In Death

В нездоровом теле нездоровый дух.

По дурацкой ничтожной причинке: «Тому дала, этому дала, а этому не дала». По детской считалочке кармы. Раззелилось колесниками сансары. В банке родились пауками. Жрали, уминали заживоупомянутые. «Да и что же, - ухмылялась принцесса Биология, - Все было, как было, как прохождение пенитенциария тела, как внутриутробные сроки». Нисколечко не ожидать, вглядываться в пустующее место на постаменте Изиды. Ни лохмотьев, ни цветующих нарядов – пустота, да и только. Приобщиться к пустоте. Отослать свой message в никуда. Столь же пустым, как килобайты выведенной на ушедшие орбиты Воли. Снимая слой за слоем, «кто его раздевает - тот слезы проливает», – гностическая пословица про луковку Достоевского. «Многое знание – многая скорбь», синонимично о слезах, народная мудрость уткнутости в жирную ****у богоматери. В эдакую вечную жену В.В. Розанова. Кто её раздевает, тот слезы проливает… раздел и появилась луковка пустоты, еще семь слоев-небес наростов, делящихся клеток исступленно. Однако никакая очищенная луковка не спасет. Взирая, - не верится, но факт, - выросла луковица-смоковница, бедный самаритянин. Снимай слой за слоем, отделяй тонкое от грубого, с прискорбным усердием достойным лучшего употребления, следуя «Изумрудной скрижали». На обед квинтэссенция, пятый завтрак элемент. Верхушка пятиконечной звезды, по-человечески красной. Микрокосм патологически важен. В ****у ваш микрокосм…
Наверное, происхождение от обезьяны дает сбой в виде некоторых нечистых на руку обезьян, которые не хватают палку и не разгребают вселенные, стараясь вклинить чуточку вещества, чуть-чуть наволеного собою. Под безличной слепой Волей к жизни ставить – Ich Will. Ну немножко, безусловно в этом и я волю. Навязанными извне, предрассудочными воспитанием органами воли. «Человек - животное общественное» и «несть человеку быть одному», поскольку он не один – он человек, видовая закономерность, вынырнувшая из безграничности на секундочку капелька спермы, эдакая рыбешка христьянского вероисповедания Ichthys – планктон питание большей по размеру чрева рыбы-кита. Вынырнула из внутриутробья черного, глотнула воздуха и полетела, еcли летучая рыба, а если глубоководная на глубину ушла воздух вдохнутый использовать по назначению, набухать всячески.
Говорят, Великое попав в ничтожную форму не ощущает себя стесненным. Разворачивается во всю ширь, ширится, да различие между тесной клетью живой клетки и всей вселенной постулируется только лишь ограниченными органами мышления клетки. Ей завидно, что она не вселенная. А её мельчайшему тельцу завидно по отношению к ней, что он не клетка, а её мельчайшее тельце. А электрону, кварку и так по убыстряющейся внизм бесконечности исчезающе малого… От только навешанных повсюду тряпок зависит интерпретация чего-то важного, что тряпки пробуют скрывать. Следует глядеть пристально сквозь, а видятся перед носом одни тряпки. Разные, цветные, всем лучевым спектром осиянные, уводят в переливы радуги
Парадоксального хотите!? Жить хочется хотелке жить. Разделяй и властвуй. Разделишься на Все, а следуя нашему шизофреническому уравнению Всё=Всему, присовокупишься членом. Членом отсутствующим прежде, но изумленно подразумленным X`ом. Пустой еврейской буквой без звука, пустой, как сами еврейские тела воодушевляемые только пламенем печей Освенцима. Расслоятся измелькают ничтожинки в ничто, будто звездочки воссияют на небе черном, такие едва уловимые, неразличимые как прежде. Расправится со всей мелочью рыба-кит, Иону проглотила, тем инициировала мелкорыбье его человечье в Вечное нечто. В брюхе он плакал, так же и мы Брюхе ночи, перевариваемся, томимся перемешанные с мечниковской простоквашей.
Жирные расхожие смешные. Чудо – это то, за что может уцепиться разум на последнем издыхании, в совокупительных конвульсиях. Мол-де придет черт и все разрешит. Веруем в черта, как веруем в зашедшее в никуда. Пусть себе идет, мы провожаем пароход дымком из нутри. Полыхаем огоньком маячком-сигаретой для пули снайпера, стреляй милый, стреляй! Последняя надежда, да последнее не может быть надеждой. Последнее бывает издыхание.

