Евгений Евтушенко. Бабий Яр. Эпоха

На снимке: Евгений Евтушенко в США, г. Чикаго, - в гостях у Марка Левина (стоит слева), создателя домашнего любительского музея, персонально посвященного творческому пути российского поэта. (Фото Михаила Файтельзона)

Из готовящейся к изданию книги
"ОЧЕРКИ ДЕРЖАВНОГО ЛИХОЛЕТЬЯ"


…возвращаясь домой, они увидели три
корзины, в которых люди несли в Кламар
тела трех юношей, слишком громко
произнесших слово "свобода"…
       Альфред де Мюссе. Исповедь сына века, 1836.

Этим эпиграфом я решил предварить публикацию отдельных глав вышеназванных "Очерков..." - хроникального сборника политико-публицистических и жанровых эссе, написанных мною в течение последней четверти века. Многие входящие в сборник тексты публиковались – зачастую с некоторыми сокращениями – на страницах российской, а также русскоязычной зарубежной (США, ФРГ) малотиражной прессы.


ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО. БАБИЙ ЯР. ЭПОХА

[1997]



В недавнем ноябрьско-декабрьском номере «Еврейского слова» (№ 44, рубрика «Коротко») я прочёл о том, что Израильское отделение Всемирного конгресса русскоязычного еврейства выдвинуло Евгения Евтушенко на соискание Нобелевской премии по литературе – не только ввиду его несомненных литературных заслуг, но и с учётом неординарной его роли в противостоянии мировому разгулу ксенофобии и антисемитизма. В сообщении, правда, не было сказано, на какой год рассчитано это выдвижение. Во всяком случае, в нынешнем 2007-ом нобелевское лауреатство Евгению Александровичу уже не грозит. Это обстоятельство ничуть не мешает мне выразить личное моё отношение к бесподобному человеку-оркестру, привычно встречающему свой очередной юбилей новым творческим дерзанием. Именно сегодня, в этот снегопадный (с утра пораньше) декабрьский день, состоится премьера рок-оперы «Идут белые снеги», в которой задействованы и стихи Евтушенко, и общепризнанное его дарование как чтеца-исполнителя.

Сложилось так, что в течение полувека (с хвостиком) мне довелось видеть и встречать Евтушенко на разных этапах и многих перекрёстках его марафона. Позволю себе предложить вниманию уважаемого читателя фрагменты моих воспоминаний, дневниковых записей, не только связанных напрямую с яркой, не всегда однозначной линией судьбы Евтушенко, но и рисующих знаковые, рельефные контуры эпохи, одним из олицетворений которой он стал.

12 декабря 2007



С первых своих шагов в поэзии Евгений Евтушенко стремился не просто поспешать в ногу со временем, но и быть вперёдсмотрящим. Дебютная книжка его стихов (вышедшая, между прочим, ещё при жизни Сталина – в 1952) была прямо так и названа: «Разведчики грядущего». Он всегда откликался мгновенно на жгучие вызовы злобы дня и был не прочь, как говорится, делать козу своему времени и властям предержащим, стремясь балансировать постоянно на острие исторического вектора и придерживаясь собственной формулы, давно уже ставшей крылатой: "Поэт в России - больше чем поэт".

Первая моя встреча с ним – на одном из интереснейших поэтических вечеров в Литературном музее, в самом начале благодатной хрущёвской «оттепели». Музей размещался тогда в старинном особняке на уютной, малоэтажной старокупеческой Большой Якиманке, а мне посчастливилось жить на задах этого особняка, под боком у шорно-седельной фабрики «Пролетарий». Он (особняк) через несколько лет был, увы, снесён - ради расширения улицы, служившей в те времена правительственной трассой (по ней вожди то и дело мчались со всех колёс из Кремля во Внуково и обратно, им требовался оперативный простор, ну а главное: безопасность). Евтушенко, каким он предстал мне и всем присутствующим на том вечере, был высокорослый, сипловато-голосистый, весьма азартный и раскрепощённый (непривычно для меня и вообще для той поры), притом на удивление юный - и уже настоящий, многообещающий поэт! На всю жизнь втемяшился мне артистично прозвучавший и мимически изображённый им забавно-эффектный проход «здоровенных сапог» в одном из представленных стихотворений о военной поре: «Каждая моя нога, прежде чем сделать шаг вперёд, делала шаг внутри сапога».

