Птицы на панели

Птицы на панели (опубл.)


Панель... Панель... Что это за панель такая...
Лена ехала в троллейбусе. И размышляла о том, что же это такое – панель. И как ей надо там себя вести?
Ведь она ехала именно туда.
Впервые в жизни.
На троллейбусе.
Нарядная, при макияже.
Дома она долго собиралась: что одеть? Юбку, леггинсы? А может, платье? А лифчик нужен? А трусики? Или белье у «них» не принято вовсе?
– Вот дура, – думала она о себе.
– Дожила до тридцати годков, а ничего об этом не знаю. И как себя вести? И к кому подходить? И что вообще надо делать, чтобы снять мужика? Юбку приподнять? Плечом повести? Подмигнуть? Или просто стоять и ждать, когда тебя выберут? И подойдут сами?
– Ох, и чушь лезет в голову, – подумала Лена.
Это только в кино девицы так подманивают мужиков.
Богатых мужиков.
А как это делается в жизни – она не знала. А ей тоже надо было подманить мужика. Именно богатого.
У нее ведь двое детей. И мужа нет. И без работы осталась. Сократили.
Сейчас все возможно. В стране советов возможно и не такое. К экспериментам попривыкли за семьдесят- то годков.
По профессии Лена была биолог, а еще точнее – орнитолог.
Птицы – вот ее страсть, и любовь, и забота.
И сама она – как птица. Только на привязи. Взлететь так хочется, а ноги спутаны. Безденежьем, кастрюлями, пеленками, школьными тетрадками, уроками...
Работала Лена на опытной станции, содержания которой обходилось, как говорило начальство, в копеечку.
Постепенно сокращали «кадры»...
Я, автор, произношу это слово с содроганием. Так бездушно говорить о людях могут только в нашей стране.
А сколько еще омерзительных названий придумано для нас – штаты, массы, человеческий фактор. И уж совсем унизительное – человекоединица.
Такой человекоединицей была и Лена.
Сначала ее жалели – мол, разведенная, двое детей на шее. Трудно женщине. Но дошла очередь и до нее. И ничего уже не остановило.
Подумаешь, разведенная – сейчас сплошь да рядом. И дети у всех. Так что, Елена батьковна, будь добра, увольняйся по сокращению штатов.
Ну, выплатили ей какую-то сумму, которая истаяла на глазах. Старшей дочке купила новый портфель да кое-что из одежды. А там и малышу обновки понадобились. Денег едва хватило на самое необходимое. Даже побаловать детей ничем не смогла.
А муж Лены – как в воду канул.
Спился мужик.
Пропал.
А когда-то был нормальным парнем. Тоже, кстати, биолог. Звезд с неба не хватал, но и не хуже других был. Но пристрастился к водочке. И понесло по ухабам.
Падать легко.
Это вверх идти, над обстоятельствами подниматься, над собой расти – сложно. А чтобы падать – никаких усилий прилагать не надо. Лети себе в тартарары – только свист в ушах.
А после развода он и вовсе куда-то пропал. Какие там алименты... Лена не знала, жив ли он вообще? Или уж сгинул где-нибудь в канаве? Да лучше бы уж сгинул. И вовсе никогда и ничем о себе не напоминал.
Как с ним жила – вспоминать страшно. Про бессонные ночи говорить не хочется – и так понятно. Но что видят и терпят жены алкоголиков – тема отдельная.
Жены алкоголиков – особый психологический тип.
Лена не была злопамятной, но как забыть тот кошмар, в котором она жила столько лет?
Сначала она ждала мужа с работы. Готовый ужин остывал. А его не было.
За окнами темнело. Наступала ночь. Дочка спала. Тогда у них был еще один ребенок.
Лена начинала нервничать: а вдруг, что случилось? Она не находила себе места. Мысли пугали. Его убили. Ударили ножом. Он истекает кровью. Замерз в сугробе. Захлебнулся в луже. И никто ему не поможет.
Она высовывалась из окна. Затем одевала на себя, что попало, и часа в два-три ночи выбегала на улицу, к подъезду.
Непроглядные ночи пугали какой-то безысходностью, полной безнадежностью.
Хотелось завыть. Бить кулаками в стену, неистовствовать.
Или куда-то бежать, прямо сейчас, в ночь...
Бежать и все.
Но дома спал ребенок – и тогда Лене становилось страшно. За дочь. И за себя.
Она опрометью бросалась домой. И ложилась к дочке. И мгновенно засыпала.
Но поспать ей не удавалось. Приходил он. Пьяный, смердящий перегаром, и еще Бог знает чем. Нес какую- то чушь, требовал его выслушать, угрожал...
Мерзкие сцены продолжались долго. Почти до утра. Потом муж засыпал.
И Лена тоже проваливалась – но не в сон, а в какую-то черную яму. И в течение короткого времени она словно летела. Куда-то вниз. Ниже, кажется, и нельзя было. Но она летела. Вниз.
Вскоре просыпалась дочь. И надо было вставать, заниматься ежедневными делами, идти на работу. И не было, не было сил.
Она превозмогала все – и усталость, и обиды, и болезни, и недосыпания.
Вставала. Шла. И все делала, как надо.
Но жила – на износ.
И так продолжалось долго.
Лена ходила черная как тень. Похудела, подурнела, стала нервной и вспыльчивой. Сияющие когда-то глазки стали смотреть с беспомощным и жалобным выражением. Это невозможно было скрыть, как она ни старалась.
Ее все время хотелось пожалеть. Но жалеть было некому. От нее самой требовали и любви, и внимания, и заботы.
Но однажды произошло чудо. Муж бросил пить. Взялся, что называется, за ум.
И какое-то время они неплохо жили. Лена даже решилась на второго ребенка. И пожалела об этом.
Во время беременности муж запил снова. И страшнее, чем прежде. Теперь перерывов почти не было.
Приходил, когда хотел. Валился в одежде прямо у двери и там засыпал. И начинал сильно храпеть.
Лена с дочкой с трудом оттаскивали его от двери. Было так стыдно перед соседями.
Очень часто жены алкоголиков терпят весь этот ужас именно из-за этого стыда перед людьми. Стараются скрыть шило в мешке. Делают вид, что живут вполне пристойно. В меру, так сказать, счастливо. Ну, дескать, случаются и у них трудности. – А куда от них денешься? Все бывает.
Только люди все видят. Бдительных соседей не обманешь. Чужую жизнь они знают лучше, чем свою.
И когда из их квартиры доносился переливчатый храп – они точно знали – Ленкин мужик пришел пьяный в дугу.
А он совсем терял человеческий облик. Иногда даже испражнялся под себя. Вонь стояла – не продохнуть. И Лене приходилось потом все отмывать и отстирывать.
Она от отчаянья колотила худыми кулачками по ванне. Садилась прямо на пол. Обеими руками придерживала живот. – Словно это было ее спасение.
И ревела, ревела.
А потом начинала стирать.
К обеду муж приходил в себя. Мылся, приводил себя в порядок. Убирал квартиру. Куда-то звонил. Заваривал зеленый чай.
Они садились за стол.
Муж был чисто выбрит. От него пахло тонким французским одеколоном.
Он обнимал Лену. Просил у нее прощения. Целовал руки. Окунал в них лицо. И затихал.
И Лене казалось, что все будет хорошо. И она прощала.
Но назавтра он снова приходил пьяный. И все повторялось снова.
Такую семейную жизнь узнала Лена.
И ничего у нее не было, кроме детей. Да еще птиц.
А потом они с мужем развелись. А теперь вот я работу потеряла. Значит, оставались только дети. Их надо было кормить.

