, сидели три морды, одна другой красивше: космато-волосатый рыжий Злы-день из Новгорода, лысый спереди, патлатый до плеч сзади Дрон-москвич и помятый, малоопохмеленный Степа.
— Ну? — глухо сказал Дрон, — Работать-то будем?
Молчание. Степа шаял, мечтая о полстакане, Злыдень трень-кал по струнам и что-то бормотал, наверное, сочинял текст.
— А-а! — раздался вопль вдали, — Вон они! Держи-хватай!
Троица вяло повернула головы влево. Из аллеи нарисовалась стая друзей-одесситов, один из них размахивал бутылкой с чем-то желтым. Степа встрепенулся.
— Нет, вы посмотрите! — заорал Сережа с фунфырем и ткнул пальцем в Степу, — Это ж не человек, это ж сплошной по-хмельный синдром!
Народ расселся на поребрике, и начался обычный треп: у кого что случилось, случится, а “ваще все о`кей!”.
— Плохо? — сквозь зубы, отгрызая жестяную пробку с бутыл-ки, спросил Серега, — Держись, Степаша, ща поправим... Тебе сколько наливать? — он забулькал жидкость в стакан, поднятый на уровень глаз.
— Давай полный! — Степан чихнул и утерся, — Это ж не вод-ка.
Серега покосился и удивленно произнес:
— Вообще-то не водка... Ну, на!
Степа глотками начал пить и ... чуть не задохнулся, но ... до-пил до дна.
— Это чо ж такое? — сипло спросил он.
Одесситы молча наблюдали. “Во дает Урал!” — уважительно произнес один. Степа взял бутылку у Сереги и посмотрел на этикет-ку. “Золотистое крепкое, 45%”, — прочитал.
— Предупреждать же надо! — продышавшись, укорил он Се-регу.
Серега пожал плечами:
— А я тебе и сказал — не водка. Кто ж знал, что вы, с Урала, тоже нормальные люди?
— Ребята! — запротестовал Дрон, — Вы чего творите? Ему же еще петь сегодня надо!
— А мы ему больше не нальем!
Тут Степу аж перекосило:
— А я и сам больше не буду! — подумав, добавил, — Может, попозже, если эта доза упадет.
Начали работать. Сначала Степа заводил публику, потом пел Злыдень, под конец Дрон читал Лаэртского дикими матюгами и, ко-нечно, свое эпохальное: “Стремный флэт, открылась дверь — пипл, пипл, что за зверь? В сапогах и серой шкуре? Ой! Да это ж мент в натуре! А за ним еще менты, вот и все — кранты-винты...”
Толпа собралась приличная. За “кулисы” подходили знако-мые, здоровались, чирикали за жизнь. В частности, подвалил один мэн, поэт Владик, чувак подлянистый и хитрожопый, наши его не любили.
Попросился поработать вместе.
— Ну, работай, — поморщившись, сказали, — сцена не куп-лена.
Владик повыеживался перед публикой про Тухачевского в Ту-руханском крае, оттарахтел прочую, уже довольно приевшуюся бе-либерду и сел, довольный, в ожидании дележа общего гонорара. На “сцену” пошел Степа.
       
       Поэт
       
       Я поддат, в зубах “Беломорканал”,
       И вещаю я нечто вечное:
       “Жизнь поэта — кривое зеркало,
       А попробуешь выпрямить — трещина.
       Любовь поэта — вот этот окурок:
       То вспыхнет, то, подлый, гаснет.
       Так что, родная, подумай, дура,
       Какая тут речь о загсе?
       
       А работа моя — кришнаитский оркестр —
       Если начал, то нудно и шумно!
       И — не Шварц я , не Неггер, ну вот тебе крест!
       Не умею, как он, — не думать!
       Про финиш поэта скажу стихами...
       Не плачь, я живой , всё пока нормально!
       А после... хватает и фэнов и хамов:
       То харю в раму, то рамой в харю...”

Дальше такая последовательность событий: появляется Го-ша, грузин, хороший пацан, со всеми поздоровался, протянул руку Владику, а этот козел отворачивает прыщавую свою физию и заяв-ляет: “Я с черными не ручкаюсь”.
Степа услышал сзади скандальный шум, прервал выступле-ние, извинился перед публикой и втиснулся в толпу друзей. Там Го-ша держал за грудки Владика и, видимо, был в растерянности: сразу ему дать по рогам или повременить?
Из публики крики: “Поэта бьют! Безобразие!” Дрон обернулся и, чарующе улыбаясь, проворковал:
— Не беспокойтесь, господа, не расходитесь. У нас чисто дружеский междусобойчик, скоро продолжим концерт.
И здесь-то и началась прелюдия к дальнейшим неприятным событиям. Подошел к нашему сборищу плюгавенький такой, но чис-тенький, интеллигентного вида старикашка и строго спросил:
— Молодые люди! Что-таки у вас происходит? Почему вы ру-коприкладствуете литератора?
— Сами разберемся! — хрипло и грубо ответил Злыдень, — Вали, дед!
— Ах, “вали”! — вроде даже обрадовался старичок, — Ну, что ж, ждите!
... Владику уже успели врезать по шее и прогнать пинками, успели выпить все понемножку за дружбу между народами, начали потихоньку настраиваться на работу, и вдруг...(Прошу учесть, что это происходило среди бела дня, при большом скоплении гуляющих, флиртующих и торгующих. Где-то невдалеке вроде даже мент све-тился). ...И вдруг на площадь вылетели три тачки, распахнулись дверцы, и оттуда давай выскакивать широкоплечие люди и, устрем-ляясь в едином порыве к мороженному киоску, палить в воздух из самых настоящих пистолетов. Компания артистов была вмиг молча-ливо окружена. На Приморском — немая сцена, как в “Ревизоре”. Кто-то от ужаса пукнул. Одному Дюку де Ришелье было решительно наплевать — он и не такое тут видел.
— Ну-с, — вышел вперед чистенький старичок, —пора прояс-нить обстановку. Я повторяю свой вопрос: почему вы обижали сво-его товарища? Может, вы элементарно пьяны?
— Ни в едином глазу! — сказал самый поддатый, а потому и смелый Степа, — Позвольте, уважаемый, вам изложить ситуацию.
— Прошу-прошу! — благожелательно покивал старичок.
— Дрон, давай, ты с самого начала присутствовал.
Пока Дрон несколько напряженно, но толково пересказывал события, приведшие к конфликту, народ немного расслабился. Пис-толеты широкоплечие спрятали, многие закурили и зашевелились.
Хорошо, что стреляли в воздух. Хорошо, что не приехали менты (Они, может, заболели все, как один). Хорошо, что младший брат знаменитого налетчика Бриллианта (так представился впо-следствии старичок) оказался сдержанным человеком. Короче, хо-рошо получилось, что хорошо кончилось.
— Вас здесь местные шпанёнки не обижают? — спросил Бриллиант-младший.
— Да нет! — ответили облегченно, — Что вы, все в ажуре!
— Ну и отлично, — кивнул он, — чуть что, дайте знать! Я уже понял: вы приличные ребята, и мне очень понравилось ваше высту-пление. Только вот, — он взглянул на Злыдня, — вам совет, моло-дой человек: никогда не грубите незнакомым людям, а то мало ли что может случиться!

       НЕ НАГРУБИ!

