Музыкант

Музыкант (опубл.)


Елена Маратовна была завучем детской музыкальной школы. И никудышной пианисткой.
        В свои почти тридцать лет она прекрасно это осознавала. Но музыку при этом любила самозабвенно.
У музыкантов такое случается. – Нечто вроде графомании в литературе. Тянет человека писать, – ан, не получается, – но он все равно пишет. И при этом даже скорее находит признание широкой общественности. Почет, уважение и лавры.
Но эти обласканные властью и толпой «гении» прекрасно знают себе цену. – Они однодневки. Они шумят, покуда живы. Стоит им закрыть глаза и заглянуть в лицо Вечности – все.
«Дальше – тишина», – сказал умирающий Гамлет.
Река Забвения быстро уносит все, что было связано с их именами.
Успокаивает их лишь то, что на грешной земле они живут хорошо: едят сладко, да спят мягко.
А что будет потом – они об этом не задумываются.
Одни не хотят.
Другие боятся.
Третьи не могут.
Так и в музыке. Талантливые сочинители и исполнители, конечно, есть. Но не всегда они могут себя преподнести миру. Не могут они закричать во всеуслышание: посмотрите на нас! Послушайте, что мы пишем!
То ли робость им мешает, то ли отсутствие здорового тщеславия, – Бог весть.
Но сидят они на задворках большой музыки. Преподают где-нибудь в заштатных домах культуры или сельских клубах. А потом спиваются. Сходят с ума. Или вешаются. В общем, пропадают.
Елена Маратовна знала одного такого человека. И не просто знала, – она видела его ежедневно, общалась с ним, разговаривала, пожимала ему руку. Словом, была с ним в той повседневной близости, которая порой опасно отдаляет людей.
Он был необычайно талантлив. Может быть, даже гениален. Его погруженность в искусство казалась абсолютной. Однако пока он был жив – на него смотрели с подозрением и опаской.
Его необычайность чувствовали все. – Даже те, кто его впервые видел. Он не мог поддерживать обывательские разговоры о погоде, моде, политике. Он просто не знал при этом, что сказать. И потому в его присутствии люди замолкали. Иногда это выглядело как недоверие.
С близкого расстояния гениальность пугает. К тому же, она пронзительно подчеркивает убожество прочих. И обыватель спешит к себе подобным, чтобы не чувствовать собственное ничтожество. Среди равных он равный.
Кроме того, талантливый человек неудобен в повседневной жизни. Общение с ним требует некоторого нервного напряжения и интеллектуального усилия от тех, кто рядом с ним.
И вообще, он нуждается в опеке, защите. И хранителе.