***

Троллейбус был битком набит. Народ тоже куда-то едет, торопится, суетится,– якобы дела важные. А разберись – так половине из этой публики дома сидеть бы надо, а не тащиться куда-то.
От скуки это все. От скуки. Так еще Чехов говорил. И от тупости нашей бесконечной. Придумывают себе дела, вот и тешатся. Жизнь заполняют. А чем? Пустотой. Видимостью жизни.
Ах, черт с ними со всеми. Я вот тоже себя тешу, что все будет хорошо.
Лена медленно произнесла про себя это слово: «Хо-ро-шо»... И чуть не заревела. Прижалась лбом к стеклу.
А за окном, в теплой синеве неба парили птицы...
Веселые, вольные, шумные.
Они летели такой тесной стайкой, что, казалось, задевали друг друга крыльями.
«Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда», –
пришла на ум строчка.
Да, птичка-то не знает. Хотя у нее тоже своя жизнь. А человек от трудов да забот до отчаяния порой доходит.
Когда Лену сократили – то перед ней сразу встал вопрос – чем кормить детей? Где брать деньги? Ну, были кое-какие запасы. Кончились. А дальше что? Ну, взяла она деньги в долг. Истратила. И долг отдавать надо. Чем? Ну, продала кое-что из барахла. А дальше?
У всех горожан теперь огороды. У них и города не было. Его и держать не стоило. Муж вечно пил. А она одна с детьми не справилась бы. Что там говорить...
А родственники и близкие друзья жили все в других городах. Хотя и на них нечего было надеяться.
Знакомых, конечно, пруд пруди, да толку-то... Каждый озабочен своим. И это понятно – жизнь-то нашего российского человека не из радостей, а из проблем. Это в Европах праздник жизни, а у нас борьба вечная.
Недавно в передаче «Что? Где? Когда?» Лену удивил вопрос: почему у французов в ресторанах левая ножка курицы стоит дороже правой? Она, оказывается, мягче, нежнее.
Потрясающе.
У французов от такой сытой жизни уж и зубы атрофировались, что правую (более жесткую) куриную ножку и прожевать не могут?
Эх, вас бы сюда, в многострадальную Россию, которую по привычке так и хочется назвать советской. Потому как в царской России пиетета перед заграницей не было. А было собственное достоинство россиянина, гордость за отечество свое разумное.
Выезжать, конечно, выезжали.
Ну, скажем, подлечиться на водах в Баден-Бадене.
Лекции какого-нибудь знаменитого профессора послушать.
Студеную российскую зиму в теплом Париже пережить.
Мир посмотреть.
Или просто отдохнуть.
И как при этом ругивали да возмущались не нашими порядками. Порой только из-за этого предпочитали дома остаться – в родной, дождливой и прекрасной России.
А мы теперь – народец советский, десятки лет прожившие за «железным» занавесом, дивимся красотам заморским.
Еще бы! Семьдесят с лишним лет нам усердно в головы вбивали одно. Аж с детского сада, с яслей младенческих.
Многие, наверно, помнят из своего счастливого советского детства, с позволения сказать, стишок:

Я сижу на вишенке,
Не могу накушаться.
Дядя Ленин говорит:
– Надо маму слушаться.

Советскими мы и остались. Теперь это называют «ментальность». Господи Боже мой!
А что касается французов – в России они бывали-с. Знают. Больше не хотят. Не всяк в России приживется. Здесь характер особый нужен. Вот потому и придумывают французы теперь себе трудности, вроде, как правую лапку от левой отличить.
А может, так и надо? Может, это мы чего-то недопонимаем своим зашоренным, несмотря на все наше вольнодумство, сознанием?
Может, в этом французском бзике частица уважения человеческого достоинства, а? Как знать, как знать...

