Молитва

Молитва (опубл.)


Весь день собирался дождь. Грозно клубились грязно-серые тучи. Парило. Но дождя все не было.
И только к ночи как будто стало свежеть.
Марья Степановна стояла перед иконой и впервые в жизни молилась.

***

Ой, Господи Иисусе Христе! Сроду не молилась. И как делается это – не знаю.
Стою перед тобой – что хочешь со мной делай.
Жизнь прожила уже, много нагрешила – знаю. В тебя вот не верила, Господи. Только на старости лет и спохватилась.
Видать, умирать скоро.
Вот душа чего-то и затосковала.
А и то сказать – прожила без веры, без нужды в тебе – прости уж меня за это.
Я и молиться не умею. Как получается – так и хорошо. И за то прости меня. Не знаю, с чего и начинать. А старая уж, слепая. Больная вся.
Скоро, бабы говорят, Прощеное воскресенье. – Все друг у друга прощения просят. Вот и я хочу у тебя, Господи, прощения попросить. За всю свою жизнь. И за мужа. И за девок моих непутевых.
Одна-то ничего – Сонька. Техникум закончила. Замуж вышла, дите родила. Телевизор купила. Японский. И мебель красивую. Мужик у ней копейку заработать умеет. По холодильникам мастер.
А вот Тонька – дура-дурой. Ни богу свеча, ни черту кочерга. На медсестру кое-как выучилась, в поликлинике сначала работала. А потом запила. Ну и выгнали. Ушла в другую поликлинику. Пока там никого не знала – еще как-то держалась. Но свинья грязь всегда найдет. Так и моя Тонька. И ведь какая дрянь к ней липнет, какая дрянь – прямо спасу нет. Ни одного путевого мужика рядом. И подруги все такие же.
Один вот только и был путный – Санек. Как я радовалась-то ему. Хороший был парень. Не пил, не гулял. Тихий такой, культурный. Из хорошей семьи.
Ой, Господи, сволочь она последняя, хоть и дочь моя.
Уж он за ней ходил-ходил, ублажал-ублажал, а она взяла, сучка, да прогнала его.
Скучно, говорит, мне с ним. Уж очень он правильный. А я молодая – мне повеселиться охота.
И нашла себе Витьку-Кальмара. – Это его так дружки прозвали.
И замуж за него пошла.
С Саньком-то, может, жила бы сто лет да горя не знала. И не пила бы, стерва эдакая. Прости меня, Господи, старуху. Прощеное воскресенье скоро, а я ругаюсь. Места себе не нахожу.
Да и Витька был ничего парень. Шофер. Выпивал, правда, немного, до женитьбы из пивнушек не вылезал, но ведь по-свински не пил. И добрый был малый.
С ним тоже можно было жить. Ему бы жену дельную, а не мою дурочку.
Родила она ему одну за другой двух девок. Витька, конечно, сына хотел. Но ничего – от девок зато приплод будет.
Зато моя сучка, ой, Господи, как с цепи сорвалась. Загуляла. Раньше пила только, а теперь загуляла. От двух-то детей. Да если б нашла кого путного, да одного. А тут – напасть какая-то с соседом Серегой, то с Толиком из дома напротив. А то и вовсе – с Витькиным дружком кувыркается. Ну, чистая шлюха.
Ох, злая я на нее была, спаси и охрани, Господи.
Не дело, говорят, это – злобствовать на людей. Да еще на свою дочь. Но тут ведь – такое дело. Какой святой устоит? А я и вовсе – простая баба. На самой грехов, как блох на собаке.
Но тут и Витька не удержался – начал ее бить. И правильно стал бить. А Тонька – снова за бутылку. И пошла у них карусель. Витька – с кулаками, моя дура – за бутылку. Ну и он тогда стал пить. Вместе, значит, веселей. И снова мордобой.
У Тоньки ни стыда, ни совести – по подъезду босиком бегает, к соседям стучит, орет, что ее Витька бьет. Сначала открывали, потом перестали. Что толку-то? – На следующий день они вместе под ручку идут – такие желанные. У нее на морде синяки, у него ссадины.