что я бля затеял на ***
чем таким вам помешал
вы меня с собакообезьянами смешали
а я себя раз - и размешал

в сталь напихали кишок
длинных пикадилли стрит стишков
глупостей двуоднострых
вопросительных смешков

Мы с луной холодной и по-нечеловечески сияющей проведем разговор - кто мы? Твари двуногие дрожаще улыбающиеся или чтой-нибудь не то… то самое жрущие вопросительные местоимения которые меня окружают погружая в батискафе в глубины безумия еще большего, еще больнее в пучину страдания. Мы с луной проведем разговор и если она не спуститься ко мне на глубину мутночеловеческих зрелищ, такая осиянная, прекрасная, звенящая всеми лучейками - сам к ней поднимусь, выпущу воздух жизни, эту придурь, что подарила нам всем молодым пошлячка природа. Все не может быть только для одного единственного выдоха, но выдох последний он самый глубокий. В иллюзорном мелкорыбье, самоубийственная свежесть прохлады лунного света. In завтра, ни послезавтра, я не добьюсь от богов холодной насмешки в мою сторону, от богов, Луны, закатов, красоты простор открыт - они зовут, открывают дороги, нехоженые под ногами чернецов. Мои ноги слишком малы, слишком, как у хоббита волосаты, колченоги не ходить мне лунными дорожками, пока я в теле, допрешь мгновенья отсутствия меня, как меня и Рождения чего-то нового, совершенного, как луна допустим или как бесхитростные звезды.
Долой мистику пищеварения, долой утробные завывания рассудка! Ах милые добродетельные рабы мои соседи, беспредметно нормальные, живые жизнью, малые как и я впрочем однобоко такая же ***ня, отличаюсь пожалую лишь в худшую сторону. День такой же злой и равнодушный, набухший килотоннами жира и металла, бетона, благоразумия пошлого пищеварительного, желудочного, разумного.
И вот опять нажрался, и жизнь обнажила здоровое (здоровенное) влагалище обмена наитягчайших добродетелей и залупоглазого члена. Завтра придет и обнажит в нем себя, нудного чая и сигаретами - поданные луковками Достоевского немыслимые перипетии карм и дорожек поданных ковровыми в никуда. «Подайте газ! Газу!» – вопили евреи в Освенциме, молодцы евреи. Длиннощерые все больше проникались происхождением из солнца в завтра. В Завтра не было Солнца. Но новый день обещал его переживание.
Иногда ты думаешь, что разговоры с луной заведут тебя далеко и неестественно. Из засилья слов выведут в самоубийство. Но так оно есть и незыблемо в темноте пребывает. Подкожные ежи проникают всё глубже под кожу шприцами. Время истекает и я ловлю приход минут по венам, приход минует – сам себя обманул, все время запечатлено в мгновенье. Неприрожденная романтика запечатанного мгновения похоти. Отдых от тела в трупе. Ах, как сладостно умереть, как девушка не лишенная девственности. Ваша действительность сползает от недостатка в трусы, мокрые от прибыльной человеческой быстротечности. Ваши рваные, как бесконечный кот из «Простоквашино» все дописывает за псом, про хвост и ноги. А мальчик бытия ничего не читает, так и отправил родителям в пространство «после».
«После меня ничего не будет», - так хвалебно отзывался о самоубийстве сытый по горло литературой многозначительный Достоевский. «Миру провалиться или мне чаю не пить? Так лучше миру провалиться, чем мне чаю не пить». Да и по *** на мир и чай. Вот так чтобы испить не-чаю, такого безумного проваливающегося мира, в себя самое утлая квинтэссенция.

тараканы за печкой твердили - Маммона,
грешного дела, где предел оный?
сим залежамши в горниле рассудка
горение атанора - алхимический предрассудок

