Лекарь

ЛЕКАРЬ

1

       Осенью они поселились на даче возле пруда с ряскою и тиной. Трое мужчин и одна актриса. Умирающий хозяин дачи и его любовница. И его врач, призванный облегчить последние недели его жизни. И друг хозяина дачи – одутловатый и сутулый, почти горбатый писатель-почвенник. Обитали они в роскоши, вкушали заморские деликатесы и пили марочные вина; стряпала яства актриса Нина Распутина; порой у печки колдовал писатель и гурман Иван Лукич Соков, а вина приносил из погреба сам умирающий, но бодрый уколами в вену Игорь Николаевич Грёмин. Врач проводил свои досуги в просторной библиотеке, и там писал свой дневник в пурпурном переплёте из тонкой кожи. Звался лекарь Ильёй Петровичем Крицким, и хотя он в клинике успешно оперировал раковых больных, но не чурался он и знахарства, вовлечённый в него своею бабкой по матери.
       В эти дни распадалась великая Империя, и грозные новости об этом кризисе обостряли у жителей дачи сладость уюта…
       Грёмин заранее впрок запас вкусные вина и снедь, и теперь потчевал гостей редкими яствами и напитками. Он уже не был имперским сановником, ибо переметнулся накануне краха страны в литераторы. Будучи у власти, он повелел напечатать толстые фолианты своей прозы, хотя и сам обзывал свои тексты чепухою. Свои стихи не решился он печатать, но втайне очень их ценил и порою их читал друзьям наизусть. Детей от законной жены он не имел, и овдовел он год назад. Внебрачных детей он не признал своими… В юности он был красив и теперь очень любил свои портреты тех лет; от его прежней прелести у него ещё остались зелёные глаза с ресницами-опахалами да безупречные линии носа и рта; поредели пепельный волосы, и образовались на морщинистом бледном лбу залысины… Грёмин был немного выше среднего роста, и теперь он более костляв, нежели строен… Грёмин был ещё способен, но только после инъекций, обладать женщиной, но любое удовольствие быстро близит его кончину. Однако, не заметно, что это его кручинит, и он упорно домогается от лекаря бодрящих, но губительных уколов.
       Лекарь не понимал, почему уступает он таким настояньям? Никогда прежде не поддавался он на подобные уговоры, никакие посулы его не прельщали. Ведь рисковал он сильно пострадать, если обнаружат при вскрытии трупа признаки неверного леченья. Почему покорен он своему пациенту, будто ущербный волей?..
       Лекаря истомили эти вопросы, но порою была ему сладостна мука от них. На даче он перестал понимать себя, но чувствовал он, что происходит с его психикой нечто странное…
       Однажды они поздним вечером уселись в гостиной. Трещали в полыхающем камине берёзовые поленья, и золотился сумрак от лампы в дальнем углу. Хозяин расположился в кресле возле огня и блаженно щурился; были безупречны его серые туфли, костюм и галстук. Перед хозяином сидела с чопорным лицом на розовом диване Нина Распутина, и была она в узком и коротком чёрном платье с сиреневом бантом. Острые каблуки её лакированных чёрных туфель ковыряли ворсистый ковёр. Её чёрные локоны покрывали нагую спину… Актриса, словно для картины, позировала… Мизансцену у камина выдумал Грёмин… Писатель прикорнул на жёстком стуле в средине комнаты возле полированного круглого столика с ликёрами и винами в хрустальных сосудах; на блюдечках и тарелках были опрятно разложены закуски: сырокопчёная колбаса, ветчина, зернистая икра, печень налима и грибки в маринаде. Соков облачён в синие просторные штаны и в пёстрый аляповатый свитер. На плечах у писателя перхоть; у него маслянисто-рыжие пряди, дряблая морщинистая шея, крючковатый нос, крепкая челюсть и маленькие карие глазки, которые часто сияют юродственной добротою. Лик же писателя, многим кажется неумолимо-чёрствым, беспощадным. У Сокова сильные мышцы… Поджарое и холёное тело лекаря, облачённое в белый костюм с искрою и в синюю сорочку с распахнутым воротом, расслабилось в мягком кресле у дальнего окна. Чёрные короткие волосы лекаря источают благовония, он чисто выбрит, и дивится он странной проницательности, которая вдруг у него появилась…
       Лекарь проникал мыслями в то, что Нина прекрасно осведомлена о смертном вреде своих ласк для квелого любовника, и это знанье приятно бередит ей нервы. Ей очень приятно осознавать, что ради её любви Грёмин сокращает свою жизнь, сладостно актрисе убивать своими ласками. А Грёмин мечтает приятностью такого убийства извратить душу своей зазнобы… Лекарь прозревал, что хмелеющий Соков в эти миги скорбит о развале Империи и чует грядущие кровавые распри. И лекарь предвидел, что он будет снова внимать грозным пророчествам Сокова, а тот, волхвуя, начнёт до боли тискать его запястье. Порою лекарю мнилось, что ворожит не Соков, а умный зверь в его утробе… И в Грёмине мерещился лекарю зверь, который снедает чахлую плоть изнутри… Лекарю вдруг начало грезиться, что и Нина обретает в себе зверя… Лекарь угадывал то, какими стали бы их лица, если бы его сожители вдруг ощутили себя божески всесильными, и на его реальное восприятие их лиц наслаивались воображаемые гримасы всемогущества…
       А Грёмин умильно повествовал:
       - После окончания института я околачивался в финансовом управлении области, в отделе доходов. Я часто бывал на проверках и делал их споро и сноровисто, поэтому у меня оставалось время слоняться по старинным закоулкам и трущобам. Я одиноко прозябал в своей коморке с башенкой в старинном барском особняке. Я чурался своих соседей и почти не пользовался общей кухней. Я уже был сиротой: мой отец умер от рака, а мама – от чахотки, ибо пахала по полторы смены на содовом заводе. И остался у меня от родителей беззубый рыжий кот с куцым хвостом.
       - Однажды в феврале, в пятницу, в снежный морозный полдень я подписал очередной акт проверки торгашей и был свободен от службы до понедельника. Я отнёс к себе домой портфель с документами, а затем я в дорогом кафе под названием «Колос» пообедал с вином. Ведь меня вчера поощрили почётной грамотой и премией, и пока я был при деньгах. К тому времени я уже скопил кое-какие суммы и успел приодеться: на мне были чёрные пальто и костюм, а меховая лохматая шапка серела на моей гриве; шею закутал я в белый шарф карачаевской шерсти; моим ногам было тепло и удобно в шведских ботинках на толстой подошве…
       - Я оказался на базарной площади и, обнажив голову, вошёл в старый кафедральный собор; я торжественно бродил в мистических тенях и золотистых бликах, в запахах воска и ладана. И вдруг я заприметил приближённую очень важного и порочного начальника; звалась она Аллой, и была чрезвычайно похожа на обаятельную Нину Распутину…
       Грёмин на миг плутовато прищурился и замер; затем зыркал он по лицам своих гостей, и какая-то смутная тревога зародилась в лекаре.
       А Нина поджала губы, и вся напряглась, но затем она принудила себя посмотреть на любовника ласково. Но Грёмин сразу понял по её сжатым кулачкам, что её ласковость нарочита… Он говорил очень внятно, но немногим громче треска поленьев в камине. И такая тихость казалась лекарю хищной и несытой.
       - Алла стояла возле иконы Спасителя и смотрела в его суровые зеницы. Были на красавице норковая шубка и цветная пуховая шаль, а на коричневых сапожках с молнией ещё не успели растаять клочья снега. На меня пахнуло пряностью духов и пудры. Я стоял неподвижно в тени возле колонны, и по причине, доселе мне неведомой, я фантазировал, что написал я прозой сатиру на своих коллег. И эту мою сатиру критики вдруг провозгласили шедевром. И грезилось мне, что я разнузданно праздную свои успехи в огромной и душистой зале со своими смазливыми и благоуханными почитательницами… И вдруг наяву я заметил, что на меня иронично и строго взирает осанистая красавица; лоб её был белым и слегка выпуклым. И вдруг я понял, что я пошловато чмокаю губами…
       - Она озорно и неспешно приблизилась ко мне, и мы разговорились. Она ещё в учреждении меня заприметила и узнала моё имя; она призналась в этом почти сразу. Я проворно отвечал и шустро двигался, она же на моё тело взирала, как на прибор или снасть для утоленья чувственности. И я корил себя за то, что было мне приятно это…
       - Я не вполне вас понимаю, – посетовала тихо Нина. – Неужели негодованья не было у вас?
       - Не вникла ты в мои прежние речи, – пожурил её Грёмин, – иначе ты понимала бы меня.
       - Неужели не были вы оскорблены? – изумилась Нина.
       - Унижение только мниться, – степенно поучал Грёмин, – а если вникнуть, то окажется, что её бесстыдное поведенье даже благородно. Она взирала на меня, как на орудие, но ведь и сама не притязала быть для меня чем-то большим. Она и внушала мне это бесстыдно-жадным взором, и было мне приятно…
       - Вообразите пакостника, – глуховато убеждал Грёмин, – у которого вся его низость на мордашке явлена. И все кичливо им пренебрегают… А ведь его надо благодарить за то, что его физиономия остерегает нас: опасайтесь-де этого шельмеца!.. Ведь бывают мерзавцы с такой благородной личиной, что вовеки их сущность не раскусишь, не разгрызёшь… И все негодяи существуют, как средство естественного отбора. Если не заметили плутовства на лице, значит, достойны оказаться одураченными. И тогда сползайте на более низкий общественный уровень, ибо теперь там ваше место. Там теперь ваша стезя, ваша колея!..
       Грёмин умолк, ухмыльнулся, облизал свои тонкие губы и ехидно проговорил:
       - Я сумел заставить Аллу полюбить меня. Я перед нею витийствовал и посвящал ей вирши. И ласково я бубнил их ночами ей в ушко. О своей горячей любви разглагольствовал. И сам себе я казался искренне влюблённым. И она искренно меня полюбила. И вдруг оказалось, что я добивался её любви только ради изощрённой мести за прежнее пренебреженье мною… В своей мнимой любви жульничал я с самим собою; подобно одарённому актёру я искренно переживал перипетии своей роли, иначе Алла не доверилась бы мне. И едва исчезли мои сомненья в её искренности, я начал жалить и язвить. Я карал за пренебреженье мною в соборе при знакомстве. Алла скоро отрезвела, но теперь и она любила только для мщенья… Она сноровисто отыскала для меня покровительство очень влиятельных партийных вельмож; она искренне считала это благодеяньем, а не местью. Но это была именно тончайшая и беспощадная месть, до конца не осознанная Аллой… Я сам это понял лишь накануне смерти!.. Я был опозорен, поскольку все знали, как делаю я карьеру!.. Каково коварство, коли даже теперь оно мучит!..
       - Уже пора спать! – нервно вскричала Нина, и суетливо из гостиной вышли она и Грёмин…
 
