Во дни Ирода Из цикла Ужасные сердца

«И произошло во дни Ирода…»
Из «Евангелия эбионитов»

«Архонты пожелали обмануть человека… Они взяли имя хороших и дали его дурным, дабы… привязать их к дурным вещам… Ибо они желали взять свободного и сделать его своим рабом навеки».
Из «Евангелия от Филиппа»

«И они оправдывались, говоря: “Этот век неверия и беззакония Сатаны…”»
Из «Аграфы»


Профессор Липин, врач-психиатр, снял пиджак с модными набитыми ватой плечами и аккуратно повесил его на спинку тяжелого, с резьбой, стула. Неторопливо натянул белый халат на плотное и сытое свое тело, на просторную рубашку с полосатым галстуком, забросил за плечи края халата с завязками, но не стал завязывать их — самому не достать, а просить помощи у посетителей не захотел — и уселся за массивный двухтумбовый стол старинной работы. Сложил несколько папок с историями болезней и результатами обследований на край стола, расчищая место на зеленом сукне, от времени потертом и слегка засаленном. Достал из левого ящика стола чистый бланк медицинской карточки и самопишущую ручку, отвинтил колпачок. Затем сосредоточенно сдвинул мохнатые брови и поднял глаза на человека по ту сторону стола.
У человека вид был неважный — бледен, слегка задыхается, прядь светлых тонких волос свешивается на лоб, а на невысоком лбу и на коротком задиристом, хотя и не курносом носу проступают мелкие капли пота, серые глаза с болезненно-темными кругами — одновременно и удивленные, и растерянные. Воротник гимнастерки с петличками НКВД расстегнут. И вообще, отметил профессор, вид у него какой-то растрепанный, словно он вскочил с постели, впопыхах собрался и всю дорогу до кабинета бегом бежал. Вдобавок Липин учуял исходящий от человека легкий запах недавно выпитой водки, смешанный с запахом табака, хотя пьяным человек никак не выглядел.
— Слушаю, вас, — сухо сказал профессор.
О визите никто его заранее не предупредил, и он сейчас не знал, как вести себя с этим человеком. То ли он — очередной арестованный сослуживцами вредитель и шпион, то ли в самом деле повел себя на работе неадекватно (случалось и такое) и его быстренько направили к психиатру на прием, то ли… Какое еще может быть «то ли», профессор Липин так и не придумал, но был уверен, что к любым вероятностям в НКВД всегда прибавят еще что-нибудь неожиданное.
Человек напротив Липина замялся, словно не зная, с чего начать, или вообще не понимая, что он, собственно, должен говорить профессору.
— Федор Петрович, вы работайте, как всегда. Выясняйте все по порядку, — мягко обратился к Липину человек у окна. — Как вы обычно и работаете с больными, товарищ профессор.
Профессор посмотрел на человека у окна. Тот стоял, прислонившись задом к облупившемуся подоконнику. За окном кабинета сиял ясный весенний полдень, и человек на фоне окна выглядел темным силуэтом, заслоняющим солнце. На нем тоже была форма с петличками НКВД, а сам он был крепкого сложения, подтянут, черноволос, с усами, как у Сталина, с резкими скулами и твердым подбородком. Федор Петрович видел его не в первый раз, — товарищ этот привозил в психиатрическую больницу высокопоставленных подследственных, чтобы получить заключение об их состоянии. Липин не помнил его фамилии, да вообще-то и не старался он фамилий запоминать — от греха…
— С больными? — переспросил он.
— Похоже, что так, Федор Петрович. Наш товарищ, как нам кажется, немного приболел. Нужна ваша срочная помощь, ваше своевременное и благотворное вмешательство, которое, без сомнения, снова поставит уважаемого Степана Авдеевича на ноги и вернет в наши ряды.
Профессор кашлянул и подумал: «Краснобай! Или просто ерничает?» От этих субъектов можно чего угодно ожидать — и откровенности, похожей на провокацию, и провокации, похожей на откровенность.