Затем - День Поэзии в 1955-ом: впервые в Советском Союзе, после удручающих десятилетий мракобесия, были устроены общедоступные встречи читателей с «живыми» поэтами в книжных магазинах. Юный, но стремительно набиравший популярность Евтушенко выступал в одной группе с Константином Симоновым, кумиром тех лет, - в самом центре Москвы. Книжный магазин в здании отеля «Националь» до отказа был заполнен жаждущими и алчущими откровения. Огромная толпа осталась ещё и снаружи, и как только началось чтение стихов, оттуда раздалось скандирование: «На у-ли-цу! На у-ли-цу!». Поэты повиновались, чтения были продолжены под открытым небом в просторном дворе старого здания университета на Моховой (где, кстати говоря, мне вскоре выпал шанс учиться). Симонов, великолепно грассирующий красавец в ярко-синей атласной рубахе навыпуск, и вдохновенно лихой Евтушенко были в фокусе внимания ликующей аудитории, получившей в тот день неизгладимые впечатления...

И в последующие годы, десятилетия - встречи в самых разных местах и по разным поводам. Особо памятной оказалась встреча в более чем драматичный день 20 августа 1991 на стотысячном многочасовом митинге, в самый разгар необольшевистского путча, когда Москва была всё ещё оглушена рёвом множества танков, а на подступах к Белому Дому выросли, будто из-под земли, баррикады, и сотни, если не тысячи, сторонников демократии деловито, по-братски, с наивным упоением готовились обороняться. С тыловой стороны Белого Дома - на обширной необозримой площади - собралось неисчислимое множество москвичей. Их взгляды сосредоточены на высоком балконе, растянувшемся на две, а то и три сотни метров вдоль белокаменной твердыни: на этой небывалой трибуне стоят в ряд десятки политических и общественных лидеров «ельцинского призыва», а главное - в самой сердцевине этой шеренги возвышается «сам Ельцин». Бдительные охранники, стоя по обе стороны от него, держат перед его грудью бронещит. В двух шагах от Ельцина - микрофон, к которому подходят один за другим пламенные ораторы. А Евтушенко, стоя в том же ряду несколько поодаль от первых лиц, лихорадочно карябал на клочках бумаги свой живорождаемый стих, с которым вскоре и обратился к морю голов, заполнивших всё окружающее пространство, куда хватал взгляд. (Мне запомнилось ещё на том митинге, как стоявший рядом с Ельциным распорядитель действа Геннадий Бурбулис не давал подступиться к микрофону Никите Михалкову: и раз, и два, и три тот пытался взять слово. По всей видимости, раздрай и раскол был генетически предрешён уже в зародыше нашего скоротечного либерализма - ещё до того, как вся полнота власти свалилась ему в руки, точней сказать: на ничем не защищённую его макушку.)
Но самую сильную отметину в моём сердце - именно в сердце - Евтушенко оставил задолго, ровно за тридцать лет до этого. Вот тогдашние впечатления в моём дневнике (в отрывках).