В общем, дивили народ.
Мы с дедом в той «хрущевке» двадцать лет прожили – и ничего. Нас не слышно, не видно.
Я ей говорю:
– Тоньк, вы бы нас с отцом пожалели. Каково нам на старости лет такие концерты смотреть? А она мне:
– А что мы вам такого делаем? Мы и так дома редко бываем. Витька вон из «лисьей норы» не вылезает.
Лисьей норой они пивнушку называют. Ой, наслушались мы с делом. Всю жизнь здесь прожили, а знать не знали, что пивнушка на рынке – это «лисья нора». А забегаловка за кооперативным магазином – «тихая гавань». А вино-водочный они и вовсе прозвали «бабьи слезы». Умники нашлись.
Уж как мы с дедом радовались, когда ему однокомнатную квартиру дали. Мы сразу туда и переехали.
Неудобств, конечно, много. Далеко от центра. Район новый, непривычный. Соседи незнакомые. Зато дурочке нашей оставили двухкомнатную. Да не в коня корм.
Думали, может, без нас – с заботами, детьми – дурить некогда будет. Да видать, горбатого только могила исправит.
Не изменилась моя Тонька. И что делать – не знаю. И как жить дальше – тоже не знаю.
Наверное, я всегда жила неправильно. А как надо было – бог весть. Верить надо было в тебя, Господи, – а не верила. То ли не научили, то ли сама такой дурой уродилась.
Да и что я в детстве-то видела? Голод был, работа, да страх.
Пахали, пахали и пахали в колхозе. Ладно бы – на хозяина. А то не знали, на кого. Вот по миру все и пустили.
А какие радости у нас были в деревне? Чего мы там видели? Вальку-дурачка? Помню, он рубаху носил до колен, а штаны не надевал. Ему уж лет двадцать было. Бежит, бывало, по деревне и орет:
– Девки, хотите секрет покажу? – И рубаху поднимает.
Сам смеется, а нам не до смеху. Нам почему-то страшно было.
Не было у нас детства. Какое там детство?
Одна работа. Кажется, с пеленок сразу взрослыми стали.
Вот мне девок и хотелось выучить. Нам не пришлось. То голод, то война, то разруха.
Говорили им всегда с отцом:
– Учитесь, девчонки. У нас жизнь трудная была. Мы за кусок хлеба боролись, чтобы с голоду не подохнуть. А вы спокойно можете учиться – не голодные, слава Богу.
А они, сучки. Ох, Господи, опять тебя гневлю. Да Сонька-то ничего. Телевизор дорогой вон купила. Да мебель.
А с Тонькой – беда.
Гулять-то она потом перестала. Притихла вроде.
Я ей говорю по-хорошему:
– Ты чего, Тонька, взбесилась. Нельзя жить так безголово. Вон сейчас хвост прижала – и в семье лад. Вот и не срывайся больше.
А она мне:
– Ты, мамочка, моей жизни не понимаешь. Я, говорит, натура сложная.
А чего это такое – натура сложная? И с чего бы у нормального человека была натура сложная? Так ей и говорю:
– Тонька, говорю, я тебя растила-растила, кусок недоедала. Знаешь, каково мне было? Работала на химкомбинате. Цех вредный. Ноги в резиновых сапогах. Руки в перчатках. Ты думаешь, где я все свои болячки заработала? По две смены стояла, чтобы тебе, суконке, да сестре твоей, яблочка купить, да шоколадкой вас побаловать. А у тебя натура сложная. Это так ты меня благодаришь?
А она мне отвечает:
– Кто тебя заставлял там работать? Шла бы в магазин. Или в столовую какую. Там, глядишь, и украла бы чего-нибудь для дома, для семьи. И не стала бы раньше времени такой развалиной.
Эх, я дура старая. Себя, наверное, жалеть надо было хоть немного. А я о себе не думала. Вот и превратилась в рухлядь. В зеркало на себя смотреть не хочу. Как жаба какая-то. Сама себе противна стала. Наверное, и дочкам я тоже противна. Потому так и разговаривают со мной.
А потом-то, Господи, что потом-то было!