2

       Лекарь порывисто вскочил из кресла и прошёлся по комнате. Соков резво и неловко плеснул в чеканные серебряные чарки мятного ликёра, и оба, чокнувшись, выпили. Соков произнёс с издёвкой:
       - Не зря, ох, не зря возбудилась Нина, когда хлебосол молвил о преддверии своей смерти.
       - Унаследует плутовка злому хлебосолу, – отозвался лекарь. – Вот она и хочет его поскорее умаять, уморить. Но я больше не терплю прений о нравственности и морали. Я ратую за вольный выбор.
       Соков хлебнул из бокала красного вина и спросил:
       - Разве он неизлечим?
       Лекарь удручённо развёл руками, но Соков не отвязался:
       - Неужто даже такой искусный врач, как вы, не способен его исцелить? Ведь удавались вам даже безнадёжные операции. Зачем вы позволяете ему вести изнурительную жизнь и, пичкая его уколами, влачите его в небытие?
       - А что мне прикажете делать? – невесело усмехнулся врач. – Он желает сам, разлагаясь на мерзком одре, и уколов, и соитий.
       - Отправьте его в больницу и там пользуйте.
       И сказал лекарь с вялым отвращеньем:
       - Он сам этого не захочет, сударь! А я измучен треклятой больницей до колик. Исхлопотал мне Грёмин долгий отпуск без сохранения жалованья. И я здесь отдыхаю, а хозяин мне ещё и приплачивает за бодрящие уколы… Возможно ли его исцеленье? Только не в моей больнице, где испорчено всё оборудование и не хватает лекарств. Исчезают медикаменты, как в прорву, как в кувшин без дна. Сплошная дыра, прореха… А больные скукожатся, скорчатся и молят взором о пощаде. А вокруг вонь, нищета, суматоха. И начальство суетно, косно, спесиво. И гаркает, рыкает на пациентов… Вот я где подвизаюсь. И это мешает мне адски… Только на моё искусство хирурга и уповают больные. И Грёмин ведает, что многие бедняки-лапотники помрут в больнице, пока я здесь.
       - Пожалеть больных надо, не виноваты они, – обронил тоскливо Соков.
       - А, бросьте, – и лекарь махнул досадливо рукой. – Когда начальник предложил мне катить на вельможную дачу, я поведал об этом закоренелой, кондовой сплетнице, чтобы та разнесла эту весть повсюду. Ожидал я, что больница забушует, взбунтуется, но ограничились, однако, шушуканьем, колкими намёками и пересудами. А стадно-покорные достойны только заклания. И удалось меня сюда залучить. И не надо меня хаять…
       - Меня нельзя упрекнуть в нерадении, – размышлял лекарь вслух, прохаживаясь. – Я – рачителен и скрупулёзен. И я не бахвал. Изощряя мастерство, я остался холостяком. И я люблю свою страну, несмотря на её ветхие лачуги и бараки. Но если народ позволяет отрешать себя от лекарства и врачей, то пусть угасает. Останутся роскошные руины. Я устал возиться с униженными!..
       Лекарь смаковал вино и твердил писателю:
       - Если мои пациенты позволили мне их бросить, то, значит, они заслужили своё умиранье…
       - Вам полезно, пожалуй, пожить здесь пару недель, – молвил Соков, – вы отдохнёте, успокоитесь…
       Лекарь его прервал:
       - Шутить, сударь, изволите! Неужто только на пару недель?! Не умрёт за две недели Грёмин. Я чаю: на два месяца застрял я здесь. А может, ещё и за рубеж уеду. Ловкость моих пальцев известна там.
       И лекарь уселся на диван и посмотрелся в круглое зеркало в нише напротив; на своё лицо он напустил гримасу беспощадности, Соков же понуро баял:
       - Ненависть к себе начинается с ненависти к другим людям. Ведь почему блестящие революционеры безропотно позволили диктатору уничтожить их? Поклёпами замарали себя. Один из них, уцелевший чудом, признался мне: «Потому покорно, как ягнята, шли мы на заклание, что сами были мы кровушкой людскою измазаны с макушки головы до пят…» В пучине подсознания любой к самому себе относится не лучше, чем к другим. Человечество ненавидеть – себя ненавидеть. И в тайне от самого себя преступник стремится себя покарать. На этом совесть зиждется…
       Лекарю такие речи показались чепухой, и он перестал внимать бормотанью Сокова. И, совея, лекарь зевнул и вальяжно распластался на диване. Соков же погасил электрический свет и удалился. Лекарь, щурясь, посмотрел на тленье углей в камине и заснул…
       И лекарю снилось, что нищие в лохмотьях умоляли его о пощаде, но был он суровым и непреклонным. И вдруг его разбудили шорохи, и различил он в сумраке Нину в серебристо-белом халате до пят; цедила она вино возле круглого столика. Лекарь соскочил с дивана и подошёл к ней, она поперхнулась. «Илья, ты, почему здесь?» – спросила она и, поставив фужер на столик, зажгла возле каминных часов пару свечей в кованом канделябре. Затем положила она четыре полена на тлеющие в камине угли, пошуровала кочергою и замерла, попеременно скашивая глаза то на хозяйское кресло, то на диван. Лекарю стало интересно: куда она сядет? Если в кресло, то этим она прозрачно намекнёт, что здесь она – полная хозяйка, а он – не более чем слуга, а если – на диван, то, значит, она предлагает близость.
       Нина вальяжно расположилась на диване и поманила быстрым жестом Илью к себе, но лекарь в пику ей уселся на пуфик у столика и начал смаковать красное десертное вино. Нина сильно ударила локтями в спинку дивана и сердито спросила:
       - Ты почему дрыхнешь здесь, а не у себя в комнате?
       Он ответил вопросом:
       - Неужели испугалась, что хозяин здесь застукает нас вместе и возревнует?
       Она весело усмехнулась:
       - Я его накачала снотворным. Он теперь сопит в экстазе. Клянусь: его тумаками не разбудишь.
       Илья напустил на лицо врачебную строгость:
       - При его хворости, ему это вредно.
       - Не более чем твои поганые методы, сударь!
       Илья насторожился:
       - Кто оклеветал мои методы?
       - И Грёмин меня уведомил, и сама я наблюдательна. Теперь тебя можно обвинять в умышленном убийстве. Патологоанатом вполне может получить совет, на какие органы обратить внимание при вскрытии трупа; сунут врачам, твоим соперникам, списочек вакцин, которые прыскал ты в жилы Грёмину. По-моему, он уже рехнулся. Он хранит, как улики, пустые ампулы с отпечатками твоих пальцев. И пузырьки, и пробочки от микстур хранит. Обалдеть можно!..
       - Никто ведь не поверит в мою недобросовестность.
       - Поверят, – лукаво разубеждала она, – ибо захотят поверить. Грёмин тебе завещает солидную толику из своего наследства: дачку жены-покойницы за Ордынским лугом. И непременно появится свидетель, что ты узнал, пронюхал об этом куше. Вот и готов мотив для убийства. Ведь многие тебе завидуют; злопыхатели и сутяги с ликованьем упекут тебя поклёпами в тюрьму.
       Она тешилась его растерянностью, а он угрюмо выведывал:
       - Неужели Грёмин не шутил, говоря об этих планах? Или ты неуместно шалишь со мною?
       - Поверь мне: всё серьёзно. И очень печально. Грёмин – коварен и не цепляется за жизнь. Теперь он забавляется, портя нам судьбу. И он подстрекает меня третировать тебя, хотя бы мелочно. И не могу я дать зарока, что я не поддамся его словесному зуду.
       - В недоумении я, – монотонно бурчал лекарь, – и я удручён. Зачем ему надо это? В чём его барыш?
       - Ты – очень выгодный жених, – назидательно и ехидно пояснила она. – Тебя за границу манят, и я могла бы туда уехать твоей женой. И в частной практике способен ты многое стяжать. И вот, чтобы ты не упорхнул, касатик мой, сокровище моё, всучил мне Грёмин средство скомпрометировать тебя. И ведь он уверяет, что возможностью эффективно тебя шантажировать он обеспечивает моё безбедное будущее из любви ко мне.
       - Значит, вознамерилась ты шантажировать меня, – хмуро уточнил он. – Я оскорблён…
       - Не ворчи, – усмехнулась она краешком рта. – Мы договориться о союзе можем. Три дня искала я случай для беседы без околичностей. Но доселе ты пренебрегал мною, и этим я обижена…
       Он пожал плечами, и она выдохнула:
       - Хочешь меня? Прямо сейчас?
       Он вскочил из-за стола и сварливо молвил:
       - Ничего мы не получим кроме бессмысленных и взаимных мук.
       И Нина сказала ему с дивана:
       - А я обожаю душевные муки. Они – наркотик. Я страдаю со смаком, изводя Грёмина, трухлявую эту дубину. Хотя он теперь больше похож на клюку, на костыль!.. А мы перед калекой расшаркиваемся… В миги его содроганий мне мерещится, что вместе с семенем из него вытекает жизнь. Порой мне воображается его обглоданный червями череп, и я упиваюсь своим отвращеньем. И не надо пенять мне, порицать меня… Ручаюсь: ты сам ещё не постиг, почему инъекциями губишь Грёмина. Я же отвечу тебе: ради сладости твоих душевных мук. Только ради них ты обрёк, приехав сюда, своих брошенных пациентов на смерть. И всё лишь потому, что любое блаженство – не более чем избавленье от мук. Мы сами для себя порой изобретаем страданья, чтобы затем насладиться исчезновеньем их. И ты гораздо меньше наслаждался бы здесь покоем, если бы не знал, что страна в панике и в судорогах.
       - Пронзительная правота, – прошептал он и вздохнул. И присел он на диван рядом с Ниной, и искусительно та заворковала:
       - Ведь ты не отринешь меня, ибо никто не сулит тебе стольких истязаний. И в миги прекращения их вкусишь ты блаженство. Я же истерзаюсь презреньем к себе, но в миги избавления от него всколыхнутся буруны и приливы неизречённого счастья!..
       Лицо его брезгливо исказилось, но он бережно и нежно прикоснулся к ней; она осклабилась и хмыкнула. «Порченная стервятница я…» – подумалось ей. Внезапно его брезгливость увеличилась, но и страсть его возросла… Очнулись они на заре…
       Нина поспешила в хозяйскую опочивальню, а лекарь, комкая в охапке одежду, устремился в свою комнату, и там он проворно шмыгнул в постель и задумался:
       «Зачем я измазался, замарался здесь? Несказанное горе замаячило мне… Неужели она хочет, чтобы я, ревнуя, поскорей уморил её хозяина? Но зачем мне нужна она? И почему я рискую свободой, изводя Грёмина? Ведь никто не поверит мне, что я ускорил его смерть по его же просьбе. А если мне, отшвырнув дачные интриги, умчать отсюда? При здравом рассудке – это самое лучшее, но мне теперь не по нутру трезвость! Я непомерно хочу Нину… Позвать ли её с собою? Но вряд ли захочет она отвергнуть свою долю наследства… Мой рассудок распят мыслями. Постараюсь ускользнуть от них в сон…»
       И удалось лекарю заснуть; он почивал до завтрака…

