7. Исход

       МИХАИЛ КИВЕНСОН

       ИСХОД

Самолет плавно набирал высоту. Все Горины сидели близко друг от друга: Ефим расположился рядом с внуками, Ленька сел возле мамы. Заметив при посадке в самолет интересную девушку, он пытался примоститься возле нее, но рядом с ней сели ее родители и ему пришлось ретироваться.
        Володя с Раей заняли места чуть поодаль.
        Все, теперь можно вздохнуть спокойно!
        Как всегда после отправления поезда или отлета самолета первую половину пути вспоминаешь предотъездовские хлопоты, события, разговоры и лишь потом, постепенно, мозг переключается на мысли о будущем.
- Вечно мы должны откуда-нибудь убегать, - размышлял Ефим Горин. То из Египта, то из Испании, то из Германии. Теперь вот из России, Украины. Очередной исход из очередной дружественной страны и от очередного дружественного народа.
Собственно, к чему эта ирония, какие у него претензии к этому народу? Антисемитизм? Так в Германии он был в тысячи раз сильнее, а ведь немецкий народ – один из наиболее культурных народов мира. В конце концов, в начале второй мировой войны Советский Союз спасал евреев, тех же польских евреев, например, а США, в которые мы сейчас летим, не приняли корабль с беженцами-евреями и все они погибли. Да, миллионы репрессированных, в том числе его отец. Но это скорее не вина народа, а его беда...
        Интересно, объявит стюардесса, когда будем пересекать границу Союза или нет. Ведь в самолете в основном евреи, которые покидают страну навсегда. И какая она ни есть – все равно Родина. Горину было интересно как отреагируют пассажиры – захлопают в ладоши или пригорюнятся. А сам-то как? Сам, пожалуй, загрустит. И, хотя в разговорах с близкими, с друзьями он выражал оптимизм, говорил, что надеется стать в Америке на ноги, в конце-концов до сих пор ему это всегда удавалось, в глубине души понимал, что жизнь прошла. И пересечение невидимой сквозь облака границы подводит четкую черту под прошлым.
        Нет, пожалуй, не объявит. Для нее это рутинный полет и у нее много забот, ей не до свеженостальгических эмоций пассажиров. Да и особых симпатий к ним она не испытывает: бегут как крысы с тонущего корабля!
        А корабль тонул... Горин понимал, что со своей завлабской точки зрения он не может видеть полной картины, но и то, что он видел, позволяло сделать вывод: распад СССР происходит абсолютно беспланово. Как землетрясение, как стихийное бедствие. Впрочем, потому он и распад, а не разделение на ряд независимых государств. Все решения принимались интуитивно, непродуманно... Ломать – не строить...
Смешно: в науке, в технике перед осуществлением даже самых несложных экспериментов разрабатывается методика их проведения, осмысливаются цели и задачи, приводится теоретическое обоснование, взвешиваются возможности, вероятные результаты и экономическая целесообразность. А здесь – гигантский эксперимент – разрушается громадное государство – и все идет по воле отдельных людей, которые, даже будь они семи пядей во лбу, не могут всего предусмотреть.
А, впрочем, ведь так происходили все социальные революции... Захватить почту, телеграф, телефон... что там еще? Главное – ввязаться в драку! Верх гениальности!
        Разве нельзя было хотя бы частично сохранить экономические, промышленные связи, которые складывались многими десятилетиями? Да и не только это.
        Ефим посмотрел по сторонам. За свою жизнь он научился по лицам, по двум-трем сказанным словам определять социальный статус человека: едут не только ремесленники, парикмахеры, шофёры, продавцы – их можно легко заменить – едут и ученые, профессора, инженеры, врачи, учителя. Высококвалифицированные специалисты – весомая часть российской интеллигенции. И не самая плохая ее часть.
        Горин, между прочим, вспомнил: наибольшее количество изобретений и патентов по их двухтысячному институту, в котором работало от силы человек 40 евреев, было у Бровмана, на втором месте был Семен Певзнер, а на третьем он, Горин.
        Почему же никто в самом начале массовой эмиграции не сказал:
 - Евреи, друзья, всякое было между нами, и хорошее, и плохое, как почти в любой большой семье, может быть, ваш отъезд – не самый лучший выход, оставайтесь, давайте вместе попробуем улучшить нашу жизнь. Ведь в тех странах, в которые вы едете, тоже не текут молочные реки с кисельными берегами, и пройдет много лет, пока вы станете своими.
Вряд ли многие евреи откликнулись бы на этот призыв - какие к чорту друзья! – слишком много тяжелых воспоминаний было почти у каждого связано с этой страной и слишком много радужных надежд на лучшую жизнь в новой стране – но обратиться с таким призывом к евреям кто-то должен был. Даже без надежды на успех. То ли Президент страны, то ли Верховный Совет. Если бы они думали о будущем этой страны больше, чем о своей политической карьере, своем личном благополучии.
        Ведь во все времена умные правители привлекали евреев из других стран для того, чтобы оживить промышленность, торговлю – поднять экономику.
        Правда, зачастую потом выгоняли, когда им начинало казаться, что они и сами с усами, справятся без пархатых. При этом забывали то хорошее, что было связано с евреями, и вспоминали только плохое.
Да и не только на самом верху, но и внизу тоже никто не пытался отговорить евреев от выезда. Генеральный директор подписал заявление Ефима Горина, которое он передал через начальника отдела кадров, даже не поговорив с ним, а ведь Горин был заметным работником.
Но что-то не слышно таких голосов. С одной стороны, хорошо, что никто не мешает, но, с другой стороны обидно, ведь столько лет прожили, проработали вместе. А теперь равнодушно: - Уезжаете? Ну и скатертью дорога! Да здравствуют евреи – освободители квартир!