***

Этого человека знали все.
И все звали его просто – Музыкант.
Он жил в унылом городишке, пропахшем пылью и похожем на большое грачиное гнездо.
Культуры там не было ну решительно никакой. Да она была здесь как будто и не нужна.
Интересы семидесяти тысяч жителей сводились к простым и понятным, по их разумению, вещам. Жизнь их была однообразной. И потому – сложной.
Разумеется, были и здесь свои «очаги» культуры. Но вдохновенный огонь там не теплился.
Эти «очаги» полыхали совсем другим пламенем – склоками, взаимным недоброжелательством. Словом, мышиная возня.
И вот среди них-то и появился этот ярчайший Музыкант. И надо сказать, был он не заезжий, – а свой, местный, родившийся в этом затхлом городишке.
И родители его были вполне обыкновенные люди. Увлекшись примером других, они отдали сына учиться по классу фортепиано в новую музыкальную школу.
Тут-то и раскрылось его дарование.
Легкость, с которой давалась ему учеба, была поразительной. Он учился играючи, без какого бы то ни было напряжения.
Окончив музыкальную школу, а потом и музыкальное училище, он вернулся в родные края уже преподавателем.
Будущее его просматривалось довольно прозрачно. Его ожидала консерватория. Большая музыка. Концертная деятельность. Толпы поклонников. Лавры. И весь мир.
Музыка – это искусство великого труда.
Кроме дарования, здесь необходимы титанические усилия, многочасовая работа и бесконечное терпение.
Но Музыкант не отличался особым трудолюбием. Он был даже несколько небрежен и относился к своим способностям с известным легкомыслием. Хотя, вполне возможно, это не так. Сказал ведь Пушкин: «Поэзия должна быть глуповата». Стало быть, за кажущейся легкостью кроется тяжелый невидимый труд.
Суть творчества гораздо глубже.
Всем было известно, как Музыкант преображался за игрой. Его лицо расцветало. Словно сами музы нашептывали ему свои секреты.
В обычной жизни он производил впечатление унылого увальня.
Сонное выражение лица, медлительные движения, вялая походка, безвольно опущенные руки.
Не приходится быть оригинальной в описании его за инструментом. И тем не менее это так. Когда Музыкант садился за инструмент – словно менялась его сущность.
Сонное выражение лица исчезало.
Спина выпрямлялась.
Руки становились гибкими.
И опускаясь на клавиши, они неожиданно извлекали сильные и сочные звуки.
И звуки эти заполняли все пространство светом и звоном.
Его музыка летела к небу.
Что с ним происходило в эти минуты?
Какая внутренняя работа так изменяла его?
Как он мог так оживлять инструмент?
И как он мог так преображаться сам?
Не оставалось никаких сомнений: это был дар Божий.
Удивительным было то, что в семье у него никогда не было музыкантов.
Когда биографы великих людей пытаются отыскать истоки их дарования в генетических корнях – чаще всего это бывает напрасно.
Талант, как молния – долго зреет в небесах.
Сначала громыхнет далекий гром.
Потом по всему небу раскатится гул.
И стихнет все вокруг. Замрет на мгновенье – в предвкушении чего-то необычайного.
И вдруг – на полнеба – ярчайшая вспышка – фиолетовая молния.
Все озарит.
Всех осветит.
И уйдет в землю.
И не приблизишься к ней. Не потрогаешь.
Сожжет.
Хорошее дело – воспитание, образованность.
Но сколько мы знаем примеров, когда талантливые родители бывали наказаны бездарными детьми.
Кто-то по этому поводу даже заметил, что природа отдыхает на детях гениев.
Но и это не всегда верно.
У гениальной Цветаевой – поэта и прекрасной пианистки – были талантливые дети. Ее сын Георгий в четырнадцать лет составил антологию французской поэзии.
Сын Ахматовой и Гумилева – Лев Гумилев – редкостного дарования человек. Всему миру известны его уникальные научные исследования.
У композитора Дмитрия Шостаковича – одареннейший сын, музыкант Максим Шостакович.
Впрочем, все это общеизвестно.
Природа запутала этот вопрос.
И сколько бы ни бился человек над его решением – никогда он не получит однозначного ответа.
Кажется, вот она – разгадка. И какие-то обобщения есть, и закономерности угаданы – и близка, близка истина.
И вдруг – все перепутает какой-нибудь случай. И все сразу опровергнет.
Нет, господа.
Нельзя смоделировать талант.
Гениальность – тем более непредсказуема.
Ясно одно – когда рядом с нами появляется талантливый человек – мы чувствуем его мгновенно. Он так ярко помечен природой, что, даже не зная о нем ничего, мы улавливаем его невидимые энергетические токи.