3

       После горячей ванны лекарь не ощутил себя свежим; в чёрной сорочке с расстёгнутым воротником и в сером костюме поспешил он в покои хозяина дачи; тот поджидал врача в пуховом белом халате с кистями и распластанный в мягком кресле. Нина никогда не появлялась на лечебных процедурах, она и теперь отсутствовала. Измятая постель хозяина дачи была лекарю отвратительна до удушья.
       Лекарь сноровисто и тщательно сделал массаж, и щёки Грёмина чуть зарделись. И вдруг захотелось лекарю помучить пациента. И уселся врач на стул супротив больного и заканючил елейно:
       - Нужно вам беречь себя. Уколы эти вовсе не безвредны. За мимолётную бодрость вы платите очень дорого. И губите плоды моего леченья.
       Больной ощерился угрюмо и строптиво:
       - Я более вас блюду свою пользу…
       Врач перебил его:
       - Неужели ваша жизнь не на пользу вам?
       Грёмин усмехнулся с иронией:
       - Вопрос очень глубокий. Я так вам отвечу: моя жизнь не на пользу мне. Я не хочу излагать подробности. Но вы, милейший доктор, за минувшую ночку вдруг стали ханжой. Прежде не спорили вы настырно со мною, и все мои условия вы исполняли слепо. Покайтесь, и я прощу ваши грехи.
       - Но вы же не поп, – огрызнулся врач и сел на стуле развязнее.
       Грёмин раздумчиво произнёс:
       - Я до странности глубоко спал этой ночью. И поведение моей любовницы сегодня утром было необычным. Из этого – вывод: она опоила меня снотворным и ночь провела с вами. И теперь вы, ревнуя, не хотите моей близости моей с нею, и потому отвращаете меня от уколов, дающих мне силы.
       И, победно ухмыляясь, лекарь частыми кивками головы подтвердил это.
       - Господи… Боже… – закручинился пациент в кресле… И вдруг больной успокоился и повеселел. – Вы самому себе содеяли гораздо большее зло, нежели мне.
       - Так утешайте себя этим выводом, – посоветовал врач задорно. – Обольщайтесь…
       Пациент ответил хрипло и с мрачной иронией:
       - Я себе содеял много зла, хотя оно предназначалось только другим. И чем больше я хочу зла своему окружению, тем хуже моё отношение к самому себе. Я сам себя возненавидел и потому медленно убиваю себя. Ещё парочка ночей с Ниной и вы сами окажетесь в подобном состоянии; вы теперь словно примеряете мой саван.
       И вспомнилось лекарю, что и Соков твердил ему минувшей ночью нечто подобное, но совершенно напрасно…
       - А теперь завершайте процедуры, – повелел Грёмин, – и помните, что вы на крючке у меня.
       Врач сделал ему укол очень неряшливо: проткнул вену насквозь, и Грёмин съехидничал:
       - Озадачены мною, сударь? Ручки дрожат от робости? Боитесь облыжных обвинений, наветов? Затхлые камеры с решётками и двухъярусными нарами вдруг померещились? С парашей вонючей?.. Надеюсь, что Нина уже вам поведала о моём крючке… точнее, о зазубренной остроге для вас. А я ради создания мотива для убийства упомянул вас в своём завещании. Флаконы и ампулы с отпечатками ваших пальцев надёжно схоронены; адвокат и нотариус знают где. И Нина подтвердит всё! И Соков припадочно-правдив, потому и зван сюда. Оба они – живые вериги и кандалы для вас… Любое ваше непокорство или бегство – и вас раздавят, искрошат, испепелят, изотрут. – И замельтешили в сознании Грёмина все способы этих кар… – И вы меня не буравьте, не сверлите зенками! И поскорее бросьте наивно трындить, талдычить мне о чуши и химерах нравственности!.. А особенно извращённая приятность огульных обвинений против вас заключается в том, что вы – не хвастливый хлыщ и не паршивый, балаболочный свистун-разгильдяй…
       И Грёмин неспешным и плавным жестом выгнал врача, и тот сломлено побрёл в пёстрый и пахучий лес…
       Оказался Крицкий возле реки, и задумался он: какова же цель издыхающего хозяина дачи?.. И вспомнилось Крицкому, как умирали его больные на его хирургическом столе; причиной их смертей была дороговизна или нехватка лекарств. Этим летом с лекарствами вдруг стало особенно плохо, и оказался Крицкий в странном положении: он мог назначить необходимое лечение и сохранить пациенту жизнь, но мог и не делать он этого, ибо на всех медикаментов не хватало. Порою Крицкий, не назначая спасительное лекарство, ощущал себя палачом; шумливо он бесновался, строчил резкие докладные в инстанции, учинял своим непосредственным начальникам и кураторам громогласные скандалы, но все эти меры были тщетны. И больные узнали эту страшную и позорную правду… И обрекла судьба Крицкого распоряжаться жизнями. При выборе он пытался блюсти справедливость; оценивал врач у больных их дряхлость, душевное благородство и полезность их для общества. Порой Крицкому казалось, что было бы гораздо справедливей, если бы участь раковых больных решал жребий… И вдруг ощутил Крицкий сладость своего нового положения; решив сохранить кому-то жизнь, тянул он с леченьем, ибо себя он ублажал властью над окоченелым в жутком ожидании больным. И вскоре уже стало приятно выносить смертные приговоры. К тому времени хирургическое его мастерство весьма изощрилось и стало почти легендарным; Крицкого обожали и страшились. А он влюбился в свою роль провидения; нравилось ему шествовать между койками и решать: «Белесый мужичок просуществует, ведь он силён и по морде честен, а тебе казачина – в гроб, в могилу, поскольку и чуб у тебя нахально-вихрастый, и черкесской крови много…» И вдруг почудилось ему, что люди постигли его срамное удовольствие; с неделю он томился корчами и угрызеньями совести, стыдясь глянуть в человеческие глаза, но вскоре начал он презирать своих обречённых на смерть больных за их безропотную покорность… И вдруг к нему подоспело щедрое предложение Грёмина, и врач не без удовольствия бросил своих пациентов умирать. Но это извращённое удовольствие превратилось у врача в презрение к самому себе, и возненавидел он себя. Пару дней он лечил Грёмина правильно, но едва лишь тот изъявил самоубийственную свою прихоть, как врач в припадке ненависти к себе согласился на всё. И вот теперь оказался врач в полной власти у издыхающего блудника, юродивого писаки и извращённой лицедейки…
       На дуговом мостике через ручей он увидел Нину; она смотрела на прозрачные струи с пятнами пёстрых листьев и была в чёрной длинной юбке с разрезом справа, алом кушаке и пепельном свитере; мерцающе отливал тёмный лак её туфель, а волосы её были перевязаны серебристой тесьмой. Крицкий вдруг решил, что они бессознательно искали здесь друг друга; он ступил на скрипучий мостик, и Нина сказала:
       - Странно… я была уверена, что именно здесь я встречу тебя…
       Он поклонился ей учтиво, и она оперлась она на его руку; они медленно пошли по узкой брусчатке прочь от дома. Крицкий натужно проговорил:
       - И ведь догадался Грёмин о подробностях этой ночи…
       Нина быстро на него взглянула и сердито потупилась; с минуту они брели молча. Наконец она вздохнула:
       - Что ж… Ум у него расторопный. Но вряд ли ему на пользу его проницательность. Он часто мне толковал кощунственно, что его жизнь не на пользу ему.
       - Он изрекал и мне такую крамолу.
       Она остановилась и, глядя на трухлявый пень, жёстко предложила:
       - Так сделаем вывод и не будем медлить. Не заслужил церемоний рогатый святотатец.
       Крицкий не понял:
       - О чём ты?
       Она грозно промолчала, и они снова побрели по дорожке; было солнечно, тепло и слегка парило; запах преющих листьев и сырости сладко бередил ноздри… Внезапно Крицкому вспомнились его детские наивные мечтанья о любви, и он растрогался ими почти до слёз, и захотелось ему говорить Нине комплименты, и он умилённо брякнул:
       - А ведь Грёмину действительно его жизнь не на пользу.
       Крицкого вдруг испугали его собственные слова, и быстро он глянул на Нину, и озарилась она благодарной нежностью к нему и порывисто стиснула его руку. И не смог он удержаться от речей, приятных Нине:
       - Не соизволит Грёмин даже умереть прилично. Многие перед смертью прощают и каются, а он даже сокращает своё земное бытие, чтобы язвить нас. Разве тебя не истерзал он басней о девке, якобы на тебя похожей? Он тебя истомил речами, что он любит не тебя, а некий призрак, фантом.
       Она удручённо призналась:
       - Меня очень допекают его рассказы об этой Алле; никак не могу к ним привыкнуть. Порой я ревную его к миражу, к вымыслу. Я понимаю, что глупо ревновать постылого мужчину, но ведь я схожу с ума…
       И врач, провоцируя дальнейшую откровенность Нины, уточнил хмуро:
       - Это Грёмин посеял в тебе зерно безумья. Ведь ты – очень одарённая актриса, и поэтому чересчур впечатлительна. И он подловато этим пользуется ради своих шалостей, для баловства.
       Она печально возразила:
       - Ах, если бы только ради забав и ёрничества, то я бы всё стерпела безропотно! Но ведь всё это для него гораздо важнее банальных шуток. Из меня он сделал орудие самоубийства! Поначалу он стремился к смерти бессознательно, но теперь он, конечно, всё осмыслил. Он настолько взбудоражил во мне противоестественную ревность к этой призрачной фее – Алле, что я готова доконать и его, и себя… И безмерно претит мне то, что я – холопка его, холуй!.. И не хочу я больше на цыпочках и нагой перед ним в хороводах плясать!..
       И она взахлёб убеждала не столько Крицкого, сколько самоё себя:
       - Не хватает у него силы воли затянуть потуже на своём горле петлю! Да и пошловат и вульгарен такой способ самоубийства. Вот и хочет Грёмин самого себя облапошить. И с самим собою мошенничает!.. Всякая любовь – это неосознанная ненависть. И наоборот, ненависть – это личина любви… И всё-таки иногда я готова пособить ему, бесталанному, хотя и понимаю, что это – напрасно… Я бурчу путано, как в бреду…
       Крицкий видел в больнице много смертей; люди умирали там и покорно, и с яростью, и с покаянием, и с ненавистью; он, наблюдая за обречёнными, находил в них нечто общее. Была у них одинаковая гримаса накануне смерти. И вдруг теперь он узрел такую гримасу у Нины и откровенно сказал об этом. Нина внимательно выслушала его и, хмурясь, молвила:
       - Я знаю, что теперь лицо у меня именно такое. И ещё: оно диковато. Но ведь неизбежно это, если ты каждую ночь окунаешься в полное зверство. О!.. ничего не знаешь ты о наших ночах!.. Вот я расскажу тебе…
       И внезапно подумалось ему, что именно с такими гримасами каялись ему перед смертью, и отразилось на его лице желанье поведать об этом Нине, и та вдруг осеклась и умолкла. И вдруг он снова с удовольствием ощутил себя врачом, который решает: спасти ли ему хворого или бросить пациента умирать без лекарств? И с каждым мигом Крицкий всё яснее, отчётливей понимал, что если он сейчас, немедля поведает Нине об этих своих ощущениях и мыслях, то он изменит судьбу её к лучшему. Но чем яснее он такое осознавал, тем меньшим было его желание откровенничать. И он кивком поощрил её говорить далее. И она с тропки сошла под сень раскидистой акации и спиной прислонилась к шершавому стволу. Крицкий развалисто подошёл к Нине, и она призналась:
       - Эти ночи – рай одичания!.. Вот последняя из них… Я возбудилась при его упоминании, что в преддверии смерти; меня сладко дурманило предвкушение губить. Как же всё это отвратительно, и сколь же это сладостно! Когда мы с ним в опочивальне, я не могу воспринимать его человеком. Часто мне кажется он ржавой саблей с заусенцами… загаженной, но истерзавшей вдосталь… Он что-то мне лепечет, долдонит, поскуливает и хвастает. А в комнате резкие запахи лекарств и спирта; древние иконы в углу золотисто освещены электрическим ночником; не терпит-де хозяин аромата лампадного масла, елея и ладана… Я на пуфике возле трюмо снимаю ватой с лица косметику; он поспешно срывает с себя облаченье; он стыдится уже своего тощего, хилого тела, а я пристально смотрю в его отражение в зеркале. Наконец приходят миги моего блаженства: он, голый, юрко шмыгает в постель и закутывается с головой в одеяло. Именно в эти миги я перестаю воспринимать его человеком; для меня под одеялом уже некий зверёк с мордочкой хорька; для меня все запахи в опочивальне будто источаются его шерстью. И странно: как только я начинаю видеть в нём зверя, я сама дичаю. И спальня для меня, как берлога. Я, ощерясь, смотрю на себя в зеркало: трясётся оскаленный рот, снуют лихорадочно пальцы, а из мозга выпархивают мысли. И когда мыслей у меня уже нет, я начинаю раздеваться перед зеркалом; в спальне золотистый сумрак, моя плоть приобретает янтарный отлив и порой даже искрится. Я утрачиваю, голой, жалость и в неге кидаюсь в постель… Господи, какая прелесть – эта моя беспощадность!.. Он на мне сокращает жадно свою жизнь, и этим он ублажает мою извращённость; я воображаю себя ядовитой белой грязью, я содрогаюсь от прелести скверны. Я не ведаю, зачем Бог сотворил мою извращённость, но будь благословенны её восторги!…
       И Крицкий внезапно для себя вдруг страстно поцеловал её в губы; она ерошила ему волосы и льнула, столбенея, к нему. Его лобзанья воспринимались ею, как готовность пособить ей во всём. И она благодарно увлекла его вниз на сухие листья, и он изумился остроте наслаждений с нею…Затем тщательно оправляла она одежду и калякала:
       - Не ускользнуло от вниманья моего, что поражён ты был, клинический витязь, блаженством своим со мною. И хоть я тебя ласкала немногим изощрённей, чем дешёвенькая блудница, но удовольствия с нею и со мной несравнимы. Задумайся ты: зачем провидению было угодно дарить нам такую сладость? Ведь наслажденья, как и муки, вовсе не бесцельны: они нас обязывают, влекут и поощряют…
       Она оправила платье и всполошилась:
       - Ой!.. мне уже пора вернуться к моему чванному хахалю. Иначе будет он ещё пуще подозревать нас. Через сорок минут я скромницей подам завтрак. Я тебя прошу: переоденься к трапезе. На твоём костюме землистые пятна.
       И она легко и весело заспешила к даче.

