Звездная ночь

Светится и сияет всеми своими огнями самый большой, сверкает и блестит самый прозрачный и великолепный вокзал на всем белом свете, светится, словно аквариум изнутри. Плавают и никуда не спешат внутри люди будто сонные рыбки, бегут вверх, спускаются вниз ступеньки эскалатора, объявляются прибытия и отправления пассажирских и скорых. Прибывает к первому перрону один, отправляется со второго пути другой. Тают на табло последние минутки, прощается, никак не может оторваться от своего мужчины на перроне девчонка, нервничает для виду в тамбуре проводница, подгоняет их.
—Быстрее, — ворчит она, — сейчас дверь закрою, тогда целуйтесь хоть до утра на этом морозе.
—Сейчас, — отмахивается от нее рукой в белой перчатке влюбленная, касается края пальто кокетливо поднятая ножка в белом сапожке.— Сама, что ли не знаешь, — если уж пришлось языком жестов изъясняться, — какое счастье любить и…какой ужас расставаться?
Эх молодость, вздыхает тетка в форме, такое скоротечное и прекрасное в жизни каждого и каждой мгновение, только такими вот чудными моментами и запоминающееся. Спичка медленнее горит, чем она проходит. Один вагон, набирая ход, проплывает мимо, второй, третий… Не успеваешь опомниться, как вот уже и последний вагон уже машет тебе ручкой. Хорошо, если вовремя опомнился и еще успеваешь вскочить на подножку, а если опоздал?
Поезд трогается.
—Эй,— кричит последний раз проводница,— поехали…
Седьмой вагон, восьмой, девятый… Парень, наконец, отрывается от своей любимой и запрыгивает на ходу в следующий десятый. Прощай, любимая, машет ей с улыбкой. Размазывает девчонка своими загнутыми кверху ресничками слезки по глазкам, машет ему чуть заметно пальчиками в дорожку. До свидания… Тоже улыбается, но только грустно так грустно. Уехал… И сразу так холодно, черт, до чего же, черт возьми, сразу стало ей на этом вокзальном перроне холодно. Холодно и одиноко, будто это и не он вовсе уехал, а вся ее счастливая жизнь вместе с ним. Одно только и утешает, что не одна такая, вот и еще оставленная женщина провожает печальным взглядом уходящий состав. Но этой, проще, вздыхает девчонка, проходя мимо, эту никто так страстно не целовал. Вообще, тут же поправилась она, не целовал.
Ну и что, и женщина тоже никого не целовала, так… в щеку только чмокнула напоследок своего незнакомца и все. А так все те несколько минут до отправления стояли и просто смотрели в глаза друг другу: ее зелено-серые против его серо-голубых, просто серых ее и его в дневном свете фонарей на ночном вокзале между рельсами. Что-то пытающиеся понять и осмыслить из случившегося ее глаза против печальных его, ей очень хотелось думать, что печальных, но скорее ведь просто никаких. Совсем, совсем никаких… Признаваться только вот в этом и именно сейчас очень самой себе не хотелось. Потом…когда-нибудь. Понимала, что не надо сейчас и хорошее и плохое — все на один день нанизывать, смотришь, может, и потом по минутам этот день разбирать не придется. И из тамбура тоже их никто не подгонял, он сам ушел, уехал в последнем вагоне, но Господи, как же ей тоже хотелось сейчас все к чертовой матери бросить и вскочить на подножку вслед за ним, как же ей этого хотелось, кто бы только знал, а не выйдет, так сорваться и… И зачем только он мелькнул в ее жизни, такой давно уже размеренной, устоявшейся и спокойной, такой серьезной и ненужной? Блеснул как лучик и исчез… И колготки еще эти проклятые, ежится она от холода, совсем не греют, дернуло же напялить в такой холод. Очень дорогая, но все равно почему-то очень холодная шуба совсем не грела. Мурашки по коже, пустота в глазах, пар из носа. Подкрашенные губы плотно сжаты, руки в перчатках и в карманах, мелькают в черных зрачках светящиеся окошки. Уезжает настоящее в прошлое…
Поезд Москва—Варшава, остановка в Минске, несколько минут стоянка. Издевательство и только, так до безумия и головокружения мало, как и удовольствия от последнего на прощание поцелуя. Совсем никакого… Равносильно, что покойника в гробу в губки, приходит ей на ум и совсем уж неуместное сравнение. Хуже… Потому только в щеку и чмокнула. Покойник хоть надежды не оставляет, уходит и все туда с собой забирает. Уезжающий же не умирает, но может быть от этого-то и хуже, что, вообще, может быть хуже бесполезного ожидания? Вот и получается, что не умирает он только для себя, а для нее… Но как вот только самой себе в этом признаться, как? Да, вздохнула тяжело женщина, упорствуя в совершении глупостей, дурак и в самом деле, в конце концов, может стать умным, прав Блейк. Он прав и я права, я упорствовать не буду. Уехал и уехал, спасибо и за то, что было… Хрустальная слезинка на щеке и убивающая пустота внутри, и три еще исчезающих красных огонька последнего вагона в темноте. Изгибаясь, убегают вдаль рельсы, в иллюзорную точку пересечения, еще и холодом своего металлического блеска играя на нервах. Им то все равно, кто и куда по ним катит, вот и издеваются в понимании… Но это уже не к ним железным и гнутым, это уже к звездам, а то и еще выше.