       * * *

       Года за полтора до отъезда секретарь парторганизации отдела, в которой состоял Ефим, проводил партсобрание. Секретарь – сачок, собрания он проводил только в случае крайней необходимости.
        - Поступило указание, - сказал он, - произвести переучет членов партии. Так и сказал – переучет. Как в магазине.
       - Атанасов, остаешься?
        - Остаюсь!
        - Следующий... Горин?
        - Выхожу!
        - Кротов?
        - Остаюсь!
        Секретарь опрашивал остальных, а Горин думал о том, как хорошо, что это произошло – он давно собирался подать заявление о выходе из партии, но никак не мог решиться – и что, слава Богу, обошлось без обсуждения, которого Горин, несмотря ни на что, все-таки боялся.
        Но тут вмешался заведующий отделом, его заклятый друг Костюк и сказал: - Горин 30 лет был в партии и вот так легко мы его отпустим?! Нет, пусть объяснит причины!
        Опять нужно врать! К тому времени был реабилитирован отец, и Горин уже получал письма из Нью-Йорка от сестры, она звонила ему и телефонистка кричала (Горину от испуга казалось, что ее звонкий голос слышен по всей стране): - Ответьте Америке!
        Он уже отправил анкеты сестре для пересылки их в Вашингтон. Во время реабилитации отца, когда Горин сказал, что сестра выехала в Израиль, следователь уверенно сообщил Горину, что она уже в США. И начальство Горина обо всем этом, конечно, знало.
        И тем не менее, поскольку Горин продолжал работать в институте и ничего определенного о своем будущем знать не мог, нужно было продолжать игру: как будто они ничего о Горине не знают, и он думает, что они не знают.
        Горин сказал, что ему не нравится Ивашко, который бросил Украину и стал работать секретарем ЦК в Москве (наверно, Горин был единственным человеком на Украине, который об этом пожалел, да и то под нарошку), и что вся политика партии какая-то неуверенная, и что он не хочет быть статистом в этой мышиной возне. Смелым стал – дальше некуда!
        На следующий день он сдал партбилет.