***

На правах автора я вновь вторгаюсь в сюжет. И думаю – не без оснований. В конце концов, это действительно! – мое право...
Я даже, если захочу, могу вообще оборвать здесь повествование. Но мне слишком интересна судьба моей героини.
А сказать мне сейчас хочется вот о чем.
Но мне хочется сказать вот о чем.
О том, что мы живем как пещерные люди, вырывая друг у друга кость. Читай: квартиру, машину, дачу, любой лучший кусок. И рассчитывать на чью-либо помощь нечего. Потому как всем – только бы выжить.
В общем, безнадега.
И как бежали из страны после семнадцатого года, так и по сей день бегут. Потому как не нужен тут человек, ну, никак не нужен. – Ни умный, ни порядочный, ни честный.
Подлец уживается с любым режимом. А вот нормальный – не со всяким. И дело даже не в тоталитаризме. И не в отсутствии денег.
Все дело в том, что наш человек бесконечно унижен.
Что там Федор Михайлович с Антоном Павловичем сетовали об униженных – им бы нашу действительность показать. Не стала бы так Божедомка травмировать юного Федю. И царский Сахалин после советской Колымы Чехову бы раем показался.
В царской России было куда падать. А вот нам падать ниже уже нельзя. Просто некуда. Все. Дно. Яма выгребная. Канава сточная. Жижа навозная.
Более, чем наш советский человек – и унизить-то невозможно. Можно сказать, совершенства достигли.
И наши российские умницы вынуждены гнуть свой хребет перед генетическими идиотами и вырожденцами, которые в крови несут страсть к разрушению.
Ведь никуда не делись потомки тех большевистских выкормышей. Они жили. Живы. И будут жить. Потому как почва для них благодатная.
Им, кстати, только в таких условиях вольготно. А свобода для них гибельна.
И только друг с другом они ладят.
А к нормальным людям у них неприятие.
Отторжение.
Чуть ли не на биологическом уровне.
Чуют они интеллигентного человека.
Как незабвенный булгаковский Шариков, помните?
И мстят ему – только за то, что он не таков, как они.
И вот ведь ужас – ну, совершили они переворот. Захватили и растащили все, что смогли.
Ну, так пользуйтесь с умом чужим добром.
Но даже этого они не могут.
Я вспоминаю роман Платонова «Чевенгур». Там есть очень характерный эпизод.
Выгнав законных хозяев, они захватили их усадьбы. Вот ходят они по чужим домам, заглядывают в комнаты, лезут в погреба, дивятся богатству и роскоши господской жизни.
– Надо же, как баре жили. Да что жрали. Да что пили. И дома-то у них большие. И сады ухоженные.
И тошно стало большевичкам.
Стала их одолевать злоба.
Ума хватило лишь на то, чтобы погреба очистить. Да сожрать все, что там было.
А жить все вместе стали – в одном доме – коммуной.
И спали наповал – опять же – коммуной.
Так у Платонова.
А в жизни и другое было. Пострашнее.
Просто жгли господские усадьбы. А хозяев стреляли.
Но не хочу больше об этом. Не могу. И так ясно.
Страшное это дело – плебейство.
Оно по крови передается.
Это уж точно.
И ныне так.
Потому я повторяю: более, чем наш человек – и унизить-то невозможно.
И наши российские умницы вынуждены гнуть свой хребет перед генетическими идиотами и вырожденцами, которые в крови несут страсть к разрушению.
Кто смог – тот уехал. На запад. И едут по сей день. Потому что хотят быть людьми.
Хотят состояться, как личности.
И не барахло нужно нам заграничное, не гастрономические изыски. – Бог с ними.
Мы полезными быть хотим. И хотим что-то сделать для своей страны. Для родины. Но давным-давно убедились, что бесперспективна эта затея. Неосуществима. И не по нашей вине.
Просто мы не нужны. Но не родине своей. Государству. Это понятия разные.
А не нужны именно потому, что слишком радеем за отечество свое – убогое и прекрасное.
Государству нужно покорное серое быдло. Его можно бесконечно унижать – пайками, карточной системой, жизнью впроголодь, отсутствием жилья до самой пенсии, бесконечными бюрократическими пинками.
Как бесценный документ эпохи храню я талон, выданный мне лично где-то в году 1990-м. Талон этот позволял мне получить 1 (один) кусок хозяйственного мыла. На квартал.
Какая чуткая государственная забота. Чтобы я не завшивела за эти три месяца.
И еще немного личных воспоминаний. И тоже грустных.
Однажды на работе мне выдали опять же – кусок того же вонючего мыла. Выделил профком.
Я до сих пор не знаю, как к этому относиться.
Наверно, этот кусок нужно было накрыть стеклянным колпаком. И рядом поместить тот бесценный талон. И в музей это, господа.
Как образчик государственной щедрости. И показатель совковой культуры.
В наше цивилизованнейшее время.
Расскажите об этом какому-нибудь американцу. Или европейцу.
Было это совсем недавно – в начале 90-х годов. В старинном русском городе Рязани. В 180 километрах от первопрестольной.
Кстати, выпускается ли такое мыло за рубежом?

***

Но странное дело – быдло порой и не видит, как их унижают.
А уж как благодарны-то бывают – за милость хозяйскую. Не знают, как выслужиться. Куда лизнуть.
Помните у Некрасова:

Люди холопского звания –
Сущие псы иногда.
Чем тяжелей наказание,
Тем им милей господа.

