Физкульт-Ура!

*
Этот предмет официально значился в расписании занятий Тбилисской спецшколы ВВС как «физкультура». Однако преподаватель этой дисциплины бывший командир армейской спортроты, некто Шота Мерквиладзе требовал называть и понимать свой предмет, как «военная физкультура», хотя сам он, состоящий в звании отставного капитана, своих капитанских погон не носил, довольствуясь форменным кителем и авиационной кокардой на фуражке.

По заведённому у нас правилу, при отсутствии погон на его плечах к нему следовало обращаться, не называя звания, - «товарищ преподаватель». Однако в отличие от других педагогов, предпочитавших так же не носить погон, которых этот порядок вполне устраивал, военный физрук Мерквиладзе требовал к себе во всех случаях воинского обращения – «товарищ капитан».

Это была присвоенная ему, то ли присвоенная им самим привилегия, которую он обязывал нас в отношении себя неукоснительно соблюдать, как-бы признавая за собой именно военный профиль прав и обязанностей, значительно выходящих за рамки, возлагаемых на обычного учителя физкультуры.

К этому расширенному кругу обязанностей отставной капитан относил, в частности, строевую подготовку курсантов, к которой был профессионально неравнодушен, и для которой жертвовал значительную часть времени отпущенного ему по расписанию.

Тут ему приходилось соперничать, так как со дня основания школы строевой подготовкой каждого нового набора (младшей роты), кроме него, традиционно занимался ещё и престарелый военрук Цителов, по прозвищу «дедушка». Который был славен тем, что в былые дореволюционные времена служил воспитателем в кадетском корпусе и был приглашён в спецшколу ВВС её начальником – историком Сумароковым, как профессиональный воспитатель военных подростков.

Дедушку Цителова считали непревзойдённым специалистом курсантской муштры, однако его безнадёжно устаревший старомодный лексикон, с помощью которого он общался с воспитанниками, откровенно смешил и самих воспитанников и ревнующего к нему физрука Мерквиладзе.
- Будьте любезны, тяните носок, - интеллигентно увещевал дедушка на занятиях по строевой подготовке нерадивых восьмиклассников, - извольте твёрже ставить ногу, уважаемые!

- Нож-ж-жку! – вторя ему, просто и без всяких вежливых вывертов старорежимного Цителова требовал на своих занятиях по строевой подготовке военный физрук Мерквиладзе, - нож-ж-жку! Едр-р-ри вашу переулочку!

Время от времени, сговорившись с руководителем самодеятельного духового оркестра маэстро Оганезовым, капитан Мерквиладзе в качестве самоотчёта о своих достижениях в нашей строевой выучке устраивал показательные выходы полного состава школьного батальона (8-е, 9-е и 10-е классы) в город.

Маршрут такого военного променада пролегал по Плехановскому проспекту от школы до стадиона «Динамо» и обратно. За это время оркестр успевал исполнить весь свой незамысловатый репертуар, состоящий всего из двух произведений времён первой мировой войны: старинного марша «Прощание славянки», и переложенного на марш столь же старинного вальса «На сопках Манчжурии».

В промежутке между этими маршами, давая минутный отдых оркестру, мы под требовательные призывы капитана Мерквиладзе: - «Батальон, строевым! Нож-ж-ку! Едри вашу переулочку!», - что было силы, трамбовали асфальт Плехановского проспекта, демонстрируя населению своё армейское усердие.

Публике, особенно пожилым женщинам, подтянутые и вымуштрованные военные подростки чрезвычайно нравились. Они напоминали им светски воспитанных юнкеров и кадетов, с которыми у них в незабвенные стародавние времена на гимназических балах завязывались романтические знакомства.
 
Но, бывало и так, что в одобрительном хоре публики, нет, нет, да раздавались отдельные обидные реплики, обзывающие нас «воздушными почтальонами» (наше городское прозвище, полученное из-за глухих тёмно-синих форменных кителей, которые мы носили).

Мы относились к этому снисходительно. Известно, что в нашу привилегированную авиационную школу можно было попасть только через строгий и ограниченный отбор, поэтому было неудивительно, что в репликах, не попавших туда некоторых наших сверстников, звучала плохо скрываемая зависть, которую можно было понять.

Однако наш боевой предводитель Шота Мерквиладзе с нашим либеральным отношением к обидчикам не соглашался. Он считал, что носители неуважительных публичных замечаний, не разделяющие во время войны общее уважение к военным, должны быть немедленно и публично проучены.

