Тяжелый Лешкин будень

Рис. Диана Осадчева



       Начинался рабочий день на маленьком металлургическом предприятии: включались и наполняли цех приглушенными звуками станки, проходили к рабочим местам припоздавшие, мастер Михалыч, перекрикивая шум, объяснял слесарям, что весь станочный парк – дерьмо, но нужно работать, а потому в первую очередь  починить «вот этот затраханный гроб, ту хренову дуру, эту задолбанную развалюху, а дальше по обстоятельствам».
       
       Бросил сигарету в лужу разлитой эмульсии и приступил, натужно выдохнув, к погрузке болванок на тележку Лешка, худой, мелкорослый, со спины похожий на мальчишку, работяга.
       Болванки весили не более пяти килограммов, но брал он их рукой в перчатке брезгливо, осматривал морщась, и швырял с отвращением, а потом обтирал руку о штаны. Считалось, что Лешка эти отвратные железяки не только грузит, но и сортирует, отбраковывая испорченные. Только дураков нет тащить потом отдельно брак на доработку, и все без исключения заготовки Лешка отвозил к станкам: «Им надо, пусть сами бракуют.»
       
       Он работал и размышлял о том, что «все не так, что ничего не получается, что ничего не складывается, Что ничего не выходит…» Дальше похмельная после вчерашней выпивки мысль не очень продвигалась, повторяя раз за разом, как испорченная пластинка, одну мелодию. Погодя, высветилась в голове новая фраза: «Денег сроду нет.» -- и закрутилась в такт швыряния болванок: «Денег нет, денег нет…»
       
       А их и правда не было, так как полученную зарплату Лешка сначала «обмывал», а оставшиеся деньги пропивал, поскольку не мог остановиться после обмывки, даже на еду не оставалось. Появлялся на работе дня через три-четыре больной и несчастный и снова впрягался в свою тачку. Что он ел, где жил от получки до получки никто не знал, да и знать не хотели, чтобы не обременять себя чужими заботами. Хозяева Лешку прощали, потому что и работник был неплохой, пока не пил, и желающих таскать тяжелую тележку особенно не находилось.
 
       Лешка злобно осмотрел свою работу и понял, что за размышлениями перегрузил. Потянул за дышло, уперся, навалился всем телом и подвыл, разменивая злость на жалость к себе и обиду на всех, пнул по колесу ногой и отправился за подмогой, оставив тачку в проходе.
 
       В цехе начался большой перекур, токари и фрезеровщики оставили станки и закурили вокруг бочки с песком, а в проход въехал и остановился перед Лешкиной телегой автопогрузчик с ящиком готовых деталей. Водитель погрузчика Вован, грузный сорокалетний мужчина, посигналил, но, сообразив, что никто преграду с прохода отодвигать не собирается, попробовал сдвинуть сам – не тут то было – и заблажил писклявым голосом:
-- Какой дурак тут железа навалил? Ни пройти, ни проехать…-- Кто «навалил», он и сам знал, но подшучивать над Лешкой давно стало на предприятии традицией, и Вован не упустил случая. Со стороны курилки сразу донеслось басовитое разъяснение:
-- Это Лешка – лось здоровый. Сила не мерянная.
Работяги захохотали, а «здоровый лось» Лешка, вернувшийся в сопровождении Сереги – грузчика со склада, впряглись и потянули тележку к дальним станкам.
       
       Шутили над Лешкой все, кому не лень, беззлобно, зная его как парня безобидного и готового посмеяться, а что творилось в его душе никого не интересовало. «Блин! Повеситься, пусть тогда…» Точнее, он сначала подумал: «Блин!», вторая мысль: «Повеситься», а вот третья: «Пусть тогда…» — дальше этих слов так и не оформилась, потому что больше двух мыслей одновременно Лешка не осилял.
       
       Пока разгружался, похмельная вялость начала отступать. «Влегкую» привез остатки заготовок, а тут и обед. Есть уже хотелось, но пришлось обойтись чаем: сахар и чай покупались в складчину, и Лешка всегда исправно вносил свою долю с получки, пока последняя еще была в руках. Сладкий чай был гарантирован. И Лешка начал успокаиваться. Покурил на воздухе, в цех вернулся, заготовки потаскал. Сначала руками, потом опять тачкой.