— А почему именно ко мне?
— Мы так решили… И чтобы без огласки, и… вообще…
И снова Федор Петрович сосредоточился на больном, сгорбившемся на старом скрипучем венском стуле. «Обыкновенно я имею дело с подследственными, — раздумывал он. — Выясняю, на самом ли деле он болен или только придуривается, чтобы избежать пыток. Бывает, осматриваю подследственных после пыток — на самом деле они свихнулись, или пытаются избежать дальнейших мучений…» Случалось ему при этом сталкиваться и кое с кем из недавних сотрудников НКВД, кого притянули к ответу… Не знал он и знать не желал, правда ли они были врагами народа, троцкистами, шпионами, вредителями либо просто кто-то из коллег позарился на их должность или же пришла разнарядка из Москвы: срочно «выявить» столько-то вражин среди работников НКВД… И каждый раз он вздрагивал, когда к нему входил кто-нибудь из чекистов: «А вдруг теперь и моя очередь пришла?.. Много, мол, знать стал. Так что собирайся, Петрович, выписан ордер на арест…» Вот и сейчас — разберись поди, чего они притащили этого парня именно в психлечебницу?.. Приболеть — он, конечно, приболел, судя по виду. Но чем? Может, у него «испанка» начинается или с перепою занедужил, или жену «шлепнул», или ее любовника, или мужа собственной любовницы, или от работы своей в самом деле умом тронулся… У них же там есть какой-то медик, который освидетельствует расстрелянных — констатирует смерть… Что же ему-то не показали? Или он-то и посоветовал?.. Но самое главное — что тут на самом деле кроется?.. И чтобы его, заслуженного профессора-орденоносца Федора Петровича Липина, никоим образом это впоследствии не задело… «И какая тут помощь ему нужна? — размышлял Федор Петрович озадаченно. — Натурально, назначить лечение? Да еще вопрос — от чего? Или это просто проверка? И кого проверяют? Его или меня?» При этой мысли доктор Липин ощутил, как лоб его покрывается испариной и намокают подмышки.
— Имя, отчество, фамилия? — сказал он деловито, опуская взгляд на бланк медицинской карточки, и приготовил ручку. Этого парня он прежде не видал. Симпатичный парнишка. И нет еще на его лице маски смертоубийцы, в отличие от физиономий многих других его соратников по НКВД.
— Степан Авдеевич Кочетков, — медленно и понуро выговорил больной.
Профессор Липин записал — старательно, чтобы можно было потом разобрать написанное. Почерк у него был профессионально неразборчивый, но были такие тексты, которые, чтобы не накликать потом беды на себя, следовало записывать очень четко и понятно. В том числе фамилии подобных посетителей и их диагнозы.
— А теперь, Степан Авдеевич, подробно расскажите, что вас беспокоит.
— Сейчас — ничего.
— Но вид-то у вас неважнецкий…
— Да? Наверное.
— Тогда что случилось? Почему вы так… выглядите?
— Как вам сказать…
— Это наш доктор, — подал голос чекист у окна и дружеским тоном добавил: — Не тушуйся, Степа, расскажи все, как помнишь.
— Да, — вставил профессор. — Как есть, так и скажите.
Кочетков повернул круглую, недавно стриженную хорошим парикмахером голову в сторону окна и вопросительно посмотрел на товарища. Тот ободряюще улыбнулся и коротко кивнул.
— Ну, ладно, — убитым голосом протянул Кочетков и замолчал, собираясь, должно быть, с мыслями.
Профессор Липин понял, что парню до крайности неудобно и неприятно вспоминать и тем более рассказывать о том, что произошло. Федора Петровича даже любопытство начало разбирать — что же все-таки приключилось с этим Степаном Авдеевичем?
Когда пауза слишком затянулась, Липин подал голос:
— Итак?
— А с какого времени начинать? — вскинул на него и широко раскрыл серые глаза Кочетков и растопыренной пятерней забросил назад прядь со лба.