Что же касается мыслящей интеллигенции – она несчастна была всегда. От сознания собственного несовершенства. От мировой дисгармонии.
И всегда она жила высокой духовной жизнью.
Потому теперь запад и процветает, что лучшие наши умы там остались.
Даже примеры приводить не хочется. Это уже притча во языцех.
Я уж не говорю о литературе и искусстве. Здесь сплошь русские имена.
Замечу лишь, что любой российский писатель, вроде Крестовского или Дружинина, гораздо выше, глубже и духовнее любого западного литератора.
Разумеется, и у них есть свои вершины. Это понятно. Но я толкую сейчас не о них.
Но так, как болит мятежная русская душа, – не болит ни у кого на свете. И разве можно мне возразить?
Россияне мы. И всегда всему миру тон задавали.
Ах, Господи, истинно – мы блаженные.
О пользе для отечества мечтаем.
И по сей день так.
Ан не понимаем, что нет отечества-то нашего. Подменили его советской системой. Каким-то перманентным кошмаром.
Можно не согласиться со мной.
Есть Отечество. Конечно, есть.
Только страшно оно больно.
И потому еще более помочь ему хочется. Но не дают.
И потому, именно потому мы бежим.
Из своей страны.
На чужбину.
В надежде, что состоимся там.
А потом вернемся.
Со старой надеждой – помочь своей России.

***

И когда это племя варваров, это отребье нам запальчиво говорит:
– Да кому вы там нужны?
Отвечаю вам:
– Мы-то нужны. Мы везде нужны. Это вас, как чумы, весь мир боится.
Помните у Ходасевича:

В кольце безумствующих гадин
Стою потерянный и голый...
Навеки сердца клад украден.
Я слышу хохот их веселый.

Мы-то нужны. Мы только стране своей не нужны. Вот в чем беда.
И по сей день так, господа мои хорошие.
Страшно жить в моей России.
В России только умирать хорошо.

***

Dixi. На этом я оканчиваю свое отступление от сюжета.
Но как знать – что будет дальше? И что еще продиктует авторская воля...

***

Когда в доме Лены кончилось еда, просто еда, – любая, вроде лапши или картошки, – ее охватил ужас.
Перед жизнью.
Страшило даже не будущее. Его вроде и не были вовсе. И уже не могло быть.
Страшило настоящее. Вот эта реальность.
Отключенный холодильник. Пустые полки в шкафу. В стеклянной банке желтели остатки гороха. А рядом лежал мешочек с птичьим кормом – раньше она держала волнистых попугайчиков.
Лена пошла к соседке, попросила взаймы немного денег. Сходила в магазин и купила пакет молока, хлеб и баранки.
И вот когда дочка налила в тарелку молока и накрошила туда баранки – Лена не выдержала. Она закричала на детей, что они сволочи, что они вместе с их папашей испортили ей жизнь, что они нищие не по ее вине...
Лена кричала. И плакала. Дешевая тушь обильно потекла с ресниц по щекам, превращая лицо в страшную гримасу.
Заплакал сынишка, заплакала и дочь. Что-то надо было делать, остановить этот кошмар, эту истерику.
– Детки мои, детки мои, – забормотала Лена, обнимая плачущих детей.
– Ну, все, все, успокойтесь. Это я виновата.
Они и не поняли, что случилось с матерью, чем вызваны ее неожиданные крики и брань.
Вечером Лена, уложив детей спать, долго не могла уснуть. Да, да, да, надо что-то делать, как-то изменить жизнь. И самой измениться.
Ну, во-первых, не срываться на детях. Это главное.
Понятное дело, что ее крик – это попытка защититься от абсурда и хаоса. И страха перед жизнью. Но дети этого не понимают. Не могут пока еще понять. Они хотят видеть маму другой.
Она должна быть их защитой. И опорой. И любовью.
Но так нужны деньги. И хорошая работа. Люди же как-то устраиваются, не пропадают. Вон ее приятельница Ирка – тоже разошлась с мужем, И тоже с ребеночком осталась. А недавно встретила ее на улице – выглядит уверенно – деньги, видно, появились. И одета роскошно. И даже цвет лица изменился.
– Что так похорошела? – спросила ее Лена.
– Спонсора нашла, – отвечает приятельница. – И меня содержит, и девку мою. И в кармане теперь всегда – половина моей зарплаты.
– А кто он?
– Бизнесмен.
– А сколько ему лет?
– Вот дура, ты лучше спроси, сколько у него денег...
Приятельница расхохоталась и продолжила поучительно:
– Сейчас все бабы так и живут. Неплохо, конечно, если мужик есть и чувство к нему, какое-никакое. Но это редкость.
Да и силы на него нужны. Ему же нет дела, что ты работаешь весь день. Ему нужно, чтобы у тебя глазки блестели, и чтобы ты его хотела всегда.
А тут попробуй – изобрази оргазм, когда кошелек пустой и ты думаешь, чем ребенка кормить...
Лучше всего старый богатый импотент. Ты ему имидж создаешь – такая молодая красивая женщина рядом. Вроде как и его мужское достоинство в порядке. А он тебе за это отстегивает, чуешь? А ему и не надо много. Ну, подумаешь – трахнет тебя раз в месяц, если еще встанет.
Главное – ты с ним на людях показываться должна, в ресторациях рядом голыми ногами сверкать. Изображать из себя светскую львицу, якобы ты – такая избалованная женщина. И роскошь тебе привычна. А стирка и посуда неведомы. Боже упаси...
Но проблемами своими ты спонсора загружать не должна. За это он тебе платит. Деньги есть – вот и решай проблемы сама.
Спонсору хочется, чтоб весело было. Жизнь – праздник, Ленка, соображаешь? Шампанское, шашлычки, цветы – фейерверк.
В, общем, я понимаю, что это чистое бл...во. А что поделаешь?
– Но это же ужасно, – прервала ее Лена.
– Ужасно. Может, и так. Зато я теперь не думаю, на какие деньги ребенку яблоки купить.
И мимо бананов не пробегаю сломя голову.
Я – покупаю.
И кто меня осудит?
И кто скажет, что я не права?
Ребенок ест витамины. А мама за эту возможность спит с чужим дядей.
Да они вообще все чужие, эти дяди…