[Запись 18 сентября 1961] В субботу, 16.IX.61 г., в Политехническом музее была назначена встреча с Евг. Евтушенко (в программе встречи - «Рассказ о поездке на Кубу» и «Чтение стихов»). Я узнал об этом вечере лишь за три дня, билетов не достал. Но всё же поехал. Ещё у пл[ощади] Дзержинского стояли люди и спрашивали лишние билеты. У подъезда толпа и давка. Надежды пройти - почти никакой. <...> Я увидел, как один юноша дал девушке билет со старой датой и сказал: «Может, пройдёте, попробуйте». Я подошёл и спросил: «У вас ещё есть такие билеты?» Он мне дал, и я ринулся в толпу. Пробиться к двери было сложно. Я увидел слева от себя Евтушенко. Он курил и почти не пытался пробиться. Он только через головы негромко обратился к милиционеру, стоявшему в дверях: «Я автор. Нельзя ли пройти через другой подъезд?» Милиционер его не понял и отмахнулся: мол, здесь много таких охотничков. Я, наконец, пробился и прошёл сквозь строй дружинников в вестибюль. У меня даже не посмотрели билет. «Чёрт возьми, как легко прошёл», - подумал я. Но тут увидел на лестнице ещё трёх контролеров, причём они внимательно смотрели у каждого билеты и пропуска. Я направился к ним. Рыжеватый молодой человек заметил, что билет у меня фиктивный, и отстранил меня. Я, не поднимая шума, остался стоять двумя ступеньками ниже. Через минуту он спросил: «Вы чего ждёте?» - «Жду, когда вы смилостивитесь». И он меня пропустил. <...>
Евтушенко вышел на сцену с опозданием, объяснил причину... <...> На него направили прожектора, заработали киноаппараты и магнитофон. Во время его выступления я почувствовал, во-первых, что он свободно расправил плечи после всех этих зарубежных поездок и заговорил в полный голос, т.е. почувствовал свою силу и неприкосновенность. Ещё я увидел, что душа его не зачерствела под ветром славы. Я заметил (правда, это не бросалось в глаза): рассказ о Кубе он скомпоновал и поворачивал так, что всеми углами задевал нашу страну, наши порядки. Это получалось у него будто непреднамеренно, само собой. <...> По ходу выступления он изничтожил наш Союз писателей. <...> Так же разделался Евтушенко и с Союзом художников.
<...> Во втором отделении вечера, после перерыва, он читал стихи. Первое я не помню, какое было. Второе называлось «Бабий Яр». Страстный вызов антисемитам! Когда он кончил, разразилась долгая овация. Ни одно из последующих стихотворений, тоже принимавшихся горячо, всё-таки не вызвало такого энтузиазма. Когда потом многие просили прочесть ещё раз, <...> он сказал: «Скоро вы его прочтёте, будет напечатано». - «Где?» - раздались голоса. - «Военный секрет, - ответил он. - А то сглазите».
Мне кажется, не случайно Евтушенко написал именно теперь это стихотворение и демонстративно прочёл его в числе первых стихов. Ведь сейчас антисемиты подняли голову. Можно вспомнить Малаховку [незадолго перед тем в подмосковной Малаховке было нападение на синагогу и осквернение еврейских могил. - Г.К.]. Многого, что можно бы привести, мы, очевидно, не знаем. А Толя Ч. мне рассказал, что в военкомате Кировского р[айо]на Москвы перед новобранцами выступал полковник с лекцией о Ленине, всё содержание которой вращалось вокруг козней евреев (начиная от Каплан и кончая Кагановичем и Берия, которого лектор назвал потийским евреем) и идея которой сводилась к простой истине: все неполадки и недостатки; результат гнусной деятельности евреев. И лектор призвал всех новобранцев к бдительности перед лицом этого злейшего врага. Вот пример неприкрытого черносотенства! <...>
У поэта спросили: кто из молодых поэтов и прозаиков его любимые. Он ответил:
1) Ю.Казаков, Аксенов, Гладилин; 2) Вознесенский, Ахмадулина, Окуджава. Когда он произнёс имя Окуджавы, Булат, сидевший в президиуме, сначала не шелохнулся, потом вынул платок и отёр лицо: его, видимо, бросило в жар.
Не раз за этот вечер Евтушенко упоминал Маяковского, и чувствовалось, что он сжился с ним, что Володя - его лучший друг и наставник. Мне было приятно заметить это: значит, Евтушенко, по сути, не изменился; душа его по-детски впечатлительна и верна себе. Я ему так благодарен за его душевную стойкость, непримиримость, чистоту, за неравнодушие к людям! Дай ему бог счастья.

       
Таким образом, точной датой самого первого - пока что изустного - опубликования «Бабьего Яра» следует считать 16 сентября 1961. Тем более что при его появлении спустя несколько дней в «Литературной газете» мне тотчас бросилось в глаза - его подвергли идейно-ритуальному «обрезанию». Но и в усечённом виде он произвёл фурор. Ведь само по себе слово «еврей» звучало тогда клеймом, чуть ли не ругательством, и вообще евреев словно бы и не было в той повседневности, - и вдруг Евтушенко восклицает, с прямым вызовом махровому официозу: «Мне кажется сейчас, я - иудей... Мне кажется, что Дрейфус - это я... Мне кажется, я - это Анна Франк... Я всем антисемитам как еврей...»! За этот подвиг, будь на то моя воля, я воздвиг бы ему памятник, даже если бы он не создал ничего кроме, а только это, удивительно яркое и яростное, нежно проникновенное, уникальное творение.