— Ну, разумеется, не с детства. А, скажем… — «Черт его знает, с чего ему начинать! И этот, у окна, молчит, хоть бы подсказал…» — Что вы делали, скажем, вчера? Как себя чувствовали?
— Говори, говори, — снова подбодрил Кочеткова усатый чекист. — У профессора — подписка о неразглашении.
— А-а… Ну, тогда… конечно… — Кочетков все еще заметно конфузился.
В кабинете снова немного помолчали.
Липин достал из правого ящика стола грязную бронзовую пепельницу с фигурой лежащей собаки, запечатанную пачку «Казбека», вскрыл ногтем, достал папиросу, покатал между пальцев, разминая, потом чиркнул спичкой, прикурил и для удобства привычным движением смял картонный мундштук у самых губ.
Степан Авдеевич наконец выдавил:
— Можно и мне папиросу?
Липин прищурился от дыма, и дряблые мешки под глазами выступили резче.
— Да, пожалуйста. Курите. Только… вы уверены, что вам хуже не станет?
Кочетков криво улыбнулся, махнул рукой и взял из пачки папиросу.
— Вчера… — Он с удовольствием затянулся дымом. — Вчера все было, как обычно. Утром я пришел на службу. Был на совещании по текущим вопросам. Во-от. Потом зашел в кабинет, поговорил с товарищами… что-то они там рассказывали… что обвиняемый попался упрямый, они ему ноги сломали и били обрезками шлангов по переломам, и только тогда он сознался, что троцкист и шпионит на немцев, мексиканцев, англичан и японцев, ну и…
Профессор невольно поежился.
— Степа! — прервал его чекист у окна. — Ты все-таки, давай, того, без подробностей. Доктору знать это совсем необязательно.
— Ага, понял. — Кочетков с готовностью кивнул, как школьник у доски, когда его поправляет учитель. — Потом я почистил свой револьвер и отправился выполнять должностные обязанности. Во-от.
— Какие? — машинально молвил Липин и положил недокуренную папиросу в пепельницу.
— Охранять председателя совнаркома нашей автономной республики. Новака Андрея Силантьевича. Это и есть мои обязанности.
— И потом?..
— Охранял до вечера. Во-от.
— И ничего необычного вчера не случилось?
— Со мной?
— Да, с вами.
— Н-ну… Ничего такого… Я его вот уже четыре года охраняю… Во-от. У нас такие с ним отношения сложились… — неожиданно произнес Кочетков задушевным тоном. — Ну, как свои люди… Понятное дело, я же все время там, с ним… с ними… ну, рядом…
— В общем, почти друг семьи, — насмешливо вставил чекист у окна. — Плюс работа и жалованье. Тридцать три удовольствия разом. Только позавидовать можно.
— Ну, зачем ты, Вася! — укоризненно отозвался Кочетков, оглянувшись на чекиста.
— И что же? — сказал Федор Петрович.
— Да уж, Степа, — подал голос чекист Василий, — ты не со мной, а с доктором разговаривай. — Он полез в карман галифе, вытянул оттуда черную с зеленым коробку «Герцеговины Флор», зажигалку и тоже закурил, — по-хозяйски, не спрашивая никаких разрешений.
Плечи Кочеткова поникли.
— Да, в общем, вчера вечером поиграли в карты, выпили коньячку…
— Ай-яй-яй, — сказал чекист Василий, словно происходящее забавляло его. — Должностной проступок.
— Потом погуляли по его саду. То есть он гулял, а я охранял. Во-от. Вечером я сдал дежурство и ушел домой.
— А что было дома?
Кочетков неопределенно пожал плечами.
