И песни мои - они все об одном...

Полнолуние. Опять полнолуние. Оно всегда почему-то вызывает одни и те же мысли: одиночество, тоска, суицид. Нет-нет, я не собираюсь отправиться в "мир иной": я просто "примеряю" роль самоубицы. Пытаюсь понять, что заставило человека сделать этот шаг. Пытаюсь понять и свое отношение к самоубицам. Оно меняется - от резкого неприятия до полного понимания.

Но не будет в конце золотого креста,
А скорее, крест деревянный,
Как Любовь и Разлука, Дорога светла...
Темен путь для тебя, окаянный.
Ты - не брата убивший, - убивший себя, -
Позабудь ты Дороги Святые!
Усмехнешься и скажешь: "Да, это - судьба –
Забывать лучезарное Имя..."

Это я писала давно, более десяти лет назад. Я всем рассказывала, что не приемлю суицид, что "для слабых натур прыжок в пустоту – благость", а по ночам представляла себе, как кровь из моих вен заполняет ванну… Нет, это больно – а боли я боюсь. Значит – яд. Или "золотая вмазка". В принципе, подойдет и выстрел в висок – было бы из чего. Но: дневная неприязнь была сильнее, и я даже героям своих рассказов лезвие в руки давала только для использования бритвенного станка по прямому назначению.

А потом я читала дневники Цветаевой. И поражалась – сколько у нас общего. "Мне всегда совестно давать больше, чем другому нужно (может взять) – раньше я давала, как берут – штурмом! (…) На дорогах жизни я всегда уступаю дорогу. (…) Не нужно умирать, чтобы быть мертвым. (…) Нужно писать только те книги, от отсутствия которых страдаешь. Короче: свои настольные. (…) "Взрослые не понимают детей". Да, но как дети не понимают взрослых! И зачем они вместе?! Сытый голодному не товарищ. Ребенок сыт, взрослый голоден.". И так далее, и так далее, и так далее… И – у нее же: "Смерть страшна только телу. Душа ее не мыслит. Поэтому, в самоубийстве, тело – единственный герой. (…) В самоубийце слиты убийца и убиенный. (…) Есть не только умение жить, есть еще умение умирать. (…) Уметь умирать еще не значит любить бессмертие. Уметь умирать – суметь превозмочь умирание – то есть еще раз: уметь жить". И совпало чтение этих строк с тем периодом, когда я – умираю. Тело мое живет, оно вполне здорово – но только тело. Я перестала писать стихи, мне стало лень сесть за письменный стол и записать уже вполне проработанный рассказик… "Я подумаю об этом завтра"… Я начала читать еще недавно презираемые мною детективы и фентезюшки, не гнушалась даже "дамскими романами" – а буквально за полгода до того я поливала это "чтиво" практически нецензурной бранью. И вот - слова Марины Ивановны: "Гибель поэта – отрешение от стихий. Проще сразу перерезать себе жилы". Может, и правда? Правда это будет проще и лучше? В конце концов, кто я? Зачем я? К чему мне моя жизнь? А другим? Им-то уж точно – незачем. И всем будет проще: я перестану страдать от своей бездарности, дитя – от моей взбалмошности, мать – от того, что я выросла "не такой". Мне уже будет все равно, а они… что ж, поплачут и забудут. Ладно, не забудут – но и не будут же страдать всю жизнь!...

Полнолуние – плохой советчик. Так же, как и отчаяние. Однажды я от отчаяния вышла замуж за нелюбимого: любимый не звонил. Конечно же, ничем хорошим это не кончилось. Например, я умерла…. Впрочем, это совсем другая история.