       * * *
       
       Незадолго до отъезда, будучи в командировке в Москве, Горин проходил по Пушкинской площади, на которой в последние годы собирались помитинговать и просто поговорить сторонники самых разных политических течений, болтуны, зеваки, прохожие, которые вступали в дискуссии с ораторами или друг с другом. Говорили и о Нагорном Карабахе, и о доходах Горбачева, и о Сталине, и, естественно, о евреях.
        Внимание Горина привлек мужчина лет 35-40, с жаром что-то доказывавший слушателям. Он подошел поближе и прислушался – мужчина говорил о том, какой вред принесли и приносят евреи России (обычный антисемитский набор: евреи в революции, евреи во время войны, евреи в Ташкенте и т.д. и т.п.).
        Некоторые слушали его молча, другие поддакивали или слабо возражали.
        Горин стоял напротив, смотрел прямо в глаза - неужели ему не станет стыдно! - слушал и старался понять, что движет этим доморощенным оратором: неужели он говорит от души, так сказать, по зову сердца, или есть какая-то другая скрытая причина, заставляющая его стоять здесь, на ноябрьском ветру и нести всякую чушь вместо того, чтобы сидеть в теплой квартире и читать детектив.
        И вдруг Горин понял всю подоплеку его политической активности. К нему время от времени подходил мальчик лет 14, его сын, и пожилой мужчина, судя по внешнему сходству - отец, брали из его портфеля очередную пачку газет и листовок и тут же их продавали. “Протоколы” шли по 8 рублей, другие материалы – дешевле.
        Как же он, Горин, мог забыть, ведь его этому всю жизнь учили – бытие определяет сознание! Если бы не доход от продажи антисемитской литературы, он бы и носа не высунул на улицу.
        В это время в спор ввязался мужчина пенсионного возраста, насколько Горин понял, бывший руководитель какого-то небольшого предприятия.
        - Я, например, - говорил он, - с большим желанием брал на работу именно евреев, потому что они, как правило, не напиваются вдрызг и стараются работать лучше других. Зачем сваливать все наши беды на евреев? Вот сейчас они уезжают – кого вы будете ругать, когда все евреи уедут?
        Хоть один вступился за евреев!
        Оратор на мгновение растерялся: если все евреи уедут – кому нужна будет антисемитская литература? Но тут же нашелся и бодро ответил: - Все не уедут!

       * * *

       Принесли ланч. Внуки дружно заработали ножами и вилками. Кто их научил всем этим правилам: в какой руке держать вилку, в какой – нож? Ну, уж точно не Володька – он и сам еще не освоил этой премудрости, не до того было. Наверное, Рая. Хорошая жена досталась сыну - преданная, заботливая, интеллигентная. И относятся они друг к другу хорошо. Ефим иногда незаметно следил как Рая смотрит на Володю – по взгляду, зачастую, можно больше понять, чем по словам – взгляд был теплый, любящий.
       
       * * *

        Ефима клонило ко сну. Последние несколько дней он спал урывками.
        В вагоне Ленька с друзьями заняли отдельное купе. Среди ночи Ефим вспомнил, что сумка с запасами водки, предназначенной для “смазки” на всех этапах их путешествия, оказалась именно в молодежном купе. – Чорт с ней, с водкой, но ведь они не смогут тащить чемоданы, если перепьют! – всполошился Горин. Он слез со своей второй полки и заглянул в соседнее купе: Ленька и его приятели что-то оживленно обсуждали, на столике стояла пустая бутылка и стаканы. Пьяно улыбаясь, Ленька сказал Ефиму:
  - Батя, выпей с нами! – и потянулся к сумке.
        - Пить я сейчас не буду и вам не советую, впереди – тяжелый день, - ответил Ефим. – А сумку я для надежности заберу.
        Его предусмотрительность оказалась несколько запоздалой: в сумке, которую еще утром с трудом удалось застегнуть, сиротливо позвякивали оставшиеся бутылки. Ефим настоял, чтобы парни легли спать, забрал остатки водки и ушел в свое купе. Но заснуть снова не смог.
        Куда мы едем, что нас ждет впереди. Без языка, практически без денег...
       
