Архангельские метаморфозы I часть

       
       ФЕДЯ
       ------------


«…Как архангельский мужик
       По своей и Божьей воле
       Стал разумен и велик…» - это о Михайле Ломоносове.


 А вот наш Федя Камбала не стал рвать на себе рубаху. И ведь карбас был, и стерлядь в излучине руками брал, и песни пел. Правда, не те. Кишку как-то не туда затянуло. А «урочище» утробы повело, понесло в край матерного фолка, обмакнуло в падь обманчивой неясыти, да так его там и оставило. А чтоб переиначить всё, ходит он по утрянке в валенках по засвеченной росной траве, раскинув вёсельно руки, ободряюще машущих небу, вбивающих в такт нутряные аккорды и орёт: «Дай десять рублей,… дай, грю,…Нюрка отдаст». А Нюрка - тётка невнятная и упёртая. Отдавать, конечно, не соберётся. И будет Федя опослЯ соседа круголями обходить, будто и незнаком вовсе. А если удивлённо и заметит, то осклабится и переведёт разговор о летающих ящерах, за так, между прочим. Как будто только что его по хребтине саданули да за Прислон улетели. А Прислон, надо сказать, тайну имеет. Был там на самом верху колдун похоронен, из рода Киёнов.А Киёнами та деревня обросла, как деревА ветвями. Но не приняла земля того колдуна за злодейство, разверзлась, и покатился гроб вниз, и восшумели воды Двины Северной и тоже не захотели воспринять его. Ну, тогда и прилетел злой дух, растерзал тело на части, из коих эти ящеры и образовались, нечисть поганая, летающая и Феде житья не дающая…


       НАХОДКА
       -----------


       Есть в деревенском поселении ещё один фрукт. Аня Митькина. Маленькая, юркая. С лицом возраста, что 30 лет назад, что 30 лет вперёд, - не берёт её время. Штирлицом зовут. Являясь полным его антиподом и одновременно всеновостным радио местной старушечьей братвы, заладила она по домам шастать, ошмётки разговоров подбирать и из них свои версии мыслить. Не понравилось это народу, и потому не очень-то привечал её у крыльца, но пОбоку это Аннушке, всё равно прёт и из себя непонятливую строит. Вот идёт как-то с охоты Женька, сын Васьки Пули, и ничего втолк взять не может: видит, что «облысело» враз его переднее поле и всё тут. Почесал репу, глядь, Анькина коза последнюю цукиню подметает. Раздосадовал, и ну Аннушку вопрошать, что это она де – чужими деликатесами животину свою неотстрелянную потчует. А Анька – не промах, и говорит: не может её взболемшее сердце видеть как овощ сирену из себя излучат, требует снять с упавших плетей, уж сентябрь на дворе. Посмотрел на неё Женька незащищённо, сплюнул, и в дом ноги понёс. Незащищённость эта в груди отдалась, вспомнил соседа Ваню Пальянова, как тот ранним утром, сидя на крыльце, заунывно собаку свою гладил и нараспев наподобии чукчи в тундре гулко пел:«Т-о-о-о-м-м-м, Т-о-о-о-м-м-м», так что вселенная деревни замирала, внимая душевной исповеди; и такая тишина устанавливалась, что был слышен полёт бабочки в речитативе. Дети же и коровы умолкали, склонив головы в сторону звуков, и было это дивным единством всепонимания и участия. Поёжился охотник, истопил печурку и спать лёг.Через месяц приезжат, снегу уж навалило по пояс. Видит, от поленницы Сашки Яткова, мужика справного, узкая тропочка к Анниному дому криво вьётся, и край поленницы той нещадно ощипан, как в годины Мамая, про коего и слыхал-то он только в школе. Взгрустнул немного: понравилось Анне чужоё добро «беречь», чтоб зазря не пропадало, вот и наводит порядок в соответствии с потребностями и … недосмотром. Топится её печь, трещат дрова с сухого мороза, и улыбается Аннушка чему-то своему, только ей ведомому. А в гору с реки поднимается Федя Камбала, на закрючье неся большого налима, и гундосит себе про тех же подлых ящеров, что и зимой даже никак в спячку не определятся, нечисть поганая, житья ему не дающая