Свет от звезд, свет от ламп, свет от фонарей и окон, свет от стен и стекол, неоновый от рекламы свет тоже… Вокруг самый красивый город в мире, ее любимый город и самый в мире, наверное, большой вокзал, в Европе так точно, но вот только зачем теперь ей все это? Убегают вверх ступеньки эскалатора, едут куда-то люди. Кого-то встречают, кого-то провожают, кого-то просто оставляют, кого-то уже…оставили. Застыла в уголке губ горькая ухмылка, самой себя жалко. Кого-то? Ноги в сапожках на высоких шпильках сами несут ее уже вниз в длинный тоннель по ступенькам, там под землей по диагонали через всю привокзальную площадь, где гремят сверху своими колесами трамваи, шуршат шинами машины, клацают своими контактами троллейбусы, на противоположную ее сторону, дальше в первую попавшуюся такси на заднее сидение и скорей домой в тепло и в тихий уют своего одиночества. Проплывает за окном самый красивый переливающийся всеми цветами радуги в мире город, и самый холодный… Домой, скорее домой, пожалуйста, просит она, забившись в угол, таксиста. Серебрянка, проспект Рокоссовского, дом 30 корпус 2, квартира… Впрочем, без квартиры, там все равно давно уже никто не живет. Холодно, почему так зверски холодно? Глаза сами закрываются. Летит вишневая «семерка» по Свердлова до Червенского рынка, там под зеленый налево и дальше вниз по Партизанскому почти до площади Ванеева и снова направо под стрелку, где еще пару остановок мимо Восточного автовокзала и вот она уже почти дома, теперь только нажать кнопку вызова лифта в третьем подъезде и подняться на свой тринадцатый этаж, вставить ключ в скважину и…очутиться на крыше. Женщина снова ухмыляется, открыв глаза на очередной остановке под светофором и тупо уставившись на табличку с тридцатым номером на троллейбусе с замерзшими окнами, что тащился перед ними.
—Где мы?— оглядывается.
—Слева стадион «Динамо», прямо…
—Спасибо, — не хочет она его слушать, — я знаю, что у нас прямо.
Загорается наверху зеленый и водитель плавно трогает машину с места, проскальзывают где-то позади нее по скользкому асфальту колеса. — Пустота…
Летит в тамбуре на пол окурок, летит плевок следом. Висит на стенке пепельница. Растирается ботинком плевок по полу, выдыхается из легких дым. Тот, о ком она все это время думала, уже в тамбуре, нет, он уже в туалете. Привычно в ушах позвякивает спустя секунду где-то внизу выгнутый в форму унитаза покачивающийся из стороны в сторону лист нержавеющего железа. Журчит ручей по стали, стучит колесами под ногами железная дорога. И так вся жизнь, злится в туалете мужчина с перрона, через грязную дырку тонким ручейком на шпалы… Два дня, как два листа с куста. Вот они есть, вот они были, и вот их уже нет, вместе с мочой вылились на шпалы. Два дня… Целых два дня и еще две коротеньких ночи, всего сорок восемь каких-то часов. Сорок девять… Надо же, а кажется ведь зацепила, удивляется он себе, думая о той, которая осталась. Смотрит на себя в зеркало, проводит пальцами по хоть и впалым, но зато очень тщательно сейчас выбритым щекам, сам себе удивляется, себе самому, такому ухоженному и благоухающему ухмыляется. Поднятый воротник черного кашемирового пальто, белое кашне поверх, отличный костюм под ним, самый дорогой, какой только смог найти в этом городе ночью. Белая рубашка в 150 долларов с расстегнутым воротом без галстука, настоящие золотые «ролексы» на волосатом запястье, не подделка, золотые с прозрачными слезинками, запонки на манжетах. Стрижка тоже столько никогда не стоила, сколько он за нее выложил, но…захотелось.