— Тоже вроде бы… Или все-таки нет. Жена начала грызть, что это я, мол, опять поддатый приперся, — со злостью сказал он и сжал зубы, так что под скулами дернулись желваки. Он затянулся, посмотрел на папиросу, докуренную до картонного мундштука, и с силой раздавил ее в пепельнице. — Потом насчет денег спрашивала — всё ей мало и мало. Сколько не принесешь, всё на шмотки спускает. И — давай еще… Во-от. Как будто я их печатаю. — Он вздохнул всей грудью. — Но потом помирились… вроде… Вообще, черт ее разберет, то ли мы ругаемся и миримся, то ли она просто такая паскуда… по характеру. Да-а… Потом я поиграл с дочкой, а потом легли спать … Во-от. — Он задвигался на стуле, и стул противно заскрипел и затрещал, а Кочетков перекинул ногу на ногу и снова сгорбился, и Федор Петрович, которого раньше скрип этот не беспокоил, вдруг с раздражением подумал, что стул надо сегодня же поменять.
Кочетков кивнул профессору на его папиросы, дождался ответного кивка, снова закурил и продолжал:
— Утром сегодня, как всегда, пошел на работу. Во-от. Муторно было, это правда, я коньяк не очень люблю… Во-от. Ребятам пожаловался, что слегка перебрал вчера… Гм… Ну, те говорят, сегодня, мол, у тебя тяжелый денек будет, и бутылочку откупорили. У нас всегда стоит про запас…
— Не отклоняйся, — порекомендовал Василий от окна.
Профессор повернул голову к окну.
— Товарищ… э-э-э…
— Голенко, — любезно подсказал тот, — Василий Тимофеевич.
— Товарищ Голенко, я бы просил вас… Я ведь тоже… своего рода… работаю… с вашим человеком, а вы…
— Лады, доктор! — усмехнулся Голенко. — Молчу!
Липин положил самопишущее перо на бланк и уставился на пыльный мраморный чернильный прибор с высохшими чернилами и захватанным пресс-папье.
— Сегодня вы пришли на работу и пожаловались товарищам на похмелье. И они?..
— Налили мне стакан водки. Полный. Во-от. Я и перекусить-то утром не успел… Да, в общем-то, и не хотел особо. Я сначала отнекивался, а они подначивать стали. Ну, я и выпил. Ничего пошло, вроде. Во-от. Покурили. Скоро мне полегчало. И тут они говорят, что меня ждет начальник отдела. И повели. Во-от. Еще подбадривали, смеялись, ты, дескать, не дыши в его сторону и вообще, сразу присядь, чтобы не повело у него на глазах… Во-от. Ну, я постучался, вошел. Доложил, что, мол, прибыл по вашему приказанию. Начальник наш, Иван Михеич, — он, в общем, хороший мужик, свойский, — вышел из-за стола, спрашивать стал, как я себя чувствую. А я дышу в сторону и говорю, что все в порядке, готов к службе. Ну, конечно, Михеич учуял запашок-то, но виду не подал. Во-от. И тут он мне говорит. Знаешь, говорит, я тебя сейчас взбодрю. Тебе — мне то есть — встряхнуться надо. Где твое оружие? — спрашивает, а я его в кабинете оставил. Тогда он достает из кобуры револьвер, проверяет, заряжен ли, берет меня под локоть и ведет из кабинета. Во-от… Я не понял сначала, куда это он меня повел. Но по пути соображать начинаю, а уж когда увидел ступеньки в подвал, сразу уяснил. Как раз в той части подвала у нас камера для расстрелов. И врач наш уже стоит наготове у двери — проверять расстрелянного… наповал или добить надо… И тут я понял, зачем это мне водки стакан налили, и протрезвел. Ей Бо… То есть, ну, как есть трезвый стал, будто неделю к спиртному и рукой не притрагивался… Во-от… И подумал я часом, что конец мне настал. Что провинился я в чем-то так сильно, что пришел приказ пустить меня в расход. Без суда и следствия, как у нас бывает… Струхнул я малость… Да что там — малость! Чуть штаны не намочил… — Кочетков затянулся папиросой — коротко и сильно. — И вот спускаемся мы в подвал, подходим