Чужое лицо

DE MORTUS AUT BENE AUT NIHIL

Восточная Европа, утро… Затерявшееся среди лесов и полей где-то на земле место, уже не Россия, но еще и не Европа, так…Польша. Белый снег на головы столпившихся… Холод. Мрачное небо, тяжелые тучи, бледные некрасивые лица, бесцветные усталые глаза. Серость. Католический собор. Площадь. Мерзнущие на морозе люди в ожидании…смерти. Черный крест над площадью с примостившимся на нем вороном, темный мрак средневековья над местностью. Далекое и совсем не наше прошлое. Чужая, но от этого не менее реальная человеческая история. Стынущая в венах кровь…теплая. Необъяснима по смерти тоска человеческая. Жуть вокруг и красота природная. Черный омут и воды реки темные… Дотянуться все хотим…до вечности.
Тихий городок в кругу адовом, люди серые и площадь круглая. Собор беленький, деревянный столб в центре площади, еще целенький…стоит, не качается, не огнем, живым пока еще теплом привязанной к нему грешницы согревается. Дрожит несчастная от холода, от страха вся извивается, молитву шепчет и со всеми ими там внизу…прощается. Человеческое скопище глупцов вокруг… потешается. Чуть в стороне от площади куча мусора: какое-то ветхое тряпье, сваленное в кучу, изношенные башмаки, гнутые остатки каких-то ржавых светильников давно уже свое отслужившие и выброшенные за ненадобностью на свалку, всякая другая рухлядь и…почти целый еще с виду табурет, тут же приспособленный одним предприимчивым, чуть глуховатым и слеповатым дедком в какой-то хламиде под свою худощавую задницу. Кто успел, тот и съел! Старик близоруко и довольно щурится, пытаясь хоть что-то разглядеть и услышать в окружающем его мире, но тщетно: видит все какие-то только темные, опять же на сером фоне пятна вокруг и слышит только непонятные далекие голоса из неоткуда. Иногда из чужого мира доносятся до него и отдельные слова из толпы, и даже целые неразборчивые фразы и предложения, но зря, смысл их до него все равно через его глухоту не доходит, тут же сливаясь в его приплюснутой тяжелой жизнью голове в гулкий и бессмысленный шум, вкупе с размытым изображением, по сути и образовывая в ней ту самую муть, в которой он один только и барахтался. Искаженное пространство… У каждого оно свое.
Тут же рядом с ним валялось еще и старое разломанное колесо от повозки, накрывающее собой старый ножной костыль с оторванными ремнями—еще один печальный фрагмент чьей-то безрадостной жизни, скорее всего уже последний. Остроконечные крыши, темнеющие в домиках окна, некоторые открыты и все те же, все те же в них безрадостные лица, лица, лица… Пятна, пятна, пятна…Да и чему, собственно, было радоваться этому полуслепому и полуглухому убогому, что нынешнее утро снова голодным встретил, вонючим и… Точно так же и остальным, вполне зрячим и адекватным порой даже и не догадывающимся, что давно уже катящимся с тупой упертостью кретинов по нарастающей вниз, назад, навстречу… Валяется сломанное колесо с телеги, криво щурится старик, застыла толпа в ожидании. Кино снимается…
Вот и палач собственной персоной в своем колпаке в кадре появился, один из тех, какими мамки своих детей на ночь пугают. Появился, и толпа тут же ожила, зашевелилась и закачалась, что к своему великому удовольствию гордо восседающий на покосившемся стуле престарелый бродяжка тут же сразу же и почувствовал, нутром почувствовал, а не увидел и не услышал. Улыбнулся коряво, вот наконец-то хоть что-то, но стало происходить и на этой промерзшей до мозга его костей площади, сплюнул. Чутье его не подвело, и вскоре многочасовое прозябание на осеннем, почти зимнем уже холоде должно было по его нехитрым прикидкам точно увенчаться успехом. И он не ошибся, прикрыл свои слезливые, один зрачок черный, как у всех, другой белый, как только у него одного, глазки, обхватил себя сильно руками и…замер. Действительность… Кому она к черту нужна, эта плюющая на тебя когда ей захочется мачеха. Старик тяжело вздохнул, засовывая руки еще глубже в карманы, прикрыл устало глаза. И вот ты уже и здесь и не здесь, да хоть в покоях самой королевы, а что… если и сам король! Старик противно скалится, но глаз по-прежнему не открывает, стараясь еще хоть немного насладиться только что придуманным мгновением. Но хоть так, чем вообще никак, ведь с открытыми-то глазами лица своей королевы-красавицы он никогда точно не увидит даже если и очень близко приблизит к ней свою сморщенную рожу, что уже само по себе сомнительно. Медленно проезжает мимо карета, запряженная четверкой вороных, прохрипели с паром из ноздрей лошади. Цокот копыт сначала, звон падающей в его шапку монетки в конце. Вот и еще один день, слава тебе Господи, уже почти прожит, бормочет он своими мерзкими губами себе под нос, сегодня я уже точно не умру с голоду.