А вообще то он ехал из Москвы в Брест, но сошел в Смоленске и задержался почему-то в Минске. Пьян был, отстал от поезда, вокзал уж очень понравился, залюбовался огоньками, еще кое-кем, наверное, на этом вокзале залюбовался, да мало ли причин можно было найти, чтобы от поезда отстать. Если нельзя, а очень хочется, то как по-другому-то? Тем более что и не отставал он вовсе, сам остался, хотя мог уехать и на следующем, но почему-то так и не уехал. Захотелось вот… В конце концов в Брест ему можно было попасть и завтра, убеждал он себя, или даже после… завтра, а эта красотка в купе СВ, сидящая напротив и нисколько не обращающая на него внимания, была уже сейчас. Натуральная брюнетка с посажеными широко глазками и с подведенными карандашом бровками за очками и аккуратненьким до неприличия носиком и в самом деле была уже с ним здесь и сейчас. Осталось только с ней познакомится, и затащить в постель. Черный брючный костюм, белый вязаный свитер под пиджаком, на шее капелька чего-то хрустального на золотой цепочке, сама неприступность, короче. Какие там белые сапожки на шпильках, что вы, она их даже еще и не купила, все строго черное по ранжиру в цвет ночи за окном, в цвет жизни. В последнем своем предположении он, правда, был еще не уверен, потому как так глубоко в ее жизнь еще не заглядывал. Но какие проблемы, улыбнулся он себе, заглянем и разукрасим во все розовое, разукрасим и переоденем, конечно. Нет, сначала мы ее разденем, прикинул он бесстыдно, а потом уж все остальное. Может она бревном бревно и холодная, как Клеопатра в гробу, толку тогда с ее сногсшибательности. А Клеопатра, правда, пока еще живая и совсем не холодная тем временем заказала себе чай, достала книжку и принялась якобы за чтение, бросая изредка осторожные взгляды в его сторону, особенно на его часы. В принципе, больше смотреть в эту их первую ночь знакомства ей было не на что и не на кого, на Антония сосед по купе явно не тянул, ей даже и в голову не пришло такое сравнение, как, собственно, и то, что она царица Египетская. Синяя джинсовая рубашка, тоже ей Антоний, черный затертый ремень с белой пряжкой и некогда голубые джинсы, судя по естественному для них налету грязи, сто лет уже, как не стиранные. Но больше всего, что убило ее в его виде, так это даже не эти пропахшие неизвестно чем его штаны, а остроносые, все такие ковбойские (читай, идиотские) со шпорами, грязные сапоги. Обувь, конечно, скривилась она незаметно, можно было и почистить. И он, конечно же, этого не заметил, только вот еще дальше зачем-то вытянул свои ноги в проход. Издеваясь, наверное… На крючке на стенке висела его черная куртка из кожи на меху, хоть и фирменная, но так давно уже, судя по виду, ношенная, сколько и не живут вовсе! Бесполезные плечики висели рядом, а выхлоп изо рта был такой, что… А откуда ему было не взяться, этому выхлопу, если он, пол часа не прошло, как из кабака вывалился. Отрывался по поводу, но этой напротив разве объяснишь, что…Ей и одного взгляда на его висячую куртку было достаточно, что бы сделать вывод о субъекте, с которым ей предстояло болтаться в одном купе всю ночь до самого Минска. И еще ей не понравилась эта его легкая волосяная небрежность на подбородке и щеках, неизвестно почему так приветствуемая богемой. Короче, этот тип весь ей сразу же, как только заявился со своим запахом в купе на Белорусском вокзале в Москве, от грязных сапог и до самых до засаленных, разбросанных по плечам спутанных сосулек, сразу же почему-то не понравился. Прямо отстой какой-то замусоленный, а не человек, всего самую малость по ее понятиям не дотягивающий до бомжа.
—Часы настоящие,— сказал он первое, что пришло в голову, поймав на них ее нехитрый взгляд, не сидеть же было и в самом деле в этом купе всю дорогу без слов.
—Мне все равно, какие у вас часы,— пожала она равнодушно плечами, не оторвавшись при этом даже на пол секундочки от книжки.
—Мне тоже,— кивнул он.— Скажите, а вы всегда такая неразговорчивая или только в среду?
—Всегда.