       * * *
       
        И ко всему прочему – нервотрепка при переезде с Курского вокзала в Шереметьево.
        Примерно за месяц до отъезда в США, Ефим с Ленькой отправились в Москву, чтобы договориться о дате вылета и решить некоторые другие вопросы. Съездили в Шереметьево, поговорили с евреями, ожидающими вылета.
        Почти в каждой семье три поколения, едут, в основном все вместе: иди знай, в этой стране все возможно – закроют границу и тогда тех, которые останутся, уже не вытащишь. Пожилые сидят с потухшими глазами:
  - Господи, почему ты не даешь мне умереть в своем доме!
У молодых настроение приподнятое: их ждет Америка, вот в Америке они развернутся!
        Они рассказали Гориным, что добраться с вещами с железнодорожного вокзала до аэропорта не так просто: на вокзалах есть группы крутых парней, которые взяли на себя этот вид сервиса – встретить евреев у вагона, перенести их вещи на привокзальную площадь, погрузить в свой автобус и доставить в Шереметьево (своего рода сквозные бригады). Цены устанавливают они сами.
        Горины решили сами посмотреть на эту кухню и, возвращаясь домой, пришли на вокзал часа за два до отхода поезда.
        На привокзальной площади какие-то женщины грузили свои чемоданы в небольшой автобус. К ним подбежали парни, судя по всему те, о которых Гориным рассказывали, забрали у шофера ключи от замка зажигания, выбросили вещи на асфальт, а автобус отогнали на стоянку. Одна из женщин начала возмущаться, но парень закричал, чтобы она заткнулась, иначе они вообще никуда не уедут.
        Пока парни вели переговоры с женщинами, Горины подошли к шоферу и договорились с ним, что он встретит их и за 2000 рублей отвезет в Шереметьево. Взяли у него номер домашнего телефона, чтобы позвонить ему накануне.
        Перед отъездом Ефим созвонился с шофером и они договорились, что он поставит автобус на улице Чкалова, чтобы те парни не заметили, и будет ожидать их возле вагона.
        Горины решили, что обойдутся без услуг привокзальной фирмы.
        Но когда через привокзальную площадь на улицу Чкалова потянулся их караван с четырнадцатью двухпудовыми чемоданами и баулами, их, конечно, заметили. Они подъехали на “Жигулях”, подошли к шоферу автобуса и пошептали ему что-то на ухо, после чего он быстренько, не оглядываясь, уехал.
        Горины с вещами остались на тротуаре.
        Начались переговоры. Представитель “фирмы” назвал стоимость перевозки – 8000 рублей. Ефим выругался. Фирмач сделал ему замечание:
  - Не хорошо ругаться, отец!
        Напряженность момента не позволила Горину оценить весь юмор ситуации: молодой, очевидно малообразованный мужчина указывает на недопустимость мата пожилому интеллигентному человеку, кандидату наук.
        Как когда-то чернорабочий, заметив, что академик Павлов, взглянув на церковь, перекрестился, произнес укоризненно: - Темнота, темнота!
(Ну, Горин, предположим, далеко не академик Павлов, но ситуации сходные)
        - Эта сумма не для меня, у нас есть время, мы обождем, - сказал Ефим.
- У нас тоже есть время!
        Подъехал их автобус и стал рядом. Мимо проходили милиционеры, дружелюбно беседовали с парнями, не обращая на Гориных никакого внимания.
        Через час переговоры продолжились.
        - Мы всего лишь инженеры, а не торговые работники, у нас таких денег нет!
        Они ухмылялись: - У евреев и нет денег! Платите долларами!
        Силы были неравными – за 4000 рублей Гориных отвезли в Шереметьево.
       
