Если ты писатель, скажи смерти Нет!

Я считаю, что всего только прочесть хоть бегло этот рассказ – это значит уже ощутить боль неба, когда у тебя плачет душа, когда силишься найти мужество, чтобы преодолеть, притушить, убавить острую боль.
Находясь в Мурманске, куда забросила меня нелёгкая журналистская судьба, мне довелось встретить на больничной койке фиолетовый альманах «Мурманский берег» (2006, №11). Раскрыв его наугад, где-то на середине (стр. 192), обнаружил цитату из «Недоросли» Фонвизина о старинных людях, но она мало что говорила. Решил ознакомиться со справкой об авторе опубликованного рассказа. Игорь – это имя всегда представлялось мне почему-то упрямым, несколько даже настырным, умеющим идти к своей цели любыми путями, хотя мне неизвестно, по какой тропке он пробивался в изящную словесность. Фамилия этого сорокатрёхлетнего Игоря Руднева (родился в Ельце Липецкой области) напомнила знаменитые мужественные стихи: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье». Сразу же обратил внимание и на то, что новый для меня новеллист – вовсе не титулованный писатель, а медик, учившийся на медицинском факультете Петрозаводского университета и работающий в Мурманской городской больнице, где, кстати, как я случайно узнал, работает и его жена. Кардиологом, от мягкой и доброй улыбки которой, как мне не раз виделось, нередко светлели загрустившие сердца, а иной раз просто осчастливливались на моих глазах сказочными букетами роз от счастья выздоровления и резкого ухода от нечаянно нагрянувшей беды. Таких неутомимых и щедрых душой тружеников в белых халатах мне всегда хочется назвать, пусть это кому-то покажется и немного банальным определением, людьми с золотыми сердцами. Мне кажется, что, ощущая боль другого, они способны выплакать это сострадание на бумаге.
Невольно вспомнились Чехов, Вересаев, Булгаков, Иван Микитенко, поэт и публицист Виталий Коротич, Николай Амосов, мой друг поэт-маринист Дмитро Шупта, с отличием окончивший Крымский мединститут и работавшим в ранге хирурга.
Но извините, я немного отвлёкся, ведь пишу о рассказе Игоря Руднева, который начинается жёстко, а вместе с тем очень трогательно и заставляет задуматься о суровых трудностях жизни и хлёстких ударах судьбы.
Январская метель. Дочь Анна с годовалым ребёнком на руках узнаёт из телеграммы о находящейся в больнице в тяжёлом состоянии своей матери. Упросила соседку оставить у неё малую дочурку и – на самолёт. Затем – тесный, прокуренный поезд, где негде присесть и не продохнуть от табачного дыма, а где-то её любимая мать – совсем больна. Какой безысходностью и пронзительной печалью наполняют нас эти строки Игоря Руднева!
Темнота. Вокзалишко. Сечёт снежная пурга. Станция Ожерелье. Нужно выходить и ехать, добираться чем-то дальше. Может быть, в каком-то грязном товарняке, грузовым составом до Ефремова,если удастся, только бы пустили, не прогнали. Удалось забиться на открытую площадку вагона... Зачем нужно было оставлять мать и ехать на этот суровый Север? Крайний?
Пишу эти строки рецензии на мурманской больничной койке, в реанимации, где этого, наверное, делать нельзя, когда никто за мной не наблюдает. Бывает, что сестрички нет по целому часу, она беременна, ей трудно дежурить, бывает, спит, склонившись в неудобной позе в три погибели. А я прижимаю к подбородку мягкую обложку тетрадки, будто скрипку выдуманного мною Паганини, и пишу, пишу, играя на одной струне своей шариковой авторучки. Очки выскользнули и куда-то запропастились за чугунные рёбра радиатора между стеной и железной кроватью. Нужно достать, нужно дописать рецензию. Какой же я к черту писатель, если не сделаю даже такого пустяка – наброска заметки о прочитанном рассказе? Где-то я писал, в каком-то своём эссе, что писатель должен быть обязательно физически сильным и выносливым. Помнится, эту мысль мою горячо поддерживал Владимир Фёдорович Попов, автор романа «Сталь и шлак», с которым я встречался в Одессе и который читал мои стихи, советуя как можно больше пахать над строчками.