А на площади тем временем представление в самом разгаре. Инквизитор на глазах у сотен столпившихся подносит пылающий вовсю факел к куче сухого хвороста, аккуратно, веточка к веточке, сложенного под ногами у оцепеневшей от ужаса, все еще не верящей в творящееся вокруг нее безумство, привязанной к столбу грешницы и… театрально так, играет на публику, застывает. Неужели помилует, замирают все вокруг в ожидании. И правда, сердце юного создания на куче хвороста тоже замирает в тревожной надежде. А и в самом деле, почему она, как, вообще такое могло случиться, что именно ей досталась в этом дьявольском представлении эта проклятая главная роль? Несчастная непонимающе обводит взглядом присутствующих, но никого не видит, даже своей, почти обезумевшей уже от горя, слегка покачивающейся в первом ряду из стороны в сторону, матери. Все будет хорошо, доченька, шепчут пересохшие губы той, все будет хорошо. Бог тебя любит… Пелена перед глазами, вакуум в сознании, слышала бы ее дочка, послала бы точно куда подальше со своим Богом. Все будет хорошо, куда уж лучше, огню всегда достается все самое лучшее. Старухи и дурнушки тоже горят, но большей частью гниют в земле, некоторые с отрезанными ушами и носами, так что этой юной ведьме и в самом деле еще повезло, что ее девственность и красота досталась, сейчас достанется только костру, а не этому корректировщику действительности внизу с факелом. Рука с огнем, дарующая ей ад на мгновение замирает, и их взгляды встречаются. Не помилует, читает она в его глазах, не помилует… Тогда почему медлит, не понимает она, зачем издевается надо мной, хочет продлить свое удовольствие, свое торжество силы над слабостью? Всего-то еще одно какое-то мгновение, подаренное вечностью обреченной перед смертью. Сейчас бросит тот свой факел к ее ногам, словно букет ненужных уже никому роз, и все закончится.. Валяется недалеко колесо от телеги... Всего-то одно какое-то мгновение, но как и этого до издевательства малого иногда оказывается до безумия много…
Качается под мутными небесами крест, штукатурка сыпется, кирпичи падают. Земля идет трещинами, все рушится…В образовавшуюся пропасть все летит к чертовой матери. Темнота забирает зрение, глухота — собственный голос, невидимая, но всегда присутствующая рядом смерть—все остальное!
Но нет, продавшая душу дьяволу ошибается, заблуждается юная грешница, и ее убийца очень даже хорошо это знает, внимательно всматриваясь в ее чистые, совершенно уже без проблеска всякого сознания, неподвижно уставившиеся на него красивые глазки. Это еще не смерть… Это всего лишь бездна над ней потешается, окунув в черную дыру времени, успокоив иллюзией отсрочки от вечного, неизвестно зачем подкинув в самый последний момент несчастной надежду на будущее. Красный колпак на голове, умные и совершенно бесчувственные глаза в прорезях. Сейчас он просто ждет, когда его очередная миллион первая очаровательная жертва, которую он сейчас безжалостно приносит этой самой Всемогущей Бездне, очнется, и тогда он, не медля больше не секунды, и поднесет к ее голым пяткам этот спасительный для всего человечества язык пламени. Усмехается где-то в небесах дьявол…
Но это все еще впереди, до этого еще дожить надо, а пока… А пока вечность подарила этой несчастной ночь и еще рваное небо над головой. Всего-то минута времени, а как бесконечно много, еще целая чья-то жизнь взаймы. Тихие, нависшие над самой землей тучи и еле шевелящие своими сонными лапами вдоль проселочной дороги ели. Живи, наслаждайся, но хоть так… Осколок луны вместо фонаря освещает своим жутким светом не менее жуткую, совершенно незнакомую местность. Где-то рядом над головой гулко заухал и пролетел филин, сова может быть, ворона… Испугалась, споткнулась и полетела кубарем наземь, уронив поклажу, выругалась. Разревелся громко грудничок, свернутым комочком выкатившийся из корзинки, разбудил своим детским плачем ночку темную, ржавым ножичком полоснув при этом и свою непутевую мать по сердцу.