к двери в комнату для расстрелов. А комната эта, она такая, доктор, внутри пыльная, и лампочка голая под потолком, а в конце комнаты, напротив двери, доска висит дубовая толстая — для пуль, значит, чтобы, если навылет, не рикошетили, — и вся она в дырках и коричневых пятнах. И больше там ничего нет. И умирать, я думаю, в этом подвале — такая тоска и жуть… Я как это представил себе, так меня чуть не вывернуло прямо на сапоги Михеичу. Хотел я было спросить его, за что же все-таки меня… и что с семьей будет, хотя и так понятно… как он и говорит с усмешечкой: «Не робей, Авдеич, пока еще не тебя тут будут кончать. Я же сказал: взбодрить тебя хочу. Надо тут одного троцкиста порешить. Вот я тебе и поручаю это сделать». И сует мне в руку револьвер. Во-от… — Кочетков передохнул, щурясь от дыма папиросы. — Не люблю я, доктор, вообще говоря, людей расстреливать. Хоть и враги, но все равно тяжко. Только был человек — и нет его, одна груда мертвого мяса в одежде валяется. Да еще кровь, а порой и мозги… — Кочетков болезненно скривился. — У нас все после этого дела пьют… Во-от. Но тут я как услышал это, так словно второй раз на свет родился. Забурлило всё во мне. Я в этот момент и полк троцкистов порешил бы — голыми руками. Зубами бы их грыз. Снял я револьвер с предохранителя, вошел в комнату и вижу: стоит вражина — мордой к доске, плечи опустил, голову наклонил. Ждет конца своего бесславного. Поднял я револьвер, прицелился. И вижу, что рука у меня дрожит. То ли от волнения, то ли от выпитого, то ли от всего вместе. Словом, понял я, что не попаду в него с такого расстояния — ни с первого, ни со второго раза. А вдруг он еще и метаться начнет? Тогда я вообще опозорюсь. Подошел я к нему ближе и, чтоб взвинтить себя малость, говорю: «Ну, сучий потрох, будешь знать, как Родину продавать изгоям всяким!» Прицелился я в затылок ему почти в упор, а он возьми да и обернись и скажи: «Степа!» И вижу я, что это друг мой — чего уж там, да, друг! — Силантьич! Предсовнаркома Новак. Лицо все в кровоподтеках и ссадинах, но я сразу его узнал. И вдруг завертелось у меня всё в голове, потемнело в глазах… — Кочетков надсадно, прерывисто вздохнул, будто рыдание в груди задавил, и медленно выпустил воздух, надувая щеки. Потом затянулся папиросой два раза подряд, окутался дымом, словно спрятаться хотел.
И тогда доктор Липин, в который уже раз за последние годы, подумал, что, возможно, он, Федор Петрович, просто спит и ему снится кошмар, длинный, тяжкий, удушливый, невероятный, невозможный кошмар, что, может, он сам-то и сошел с ума, и это его навязчивый многолетний бред, потому что так ведь не может быть в настоящей жизни, и что пора бы заставить себя проснуться, а если это не сон, так, может, лучше уж поскорее сдохнуть… Но тотчас же он вспомнил о своем уютном кабинете дома, уставленном книжными шкафами, о жене, о любимой дочке-хохотунье, румяной десятилетней куколке, — что с ними-то будет без него, без его защиты и поддержки в этом безумном, сатанинском мире? Не стоит и представлять…
— Досказывай уж, Авдеич, что ли! — презрительно поторопил Василий Тимофеевич, огляделся и брезгливо раздавил окурок «Герцеговины Флор» в грязном блюдце на подоконнике.
— Все вроде бы, — протянул Кочетков. После своего рассказа Степан Авдеевич, как показалось профессору, впал в легкую прострацию.
— Значит, у вас был обморок, — уточнил Федор Петрович, откинулся на ровную неудобную спинку стула и вытер вспотевшие ладони о халат.
— Именно! — воскликнул Василий Тимофеевич с некоторой даже радостью. — Брякнулся, как какая-нибудь благородная барышня!