Нашла себе Тонька нового мужика. Начал он к ней хаживать. Прямо домой. Сам женатый, двое детей. Правда, мужик был видный. Стасом она его звала. Богатый оказался. А наглый – спасу нет. Ни на кого внимания не обращает, идет к ней, как к себе домой.
Ну, я как-то не выдержала. Взяла топор и говорю ему:
– Ты подлец, говорю, пошел отсюда вон. Я семью разрушать тебе не дам. Какая-никакая, а семья.
И чуть грех на душу не взяла.
А он мне что ответил тогда – срам один:
– Ты, тетя Маша, человек отсталый. А у меня на твою Тоньку всегда стоит.
Вот ведь как сейчас у молодых. Мы говорить об этом друг с дружкой боялись, а он старого человека не стыдится.
– У ней, говорю, свой мужик есть.
– Значит, он чего-то не умеет. А я могу.
Так и ответил.
Я растерялась, не знаю, куда глаза девать. А они улыбаются.
А тут соседка – этажом выше живет – зашла позвонить. Подвернулась под горячую руку. Я на нее кобеля и спустила:
– Чего, говорю, ты тут шлындаешь? Видишь, не до тебя тут. Подружка нашлась.
А она мне отвечает так вежливо:
– Вы, тетя Маша, на меня не распаляйтесь. Я по необходимости зашла – у меня телефон сломан. А с вашей амебой я не дружу.
Чего это такое – амеба – я не знала тогда. Сначала и не запомнила даже. Это Сонька потом мне объяснила. Она же медик.
– Это, говорит, какое-то одноклеточное существо. Не животное. Не трава. И даже не червяк какой-нибудь. А самое простое. И проще не бывает. В общем, так, безделица одна.
Так по-хитрому она ее, значит, дурой обозвала. Во как. А мне откуда знать про эту самую амебу? Я век прожила, а про нее не слышала.
Вот какие нынче молодые. Не понимаю я их – как живут, как говорят. Чего хотят.
Родная дочь как чужая.
Я теперь думаю: уж лучше бы я тогда взяла грех на душу. Чего мне, старухе, терять? Хватила бы топором раз – и делу конец. Был Стас – и нету.
Прости, Господи, что так говорю. Но ведь девка-то моя что наделала... Суждена, видать, была Стасу смерть в нашем доме. Суждена. Да откуда тогда нам было знать.
Развел ведь он мою Тоньку с Витькой. Сам развелся.
Записались они, как положено. Стали вместе жить.
Сначала все было хорошо. Но моей же дурочке неймется. Она не может жить как все люди. Она же – сложная натура, прости, Господи.
Запила девка снова. Стала упрекать Стаса, что, мол, к детям ее плохо относится. Спохватилась баба. То внимания на детей не обращала – они ведь при мне всегда были. А тут как проснулась.
Но я про Стаса плохого ничего не скажу. Он девок и одел, и обул – они при отце родном такого не носили. И с работы Тоньку уйти заставил.
– Нечего тебе, – говорит, – надрываться да нервы портить. Дома сиди, детей воспитывай, за хозяйством смотри, да за собой следи.
Во какие мужики еще есть.
Так она три года дома сидела.
Где такого мужика нынче найдешь? Все так и смотрят, как бы к бабе какой пристроиться. Да еще обдерут как липку.
Ей бы за Стаса держаться надо. Да не дал Бог ума.
Зато мужики всю жизнь к ней липли. Другая, посмотришь, – девка как девка, а сидит одна. И нет у ней никого. И не берет никто.
Моя-то с виду ничего, да без царя в голове. Ей забот бы побольше – оно, может, и лучше было. От безделья ведь и запила снова. Одно ей слово – амеба.
– Скучно мне, – говорит.
Я ей и так, и эдак. Как это скучно? У женщины дела всегда найдутся. Ты глаза-то свои бесстыжие протри.
В общем, начала она к подружке таскаться. Стала приходить поддатая. Стасу это, понятно, не нравится. Он ей внушение сделал. Она притихла. Потом – за свое. И пошло у них веселье. Потащила она его за собой. – Во какая злодейка. До этого выпивал мужик немного – а тут сорвался.