4

       Крицкий быстро переоделся в синий костюм и в белую рубашку, а затем, поправив возле антикварного трюмо причёску, заспешил в столовую; где Соков в линялых серых штанах из парусины и в пёстром свитере одиноко ходил кругами. На длинном столе с накрахмаленной скатертью был умело и со вкусом сервирован завтрак.
       «Нина – опрятная и расторопная хозяйка, – помыслил растроганно Крицкий, – всё успевает, обо всём печётся…»
       Крицкий подошёл к окну и засмотрелся на пёстрый лес; врач радостно дивился своей внезапной детской беспечности; и в душе была легкость, и упругое тело стремилось к геройству, и мизинцем удачно был нарисован на запотевшем окне профиль Нины. И лекарь от нового вожделенья к ней проглотил судорожно слюну. И захотелось ему, чтоб нарядилась Нина в белое платье и сюда пришла, как невеста; он и сам понимал всю вздорность этих своих желаний. И всё же невольно возмечтал он о семейном своём счастье с Ниной, ясно осознавая нелепость своих грёз. И вдруг он испугался того, что он сейчас выскажет большую несуразность, и всё-таки неожиданно для себя он заговорил:
       - Я дивлюсь мудрости моего тела, ведь знает оно гораздо больше, нежели рассудок. Откровения пророков не более чем миги, когда тело грёзами передавало рассудку своё знание. И только после озарения пророк переставал страдать. Так и психоанализ избавляет невротиков от мук, делая бессознательное – осознанным. Но порой рассудок упорно противится такому процессу, для чего и принуждает тело к нелепостям. Знатные богачи, имея всё для праздности, ведут хлопотливую жизнь по правилам этикета: с визитами за многие вёрсты ездят, на горные пики лазают, на дуэлях дрались из-за мелочной ссоры, на охотах бегают, шныряют за невкусным зверем, остервенело воюют. А дипломатия, а политика! Кровь, пот и слёзы потоками льют ради клочка земли, без которого всякий обойдётся. А всё это – только развлеченья, чтобы не узнать о себе некую капитальную вещь. Только неудачник водку ретиво хлещет, а сановник-прохиндей войну кипятит. Мне интересно: что же именно не желает узнать мой рассудок? И на что сейчас намекает моё тело, одарив меня беспричинной весёлостью? Моё положенье предельно трагично, а я радуюсь, как наивное чадо. Я теперь в западне, в силках, и мне думать надо, как вырваться на волю! Я в мерзкую тину вляпался!..
       Соков, подойдя к лекарю, сочувственно буркнул:
       - Волк лапу себе в капкане отгрызает. Повязали вас крепко, но вы мужайтесь.
       Они вдруг услышали цоканье каблучков и, сами не ведая почему, резво отпрянули друг от друга; Нина в серебристо-белом коротком платье и с беззаботным лицом уселась за стол; Грёмин в сером костюме иронично расшаркался… Они ели тушёную говядину под чёрным перцем и пили брусничный морс… Грёмин за кофе с ликёром и сливками начал по привычке разглагольствовать:
       - Окаянные вести: партия коммунистов распущена… Это сродни моему уходу в лучший мир. Роскошно и мерзко! И пьяно, и сытно! С охальными шлюхами и кабаками. С назойливым и дурацким ликованьем черни и махровым мародёрством… А меня забавляют нелепые восторги толпы: ведь сгинула не партия, а государство. И это кошмарное бедствие для русских, ведь прочие народы – победители. И с нами обращаются, как с побеждёнными: урезают земли, разделяют, ссорят и оплёвывают. Не удивляет меня всё это. Как только я освоился в недрах государственной власти, я понял обречённость и ветхость державы… Не желали властелины каяться за химеры, навязанные стране, и поэтому они близились неотвратимо к гибели… Алла ведь не каялась кротко в моём одичании, и поэтому она исчезла.
       Грёмин замолчал и грустно вздохнул, и вдруг вообразилось ему, что он превращается в осклизлую мокрицу, и он опротивел сам себе; от омерзенья к себе запершило у него в горле, но продолжал он сипло витийствовать:
       - Дьявол нас губит нежеланьем каяться. Я не способен объяснить это, но я ощущаю…
       Грёмин сипло и долго рассусоливал на тему о грехах, и ему внимали с интересом и актриса, и писатель. Но лекарь больше не слушал ничего, и в его сознании замельтешило: «Во мне покается либо разум, либо подсознание, но что из них сильнее?..» И у лекаря вдруг начало меняться его понятие о людях, и вскоре он больше не считал их тела их только механизмами, коими правят их рассудки; он признал и власть, и первенство подсознания. И вдруг лекарю почудилось, что понимание этого оскопило его разум, который, хоть и не сделался более тупым и неуклюжим, но прекратил притязать на власть над телом. И лекарь испугался того, что уже никакие раздумья, даже весьма изощрённые, не перерастут в деянья, в поступки… И вдруг внимание лекаря переключилось на речи Грёмина; тот вещал самозабвенно и хрипло:
       - Однажды затаился я знойной ночью в укромной беседке, оплетённой густой лозою, рядом зияло распахнутое окно древнего особняка, который находился в неухоженном саду с кирпичной оградой; сквозь листья я пялился в тёмную комнату и пытался не проронить ни звука: Алла и мой начальник в креслах судачили обо мне. Начальник с иронией увещевал её: «Ты клянчишь для него повышенья, но глупо рассчитывать на его благодарность». Алла воркующе просила: «Давайте на его будущее жребий кинем… монетку… орёл али решка… Авось сиротке улыбнётся рок, судьба». Он хмыкнул и назидательно изрёк: «Улыбки судеб ироничны». Она вкрадчиво согласилась: «Я знаю: вы правы, как всегда. И всё-таки я молю предоставить ему эту должность. Вы полагайтесь на меня во всех плутнях». Он сварливо ответил: «Ладно… согласен… пусть лопает из лоханки…», и они простились. Проскрипел он во тьме гравием на аллее, полязгал кованой калиткой и с гулом уехал на млечной машине. А я столбенел в пахучей беседке, изумлённый их поступками во вред самим себе; свора действовала так, будто начисто была лишена чувства самосохраненья. Такого, как я, нельзя было им пускать в их стаю, к их корыту с кормом… И я, разумеется, не верил в ту чушь, которую они внушали черни. Меня за лукавство и лицемерие нужно осыпать самой ядрёной бранью, ведь именно такие сановники, как я, и волокли нашу партию к её краху. На опыте убедился я в правоте умозаключенья: «Для власти нужна воля, немыслимая без веры в свою правоту. Но верить в чепуху способны только невежи или дураки, и поэтому именно они и влезают на самые верха хиреющих властных иерархий». В людях есть такое свойство: мы позволяем дурно обращаться с собою ровно в той мере, в какой мы сами плохо обходимся с другими. В подсознании никто не отделяет себя от всего человечества, и если других воспринимаешь дрянью, то и себя не лучше, только порой этого не осознаёшь… Теперь вообразите иерархию, в которой средние звенья обращаются с народом, как с мусором, и поэтому позволяют своему начальству обходиться с ними соответственно. А на верху невежды, обладающие силой воли, и глупцы… разве такая иерархия может уцелеть?.. И ведь мы понимали, что правители губят нашу партию, но осознание скорого конца было холостым и нас не побуждало к действиям, ибо свою волю мы уже утратили, и воля слепого начальства торжествовала…
       И Грёмин, супясь, замолчал… И Нина вдруг произнесла:
       - И в ночь вашего повышенья в чине вы с благодарностью ублажали великолепную Аллу.
       И хозяин дачи покивал согласно головой, а затем, ухмыляясь, молвил:
       - И бурлил после моего карьерного роста завистливый гвалт!
       И Нина вдруг показалась лекарю воплощеньем целомудрия и чистоты; вскоре он уже боготворил эту женщину, ведая сласть самоотреченья… И вдруг изумился лекарь внезапной своей приязни ко Грёмину и пожелал облегчить его участь, а тот, рассказав о буйной оргии на заснеженной горной даче, присовокупи медоточиво:
       - А всё-таки приятно быть растлителем и уподоблять себе других людей! Я ведь путаюсь с Аллой ради этой извращённой приятности. Мне всегда было приятно ворковать с неискушённой девочкой и знать, что скоро она станет проституткой…
       Лекарь понимал мерзость его речей, но, жалея его, думал: «Мучается бедняга, томится. Смерть для него – благо: он прекратит люто страдать». Но лекаря саднило изумленье от стремительного превращенья омерзения в жалость; ведь в горле совсем недавно свербело от гадливости, и вдруг теперь душу заполонили загадочные приязнь и сочувствие… Лекарь залюбовался Ниной, и она теперь казалась ему доброй, умиротворённой и безмятежной…
       После завтрака Грёмин удалился в свои покои, а Нина на кухне принялась мыть посуду; Соков и лекарь прошли на солнечную веранду, где стояли пузатые кадки с фикусами, узорные кресла, овальный столик из палисандра и коричневый диван в углу. Было по-летнему тепло; расположились они в креслах и, щурясь, благодушествовали под хмельком. Лекарю захотелось поговорить о Нине, и он спросил:
       - Вы не заметили, какой необыкновенной была она за трапезой? Разве очаровательное белое платье не лучилось, как у невесты?..