—Всегда, так всегда, — пожал теперь он своими крепкими плечами в свою очередь, поднимаясь.— А я хотел вас в ресторан пригласить поужинать со мной, но вижу, что не срослось, извините.
—А вы и в самом деле,— остановил его уже в дверях купе ее явно издевающийся над ним, иронический голос,— надеялись, что может срастись?
—Да нет, конечно,— буркнул он через плечо,— куда мне с моим-то жутким выхлопом до принцессы. Мы понятливые…Спокойной ночи, ваша светлость, — нагло ей подмигнул и вышел, аккуратно и очень тихо прикрыв за собой дверь.
Странный тип, отметила она про себя, когда дверь за ним, наконец, закрылась. Одет в хламиду и при этом носит штук за десять баксов золотые часики. Или все же подделка, она вспомнила его сапоги с застывшими следами грязи на каблуках? Точно подделка… В такой обуви и с такими вот на руках баснословными побрякушками индивидуумы в жизни не встречаются. Во всяком случае, в ее жизни уж точно. Что может, вообще, такого случиться в жизни тридцатилетнего с хвостиком еще всего-то в несколько очень коротеньких лет кандидата юридических наук, доцента с кафедры политологии БГУ кроме насморка и неприятностей от начальства и проблем от студентов, навесивших давно уже на нее ярлык старой девы, даже и не догадывавшихся, что был у нее муж, только сплыл когда-то… Нашел тоже мне принцессу, женщина отложила в сторону книгу и уставилась пустым взглядом в черное окно. От принцесс мужья не убегают.
Через тридцать минут и еще две она легла, дочитав очередную главку из дорожной книжицы, в пять проснулась по нужде и не очень удивилась, что ее немытый спутник так в свою чистую постель из ресторана и не вернулся. Еще бы, усмехнулась она, открывая дверь в уборную, там же под столом, наверное, нажрался и заснул. Да… Встретились они уже только в Минске, где он, весь такой прикинутый, подстриженный и прилизанный встречал ее с огромнейшим и великолепнейшим букетом цветов на перроне. Она, естественно, что хотела пройти мимо, совершенно не узнав в этом красавчике того своего пьяненького соседа из купе, но он сам преградил ей дорогу.
—Во дает,— только и раскрыла от удивления рот проводница,— он же в Смоленске вышел.
—Вышел и снова вошел,— бросил ей тот, только за цветами обратно в Москву сбегал. — Ну, так и будем стоять,— обратился уже к ней самой, удивленной его появлением, да еще в таком виде, кстати, совсем не меньше той слегка туповатой тетки в форме из поезда,— или…
—Или…— закончила она за него фразу, пытаясь обойти препятствие. — Дайте пройти, пожалуйста, и не разыгрывайте здесь спектакль, я опаздываю.
— Ну а подвезти тогда вас хоть можно в ту сторону, куда вы опаздываете? — убрал он, наконец, букет за спину.
—Нельзя, я с незнакомцами не езжу…
—Везет же некоторым, — вздохнула с завистью проводница из тамбура, опуская подножку,— один раз в поезде проехала и на тебе какой прием, а здесь ездишь, ездишь, твою мать, блин, туда сюда, унитаз этот драишь сорок лет хлоркой, драишь… И ни конца тебе, ни края этой дурацкой дороги не видно. А пассажиры эти все гадят и гадят, в своих купе знакомятся, влюбляются и вместе уходят. А ты как дура тряпкой ручки протерла и дальше в уборную чеши говно за ними убирать, будто трудно на педаль нажать разик, когда пос…
—Нинка, чего ругаешься?— появился бригадир в тамбуре.
—Да так, Петрович, устала я.
— Сегодня вечером приду,— тут же обрадовался лысый в форменной фуражке, — хороший контакт гарантирую.
—Да пошел ты…
И все, и женщина уехала и этот наглец, представьте себе, даже не стал ее преследовать. Так и остался стоять со своим дурацким букетом на перроне, униженный и оскорбленный. Не прокатило… А вечером они встретились снова, когда она уже выходила с работы. Он стоял и курил, ждал ее и смотрел прямо ей в глаза.
—Можете не прогонять, — взял из ее рук дорожную сумку, с которой она прямо с вокзала и потащилась на работу,— все равно не уйду. Я здесь так за день ожидания замерз и продрог, что… позвольте хоть до дома вас подвезти, не отказывайте в последнем желании приговоренному к смерти, на чашку кофе я уже не рассчитываю.