—Не плач миленькая,—запричитала та, испуганно оглядываясь, чтобы не дай Бог, кто не услышал,—не плачь славненькая. Испугалась я, летают тут всякие, споткнулась, вот и упала…—сверток снова в корзине, а корзина в руках, темный путь продолжается.—Да замолчи ты, не ори, всех зверей разбудишь,—бросает зло она в сердцах свертку, не в силах терпеть дальше его захлебывающийся рев, в ночи особенно громкий и далеко разносящийся меж деревьями, усаживаясь при этом прямо на сырую землю под дерево и расстегивая нервно на груди блузку.—Сейчас накормлю, не ори только… Сколько ты сосать можешь, и двадцати минут не прошло, как целую сиську выдоила.
И еще почти час по узкой лесной дороге вглубь леса после этого, сбивая ноги о кочки и проваливаясь в лужи. Можно было оставить ребенка и здесь где под кустом, но ноги сами почему-то несли все ее дальше и дальше, и никакой страх на них почему-то не действовал. Откуда-то спереди послышался приближающийся шум мотора и вскоре, только-только спрятаться и в придорожных кустах и успела, мимо, переваливаясь с колеса на колесо, протарахтела «Нива», вырывая из темноты своими рыскающими по сторонам и вверх-вниз яркими фарами жизненнонеобходимое пространство для движения, для своего движения, не для ее… Надо же, вот даже марку автомобиля в темноте определила не задумываясь, а в реальность происходящего так и не поверила. И снова дорога, ухабы и лужи пока лес не закончился, а вместе с ним и все страхи. Поле… Еще сколько-то времени в промокших насквозь кроссовках по раскисшей грязи к черному дереву, корявым силуэтом темнеющем вдали и скоро уже можно будет возвращаться обратно. Все скоро закончится…Можно было, конечно, оставить грудную кроху и на остановке шоссе с записочкой в корзинке, но побоялась ненужных свидетелей. В лесу же бросить уже сама не решилась или не захотела, здесь просто по-матерински уже стало жаль ребенка, хотя какой к черту она была этой крохе матерью, если честно… И вот сейчас, добравшись, наконец, уже до этого дерева, ночным истуканом возвышающегося посреди поля, она ясно давала себе отчет в том, что если немедленно и сейчас же не избавится от этой проклятой, всю ей жизнь исковеркавшей корзинки, то не избавится уже от нее никогда!
—Прости, дорогая,—бормочет она, прерывисто и хрипло дыша, подвешивая корзинку с ребенком на сломанный сук мощного дерева,—молоко кончилось, и кормить мне тебя больше нечем, моя милая, вот так-то…От лесного зверья я тебя уберегла точно. Хотя…что может быть страшнее зверя-человека и, честное слово…—она нервно дернулась.—Так что ты немного, девочка, потеряешь, если до следующего рассвета вдруг и не дотянешь. Совсем немного… Просто уснешь и не проснешься, и совсем это не больно.
Сказала это и ушла, и даже не разу не оглянулась, стараясь вообще ни о чем не думать. Не она первая, не она последняя, жизнь такая… Слезы жалости на глазах к себе, к ребенку, лучше уж и в самом деле в костре плавиться, чем вот так…
И ушла, и оставила в темном поле свое дитя на погибель, но… Но через пол часа снова вернулась и принялась стаскивать с сучка ненавистную корзинку. Рванула на себе блузку, снова грудь наружу, несколько отлетевших белых пуговичек в стороны. Ребенок уже охрип от крика и теперь жадно приник своими пухленькими губками к теплому, живительному соску матери. Неужели одумалась? Руки прижимают теплый комочек к сердцу, нет, конечно… Просто мать на какое-то время пересилила в ней стерву, вот и все. Вот и все…
Уже светало, когда ребенок насытившись, наконец, заснул, так славненько засопел своим крохотным носиком в две дырочки, что… Да, не каждое материнское сердце способно такое выдержать, далеко не каждое. Девица еще немного подумала и, решительно сняв со своей шеи крохотный, но далеко не дешевый крестик, нацепила его на детскую шейку дочери, здраво рассудив, что зверью он ни к чему, а этой несчастной, если конечно, выживет, может и пригодится. Самой не помог, так может хоть ребенку поможет.