А он детина здоровый был. Чтобы его накачать – ему нужен литр водки на голодный желудок.
И как-то по пьяни она его ножом и ахнула. А он того не ждал, видно. Детина – детиной, а рухнул, и все.
Ой, Господи, прости ты мою дурочку непутевую. И меня прости, что такую родила. И такую воспитала. Амеба она, амеба и есть, а никакая она не сложная натура.
А что потом-то было! Милиция, суд... А сколько я денег отдала. – Да все, что с дедом накопили. А колечки там какие, ковры – продала. – Чтобы Тоньку не посадили. Дети, мол, еще несовершеннолетние.
Еле отбили мы ее тогда.
А теперь не знаю, правильно это или нет. Сердце материнское подсказывает: правильно. Но ведь ничему она не научилась. Как с гуся вода.
Поначалу примолкла. А потом снова куролесить начала.
Встретила я как-то Витьку, ее первого мужа. Он снова женился, ребенок у него. Живет парень нормально, не пьет, зарабатывает неплохо. Доволен всем. Вот тебе и Кальмар.
Все люди как люди.
Всем ты, Господи, ум и счастье какое-никакое дал.
И Саньку – того ее первого парня – тоже как-то встретила. Хороший он малый. Редкий человек.
Говорит мне:
– Теть Маша, если бы мы с Тонечкой жили – ничего бы такого не случилось. Я ей, наверное, Богом послан был, чтобы от греха удерживать. Да только вот не выполнил я свою задачу.
Мне от его слов прямо страшно стало. Такой молодой, а про Бога говорит. Да умно как. Не по возрасту. А я, думаю, старуха уже, а живу как нехристь.
– Ладно тебе, говорю, на себя грех брать. Ты чем виноват? Она тебя не помнит, поди, а ты об ней печалишься.
Сказать – сказала, а самой не по себе чего-то.
Помню, тогда я и пошла в церковь. Да не понимаю ведь ничего. Но стою, слушаю. И то хорошо. Свечки поставила. А молиться не умею. Правда, «Отче наш» переписала. И Библию купила.
И даже батюшку потом домой приглашала, чтобы он помолился за кровь невинную.
Жизнь моя с тех пор переменилась.
Дед смотрит на меня, удивляется:
– Ты что, бабка, помирать собралась?
– Нет, говорю, пожить хочу по-человечески. С миром в ладу и с Богом в душе.
– Что-то я раньше от тебя такого не слышал.
– А ты, говорю, вообще что слышал-то от меня за всю жизнь? И что я от тебя слышала?
Прости меня, Господи, но как вспомню свою жизнь с ним – так плакать хочется. И пил, сволочь, и куролесил. И пьяный домой приходил, и сраный. И шпильки чужие в кармане находила, и лифчик. Тоже гусь хороший был. Сколько проплакала из-за него – вспоминать не хочется.
Вот и проморгали с ним девчонок. Сонька-то ничего. У той вроде все нормально. Телевизор больно хороший купила, да с этим, как его... видаком.
А Тонька – все. Пропащая она совсем. Прости ее, Господи.
Все же дочка она мне.
Я ее родительница.
Да и Прощеное воскресенье скоро.
Тяжело с такой ношей жить.
Уж сколько лет с ней маюсь.
Вот и молюсь сейчас тебе, Господи. Может, полегчает. Может, отпустит хоть немного. А то ведь помру с этим.
Я что недавно узнала-то – прямо страшно стало. В аду, говорят, покаяния нет. И если ты при жизни кого-то не простила или перед кем виновата сама – все. Потом век мучиться будешь. Вот он чем, оказывается, страшен, ад-то... А я уж мучений больше никаких не выдержу. Натерпелась. Я всех прощаю, Господи. И меня пусть простят все, кого обидела. И ты прости меня, Господи. И мужа. И девок моих непутевых.

***

Марья Степановна услышала, как по карнизу что-то шлепнуло. Потом еще и еще.
Она подошла к окну.
В непроглядной тьме шумел и шумел ливень.
Казалось, он шел давно.
Всегда.
И во всей Вселенной.



1996 г.