Может быть, открыть сливочное лакомство «Fruttis», грушеперсиковый йогурт. Чёрт его знает, что там расписано на коробочке, а микроскопа-то нет. Пациенты мирно и мерно похрапывают в эту очень странную для меня ночь, когда все здания за окнами освещены ярким солнцем. Никак не могу понять, как это круглосуточное солнце можно называть ночью. Солнце слепит глаза – и одновременно полвторого ночи.
Говорят, что у меня вышел тромб из сердца. А к тому же, ещё и отёк лёгких? Дают кислородную маску.
Но какое это имеет значение, если у меня вдруг возникло желание написать рецензию на рассказ Игоря Руднева «Прощание славянки»?
Когда же тронется состав? Неужели же к рельсам примёрзли колёса? Но вот состав и стронулся – держись, чтобы не упасть! Каждая минута хоть как-то приближает к родной матери, преодолевая воющую вьюгу, снежные заносы.
Пытаясь продвинутся куда-то вперёд, в голове, опережая громыхание колёс, из воздуха, что ли, из сонного мрака, то ли рывками крови в сосудах возникают у меня сами собой причудливые слова:
Сквозь вьюгу и снежные волны
Я еду в объятия мамы!
И ветры – шальные валторны
Лазурные шлют телеграммы.
И кажется: мама, как солнце,
Из мокрого вышла тумана
И снится ей: мама смеётся,
И дремлет озябшая Анна.
Дремлет озябшая Анна – и ей снится, что мать очень рада её приезду. На площадке вагона – ветры, метель. Мрак трепещет, как стенка вагона. Время рвётся, как в венах кровь. Нужно разлепить смёрзшиеся ресницы. Поезд дёрнулся, притормозил. Анна долго всматривается в облепленные снегом серебряные часики, подаренные к рождению сына, не понимая, сколько времени. Только бы не замёрзнуть в этой окружающей её белой мути и мечущейся среди глухого поля пороши, похожей на тёмное серебро. Спрыгнув с площадки, Анна увязла в снегу выше колен.
Хочу написать рецензию, в которой удалось бы определить не только то, чем прельщает рассказ, что в нём хорошего, но и хотя бы пунктирно, после соответствующего анализа обозначить степень талантливости рассказописца. Хочу написать рецензию. Однако меня то и дело тянет на пересказ волнующего, терзающего и, я бы сказал, весьма болезненного для неискушённых читателей сюжета.
Говорят, будто написать рецензию не так уж и трудно: назвал автора произведения, очертил кратенько его жизненный путь, его устремления, выбрал на свой вкус один из «пирогов» его выпечки, продегустировал его джемы и варенья, украсил это литературное изделие необходимыми эпитетами, дескать, автор знающий, способный, подающий большие надежды, умеющий виртуозно пользоваться литературными приёмами избранного жанра – и вроде бы все довольны, всё о’кей.
Рассказ Игоря Руднева проникнут глубоким чувством искренней тревоги по отношению к живущему на земле человеку, которому искренне желаешь помочь, и это самая высокая миссия, самое высочайшее предназначение на Земле, что даёт ему право на высокое звание Человека. Но почему при чтении рассказа на глаза наворачиваются слёзы, когда у машиниста выкатываются из орбит его синие глаза, и он орёт на прицепившуюся к паровозу девушку:
«Куда прёшь?! Дура бешеная!..»