[Примечание 11 октября 2011. Справедливости ради надо уточнить: Евтушенко в более поздних интервью и воспоминаниях сообщил, что "Бабий Яр" был впервые публично прочитан не в Москве, а в Киеве - почти сразу по написании. Стихотворение родилось под потрясающим впечатлением от посещения Бабьего Яра. Сопровождавший поэта писатель Анатолий Кузнецов, опубликовавший впоследствии свидетельски достоверный, пронзительный роман-документ "Бабий Яр", подробно поведал ему о том, что произошло в этом месте во время фашистской оккупации, а между тем здесь до сей поры не было ни одного памятного знака, и, пуще того, "я увидел (говорит Евтушенко) грузовики, вываливавшие туда, где покоились десятки тысяч убитых, зловонные кучи мусора. Я был настолько потрясён этим цинизмом, что вернувшись в гостиницу, сразу сел писать стихи. Ушло у меня на это примерно пять часов... Потом позвонил Саше Межирову, прочитал стихи по телефону. Прочитал их и своей жене Гале... На следующий день мне сообщили, что афиши моего запланированного выступления сдирают с заборов. Я понял, что чтение стихов по телефону подслушали: я ведь тогда был под наблюдением. Позвонил местному начальству. Знал, что при всём хамстве они все трусы... Вечер состоялся, зал был переполнен, ещё две-три тысячи людей не попали внутрь. Когда я закончил читать "Бабий Яр", в зале возник, как бы это сказать, обвал тишины. В этой тишине какая-то согбенная женщина с палочкой поднялась на сцену и поцеловала мне руку. Не как мессии, а как-то просто, по-деревенски. Зал разразился аплодисментами".]


[Запись 27 сентября 1961] Я вспомнил, как Евтушенко в Политехническом музее сказал: «Я слышал, что в последнее время многие отшатнулись от меня и даже в одной компании вырезали из газеты мои стихи и повесили в черной рамке на стену. Они, видимо, считают, что я стал «добрым». Но об этом мы поговорим во втором отделении нашего вечера, когда я буду читать стихи».
В воскресенье «Литература и жизнь» поместила ответ Алексея Маркова на «Бабий Яр». Этот ответ - признак того, что Евтушенко попал в цель, задел живоглотов за живое. Газета, чтобы не навлечь на себя подозрений в антисемитизме, во-первых, озаглавила стихи - «Мой ответ», то есть ответ одного лица, А.Маркова, и, во-вторых, поместила его среди других его стихов , как будто не специально. В стихах - злобная слепота и подлог.
Вчера мы прошли с Лукьяновым [моим приятелем. - Г.К.] на совещание в ЦДЛ - «Пути молодой прозы». Обсуждение было не очень интересным, но хорошо направленным. Там были среди других Аксёнов и Гладилин. Аксёнова я почему-то представлял гораздо старше, хотя и говорили о нём - молодой писатель. Ещё я представлял его истым русаком, а у него внешность еврейского типа, довольно странная, если приглядеться, особенно в профиль: какое-то смятое очертание. А вообще он оказался гораздо лучше, чем я мог его себе представить. Вдумчивое спокойное выражение, без самолюбования; плотный, коротко постриженный, хорошо одетый, без шика. С ним рядом сидел юноша моложе его, с негладким волдыристым лицом; они были чем-то схожи друг с другом. У этого юноши внешность была человека действия, даже заблатнённая, и я приписал его присутствие на этом литературном совещании тому, что он - брат Аксёнова. Я так и подумал - это брат Аксёнова. А оказался -Гладилин. Он хорошо выступал от имени молодых.
Мне было радостно видеть двух хороших писателей сидящими вместе. Кстати, на совещании почти не упоминался Ю.Казаков. Гладилин напомнил о нём.


[Запись того же времени, без даты] «Литература и жизнь» - статья Д.Старикова. Выгодно отличается от стихов А.Маркова, но не удержался автор от принижения Евтушенко, правда, гораздо тоньше, умнее сделал это (видно, имеет опыт такого рода), а главное - направленность статьи всё-таки проходит мимо направленности «Бабьего Яра»; Стариков вводит читателя в заблуждение - после того как он высказал много верного, он пускается в обычную пропагандистскую лакировку, демагогию о межнациональном единстве в нашей стране.
«Литература и жизнь» выкинула ещё один фортель: в последнем номере как бы невзначай поместила стихи Матвея Грубиана (в переводе с еврейского), дабы показать свою непредубеждённость.