       - Да и вы были под стать ей, – тихо проворчал Соков.
       - Неужели?! – растроганно вскричал лекарь.
       - Это было очень заметно. Вы оба сияли так, будто завтра у вас венчанье. И Грёмин, конечно, заметил это, и злые думы кишели в нём.
       - Теперь же он будет порицать Нину, ругать её! – шумно обеспокоился лекарь. – Разве я теперь не обязан избавить её от хулы и мщенья?..
       Соков усмехнулся и полюбопытствовал:
       - Неужели вы досель не смекнули, что именно происходит? Либо вы теперь притворствуете, либо поглупели изрядно.
       Лекарь насторожился и хмыкнул, Соков же назойливо допекал:
       - Вас угораздило влюбиться! Но я обожаю Нину больше вас…
       Крицкий глумливо его прервал:
       - Так мы теперь – соперники? О, Боже правый!.. Нелепость!..
Соков смиренно и скорбно ответил:
       - Вы не правы: я могу оказаться удачливым соперником. И внешность моя не будет помехой.
       Крицкий оглядел его ревниво и вдруг подумал, что, пожалуй, Соков прав, хотя и был писатель почти уродлив. Но Соков был, бесспорно, умён и по-своему ярок, и могла Нина польститься на такие его качества, ибо высоко оценила бы их, вопреки его безобразию. И вдруг вообразилось Крицкому, что пытается Нина совратить писателя, а тот её брезгливо отвергает. Крицкий глянул на благостный лик писателя и подумал, что это воображаемое событие вполне могло произойти и наяву. И захотелось Крицкому прямо спросить об этом, но он молчал, ибо было ему страшно, что догадка его подтвердится. В сознании врача замельтешило: «Неужели со мной удалось ей то, в чём она не преуспела с Соковым?». И смотрел врач на лицо его, понимая, что теперь писатель сладко грезит, ибо вспоминает, наверное, приёмы Нины соблазнять. Крицкий подумал: «Теперь жутко сожалеет он о своей твёрдости, коей прежде кичился».
       И врач захотел уязвить гордеца и молвил:
       - Однако, бес силён!.. Теперь сожалеете вы, что не соблазнились ею, не оскоромились…
       И дёрнул писатель головой, и уставился неприязненно на Крицкого, и тот понял, что угадал. Соков в молитве шевелил беззвучно губами, обуздывая злобу на себя за то, что он позволяет посторонним проникать в его потаённые чувства; наконец он усмирил свой гнев и кротко признался:
       - Вы правы: могуч и тороват бес лукавый! Я чуть было не рассердился на вас за проницательность вашу и бестактность, но вдруг оценил я ваше бессознательное благородство: намёком своим на проникновенье в думы мои остерегли вы меня. Иначе я домыслил бы всё до конца, вы бы всё угадали, и неизвестно, что получилось бы в итоге. Она ведь поведала мне кое-какие подробности о ней…
       И Крицкий начал придумывать коварные вопросы, чтобы узнать эти подробности; он льстиво улыбался; его тело егозило и вертелось в кресле, ибо он решил принять в нём беспечную позу. Соков пытливо его рассматривал, скосив глаза, и лекарь сообразил, что не облапошить такого собеседника. И лекарь бросил кривляться, он насупился, и вскоре почти с мольбой взирал он на Сокова; тот заметил его болезненный интерес и, покачав головой, сказал:
       - Вы явно от меня ожидаете пикантных подробностей. Вы полагаете, наверное, что науськивала Нина меня на Грёмина, суля в оплату себя. Но об этом речей не было, она себя всучивала без всяких условий… Весьма банальные грубоватые попытки… Я отказался учтиво и поковылял от неё… Всё это случилось на здешней даче накануне вашего приезда сюда… Возможно, соблазнив меня, и предложила бы мне она некий подвох. Она очень боялась, что исцелите вы Грёмина. И такая перспектива страшит её даже теперь, И Нина горазда будет на всё, чтобы он околел…
       - Вы, пожалуй, угадали её больные задние мысли, – произнёс Крицкий и заскрипел креслом.
       Соков печально усмехнулся, кресло его коротко проскрипело, и он сказал:
       - Но вероятно, что не было у неё тогда никаких задних мыслей. После нашей вечерней пикировки она решила пощекотать свою больную чувственность эротическим безобразием со мной. Привыкла Нина потакать своим хотеньям, даже мимолётным… Теперь капризница уверена в моём половом бессилии. Это не так, но пусть она верит. Иначе она станет моим жутким врагом. Ну, как же: посмел её отвергнуть!..
       Растерянный Крицкий недоумевал:
       - Странно всё это. И говорите вы таким тоном, будто уберегли себя от огромной опасности. Но какая угроза в сексуальной шалости, которая не обязывает ни к чему? Для вас не было никакой каверзы в шашнях с нею.
       Соков серьёзно спросил:
       - Неужели вы ещё не раскусили Нину?.. У неё типичная некрофилия, страсть к умирающим. И Нина бессознательно их находит. Здоровые парни ей пресны. И она выбрала нас обоих. Вероятно, мы оба уже обречены…
       - Я хорошо знаю, что такое некрофилия. Но вам-то какая печаль? Воспринимайте Ниночку не иначе, как холёным, упругим телом. Право, не стоит себя обременять психологическими бреднями.
       Соков обиженно заворчал:
       - Я постиг ваши мысли. Вы полагаете, что я отверг Нину из боязни выказать слабость моей потенции? Что, по сути, я удирал, драпал. А теперь-де кручу я в мозгах оправданья своей трусости и морочу других психо-белиберной. Разве не так?
       Крицкий согласно кивнул головою и вдруг почуял таинственную неотвратимую опасность; внезапно он вообразил себя голодным хищником, который смотрит на окровавленную тушу и подозревает, что это лакомое мясо – только приманка для западни. И он растеряно и путано думал: «Хотя ублажали меня нервические струйки беспечности, и хоть не был я постоянно настороже, но я сумел-таки избегнуть ловушки… И я, похоже, вернул Нину к девственной свежести эмоций и чувств. И поэтому теперь на лапушке-занозе белое платьице…» И вообразилось ему, как нежно и весело перемигивается он с Ниной возле полированного пышного гроба с кистями, бахромой и глазетами… И Крицкому вдруг начали воображаться сцены, которые он сам оценил, как полную чушь: и на пистолетной дуэли рисковал он собою в белых одеждах, и скакал он с кинжалами и саблей в атаку на гнедой лошади, и храбро он покушался с бомбой на жизнь грубияна-сановника… А затем воображалась Крицкому смерть людей на обшарпанных барачных нарах, и больше в нём не было прежнего состраданья к больным; корчи обречённых казались даже забавными, а умиранье весёлым и лёгким… И, наконец, тревога Крицкого вполне рассеялась, и стал он опять шаловлив и беспечен… Он ещё до конца не понимал, что некие силы свыше и в нём, лишая его страхов, истребляют тем самым в нём чувство самосохраненья… А Соков хмуро бубнил:
       - Нина в коротком алом платье без рукавов прикоснулась ко мне, и почему-то подумалось мне тогда, что, коли я теперь соблазнюсь, то она велит мне убить Грёмина. А мысли об убийстве просто так в голову не кидаются; любые раздумья об этом означают намеренье, а с ним нельзя шутить… Я в те миги не чувствовал себя годным на убийство. Но я не ведал, каким я стану после утех с нею. Любой поступок – это всегда перемена отношения к себе, а я не хотел воспринимать себя гадким…
       И Крицкий из ревности попытался его оскорбить и высмеять:
       - Вы изощрённо оправдали свою трусость с нею. Но вам удалось убедить только самого себя, меня вам не одурачить. Сладко вам думать, что она пыталась соблазнить вас, но ведь ничего этого не было. Если б вы тогда схватили её в свои объятья, то она вырвались бы от вас: нечем в вас прельститься. Вы это смутно ощущали даже во хмелю, и поэтому не попытались хапнуть её. Теперь же врёте вы самому себе: в банальную боязнь близости с женщиной вы хотите втрамбовать серьёзное и лестное для себя содержание. Я-де отвергнул Нину потому, что она могла бы подстрекнуть меня к душегубству. Вы не избалованы женщинами, и все эти иллюзии – последнее утешенье вам. Возникла на миг у Нины сентиментальная прихоть пожалеть вас, убогого, и не более того… Носом вы не шмыгайте, коли не хлюпик…
       Лекарь повертелся в кресле и пристально глянул на Сокова, тот смутился и натужно произнёс:
       - Я теперь сомневаюсь в собственном благородстве, хотя прежде я был уверен в нём. Но вы-то, веря в правоту свою, не могли не понимать жестокости своей речи. Очень болезненной для меня оказалась ваша попытка покоробить, уязвить меня, а ведь я-то хотел уберечь вас от беды. Теперь не ропщите. Пословица есть такая: баба из телеги – кобыле легче.
       Соков тяжко вылез из кресла и заковылял в пёстрый сад. Лекарь пересел на коричневый диван в углу и там задремал, предвкушая страстную ночь с Ниной. Затем сладкую дрёму сменил глубокий, покойный сон, и лекарь, сидя на диване, слегка всхрапывал. И приснилась ему босая Нина в белом кружевном саване; озарял её золотистый свет; она себя мазала грязью из детского ведёрка и сновала средь кустов с огромными шипами и чёрными розами…