—Прости меня,—шепчет она и нежно целует свою дочку в лобик, прощается, —на небесах встретимся…
И все, и ничего больше… Какое-то непонятное далекое будущее, требующее сегодняшней расплаты, сама уже на костре и пламя факела под ногами. Кошмарная ночь сменяется не менее кошмарным утром, бредовый сон продолжается. Приговоренная в отчаянии рыдает, если бы и в самом деле все это было только сном, если бы только… Но нет, это не сон, и она сама—самая настоящая ведьма, а ведьмы, как известно, все должны гореть в огне! Вот она сейчас и сгорит. Палач своего дождался, скрытая от всех ухмылочка под колпаком. Все вокруг нее сегодня то и делают, что ухмыляются, только она одна плачет. Сначала нереальное то, теперь вот более чем реальное это. Ужас в ее глазах и спокойствие в его, молись дитя, все мы смертны, только грехи наши вечны. Молись и…может быть Бог над тобой сжалится, смири гордыню, признай себя виновной, ведь теперь же ты знаешь, за что умираешь.
— Да пошел ты…—и презрительный плевок в его сторону.— Я проклинаю тебя, чудовище, и все твои поколения вместе взятые. Триста лет будите за мою жизнь расплачиваться и все равно до конца не расплатитесь.
—Замолчи, нечистая,—инквизитор пятится, но совсем не испуганно. Чего ему бояться, ведь он очищает грешную землю от скверны. Секунда и вот уже треск первых загорающихся сучьев смешивается в ушах столпившихся с истошным воплем несчастной. Сизым змеем вокруг дергающегося, пытающегося вырваться из веревочных пут тела, обвивается едкий дым, ползет той в глаза, в рот, в ноздри… Первые язычки пламени начинают осторожно лизать пятки мученицы. Средневековье… Вот и еще одна ведьма на костре жарится.
Соборная площадь покрыта снегом, снег же и на черепичных крышах домов, чернеют на фоне серого неба только два соборных шпиля, да католический крест между ними. Хлопья снега падают и падают на головы собравшихся. Холодно, ледяной ветер пронизывает насквозь, рвет волосы, но кто это сейчас чувствует? Избавляется от скверны церковь, веселиться дьявол… Сегодня его день! Вознесся крест с черным вороном над площадью. Ведьму сжигают… Вопит, проклиная всех, на костре обреченная, и вопль ее проклятия кружит над оцепеневшим сборищем уставившихся, тысячами жадных глаз ее пожирающих. Гори проклятое отродье! Дети на плечах родителей, чтобы тоже полюбовались, бабы впереди мужчин. Дамы с господами отдельно. Одна высокопоставленная особа наблюдает за всем происходящем и вовсе из свое шикарной кареты, закутавшись в теплые меха. Брр, какой ужас, нервная судорога передергивает ее изящное личико, но…интересно. Праздник—всегда интересно, пусть даже это и праздник смерти. Лучшая подруга горит, что ж …сама виновата, променяла ее на какого-то там…Красотка устало прикрывает глазки, видит Бог, она этого не хотела. Не знает она, откуда взялся мешок с черной обезглавленной курицей у той в спальне, не ее рук это дело. Жаль, конечно, подружку, но, аристократка томно вздыхает, значит, судьба такая. И чего этот палач медлит, возмущается она, только людей морозит. Столько времени зря потеряла. Но ничего, тут же утешает себя она, скоро все это уже закончится, и она вернется в свой замок, где ее уже ждет теплая, приготовленная специально для нее ванная и чудненькая жизнь с наслаждениями и удовольствиями продолжиться. Все-таки как приятно, улыбается она про себя, когда все так и стелится к твоим ножкам, как все-таки это замечательно…Медленно поворачивает голову в ее сторону палач, смотрит, смотрит… Леди нервно задергивает в своей шикарной карете шторку. Уставился…