И она позволила, сама даже не зная почему. Просто взяла и согласилась, вот и все.
—И кто же вас приговорил?— улыбнулась она вдруг этому в длинном пальто нахалу.
—Вы же и приговорили, мадам, не знаю вашего имени.
—Марина Сергеевна.
—Александр,— представился он в свою очередь.— Такси вас устроит или поедем на троллейбусе?
—Устроит, поехали…— сдалась она окончательно, а с другой стороны, почему бы и нет, так не хотелось тащиться в метро. — Но сразу предупреждаю, — заявила она тут же, — что на повторную встречу уже не надейтесь, так что зря старались, мерзли здесь, ждали меня и наряжались.
—А может у меня рак, и я просто хочу скрасить свои последние дни пребывания в этом бренном и таком ужасном для всех нас мире, — произнес он с печалью, — вы и тогда не скрасите последние дни умирающему?
—Тогда тем более, я здоровых-то переношу с трудом, — усмехнулась она, чтобы еще и с почти трупом здесь общаться. Вы мерзкий и гнилой тип, скажу я вам,— женщина вдруг остановилась и в упор посмотрела на своего преследователя,— который по скудоумию своего ума думает, что за бабки может купить все, но вот относительно меня вы, уважаемый мой Александр, немножечко ошиблись, я, к вашему сведению, не продаюсь.
—А я вас и не покупаю,— улыбнулся здоровяк, прямо викинг какой-то, только в пальто.— Я всего лишь подвязался подвести вас с работы, уважаемая Марина…
—Сергеевна,— напомнила она ему зачем-то свое отчество.
—А если без отчества?— открыл он справой стороны дверцу остановившегося автомобиля, довольно таки приличного еще с виду подержанного корыта иностранного производства.
—Для вас, уважаемый, я навсегда только Мариной Сергеевной и останусь.
—Хорошо,— согласился он тут же, — если вам так нравится…
—Да, мне так нравится.
Потом был вечер и ночь, день и еще один коротенький вечер. Был потом и перрон с расставанием. Марина открыла дверь в квартире, закрыла ее, скинула небрежно с ног сапоги, села на кровать и тут же стала стягивать с себя колготки и все остальное. Быстро расстелила постель и прямо голой нырнула под одеяло, выключила свет и закрыла глаза. Так хотелось хоть еще немного, но побыть в том своем таком замечательном прошлом.
Естественно, что домой его она тогда не пустила, но и сама тоже дома не задержалась, вот вам и серьезная женщина, быстро переоделась, вставила в вазу цветы, подкрасила губы и спустилась на лифте вниз. Викинг, как она его про себя прозвала, спокойно дожидался ее на улице, курил и разглядывал окна в соседнем доме.
—А вы что, всю ночь бежали впереди паровоза?— предстала она перед ним в своем всем самом лучшем, еще почти новом прошлогоднем пуховике, зимних кроссовках и в старых вытертых джинсах. Теперь уже решила удивлять своим видом она, при этом напрочь смыв еще и всю тушь с ресниц, а просто так, чтобы отстал быстрее. Но он все равно не отстал, всего лишь немного удивился и все, ничего не сказал, даже комплимента не сделал, что она без косметики еще лучше, он, вообще, кажется, этого ее жеста не заметил.
—Зачем же… Я взял такси и доехал.
—Из Смоленска?!— вырвалось у нее недоверчивое восклицание, слышала на вокзале, как проводница обмолвилась.
—Мог, конечно, выйти и в Орше, — пояснил он.— Я посмотрел расписание, там поезд тоже делал остановку, но в Смоленске мне было сподручнее.
—А откуда вы узнали, что я…
—У проводницы, — признался он честно, — хорошая тетка, она сразу за стольник мне все разболтала. Схватил мотор и приехал. Труднее оказалось найти работающий магазин ночью в вашем городе, что бы переодеться, я же видел, как вы на мой тот наряд…
—И где же вы его нашли?
—На улице, — рассмеялся он.— Нашел и ограбил…
—А серьезно?
—Пусть лучше останется секретом,— махнул он рукой,— все гораздо прозаичнее.
—И все же?..
—Позвонил одной знакомой директорше магазина, и она мне открыла.
—Своей очередной победе? — не замедлила уколоть тут же она своего нового друга.
—Зачем же? Валентина Жук никогда моей подругой не была, просто очень хорошим другом и все, а что разве так не бывает? — задал Александр вопрос ей в свою очередь.