Во все немыслимые, неудобоваримые тайны лазила рука пропаленного временем суккуба. От недостатка сигаре он сделался похуистом. От него никуда не убегало мглистое самоубийство и перспектива остаться трупом навсегда. «Пусть уж лучше труп, да никем не обеспокоенный. Мирно лежать, да разлагаться себе потихоньку. Все по ***м – взаимострелы рассудка. Луна – упоямши структура. Луна возврати нам первоначальную девственность пищеварения, лиши нас желудка! «Брюхо мешает человеку уж слишком возомнить себя богом» (Ф. Ницше). По дурацкой привычке мы так и остаёмся рабами желудка, печени, зрелища окружающего разложения, понедельников, пятниц и всех прочих мешающих нам факторов бытия. Как не пришедшая ****ь к тебе по утрам.
Смерть – это только то с чего надо начать. Сознание – это постамент для прыжка статуи Маркса. Всеобъемлющего Маркса нашей запечатленной вселенной, скованной цепьми рабов и господ охуевших от господства. Все едино – и все молекулы равно равны, когда гранит. Когда сцеплено. Мертвое – это только начало для потрясающего бытия. Такого неизведанного и нового, но подруга луна, ты ли обратила на меня взор свой или расслабился я от жизни, от жира, от лоснящихся минут?...
Подруга луна, я буду глядеть на бесстыдное тело твое и посвящу фуэте предсмертных конвульсий моих, тебе, моя милая. Ты далеко и сладострастна, как настоящая женщина, желаемое – не действительно. Желаемое бесконечно отделено от тела. Тело стремиться как к Луне Калигула. Тобою обладать – наивеличайшая из щедрот! Тебя желать – разве есть большее!... Холодно тело, бесчувственное.
Ты болен, ты сумасшедший, твой единственный закономерный итог – это самоубийство маленькое, каким был ты сам, убоганькое, твоя болезнь от ничтожного – Величие. В самом деле, что такое обыкновенный человек, от которого ты считаешься болен? Смешное ничтожество, жалкое плюхающее желудком бифидобактерия. Позвольте, тишина, что вы мне задаете столько вопросом, уже то, что Я есть я, вполне удовлетворительно. Уже моё соответствие с чем-то равнее не казавшимся действительным – факт-феномен бытия. Да и какая разница! Себя ловлю в тумане пьяным и не могу удержать, без удержу хохочу, еб мою мать! Воодушевитесь! Воодушевление подобно пламени печей Освенцима для евреев тел.
       
Однажды ходжа Наср-эд-Дин повез зерно на мельницу. Стоя в очереди, он время от времени пересыпал зерно из чужих мешков в свой. Мельник заметил это и спросил:
- Как тебе не стыдно, Молла, что ты делаешь?
- Да я вроде как сумасшедший, - ответил смущенный Ходжа.
- Если ты сумасшедший, то почему ты не пересыпаешь свое зерно в чужие мешки?
- Э-э, - ответил Ходжа, - я сказал, что я сумасшедший, но не сказал же, что я - дурак…

Вот именно сумасшедший, а не дурак. Сумасшедший, если хотите, зарабатывает больше не заботясь вовсе о заработке. Ежедневной еженощной работе. «Пускай день завтрашний позаботится о завтранем». Он заботится заботливо. «Джа купит нам ганджа. Джа впишет нам флэт. Поставит нам пиво, приготовит обед…» Только без дури – дурь быдлит, обнажая мелочные подробности человечьей психологии. Водка всех мудрей. Водка и обезьяну мыслить научит.

засеяли вкриво
расходы пошли вкось
всходят ерши невсерьезные перлы
угорелые психоз плесени на белом листе
размазывались думая, - «завтра лучше чем вчера, завтра пьяней, пьяней петушка». ПУСТЬ БУДЕМ МЯКОТЬ, ЛИШЬ БЫ ТОЛЬКО ТЛЕН. Пусть будет слякоть лишь бы только в ней. Раз нет средств – научитесь производить без средств. Раз нет базиса - научитесь существовать одной надстройкой. Именно так делал Маркс. Тропу-дорожку пищеварения «не было» того, чему еще не нашлось органа переварить, не нашлось кишечника всосать. Мертвое, как, как бы обезличенное, серьезно взирающее из глубины себя вчерашнее испорченного, никому не нужного, прямоходящего с головы до пят. Пускай твоя жизнь будет секундой, в которой ты единовременно распят. Высокоинтеллектуальный, маргинальный до безобразия суббот, еврейских песенок о случившимися случаями с тобой, как кобели живые с невинно убиенными сучками.
Осто****ило!? Так дни израсходуются сами собой, кучами шибанутых папирос, безъязыкими бабами отъёбанными в рот. Никому не нужный четверг, нисколечко бытия, одно пищеварения, сколько пищи прошло чрез тебя – по этому следует исчислять время, а не часами. Я по-жидовски время не наблюдаю. Я умер давно для жидовского времени, оно больше не течет сквозь меня. Труд – отдых – всё на жидов. Долой! Беззаботное существование, без мыслей и без ртов для изжевано кашистых слов. Ото всего можно подождать. Всему можно противоречить. Только Всё=Всему, и это надо помнить...
Пока человеку не хочется спать – спит его труп. Он вечен и всеобъемлющ, он как фекальное зарево древних собак, безденежных, как само похуистическое бытие.
Луна, моя любимица луна, хочешь я не буду умирать, не дышать на тебя дешевым табаком, я буду любить луноликих твоих девушек, тем тебя аналогически!? Ты никогда не спустишься, что ж ты спроецировала дочерей своих, лунооких. Мой катарсис – недоумение, выигранный день для прославления тебя, пускай я лучезарно пуст и беден - все это не твое. Твое – свет, твое – тьма истинная где бесхитростные звезды, наши душонки влачат подсвет тебя.