***

Елена Маратовна работала с Музыкантом в одной школе. Правда, тогда она еще не была завучем. – Обыкновенный средний педагог. Но как раз для обыкновенных должность очень важна.
Не имея ничего настоящего, они заполняют свою жизнь вот этой видимостью. Подменяют содержание формой. Тем и живут. Тем и тешатся.
Елена Маратовна добилась некоторого признания своих административных способностей. Она стала завучем. Повысился ее статус. Повысилась и зарплата. Но неожиданно оказалось, – счастья ей это не прибавило ни на каплю.
К тому же, она была одинока. Ни любви, ни поклонения, ни дружбы в ее жизни не было. Одна работа.
Дни ее проходили однообразно.
Серая неподвижная скука казалась вечной.
Так случилось после того, как ее предала лучшая подруга. Она увела у нее любимого, как ей казалось, человека.
Разочарование было тем сильнее и горче, что у Елены Маратовны с ним были красивые платонические отношения. Она была убеждена, что любовная игра требует определенного ритуала. И считала, что мужчина и женщина должны пройти эволюцию, чтобы потом вступить в новый этап, когда духовная и телесная близость одинаково необходимы. И потому физической близости она поначалу не допускала. – Она боялась, что это разрушит хрупкую чистоту их отношений.
Ее подруга этого не побоялась.
Елена Маратовна долго горевала. А потом поняла, что этот человек просто был предназначен не ей. И стала ждать своего человека.
Годы шли. А свой человек не появлялся.
Ровесницы уже водили в школу детей, а она жила одна.
Надо сказать, что Елена Маратовна была очень миловидна. Одно ей доставляло огорчение – ее короткие, мелко вьющиеся волосы. Их нельзя было уложить ни в какую прическу. Они были похожи на светлую шапочку на голове и делали Елену Маратовну совершенно очаровательной.
Но как же она страдала, глядя на длинные прямые волосы других женщин. Ей казалось, что мужчины ценят именно такие. Ее возлюбленный тоже ведь предпочел подобные.
И глядя на себя в зеркало, она расстраивалась:
– Мелкий бес... мелкий бес, – шептала она отчаянно.
А потом она со всем смирилась.
Когда-то давным-давно ее возлюбленный сказал ей:
– Все твои несчастья оттого, что ты слишком ждешь счастья. А нужно ничего не ждать. Нужно просто жить. И не задумываться. И даже бездействовать. Как тот китаец, который сидит на берегу реки Хуайхэ и ждет, пока проплывет труп его врага. Понимаешь?
Вот теперь Елена Маратовна «сидела на берегу реки Хуайхэ».
И просто жила.
И ничего уже не ждала.
И действительно, жизнь изменилась к лучшему.
Еще совсем недавно ее занимала только музыка, то теперь вот – и новая должность. Конечно, маленькая, но все-таки реальная власть в руках. Некоторые преподаватели даже изменили к ней свое отношение. Это было неприятно Елене Маратовне.
Она сама, к ее чести, другой не стала. Может быть, и потому, что знала себе цену, – ведь пианисткой она была посредственной. А среди тех, кто заискивал, были гораздо способнее ее.
А вот Музыкант не заискивал. Он будто вообще не замечал ее новой должности. К тому же, теперь он готовился в консерваторию и был целиком погружен в работу.
Он любил Рахманинова и много, почти непрестанно был занят игрой.
Музыкант часто повторял слова Рахманинова о том, что в нем всего лишь пятнадцать процентов – человека и восемьдесят пять – музыканта.
Но не может, не может нормальный человек жить только этим.
Чем же он еще жил? Что для него было самым важным? Что?
Неужели только музыка?
– А ведь он был везучий, несмотря ни на что, – с удовольствием подумала Елена Маратовна. – Просто он неправильно распорядился своей жизнью. И у него не было опоры. Не было близкого человека рядом.
Конечно, он – одинокий и незащищенный. Зато талантливый. И везучий, – повторила снова Елена Маратовна.
Вот и эту квартиру от управления культуры дали не кому-нибудь, а ему. Одним из первых в их школе он получил приличное жилье.
Елена Маратовна жила тогда в небольшой квартирке, доставшейся от родителей. Впрочем, комната была старорежимно-уютной, с высокими потолками и лепниной.
А Музыкант, по понятиям школьных дам, прямо-таки роскошествовал.
Квартира в новом доме. Второй этаж. Огромная лоджия. И мечта российского интеллигента – большая кухня.
Теперь в этой квартире проживает Елена Маратовна.
После того, как Музыкант трагично и страшно погиб здесь – сюда никто не захотел вселяться. И квартира пустовала целых полгода, а то и больше. Всех пугала страшная история, произошедшая в ее стенах.
Музыкант, подобно Сенеке, вскрыл себе вены. В ванне. Там его и обнаружили.
Квартиру предлагали потом всем работникам культуры. Неожиданно для всех согласилась одна лишь Елена Маратовна.
Ее желание показалось странным и вызвало недоумение. В жилье она не нуждалась. Семьи у нее не было. Она слыла вполне здравомыслящим человеком, без каких-то эпатирующих привычек, которые так присущи людям искусства.
Вот и о Музыканте говорили разное. Некоторые называли его шизофреником. Дескать, больно умный был, вот и свихнулся. Потому и руки на себя наложил. Лучше бы бабу себе завел. Она бы ему ребетенка родила – глядишь – и был бы наш Музыкант жив-здоров. Дети – они здорово к реальной жизни привязывают.
Но для него, казалось, не существовало ничего, кроме музыки. Женщинами он не интересовался. Ни одна обитательница города не могла сказать, что была удостоена его внимания. Вполне вероятно, он был не совсем здоров. Чехов это называл «ущербностью гения».
Правда, однажды издалека к нему приезжала никому не знакомая девушка. Говорили, она тоже была пианисткой.
Целых две недели она гостила у Музыканта.
Елена Маратовна была тогда страшно возмущена этим фактом:
– Как это так? Да по какому праву? Да как это возможно вообще?
Она не отдавала себе отчета в том, почему, собственно, это не могло быть возможным?
Девушка потом уехала. И все.
Кем она ему была? – Невеста? Жена? Оставалось только догадываться.
Вот и строили догадки.