[Запись 9 октября 1961] Вчера - День Поэзии. Утром по радио в передаче «С добрым утром» было выступление М.Светлова - что-то о коммунизме и т.п. А вечером я видел М.Светлова выходящим из ресторана «Националь» в пьянейшем виде, с опущенной головой и приспущенными штанами.
На пл[ощади]Маяковского встретил В.Хаустова. [Виктор Хаустов - друг Юрия Галанскова (о Юре - чуть ниже) и Эдуарда Кузнецова (которому дважды предстоит отбывать длительные сроки по обвинению в «терроризме»). Проходил свидетелем и обвиняемым по ряду политических процессов. Был в заключении в 1967-1970 и в 1973-1977, затем отбывал сибирскую ссылку. Ныне - священник, служит в Иркутске. - Г.К.] Он мне кое-что рассказал и был страшно зол на Е.Евтушенко, который в это время выступал с помоста. Кстати, когда он [Евтушенко. - Г.К.] кончил, толпа понесла его на руках к памятнику Маяковского, и вся площадь пришла в движение и ринулась к памятнику, и официальные поэты на трибуне вынуждены были прекратить выступления.

 
[Запись 14 октября 1961] Вчера был с Лукьяновым в Энергетическом институте на съемках фильма «Мне двадцать лет». Евтушенко опоздал - получал заграничный паспорт: сегодня отбывает опять на Кубу. Были Б.Ахмадулина, Р.Рождественский, В.Урин (с орлом-беркутом, «сторожившим» его избитую машину), Окуджава, песни которого я слышал вчера впервые.


[Запись 31 января 1962] Вчера 30/I в Телетеатре был вечер Евтушенко. У нас с Лукьяновым не было билетов, но мы поехали. Уже от самого метро [«Электрозаводская»] у нас спрашивали лишние билеты. Здание театра угнетает своей величественностью и неприступностью. Я долго не мог решить, каким путём можно пробиться. Сначала хотел воспользоваться оператором Гаспарянцем [Виталий Гаспарянц - оператор, работавший в то время на Центральном телевидении. - Г.К.], просил его вызвать, но мне сказали, что его здесь сегодня нет и не было. Потом стали выгонять из вестибюля безбилетников. И когда я оказался между предпоследней и последней дверьми, у меня блеснула идея: я остановился и стал регулировать вход. «По одному, по одному, приготовьте билеты». Подошел стар[ший] лейтенант милиции, хотел вывести меня, но я сказал: «Мы с лейтенантом договорились». - «О чём договорились?» - «Что буду помогать». И он оставил меня в покое. (А лейтенант - это ещё один милиционер там был.) У меня в руках была папка с пакетом для Евтушенко [В этот пакет я вложил большую подборку стихов Юрия Галанскова и моё письмо с просьбой-призывом выступить в его защиту. Незадолго перед тем Галансков был подвергнут в прессе ожесточённой гнусной травле, дома у него и у родителей были проведены обыски, над ним явно нависала угроза ареста. Юрий Галансков (1939-1972) - поэт, прозаик, публицист, идеолог антимилитаризма, один из первых в Советском Союзе правозащитников и деятелей Самиздата-Тамиздата. Собрал и выпустил - в 1961 и 1966 - два номера машинописного альманаха «Феникс». Был приговорен к 7 годам лагерей строгого режима и погиб в Мордовской зоне ЖХ-385 в возрасте 33 лет. - Г.К.] и журнал «Знамя». Чтобы они не мешались, я заткнул их за пояс (и всё боялся, как бы они не проскользнули ниже). Потом и Лукьянов, глядя на меня, вошел в роль дружинника (там приехал отряд дружинников с повязками). И мы наводили порядок. Был один момент, когда командир дружины подтолкнул меня к выходу вместе с другими, но я, улыбаясь, сказал: «Ты что, не узнаёшь?» - «А-а», ; ответил он и отпустил меня. Потом тот лейтенант, с которым я «договорился», хотел поступить со мной так же и взял меня за плечо; но я доверительно, тихо бросил ему: «Я свой». Когда вечер уже начался, мы стали выпроваживать из вестибюля лишних людей. Среди тех, кто умолял оставить их, были двое: один иногородний, очень интеллигентный мужественный молодой человек («Я улетаю завтра, мне долго не услышать ничего подобного. Пропустите!») и другая - горбатенькая молодая женщина, она молча умоляла пропустить. Мне очень хотелось, чтобы они прошли, но я сам не был уверен, что пройду. Мужчина с ключами подошёл и запер входную дверь (когда всех лишних вывели). Но оказалось, что горбатенькая не вышла. Администратор опять повёл её к выходу, но ключник отказался опять открывать, и она осталась. И мы прошли на балкон. Чтение стихов уже было в разгаре - мы опоздали минут на двадцать. Главным образом поэт читал не новые стихи. Мне это было не очень интересно.
Акустика там отличная. Я глядел на переполненные партер, бельэтаж, балкон, оркестрантскую, ложи и на поэта, высокого, сильного, красивого, владеющего вниманием всех этих людей, и при одном воспоминании о пакете, который я намеревался ему передать, мне становилось тоскливо: «Какое ему дело до меня и какого-то Галанскова?» В перерыве мы с Лукьяновым спустились вниз, и вдруг я совершенно спокойно прошёл за сцену и передал через какую-то солидную женщину, остановившую меня, мой пакет. Она тут же отнесла его и положила Евтушенке на стол. Правда, она сказала мне, что он пока не притронулся к пакету, но заверила в том, что всё равно он потом заберёт это с собой. [Не знаю, попал ли тогда этот пакет в руки Евтушенко. Спустя почти 30 лет я позвонил ему на подмосковную дачу и предложил включить стихи Галанскова в огоньковскую антологию «Русская муза ХХ века». Мы встретились, он отобрал пять стихотворений погибшего поэта; публикация, хотя и в урезанном виде, состоялась. А потом вышел в свет грандиозный фолиант «Строфы века», куда Евтушенко включил все отобранные им стихи Юрия. - Г.К.]
Во второй половине вечера Е.Е. зачитал по рукописи ст[ихотворен]ие “Наследники Сталина” - резкий публицистический выпад.
Один молодой человек (лет 30) попросил с балкона (сложив руки рупором): «Окно выходит в белые деревья...». Поэт прочёл сразу. Тому понравилось, и он стал ещё выкрикивать названия стихов. «Прочтите «Вальс на палубе». Это самое изысканное ваше стихотворение. Поэт взялся за штатив микрофона и сказал: «Слово изысканный по отношению к поэзии я терпеть не могу».»