Роль ОМОНА в этом случае исполняла первая (старшая) рота.
- Батальон, стой!- командовал капитан Мерквиладзе, уловив в общем одобрении публики обидные дразнилки в наш адрес, - первая рота, разойдись!
Первая рота, покинув строй, моментально внедрялась в тротуарную толпу, раздавая направо и налево лёгкие подзатыльники обидчикам.

Для того чтобы умиротворяющая акция не успевала перерасти в драку, она была строго ограничена во времени, и ровно через полминуты после первой команды следовала вторая:
- Первая рота, становись! Батальон, шагом марш!

Отдохнувший оркестр гремел «На сопках Манчжурии» и мы, как ни в чём не бывало, продолжали своё показательное шествие, исполнив мимоходом то, что сегодня назвали бы - принуждением к миру.

Надо сказать, что через некоторое время довоенные запасы тёмно-синего сукна на военных складах иссякли и нас стали одевать в зимние кители общевойскового цвета «хаки». Сходство с почтовыми работниками было утрачено, и интерес в городе к нашему старому прозвищу отпал сам собой.
*
На уроках у Мерквиладзе, работа на спортивных снарядах требовала значительных затрат физической силы, похвастать которой в военные годы от недоедания нам не приходилось, поэтому оздоровительные военно-спортивные игры, предлагаемые всякий раз Мерквиладзе на его уроках были у нас более популярны.
       
В этих случаях он обычно делил класс на две равноценные команды, которые, соревнуясь в школьном дворе, наперегонки преодолевали всевозможные надуманные им препятствия, набор которых он постоянно видоизменял и усложнял.

Судил он эти игры с чрезвычайным азартом, очень тщательно отбирая и перетасовывая участников каждой команды, чтобы исключить чьё-либо явное преимущество.
Надо ли было удивляться, с каким нескрываемым раздражением ему приходилось выслушивать в разгар игры, неожиданное распоряжение наблюдавшего за нами из своего кабинета начальника школы, который, вдруг, требовал к себе «на ковёр» кого-либо из курсантов.
Исключение из игры одного из участников разрушало тщательно продуманный физруком баланс сил, и вызывало его откровенное возмущение.

- Феодосий Александрович, - размахивая руками, обращался он в таких случаях почему-то не к окну директорского кабинета, в котором был виден начальник школы, а к подвешенному на столбе репродуктору, через который последовало его распоряжение, - вы нарушаете мои занятия, Феодосий Александрович, прошу вас, если это так необходимо, вызывайте, пожалуйста, к себе хотя бы двух курсантов одновременно. По одному из каждой команды.

Время от времени в учебном расписании по просьбе Мерквиладзе предусматривались занятия физкультурой общие для роты (всех параллельных классов) именно с армейским уклоном.
Обширный школьный двор в таком случае был уже тесен, и физрук выводил нас для отработки военных навыков на городские просторы.

Маршевым строем под его командованием мы пересекали по Челюскинскому мосту реку Куру и углублялись в излюбленную физруком пересечённую местность на задворках тбилисского зоопарка.

 После многотрудного преодоления нехоженых троп и девственных зарослей местного кустарника, а также многократного форсирования речушки Веры, вконец измотанные, мы выходили на набережную, к зданию цирка, венчавшего холм, который нам предстояло взять штурмом.

Для этого, по замыслу неугомонного предводителя, пока мы собирались с силами, один наш взвод (класс) отправлялся «пионерским шагом» (попеременно с бегом) по автомобильной аппарели на вершину холма для организации его обороны.

Это было придумано для того, чтобы мы не только захватили холм, но и в результате рукопашной схватки закрепились на его вершине, сбросив обороняющих вниз. Если это не удавалось, и мы оказывались сброшенными сами, атаку приходилось повторять заново и, теперь уже, ползком по-пластунски.

В случае победы Мерквиладзе разрешал нам возвращаться к подножию холма строем по асфальтированному автомобильному съезду, однако, считая, что мы ни при каких обстоятельствах не должны расслабляться, требовал при этом, чтобы измотанная вконец рота сопровождала свой марш бравой строевой песней.

Это было уже слишком, и мы однажды не выдержали. Неуставное требование распевать песни, падая от усталости после особенно тяжёлых «атак» воспринялось нами как прямое издевательство и, не подчиняясь этому требованию, мы зашагали под гору молча.
Тогда, наш доблестный капитан, привыкший оставлять за собой последнее слово, подвёл нас к основанию холма и заставил взять его штурмом повторно.
 
Избрав для себя военную специальность, мы, конечно, его прямым командам подчинились, и с неимоверным трудом доползли до вершины ещё раз, но от не предусмотренной никакими уставами строевой песни, тем не менее, отказались наотрез.