5

       Крицкого разбудили лёгкие поцелуи в горло и тяжесть на коленях; он, сообразил, что это – Нина, и, хохотнув, дёрнулся; она теснее к нему прижалась и нежно прошипела:
       - Чему ты смеёшься, шершавая твоя душа?..
       Он приоткрыл глаза и увидел оборки серебристого платья; её густые тёмные волосы были распущены, а влажный рот приоткрыт. И Крицкий ей ответил:
       - Мне щекотно, и Соков мне баял, как ты совращала его. И радовался он, бедолага, тому, что веришь ты в его половое бессилие. Иначе, мол, от обиды, что он пренебрёг тобою, стала бы ты лютым его врагом.
       Она слегка отпрянула и нервно процедила:
       - Значит, он меня одурачил… О чём он ещё трепался?
       Крицкий гладил её колени и выбалтывал:
       - По его словам, испугался он порабощенья тобою и приказа убить Грёмина. Распинался горбун о боязни своей, что не сможет он воспротивиться тебе и убьёт его. Врёт он, конечно, фантазирует… В нём нечем прельститься. Ты просто его пожалела, как пархатого, шелудивого котёнка. Ведь верно?..
       Она молчала, и он сказал:
       - Обозвал тебя Соков некрофилкой.
       И Крицкий, содрогаясь, услышал её клёкот: «Провидец!..» и вдруг заметил, что её платье измято. И он решил, что пока он здесь отдыхал, Грёмин овладел ею. И хрипло спросил её Крицкий об этом; она не отрицала:
       - Ты верно угадал.
       Затем она испытующе смотрела на него, и губы её чуть дрожали. И ждал он от неё предложенья убить Грёмина. И не посмела она говорить прямо и начала околичить:
       - Россия погибает, и в крахе повинны такие, как Грёмин. Украина отложилась, отреклась от Руси, грядёт борьба за делёж рубежей. Закавказье уже отторгнуто, чеченцы буйствуют. Сутяги и крамольники науськивают народы друг на друга. А виновник кромешного морока пожирает яства и ублажает себя в роскошной опочивальне. Обилие жертв исторгает у него ликованье, что не он один подыхает. И это ликованье нельзя ему простить. Не должен помереть он своей смертью. И меня тошнит от квелой его плоти. Порой я боюсь, что блевать от него стану…
       - Сегодня ты говорила мне иное: о страсти к нему…
       - Бывает, что и подлинная страсть нахлынет. Отвращенье и страсть чередою ходят. Сейчас мне отвратителен он, и я брезгую им…
       Юрко она соскользнула с его колен и села в кресло; он, хмурясь, молчал и прикидывал, что потребовать у неё взамен за свои услуги. Она решила, что он заколебался, и нетерпеливо молвила:
       - Ты, конечно, заметил, что моё платье измято. А ведь я перед едою аккуратно его утюжила. Эрекция хозяина сильна после твоих уколов. Тебе это надо?..
       Он тяжело поднялся с дивана и, подойдя к ней, спросил:
       - Почему ты не желаешь терпеть два месяца?
       Она порывисто и нежно гладила его бёдра и с укором лепетала:
       - И ты способен два месяца делить меня с ним? Ведь он опять посягнёт на меня. Он зачислил меня в свою собственность. Я терпела его, пока не отдалась тебе. Значит, кое в чём и ты виноват. А если мы, не прикончив его, уедем отсюда, то непременно изменит он завещание, и я прощусь с надеждами на эту усадьбу. А мне уже надоело скитаться по лачугам и каморкам…
       Он, жмурясь, сказал:
       - Теперь я понял всё. Твой мотив – завещанье. Ведь Грёмин способен в любой момент лишить тебя наследства, лишить из вредности, из каприза, ради потехи!.. И, вероятней всего, он сделает это, несмотря на все твои угожденья ему…
       Она упруго вскочила и, поцеловав его в жёсткие губы, спросила вкрадчивым тоном:
       - Когда очередные уколы?
       - Через два часа.
       Она испугалась его голоса и на миг отпрянула. И Крицкого вдруг обидело это её движенье. Она посмотрела на его огорчённую мину и всполошёно к нему прильнула. Она пылко ерошила ему волосы и сладострастно твердила:
       - Всё будет хорошо… славно… хочу я соитий с тобою и зачать от тебя…
       Затем она с театральной грацией метнулась с веранды прочь, и он рассеянно ухмыльнулся; его мечтания о семейном счастье заполонили его сознанье, и он воображал Нину с детской коляской на аллеях этой усадьбы, а себя в плетёном кресле под сенью кряжистой сосны… И хотя Крицкий немилосердно укорял себя за эти мечтанья, считая их душевной слабостью, но были тщетны его попытки избавиться от них…
       Затем Крицкий гулял по росистым лужайкам и насвистывал мелодию скабрезной песенки. Солнце находилось в зените; иногда срывались с веток умершие листья, и кружились они в паденье. И вдруг с одинокой развесистой липы слетела под порывом ветра стайка листьев, и долгое круженье их очаровало Крицкого, и замер он, заворожённый. «А ведь это смерть, смерть, – брезжило в его мыслях, – и сколь же она прекрасна!..» Наконец, упали листья на пожухлую траву, и он, поворотясь, увидел рядом Сокова; тот заглянул в его глаза и убеждённо произнёс:
       - Вы уже сговорились с нею.
       И писатель, шатаясь, засеменил прочь, и повлекло Крицкого вслед за ним. Соков брёл неспешно, но лекарь не сразу сумел его догнать… Наконец, замаянный Крицкий поравнялся с ним и нервно спросил:
       - О чём вы?
       Соков неторопливо уселся на скамейку под золотистой ивой, и лекарь суетливо расположился рядом с ним. Наконец, Соков соизволил объясниться:
       - Вы сами знаете, о чём я беспокоюсь. Я понимаю теченье мыслей ваших. Страна в развале, мрут ваши больные без лекарства, как мухи или червяки. А Грёмин – кондовый, закоренелый преступник, и мните вы, что любите Нину – его жертву. Самооправдание уже готово для вас. Грёмину земная жизнь в тягость. Крохотное увеличенье дозы микстур, и будет он на кладбище под бугром или в склепе тлеть. А затем начнётся у вас карамельная идиллия с Ниной в этой усадьбе, созерцанье умилительных прелестей ландшафта, богатство… Разве текут ваши мысли не этом русле?..
       Лекарь пылко его перебил:
       - Допустим всё так. Я повторяю: только допустим. Как в этом случае поступили бы вы?
       Соков беспокойно огляделся окрест, и лекарь продолжил:
       - У вас две возможности. Первая: молчать. Моя-де хата с краю, ничего я не знаю. И ничем вам это не грозит, а в награду за молчанье будет вам порукой моя дружба. Я вам не сулю денег, поскольку вы, негодуя, их отвергните. Но я при случае непременно отблагодарю вас. Вторая возможность: вы донесёте, стукните о подозреньях своих. Я повторяю: только о подозреньях, ибо не найти вам верных улик, я поручусь за это. В этом случае вам не избегнуть обвинений в клевете и разорительной тяжбы. И всё лишь потому, что мерзавец не отмыкался на земле пару лишних месяцев. Я понимаю, что говорю сейчас банальности. Но ведь часто именно банальными словесами люди нарекают истины, с которыми по дурости не хотят согласиться.
       - Теперь для многих людей и совесть – банальность, – молвил Соков, – и, значит, по-вашему, истина, коей хотят по глупости пренебречь. Я полагаю, что любое преступление – логическая ошибка. Исток её в том, что вы мните, воспринимаете себя единым целым. Но мириады ваших нервных клеток всегда в розни. Вам, разумеется, известна заповедь: «Поступай с другими людьми так, как ты хочешь, чтобы поступили с тобой». Её объявили банальностью. Я уже давно полагаю, что заповедь эта и поверхностна, и не вполне точна. Правильней же будет изречь: «Как ты поступаешь с другими людьми, так и с самим собою ты обращаешься». Намедни я пытался внушить вам эту идею, но соизволили вы опочить. Наверное, слова мои кажутся вам сейчас галиматьёй…
       Крицкий нехотя извинился:
       - Простите, пожалуйста, мою дрёму во время вашей речи. Но был я замаян, изнурён…
       - С чего бы вам телесно уставать? Вы ничего не делаете здесь. Спите, гуляете, едите. И только на часок обременяете себя процедурами и уколами. И всё-таки вы замаяны, изнурены… Вы измучены вы присутствием Бога в себе…
       И Крицкий досадливо поморщился:
       - Какой там Бог! Я не верю в скучные байки о Христе и его апостолах. В Содом и Гоморру я ещё могу поверить. Но не судьба мне уверовать в непорочное зачатие и воскресение Спасителя. Шарахаюсь я от церкви… И скачут в моём рассудке нечестивые мысли, то рысью, то галопом…
       Соков тоскующе резонёрствовал:
       - Но ведь вы знаете, как врач, что любые ощущения и, пожалуй, даже раздумья имеют свой биологический смысл. Дано ублажаться нам похотью, чтобы человеческий род не пресекался. Услады власти дарованы для создания порядка в стае. Я не буду множить примеры: нет им числа. А теперь пробуйте ответить: ну, в чём биологический смысл веры в Бога?.. Каким биологическим потребностям людей полезны церковные раденья, исповедь, покаяние и молитва? У всех народов были свои боги, и появление религий трудно объяснить иначе, как биологической нуждой. Вы не верите в Бога только рассудком, но в вашем теле есть потребность в религиозной вере… И это противоречие мучит вас. На душе смутно, муторно, паршиво… Я не успел додумать до конца свою гипотезу…
       Крицкий угрюмо на него посмотрел и вообразил его лик на мерцающей иконе под огнями свечей и лампад. Затем Соков вообразился лекарю висельником в петле на кривом дубовом суку. И лекарь возненавидел своего собеседника и сказал ему:
       - Вы сказали, что вам не хватило досуга додумать до конца свою теорию. А вот я докумекал, додумал, и мне захотелось начисто забыть все эти мысли, и я почти укокошил их в своей памяти, но вы ужалили её, как оса. Ведь вы, похоже, из породы тех, кто норовит новую религию сварганить. И не удаётся мне сбагрить вас от меня. Жужжите, ноете. Ладно, и такое стерплю. Послушайте мои сужденья на вашу тему, занесите их на скрижали своей веры… Итак… Трудно оспорить верность изреченья: «История учит только тому, что ничему не учит». Легендарная Кассандра была истинной пророчицей, но ей никто не верил; такое случается сплошь и рядом: разве нашим правителям не давали дельные советы, как избежать крушенья страны? В любой конторе творится подобное: советами умниц пренебрегают, зато очень успешны шарлатаны, плуты и бестии. Однажды показалось мне, что я постиг причину этого… Человек вовсе не единое целое, он разделён на рассудок и плоть. А человеческая плоть враждебна рассудку, ибо он всегда мешает ей наслаждаться; никакое удовольствие невозможно, если разум бдит. Удовольствия плоти – это потакания зверским её хотеньям: ко власти, обжорству и растленью; разум умеряет порывы плоти. Поэтому плоть не терпит над собой власть рассудка и усердно препятствует его развитию. Ведь любая свежая мысль нудит к действию, а плоть ленива. Рассудок осознаёт, что без плоти он существовать не может, и потому при опасности полностью порабощён. Достаточно только ощущенья испуга, чтобы плоть подчинила себе рассудок… Но и рассудок борется за власть над плотью; главное его оружие – воображенье. Рассудок воображает заманчивые для плоти сцены: оргии в богатых чертогах, лесть и раболепие челяди, погибель врагов и редкостные яства. Такими порочными грёзами улещается плоть: ты вкусишь-де наяву все эти услады, если последуешь мудрым предначертаниям рассудка. Но пылкое воображенье вовсе не означает, что его обладатель способен наяву воплотить свои грёзы; оно – лишь приманка перед западнёй. И в этой западне – полная власть рассудка над плотью…