***

Пошутили, посмеялись. И разошлись по своим делам.
– А может, она и права, – подумала Лена. – Может, тоже спонсора найти. Хоть дети сыты будут.
Она обняла их в темноте. Лена привыкла с ними спать. Говорят, это даже полезно.– Дети, которые спят с родителями, меньше болеют и психически более уравновешены.
А для нее самой ощущать рядом мягкое тепло родного тельца было наслаждением.
Дети – это единственное, что было у нее в жизни.
А профессионально она не состоялась – это понятно. Ее птицы никому не нужны.
Она всегда чувствовала с ними тесную связь.
Рядом с домом находился небольшой пруд. Странное дело – над ним всегда кружились чайки.
Они носились над водой, изящно рассекая влажный воздух. И Лена любовалась ими из окон своего дома.
Чайки под окнами городской квартиры. Это было необычно. Красиво.
Но почему-то грустно.
И немного обидно.
За чаек.
Птицы казались вестниками других, более совершенных миров. Там знают, что такое душа. И как она может болеть.
Там ценят духовное богатство. И на земные радости смотрят снисходительно.
Как-то Лене на глаза попалось стихотворение:

Грустные цветы на окнах.
Стекла сильно запотели.
На деревьях черных, мокрых
птицы в сумерках присели.

Как бродяги эти птицы,
эта голубая стая.
Отчего им не летится
в теплые края, не знаю.

И каким теплом согреты
и какой подвластны силе?
Может, в давешние леты
мы с тобою ими были?

И летали по-над миром,
суетою не прельщаясь.
Помогали слабым, сирым
и бесцельностью не маясь.

А теперь друзей в тревогах
забываем ненароком.
И на жизненных дорогах
умираем одиноко.

Грустные цветы на окнах.
Стекла сильно запотели.
На деревьях черных, мокрых
птицы в сумерках присели.

И Лена подумала, что жизнь птиц более совершенна, чем жизнь людей.
Казалось, сюда, в наш мир они залетели случайно.
А может, напротив – с великой целью.
Напомнить нам, что где-то под лазурными небесами есть другая жизнь – вольная, простая, мудрая.
И что здесь, на этой самой земле, в это самое время, мы должны отработать и выполнить предназначенное только нам.
И как бы ни была трудна наша земная жизнь – каждому дано по его силам.
Сверх наших сил Господь не посылает.
И что бы мы ни делали, чем бы мы ни занимались, цель одна – духовный рост. Путь к звездам. К мудрой простоте. К истине.
Но жизнь Лены, как и жизнь многих женщин, была с ежедневными заботами о хлебе насущном.
И хоть Господь Бог эту заботу поручил мужчине, видно, что-то сломалось в мире.
Нарушилась вселенская гармония.
И женщина стала выполнять чужую работу.
Почему это случилось?
Кто заставил ее делать это?
Где произошла ошибка?
Что поколебало мудрое равновесие природы?
Несовершенный человеческий разум?
Или и вовсе его деградация?

***

Лена понимала все больше, что только она спасет своих детей.
Она тоже как птица – укроет их крылом. А потом и летать научит.
Тогда-то и всплыло это словечко «панель». Книжное такое словечко. Словно и не из жизни вовсе. А из какой-то полузабытой литературы, вроде как о Молль Флендерс.
И Лена приняла решение.