Тогда противостоящие стороны выглядели непримиримо, и каждая из них жаждала оставить последнее слово за собой.
В этом случае, подростков, оседлавших, как говорится, осла, казалось бы, ничем было не переупрямить, но Мерквиладзе был также не менее упрям. После очередного штурма, когда силы наши окончательно иссякли, и от прямого неповиновения нас отделяло одно мгновение, он неожиданно, переигрывая нас, остановил строй и, развернув его лицом к себе, торжественно поднёс руку к форменной фуражке:

- За упорство в отстаивании солидарного решения, твёрдость характера, и проявленные при этом мужество и отвагу, личному составу роты объявляю благодарность!
- Служим Советскому союзу! – последовал наш изумлённый, но громогласный уставной ответ.
- Рота, напра-во! По направлению к школе – шагом марш! Запевай!

В таких случаях, празднуя "свою" победу, мы проявляя великодушие к повергнутому учителю, конечно, запеваем, в полной уверенности, что одержали верх, хотя на самом деле последнее слово, как всегда, и в этом случае по существу осталось за опытным педагогом.

У Мерквиладзе была манера прицепиться к какого-нибудь словечку или понятию, типа «едри вашу переулочку», которым потом долгое время засорять свою речь.
Так он издавна не скрывал своего, совершенно непонятного пренебрежения связанного с воинским званием «майор».

Трудно было сказать, было ли это вызвано тем, что ему пришлось уйти в отставку, так и до него не дослужившись, или же он преднамеренно не стал к нему стремиться, считая его паразитным в ряду воинских отличий. Но, так, или иначе, он не мог его произносить без раздражения, которое часто обращал на единственного носителя в нашей школе этого чина, майора Колаева.

Этот почтенный преподаватель устройства авиационных скорострельных пулемётов, после тяжелой фронтовой контузии имел двигательные ограничения, в результате чего не мог до конца сводить пальцы правой руки.
Воинское приветствие, которое ему приходилось отдавать, поднося к виску руку с растопыренными пальцами, возможно действительно выглядело несколько комично, но у Мерквиладзе это вызывало почему-то глухое раздражение вызванное не ранением Колаева, а тем, что он был именно майором.

Пародируя фронтовика, с растопыренной кистью у виска, Мерквиладзе откровенно и отнюдь не добродушно над ним посмеивался.
- Товарищи курсанты, будьте офицерами, но не будьте майорами, - любил он изрекать в таких случаях свой постулат, считая, что сама по себе принадлежность офицера к этому званию уже тем самым делает его неполноценным.

Однажды у одного из курсантов, никак не усваивающего необходимую координацию движений на спортивном снаряде, он спросил в сердцах:
- Никитин, чей вы сын?
- Майора, - ответил тот на свою голову.
- Я так и знал, - вздохнул физрук, лишний раз, убедившись в состоятельности своей теории.

Не избежал участи этакой мишени в устах нашего бравого капитана и я. Рассматривая, как-то по случаю нашу взводную стенгазету, он обнаружил под ней общепринятую подпись «редколлегия», которая его почему-то рассмешила. Узнав, что я причастен к изданию стенгазеты, он стал с этого дня именовать меня не иначе, чем «редколлегия».

Я пытался объяснить ему, что я эту газету всего лишь разрисовываю и совершенно не причастен к её редактированию, но он, не вдаваясь в подробности, во всех случаях продолжает сопровождать всякое обращение ко мне, не иначе, как - «вперёд, редколлегия!».

С окончанием войны в нашем городе по местонахождению Штаб-квартиры ЗакВО два раза в год (1-го мая и 7-го ноября)устраивались военные парады, на которые выводили все части и военно-учебные заведения округа, включая спецшколу ВВС и вновь организованное Нахимовское училище.

Для того чтобы это очень важное военное мероприятие проходило к вящему удовлетворению армейского генералитета без сучка и задоринки, за месяц до парада все участники будущего смотра, в том числе и наша школа, отрабатывали на просторах набережной Куры свою строевую подготовку.

С шагистикой у нас, благодаря повседневной практике был полный порядок, поэтому физрука Мерквиладзе, на которого была возложена наша подготовка к параду, в большей степени беспокоило, чтобы мы не оскандалились, отвечая хором на приветствия высоких начальников.
- С вами, объезжая войска, - вразумлял он нас, - будут поочередно здороваться: военный комендант города полковник, командующий парадом генерал и, наконец, принимающий парад маршал Советского союза.