***

Сегодня был хороший теплый день. Все-таки лучшее время года — поздняя весна. Тепло. Сухо. Свежая листва.
Воздух невесом и полон неожиданных ароматов.
И главное – впереди много теплых дней.
Елена Маратовна отдыхала после обеда.
Выходной. Торопиться некуда.
Да, собственно, и будни не радовали особым разнообразием. Сплошная серая лента. – Как дорога из Красноводска в Небит-Даг.
Елена Маратовна села за фортепьяно. Она тоже очень любила Рахманинова.
Но чтобы играть Рахманинова – нужно быть Рахманиновым.
А для остальных смертных нужно иметь сильные руки. Прямо-таки огромной силы.
Вообще, пианист – профессия мужская. Это вам не спицами изящно позвякивать.
Когда она слышала разговоры о том, что у пианиста должны быть длинные тонкие пальцы – она усмехалась. – Так говорить могли только непрофессионалы.
Пианисту нужно иметь длинные и мощные пальцы. – Попробуйте-ка нежными пальчиками хороший аккорд сыграть.
И только сами музыканты знают, какая у них тяжелая физическая работа. После концерта пианисты даже вес теряют, как добрые грузчики.
А чтобы играть Рахманинова – нужно иметь не только сильные руки, но и сильную душу.
Не каждый выдержит огромного напряжения, которое пронизывает все его сочинения.
Музыка Рахманинова – это как раскаленный провод.
От его музыки можно сойти с ума. Здесь такая неистовая печаль, такая переполняющая скорбь, такая пронзительная боль – и все это выражено звуками. Крохотными магическими знаками, которые называются так нежно – «ноты».
Они сплетаются непостижимым образом – и рождается Красота.
Несомненно, красота имеет божественную природу.
Известно, что Бах не подписывал свои сочинения.
В конце произведений он ставил три латинские буквы: «SDG» – сокращенное от «Solum Deu gloria».
Только Богу слава – значила эта изящная аббревиатура.
Бах считал недопустимым ставить свои имя там, где творил не он. Он – лишь проводник небесной воли.
Кстати, из более близких примеров можно вспомнить Дмитрия Шостаковича. Он не любил говорить о природе творчества, не рассказывал о том, как он пишет.
Он терялся, когда его об этом спрашивали.
Рассказывают, однажды он в сердцах воскликнул:
– При чем здесь я?
Суть творчества непостижима. Это знают все служители искусства. И все знают, что громко говорить об этом даже не стоит. – Эти суетные разговоры недостойны самого процесса творчества.
Об этом можно только писать.
Есть, правда, ремесленники от искусства. Владея некоторыми профессиональными навыками, они легко разрабатывают любую музыкальную тему. И стряпают жалкие песенки, называя их одиозным словечком «шлягер».
Может быть, слово тут и ни при чем, но заложенный в нем смысл отдает временным, даже каким-то мотыльковым успехом.
Но даже эти музыканты-однодневки понимают, что с творчеством их поделки не имеют ничего общего. И сами они, как мошки около огня.
Воистину, суть творчества непостижима.