Сидим в “Трактире” в понедельник после обеда; этот день в ресторане — выходной. Петрович стучит по мраморной доске спе-циальным железным штырьком, не помню, как он называется, вы-далбливает портрет очередного покойничка, у него приработок, бе-рет заказы — делать такие портретики в мраморе, потом их на обе-лиски присобачивают. Нудная, между прочим, работенка: сначала фотографию на клетки разделить, а потом все это дело отстучать в камне — свет-тень, свет-тень. Я потихоньку на гитаре струны пере-бираю, Саня за стойкой шебуршится, а Ольга, подруга Сани, учапа-ла в косметический салон, короче — скука смертная.
— Слушай, — говорю, — Петрович! А откуда ты так доско-нально русский знаешь? Ты вроде во Франции родился?
— Откуда? — зыркнул он из-под очков, — А вот не надо было мне грубить на границе, может, тогда и не знал бы.
— Это в каком же смысле? — удивляюсь.
Петрович отложил в сторону железячку, закурил и поведал мне интересную эпопею, которую, братцы, стоит послушать.
В сорок шестом году шестнадцатилетний Саша захотел пови-дать своих украинских теток. Его родители, белоэмигранты, к тому времени умерли, оставив небольшое наследство, и он решил по-смотреть на историческую родину. Предостеречь от этого шага бы-ло некому, вот он сдуру и поехал в Союз Нерушимый. На границе советские таможенники ошмонали его, не высказывая ни малейшего уважения к иностранному подданству; давай учинять допрос, и тут-то он возбухнул: дескать, что за дела, я гражданин, мол, Франции, да как вы со мной разговариваете, да мой папа был офицером и дворянином, да я пожалуюсь в свое консульство в Москве...
— Ах, так! — ответили ему, — Ты еще, шпион буржуйский, возмущаться будешь!
Хлоп ему пятьдесят восьмую статью — и вместо украинских тетушек, которых, скорее всего, уж и в помине не было, Сашенька повидал величавый Магадан, прекрасное Коми, знойную Воркуту... Только срок у него заканчивается, он по инстанциям: я — француз, отдавайте паспорт! — ему по новой чирик влепят, и на нары.
— Уже в семьдесят девятом, — продолжал Петрович, — я сделал поумнее. Тогда меня, как политического, отправляли после отсидки в ссылку, в Сибирь. Так я своих конвоиров подпоил и дал деру в Москву. Прибежал в консульство, удачно перелез через за-бор... И я — здесь, хозяином ресторана, с доскональным знанием русского языка. Вот, Игорек! — вздохнул он, — Может, не нагруби я тогда вертухаям, не барабанил бы по лагерям эти тридцать пять годиков.
— Да, — говорю, — Петрович. Дела аля-улю! Тебе ж книжку надо писать, бестселлер будет!
— Подумывал я об этом, — отвечает, — но все как-то руки не доходят.
Покурили мы с ним, помолчали. Я пошел через черный ход во дворик посочинять музыку к “Посвящению Галичу”. Сел на пюбель гитару настроить.”Пюбель” по-французски — контейнер для мусора. Симпатичный такой красно-белый пластмассовый ящик с крышкой; эти самые пюбели на Диком Западе иногда почище бывают, чем постирочные тазики у некоторых наших домохозяек. Впрочем, не всегда, ребята, не всегда... Я такую вещь заметил: центр Парижа блещет чистотой идеальной, все вылизано, как у кота, а чуть на ок-раину отойди — дерьмо собачье на тротуарах, грязь всякая. Ну прямо Родиной напахнет. Выползет, шатаясь, обкуренный дворник-негр с пластиковой метлой, смахнет окаменелости в канализацию, а через полчаса картина полностью реставрируется.
...А! Так по поводу пюбелей. Они на колесиках, и по утрам дворники выстраивают их на тротуарах. Едет мусоросборочная ма-шина, сзади на подножках — двое молодых здоровых парней в зе-леных спецовках. Машина не останавливается, медленно ползет. Рабочие соскакивают, один — в одну сторону, другой — в другую, хвать пюбель ( а она с мусором-то тяжелая, зараза), подкатывают резко к машине, там специальные захваты — щелк и опрокидывают внутрь. Парень пюбель на место, и снова прыг на подножку. Разго-варивал я с одним таким. Как, спрашиваю, тебе работа? А что, гово-рит, нормально, я вот студент, спортсмен, а тут тебе, считай, по ут-рам отличная тренировка, и денег платят очень прилично.
Что там, ребята, мне дико в Париже понравилось, так это то, что никто не чурается никакой работы. Простой пример: моя Вивьен. Вроде бы уж и актриса в престижном театре, и в кино снимается (может, видели английский фильм “Новый взгляд”?), да и денег у нее на приличную жизнь хватает, папа вон — преуспевающий фер-мер, так нет — через день, вечером на час, ходит в детскую больни-цу мыть лестницы и полы в коридоре, чай, три-четыре тысячи в ме-сяц тоже не лишние. Такие дела!
Сижу на пюбели, бренчу на гитаре. Подходит сосед, Жан-Пьер зовут.
— Са ва? — спрашивает.
— Са ва! — говорю,— Только вот колок на третьей струне, видишь, крякнул — пластмассовый захват раскололся. Приходится плоскогубцами струну подтягивать.
Он молча развернулся и ушел. Через минуту возвращается и приносит гитару, в пыли всю, видать, никто ее давно не трогал.
— На!
Я посмотрел:
— Жан-Пьер! Жалко с нее колок снимать, хорошая гитара, хоть и корейская.
— А ты не снимай. Я тебе эту гитару полностью дарю, со все-ми потрохами.
— Ну-у, — растерялся я, — спасибо, друг! Давай-ка это дело обмоем.
Раз в ресторане был выходной, я мог смело распоряжаться своим временем, но... Ошибка моя, что не предупредил Петровича, мол, ухожу, а он, кстати, говорил: если гулять потопаешь — скажи. Тяпнули мы с Жан-Пьером слегка, и меня, естественно, дальше по-несло. Ночью уже я залез в “Трактир” по водосточной трубе на вто-рой этаж, там у меня раскладушка в винном складе, лег и вырубил-ся. Помню, меня кто-то тряс за плечо, о чем-то грозно спрашивал, я грубо и пьяно отмахивался. Утром вытащил из ящика бутылку “бор-до”, опохмелился, сполоснул харю и спустился на первый этаж, в ресторан.

       ***
       Приползли друзья толпою и сожрали, гады, все:
       То, что принесли с собою и что было у меня.
       Эх, сейчас бы выпить пива да с соленым карасем
       И подруге стукнуть в рыло, чтоб ей больно было, бля!
       День рожденья — это повод, чтобы пригласить гостей,
       Был в Поволжье тоже голод, но не до такой же сте...
       пени,
       Что мне предстоит!
       А с утра еще ввалился участковейший мильтон,
       Он успел опохмелиться, но корил меня, сипя:
       Дескать, вопли, дескать, пьянки, дескать, полный моветон!
       Я ему: “Пошел ты на х...”, но, конечно, про себя.
       Вслух, понятно, извинился, а подруга — в реверанс,
       Больше, мол, не повторится, и, конечно, это раз...
       долбайство,
       Что творилось вчера!

Наши затракают, гробовое молчание. Сел, налил в тарелку супа, хряпаю. Все поели, Петрович вздохнул, отложил ложку, заку-рил.
— Вот так-то, Игорек! — начал, — Мало того что ты меня вче-ра не предупредил о своем загуле, а должен был; мало того что вчера у нас были зарезервированы все столики, отмечался день рождения, и люди пришли в ресторан послушать именно твои песни (ты им, охламон, когда-то раньше понравился), ты еще и мне, пья-ный, чуть в глаз ночью не стукнул и матом посылал и туда, и сюда. Все. Уволен, — Петрович встал и, ссутулясь, вышел.
Конечно, можно было покаяться, пообещать, что больше не повторится, но я был с такого бодуна, что обуяла агрессивная гор-дыня, типа “а-а, наплевать мне на все!”.
Я быстро собрал манатки и ушел. Хорошо, что к тому времени я уже был знаком с Подгайновым, он приютил меня у себя и устроил работать в “Балалайку”. Ну, а там-то уж появилась Вивьен, и я по-пал в ее дом, под ее опеку.


С этого Достоевского прям-таки смешно. Написал: “Пятак упал на мостовую...”, потом ходил двое суток кругами, скрипел зу-бами, мучился: а как там дальше будет? Ну и гений, ети его мать! Страусу понятно ведь, что “...звеня и подпрыгивая”! Мы не достоев-ские, мы долго соображать не будем: один росчерк пера — и готово: Степа пал на газон, матерясь и богохульствуя. Хорошо, что гитара у Майка осталась, когда Степа пошел пописять под платаны. Попи-сять, сволочи, не дали, а дали, блин, в ухо, вот он и свалился. Ну, шпана долбаная! Вот чешутся у них кулаки, обязательно надо абсо-лютно невинного, постороннего человека попинать ногами, изорвать на нем рубашку, снять подаренные еще матушкой-покойницей часы! А смелые-то какие! Вчетвером одного пьяного ни капельки не боят-ся! Подлюки!
“Вычислю, урою гадов!” — думал Степа, пока его пинали в ребра. А тьма под платанами, ровно в Египте, — вытянешь руку, и кончиков пальцев не видать, так что рожи эти бандитские Степа так и не рассмотрел, к сожалению. Дубасили его минуты три-четыре, потом кто-то крикнул: “Шухер!” — и они посмывались. Майк орет:
— Степа! Степа!
— Да здесь я, здесь! — заворчал Степа, вставая.
Он похромал к мороженному киоску под фонарь. Майк ахнул:
— Что такое, в задницу мне якорь, случилось?
— Не видишь, что ли? — зарычал Степа, — Поскользнулся, упал, очнулся — часов нет, рубаха вдребезги пополам, ребро сло-мано...
Сел на поребрик, поглаживая бок и пристанывая. Майк сунул ему в пасть пол-зажженной сигареты, Степа глотнул дым и, охнув, выплюнул чинарик под ноги.
— Ну, не могу! — виновато сказал он, — Бо-бо!
Майк поднял окурок, обдул, затянулся сам.
— Самое...хреновое... в этой... паскудной истории, — с при-дыханием выдал Степа, — что у меня... ох, бляха-муха, как больно!.. домашний концерт. А там должны... деньги дать... рублей сорок... Как же я... ох... петь-то буду?
Майк осторожно похлопал его по плечу:
— Ничего, может, оклемаешься! Ты хоть запомнил их?
— Да не видно было ни хрена! Тьма ж тьмущая!
— Ладно-ладно! — Майк взял Степу под руку, — Подымайся, пошли. Сейчас Гала тебе компресс какой-нибудь присандалит, полегчает сразу.
Степа с огромным трудом встал и, опираясь на Майка, дви-нулся в сторону дома:
— Все! Сюда я больше не ездун и не ходец, карету мне, каре-ту — и в Свердловск!
— Во сколько у тебя домушник? — хрипел Майк, волоча тя-желый груз вверх по Кырла-Мырла.
— Через часа полтора, — отдувался Степа, — пошли со мной, я один не в состоянии. Скорей домой, рубашку поменяем, а компресс — ну его к Богу в рай...
Прошли еще шагов двадцать.
— Не, — остановился Майк, — надо тачку ловить.
— Ерунда! — сказал Степа, — Я уже почти в норме. Пошли потихоньку, наоборот, продышимся, легче будет.
Через полчаса были у “Мелодии”, дома. Степу уложили на ди-ван и ощупали ребра. Нет, вроде ничего не сломано, так, сильные ушибы — и все...
— Господи ты Боже мой! — причитала Гала, — Ну, обяза-тельно этот поц себе на попу приключений наищет! И как только твой организм выдерживает такие потрясения и болячки?