Поэтому на тренировках поочерёдно и многократно он натаскивал нас в бравых ответах на приветствия этих высоких начальников.
- Ну-ка, отвечайте мне, как полковнику, - предлагал он для начала,
- здравствуйте, товарищи курсанты!
- Здравия желаем, товарищ полковник! – отвечаем мы, по возможности, браво.

Капитан Мерквиладзе доволен. Тренировочные обращения к себе, как к полковнику, ему явно приятны. Ему вообще нравятся все вышестоящие звания, кроме майора.
- А теперь, как генералу, - командовал он, приосанившись.
И мы приветствовали в его лице генерала.

- А теперь, - выдержав многозначительную паузу, требовал наш неугомонный капитан, - как маршала!
- Здравия желаем, товарищ маршал Советского союза! – орём мы, что есть силы в ответ на его приветствие, в преддверии того, что увидим перед собой на параде вживую на белом коне одного из прославленных военноначальников минувшей войны, Командующего ЗакВО маршала Толбухина.

Условное присвоение нашему капитану высшего воинского звания звучит в его ушах сладкой музыкой. Он не желает с этим легко расставаться и поэтому, придираясь к мелочам, заставляет нас многократно его повторять. Не сводя всякий раз с лица выражения самодовольной значительности.

- Хорошо, хотя и не очень мужественно, - наконец, довольствуется он, результатами наших стараний, имея в виду наш юношеский дискант и утешая себя тем, что на фоне откровенного писка младших по возрасту нахимовцев, в конце концов, сойдёт и это.
*
Совмещать нашу учёбу в спецшколе с военными обязанностями в нашем юном возрасте было  непросто, однако по настоящему тяготы воинской службы, в сравнении с которыми все наши городские игрища выглядели невинной забавой, мы под предводительством того же Мерквиладзе в гораздо большей степени испытывали в летних военно-полевых лагерях.

Начиналось это  с того, что нам всем выдали  самые настоящие трехлинейные винтовки Мосина образца 1891/1930 г. с примкнутыми к ним четырёхгранными штыками, поступившие на вооружение русской армии ещё в 1892-м году. Вес одного такого агрегата составлял около четырёх килограммов, который в наших неокрепших руках казались пудом.

Громоздкое оружие, правда, снабжено было  широкими ремнями, позволявшими с относительно меньшей тяготой носить его за спиной в положении «на ремень». Однако закаляющий нас доблестный капитан Мерквиладзе считал это непозволительной роскошью и требовал при наших ежедневных километровых передвижениях к месту учебных боёв переносить оружие, не пользуясь ремнями, в положении «на плечо».

В таком положении прислонённая к плечу тяжёлая винтовка опирается прикладом на полусогнутую в локте руку, которая в этой неудобной позе быстро затекает, что сразу же становится заметным по отклонённому в сторону штыку и вызывает немедленный окрик Мерквиладзе:
- Прямо держать винтовку! Прямо! Едри вашу переулочку!

К винтовкам на каждый день полагается полный подсумок холостых патронов, которые в процессе дневных «боевых действий» полагается израсходовать, собрав и сдав по счёту стреляные гильзы в доказательство своей наступательной активности.

Летом 1945-го года была завершена кровопролитная война с невиданным доселе уровнем технической оснащённости войск. Война моторов. Нас самих готовили к наиболее наукоёмкой профессии военных пилотов, которым уже в училище предстояло осваивать околозвуковые скорости самолётов. Мы изучали много сложных авиационных дисциплин, но почему-то считалось, что военных людей из нас надо делать, отрабатывая без конца навыки передвижения по земле ползком по-пластунски и с помощью рукопашных атак с раритетными трёхлинейными винтовками наперевес.

Подобные потешные боевые действия происходили в выжженных солнцем безлесных окрестностях кахетинского райцентра Сагареджо, что простирались вдоль заметно усохшего к лету русла реки Иори, усыпанного в изобилии речными окатышами.
Сопровождающий наши скрытые передвижения ползком перед атакой капитан Мерквиладзе, настрополился очень ловко метать эти окатыши, прицельно попадая по нашим мягким тканям всякий раз, когда мы пытаемся, приподняв зад передвигаться на коленях, вместо того, чтобы льнуть всем телом к земле.

- Считайте, что тот, кто поднял свой зад, заслужил не камешек, а пулю за то, что передвигается не ползком, а на карачках, - объяснял он свои действия.

К середине дня измотанные вконец, мы начинаем роптать, требуя дать «войскам» передышку.
- Передышка без питания для войска оскорбительна. Поэтому воюем до подхода полевой кухни с полдником, - объявлял Мерквиладзе, не позволяя прерывать наших атак.