***

Елена Маратовна размышляла, глядя на молчащие клавиши. Они таили в себе такую силу, противостоять которой было трудно.
Была ли она ремесленником в музыке? Нет, конечно. – Ни гений, ни ремесленник. Нечто непонятное, нелепое, чему и названия не придумаешь.
Какая-то парадоксальная субстанция – профессиональный дилетант.
И ничего-то ей Бог не дал – ни любви, ни детей. И никакого таланта.
А может быть, она не права? И что-то в ней все-таки есть?
Елена Маратовна с большим уважением относилась к легендарной личности Сергея Павловича Дягилева.
Кем он был? – Художник, музыкант, танцовщик? – Нет.
Она читала, что в молодости он брался за все. Пробовал свои силы в живописи, музыке, танцах, пении – но из этого ничего не выходило. Ни одно начинание его не увенчалось успехом.
У него не получалось решительно ничего.
Он был бездарен.
И должно было пройти немало времени, чтобы Дягилев нашел истинное свое призвание.
Его талант был в умении открывать другие таланты.
Он буквально потряс мир русской оперой, балетом, живописью. Он подарил миру ярчайшие имена – открыл их и показал всем: смотрите, слушайте.
На чужие таланты у него было особое чутье.
Он оказался гениальным человеком.
А гениальной у него была его чувствительная душа.
– Может, и у меня есть какой-нибудь неоткрытый талант, – думала Елена Маратовна. – Только поздновато, наверное, его искать. Я тоже ведь сама ничего не умею. Я могу только глубоко чувствовать. И все.
Ей хотелось играть.
Она открыла Рахманинова.
Душа томилась переполненностью. Необходимо было выплеснуть эти невидимые слезы, чтобы можно было просто дышать.
Елена Маратовна обожала Рахманинова – всем своим существом – и звериной плотью и божественной душою.
Трагизм его музыки отдавал мистикой.
Да и человек ли он был? Или только притворялся?
Можно ли быть просто человеком, создавая такую музыку?
Елена Маратовна играла.
Пот катил с нее градом.
Клавиши мелькали перед глазами.
Они казались не клавишами.
Конечно, это были никакие не клавиши, а ее черно-белая жизнь.
Страшная, одинокая, невыносимая жизнь.
Вот они, вот они, черные дни.
Как их много, Господи!
Как они пронзительны, как беспросветны и как безнадежны!
Без любви. Без понимания. Без доброго друга рядом.
О, когда же этому придет конец?
Никогда!
Теперь уже никогда.
Со смертью Музыканта оборвалась ее последняя надежда.
Надежда?
Какая?
На что?
Что за чепуха лезет в голову?
Все серо.
Все обычно вокруг.
Все в пристойных рамках заурядности.
И никто-никто не вырвется за пределы этих рамок. Все боятся быть собою – а вдруг сочтут сумасшедшим?
Не боятся этого только одаренные люди. Они по-другому просто не могут.
Елена Маратовна слышала, как Музыкант исполнял Рахманинова.
Что должно было происходить в душе человека, чтобы так играть, как играл Музыкант?
Чем должна быть заполнена его душа?
Какими великими замыслами?
Какой мировой скорбью?
Какой нечеловеческой тоской?
И непередаваемо жаль, что все это осталось несыгранным. Невысказанным. Невоплощенным.
Все осталось здесь – в этой комнате, в этой ванне.
Елене Маратовне стало страшно. Она понимала, что в таком состоянии, в каком находилась она сейчас, люди кончают жизнь самоубийством.
Она резко оборвала игру.
Встала.
Вышла в ванную комнату.
И стала внимательно рассматривать белую, покрытую прозрачными каплями ванну.
Это было для нее очень важно.
Раньше она запрещала себе об этом думать. Но правдивое подсознание требовало осмысления сего страшного факта.
Она словно хотела представить, как здесь лежало тело Музыканта.
Как оно плавало в ярко-красной и густой воде.
Как оно здесь умирало, пресытившись страшной музыкой бытия.
Елена Маратовна закричала.
Какие-то радужные точки заплясали в глазах. Тошнота подкатила к горлу. Ее вырвало прямо в эту обманчиво-чистую ванну.
Она почти упала на пол, опершись руками о ее края. И долго-долго в изнеможении сидела так, подвернув под себя ноги и закрыв глаза.
Она словно оцепенела. Она не могла шевелиться.
Сколько прошло времени – Елена Маратовна не знала.