***

Троллейбус подошел к нужной остановке. Лена вышла на вечереющий воздух. Ей уже не было страшно. Голодные дети – страшнее.
Она шла на панель. Это была ее игра ва-банк. Вызов судьбе. И попытка одержать верх. И не потерять лицо.
Вот она, эта знаменитая улица их провинциального города. Здесь, кажется, собираются все... дамы полусвета, как их называли в девятнадцатом веке. А еще – куртизанками, гейшами, путанами... Как там еще? Ах, какая разница...
Вечереющий воздух был тих. Ни ветерка.
Густой сиреневый аромат смешивался с запахом пыли.
Нагретые за день тротуары отдавали свое тепло.
Лена медленно прошла вдоль улицы. Но никто не обратил на нее внимания. И нигде не было заметно тех, кто, с позволения сказать, торговал собственным телом.
Публика была пестрая.
Гоготала стайка джинсовых мальчиков и девочек,
чинно прогуливались под ручку немолодые женщины,
сновали туда-сюда чернявые молодые люди,
на лавочках попыхивали сигаретками отдыхающие компании,
пробегали девицы с оголенными ногами,
и даже прохаживались с колясками припозднившиеся на прогулке молодые мамаши...
Ничто не говорило о том, что это... там самая панель.
Лена подошла к ресторану, который был известен отвратительной кухней и тем, что приличные люди здесь не собирались.
У входа стояли несколько вульгарных на вид девиц. Лена поморщилась.
– Что, подруга, не в кайф? – донеслось до нее.
Обернулась.
Из ресторана выходили две высокие длинноногие девушки. Они были явно не из той пошлой компании – рангом повыше, что ли... Одеты хорошо, даже чересчур хорошо. Ухожены.
Их появление здесь, у этого злачного места, казалось ошибкой.
Бабочки из неведомого мира. Птички из райского сада. Цветы, упавшие в навоз.
– Что, овца, заблудилась?
Девицы явно обращались к Лене.
– Это вы мне?
– Кому же еще? Подзаработать вышла? Или кого ждешь?
И Лена, проглотив «овцу», неожиданно для самой себя рассказала этим длинноногим дивам, почему она здесь.
– Так, все ясно. Помочь мы тебе поможем. Только ты больше сюда не суйся. У нас своя жизнь, у тебя – своя. Есть у меня один приличный мужик – немчура. Здесь по делам. Обучает у нас. Да и бабу ему нужно. Вот ты и займись им.
Лена испуганно взглянула на девицу.
– Да ты не бойся, – он заплатит, – поспешила заверить та, – да еще дойчмарками.
– Да, я не об этом. Смогу ли?
– А я о том. Сможешь. Тебе детей кормить надо. Они баранки в молочке размачивают, а она смотрит спокойно. Пойдем сейчас к нему. Он живет здесь недалеко. Да не в гостинице, что ты дергаешься. У него квартира от офиса. Он нормальный мужик, бывает здесь часто. Жизнь нашу знает... Хотя и не понимает.
Женщины пошли по зеленой благоухающей аллее. Из внутренних двориков доносился стойкий, густой, даже тяжеловатый сиреневый запах.
Мир казался таким беспечальным, что о другом, плохом и думать не хотелось.
По тротуарам лениво прохаживались пузатые и какие-то отъевшиеся голуби. Шмыгали хамоватые воробьи.
А на углу в одиночестве сидела индифферентная ворона. Она была совершенно равнодушна к происходящему вокруг нее, словно ее ничего не касалось. И все давным-давно надоело.
Люди ее не интересовали. Так, пустота одна. Чего-то суетятся, мельтешат под носом, даже пугнуть пытаются.
Если бы она умела смеяться, – она бы над ними смеялась.
И когда какой-нибудь прохожий вдруг задевал ее, она растопыривала крылья и громко произносила:
– Пошел вон, дурак.
Правда, им почему-то слышалось: – Кар-р.
Сородичи ее тоже не беспокоили. Других птиц она просто не замечала.
Проведя столько времени на панели, эта птица уже все и обо всех знала. Ничему не удивлялась.
И поняла, что ничто в мире не стоит треволнений и слез. Что все эти беспокойства – издержки молодости. Отсутствия жизненного опыта. Или просто ума.

***

– Надо же, птица на панели. И сидит себе спокойно. Ей как будто наплевать на все, – вслух удивилась Лена.
Женщины, не обратив внимания на ее слова, свернули в один из внутренних двориков. И зашли в подъезд.