       ***
       Я болен был рахитом, бронхитом, менингитом,
       Пиелонефритом, рожею на харе,
       Но вот, попавшись в лапы к садистам-эскулапам,
       Чуть не переселился в колумбарий.
       
       А дело было ночью, я шел, держась за почку,
       Курил, пыхтя, лечебную сигару,
       Вдруг кто-то волосатый в фуфайке полосатой
       Схватил и стукнул в рыло тротуаром!
       
       Он снял часы и галстук, нашел в кармане паспорт,
       Потом пошел и позвонил в больницу:
       Приехали и сразу — в палату для заразных,
       Решетки в окнах, дверь с замком — не смыться.
       
       А старый врач Тарасов косил, стесняясь, глазом,
       Бурчал, что медицина тут бессильна,
       Потом сказал с участьем:”Тебя бы на запчасти
       Пустить”, — заразу чтоб не разносил я.
       
       Сказал, мол, не надейся, протянешь, может, месяц,
       Не обрекай себя и нас на муки!
       И, лежа на матрасе, я дал свое согласье
       На то, чтоб с честью послужить науке.
       
       Ох, зря давал я клятву! Меня душили кляпом,
       Травили и кусать бросали змеям,
       А аспирант Валера мне впрыскивал холеру,
       Чтоб посмотреть, как я с нее потею.
       
       Я постепенно свыкся и страшно закалился —
       Плевал на все с моим иммунитетом.
       Приемом джиу—джитсу снял с санитара джинсы
       И вышел в свет нормальным человеком.

Устроил домашний концерт Степин товарищ Володя (везет Степе на Вов), только он не предупредил, какой контингент соберет-ся, но об этом чуть позже...
Хохма по поводу Вовы. С ним Степа познакомился еще год назад в Москве, даже вместе работали на Арбате день-другой: Сте-па пел, Володя свои стихи читал, он-то и пригласил Степу в Одессу — выступить на детском кинофестивале, отлабать пару-тройку пе-сенок. Степа поначалу вернулся в Свердловск, а уж потом поехал в Одессу на описанном выше стремном паровозе. Перед самой Одес-сой в вагон много народу набилось, и нашелся среди публики про-хиндей, который стырил у спящего Степы куртку с паспортом и классные кроссовки, купленные в Париже. За два примерно часа до Одессы Степа проснулся и обнаружил пропажу. Описывать его ве-селое состояние не имеет смысла, сами все понимаете, но... нет худа без добра. Объясню, почему. Он вышел на перрон в подарен-ных сердобольным попутчиком молдаванином “вьетнамках” и, шле-пая пятками по асфальту (обувка-то была размеров на пять меньше, чем надо), стал добираться до телефона. Добрался и брякнул Во-лоде:
— Вова! Караул! Обокрали в паровозе, я почти босиком!
— Жди, — приказал Вова.
Через полчаса подъехал и привез белые остроносые туфли со стертыми каблуками.
— Носи и гордись, — сказал, — Когда Высоцкий в конце шес-тидесятых как-то наезжал, у него так же в поезде штиблеты умыкну-ли, и он в этих вот туфлях трое суток оттопал, пока не получил за концерт гонорар и другие себе не купил.
... Хозяйка квартиры, в годах, добродушная и хохотливая хох-лушка, открыла дверь и запела:
— Во-о-от они, наши птенчики-артистики! Ну-у, заходите, все уже на месте.
Пошли в большую комнату, уставленную сервантами, буфе-тами, на которых разные приятные безделушки, вплоть до семи фарфоровых слоников. Стол заставлен яствами, такого Степа давно не видел: ветчина, колбаса, сыр разных сортов, салаты рыбные, мясные, с крабами, короче — все, чего нет в магазинах! А напитки! Водка лимонная, коньяки, сухие вина...
— Вова, — тихонько спросил Степа, когда уже сидели за сто-лом, — откуда все это, что за люди здесь собрались?
— От пяти до восьми усиленного режима, — так же тихо отве-тил Вова, — кто чем занимается, но в основном — валюта, золо-тишко, камушки.
— Что ж я им петь-то буду?
— Что хочешь, — пожал плечами Володя, — Они ребята об-разованные, все отлично понимают.
Не ожидал, ну никак не ожидал Степа, какая здесь подобра-лась благодарная и интеллигентная аудитория! Как только начина-лась песня, сразу прекращались всяческие разговоры, даже ножи и вилки по тарелке, упаси Боже, не брякали. Слушали, говоря шаб-лонно, затаив дыхание. Только благодаря этому концерту Степа воспрянул морально, подтянул на место свои дребезжащие нервы и решил остаться в Одессе еще на недельку или две. А ведь твердо собрался взять этот обещанный сороковник, завтра же чесать на вокзал и — в Свердловск!
Да-а... В те годы Одесса еще могла очаровать и обласкать, в те годы можно было простить Одессе мелкие неприятности, они с лихвой окупались приятностями.
— Ну как? — спросил Майк по пути домой, — Доволен?
Степа кивнул:
 — Отличный получился вечер, да?
Майк хлопнул его по плечу:
— Так, как сегодня ты работал, я еще не слышал. Что назы-вается — душу вывернул. Некоторые мужики даже плакали, когда ты грустное пел. Вот это был настоящий концерт!

       КОНЦЕРТ В МО

Сидели курили в “Балалайке” за нашим музыкантским столи-ком: я, Лили, Володя Подгайнов, — пока перед публикой сипели эс-традную похабщину и выгибали костлявые телеса две заезжие пи-терские шлюхи; зачем их на сцену Марк пустил, до сих пор не пони-маю. Подошла Фаина-барменша, говорит по-русски почти без ак-цента, но, видать, не ведает, что говорит:
— Мужчины! Можно, я у вас сигаретку сп... жу?
Мы вздрогнули аж. Взяла она сигарету, ушла к себе за стойку.
Внуки-правнуки русских эмигрантов очень уж кичатся знанием языка, а особый шик — матерщина. Но не чувствуют они той грани, за которой мат при общении просто коробит, да еще мат грубый та-кой, быдловый. Дело в том, что не русские они уже — французы. Мы на эту тему с Вовой поспорили. Нас Колька Кедров, соло-балалаечник, до дому на своеь “пежо” подбрасывал и тоже реплики подавал в поддержку Вовы: мол, раз родители русские, так и я рус-ский.
— Стоп! — говорю, — Элементарно вас сейчас расчехвощу! Только один вопрос.
— Ну-ну, — саркатизирует Подганов.
— Ты вот, Колька, на каком языке думаешь?
— Вообще-то на французском.
— Все! — торжествую, — Значит, ты — француз! Происхож-дение здесь значения не имеет. Ежели человек родился и воспиты-вался среди русских, будь он хоть трижды негром, а родина у него — Россия. То же и с Францией, и с любой другой страной.
Когда Фая “попросила закурить” и ушла, Вова посидел немно-го в трансе и говорит:
— Тебе сто — сто пятьдесят фро, коллега, не лишние?
— Нет, отнюдь! — заинтересовываюсь, — Кого грабить бу-дем?
— Городок под Парижем, — отвечает, — Мо называется. Там моя сестренка замужем, она мне концерт организовала завтра днем. Но одному мне лень полтора часа отплясывать, будем по очереди: ты пару песен, я пару песен, потом — снова ты, снова я, и так да-лее. Размер гонорара — от количества публики. Я думаю, народу будет человек тридцать, дай Бог! Кому там русские барды нужны? Да и городишко-то небольшой.
— Ладно, — говорю, — хоть скатаемся, проветримся. Дорогу оплатят?
— Само собой.
— Все, заметано.
Вова затянулся “мальборятиной”:
— Я смотрю, тебе Марк уже знаки делает, иди пой. Если к столикам пригласят, постарайся не нажираться — завтра чтоб по утряни свежий был!
— Слушаю и повинуюсь! — отдаю ему честь и топаю на сце-ну.
Володя Подгайнов — человек уникальный. Его краткая исто-рия: в консерватории он обучался по классу виолончели у профес-сора, который вывел в люди Растроповича. К своим тридцати с хво-стиком годам Вова — сам профессор одесской консерватории, ве-дущая виолончель симфонического оркестра, постоянные гастроли, цветы от поклонниц и... дикое везение. Представьте себе, после концерта где-то в глубине Украины к музыкантам за кулисы пришел местный старикашка и Подгайнову говорит: “Слышь, милок, дело есть. Когда немцы здеся отступали, у меня в хате какой-то важный чин квартировал, так ему пришлось как-то так быстро деру давать, что забыл он скрыпку, такую же большую, ровно вон твоя. А уж как ее берег, как берег! Я вот и думаю, может, ты ее купишь? Она, правда, разобранная по досочкам, но вещь, видать, ценная, так что задешево я ее не отдам!” И Вова приобрел, как выяснили потом в частном порядке друзья-эксперты, аж за сто пятьдесят целковых Амати позднего периода.
Были у Вовы и крупные неприятности: его за некоторые сме-лые суждения на три года заперли в спецдурдом. Пока он там про-хлаждался, его сестра упорхнула во Францию, потом ему — частное приглашение, он уехал, потом фиктивный брак, с Фаиной, кстати, и по закону от французских властей — бессрочный вид на жительст-во. Амати он вывез с собой, поскольку, не будь дурак, не стал ее официально регистрировать, и через таможню виолончель проско-чила как обычный инструмент. Молодец Вова! Искренне восхища-юсь и жму руку! Тем паче, что он на этой виолончели такие вещи вытворяет, что в принципе невозможно. А для него — возможно, блин! Он мне разрешил один раз свою Амати погладить. Живая она, ребята! Честное слово!