       
       ВОТ ТАКАЯ ЖИЗНЬ
       ----------------------

Приходит однажды в дом к одному из соседей Петруша Нутков. Сам основательный и серьёзный. Надо сказать: каких красивых детей им с Анисьей Бог послал - не только на радость и загляденье деревни. Но и большие города за их девками в очередь встали, да только Москве, Нижнему Новгороду, да Минску и достались. Остальным же не повезло крупно. Была у Петруши мечта – книгу написать. И так это его донимало, что никакого спокою не было. И стал про эту маету с соседом беседовать, жалиться, что не даётся ему фабула, увязать её не может. Выпили, закусили, дела обсудили. Сосед, конечно, в ремесле писательном был не мастак, ну и завял разговор сам по себе, утянувшись в трубу печную. Петруша посидел для приличия завязки окончания речей и двинул из избы. Вечер занимался в облака кучевые, сиверко норов свой стужей гнал и стращал край будущими вьюгами. Идёт Петруша в сторону от деревни, а с дальней горки табун лошадей как в замедленной съёмке плавно спускается, и такая красота, сила и грация в них дышит, что остановился изумлённо навстречу чуду природному и сам дыхание притаил. И земля вместе с ним закружилась, издала звуки в унисон переборов копытных и тоже… застыла. И понял Петруша, что вот оно настоящее, живое, невозможное ни для какого описания состояние жизни, что остальное всё – суета сует; и утихла боль его, отпустила, будто и неломала. Возвратившись в дом свой, возлёг и уснул: и видит книгу объёмную во всю панораму сновидения, да так что каждая буква как бы сама по себе живой была, и говорит Анисье: «Слыш-ко, не буду я её писать, брось на растопку». Всполошилась Аниса, руками машет, что мол, удумал. А Пётр ей философски разъяснят: «Всё что происходит, уже написано и в земле явлено, чё правду искажать, воду мутить и чрез себя пропускать». На том и проснулся, успокоенный. И потекла жизнь своим чередом без выкрутасов, как ей и положено. Золотую свадьбу с Анисьей сыграл, детей и внуков добрым житьём порадовал и в срок положенный отошёл в края дальние. А Федя Камбала налимов ловит, да чудит понемногу, народ городской дачный потешат, но на ус себе всё мотат.


       ЗАВИСТЬ
       ------------

       Вздумала Cонька-Киёниха у баушки Шуры Угольниковой часть поля оттяпать, хоть и никоим боком к её собственному и не примыкало, и вовсе даже за дорогой находилось, но давило на завистливый глаз, беспокоило. Извелась баушка Шура от напасти, не знат, что делать, рассказала Пелагее, а у Пелагеюшки – внучка бедовая Ленка, возьми, да и удумай, как бесстыдству Сонькиному хвост обрубить. Ночи в августе совсем тёмные, ветром и студённостью отдают. Спит Киёниха на тёплой печке, зад в продухи оттянула, чтоб легче было излишние газы из себя выдувать и с тем облегчение иметь. Спит и слышит – как будто шорох в трубе появился, аж озябла вся и со страху фунькать перестала. Но не униматся шорох и ещё больше усиливатся. И звуки какие-то странные появились: то ли музыка, то ли ещё што. Нарастают. «Поле моё не трогай» - раздалось протяжно в трубе вдруг, и на струнах игра послышалась. Сонька со страху Бога вспомнила, заорала, что есть мочи, а музыка ещё громче стала. Тогда огни в доме зажгла, сидит, трясётся, боится на улицу нос сунуть, там – ни зги. С трудом утра дождалась, выскочила ни свет, ни заря, а на встречу – Федя Камбала, на рыбалку шевствует, Соньку с лица узнать не могет. Заикаясь, поведала о страшном, а Федя резонно заключение вывел, что мёртвые у ворот не стоят, а своё возьмут, и что это Шурин муж, что в войну погиб...
В доме же напротив, поздним утром, полусонная Ленка на домре пьесу для музыкальной школы разучиват и родне о своей выходке на крыше у печной трубы Киёнихи повествует. Долго смеялась потом и баушка Шура, которую завистливая не в меру соседка обходить стороной стала.
       
       
       « ГИТЛЕР»
       ---------------

       Возвратился в восьмидесятых в деревню Адик Пузанов. Мужик с виду тихий, к соседям почтение имел, но не ладилось у него с жёнками, каку не привезёт, - через полгода сбегат. Совсем под собой времени не чуял, дедовским макаром уму-разуму учил. Рукой тяжёлой. Ещё мальцом был, прицепилась к нему кликуха после войны: Гитлер, из-за имени, так и жил с ней долгие годы. Матери его Натальи уж не было, померла. Одиноко ему было. Вот местные шпанистые мужики к нему сами и шли. Пили. Боялся народ, что с пьянки спалят всё. Так в драке Адольфа и зашибли, ножом дело завершив, окровавленного оставив. Осиротел дом и вовсе, и задумала Клавдея, сестра его, с рук сбыть, продать. Да дело туго шло. Многие годы пустовал он. Приехал однажды архангельский хирург, приглянулся ему дом, взял и купил. Федя Камбала махоньку баньку ему на радость выстроил, что увеличением народа деревни осчастливил. Но не долго радовались приличным людям, умер и хирург, неожиданно, без всяких на то причин. И вспомнили, что не живут в доме том мужики. Косит их подчистую. Но новый хозяин, что дом приобрёл, оказался разумней, освятил его с батюшкой церковным, и живёт теперь припеваючи, ни страха, ни горя не имет.