       * * *
       
        Горин вспомнил как менял украинские купоны на доллары. Курс доллара по отношению к купону на черном рынке составлял тогда 1: 175.
        А купонов собралось немало. Продали машину, квартиру, гараж, мебель... Плюс ко всему заботливое правительство выдало Ефиму и его жене пенсию за полгода вперед.
        Правда, выдали только половину причитавшейся суммы. Горин возмутился.
        – Дело в том, - ответили ему, - что пенсия состоит из двух равных частей: собственно пенсии и надбавки на инфляцию. А в Соединенных Штатах, куда вы едете, инфляции нет. Поэтому надбавка на инфляцию вам не положена.
        Возражать против этого железного аргумента было бесполезно.
        В госбанках, в которые Горин обращался, долларов не было. Во всяком случае, так отвечали ему их управляющие.
        Тогда он сказал управляющему банком в одном из соседних городов:
        - Ладно, я обменяю купоны на доллары у людей, у которых валюта есть. Но вы дайте мне бумагу о том, что я поменял купоны у вас. Иначе мне не разрешат вывезти доллары на таможне.
        Управляющий, добродушный на вид мужик лет сорока пяти, спросил:
  - А на какую сумму нужна бумага?
        - Семь человек по двести долларов, итого 1400.
        Он с хитрой улыбкой взглянул на Горина: - Этот гешефт тянет на бутылку коньяка!
        Горин приоткрыл дверь из кабинета в приемную и позвал сына. Ленька постоянно сопровождал в эти дни отца в качестве телохранителя. Когда он вошел, Горин вытащил из сумки, которую Ленька носил, бутылку и отдал ее управляющему: - Пожалуйста!
Управляющий начал рассматривать бутылку: сколько звездочек, чей разлив, но когда заскрипела дверь, молниеносно спрятал ее в ящик стола. Через несколько минут Горины получили справку, а вечером поменяли деньги.
        Операция “Валюта” была завершена.
        Горин понимал, что денег, которые они собрали, дай Бог, чтобы хватило на первые пару месяцев - какие это деньги! Это здесь, на Украине они что-то значат. А там... то, что Горин выручил от продажи гаража, едва хватит на оплату месячного рента за квартиру. Но об этом Горины узнают позже. А пока что с деньгами, хоть и маленькими, было как-то веселее, надежнее.
        Ну, ничего, потом они станут на ноги – головы, руки на месте.

       
       * * *
       
        Володя сидел, боясь пошевелиться: Рая задремала, положив голову на его плечо. После недавнего катаклизма даже в самые спокойные периоды их жизни в ее глазах сохранялось выражение испуга, настороженности.
        С момента их примирения Рая стала относиться к Володе более чутко, нежно, более предупредительно, чем раньше. Очевидно, ей было легче пережить Володину измену, чем Володе – её: все-таки она произошла не на ее глазах: Рая могла только мысленно представлять себе всю эту возмутительную картину. Володя же видел обнаженную Раю в постели и рядом с ней раздевающегося (или одевающегося?) Ерина воочию.
        Так или иначе, они со всем примирились - кто знает надолго ли - и старались не напоминать друг другу о происшедшем. В конце концов это была не любовь, а всего лишь секс.
        Любовь, увлечение, страсть, секс – в чем разница, где границы... Конечно, в толковом словаре можно найти ответы на все вопросы. А на самом деле? Границы этих понятий размыты и основная причина неудачных браков в неумении четко их разграничить. (Хотя, с другой стороны, существуют ли такие границы? И все эти понятия – не части ли единого целого?) Понимание, умение приходит с годами, когда уже слишком поздно что-либо менять в своей жизни, а молодые предпочитают до всего доходить самостоятельно.
        - Хорошо, что ни Таня, ни Валя не пришли провожать нас на вокзал, - вспоминал Володя. Таню Рая хорошо знала, а о связи между Валей и Володей она могла догадаться по взглядам, которыми они бы неизбежно обменялись. Хорошо, что не пришли – Рае не нужен лишний стресс.
        Остальные были все. В ожидании поезда Володя наполнил водкой, вином рюмки и стаканы, приготовленные заранее, все выпили, обнимались, желали успехов. Видно было, что от души. Иначе просто не пришли бы на вокзал.