—Мне все равно, — отмахнулась она, — но только это и в самом деле совсем не интересно. Так просто…
—А по-вашему, так лучше бы, чтобы я разбил витрину и залез внутрь, да?
—По мне, вообще, никак,— и с этими словами Марина быстро сбежала вниз по ступенькам.— Могли и не разбивать,— оглянулась она на него снизу.— Ну и чего вы стоите, мне, вообще-то за бульбой надо в «Полесье».
Кроме картошки, правда, они там купили еще кучу всего: и хлеба, и масла, и колбасы, и стирального порошка и еще чего-то всякого такого мелкого и на его взгляд совсем ненужного, но заполнившего доверху почти всю тележку, так что тащить ему пришлось все это в обеих руках. По пути встретили ее какого-то длинноволосого знакомого и минут десять трепались с ним на улице. Быстро смеркалось, в домах зажглись первые окна, спешили домой прохожие.
—Хорошо здесь у вас,— произнес он первое, что пришло ему в голову, когда его новая знакомая, наконец, оставила своего старого знакомого и вернулась к нему. — Тихо так на удивление и места так много вокруг.
—Да,— согласилась она с улыбкой, — у нас хорошо. Вон там ФОК,— указала она рукой чуть в сторону,— рядом с ним теннисный корт и стадион, чуть ниже речка и парк. А вот мостика поблизости нет, — чмокнула она губками, — и поэтому, чтобы в него попасть, надо вон туда чухать, за это футбольное поле…Ну вот и все,— улыбнулась она ему уже возле подъезда,— спасибо вам большое за помощь и до свидания, дальше я как-нибудь все и сама допру, слава Богу, лифты у нас работают всегда. Вы меня ни о чем не просили, я вам ничего не обещала, приятно было познакомиться.
—И все, — опешил он от неожиданности такого поворота.
—И все,— протянула она ему руку на прощание, — приглашения на чай не последует. Сходите в ресторан, в «Турист», он здесь рядом или в центре могу порекомендовать, например…
—Не надо.
—Как хотите… Только вашему командировочному брату снять подружку на ночь, чтобы не холодно было спать лучше всего…
—Извините, — перебил он ее, — но я это хорошо и без вас знаю.
—Тем более,— усмехнулась она.— Только не обижайтесь, хорошо, я ведь совсем не хотела вас обидеть…
—А если на самолете,— предложил он ей неожиданно, — слабо?
—Не поняла,— удивилась она, — на каком еще таком…
—На самом настоящем, Марина Сергеевна, какие по воздуху летают,— плел он какую-то чушь, ясно понимая, что если вот сейчас она уйдет, то это все. А это «все», как сами понимаете, его почему-то вовсе сейчас не устраивало. — Я приглашаю вас полетать над городом сегодня на небольшом двухмоторном самолетике, только и всего.
—Вы можете и это, но ведь уже темно и потом, где вы, приезжий, возьмете сейчас в нашем городе самолет? Нет, я вам не верю, вы лжете, — раскусила он его уловку. — Сейчас мы с вами куда-то поедем, якобы в его поисках, а потом вы мне скажете, что не получилось и спокойно пригласите меня в ресторан, ну а там уж,— уставилась она на него своими умными глазами,— куда я денусь, правильно, влюблюсь и разденусь?
— Нет не правильно…— отрезал он, чудом еще сохраняя спокойствие.— Да, вы правы, я и в самом деле не знаю пока, где его взять, но… Хорошо, даю вам пять тысяч долларов сразу, если я его не достану.
—То есть все-таки меня покупаете?
—Да бросьте вы,— возмутился, наконец, он,— я просто приглашаю вас в путешествие…
—На «Титаник»?
— А хоть бы и так,— согласился он вдруг,— ведь даже после столкновения у того до полного погружения была еще целая жизнь и совсем ведь неважно, что она оказалась такой короткой? Согласитесь ведь, что только этим человечеству этот корабль и запомнилась? И она согласилась… А почему бы и нет, когда еще представится такая возможность покружить над родным городом на аэроплане? Да никогда, и это она знала точно.
Стучат колеса в поезде, звонит телефон в квартире. Один звонит, другая не подходит. А смысл, когда все уже закончилось, кораблик утонул. Утром все будет совсем уже по-другому. У всех все утором будет по-другому. Утром она снова будет одна, она уже одна. Долго звонит телефон на столе, никто не подходит. Кружит уже где-то в прошлом крохотный самолетик над городом, светятся чудные огоньки под крылом внизу. И все-таки это у нее было… И никто это уже у нее не отнимет.