Вернисаж

ВЕРНИСАЖ.


Художник Р. Фролкинштейн был до такой степени недоволен своей работой, что готов был уже ножницами искромсать это проклятое полотно, на которое угрохал три месяца жизни. Не срок, конечно, и не факт, что оно не получилось, но все же не хватало во всей этой мазне изюминки, одного какого-то паршивого штриха, мазка, одной какой-то задрипанной детальки, можно называть это как угодно, чтобы картина, наконец ожила и задышала… Проклятый конкурс! И какой дурак только придумал эту тему – осенний пейзаж, да этих пейзажей столько, возмущался он, глядя уже почти с ненавистью на свое произведение, что придумать еще что-нибудь новенькое… Деревья, листики и тучки, на первом плане дерево, на втором… снова это дурацкое дерево, везде деревья, между которыми можно было пустить голубую речку, в которой отразить беленькие тучки. Подсластить березкой, домохозяйки это любят и вперед… И все хорошо, но только это уже было, Р. Фролкин, «штейн» он добавил уже себе сам для солидности, это уже где-то видел, все это было так затаскано. Поэтому речка была записана и на ее месте появилась тропинка в лесу. Вот если бы посадить на нее страшного монстра, вздохнул он, тогда бы да, без всякого сомнения тогда… Но страшилище не вписывалось в тему. Этим умникам из жюри нужна была осень и под ногами желтенькие листочки, и лучше кленовые… А хреновых листочков вам не надо, художник отшвырнул в сторону кисточку и завалился на с ногами на диван. Козлы… Голубое небо, желтые березки… И это тоже он где-то уже видел. Небо надо сделать черным, монстра с крыльями убрать и поставить в левом углу с веслом бабу. К вечеру баба была готова, и он удовлетворенно снова завалился на диван. Снова долго пялился на шедевр и должен был признать, что и эта мясистая телка у него не вышла. На конкурсе это не прокатит. Светлые годы развитого соцреализма давно канули в лету, вот если бы он написал это в тридцатых, тогда другое дело. Тогда он бы уже сто лет, как занимал апартаменты Шилова или Глазунова, а так… А так ему можно было рассчитывать только на то, что его эту мазню тоже выставят вместе со всеми другими претендентами на первое место, если вообще выставят. И повезет же кому-то, вздохнул он, денег отвалят, завалят заказами, пригласят в Америку, через двадцать лет будет уже классиком. А он Р. Фролкинштейн как был Фролкинштейном, так им и останется в своей коммуналке города Жэ… Будет малевать пейзажики их унылого городка с полуразвалившимися домиками, в которых обитают полумертвые жители или полуживые трупики, это уж кому как угодно, прудики и скверики… Лучше повеситься! У одних всю жизнь все, - а у него все остальное. Рэ Фролкинштейн… Пейзажи, да бабы с веслами… Он вскочил с затертого до дыр дивана и бросился снова к мольберту, смешал краски на палитре и принялся поправлять даме лицо. Конечно, можно было поправить ей личико и веслом, но… Художник должен прозябать в бедности, чтобы хоть после смерти потомки смогли им гордится! Кому нужны богатые… Еще через два часа ее лицо было готово. И странное дело, уж очень оно напоминало ему Веру Семену – баронессу, под патронажем которой и проводилось данное мероприятие. Если уж не первое место, обреченно решил он, так уж и никакое, он Рэ Фролкинштейн на мелочи не разменивается. Вот старушка порадуется, она ведь даже в свои лучшие годы так замечательно не выглядела. Старая вешалка, плюнул он ей в лицо, а все туда же… И на кой черт ей эта выставка и конкурс, когда и так бабки девать некуда. А чтобы еще один раз выпендриться перед такими же, как и сама ископаемыми. Родилась, она видите ли здесь, ха… А где прожила всю жизнь? Вот и он о том же… Париж – не их черная дыра, из которой только одна дорога – на тот свет, Париж – это… И чего, спрашивается, приперлась? Ведь жили здесь люди и жиле в своем XVIII веке, не тужили, на «мерседесах» не ездили, а теперь… Ведь если смогла одна выбиться в люди, то значит и другим можно, все только об этом и талдычат какую неделю. И тут его вдруг осенило, чего она приехала, молодость вспомнить, вот чего… Которую ни за какие деньги не купишь. Он купит… Он вернет этой тетке ее Молодость. Только он и никто другой! Завтра конкурс, и скоро уже светает, пять часов до открытия… Замазать все красным, прикрасить белым и фиолетовым, немножко желтенького и … Убрать с морды лица все морщины и оставить только лицо, к чертям весло и изобразить фигуру. Старой карге обязательно должно это понравиться. Так, одна голенькая готова, оценил он восхищенно горящим взглядом, теперь рядом другую, пусть полюбуется на себя и сзади, дальше проще – кисть сама подсказывала ему сюжеты, здесь руки вверх, здесь томно голенькая в пол-оборота, здесь вообще сидит на корточках… Во поперло… Он написал бы и больше этих девиц, да время кончилось… Надо было собираться и мчаться на выставку, что он и сделал, краски сушил уже феном, чтобы поспеть. Только и успел еще золото рассыпать возле их ног, если и не потрогать, то хоть посмотреть.
И вот наконец сама выставка. Очередь во весь город… И даже с телевидения приехали. Снимают, снимают, проплыл мимо губернатор со свитой, не остановился… И вдруг подошла эта… сама собственной персоной.
-Кто это? – тычет старая корявым подрагивающим пальцем в его картину, вся такая в черном, а кожа на лице, будто постирали в машинке и выжали.
-Полная чушь, баронесса, - залепетал рядом с ней администратор, - сейчас уберем. Ошибочка вышлас, исправимс…
-Это вы, - вымолвил, собравшийся уже умирать бедный художник, - наверное…
-Я сама вижу, что это я, - вымолвила старушка в черном, - мне интересно, кто осмелился изобразить меня в таком виде?
-А-а… это я, - промямлил он, ломая себе с хрустом сухие пальцы, - вдруг подумалось, что вам понравится. Смело, конечно, но… - седой и сгорбленный старик с палочкой тяжело вздохнул и направился снимать со стены свою последнюю написанную и самую первую удавшуюся картину, - тебя, Вер, я даже сейчас вижу только в таком свете, извини, я ж хоть и никакой, но все равно ведь художник…
-Да, - усмехнулась баронесса, разглядывая его почти в упор - художник Рома Фролкинштейн, я правильно произнесла твою фамилию, который в далекие тридцатые бросил здесь всех, талантливый мальчик, и уехал покорять мир. Уехал и так и не вернулся.
-Прости…
-Зато вернулась я, - вздохнула она. – А скажи, я и в самом деле была когда-то такой красивой, какой ты меня здесь изобразил, ты еще меня такой помнишь?
-Да я, - старик так разволновался, что даже полез в карман за платком, чтобы смахнуть слезу,- собственно, никогда и не забывал. А что касается покорения мира… Помнишь, ту бабу с веслом, самую мою первую, что я нарисовал, так мне за нее ровно столько, сколько ей тогда было лет и припаяли. Уж очень она на супругу одного полковника НКВД почему-то оказалась похожа, хотя я, если честно ничего подобного не заметил.
-Ерунда, - воскликнула старушка, - просто мой папа тогда решил, что мы не пара.
-И ты наконец поняла, что он ошибся…
-Да, поняла, - ответила она с вызовом, - а вот ты старый пень так до сих пор ничего и не понял.
-Куда уж нам…

Припирались они еще долго,… И жили счастливо, и даже умерли в один день. Разбились всего через неделю счастья на ее шикарной машине, чтоб уж больше точно никогда не расстаться. А картина эта висит теперь в музее города, рассказывая всем, что и у них в провинции тоже когда-то жил замечательный художник, который всю свою жизнь писал только одну женщину, нет, не бабу с вислом, свою любимую…