       Лекарь вполне понимал Сокова.
       Внешняя неприглядность Сокова отвращала от него женщин, и он внушил себе веру в то, что, если он прославится своей мудростью, то красавицы начнут сами к нему липнуть. И теперь живёт он только для того, чтобы мыслить; рассудок Сокова полностью поработил его плоть. Обыкновенные же люди всегда стремятся обойтись наименьшей работой разума…
       И вдруг лекарю подумалось о том, что мир разделён на тех, кто слепо верует, и на тех, кто творит новые святые каноны и символы веры. Новых канонов, символов веры и даже религий создаётся весьма много, но неизвестно, что из этого мистического изобилия востребует общество. Кишело в Римской империи множество религий и сект, пока народы не сплотило христианство; то же самое кипело и на Востоке до победы буддизма и ислама…
       И вдруг лекарю почти дословно вспомнились речи Сокова о том, что у каждого из людей внутри глубоко сокрыто чувство полного единения со всем человечеством; мол, в пучине подсознания мы не отделяем себя от других. И ещё Соков изрёк: «Как ты поступаешь с другими людьми, так и с самим собою ты обращаешься…»
       И лекарь начал размышлять так: «Эти мысли Сокова могут оказаться новым символом веры, и тогда лики новоявленного пророка будут запечатлены на иконах, как воображалось мне. Но ведь такие мысли способны довести до самоубийства… не потому ли воображался мне висельник с высунутым языком?..»
       И ещё лекарю подумалось: «Неужели бессознательное чувство моей неразрывности со всем человечеством и есть проявленье Божества во мне?.. И неужели, если я погублю невинного человека, то я бессознательно возжажду кары для себя за это преступленье?..»
       И лекарь тревожно обратился к Сокову:
       - Я повидал много смертей и, глядя на обречённого пациента, я воображал иногда, как он умрёт. И я редко ошибался в этом. И вдруг я вообразил вас в петле на суку. Неужели вы близки к самоубийству? Я помню ваше изреченье: «Как ты поступаешь с другими людьми, так и с самим собою ты обращаешься». Неужели вы совершили такое, за что нужно умереть?
       Писатель утомлённо ответил:
       - Вы – проницательны, задали мне взбучку. Сейчас мне действительно думалось о самоубийстве. Возможно, я близок нему. Никчёмен я. Но и ваше положение тягостно.
       Лекарь пожал плечами:
       - Почему?
       - Вас обуревает соблазн уничтожить Грёмина. Не возражайте попусту! Ведь его убийство кажется вам лёгким делом, и вам почти обеспечена абсолютная безнаказанность…
       - Вы правы: такой соблазн мечется во мне. Но если я поддамся ему, то… как поступите вы?
       Соков хмуро спросил:
       - Вы желаете беседы начистоту, без экивоков?
       Крицкий нервически заёрзал на скамейке, согласно и часто покивал головой, и затем он услышал:
       - Нина вас подстрекает извести Грёмина, поскольку она страшится, что он из вредности и ехидства изменит завещание. Такое опасение втемяшилось ей. Привыкла она к этому терему, и хочет она оказаться безраздельной его владелицей, а Грёмину нечем её удержать иначе, как наследством. Для поддержания бодрости он выбрал вас; ему приятно, что, пока вы торчите у него в услужении, прочие больные мрут. Многие помыслят, что убийство такого изверга – услуга обществу. Кроме того, вас угораздило влюбиться, втюриться в Нину, и вы теперь с тупой ретивостью рвёте зазнобу из лап охальника. Я уверен, что уже мечтали вы о семейном счастье с нею в этих чертогах; она-де опять станет и верной, и чистой. А Грёмин сам велит укорачивать ему жизнь уколами для его бодрости; вы, по сути: помогаете ему в медленном самоубийстве; он, разумеется, мучается, и потому ускорить его кончину – даже гуманно… И вот я теперь изложил вам полный набор доводов и мыслей для вашего самооправдания. Разве не так?..
       - Всё верно: так!.. Вы поразили меня сейчас… Вы будто науськиваете меня на Грёмина!..
       - Вовсе нет, – отозвался пасмурный Соков, – вы сами уже давно обдумали эти доводы. Я же только их угадал… Но и Грёмин такие ваши соблазны предвидел и для охраны призвал меня: ведь и мышцами я силён, и прослыл я безупречно честным. И ведь не ошибается он: теперь вас обуздывает только боязнь моих обличений! Я даже знаю, где прячет он улики против вас: тюбики, пробки и ампулы с отпечатками ваших пальцев; он хочет своею смертью упечь вас в тюрьму. Ему сладостно мечтать об этом, дух его взвивается и реет горделиво…
       - Неужели вы сохраните верность этому хрычу? – угрюмо осведомился Крицкий.
       Писатель ответил с юродственной спесью:
       - Я хочу вовеки остаться честным!
       Они умолкли, ибо показалось им, что разговор исчерпан…
       И вдруг показалось Крицкому, что постигнет он сейчас свою подлинную потаённую сущность, если исповедуется. И мнилось ему, что если не исповедуется он сейчас, то никогда более на это не решится, и, значит, для него будет невозможным познание самого себя. Всегда он стыдился душевных излияний, но теперь преодолел он свой стыд и изумился тому, насколько это сладостно. И на скамейке под золотистой ивой наблюдал Крицкий круженье маленьких листиков и неспешно высказывался:
       - Я теперь, пожалуй, уже согласен с теорией о бессознательном единении каждого со всем человечеством. Я считаю бесспорным изреченье: «Как ты поступаешь с другими людьми, так и с самим собою ты обращаешься». Эти ваши мысли позволили мне понять, зачем я здесь. Я теперь понимаю: я приехал сюда, чтобы искупить свою вину. В моём лазарете не хватало на всех лекарств, и обрёл я власть над жизнями. Я мог сохранить пациенту жизнь, но мог и бросить его умирать. И стала мне приятна такая власть, и в этом я повинен. Моя вина чересчур долго оставалась неосознанной, но именно она предрешила мой приезд сюда. А я-то полагал, что я сюда примчался от презрения к безропотной покорности соплеменников. Но меня толкнула в паучьи сети Грёмина моя неосознная вина. И я теперь завишу от его мерзких капризов точно так же, как и мои пациенты зависели от моих прихотей. Но моя вина ещё не вполне искуплена, кара за неё должна быть гораздо страшнее. И я навлеку на себя такую кару уничтоженьем квелого сморчка, поскольку он – из камарильи тех, кто доводил мою страну до нехватки лекарств, а сам обеспечивал себя редчайшими, дефицитными медикаментами. Уничтожение мерзкого слизня станет для меня способом обречь себя на заклание во искупление вины. Я полагаю, что я в праве казнить Грёмина, но я теперь не отрицаю и вашего права вершить мою судьбу.
       Крицкий криво усмехнулся и присовокупил:
       - Но ответьте мне: неужели вы кичились бы своею честностью, если б она не сулила вам власть? Вы громко возвестили мне о своём намерении остаться честным. Но станьте искренним хотя бы с самим собою: разве не алкание власти надо мной и Ниной породило этот трубный возглас? Копните в душе своей, и буду я рад, если обмишурился в вас. Вы намерены донести, наклепать на меня властям, но какой будет ваша плата за такое ябедничество?..
       Крицкий на миг умолк, а затем с мучительным вдохновеньем продолжил:
       - Я буду в рассужденьях следовать вашей теории. Допустим, вы донесли на меня, но что взамен? Ведь непременно вы подумаете: «Не потому ли я оказался честен, что мне было приятно губить правдивостью искусстного врача, а с ним заодно и тех, кого он мог исцелить?» Вас нарекла молва почти святым, но ведь я ведаю причину ваших добродетелей. Человек обретает подлинную добродетель только после того, как одолел он искушенья, но для этого их нужно иметь. У обыкновенного человека – банальные и пошлые искусы, у святого – они безмерны. Только в борьбе со своею порочностью и обретается святость. И вас обуревали искушения до удушья: в детстве мечтали вы искалечить тех, кто вам чинил даже мельчайшие обиды, и вы качали гирями свои мускулы. Вы взрослели, и ваши мечты менялись; вам захотелось растлевать отроковиц на оргиях и прослыть изощрённым распутником. Но ваше бедное, неприглядное тело!.. оно многих отвращало от вас, и вами регулярно пренебрегали и даже брезговали. А вам безмерно хотелось воплотить наяву свои порочные грёзы; я не вменяю вам это в вину, как и пациенту, – его хворобу. Вы понимали, что красавиц влечёт власть, и решили достичь её; вы стали писателем-мистиком, проповедовали, пророчили, и теперь почти знамениты, как праведник. Но в основе вашей праведности – грязь… Не одолели вы искушений своих, не отринули их с презреньем, всё ещё вы стремитесь воплотить наяву свои греховные грёзы, но вот незадача: нет вам успеха…
       И Соков брюзгливо молвил:
       - Я раздумал на вас доносить.
       А лекарь, поверив, что Соков не будет разоблачать его преступленье, вдруг напыжился от гордости за собственное красноречие. Соков же тихо и угрюмо произнёс:
       - Остыньте. Любование собой пузырится в вас. Яро вы поносили меня, хаяли. Вам хотелось настолько сильно оскорбить меня, чтобы сделать моё разоблачительное донесение на вас неизбежным. Вы желаете страданьем искупить свою вину, но я не стану влачиться у вас в узде. И я уверен, что убийство, если не последует за него кара, утратит для вас всякий смысл.
       - Ерунда, – заявил Крицкий твёрдо, – я решился на преступленье, но я хочу ручательства вашего. Верните мне использованные ампулы, пузырьки и пробки с моими отпечатками пальцев.
       - С лёгкостью. Всё это барахло в дальнем правом углу его спальни, под половицей.
       Крицкий весело ухмыльнулся и сказал:
       - Я благодарю вас! Я поверил в теорию вашу. Но её нужно проверить опытом. И если она верна, то Грёмин ампулы, флаконы и прочие улики мне вручит сам, да ещё и письмишко накропает, что в его смерти никто не повинен. Я намерен проверить идеи ваши. Да и вам интересно будет.
       Крицкий вальяжно встал и пошёл к дому…