“Балалайка” делится полукруглой стойкой бара на две нерав-ные части. Слева, если смотреть со сцены, — большое пространст-во, там десять-двенадцать столиков, справа — всего четыре или пять, в дальнем углу — наш, музыкантский. Пока я свою программу гнал, обратил внимание: за ближним ко мне столом сидят двое при-личных мужиков, слушают внимательно, значит — русские. Физио-номии шибко знакомые, но где я их видел — убей, не помню! Отла-бался я, пошел в угол, плюхнулся на табурет рядом с Вовой. Подхо-дит хозяин Марк де Лючако.
— Игорь! — говорит, закуривая, — Там ваши космонавты про-сят тебя подойти.
Я себя хлопнул по лбу: ну точно, это ж Серебров с Джанибе-ковым!
Вова меня гипнотизирует:
— Не вздумай напиваться, не вздумай! Завтра концерт, здо-ровье побереги.
— А,— машу рукой, поднимаясь, — пока здоровье есть, надо его использовать, а к семидесяти годам так и так не будет, если до-живу, конечно.
Подхожу к космонавтам, протягиваю руку:
— Игорь.
Они:
— Саша. Володя. Садись, артист, — наливают рюмку “смир-новки”, — давай за знакомство.
Тяпнули, закусили. Говорю:
— А я думал, вам алкоголь вообще нельзя.
— Мы сейчас в отпуске, — Серебров отвечает, — значит, можно. Мы ж не роботы какие, и нам расслабиться необходимо.
— Но, конечно, в пределах нормы, — добавляет Джанибеков.
Тут как раз перерыв на сцене. Серебров предлагает:
— Спой чего-нибудь повеселее.
А у меня одна песенка есть, где Армстронг с высадкой на Лу-ну упоминается. Вот, думаю, для космонавтов это — в тему. Ну, и выдал.

       ***
       Тоска, зеленая тоска,
       Дождь режет лужи.
       Устал, до одури устал,
       И мне не нужно
       По лестнице твоих шагов
       И стука в двери,
       Твоих улыбок, взглядов, слов,
       Прикосновений.
       Прикосновений в тишине
       Граненых стопок,
       Какая истина в вине?
       Подумай, Степа!
       А впрочем, где ее искать?
       В салате с сыром?
       Давай по новой наливать,
       Да не кефира!
       Армстронг вон побыл на Луне,
       Ты — в Кривом Роге.
       Армстронг доволен? — Вроде нет,
       А ты — в восторге!
       Лететь к Луне и биться в дверь —
       Не все ль едино?
       Не надо сравнивать, поверь,
       Что не сравнимо!
       И, если в корне, так оно
       Немного разниц —
       Смотреть кино иль пить вино,
       В помойке лазить.
       Не сочиняется тебе
       Стихов для девок:
       “Мело, мело по всей земле,
       Во все пределы...”

Попел еще кое-что свое, потом, понятно, Высоцкого, Галича, понравилось им. Поговорили про разные разности, выяснили, что я не “колбасный эмигрант”, а так, на время сюда приехал, это, вижу, ребятам по кайфу... В общем, повезло мне, дураку, с живыми кос-монавтами пообщался!
Утром мы ехали с Подгайновым в “эрээр”, в вагоне для куря-щих, и, понятно, курили: он любимое “Мальборо”, а я — любимый “Житанос” без фильтра.
— Слушай, — Вова говорит, — пошто ты эту дрянь куришь? Перешел бы на другое.
— Они мне, — объясняю, — “Приму” напоминают. Но если хо-чешь, я буду курить явский “Беломор”, он еще с Москвы остался, хотя нет! Марк его в “Балалайке” запрещает — посетители, видите ли, такие нежные, чуть в обморок не падают.
На вокзале нас уже ждали. Мы погрузили в багажник шикар-ной мэровской тачки обе гитары и виолончель, Вова за нее не боит-ся, она в жестком пластиковом кофре, и покатили. Сначала заехали к Вовиной сестренке, познакомились с мужем, детишек погладили по головкам, потом — в коттедж к мэру, скромный, двухэтажный, с яблоневым садиком. Тут у всех домишки примерно такие же. Сам мэр, седовласый, спортивно-подтянутый мужик — преподаватель в местном лицее. Должность мэра для него — лишняя головная боль, но что поделаешь, раз сограждане доверили — необходимо оправ-дывать, вот он и крутится, и разрывается. Это ведь не как у нас, ко-гда ворюги и барыги рвут жопу к власти, чтобы еще больше награ-бить-своровать.
Не было возможности осмотреть Мо, хотя там, где мы проез-жали, заметил: все чистенько, ухожено, высотных зданий нет, сплошь коттеджи. Шибко я хотел поглядеть на старые кварталы, ко-торые еще у Дюма описаны, да не получилось...
Мэр нас провел в садик за домом.
— Отдыхайте пока, ребята, — говорит, — до концерта еще полчаса. Вам какого соку — яблочного, виноградного или еще чего?
“Еще чего!” — мечтаю. А конкретно — сотку-полторы перед выступлением усандалить бы для храбрости. Нет, во Франции, к со-жалению, это не принято — на сцену должен выйти трезвый, как стеклотара. Вова спрашивает:
— Народу сколько будет?
Засмущался мэр:
— Вообще-то билеты не все проданы, штук десять-пятнадцать осталось.
— А зал-то большой?
— Будете выступать в конференц-зале мэрии, там помеще-ние не то чтобы очень — мест на сто двадцать.
Мы с Вовой изумленно переглянулись, но сделали вид, что так и должно быть. А меня до сих пор мучает вопрос: ну кому инте-ресно слушать бардовскую песню, ни слова не понимая? Впрочем, перед каждым “номером” выходила мадам Оба (Вовина сестра) и делала краткий перевод текста. Выступали по очереди, как и дого-варивались, публика аплодировала — мы здорово старались. После концерта подвалил корреспондент с фотоаппаратом, попросил, чтоб мы с Вовой спели “тус-ансамбль”, вместе то есть. Встали рядком и затянули: “Как грустно, туманно кругом...” Потом в газете “Ле Мар-но”, издании Восточного округа Парижа, толстенном еженедельнике, нам приятно было увидеть свои физиономии и текст, какие мы та-латливые и веселые ребята!

Ежели человек чувствует себя подлецом, то он уже не под-лец, а так, овца заблудшая. Со Степой подобное случалось, и не раз, сами понимаете — живя бурно и бездумно, частенько всякие глупости совершаешь.
Но Бог не ботаник, он чисто поляну сечет, а согрешившего наказывает соразмерно его деянию. Пример? — Пожалуйста!
...Тот концерт у Дюка был обычный, плановый, для заработка, но черезчур забулдыжный. И образовался у Степы очень уж горячий поклонник — Петя из Костромы, который ждал, роя копытом землю в нетерпении, когда от Степы публика навязчивая со своими интер-вью отвянет, чтобы по крупному употребить с ним алкоголя и порас-суждать о смысле командировочного существования. Пиво там вся-кое с кофе, в процессе концерта покупаемое-выпиваемое — это ж только для завязки дружеских отношений и, вклинившись в паузу меж номерами, Петя взял слово с артиста, что в ближайшие полча-са тот не исчезнет, а сам убежал в гастроном за два квартала, по серьезному затариться.
И Степа совершает первую по счету гнусность — таки исчез, скотина! Исчез с двумя грузинами, они его в кабак "Украина" бук-вально под руки утащили, им тоже общения не хватало. Степа по-грузински знает два слова: "гамарджопа" и "Тбилиси", но грузины все русские слова, какие нужно, знают, так что поговорили за столи-ком как надо. А чтобы никто не мешал беседе, не встревал, Додик с Гиви скинулись понемногу и откупили в "Украине" весь малый зал.
Международному общению все же помешал ненадолго мент, замаскированный в гражданский поношенный костюм, который вни-мательно проверил у скромных посетителей паспорта. В паспорте Додика обнаружил какую-то бумажку, скомкав, сунул её за пазуху, поближе к кобуре, и смылся дальше долг выполнять.