Кочетков понуро кивнул профессору и, уже без спроса, опять потянулся к пачке «Казбека» и спичкам.
— Очнулся я уже наверху, в кабинете у Михеича. Слабость такая была во всем теле… — Он помотал головой, пробормотал глухо: — Вот стыдобище было…
— Ага! И первое, что спросил — а что с Новаком? — сообщил Вася и с ухмылкой добавил: — А его уже — того. Шлепнули. Михеич и шлепнул. Прямо между глаз.
В кабинете повисла тяжелая, глухая, неловкая пауза. «Банальный обморок, — растерянно думал Липин. — И никакой психиатрией тут и близко не пахнет. В данном случае и рядовому терапевту-то делать нечего, не то что профессору. В чем же закавыка?» Федор Петрович глубоко вздохнул и посмотрел на Кочеткова, а затем на Голенко.
— И почему все-таки вы решили … э-э-э… именно ко мне, а не к терапевту? — осведомился он с искренним недоумением, обращаясь одновременно к обоим.
Кочетков пожал плечами.
— Да это не я… Я почти уже отлежался. Да товарищи вот… посовещались и решили позаботиться о моем здоровье. — Он выпрямился на стуле. — Но я ничего… Все в порядке. Я готов и дальше…
— Падать в обморок, словно институтка, — съязвил Василий Тимофеевич, но на вопрос профессора не ответил.
Липин хотел попенять ему за излишний сарказм, однако поджал губы и смолчал. Он догадывался, что чекист Голенко, и по должности и по характеру, не из тех, с кем следует пререкаться или кого следует поучать.
Кочетков покачал головой, но тоже не возразил сослуживцу.
«И что же с тобой делать, Степан Кочетков? — раздумывал Федор Петрович, подперев щеку ладонью и поигрывая самопишущим пером на столе. — Обморок твой понятен… Нервы? Они почти у всех вас ни к черту. И одно лечение после такой работы — спирт и пуля. Из собственного револьвера или в подвале — от недавних собутыльников… Зачем они все-таки тебя притащили? У них же, у твоих соратников, никакого сострадания и с микроскопом не найдешь… Они ведь и без меня уже все прикинули и решили… Решили. Вот именно!»
— Ну что ж, — вымолвил профессор Липин неопределенно, почесал макушку, прикрытую редеющими, с проседью, зачесанными назад волосами, и прямо посмотрел в лицо Голенко. — Что бы вы хотели от меня услышать?
Чекист оторвал зад от подоконника и шагнул к столу. Уперся широкими ладонями в столешницу, заглянул в глаза профессору, дружелюбно улыбнулся под усами.
— А хотим мы услышать, что вы положите нашего друга в хорошую палату и будете лечить его как следует, чтобы он стал таким же несокрушимым, и беспощадным к врагам революции, каким был товарищ Дзержинский, которого, как вы знаете, не зря называли Железным Феликсом.
«От чего лечить-то? — так и подмывало Липина спросить у всезнающего чекиста. — Может, вы и диагноз уже поставили и лечение назначите сами?» Хотя и такое могло быть. Однако профессор не спросил ничего, потому что эти люди сами предпочитали задавать вопросы и любили, когда на их вопросы отвечают, причем так отвечают, как им надо, а не как было на самом деле. Истина их интересовала в самую последнюю очередь, если вообще интересовала.
— Ладно, положим, полечим, — согласился он безропотно и встал, показывая, что прием закончен. Теперь ему надо было распорядиться о новом пациенте, уладить формальности с дежурным врачом и сделать назначения — какие-нибудь успокоительные. Медицинскую карточку он потом заполнит.
«Может, это и к лучшему, — подумал он. — Хотя бы для самого парня… как его?.. Степана Авдеевича».
Голенко выпрямился, положил руку на плечо Кочеткову и дружески сказал:
— Степаша, выйди пока в коридор. Я тут с доктором обговорю кое-что — уже по своей работе. А ты пока прикинь, что там тебе надо принести из дому.