6

       В коридоре лекаря встретила Нина с румянцем на щеках и с потупленным взором; она по-прежнему была в белом платье. На миг она ласково прильнула к лекарю, но затем жеманно отстранилась. Она посмотрела на него исподлобья и прикусила свои алые губы. Наконец она проворковала:
       - Я надеюсь, что не будет нам мешать увалень Соков. Пора бы ему понять, что Грёмин его определил в сторожевые псы. Неужели роль собаки не унижает писателя? Разве не понимает он, что пора ему оскорбиться и отомстить?..
       - Всё понимает он. И подкинул, подарил мне идею…
       - Изнурена я идеями! Сколько можно мусолить банальности?! Клянусь: я больше не выдержу ночи с ним, я его оскорблю, визжать буду, изругаю… и в отместку он изменит завещание!.. И в прах он обратит долготерпенье моё!.. Устала я быть сирой и нищей. Уйми же его навеки! Пока я тебя не любила, я могла терпеть. Избавь меня от него!.. И чтоб жирные мухи жужжали над ним…
       И лекарь покровительственно заверил:
       - Завершится всё уже сегодня, не понукай меня. Я усмотрел в событиях этих перст и волю Провидения, рок… И это меня подталкивает, тянуть я больше не стану…
       И она весело и благодарно его облобызала; язык её умело вздрагивал, руки её трепетали нежно и искусстно; голосок у неё был, как у робкой, целомудренной девочки:
       - Мы к нему сейчас, милый, пойдём?
       И он невольно от неё отстранился, пошагал взад-вперёд по коридору и хмуро спросил:
       - А разве ты желаешь присутствовать?
       Она не смутилась:
       - Конечно! Мне нужно очень много ему высказать. Пусть он лопнет от бешенства. Я желаю увидеть гримасу паники на его лице.
       Он смотрел на неё и дивился её непорочному облику. А ведь собиралась она мстительной хулою испортить любовнику последние миги его жизни. Крицкий подумал: «Стервозная лицемерка смотрит, как девственница перед свадьбой. А ведь она, пожалуй, – редкая дрянь… Но прелесть её облика тушит крамольные мысли о ней…» И направился он, наконец, в хозяйские покои, она молча за ним последовала.
       И они с важностью вошли в его опочивальню, постель его уже была застлана, а сам хозяин горделиво восседал в мягком кресле. «Ладненько, – подумал Крицкий, – скоро твоя мордашка перекошенной станет». Нина с улыбкою замерла у коричневой портьеры.
       И Грёмин насторожился, и принялись его глаза рыскать по их лицам, сперва свирепо и грозно, а затем с каждыми мигом всё суетливее. Наконец, тело больного покорно обмякло, и он печально смежил веки. Нина со смешком спросила:
       - Неужели взаправду жила эта Алла, на которую я поразительно похожа? Не юлите, сударь, не виляйте: вам больше нет смысла на смертном одре ни рыпаться, ни лгать.
       А лекарю подумалось: «Почему Нина перед его кончиной спросила его именно об этом? Значит, для неё чрезвычайно важно получить его правдивый ответ! Но зачем ей знать истину?..»
       И Крицкий ступил прочь от больного и, поворотясь, глянул на Нину: её лицо было решительным и розоватым, она, несомненно, была готова вымучить у жертвы всю правду. И лекарь принялся пошловато обличать Грёмина в его грешности, ибо снова хотел доказать себе, что достоин тот беспощадной кары:
       - Изуверскими играми вы истерзали Нину! Вы искусно уверили её в том, что много лет назад вы любили её двойника. А бедняжке мучительно хотелось верить, что она для вас – нечто большее, нежели память о той, прежней. Вы не торопились избавить Нину от страданий, и постоянно ей мнилось, что служит она только пищей для вашей памяти. Вы прозрачно намекали ей, что любите в её облике другую женщину. А Нина чрезвычайно впечатлительна, и порою мерещилось ей, что она и есть эта другая женщина. Такое состояние мучительно, с каждым разом всё труднее возвращаться в себя. Вы не желали по злобе сказать Нине правду, но теперь бессмысленно дальше лгать…
       Больной пугливо и скорбно смотрел на неё и, презирая себя за страх перед нею, мечтал угодить ей. Грёмин почти не сомневался в том, что Нина охотно поверит его словам об отсутствии её двойника в его прежней жизни. И больной решил ей сказать, что байки о порочной Алле – не более чем сюжетная канва его очередной повести о любви, где прототипом главной героини станет Нина. И не сомневался Грёмин в том, что его растленной любовнице непременно польстило бы его намеренье сочинить о ней романтическую повесть. Но вопреки этим своим помышленьям больной невольно произнёс совсем иные слова, и его интонации не позволяли усомниться в его искренности:
       - Поверьте мне, что Алла действительно существовала, но она бросила меня, и я не знаю, где она теперь. Нина разительно похожа на неё, и, возможно, что они – дальние родственницы. Мои узы с Ниной не оказались бы столь прочными, если бы не сходство её с предшественницей. И если Нина обрекалась мною на страданья, то я полагаю, что они вполне возмещены наследством, которое она получит. Я уверен, что мы с нею квиты.
       И Грёмин очень испугался этих своих слов, и всплеснул он по-женски руками; затем он, моргая, посмотрел просительно и уныло в глаза своих гостей и вдруг решил, что обречён на скорую смерть. Нина уселась на постель и, покусывая губки, смотрела в окно. Крицкий щерился и непреклонно таращился на больного, стремясь подавить его волю; тот ёрзал в кресле и морщился. И лекарь промолвил ханжески и с укором:
       - Вы и мне уготовили лютую каверзу. Захотелось вам в тюрьму меня упечь, погубив тех, кого я, как врач, могу спасти. Вам легче умирать за компанию с ними. В древности в курганы-могильники пламенных вождей закапывали живьём рабов, жён, слуг и скотину… и вам захотелось подобной тризны!.. Неимоверной оказалась степень дикости правящей нашей верхушки!.. Вами сохранялись ампулы от зелья, которое противопоказано вам! На этих ампулах – отпечатки моих пальцев, неоспоримая страшная улика против меня! Ведь могут меня по приговору у стенки шлёпнуть. Но ведь вы сами молили меня об уколах бодрости!..
       Грёмин прервал его причитанья:
       - Всё верно!.. и особенно аналогия с племенными князьями… И я понимаю, к чему вы клоните. Вы желаете себя убедить в том, что моя скверность уничтожила моё право жить; для вас вера в справедливость этого сужденья – самооправдание. Излишне вам витийствовать, согласен я, что я гадок. Мне действительно приятно то, что в моей власти лишить больных их последнего упованья, их врача; сладко мне тащить их за собой в могилу. Я измучил Нину рассказами об её двойнике, но почему она не бросила меня, если знала, что я люблю вовсе не её, а память о той, прежней... Вы полагаете, что покарать такого мерзавца, как я, вполне нравственно. Но дьявол часто губит людей именно понятием нравственности. Пусть я пакостник, и заслужил я смерть, но ведь не за это вы убьёте меня, а ради выгоды. Нравственность – мишура, личина эгоизма. Кончайте меня поскорей, и устремляйтесь по моей стезе к самовозмездию! Вьючьте на себя вину свою смертную! Душу свою потрошите...
       Лекарь оторопел, и вообразилось ему, что он уже сделал смертельную инъекцию в вену; и сразу краски утратили для него свою яркость, линии предметов показались ему слегка скошенными, а Нина померещилась ему неопрятной и жирной, и плоть его стала податливой и слабой. И вдруг охватила его радость, что он ещё не убил. Но радость его быстро угасала по мере того, как Грёмин лопотал:
       - Я догадался, что вам требуется от меня. Вы желаете получить ампулы с отпечатками ваших пальцев; я действительно храню эти улики против вас. И, глядя на блуждания ваших мутных и унылых взоров, я смекнул, что вы хотите выжать из меня предсмертную записку о моём самоубийстве. В моей смерти, мол, прошу никого не обвинять… У меня уже не осталось воли и сил вам противиться. Узнайте: ампулы ваши здесь под половицей в дальнем правом углу.
       И лекарь ему поверил, поскольку и Соков назвал это место тайника. А Грёмин вынул из бокового кармана маленький блокнот и начал в нём быстро писать ручкою с золотым пером. И вскоре лекарь держал розоватый листок с бисерной чёрной вязью:
       «Я умираю по своей воле, ибо я разбазарил, расточил на миражи свою душу до дна. Я неизлечимо болен, и не я хочу ждать предсмертных мук…»
       На глянцевом листике бумаги были ещё вычурная подпись с завитушками и дата. Лекарь нервно теребил и мял эту записку, свою индульгенцию, и вспоминал он радость свою, которая вдруг охватила его несколько мигов назад при осознании того, что он ещё не убил Грёмина. И было очень приятно воспоминанье об этой радости…
       И внезапно оба они услышали скрипы постели, с которой поднялась Нина. И вдруг оба они отчётливо осознали, что отныне эта женщина – полная хозяйка их воли, и что они теперь бессильны противиться Нине и перечить ей. Лекарь слегка повернулся и глянул на неё, и были их взоры тоскливыми и страстными; и медленно он протянул ей уже измятый и влажный от пота листик бумаги, и жадно Нина читала, шевеля губами. Затем уронила она записку на ворсистый ковёр и покачала отрицательно головой. И разом оба мужчины коротко и нервно вздохнули, а женщина вышла из спальни…

7

       Крицкий встретил её на веранде в розоватом и влажном вечернем сумраке. Около распахнутого окошка притулилась Нина, и тихо она плакала; её плечи мелко тряслись. И он мысленно благодарил её за то, что она больше не принуждала его к убийству, а ведь он ясно осознавал, что непременно казнил бы Грёмина, если б она продолжала настаивать на этом. И радостно Крицкий вдруг ощутил, что она больше не имеет над ним прежней власти, и он мысленно благодарил Бога за возвращённую свободу.
       И вдруг Нина повернулась к нему, а стояли они в четырёх шагах друг от друга. Она нежно и жалобно ему улыбнулась, и он, подойдя к ней, поцеловал её в губы. Она со страстью прильнула к нему… и вдруг трезво ему посоветовала:
       - Пожалуй, нужно немедля истребить треклятые ампулы. Очень опасно, родной, полагаться нам на переменчивый его норов.
       И он захолонул от слова «родной», и ласково она отстранилась. Затем она присела на коричневый диванчик в углу, и Крицкий, прикорнув рядом с нею, спросил:
       - Почему ты передумала? Неужели меня пожалела?
       Она встрепенулась:
       - Значит, милый, не захотел и ты убийства! Ведь ты не упырь… А я-то, глупая, боялась, что рассердила тебя своей переменчивостью!
       - Не столь я свиреп, как тебе мерещилось. А я бы волю твою об убийстве, не пикнув, исполнил, стоило тебе только мигнуть. И ведь почти обеспечена безнаказанность нам, а для тебя риска и вовсе нет. Почему же не захотела ты?
       - Отстань с этим от меня! Не захотела я и всё!
       Помолчав, она сказала:
       - Наверное, потому, что вдруг ощутила я подлинность любви твоей ко мне.
       И подумалось ему: «Щемит моё сердце, чуя доброту и свет, которые между нами могли бы возникнуть…» И целовались они отчаянно и безнадёжно, и мыслилось ей: «Будто перед смертью!..» Наконец, он медленно поднялся и шагнул к растворённой двери, дёрнулась кожа на его скулах, и он зажмурился. И вообразилось ему собственное его лицо с вурдалачными клыками и глазками. Она подошла к нему и, не касаясь его, молвила:
       - Намедни я поняла, что полюбила тебя. И захотелось мне взаимности. Но слабо в неё верилось, ведь было моё положение здесь позорным, и казалось мне, что побрезгуешь ты мною. И вздумала я совместным убийством сочетаться с тобою. Но ощутила я вдруг взаимность, и стало убийство излишним…
       И он произнёс утомлённо:
       - Что же натворили мы с тобою?.. Ведь всё исковеркали…
       Она тоскующе бормотала:
       - Только Боже знает, почему не убили мы. Господь, наверное, души наши спасал, но ведь мы на слабость свою пенять будем. Если теперь мы расстанемся, простимся, то вскоре позабудем всё. А если повенчаемся и жить вместе станем, то будем себя постоянно ругать за трусость нынешнюю. Хотя, возможно, и не трусость это вовсе, а проявленье высших сил в нас. Но, пожалуй, мы всё-таки трусили… И если теперь мы не накажем себя вечной разлукой, то станем ещё гаже. Да и потребность уважать себя порой сильней всякой любви… А стань мы преступниками, то мы, пожалуй, могли бы ещё и поладить, потешиться. Говорю я сейчас путано, но понимаю я наитием необходимость расставанья…
       И хотя речи её казались ему тёмными, но ощутил он правоту её. В сознании его забрезжили смутные образы: сначала мохнатый жёлтый ковёр, мужская рука из воска с серебряным кольцом на мизинце, а затем – остекленевшие старческие глаза, которые вдруг потемнели и ожили. И вдруг вообразились ему глаза Нины, и были они разными: и мутно-морозными, и брезгливо-страстными, и отрешёнными от всего человеческого. И во взорах воображаемых глаз чудились Крицкому намёки на заповедные истины, непостижные для его рассудка. Но эти истины постигала плоть, и поэтому она зябла от ужаса, корчилась от страсти и млела в блаженстве… И, наконец, сокровенные истины мелькнули на миг в его сознании, но сразу позабылись…

8

       И лекарь, не переодеваясь, покинул усадьбу пешком и без прощаний; прихватил он с собою только свои записки; остальные его вещи показались ему осквернёнными. Через одиннадцать дней умер Грёмин; погребла его с панихидою Нина, ставшая после того, как искренно исповедалась ему, единственной его наследницей… И однажды под моросящим дождём лекарь увидел Сокова возле своей больницы, и признался писатель, что непременно удавился бы в петле, если бы в тот вечер убили-таки Грёмина; висельник, мол, издыхал бы на прочном суку, не простивши себе соучастия. И лекарь поцеловал его нежно в лоб и, вспоминая Нину, поспешил к больничному крыльцу… И лекарю вдруг подумалось: «Да разве тогда было что-нибудь важное?.. Ведь ничего не стряслось. Гостил недельку я на даче, интрижкой любовной поразвлёкся, и вернулся к больничным будням…»



       Николай Серый