       * * *

С Таней Володя попрощался примерно за два месяца до отъезда.
Всё их бюро, в котором не было срочной работы, отправили на десять дней в какой-то дальний колхоз на прополку кукурузы. Всех поселили в дома к колхозникам, в основном по два-три человека, но Володе повезло – он оказался один в маленькой комнатке с небольшим окошком, смотревшим на огород. Она соединялась с большой гостиной дверным проемом, но Володе это не мешало, так как хозяева – старик со старухой жили на своей половине и в гостиной бывали очень редко.
В тот вечер, на второй или третий день после приезда в колхоз, Володя пришел поздно: после ужина долго не расходились. Зашел в свою комнатку, разделся и, потушив свет, лег на кровать. Он не успел закрыть глаза, как услышал осторожный стук в окно. Вскочил на ноги, открыл его и, увидев Таню, беспокойно озирающуюся по сторонам, подхватил ее и помог залезть в комнату – хорошо, что окошко было невысокое.
Таня пыталась что-то говорить (... девчонки пошли в кино, а я сказала, что очень устала, я видела, куда тебя поселили, мой дом рядом, ждать, пока ты проявишь инициативу, бесполезно...), но Володя сорвал с нее одежду и с жадностью истосковавшегося по женскому телу самца грубо повалил на кровать...
Физический труд на открытом воздухе под животворными лучами солнца, пропитавшими все его тело, очевидно, придал ему мужской силы. Когда они успокоились, Таня, не открывая глаз, расслабленно улыбаясь, сказала: - Что с тобой, Володя, ты таким зверем никогда не был!
Она еще несколько раз, если обстоятельства позволяли, прибегала к Володе.
Домой возвращались в открытом грузовике, с песнями. Володя заметил, что Таня не поет, глаза у нее грустные: накануне Володя признался ей под большим секретом, что вместе со всей семьей уезжает в Америку. Таня плакала:
       - Ведь я люблю тебя, Володя, не знаю как смогу без тебя жить!

       * * *
       
       Рая открыла глаза, виновато улыбнулась: - Я и не заметила, как заснула. Бросила взгляд на детей – слава Богу, все в порядке. – А ты знаешь почему не заметили наши “драгоценности” при таможенном досмотре? - засмеялась она.
       – Я все эти колечки, сережки уложила между двумя сковородками! Сковородки старые, чугунные – их никакой рентген не пробивает!
        - Молодец, - улыбнулся Володя. – А то, если бы заметили, могли бы подумать что там что-то ценное и устроили бы шмон. Конечно, ничего найти не могли, потому что у нас ничего ценного и нет, но заставили бы поволноваться. Вот когда мы с отцом провожали бабушку и тетку с семьей, на таможне в Чопе у них обнаружили лишнее золотое колечко, заставили отдать его провожающим. Страна бы здорово обеднела без этого колечка! После досмотра их всех наглухо закрыли в отдельном помещении, но мне один баптист, который тоже провожал своих родных, показал трещинку в стеклянных дверях и я через нее просунул колечко тетке. Потому что для них, особенно в первое время, оно совсем не было лишним.
        - А потом, - продолжал Володя, - вооруженные пограничники с собаками стали в два ряда, образовав проход между помещением, в котором находились уезжающие, и вагоном, и прогнали их как скот, быстрей, быстрей! Как в фильмах о фашистах. Было жутко смотреть на все это.
        Так что мы уезжаем более или менее цивилизованно.
Володя вспомнил как они с Раей получали заграничные паспорта Донецком ОВиРе. Вместе с сотрудницей, подготовившей паспорта, они зашли в кабинет начальника отдела, который вежливо, доброжелательно объяснил их права и обязанности, после чего торжественно вручил паспорта, пожелал счастья, успехов, всего наилучшего в новой жизни. Так и хотелось, улыбнулся Володя, сказать, что мы постараемся оправдать доверие партии и правительства.
       