Криминальное отступление о прерванных международных сношениях:

"Существует котельная на улице Буторина с целью отопления вкругстоящих двухэтажных бараков. Работают в котельной кочега-ры, пьют по ночам, ну ровно лошади, и тогда, в особосильные моро-зы, барачные жильцы бегают по очереди уголёк в топку подбросить, чтобы трубы не остыли-не лопнули.
Стёпа в смене со своими партнёрами развлекается как мо-жет: песни поёт, в "свару" играет, иногда устраивает гладиаторские бои на лопатах. Не жизнь, а шизня какая-то, так ведь и спиться мож-но! Хорошо, что дежурство — раз в трое суток, и организм в выход-ные успевает отдохнуть, иначе поход к наркологу был бы обеспечен.
В эту зиму у Стёпы появилось новое увлечение. Поскольку дома у него телефон отстригли за неуплату взносов, он во Францию звонит из котельной. Здесь в кандейке на столе стоит аппарат, под-ключенный к обычной городской линии, так что очень удобно — вы-зываешь "международку", заказываешь Париж, минут через десять тебя соединяют. Стёпа звонит строго по необходимости: выяснить всякие тонкости по получению приглашения, да как одеться, чтобы по приезде французов не распугать, да чего с собой взять, сухари там, консервы на первое время, масса ведь вопросов возникает, верно? Наговорил-то он в общей сложности всего минут на сорок, а сколько крику и кипишу началось, когда в контору платёжки через месяц пришли!
Вызывают Стёпу в ЖКО заводское. Начальник бледнова-стенький такой сидит:
— Ты во Францию звонил?
— Ну. В Париж.
— Зачем, мать твою за ногу?
— По делу.
Начальник барабанит пальчиками по столу:
— А почему вот я в Париж не звоню?
— Видать, дела у вас там нет.
Задумался начальник:
— ...Точно, нет. ...А ты хоть соображаешь чего натворил?
— Чего?
— Держи пропуск на завод, тебе там в сто первом отделе объяснят. Знаешь, что такое — сто первый?
— Конечно. КГБ.
— Всё-то ты знаешь... Ну, иди!
... В комнатухе стол письменный, шкафы, сейф и пара немо-лодых мужиков, каких-то взъерошенных.
— Ты во Францию звонил?
— Да. В Париж. По делу. А чего я такого этим натворил — не соображаю. Если вы насчет платёжек за международную связь вол-нуетесь, готов расплатиться — не дороже ведь денег...
Мужики переглянулись:
— Садитесь и пишите объяснительную.
Стёпа пожал плечами:
— Чего объяснять-то?
— О чём беседовал с абонентом. Подробно, в деталях.
— Да зачем? Кому это интересно?
— А затем, — истерично повысил голос, тот кто постарше, — Что завод у нас оборонного значения! И чтобы самому директору позвонить в какую-нибудь, мать ее, дружественную Монголию, надо за месяц раньше делать запрос в Областное КГБ, а уж потом, мо-жет, разрешат...
— На фиг ему оно надо? — удивился Стёпа, — Пусть к нам в кочегарку приходит, в две минуты соединится!
...Когда Стёпа уже написал свою отмазку и собирался ухо-дить, его напоследок в дверях остановили вопросом:
— Вы знаете, что наш завод выпускает?
Стёпа ласково им так улыбнулся, как умственно отсталым:
— Само собой. Об этом весь город догадывается.
— ?
Стёпа пояснил:
— Самые современные секретные соковыжималки и скоро-варки.
... Первое, что он увидел, вернувшись в родную кочегарку — здоровенный плакат на стене в кандейке: "Междугородные и, осо-бенно, международные звонки по телефону категорически запреще-ны!"

Если гусь, отошедший от крестьянина на сто метров, считает-ся диким, то Степа, упавший рылом в салат, вообще ни за кого не считается. А до какой степени это неудобно, лучше и не вспоминать! Так что я вам взамен про хорошее и светлое расскажу. Ну, предпо-ложим, про школьные годы чудесные:
 ...И приснился Степе во время отрубона сон о детстве. Тыща девятьсот семьдесят восьмой год, развитой социализм, школа но-мер сто тридцать, урок биологии в восьмом классе. Май, на улице теплотища, скоро летние каникулы — ура! От весны и избытка чувств в классе никто ни хрена не делает, даже отпетые отличницы сидят одуревшие. А чего уж говорить про хулиганскую прослойку населения? Игорек Нещадимов (во фамилия!) покурить пошел в туалет, Степа "Конгресс футурологов" самиздатовский торопливо читает — на полдня дали, а сосед его по парте Саня Длинный, кото-рого в девятый класс не переводят, и он со следующего года начнет раздолбайничать в ГПТУ, открыл окно, вынул из портфеля батон и бросает крошки на жестяной широкий карниз, голубей с воробыш-ками кормит. Биологичка действу сему не препятствует, она по дол-гу службы животин всяких любит, а Саню ненавидит и боится. И вот, когда она отворачивается к доске, рисует некое генеологическое древо, Саня, сопя, лезет в глубину портфеля и... а голубей на кар-низе целая куча уже закусывает, промахнуться невозможно,.. вытас-киивает белый селикатный кирпич и...а внизу, по тротуару идет про-хожий, но Сане не видно, ни то, что он идет, ни то, что прохожий — наш директор школы... обрушивает в толпу голубей свою каменюку. Пух и перья в разные стороны, клекот и гогот и гром жести. Кирпич с чьими-то потрохами летит дальше, на тротуар. "Гы-ы — комменти-рует Саня, высунувшись из окна, — Чуть Фому не прихлопнул вме-сте с гулей сраной!"

       Гуля

       Плюнул в гулю, и истома разлилась по организму,
       На душе спокойней стало — он ведь сифилис разно-сит.
       Я с похмелья ядовитый: от слюны он заразится,
       И подохнет подлый гуля от склероза и цирроза.
       
       У него откажут лапы, перья, крылья, хвост и зренье,
       Кариес разъест всю челюсть, и супруга его бросит.
       Кто ему поставит клизму? И берет меня сомненье:
       Так ли виноват мой гуля, что он сифилис разносит?

       Имя бабы — "лицемерье"! В перспективе — "нагла шлюха",
       Гуля пусть ее тиранит, разрывную льет ей пулю!
       Я его портянкой вытру от слюны, и с песней: "Слу-шай,
       товарищ, война надвигается,
       с белыми наши отряды сражаются..."
       В рейд пойдем с ним по помойкам, там найдем суп-ругу-гулю,
       Ох, что мы с ней сделаем!

...И очнулся Степа, и поднял лицо, и видение увидел: слева от него уже спит Шурик, хиппи из Питера, справа — пока бодрствует — Ренни, а ей подливают вино и подкладывают салаты Додик и Гиви, ухаживают вовсю. И смотрят друг на друга при этом волками, вздра-гивая от ревности.
— Вах! --- сказал Степа, — Ты как здесь, Саид, то есть Ренни?
— Фу-у, очухался, — повернулась к нему Ренни, и ее вынуж-денная улыбка переклеилась в настоящую, — Забери меня быстро отсюда! — жарко зашептала она, — Дело пахнет вазелином!
И Степа совершает вторую гнусность: пока друзья грузины ходили, один в туалет, другой заказывать оркестр с "Сулико", за столом мирно остался кочумать неподъемный Шурик в единствен-ном числе. Приглашенный артист и, главное, "дэушка Рэны" крута-нули динамо. У-у, какая глубочайшая низость!
Впрочем, Шурик впроследствии докладывал, что возмущен-ные братья по разуму, увидев свое сиротство, тут же нашли замену, чуть ли не конкурс стриптизерок среди кабацких ле****ев устрои-ли.
Степа, между нами, давно на Ренни глаз положил, а она-то вообще всем телом на него взгромоздилась, пока до бомжеубежища через оперную площадь волоклись. Не успели допьянствовать во-рованный грузинский коньяк, как нарисовался Шурик, шатаясь без ветра, но все же вертикальный.
— Твоя задача, — дает Степе команду Ренни, — упоить этого навязчивого приставалу, так что патронов не жалей! — и достает из рюкзака неприкосновенный, но уже початый запас "Столичной". Шу-рик пить уже физически не мог, просто свободной емкости в орга-низме не хватало. Но Степа ухитрился влить ему водяры с полста-кана в первую попавшуюся дыру, и подопытный наконец-то рухнул. Не успел он еще разбить себе рыло об напольный ватник, а Рэнни уже лихорадочно дергала степину молнию на джинсах...
...Так! Сексуальные сцены пропускаем, а в пролетарскую суть вникаем: "Какой же я подлец! — анализируя последние события в Одессе, думал Степа, трясясь с бодуна в свердловском паровозе, — Ужо Господь-то меня накажет, и будет полностью прав!" А через неделю, примерно, он воочию божью кару на себе испытал. Ну, что делать? — побежал в аптеку, выстоял огромную очередь и, не стеснясь публики, отчётливо произнес в окошечко: "Подскажите, ка-кое самое сильное средство против лобковых вшей?" "Чемеричная вода, больной, — также прямо и открыто ответила ему фармацевт-ша, — Но вы ее днем с огнем не сыщете. Даже дуст не найдете, по-сле отпусков все как с ума посходили!"
Топает Степа грустный по родному дворику, а навстречу Ан-дрюша Антонов с бурной трудовой биографией: сначала работал мастером в котельной, потом помошником мастера, потом простым кочегаром...
— Слушай новый анекдот! — набросился он с ходу на неиз-лечимого калеку, — Идет мужик по улице, а навстречу другой мужик. Тот мужик спрашивает этого мужика: "У тебя мандовошки есть?" "Есть" — этот мужик отвечает. "А чем ты их лечишь?" "А чо их ле-чить, они у меня здоровые!"
Степа вынул задумчиво сигаретку из кармана и, внимательно глядя на развеселого Андрюшу, спросил:
— Ты, что, гад, издеваешься надо мной?