[Запись 9 февраля 1962] Вчера в Театре Эстрады был концерт Евтушенко. Я, конечно, билета не покупал - дорого. Просто пошёл к театру. Когда подошёл, концерт уже начался. У театрального подъезда толпа. Молодёжь, но есть и среднего возраста. Всем очень хотелось прорваться. А когда убедились, что прорваться не удастся, стали скандировать: «Ди-на-мик! Тран-сля-цию!» - чтобы транслировали концерт. Но, конечно, на это администрация не пошла. А офицер милиции, которого тоже просили помочь, говорил: «Да разве это видано? Например, чтоб «Лебединое озеро» на улице слышно было». <…>
Вдруг я увидел Вознесенского, он спешил. Я крикнул: «Вознесенский! Проведите нас». Все, услышав это имя, окружили его. Но он рвался в театр. А все двери закрыты. «Не ходите туда. Почитайте нам стихи». Но он только улыбался. Он был с девушкой. Одет неприметно. В обычной шапке-ушанке. Он подошёл к офицеру милиции: «Я Андрей Вознесенский. На меня там выписан пропуск». Но тот и ухом не повел. Всё-таки удалось вызвать дежурного, тот пошёл узнавать насчёт пропуска. А девушки пищат: «Проведите нас. Проведите». Он взял в охапку сколько мог - человек пять. Я был рядом и тоже мог пройти с ними. Но не хотелось толкаться. И он провёл, осчастливил девчат.
Там был один парнишка с вечернего факультета журналистики МГУ. Он был без пальто - живёт рядом (правда, от этого ему не было теплее). Он допустил в разговоре несколько неосторожных, хотя и безобидных, выражений (о Главлите и ещё кое-что). Потом он мне сказал, что его отозвал в сторону один юноша и посоветовал помолчать, ибо за ним наблюдает оперативник. Но мне кажется, этот юноша как раз и был этим оперативником.
Когда концерт ещё продолжался, из театра вышел старик с клюшкой, убого одетый, и сказал интеллигентным сильным голосом: «Это хороший поэт, но абсолютно бездарный чтец. Он походил сегодня на парикмахера из Черкизова. Говоря на языке театральной критики, он роли не портит, но типа не создаёт». <...>


Было немало и других памятных встреч. Например, в Доме литераторов на обсуждении одного из ранних сборников Евтушенко (кажется, четвёртого - после «Разведчиков грядущего», «Третьего снега», «Шоссе энтузиастов»). Это было «Обещание», книжка колоритная, брызжущая дерзостью, уверенностью в себе, в друзьях-современниках, в завтрашнем дне - свободном, талантливом, насыщенном великолепными свершениями. Здание ЦДЛ брали штурмом. Не обошлось без конной милиции. Мне удалось пройти. Атмосфера авторского чтения и последующего обсуждения была непередаваемо бурной, подчас скандальной. Мне запомнилось выступление одного из «официально-верноподданных» поэтов, который пытался прозрачно намекнуть: популярность Евтушенко, дескать, слишком подозрительна, его поэзия вызывает отклик прежде всего у преступных элементов: на конвертах их писем обратные адреса обозначаются номерами тех зон, где они обретаются...