Падает в обморок седая, с растрепанными волосами старуха. Просто перестают держать ноги, и она тихо и очень мягко опускается сначала на колени на снег, а затем уже и заваливается навзничь на спину. Старухе лет сорок, даже меньше, ее дочери на костре шестнадцать. Руки раскинуты в стороны, по снегу длинные, спутанные в неопрятные узлы, волосы. Белый снег, бледное серое на нем лицо, слегка приоткрытый в мертвом проклятии рот. Большущие черные зрачки, обращенные в последней мольбе к небу о справедливости, застыли в удивленном непонимании, что так ничего и не получили. Несчастная, свихнувшаяся на горе, и сорока нет отроду, старуха. Умерла, никто и не заметил. Только черный ворон, наверное, который уже к этому времени слетел с креста к покойнице вниз и сейчас, сложив на спине свои черные крылья, уселся ей прямо на лицо, впившись своими острыми когтями той прямо в глазки. Странно, но и это более чем незаурядное событие, тоже так и осталось незамеченным. Все другая смерть затмила…
DE MORTUS AUT BENE AUT NIHIL…Кричит палач, и крик его грозным предупреждением разноситься по площади, попробуй кто не услышать. О мертвых или хорошо или ничего! Корчащейся на костре достается «ничего», ей даже куска земли за оградой кладбища не достанется. Все предельно ясно и понятно, особенно это «ничего», ведьма должна гореть в огне, чтоб и пепла от твари на земле не осталось, все с языками пламени вознеслось бы сначала к небу вверх, а оттуда сразу же низвергнуто в самый низ, в ад, в преисподнюю, где и гореть ей, корчиться вечно в огне с синим пламенем. Поэтому и костер, потому и пламя, что по-другому с этими слугами тьмы просто нельзя, правы были древние, иначе ведь от них никогда и никаким другим способом не избавишься. И палач тоже был прав, посредством факела которого сейчас и вершилось правосудие. Палач всегда прав…Палач снова смотрит внимательно на шикарную карету, пытаясь пока что еще только взглядом добраться до той, что за шторками. Горит костер, полыхает пламя, очищается от скверны земля грешная. Готовиться место для будущего праздника. Кто следующий, уж не та ли, что сейчас в карете в свои теплые меха кутается?
Хрипят кони, кучер с козел легонько стегает их по вздрагивающим крупам хлыстом, подергает чуть на себя поводья, запряженная четверкой рысаков карета очень плавно снимается с места. Костер пылает уже во всю мощь, и криков ужаса больше не слышно, не видно в пламени больше и казненной. Отмучалась бедная, расплатилась со всеми за обезглавленную курицу под кроватью. Одним злодейством на земле больше, одной меньше…Какая разница, если это не касается тебя лично!
Уезжает карета, вскоре начинают расходиться и остальные. На площади остается только нищий старик на своем табурете, дымящееся еще кострище да труп бедной матери, которой повезло умереть раньше дочери. Падает на головы снег, кружить продолжает пепел, тот же снег с виду, пока еще в воздухе, только что не искрящийся…
Выпущенный из когтей ворона падает на землю крохотный на золотой цепочке крестик, что хотела мать перед смертью нацепить дочери на шею, но так и не сумела. Красиво так падает… Нищий встает со своего места, цепляет на культю костыль, он и без ремней неплохо держится, ковыляет корявой походкой к кострищу, костылем начинает разгребать пепел. Долго роется, очень долго, пока и не находит то самое, ради чего, собственно, сюда и притащился. Да, скалится он неизвестно чему внутри себя своей жутковатой, отвратительной ухмылочкой, сегодня и в самом деле его день. Гнилые зубы, вонь изо рта, примерзший плевок к щетине.
Падает на карету серый снег, оседает на землю белый пепел, стоит перед глазами чужое уже лицо сожженной. Свое собственное… Несутся где-то далеко уже отсюда, от этого проклятого во всех отношениях места по дороге к своему замку лошади, улыбается чему-то своему в карете обреченная уже на смерть красавица, эта ли, другая, палачу без разницы — ведьма…

ВЕДЬМА и ПАЛАЧ

       ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Иллюзия и реальность всегда идут рука об руку.

ТОМАС ГИФФОРД

1

Вы прослушали первую часть рассказа Юлии Снег « О мертвых или хорошо, или ничего», текст читала… Короче, радиопостановка закончилась и пошла всякая рекламная муть после нее, чего мой приемник уже не выдержал и заткнулся, причем в самом прямом смысле этого слова. Но и черт с им, не расстроился я, все равно собирался менять это старье на новое, сломался, так сломался. Спектакль еще этот. Юлия Снег…


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...