— ...Знаешь, Степа, — говорит Андрюша, вникнув в суть про-блемы, — Я когда в Волгограде с осадными химиками на стройке работал, так они эту херню элементарно изводили. Берут, понима-ешь, выбривают себе мутацию всю, потом шуранут это дело дихло-фосом от тараканов, пять минут повременить, и — под холодный душ. Ни одна падла не выдержит!
Бывают мозги серого цвета, а бывают просто серые, но идио-тизм — болезнь, оказывается, заразная. И Степа, наслушавшись дурных андрюшиных советов, облился в ванной дихлофосом. Пять минут, по инструкции, вытерпел, залез в ледяную воду... Как он по-сле этого выжил, уму непостижимо! Но человек — существо проч-ное, так что импотенция степина была временной и недолгой, неде-лю, не больше, пока опухоль не спала. А к зиме соскобленная ше-велюра отросла и зачесалась по-новой, как ни в чем не бывало. Степа, уединившись, себя внимательно осмотрел и обнаружил большую, бодрую такую сволочь мохноногую.
— Чего уставилась, блоха? — глядя ей с укором в глаза, ска-зал Степа, — Ну где я тебе чемеричной воды достану?

       БЛОШИНЫЙ РЫНОК

Был какой-то день проколов, ей-ей! Выпадают такие дни — черные полоски на матраце светлой в целом-то жизни.
Началось с того, что Вивьен меня отравила своим буржуй-ским аспирином; говорю: "Башка чего-то побаливает, дай какую-нибудь таблеточку." Идет она в ванную и тащит оттуда на кухню ко-робку с лекарствами, роется в ней, выкладывает на стол большую таблетку, диаметром, эдак, с трехкопеечную монету. "Аспирин",— объясняет и отворачивается к чайнику водички мне на запивку на-брать. Во, думаю, у французов пасти какие широкие — не слабо, однако, такую фиговину глотать. Ну, поднапрягся, съел её всё-таки. Вкус не противный, приятный даже, с кислинкой. Вивьен стакан теп-лого чаю мне подаёт, выпиваю. "А где аспирин?" — удивляется она. Шлепаю себя по животу, мол, уже здесь, и тут слышу, как в организ-ме чего-то не то происходит, реакция какая-то, а изо рта чуть пар не повалил. Вивьен на пол от хохота свалилась. "Чего, — спрашиваю, — ржешь?", а сам испуганно волнуюсь всё больше — в кишках уже натуральная революция: стуки, бряки, чуть не взрывы.
Вивьен кашлянула, сбивая своё ха-ха, поднялась с четвере-нек, дура. Налила еще воды, бросила туда следующую свою подлую таблеточку. "Наблюдай, — говорит, — что у тебя внутри творится", — показывает на стакан, а сама идет в спальню дохохатывать. Я и наблюдаю: вода бурлит, таблетка на дне подпрыгивает, уменьшаясь в размерах. Растворимая, сволочь! И растворяется сейчас у меня в желудке — отсюда все неприятные ощущения, блин!
...Вивьен чего-то вдруг перестала всхлипывать. И так подоз-рительно внезапно, будто её оглоблей напугали. Про машину, на-верное, вспомнила. Вчера она своим "рено" шикарным столб снес-ла, прибежала домой в чувствах расстроенных: "Едрена мать! — кричит по-французски, — Мне сейчас в театр, у нас премьера, а машина бесшумно ехать не хочет, мотором гремит!" Спустились мы к автомобилю, я с трудом капот открыл, его заклинило, "Заводи, — говорю, — сейчас посмотрим..." В конечном итоге я лазил под ма-шину, в машину и на машину, долго разъяснял Вивьен, что такое молоток, плоскогубцы, выправлял коряво решетку радиатора, чтобы крыльчатка не задевала... Успели мы в театр. Она в сервис оттуда брякнула, "рено" забрали в ремонт, обещали через сутки вернуть готовый.
А спектакль я посмотрел — чуть не сдох со скуки! Торчат на сцене три шмары в кимоно, японок изображают: одна у пенька си-дит, другая на пеньке стоит, третья вокруг них кругами рассекает, и о чем-то тоскливо так, монотонно полемизируют. Вот и всё дейст-вие. И так — полтора часа...
...Появляется Вивьен из спальни, в руках мои любимые джин-сы, китайский "левис", сто пятьдесят франков отдал, — на заднице порваны. Тут ясно стало, что вчера хрустнуло, когда я из-под капота выгребался. Не заметил по запарке и в таком виде, оказывается, я вчера по театру шарахался! А сам-то польщенно думал, что на меня повышенное внимание публики и труппы — как на русского одиоз-ного барда. В Париже, конечно, никого никаким костюмом не уди-вишь, даже если оденешься, словно самое распоследнее удолбище , но в театр, пусть передовых взглядов, каким является "Трэнз", всё же предпочтительно являться в целых штанах. Хотя и рваные нынче в моде: не поверите, сам видел, своими глазами — висят рядышком на разных вешалках в лавке под открытым небом абсолютно одина-ковые джинсы, целые — сто пятьдесят фро, рваные — двести. Пла-тили бы мне по полтиннику за штуку, я бы им нарвал!

       Аналитическое отступление об одежде:

"Люблю, знаете ли, шмотки примерять, есть такой грех. Вроде и фигурка не точёная, в модели не шибко-то гожусь, спина вон суту-лая, плечи не развёрнуты, башка от всяких мыслей всё время долу клонится, а наденешь какую-нибудь новую тряпку, глядишь — и ду-ша как-то возрадовалась. Одна мне близкознакомая дама кинула комплимент: "Тебе, Стёпонька, не надо ходить к портному, на тебе любой костюмчик оригинально так сидит и приковывает взгляды, не оторвешься!"
Между прочим, упомянутая дама, наших, сильно разведен-ных, но все-же дворянских кровей, сама имеет особенность, как в песне — ей, что ни надень, всё к лицу. Встречаются такие люди — не часто, но есть. Дама, я клянусь, завернулась как-то в сорванную по пьянке штору, а я с похмелья в комнату заперся и, выпучив глаза, спрашиваю её хрипло: ты в какой, мол, кабак это собралась? Еще, гляди, не вечер, чтобы вечерние платья на себя напяливать!
А вот — противоположный пример. Есть у меня знакомый со-ратник, Хэном его кличут. Достоинств у него много, мама, к примеру, очень добрая, отзывчивая женщина, покормила нас как-то вкусно. Но не умеет Хэн вещи носить, во что ни влезет, всё, как стремена на доярке. Потерял он одной зимой три шарфа подряд, а четвертого у него не было. Я ему подарил одеяло, клетчатое такое, и советую: ты из одеяла полос настриги, тебе надолго хватит. И что б вы думали? Выкроил он шарф, обмотал вокруг шеи... Тактично я промолчал, чтобы Хэна не расстраивать. Бывают, конечно, шарфы и таких клет-чатых расцветок, но этот, на Хэне, ни за что не хотел маскировать-ся, так и смотрелся — раскромсанным одеялом. И пошел от меня Хэн, ветром гонимый, с куском одеяла на шее, до ближайшего вы-трезвителя...
Так что, ребята, это — от природы (я про одежду рассуждаю) — носить вещи: как музыкальный слух, если его нет, то хоть убейся-залейся-затренеруйся — все равно не появится, Господь не дал!.."

...Тьфу, блин, опять отвлекся. Предупреждаю, этот рассказ будет весь такой сумбурный, очень уж нервное занятие — вспоми-нать неприятности.
Продолжим: когда Вивьен нарисовалась с моими рваными штанами и попыталась изобразить сочувствие, шмыгая носом, я по-чему-то спросил:
— Слушай. У вас сорбоновские студенты на уборку картошки не ездят?
— Зачем им? — моим вопросам Вивьен уже давно не удивля-ется, — У нас в магазинах овощей хватает.
— Да это я, так, в порядке бреда,. — поясняю, — Просто мысль мучает, куда теперь штаны девать? То ли пол ими помыть, то ли клошарам подарить...
— Проще выкинуть, — советует Вивьен, — А тебе купить но-вые.
— Эврика! — кричу, — Есть повод смотаться на Марше Пюс!
— Точно! — радуется со мной Вивьен, — Надо ведь машину после ремонта опробовать!
"Блошиный Рынок" (так переводится "Марше Пюс") — дистан-ция огромного размера, по нему бродить еще интересней, чем по Лувру. И купить можно почти всё, вплоть до настоящего мушкетер-ского обмундирования, к которому вам впридачу дадут поддельное заключение экспертизы о его настоящности. Выбор — почти как на одесском Привозе, хотя и не без дефицита, я-то уже здесь бывал, знаю! И не нашел то, что искал. А искал, сначала по магазинам, любимую грампластиночку "Джесус Крайст - Суперстар". У нас, на черном рынке в Свердловске, под условным названием "Шувакиш", такое удовольствие стоит аж около сотни, правда, в комплекте с ил-люстрированным альбомом и здоровенным плакатом. Но — сами подумайте: откуда у нормального советского кочегара сто рублей скопится, если зарплата у него сто восемьдесят и две трети из неё он отдаёт жене? А то и три четвертых, когда совесть похмельная заест. У нормального советского кочегара есть франки, и он идет по парижским магазинам искать рок-оперу "Иисус Христос-Суперзвезда" по честной, не спекулятивной цене.