***

Немца звали Герхардт. Он был молод, лет тридцати на вид. Высок ростом, размашист в плечах. С приятными чертами лица.
Но поражал его рот – даже не губы, а именно рот – ярко-красный и действительно, как пишут в романах, порочный.
Лена посмотрела на этот влажный рот и поняла, что сможет его захотеть. По крайней мере, ляжет с ним в постель без отвращения. Это успокаивало.
Познакомив, девицы оставили их вдвоем, перед этим о чем-то переговорив на кухне.
Немец был галантен. Услужлив. И какой-то не немецкий. А наш, обрусевший. Он предложил выпить. И тут же поставил чайник.
На столе появилась изысканная закуска.
Лена утонула в кресле. И стала пить вино. Герхардт пил только пиво.
– Опьянеть хотите? – спросил он.
– Да.
– Защититься от меня?
– Да.
– Тогда пейте.
Лена захмелела. Уронила голову на руки. И заревела. Она задыхалась от ужаса, что никак не может остановить этих рыданий. Хотелось не плакать. Но не получалось. Значит, не нужно было и сопротивляться.
Какое дело этому сытому немцу с красивым ртом до ее жизни? Ему нужна гладкая самочка, а не она...
Она ведь и не женщина вовсе, а словно израненная птица.
Он скучает здесь. Ему развлечения подавай. Конечно, он их имеет. Но вот такое плачущее чудо видит впервые.
Эх, русские женщины...
Зачем тогда приходить к незнакомому мужику в дом? Рыдать ему в жилетку, словно другу первейшему?
Но Герхардт был или немец нетипичный или слишком хорошо знал русскую жизнь. По крайней мере, он дал себе слово – ничему не удивляться.
Но не удивляться в этой стране было невозможно.
Он удивлялся общественному транспорту. Автобусам, которые перекошено ползли по грязным улицам – так они были забиты людьми.
Раздрызганным троллейбусам, в которых зимой он видел странные надписи, сделанные пальцем:
– Потерпите, люди, скоро лето.
А на дворе в это время трещал мороз.
Как-то еще во времена Советского Союза у них была встреча с представителями АПН – Агентства Печати Новости.. Они задали вопрос, почему у советских людей так мало автомобилей в личном пользовании?
Даже неразумному был смешон ответ, который они услышали..
– У нас хорошо развита сеть общественного транспорта. Это удовлетворяет нашим потребностям. К тому же мы заботимся об экологии.
Но тогда Герхардт только открывал для себя эту страну.
Больше всего он поражался общественным туалетам. Стены были испещрены надписями. Многие он не понимал. А когда попросил перевести – так ничего и не добился.
Потом-то он и сам догадался. Но так и не понял, зачем их пишут. И кто?
Но самым неясным было появление на стенах дерьма.
Какой изощренный ум додумался пальцем оставлять на стенах эти знаки? Может, это особый шифр?
Герхардту очень хотелось взглянуть такому человеку в лицо именно в момент, когда он вдохновенно рисует говном.
Да, странные они люди – эти русские.
Да и русские ли они теперь? – размышлял Герхардт. – Советские – вот это верно.
Он ведь прекрасно знал о великом русском исходе на Запад после семнадцатого года. Тогда уехали самые лучшие.
И после их совместной войны русские побежали на запад.
У Герхардта воевал дядька. И он ему многое рассказывал о ее ужасах. Рассказывал, как они свой солдатский паек отдавали голодным русским детям. Как после боев на полях оставались убитые. И немцы сначала удивлялись такой жестокости по отношению к своим. А потом они узнали всю правду.
Конечно, война была адом. И не все немцы – ангелы во плоти. Но и не все немцы – фашисты.
Вот что главное.
Были среди них и те, которые хотели убивать.
Но были среди них и те, которые хотели читать Гете.
Герхардт знал, что после войны некоторые пленные русские тоже остались у них. И ничего. Прижились. А вернись они домой – их судьба была известна. Жизнь на выселках. Лагеря. Или вовсе расстрел. Как русские говорят – «вышка».
Лучше бы они не выигрывали той войны, – думал про себя Герхардт.
И теперь многие уезжают. Едет, кто может.
Какие они несчастные люди, – думал Герхардт.
Но думал он об этом спокойно. Лично его это касалось мало. Просто здесь, в России он вплотную столкнулся с этой непонятной жизнью. Вот и размышлял.
Иногда он пользовался общественным транспортом. Но, разумеется, не для удовольствия. Ему нравилось наблюдать за людьми.
Что они такое?
Есть ли у славянской души загадка?
Или это выдумка сытого запада?
Ему казалось, что все-таки есть.
Но реальная жизнь заставляла с ней считаться.
И когда пожилые женщины начинали политические дебаты – ему становилось тошно.
На женщинах были надеты потертые драповые пальто, которые они не снимали уже лет двадцать. На голове у них были какие-то жуткие мохеровые шапки или шерстяные платки. На ногах – убогие башмаки. Сами русские их называют «Прощай, молодость».
Но они почему-то упорно защищали старый режим. Вспоминали дешевую колбасу. Неужели для них это – показатель политической стабильности?
– Да они же ничего не знают, – думал Герхардт.
Он смотрел в их серо-желтые лица. Мятые и потертые, как их драповые пальто.
И жалел их.
– Да, лучше бы они не выигрывали ту войну, – повторил он. – По крайней мере, жили бы лучше.
Проблемы, конечно, и у них есть. Такие же человеческие проблемы. Но на десять порядков выше.
Вот он – молодой мужчина. У него семья. Нужен был хороший дом. И он недавно взял большой кредит. Теперь строит дом недалеко от Бонна. И все у него как надо.
Сейчас вот в России поработает по контракту. Но скоро уж домой.
Устал он здесь от всего. И главное – людей понять трудно.
Даже если сейчас всех этих женщин в мохеровых шапках в одно мгновенье перенести в Европу – они потопчутся, потопчутся на месте. Посмотрят на все заморские диковинки. А потом замашут руками:
– Да ну вас, – скажут, – у нас все равно лучше.
Они уже ничего не поймут, – думал Герхардт.
А у молодежи – другая крайность. Но они к нашим ближе. Пустые. Меркантильные. Нахрапистые.
И все-таки загадка у славянской души есть.
Вот и Лена – птичка залетная – непонятно, чего пришла.
Вернее, понятно – деньги нужны.
Но почему?
У нее что – нет мужа?
На незамужнюю она не похожа.
Или он ее не обеспечивает?
Тогда тоже – почему?

***

Лена тем временем перестала плакать. И совершенно успокоилась.
Герхардт встал, достал ей чистое махровое полотенце, халат. И молча подал.
Лена пошла в ванную.
Вода взбодрила ее. И действительно, сняла и усталость, и напряжение.
После душа она вышла другим человеком. Достала косметичку и стала приводить себя в порядок.
– Я пойду, Герхардт, хорошо? – спросила Лена, взглянув на него поверх зеркальца.
– Хорошо, – согласился он.
И стал медленно потягивать пиво. Потом сказал:
– Я вам помогу.
Лена перестала на минуту краситься. Очень внимательно посмотрела на Герхардта. И стала медленно выговаривать слова:
– Что вы, Герхардт. Это не в ваших силах. Вы не сможете меня вытащить из этой ямы. Неужели вы ничего не поняли?
Я и сама не знаю, как можно мне помочь.
Понимаю только, что так жить нельзя. Что так и не живет никто в мире.
Должно сдвинуться что-то в умах, которые наверху. Но им наплевать на моих голодных детей. Потому что их дети сыты.
Чем вы можете помочь?
Дадите мне работу?
Станете моим любовником?
Вытащите меня из той помойки, в которой я сейчас сижу?
Но это не решит проблему.
Герхардт не дал ей договорить:
– Что вы – русские – говорите сразу за всех? Всех я и не знаю. Узнал вот вас. И сейчас речь только о вас.
Лена примолкла. Немец был прав.
– Чего это меня в политические дебри занесло. Вот глупая баба, – подумала она про себя.
– Я вам помогу, – повторил Герхардт.
Он стоял позади нее. Лена не видела его лица. Но тут повернулась. И снова увидела его манящий, красный, порочный рот.
Он медленно подошел.
Сел рядом.
Положил руку на ее голое колено.
И она не могла оторвать глаз от этого зовущего рта.
Герхардт молчал. Ничего не говорил. И ничего не делал.
Рука на колене лежала неподвижно.
Но именно эта неподвижность рождала в ней чувственность. Она услышала, как ее окатывает горячая волна. Колено под его рукой словно горело огнем.
И этот огонь стал растекаться по всему телу. Пополз вверх, к бедрам, по животу, к груди.
Она вспыхнула вся.
И сама обхватила его полыхающий рот.
И застонала от пронзительного желания.
Он нежно обнял ее тоскующее тело. И перенес на кровать.
И увидела она, как огромная скала надвигается на нее...
И в следующий миг она стала подножием этой горы, вобрав в себя всю силу ее и мощь.
И только временами она жадно искала и находила этот невыносимый рот.