       
       * * *
       
       Через месяца полтора-два после выхода из партии Горин отправился в командировку в Ригу. Прилетел в воскресенье вечером и утром пошел на завод. В отделе реконструкции все слушали передачи из Москвы: обращение ГКЧП к народу и другие сообщения.
        Интуитивно подумал, что это не надолго. Но, тем не менее, был встревожен – анкеты были в Вашингтоне, Горин ожидал вызова на интервью – все могло сорваться.
        Все говорили о событиях в Москве очень осторожно, стараясь не выражать свое мнение: те, кто постарше, помнят сталинские репрессии, а молодые получили микробы страха с генами, с молоком матери.
        Технические вопросы командировки были решены быстро и Горин с начальником отдела пошли к заместителю директора подписывать акт.
        Подписание акта на законченный этап работы или на работу в целом – это целая наука. Руководитель, который должен подписать акт, всегда может найти какие-то недостатки в работе и не подписать его – поэтому очень много зависит от настроения, от взаимопонимания, от микроклимата в кабинете в момент подписания.
        Заместитель директора ознакомился с документацией, сверил какие-то цифры, при этом он время от времени морщился и кривился, покрутил акт в руках и неожиданно спросил Горина: - А как Вы относитесь к ГКЧП?
        Необходимо отметить, что он был русским, а большинство русских не одобряло политики Горбачева, которая вела к отделению прибалтийских республик и потере этой частью населения того статуса, который она имела раньше.
        И, тем не менее, Горин сказал, что не одобряет действий ГКЧП и что Горбачев, к которому он относится отрицательно и считает неграмотным балаболкой, все-таки много сделал, хотел он этого или нет, для демократизации страны.
        - А я поддерживаю ГКЧП, - сказал заместитель директора, не вступая с Гориным в полемику.
        - Хрен с ним, с ГКЧП, но он же теперь акт не подпишет, - подумал Горин.
        Решались судьбы страны, а для Горина в эти минуты главным было подписание акта. Он мысленно посмеялся над собой, вспомнив анекдот о том, как отреагировали люди разных стран на известие о близком конце света. Одни ринулись в кабаки, другие – в бардаки, а наши – на заводы: нужно было успеть выполнить план!
        Но заместитель акт подписал, отдал Горину и, улыбнувшись, сказал:
- Посмотрим, что будет дальше. От нас ничего не зависит.
        Под вечер Горин поехал в центр, посмотреть как ведут себя сейчас рижане. Хотя заводчане не советовали ему в это напряженное время гулять по Риге. Ничего особенного он не заметил. Правда, парень с девушкой, к которым он обратился с каким-то вопросом, не захотели отвечать ему, сказали по-английски, что не понимают русского языка.
        Когда возвращался троллейбусом в заводскую гостиницу, высокий, изрядно выпивший парень лет двадцати пяти прицепился к Горину. Сказал: - Я тебя убью! Горин поинтересовался: - Сразу или когда остановка будет? Парень начал по-дружески обнимать Горина: - За смелость – люблю! Горин отстранил его. И тогда парень принял окончательное решение: убивать русских и евреев, причем, начать он решил с Горина.
        - Вот так всегда, - подумал Горин, - он ненавидит и русских, и евреев, но начать он решил все-таки именно с меня, с еврея.
        Горин вышел на своей остановке, а парень, видно, замешкался, не успел. Тем не менее Горин, хотя и сохранял спокойствие во время всего этого инцидента, пару раз оглянулся чтобы убедиться, что никто его не преследует.
        Так что все обошлось благополучно. Только жалко было людей, стоявших рядом в переполненном троллейбусе: как же им, беднягам, было физически тяжело отворачиваться и равнодушно смотреть в другую сторону.
        Во вторник Горин направился в аэропорт. Троллейбусы, трамваи, автобусы не ходили – бастовали. Пришлось нанимать частника, чтобы доехать во-время, не опоздать. С обеих сторон мостов стояли танки, на танках, скучая, сидели солдаты, читали газеты.
        В среду, когда Горин вышел на работу, парторг спросил, не вернуть ли ему партбилет. Ефим отказался.
        Парторг рассказывал, что многие бывшие коммунисты, которые, предчувствуя развитие событий и желая сэкономить на партвзносах, вышли без лишнего шума из партии в 1990 – 91 годах, в понедельник, после обращения ГКЧП прибегали за партбилетами и, так сказать, восстанавливались, оплачивая партвзносы за все прошедшие месяцы.
        А через пару дней опять возвращали партбилеты, умоляя вернуть деньги.
        И смех, и грех!
       