       Зимняя Муха

       Ах, как это поэтично! —
       Муха зимняя летает.
       За окном сосульки тают,
       Скоро мухе на свободу...
       Но ведь это не логично —
       Вдруг рамножится, каналья? —
       Мы ей крылья обкарнаем,
       Пустим муху на свободу!
       Муха по полю пойдет,
       Муха денежку найдет...
       Ах, как это всё практично! —
       Деньги пригодятся мухе,
       Хорошо б ещё в валюте —
       Свинтит муха за границу!
       Но ведь это не логично —
       Крупный долг висит на мухе!
       И придется бедной мухе
       Долг отдать и застрелиться...
       Пойдёт муха на базар,
       Купит муха пистолет...

В магазинах всего хватает: от полных собраний Битлов, Цеп-пелинов и Дип Пёплов до свежего маразма какого-нибудь Принса долбанного, а когда я внушаю продавцам, что мне нужно найти, то они просто плечиками пожимают — не слыхали о такой пластинке даже! Наконец попался менеджер знающий, он-то и подсказал смо-таться на Блошиный Рынок, там я, поди, смогу купить своего "Иису-са"...

Припарковались мы у забора (машину, кстати, починили от-лично), и вот вам — Марше Пюс, рассадник местных фарцовщиков, продавцов краденного и прочего жулья. Я твердо решил торговаться до последнего и биться за каждый кровно заработанный сантим. Подходим к лотку с обувью. Спрашиваю дядьку: сколько стоят вот эти симпатичные женские ботиночки. Вивьен переводит. Дядька, толстый такой, улыбчивый усач отвечает: "О, для русского — шесть франков!" Смешная цена, меньше пачки сигарет, но я, (ох, и против-но вспоминать!) коли дал себе торгашескую установку, начинаю упираться рогом: "Пять с половиной!" — и — Вивьен: "Переводи!" Она, дико покосясь на меня, а потом, запинаясь и, извиняясь, пере-водит. Дядька удивленно выслушал её, потом вспылил, разозлился и, что-то пробурчав, видимо матом, отвернулся. "Он не хочет прода-вать..." — говорит, вся красная, Вивьен. "Ладно! — не зная, как вы-кручиваться, сохраняю твердый тон, — Скажи ему, беру за шесть..." Вивьен призносит в спину дядьке длинную, глухую фразу, а он, дер-гая плечом, коротко и резко ей отвечает. "Он вообще тебе ничего не продаст, — с облегчением говорит Вивьен, — Ни за какую цену." Я топчусь тихо и чувствую себя последним идиотом.
— Пошли, — шепчу Вивьен, и мы ретируемся.
— Знаешь, что? — решает она, отойдя немного, — Ищи-ка ты сам себе дешевые, хорошие джинсы, туфли для жены, что угодно, а я пойду одна немного погуляю. Встретимся через час у машины.
...Купил я штаны у негра с лотка. Поношенный "рэнглер". В машине обнаружил, что джинса расклешенная по моде конца шес-тидесятых, как у Ринго на обложке "Эбби Роад". Это еще не всё. Когда Вивьен постирала "рэнглер", на них проступили бурые пятна в районе пояса — сзади. Кровь из спины бывшего владельца, видать, накапала. Похоже, что штаны эти проклятущие сняли на продажу с покойника... Плевать, зато стоят всего десять франков — пачка "мальборо"!

       
“Дамы и фраера! Коцайте талоны! Некоцаные талоны служат предметом для гнилых базаров, зато коцаные талоны канают под отмазку!” — объявление в одесском трамвае, старый такой анекдот.
Степе с Лехой-Героином было не до анекдотов, когда их при-жучили контролеры у Привоза и давай трясти штраф. У Степы ше-велился в кармане трояк, но он и под пытками бы в этом не сознал-ся — денег хватало ровно на два ножовочных полотна, обещанных в спецприемнике Рики. Степа слабо верил, что можно расковырять метровую стенку, пусть из ракушечника, таким инструментом, но раз Рики воображает себя аббатом Фариа — флаг ему в руку. Мурыжи-ли Степу с Героином две толстые тетки не очень долго, так, для по-рядка. Им, наверное, просто скучно было, а потом с дежурной фра-зой: “В следующий раз!..” — отпустили.

       ***
       Я еду в электричке. Билет, конечно, есть,
       Но видом неприличный — еще за прошлый месяц.
       И мне совсем не весело, впадаю в мрачный сплин...
       Стучат колеса в рельсы: “Боишься, сукин сын!”
       
       Боюсь! А как иначе? Повяжут за рога!
       Последний рубль заначил — его ж не отдавать!
       Напротив — рожа красная, под лысиной усы...
       А колесо злорадствует: “Боишься, сукин сын!”
       
       Я еду, как на виселицу, дома теща — зверь,
       Квитанция с милиции на сорок пять рублей;
       Да, погуляли классно, упился я, как свин...
       Стучат колеса ласково: “Боишься, сукин сын!”

       Вдруг лысый зубом клацнул: контроль идет, аврал!
       Видать, он тоже “зайцем” был — вскочил и побе-жал,
       За ним летят “компостеры”, а я сижу смеюсь:
       Колеса пусть грохочут, плевать мне — не боюсь!
       Да, жизнь пока не кончена, я с тещей помирюсь,
       Пускай стучат колеса — вот хрен вам — не боюсь!

— На что тебе сдались эти полотна?! — кричал жаждущий пива Героин, — У меня скоро солнечный удар будет, а тут ларек не-подалеку!
— Надо, Леха, надо, — скрипел шершавым от жары языком Степа, зыркая по двум рядам торговцев, — ищи полотна по рублю, тогда пол-литра на нос примем пивка.
В самом конце прогона обнаружился дядька с нужным това-ром. Но он, сволочь, просил за каждое полотно по рубль пятьдесят. Леха-Героин кинулся в атаку: он и рычал, и плакал, и угрожал даже, но дядька был неколебим.
— Да вы смеетесь надо мной, ребятишки! Посмотрите, — он резонно обвел рукой пространство, — ни у кого больше полотен нет, потому как — дефицит. Я вам еще задешево отдаю — две штуки за трёшку, чего ж вы так из-за одного рубля-то убиваетесь?
— Да пива надо выпить! — сознался Леха, — У нас рубль и остается, понял?
Дядька призадумался.
— Сделаем так, — решил он, — вы сейчас на свой трояк по-купаете пива, приносите сюда, пьем вместе — и полотна ваши! Годится?
... Степа через час распрощался до вечера с Героином и по-ехал на Овидиопольское шоссе, где он провел такой плодотворно-познавательный месяц. От конечной трамвая до родного спецпри-емника топать оказалось километра два — сначала по пыльному шоссе, потом по тропиночке среди пыльного ракитника. Когда Степа добрался до места, из-за жары уже мало что соображал, и потому сделал ошибку: надо было сначала сунуть в камеру полотна и уж после этого идти в дежурку, передавать заказанные сокамерниками табак и разное шмотье, а он почему-то решил сделать всё с точно-стью до наоборот.
За застеклённой перегородкой сидела знакомая лейтенант-ская рожа и что-то сердито бурчала в телефон. Отбурчавшись, лей-тёха поднял глаза и заулыбался:
— Ах, наш Карузо пожаловал! Какая честь! Никак соскучился?
— Ни хрена я не соскучился! — ответствовал Степан, — Ре-бятам вот посылочку передать, они просили, — Он сунул пакет в окошко.
— Чего у тебя тут? — заворошил рукой в пакете дежурный, — Ага! Рубашка, майки...табак! Это здорово!
— Вы себе, лейтенант, отсыпьте, — торопливо сказал Степа, — но по совести, ладно? А то братва там уже последний веник до-курила, на стенки ж лезут!
— Не боись! — щедро отгребая на газету табак, успокоил де-журный, — Не обидим! Сам-то тоже самокрутки вертишь?
— Нет, — гордо ответил Степа, — У меня — вот, — он пока-зал изящно сработанную трубку: сразу видно, что не ширпотреб.
— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался лейтенант, — Дай взгля-нуть.
Он повертел трубку, рассматривая; зажав в кулаке, начал на-бивать, и не из своего ссыпанного запаса — из арестантской пайки. Степа скрипел зубами.
— Подари, а? — не глядя на Степу, процедил, раскуривая.
— Нет!
—Что значит "нет"? — Тут он посмотрел сквозь дым, прищу-риваясь, — Может, ты снова на недельку в камеру хочешь?
Степа разозлился, но не подал виду.
— Нет, товарищ лейтенант, — раздельно и твердо сказал он, — в камеру я не хочу, но и трубку эту подарить вам не могу, ее мне еще в Свердловске Багдасар презентовал.
— Что такое “Багдасар”?
— Имя такое башкирское.
— А-а... — усмехнулся мент, с удовольствием пыхая дымом, — а по-русски как его зовут?
— А вас, товарищ лейтенант, как по-башкирски зовут?
Лейтенант перестал затягиваться, внимательно посмотрел на Степу. Потом выбил трубку в пепельницу, встал и вышел из дежур-ки.
— На! — он протянул трубку, Степа взял, — Если еще раз тебя здесь увижу, считай, что ты на нарах, понял?
Степа сунул трубку в карман, где лежали полотна. И они пре-дательски звякнули. Повернулся, чтобы выйти.
— Стой! — приказал мент, — Что в кармане брякает?
Врать было бессмысленно, все равно проверит.
— Полотна для резки металла, — сказал Степа, независимо глядя в сторону.
— Та-а-к! А зачем они?
— Стенку распилить, чтобы несчастных узников вызволить.
Лейтенант вытащил у Степы полотна, сломал каждое на не-сколько кусков и бросил в корзину для бумаг.
— Если еще раз тебя увижу!.. — он добавил матом, — А те-перь пошел вон!