***

Вечером этого же Елена Маратовна читала Сенеку.
Она хотела понять, почему сам Сенека вскрыл себе вены? Только ли Нерон был тому виною?
Только ли бездумная, деспотичная власть привела его к такому печальному концу?
Только ли чужая, злая воля заставила его перерезать вены и собственной жене?
Нет-нет. Тут что-то не так.
Нельзя быть мудрецом и так бесславно закончить жизнь.
Неужели мудрость губительна для человека?
Неужели гениальность толкает его к бездне?
Значит ли это, что и Музыкант был обречен?
Так почему же с ним никого не оказалось рядом?
Так почему же никто при жизни не хранил его дар?
У каждого талантливого человека должен быть свой прижизненный Хранитель.
Елена Маратовна читала Сенеку и пыталась найти у него ответы на мучившие ее бесконечные вопросы.
«Уходи в себя, насколько можешь уходить. Общайся только с теми, кто может сделать тебя лучше. Общайся только с тем, кого можешь сделать лучше ты сам», – писал он в своих «Нравственных письмах к Луцилию».
Нет, это все не то, не то.
Елена Маратовна читала дальше и дальше. И никак не могла найти то, что было ей так необходимо.
«Нет врага хуже, чем толпа, в которой ты трешься», – убеждал ее Сенека.
И это не то.
«Ты спросишь, чего я достиг? Стал самому себе другом».
Быть может, это близко к истине?
«Если нет дальнейшего роста, значит, близок закат», – или это?
Елена Маратовна уже почти успокоилась и продолжала читать:
«Глупо умирать из страха перед смертью».
Но не было и здесь никакого объяснения.
Сенеку понять было невозможно – хотя бы потому, что слишком далек он от нас во времени.
Но не менее сложно понять душу человека, который живет с тобою рядом. Ах, эта обманчивая близость...
Елена Маратовна думала о Музыканте. И мучительно сжимала виски, пытаясь понять его загадку.
Она не могла объяснить, зачем ей это нужно. Но знала, что должна это понять.
Возможно, это знание сделало бы ее счастливой. Или открыло бы ей новую, неведомую страницу жизни. Расширило границы восприятия всего бытия.
И тут Елена Маратовна неожиданно поняла, что любила этого непонятного человека. И любит. И будет его любить.
И это не было сусальной страстишкой. Ее чувство было сродни тихому и глубокому поклонению. И было невыносимо жаль оттого, что Ему об этом уже не скажешь. А ведь именно теперь она бы непременно ему открылась.
Удивительно: покуда Музыкант был жив – ей почему-то не было одиноко.
А вот теперь, именно теперь она по-настоящему осталась одна.
И чтобы не чувствовать себя осиротевшей, она и поселилась здесь.
Она будет помнить Музыканта.
Сбережет самое главное – его ноты.
Она будет жить в его доме как хранительница.
Но никто и никогда об этом не узнает.
Ведь ее все знают здравомыслящей женщиной, строгим педагогом и справедливым руководителем. Экспрессивность ей не присуща.
Она – благоразумная посредственность.
Пусть для всех она такой и остается.
Писал же Сенека: « Бывают заблуждения, которые имеют вид истины».


 1996г.