       * * *
       
        Все эти в общем-то мелкие события: продажа квартир, дач, машин, гаражей, выход из партии, оформление документов, прощание с друзьями, с близкими, получение пенсии, причитающейся за полгода вперед, заслоняли от уезжающих главное - они были участниками великого исторического события - исхода евреев из СССР. Потом это назовут какой-то по счету волной эмиграции. Но это был Исход! Пусть не в таких экстремальных условиях, как исход евреев из Египта, но примерно такой же по своим масштабам.
        И опять - рассеяние! В Израиль, в Германию, Австралию, Америку, Канаду. Ну, в Израиль - это святое дело, так сказать, на историческую родину. И Горины успели получить вызовы из Израиля на всю семью, которые организовал двоюродный брат Ефима. Но в Штатах к тому времени уже были мать Ефима и сестра с семьей. И к тому же от Израиля отпугивал совершенно незнакомый язык. И враждебное арабское окружение, из-за которого жизнеспособность еврейского государства, представлялась сомнительной. И кажущаяся провинциальность - все-таки привыкли жить в большой стране.
И, может быть, самое главное, в чем Ефим с трудом признавался самому себе, - обилие, скученность евреев. Евреи этажом выше, и этажом ниже, евреи справа и слева, евреи на работе и в магазине, на улице и на пляже, в учреждениях и в правительстве...
        Кругом одни евреи!
Стоп, а чем это плохо? Что он может иметь против евреев, с которыми контактирует или просто встречается? Спокойные, умные, порядочные люди. И недостатков у них не больше, чем у русских или украинцев, в среде которых довелось жить и работать. И не больше, чем у него самого.
А, может быть, боязнь конкуренции в чисто еврейской среде? Но ведь начиная со школы и потом в институте, на заводе, в НИИ ему удавалось постепенно становиться одним из первых, хотя рядом были не только толковые русские и украинцы, которых, к тому же, не тормозила пятая графа в анкете, но и евреи. И не за счет пронырливости, подхалимажа, интриганства – эти качества не были свойственны Горину, а благодаря способностям, энергичности, добросовестному отношению к делу.
Так что конкуренция не должна была настораживать Ефима.
Нет, пожалуй, дело в том, что и он сам, и его семья, и многие интеллигентные евреи, которых он знал, хотели они этого или нет, в значительной степени ассимилировались. Не знали иврит, забыли, даже если знали раньше, в детстве (от бабушек) идиш, русский язык стал их родным языком, они были воспитаны на русской культуре, переняли русские обычаи. Ассимилировались настолько, что забыли о своих корнях, стали с иронией смотреть на местечковых евреев, на евреев из маленьких украинских городков с их акцентом, их манерами, их образом жизни. Между собой говорили: “Вот из-за таких, как они, и нас не любят!” и радовались, когда кто-нибудь замечал, имея в виду не только и не столько внешние признаки, но и, в основном, характер, что они совсем не похожи на евреев.
Вспомнил, как когда-то давно молоденький паренек, подручный токаря пожаловался Горину, работавшему тогда мастером в механосборочном цехе, на жида-механика, который сделал ему замечание за плохо протертый станок. Горин, усмехнувшись, отошел в сторону, краем глаза наблюдая, как стоявший рядом рабочий что-то объясняет подручному. Было приятно, что его принимают за своего.
Вспомнил – со стыдом.
Так что, выходит, они не захотели ехать в Израиль из-за боязни смешаться с простонародной еврейской массой? Со своим народом?
Значит, жить, работать в украинском, русском окружении – среди рабочих, инженеров, учителей, врачей – было нормально, не страшно, а среди евреев – боязно?
А, может быть, все эти рассуждения вызваны желанием как-то облагородить низменное, но, Господи, такое естественное желание жить в благополучной стране?!