Или вот ещё один авторский вечер Евтушенко – опять же в Литературном музее. Скромный зал набит битком. Мы с Юрой Галансковым припёрты спинами к подоконнику. А за окном, выходящим во двор, толпятся и шумят те, кому не повезло. И тут Юра созорничал: незаметно у себя за спиной вытянул шпингалет и подтолкнул створку окна. Произошло короткое замешательство, после чего со двора хлынула в распахнувшееся окно счастливая масса...

И всё-таки самое сильное, сквозное, самое глубокое воспоминание - о том осеннем светлом вечере, когда впервые прозвучали (в стенах Политехнического музея, а потом феерически по всему миру) невероятные в своей благородной дерзости, как бы навеянные свыше, поистине гениальные, я лично в этом твёрдо убеждён, строки «Бабьего Яра»…

Здесь, пожалуй, нельзя не высветить и обратную сторону медали. Дело в том, что на всём протяжении евтушенковской орбиты, чуть ли не со стартовой полосы, поэта сопровождали небрежные, даже брезгливые ухмылки «знатоков и ценителей». Литературная и окололитературная элита обзывала, к примеру, его сборник «Обещание» «обнищанием»; Иосиф Бродский, будучи у него в гостях, на вопрос «Что вы обо мне думаете?» выразился так: «По-моему, Женя, вы г…»; в том же духе была выдержана и гулявшая по Москве эпиграмма Долматовского: «Я Евгений, ты Евгений. Я не гений, ты не гений. Я г… и ты г… Ты недавно, я давно».

Поводов и некоторых оснований для подобных любезностей, надо признать, было у оппонентов Евтушенко предостаточно. Он слишком много жонглировал намёками, иносказаниями, полуправдой, пытаясь держать сомнительный баланс между фрондой и ортодоксами, временами подстраиваясь к марширующим колоннам «энтузиастов-революционеров»; его «оппозиция» была в симбиозе с кокетливой «позой» - он никогда не преступал некой грани, сулившей по-настоящему крупные неприятности. Хитро и остроумно заигрывая с режимом, он хотел заполучить право говорить и писать то, что другим неповадно; но чаще всего запутывал и переигрывал не кого-то, а сам себя, отпугивая и теряя многих своих читателей-почитателей. Прирождённый виртуоз и артист, он умел быть излучателем чистого бескорыстного пафоса и в то же время держать кукиш в кармане, заодно подтрунивая и над собственной многоликостью...

Да, много чем можно его попрекнуть. Тем, что привык держаться непременно на гребне волны, купаться в лучах славы – зачастую легковесной. И чрезмерным разбросом сил, способностей: он ведь и киносценарист, и актер, и режиссер, и автор-исполнитель телепрограмм, а еще и страстный фотохудожник, не говоря уж о политике. Став народным депутатом, он развивал и в тех сферах всякого рода кипучую суету. Всё обстоит именно так. Ещё сорок лет назад (в статье «Когда же будет настоящий?») я высказал озабоченность шумливыми его наигрышами, перегибами, кое-какими настораживающими подмигиваньями. Но уже тогда я просто-напросто ПОЛЮБИЛ его: в атмосфере утробного страха, казёнщины, фальши, тотальной лжи его задорная и более или менее думающая поэзия стала вдруг очистительным перекатом майского грома, глотком озона взахлёб, неотразимым наплывом искренности. Для кого-то он был (и по сей день остаётся) примитивным простаком, лукавым проходимцем; в моём же восприятии он - со всеми его побочными увлечениями, слабостями, грехами и пороками - голос времени, лицо поколения, характер страны и народа. Разумеется, есть у нас и другие голоса, лица, характеры, но Евтушенко вобрал в себя нечто вполне понятное, чем-то близкое для очень и очень многих. Нравится это «знатокам и ценителям» или не нравится - такова уж его натура, его ниша в анналах новейшей истории, словесности, культуры.