— Так я думал… домой… А завтра уж…
— Ну, зачем же до завтра ждать? Тут главное — вовремя начать лечение. Правда, доктор? — Он глянул на Липина, и взгляд у него был холодный, как у гадюки.
— Да, действительно, чего там… — пробормотал Федор Петрович, смешавшись.
— А жена тебя проведает завтра и всё принесет, что необходимо. Я обязательно зайду к вам сегодня и скажу Нине Титовне, что тебя в больницу положили. — Он хмыкнул. — А то еще подумают, что арестовали.
Кочетков покорно вышел в коридор. Голенко проверил, плотно ли закрыта дверь.
— Садись! — приказал он профессору — как подследственному на допросе.
Липин поспешно сел. Сердце сжалось и застучало сильно и быстро, как оно сжимается и бьется в предчувствии опасности или в присутствии опасного человека. Василий Тимофеевич сдвинул в сторону чернильный прибор, убрал пресс-папье, сел бочком на край стола и нагнулся над профессором, навис, как меч карающий — всех подряд карающий, без разбора. И в этот миг показался он крупному, сильному Федору Петровичу громадным, заполнившим весь кабинет, непобедимым василиском — смертоносной гадиной с убийственным взглядом.
— Слушай меня внимательно, доктор. Я — начальник спецотдела по… впрочем, больше тебе знать не положено. Запоминай как следует, что я тебе сейчас скажу… и не дай тебе Бог кому-то хоть слово вякнуть…
Липин замер, словно мышка, загипнотизированная змеей. Он старался не смотреть этому существу в глаза и чувствовал, что по спине поползли капли пота.
— Кочетков — отработанный материал, — хладнокровно чеканил слова Голенко. — Спёкся он. Никуда не годится. Нет больше ни к нему, ни к его чекистской стойкости доверия. Опять же, сам понимаешь, дружба с врагом народа… Но в расход его вывести мы не можем. Если мы его шлепнем, начнут разбираться, почему, и могут покатиться под шумок и наши головы, — что, мол, врага не углядели... Все хотят взобраться повыше. За чужой счет, на чужой кровушке… Ведь все мы кровью повязаны. Не правда ли, доктор? Так вот! Несчастный случай устроить или самоубийство, — всё одно комиссия приедет проверять, на самом ли деле несчастный это случай, точно ли он сам себя укокошил после расстрела Новака, а вдруг чего и выкопает?.. М-да… И выкопает наверняка. Не следует рисковать. Верно? Так что мы тут посовещались, у руководства, и решили: лучше всего, если этот человек заболеет…не соплями там или еще какой мелочью… а, например, психически. Мало ли?.. И никакими анализами не проверишь… Да-а… Заболеет — и не выздоровеет.
Профессор слегка поднял брови — все, что в этот жуткий момент у него двигалось.
— Не понял? — задушевным тоном спросил Василий Тимофеевич. Укоризненно покачал головой, будто дивился тупости заслуженного профессора-орденоносца, и отчеканил: — Заболеет и помрет! А от чего помрет — это не наша забота. А твоя! Теперь понял? Что молчишь?
Липин коротко и с усилием кивнул.
— Все понял?
Липин опять кивнул. Он точно знал, что беспрекословно выполнит все, что ему прикажут эти страшные люди, — ради дочери, ради жены, да, наконец, и ради самого себя. В конце-то концов, кто он Липину, этот Кочетков, он и тысячи подобных ему, если речь идет о собственной жизни и о жизни самых близких людей?
— Вот и договорились, — добродушно и с облегчением произнес Василий Тимофеевич и встал со стола. И снова оказался не таким уж большим и страшным, а стройным, подтянутым и довольно симпатичным. — В бумажках своих пиши все, что хочешь, — по психической линии. Но чтобы через пару недель его вынесли отсюда вперед ногами. — Голенко осклабился и заговорщицки подмигнул профессору Липину. — Похороны будут по высшему разряду.