Наконец наступал момент, когда, составив свои ненавистные винтовки в козлы и наскоро проглотив по полкотелка тёплой каши и кружке слегка подслащённого чая, доставленные в термосах разносчиками, мы опрокидываемся навзничь и каждую клетку своего натруженного тела отдаём законному после полдника получасовому отдыху.

По мере того, как эти полчаса улетучиваются, каждый из нас мечтает о каком-нибудь стихийном бедствии, которое, даже погубив полсвета, избавило бы нас от возвращения к военно-полевым занятиям.
Однако чудес не происходит и мы обречённо по команде: рота, встать! В ружьё! Становись! Строимся и вновь штурмуем эти бесконечные безымянные высоты, которые никто не собирается называть нашими именами, даже посмертно.

Но, всё же, подметив как-то хорошее расположение духа, в котором пребывал капитан Мерквиладзе, один из нас попытался этим воспользоваться.
Был у нас такой курсант Яша Кобиашвили. Вечный левофланговый, поскольку уродился необычно для своих лет самым низкорослым и легковесным из нас. Славен наш Яша был тем, что благодаря этой своей легковесности способен  был не только легко вскарабкаться на самое высокое препятствие, но так же легко и спрыгнуть потом с любой высоты на землю. Его невесомость совершенно не грозила ему не только расшибиться, но казалось, упруго отталкивала его от земли, как теннисный мячик.

Так вот, разморило этого Яшу после полдника и он, этак громко, чтобы слышал физрук, заявил, что, мол, готов спрыгнуть с видимого невдалеке обрыва (не менее пяти метров высотой), если за это его освободят от продолжения занятий.

Капитан Мерквиладзе бахвальства не терпел. Он знал  о Яшиных доблестях, однако, считал, что тот на этот раз с обрывом перехватил через край, и решил хвастунишку проучить.

- Курсант Кобиашвили, - принял он решение, - если вы действительно спрыгните с этого обрыва, то после полдника будете отдыхать не только вы, но и вся рота. Но если вы этого не сделаете, то отдыхающая рота будет наблюдать, как вы один два часа с полной выкладкой будете непрерывно атаковать соседнюю высоту.

Яша Кобиашвили, со словами: «слушаюсь, товарищ капитан» вскочил на ноги, в мгновение, оказался на краю обрыва, и не секунды не мешкая, спрыгнул вниз, отряхнулся и, доложив капитану об исполнении приказания, не дожидаясь разрешения, растянулся на траве в блаженной позе по праву отдыхающего человека.

Мерквиладзе был настолько потрясён и обескуражен своим промахом, что мы посчитали за благо, не смотреть в его сторону.
В тоже время, как педагог, он понимал, что если не найдёт скорого разрешения создавшейся коллизии, то навсегда утратит свой непререкаемый авторитет в наших глазах. Непреклонный капитан считал себя обманувшимся, но был намерен, как всегда, оставить за собой последнее слово.

- Рота, встать! – последовала его команда, - там, где прошёл один советский солдат – пройдёт рота! На обрыв шагом марш!

пять метров не страшны, когда смотришь на них снизу, но не тогда, когда они под тобой и с этой высоты надо прыгать. Внизу, слава Богу, песок, но от этого не легче.
Я пытаюсь свой средний рост (175 см) истолковать как высокий, и воспользоваться привилегией особо рослых курсантов прыгать, предварительно повиснув на руках.
- Отставить, «редколлегия»! - слышу я в свой адрес голос Мерквиладзе, - прямо давайте! Прямо! Едри вашу переулочку.

Передо мной пятиметровая пропасть, за мной ожидающие своей участи товарищи. Выбора нет, и я, очертя голову, шагаю вниз. Слава Всевышнему, надоумившему меня развести при этом ноги, потому что голова моя при приземлении уходит между колен и носом достаёт до пяток. Я с трудом разгибаюсь и тороплюсь освободить место следующему, всю неделю после этого  хожу с трудом,  превозмогая нестерпимую боль в пояснице.

Дожив до почтенных лет, даю врачу, придирчиво прощупать перед предоперационным анестезирующим уколом мой четвёртый позвонок.
- Была ли у вас когда-либо травма позвоночника?- спрашивает он.
- Нет, - отвечаю, - никогда не была.
Это не совсем так, но не рассказывать же ему историю шестидесятилетней давности о военном физруке капитане Мерквиладзе, который в противостоянии с курсантами всегда оставлял за собой последнее слово.

Москва, ноябрь 2008 г.