Рассказ безусловно волнует. Он психологичен и весьма реален. И чтобы писать подобные рассказы, нужно иметь большой запас прочности здоровья, его недюжинные, богатырские арсеналы. Автор пытается вплести в ленту повествования и тонкую нить фантастического забытья. Глядя на чумазых угольно-чугунных мужиков (к тому же, автору захотелось, чтоб у одного из них были руки в сизых татуировках), Анна вроде бы не видит их, как будто нет и паровозного жара: вся она превратилась в ребёнка в виде птички, идёт в грушевый летний сад, набирая для матери диких груш, но их не может нести и увязает по колени в глубоком снегу, хотя и стоит летний зной. Это как бы сновидение Анны, которую будит «козлище», один из трёх мужиков, страшный, который умеет ругаться – по чёрному, глумливый.
«Вылазь, девка, уже Ефремов!» А оказывается, что до Ефремова нужно добираться на автобусе. Но рейс будет лишь завтра. Водитель, рассказывающий, как доехать, тоже оказался похабником. Снова «уголь», нагнетание чёрной краски, в которую вплетаются и чёрные послевоенные годы: «отца убили на фронте…» Обстановка с каждой строчкой усиленно нагнетается автором. Неоднократные остановки, дёрганья.
Героиня рассказа в умопомрачительном состоянии, ей мерещится, будто она сердцем с матерью – и не сейчас, а целыми месяцами. Игорь Руднев поначалу даже не объясняет, откуда, из какой местности «сбивчивая телеграмма», куда ехать. Вроде бы до Ефремова добралась, но это только Становое. Характерно, что среди всех персонажей рассказа, встречающихся на трудном пути Анны – ни единого сердобольного человека.
Чехов образно говорил, что если на театральной сцене висит ружьё, оно рано или поздно должно выстрелить. А для чего Игорь Руднев вводит в свой рассказ «трофейные часики» – драгоценный материнский подарок как радость от рождения сына? Я считал, что эта деталь – серебряные часики – свидетельство любви между матерью и дочерью. Оказалось же, что этот драгоценный атрибут понадобился автору лишь для того, чтобы отдать его мужику, который «выцепил их глазами» как плату за поездку на санях. И снова жуткие трудности с поездкой, такая кругом метель, что не видно ни земли, ни неба.
Когда же всё-таки удалось с началом темноты добраться до больницы, стало сразу ясно, что искажённый болезнью вид матери безнадёжен, она обречена: «мать больна неизлечимо и не выживет». В конце концов, автор рассказа умудряется усугубить и эту безнадёжность болезни матери. К тому же, делает это он с помощью поведения самой дочери, не пожелавшей дожидаться смерти и похорон матери...
Кажется, я всё сказал, но хотелось бы спросить у читателей, хорошим ли оказался рассказ, а у автора: «Что вдохновило и воодушевило писателя на создание данной новеллы?» Каким было его увлечение во время изготовления этой творческой работы, чем он увлекался?
Ах, как я боялся: только бы не кончились чернила в авторучке, чтобы дописать последние слова своей рецензии на рассказ! Но теперь уже нечего бояться, потому что они таки-да иссякли. Иссякла жизнь, и нет уже ничего особенного в том, что я не успеваю подарить бумаге так нужную для литератора поставленную вовремя точку. А впрочем, успеваю! В боковом кармане бельгийского пиджака в крупную серозелёную клетку я обнаружил золотисто-серебристую металлическую сувенирную ручку, где рядом с ярко сверкающим камушком было выгравировано «Peterhof». Я вспомнил Нижний парк и золотого, вечно фонтанирующего живительной влагой Самсона.
Мурманск, июнь 2008 г.

P.S. Всегда ли необходима писателю тема смерти?
Как хотите, а я протестую!

Однажды у Чингиза Айтматова спросили: «Обязательны ли страдания для нравственного совершенствования или можно обойтись без них?»
– Конечно, необязательны! – сказал он горячо. – Кто же вам скажет, что нужно страдать? Это нужно быть мучителем, палачом… Никогда в жизни я не скажу такого!
(Из статьи Дмитрия Быкова в газете «Собеседник», 18.06.2008)