— Ну и хорошо, что так получилось, — утешал Степу вечером Героин, — Засеки он, как ты через решетку эти полотна передаешь, то... Возвратился бы ты, Степаша, в свою чудную камеру!

       КАК НЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ В ПАРИЖ

Все уже было на мази: оформлен новый загранпаспорт; сде-ланы звонки в Париж — Вивьен: “Игор! Квикли, квикли!”, Ольге с Во-лодей: “Ты где пропал, ты хоть не в тюрьме?!”, в “Балалайку”, трубку взяла Фаина: “Приезжай быстрее, мы тебя ждем! Не забудь струны для бас-балалайки и мне лично диск “Наутилуса-Помпилиуса”!" И даже валюта уже в кармане, получил триста двадцать три бакса. Ну, все — теперь в Москву, в консульство, потом купить би-лет...Оформил, как положено, все бумажки, анкеты, тындыр-мындыр, и тут началось что-то непонятное. Сначала в консульстве, как обычно: “Зайдите через три дня”. Захожу: “Еще через недельку”. Захожу через недельку: “У вас сложный вопрос — оформление сту-денческой визы (я ведь студент “Альянсе Францез”!), поэтому необ-ходимо подождать какое-то время. Мы вам телеграфируем в Сверд-ловск”.
Ладно, думаю, визу я прошу на полгода, она нестандартная, придется терпеть. Возвращаюсь в Свердловск. Тут мне один знако-мый говорит: “На кой тебе эти баксы? Там, в Париже, тебя встретят, потом работать пойдешь, деньги и так будут! Полетели в Ереван, дорожные расходы я беру на себя, в валютном магазине отоварим-ся, навар здесь с продажи — пополам.” Действительно, соображаю, поистратился я капитально, так что доллары пустить в оборот — в самый раз будет.
Прибываем с Андрюшей в Ереван, пошлялись по магазинам, завернули в “Детский мир” и купили, два придурка, водяные писто-леты. Для нас они в новинку, таких в Свердловске нет, ну и, ровно дети, давай около Оперного их заряжать в фонтане и стрелять друг в друга — веселимся на полную катушку. Народ от нас шарахается, за психов принимает. Когда уже вымокли порядком, решили дело делать — пошли в “валютчик”. Там у нас на входе строгий молодой армянин проверил валютную справку — ага, доллары не ворован-ные — выбирайте, говорит. Посмотрели мы на цены...
— Пошли отсюда! — киваю Андрюхе, — На нашей барахолке это все в два раза дешевле.
Накупили мы с ним в обычном универсальном четыре сумки парфюмерии и — домой!
... Телеграммы нет. Еду снова в Москву. В консульстве: “Ниче-го не знаем, ждите!”
Выхожу на воздух в растерянности. “Что ж творится такое? — размышляю уже в метро, — Почему так глухо дело-то тормозну-лось?” Слышу, объявляют: “Станция Таганская” — я и выскочил. Вспомнил вдруг, что ни разу еще не видел театр на Таганке. Все равно делать нечего, хоть посмотрю, где Высоцкий работал. Выхожу на поверхность, озираюсь: ничего похожего на театр не наблюдает-ся. Тут идет мужик в спецовке, из кармана торчит газовый ключ.
— Слушай, — останавливаю его, — не подскажешь, где театр на Таганке?
— Пошли, — говорит, — мне по пути.
Идем. Он спрашивает:
— Ты сам-то откуда?
— Из Свердловска.
— Ё-моё! — восклицает, — Земляк! Я из Новосибирска! — и бросается чуть ли не в объятия.
Ни фига себе, думаю, — "земляк"! Впрочем, для бешеной со-баки семь верст не крюк, а тысяча — не расстояние.
— Пошли ко мне! — возбужденно настаивает “земляк”, — Я тут неподалеку работаю. А театр я тебе потом покажу, это не к спе-ху.
Подходим к облупленной пятиэтажке, ныряем в подвал. У не-го там камора оборудована — диван, письменный стол, на столе — лампа, телефон. Он режет на газетке колбасу, хлеб и по ходу пьесы поясняет:
— Я здесь в доме — первый человек, потому как слесарь-сантехник. Дом старый, ведомственный, от спиртового завода, тру-бы изношены, постоянно что-нибудь ломается, вот все жильцы только на меня и молятся.
“Спиртовый завод! — отдается в голове, — Всё, Степа, ты пропал!”
— Я тут трезвым дня не бываю, — продолжает Вася, — у жильцов спирта навалом. Но в последнее время я иногда деньгами беру, а то ведь так и алкоголиком станешь.
Достает трехгранную бутылочку из-под уксуса, льет в стаканы.
— Вася, — говорю, — я не разведенный пить не буду, а то еще, чего доброго, связки обожгу.
Пьем мы с ним эту бутылочку; в процессе, как водится, анек-доты, песни под гитару, умные беседы. Кончился спирт. Вася гово-рит: “Ща!” — и уходит в темный коридор, под лабиринт водопровода. Возвращается, садится, чего-то ждет.
— Странно, — бормочет, — пятница, вечер, все вроде гряз-ные...
Звонит телефон.
— Ага! — Вася поднимает палец вверх и хватает трубку, — Что? Да, я... Горячей воды нет? Муж в ванне?.. Намыленный? Это какой подъезд? Первый? Видать, засор... Ладно, посмотрю, хотя рабочий день у меня закончился. Расплата, конечно, жидко-стью...Всё, иду...
Через час бутылка опять пустая. Вася снова уходит в коридор перекрывать вентиль.
— Что?.. Да,я... Горячей воды нет? Это какой подъезд? Вто-рой?
И так далее.
На третьи сутки я не выдержал.
— Вася, — взмолился, — я пошел. Мне надо очухиваться и — в консульство, вдруг чего-нибудь там решилось.
— Можешь не торопиться, — отвечает, — никто тебе визы не даст.
— Это почему?
— Да потому, дорогой, что, судя по твоим рассказам, ты у них на заметке в полиции из-за своего ночного купания в фонтане.
Я призадумался. Выпил.
— Точно, — говорю, — Вася! Вот отчего они меня мурыжат...
Взял гитару и пропел: “Это значит, не увижу я ни Рыму, ни Парижу больше никогда!”
— Ты не переживай, — успокаивает Вася, — некоторым пе-ред смертью и вспомнить-то нечего, а у тебя — вишь, сколько при-ключений!
— Это верно... — вздыхаю, — наприключенился... Кинь-ка спички, а то чинарик опять потух...
— Верная примета — что кто-то вспоминает, да тебя и тя-жело забыть, даже если сильно захочешь.
— Стараюсь...

       Папироса
       
       Потухни, папироса, ну потухни!
       Вспомни, девочка, меня, ну вспомни!
       Чтобы не споткнулся и не рухнул.
       Не любви — хоть любопытства стою.
       Даже спичка вспыхивает сразу.
       Бродят лица озабоченны, но сонны...
       Телефонные гудки протяжно вязнут...
       Вспомни, девочка! Как просто — просто вспомни!

       В замке Иф мой старый мозг — и не ломись:
       Не сбежать, вокруг не море, а пустыня.
       Даже если за барханом есть оазис,
       Пусть он будет только твой — делиться стыд-но.
       Горько в горле от табачных крошек,
       А быть может, от того, что недостоин
       Чистой памяти: какой я был хороший!
       Вот и правильно — не нужно это помнить...

       ...Лучше думать о плохом — и станет легче,
       Грязь в душе — какие сладостные пытки!
       Вспоминать меня, когда я так помечен?! —
       Папироса, ну! Раскуривайся, вспыхни!

       конец