       Остановился послушать песню станков.  Приткнулся к колонне, закурил, глазами вполприщура на токарей поглядывая, сравнивая звук станка и характер его хозяина. У мощного Сереги -- борца греко-римского шпиндель, бешенно вращаясь, подставлял грубо деталь под резец, выл, стонал, ухал, сверля и режа, выплевывал иззубренную толстую стружку;  Петр Владимирович вечно усталый отец двух многодетных семей ровно, спокойно, привычно,  выполнял проход за проходом, небрежно сбрасывал готовые детали, буднично продвигаясь к неизбежному, закономерному, слегка надоевшему финалу.

       Лешка перевел глаза на мощного токарного "немца", за которым священнодействовал двухметроворостый красавец Макс, и невольно двинулся вперед. Шевеля губами, Макс, пристально вглядывался в кончик резца, нежно трогал и вращал двумя пальцами ручки суппортов; прислонял резец к детали, и теплое железо, теряясь под упорным взглядом, начинало утробно бормотать, изливаясь волнистой радужного спектра стружкой, раскрывалось, блестя влажно, готовясь к новым прикосновениям.

       "До-, ре-, ми-... До-!" -- зазвучали в Лешкиной голове и оформились в мелодию ноты из, казалось, навсегда забытого школьного сольфеджио. Завороженно взял в руку и поднес к носу стружку  и вздрогнул, внезапно запаниковав:
-- У мастера и стружка красивая. А, Леш? -- Михалыч подкрался, как всегда незаметно.
-- Макс, чертан такой. Музыку на станке играет, -- сбивчиво начал объяснять Лешка.-- Подмосковные вечера. Гад буду.
-- Переработал ты, Леша, -- Михалыч протянул руку и повернул настройку громкости транзисторного приемника на рабочем столе Макса. Музыка зазвучала громче.

       Смущенно и тоскливо Лешка перевел глаза на цеховые часы -- без трех минут. В душу опустилась ночь: ровно в четыре время для Лешки всегда останавливалось и... "ни хрена не двигалось до пяти," окончания рабочего дня. В этот паскудный промежуток мастер умудрялся вместить болванки, которые копились в цеху годами, а на склад унести их понадобилось сейчас; и недоубранную стружку, и недометенные проходы. Лешка  поплелся в каптерку. Выбрал метлу поновей, вышел и привычно проследил, как выпало из груди и разбилось, разлетелось, раскатилось по бетонному полу его изношенное  сердце.

        С четырех до пяти Лешка жил без сердца, всех ненавидя и никого не жалея. Он сметал с пола металлическую стружку, обрывки ветоши, окурки и осколки своего разбитого сердца и мечтал о революции и гражданской войне. Атавизмы пролетарского самосознания поднимали в Лешкиной душе волны социального гнева и рабочей беспощадности к эксплуататорскому классу.

        "Прометая" мимо сверловшиков, вскинул голову от донесшихся полувоплей-полустонов -- друг Петька, протыкая сверлом фланец за фланцем, пел фальшиво, коряво и громко. Три дня назад Михалыч пообещал Петьке платить почасовую на десять рублей больше, если Петька не будет "шалаться" в рабочее время по цеху. Петька три дня не отходил от станка, и вот "запел" песню-просьбу к человечеству не вторгаться в интимное пространство изнывающих от похоти голубей: "Это, блин, сама любовь ликует,
                Голубок с голубкою кайфует."
 
-- Довели человека, сволочи! -- сочувственно скрежетнул зубами Лешка. В обычное время  к мастеру и, тем более, к хозяину, честному парню и работяге, каких поискать, относился Лешка с большим почтением, но с четырех до пяти точно знал, что не задумается спустить курок, поймав "буржуев" в перекрестье прицела.
  -- Ненавижу! -- хотел подумать, но сказал вслух Лешка, и застучало в голове в такт взмахам: "Ненавижу, ненавижу, ...вижу!" 
       
      Равномерые взмахи метлы по проходу успокоили и примирили с жизнью. Вскоре совсем разошелся и даже обрадовался, когда в голове оформилось: «А пусть их.» Почти смело зашел в бухгалтерию, и повезло – кассирша одна сидела. Попросил сто рублей аванса – дала.

      А в голове только одна мысль: «Не обмывать!». Или это были две мысли – отдельно «не» и отдельно «обмывать». Какая выпадет?