***

Утром она проснулась от стука.
Это были голуби.
Они садились на покатый карниз окна, что-то ворковали и временами клювом задевали стекло.
Герхардта рядом не было.
Лена встала. Обошла квартиру. Но его не было нигде.
На столе лежала записка.
– Совсем по-нашему, – подумала Лена.
В записку, сложенную пополам, были вложены две голубые купюры.
Лена задохнулась от стыда.
– Боже, какой ужас.
Сама записка была короткой:
– Ты мне очень понравилась. Я хочу тебя всегда. Подожди меня.
Лену охватила паника.
– Он сейчас придет. Надо быстро, быстро уходить. Надо отсюда бежать.
Она стала лихорадочно собираться. Убрала постель. Взяла эти стыдные для нее деньги. Выскочила из квартиры, захлопнула дверь. Щелкнул замок. Все.
Она свободна.
Больше ничего не надо.
Это в первый и в последний раз.
И как птица, полетела вниз.
В сумке лежали две голубые купюры. Не наши.
Теперь она накормит детей. Отдаст долги. И может весь месяц жить беспечально.
Что будет дальше – она не думала.
Адреса своего Герхардту она не оставила.
И возвращаться к нему она не собиралась.
Она вспоминала его сейчас со злобой. И даже с ненавистью.
За свою слабость.
Унизительные слезы.
За свое неистовое желание.
Искреннюю страсть.
И за те деньги, которые он ей за это заплатил.
И что было самым ужасным – она отдалась ему даже не из-за денег.
Да, конечно, она ехала на панель с целью заработать.
Но вышло так, что она безумно его захотела. Вот что странно.
Господи, и кому это объяснишь.
А никому и не надо ничего объяснять.
Понял ли это Герхардт?
Конечно, понял.
И обалдел от этой русской женщины.
Конечно, и до нее он их видывал. Но те действительно профессионально торговали телом. Они многое умели.
А Лена отдалась ему душой.
Порывистая, незащищенная, не скрывающая своего желания. Не могущая его скрыть.
Он просто обезумел от нее.
Расстаться с ней теперь было невозможно.
Если бы вчера ему сказали об этом – он бы посмеялся в ответ.
Теперь ему так не казалось.
Он проснулся рано. Всю ночь они спали, не размыкая рук.
Посмотрел на спящую Лену.
Она показалась ему женой.
Герхардту стало дико от этой мысли.
Он осторожно убрал руки. Она не проснулась.
Ему надо было спешить, потому что ждали неотложные дела.
Он быстро написал ей записку, довольно прохладного содержания, чтобы не показать ей своего волнения. Даже положил деньги. Пусть будет так, как должно быть в этих случаях.
Взглянул на нее еще раз.
Совершенно родное лицо. Словно он ее знал тысячу лет. Ему безумно захотелось прижаться к ней. Ощутить сейчас ее горячее тело. Окунуться в нее.
Он тряхнул головой. И пошел.
А когда вернулся – квартира показалась ему пустой.
Поразила заправленная кровать. И халат, который надевала Лена.
Он взял его в руки и стал нюхать, чтобы услышать запах ее тела.
Никогда в жизни с ним не было ничего подобного. Словно его подменили.
Он так сюда торопился.
Принес с собой полную сумку – шампанское, сладости, игрушки.
Собирался ехать с Леной к ней домой.
Хотел познакомиться с ее детьми.
Он уже их любил.
Герхардт не понимал, что с ним.
Безумие.
Сумасшествие.
Помутнение сознания.
Такого не бывает.
В конце концов, у меня есть жена. И есть дети. Что мне эта Лена? Птичка залетная. Была – и нет ее.
Упорхнула.
Но все эти доводы не успокаивали.
А может, ее обидели деньги?
Зачем я ушел? Надо было позвонить, отменить все дела.
Но кто знал, что так случится?
Герхардт обессиленно опустился в кресло.
Ведь он даже не знает, где она живет.
Где ее искать?
Куда бежать?
Может, найти тех шлюх, которые ее привели?

***

В троллейбусе Лена уже ехала в другом настроении. И даже неприглядный пыльный пейзаж за окнами ей не казался таким обыкновенным. И люди были не так мрачны.
Солнце щедро лилось с небес.
Деревья глянцево блестели под его утренними лучами.
Воробьи беспечно прыгали по тротуарам. Словно мир чуточку подобрел.

***

Всю неделю Герхардт искал Лену. Где только мог.
Он хотел увидеть ее.
И самое невероятное, что это желание не проходило.
Он не знал, зачем он это делает. Но он понимал, – если он ее не найдет – с ним случится что-то страшное.
Неизбежное.

***

Через неделю она вернулась к нему.


 1995 г.