А тогда… Я не знаю, как все повернулось бы, если бы не… То самое нелепое "если бы не", столько жизней погубившее – и, уверена, столько же спасшее. А было так: разбирали мы с драгоценным и нелюбимым супругом содержимое кладовочки. Странное дело: за какой-то год люди обрастают таким количеством вещей, что приходится их потихоньку-полегоньку выбрасывать. Выискивать среди "всего нужного" то, что "не обязательно" – и, преодолевая желание положить на место, выносить на помоечку. Где сложить аккуратненько: вдруг еще кому-то пригодится… И вот, посреди нужных досочек, необходимых железочек и просто замечательных тряпочек, я нашла револьвер. "Ой, что это?" – спросила я. И мне объяснили, что не моего это ума дело, но раз уж мне это так необходимо знать – то сие есть вполне настоящее оружие. Все вопросы: откуда оно в нашем доме, зачем и долго ли здесь пробудет, - остались без ответа. Зато мне было позволено взять револьвер в руки, взвесить, унимая дрожь в отвыкшей кисти, рассмотреть его со всех сторон и крутануть барабан. Что после этого делает нормальный человек – я не знаю. Я же – поднесла револьвер к виску, нажав при этом на курок… В мои планы входило после этого театрально раскинуть руки и с громким "ах!" упасть на пол. Но, заметив, как округлились глаза мужа и как он, бедолага, моментально побледнел, я решила не падать, а выяснить, с чего бы это он так реагировал. Я-то была абсолютно уверена, что револьвер не заряжен… Да, конечно, я наивная курица, я глупое животное, я… впрочем, я не помню остальных эпитетов: я их забыла сразу, как открыла барабан. Оказывается, я, сама того не зная, играла в "русскую рулетку". И пуля, не попавшая в мой висок, не дошла только лишь на одно гнездышко… На отсутствие воображения я никогда не жаловалась, потому сразу же отчетливо представила, как живописно стала бы выглядеть наша комната, как красиво, оттеняя темную полировку "стенки", повисло бы на всем окружающем содержимое моей головы – и как долго мой муж доказывал бы в милиции, что это был несчастный случай. Тем более, что жизнь наша к тому времени была уже довольно бурной, и обещания друг другу всех казней египетских соседи слышали неоднократно. Ах да, еще ему пришлось бы объяснить, откуда в доме револьвер… И мне стало вдруг так противно! Не страшно, нет – именно противно… В разлетевшихся по комнате мозгах нет никакой эстетики, а в последующем следствии – ничего, кроме рутины и скуки. И еще я в тот момент поняла, почему мне неприятен суицид, почему я не выбираю этот способ ухода: это не боязнь мучений души после смерти, это не предчувствие мучений телесных, это не жалость и сочувствие к остающимся ("как они без меня будут?") и не опасение принести им боль и слезы – это скука. То есть, если я останусь жить – я прочту много новых книг, услышу много новых песен, познакомлюсь с новыми людьми, увижу новые города. Я буду ездить летом в лес, слушать, как трещит сосновое бревно в костре, как посвистывает вытапливающаяся смола, смотреть на искорки, взлетающие в темное небо, к звездам. Я буду плавать в глубоких озерах или плескаться в маленьких каменистых речушках. Я увижу, как моя дочь выйдет замуж, как она будет с гордостью носить впереди себя растущий животик, как она будет смотреть на своего малыша. Увижу, как мой внук сделает первые шаги, первый раз поест сам ложечкой, пойдет в школу… Все это будет – если я останусь жить. В противном же случае: Гроб, которого я не увижу, огонь крематория, которого я не почувствую, и… А что "и"? Пустота? Или круги ада? Или мир, в котором "все, как у нас, только намного скучнее"? Я не знаю. Но почему-то мне казалось, что интересного я там ничего не найду.

Жить, при этом не ощущая себя живой… Я знаю, таких много. Но это же тоже скучно! Боже, как же сложно было заставить себя думать! Не откладывать "на потом" – а думать сейчас. Читать серьезные книги. Снова записывать результаты своих размышлений. Снова писать стихи. Я стала относиться к своему творчеству куда более критично: если ранее я была уверена в своей гениальности, то теперь, напротив, я осознала. что все это – графоманство чистейшей воды. Но: пусть будет графоманство – лишь бы не умирать! Пусть никогда я не увижу свои "шедевры" напечатанными в толстых журналах (ну, разве что изыщу денег и издам за свой счет книжицу), пусть никогда мне не напишут хвалебных статей – но я буду жить. Вернее, я буду ощущать себя живой…

Тогда я хотела написать роман, начинающийся словами "В тот день, когда я умерла…". Хорошо, что не написала: сочли бы плагиатом…

Тогда я ушла от нелюбимого.

А еще тогда я начала завешивать окна на ночь плотными шторами – чтобы не видеть полной луны.

Но луна все равно проникает в дом, и я все равно по ночам пытаюсь примерить на себя роль самоубийцы.