В этой связи нужно сказать хоть два слова о его «Строфах века». Антология эта - на мой взгляд, еще один его подвиг, пусть и не сравнимый с «Бабьим Яром». Мы получили из его рук не только памятник поэзии ушедшего столетия, но и памятник ему самому - композитору и дирижёру этой гигантской симфонической какофонии. Собрать в одно целое столько имён, судеб, творческих уникумов, проникнуться ими и найти для каждой странички особую инструментовку - как самоотверженно нужно при этом любить поэзию, до какой степени породниться с веком, с его душой, с его несопоставимо разными, а то и несовместимыми, выразителями! Евтушенко не специалист, не учёный муж - всего лишь один из тех, кого он сплотил в столь невероятном ополчении; того и гляди опять накличет он на свою голову ушаты кислых, брюзгливых, ядовитых реактивов; но, я готов поручиться, никто другой - ни из филологов, ни из собратьев по цеху - не сумел бы сотворить это каторжно трудоёмкое чудо...

«Я впустил в свои сны воронёный зрачок конвоя…» Это из стихов Бродского. Ходил (и по сей день бродит) слух, будто Евтушенко «проконсультировал» тех вершителей наших судеб, кто в начале 1970-х озаботился участью неугодного им стихотворца, уже побывавшего под судом и в архангельской ссылке, бесправного изгоя, который, тем не менее, набирал - подспудно, без помпы и ажиотажа - славу лидера русской современной поэзии. В наивысоком лубянском кабинете Евтушенко высказал вроде бы нечто несуразное, тем самым якобы одобрив изгнание Бродского. Сам Иосиф, похоже, не сомневался в такой версии. Спустя годы, повидавшись с ним в Нью-Йорке, Евгений пытался развеять недоразумение, но... Это не могло не обернуться лишь новой вариацией абсурдистского гоголевского «гусака» (пусть и в цивилизованной упаковке) - чем-то вроде разбирательства вокруг несостоявшегося «поцелуя», инициатором которого (поцелуя) то ли был, то ли не был то ли Е., то ли И. Отличие от двух миргородских Иванов состоит лишь в том, что наши два Александровича никогда и не питали друг к другу братских чувств. Увы и ах! Мы, россияне, всё ещё не можем обойтись - ну никак не можем, хоть плачь! - ни без бдящего «зрачка конвоя», ни без хлёстких прозвищ и ярлыков, окунающих нас в ароматную жижу привычных скандалов, дрязг и необратимых подкорковых мутаций...
 
То, что мы имеем сегодня, - посеяно нами вчера. Не устаём повторять пословицу: «Не ищи в селе - ищи в себе», однако ж объяснить что-либо в происходящем с нами и, тем паче, толково изменить ход вещей, мало-мальски обуздать коловорот страстишек… «Покорного рок ведёт, строптивого – тащит» (фраза, кажется, Сенеки). Вот, допустим, эти два поэта, две судьбы: Бродский и Евтушенко. Один - жил в Питере, чурался политики, но именно за это угодил в тюрьму, был сослан на Север, потом выдворен на Запад, увековечил себя в русской и мировой литературе, умер 55 лет в Нью-Йорке, похоронен в Венеции. Другой - родом из Сибири, вихрем ворвался в поэзию, вклинился и в политику, и в чём только не перепробовал себя, и всюду чего-то достиг, но наломал и немало дровишек; исколесив весь белый свет, остался на родном приколе, хотя с некоторых пор ему удобней и заманчивей жить и трудиться «в гостях» - там, куда стекаются со всего света легионы искателей счастья и удачи... А вывод? А мораль?..

Не будем спешить с ответом.

Хочу только вновь и вновь обратиться к чудодейственной орбите Евгения Евтушенко. За всей этой суетной, казалось бы, круговертью, за непостижимой этой мистерией-буфф - незыблемо, нетускнеюще мерцает сотворённое им судьбоносное видЕние Бабьего Яра. Меня не покидает ощущение, будто тот страшный ров остаётся и теперь открытым, разверстым и, пуще того, удлиняется - с одного своего конца и с другого, как если бы «Некое Нечто» затеяло прорыть его по всему земному шару, чтобы оба конца сомкнулись где-то… И на всём протяжении этой незакрытой, незарастающей, незаживающей раны - вы слышите?! - со дна этой траншеи доносятся невнятные шорохи, приглушённые стоны, вскрики, заклинания, мольбы…