Один на льдине

Криминальный боевик


Главный герой произведения, Виктор Казаков, – «малолетка», за короткое время прошедший тернистый путь от приблатнённого дворового хулигана, «баклана» по лагерному, до опытного, видавшего виды налётчика, живущего по воровским понятиям. Действие разворачивается в первые месяцы Великой Отечественной войны в оккупированном немцами Ростове. Оторвавшись от нормальных людей, от запуганного и закомплексованного сталинского общества, Казаков не смог адаптироваться и в криминальной среде. «Один на льдине», – так блатные называют человека, отбившегося от воровского кодла. Витька Казаков постоянно один, даже, если вокруг него – толпа народа. Он один духовно. Нет в его душе мира, не может он прибиться ни к какому берегу... Фатальная череда непредвиденных жизненных обстоятельств, чёрная полоса бед и злоключений затягивают его всё глубже и глубже в вязкую трясину криминала с его человеконенавистнической идеологией, выражающейся в красноречивой формулировке: «Человек человеку волк!». И только горячая, безответная любовь к однокласснице Тамаре Филатовой согревает Виктора всё это время, не давая пасть окончательно. В конце концов, чувство причастности к своему народу, к всеобщей беде, пересиливает все его неосознанные метания и заблуждения, душу наполняет непреодолимая жажда мести, и Витька присоединяется к всеобщей борьбе с захватчиками. И погибает с оружием в руках, не сдавшись и не отступив...



Часть 1.
Путь к блатным

1

Улица была по-утреннему многолюдна и суетлива. Позванивая, весело пробегали по рельсам трамваи, тарахтели гужевые повозки потребсоюзов, проносились, воняя бензином, полуторки и чёрные блестящие «Эмки». Народ торопился на заводы, фабрики и в учреждения. Знакомая, сотни раз виденная картина…
Витька в нерешительности остановился около трамвайной остановки, что-то сосредоточенно обдумывая. В школу идти не хотелось. Какая может быть школа, если в клубе с сегодняшнего дня начинали крутить «Путёвку в жизнь». Витька раньше смотрел уже этот фильм, и от того желание его удесятерилось. Вчера, едва увидев афишу у клуба, он не мог успокоиться до самого вечера, а ночью ему снился странный сон, наполненный героями из «Путёвки в жизнь». В этом сне Мустафой был он сам, Витька, и ему, Витьке, вгонял под ребро бандитскую финку жестокий Жиган. Парень проснулся в холодном поту, – столь правдоподобен был сон.
Витька наконец решился и, махнув на школу, бодро зашагал в противоположную сторону. До начала сеанса было ещё далеко и, чтобы как-то убить время, он направился к своему закадычному дружку Гришке Маковкину по прозвищу Макуха. Это был сорвиголова, знаменитый на весь Сельмаш хулиган, не боявшийся ни бога, ни чёрта.
Не доходя квартала до Октябрьского шоссе, он повстречал бежавшего что есть духу с портфелем под мышкой Сергея Овсепяна, своего одноклассника, жившего неподалеку от него, на соседней улице, которого ребята в шутку называли Вовсе Пьяном. Серёжка был его лучший друг, после Маковкина, конечно.
– Привет, Серый! Никак в школу чешешь? – схватил его за рукав Витька. – Айда со мной к Макухе, а после в кино. В клуб «Путёвку в жизнь» привезли, знаешь.
– Как-нибудь потом, Казак. Я сегодня пару по литературе исправляю, – попробовал отвертеться Овсепян. – Да и влетит, поди, за прогул…
– Плевать! – отмахнулся Витька и в доказательство смачно сплюнул под ноги. – Пошли, Серый, не пожалеешь. Билеты я покупаю, у меня деньги есть. Ещё и на эскимо с лимонадом хватит.
– Пойти, что ли? – заколебался Овсепян, услышав об эскимо с лимонадом.
– Конечно, пошли. У Макухи папирос стрельнём. Погуляем как надо. Надоело в школе за партой горбатиться.
– А чёрт с тобой, идём! – лихо тряхнул курчавой шевелюрой Овсепян.
Через четверть часа они уже были во дворе Гришкиного неказистого с виду, но уютного внутри флигеля. Гришка Маковкин полгода назад женился и жил во флигеле вдвоём с женой, без родителей. Те, чтобы не стеснять молодых, выторговали после свадьбы у соседа татарина добрый участок земли и слепили себе мазанку. Со стройматериалами Гришкиному отцу было проще – он работал на подводе в жилищной конторе.
Гришка только что проснулся и умывался во дворе под рукомойником. Рядом, с расшитым петухами украинским рушником в руках, стояла его супруга: красивая смуглолицая, похожая на цыганку, украинка, сосватанная Гришкиными родителями в Койсуге.
– Привет, шкеты! – обрадовался Гришка, увидев приятелей. Он был года на три старше их и поэтому обращался бесцеремонно.
– Что давно не показывались? Забурели? – Гришка расспрашивал их, вытирая полотенцем лицо и шею.
– Да школа чёртова приморила, – проговорил Витька, украдкой глянув вслед ушедшей во флигель Гришкиной жене. – Везёт тебе. Ты уже школу – по боку…
Гришка провёл их во флигель, кивнул на старый, почерневший от времени сундук, который его родители привезли ещё из деревни, где жили перед тем, как переселиться в город.
– Присаживайтесь, шкеты. Рубать будете? – Гришка кивнул на собиравшую на стол супругу.
– Не, мы только что из дому, рубали уже, – ответил за двоих Витька, усаживаясь на массивную крышку сундука. Несмело попросил: – Гриш, угости папироской, если есть. Со вчерашнего дня не курил, уши пухнут.
– Курите! – Макуха небрежно кинул им распечатанную коробку дорогого «Казбека». Усевшись за стол, принялся жадно наворачивать дымящийся, как костёр, борщ, откусывая большие куски чёрного ржаного хлеба.
– Как житуха, пацаны? Что нового в школе? Выкладывайте.
– Что нового? Ничего нового, – проговорил, сглатывая голодную слюну и морщась от попавшего в глаз папиросного дыма, Витька. – Школу сегодня закосили, да и гад с ней…
– Будет нам теперь завтра, – вставил Сергей Овсепян. – Родителей, наверно, вызовут.
– Боишься, Вовсе Пьян? – испытующе глянул на него Гришка и презрительно сощурился.
– Если б боялся, не пришёл бы к тебе, – обиделся Овсепян. – В школе комса кампанию объявила по борьбе со стилягами и блатарями. Тельняшки и прахаря запрещают носить, у пацанов с Берберовки чубы ножницами в учительской режут, джаз не велят слушать, одеколоном брызгаться. В общем, дурдом полный.
– А меня что же, ваша комса за блатаря считает? – осведомился Гришка.
– Да есть такой базар, – уклончиво ответил Овсепян.
– Ну а вы как? – улыбнулся Гришка, оглядывая помрачневших друзей.
– Рогом упираемся, – процедил Витька. – Жаль мало наших остаётся, ссучиваются, курвы… Ладно, плевать… Ты, Гришка, в кино пойдёшь? «Путёвку в жизнь» привезли.
– Во кайф, пацаны! – радостно воскликнул Макуха. – Идем, конечно, о чём разговор…
– До сеанса ещё далеко, – сказал, раскуривая затухающую папиросу, Витька. – Что будем делать, Гришка? Может, сходим мороженого в парке поедим?
– Не, ну его… Лучше пива выпьем, – предложил Гришка…
В неказистом поселковом клубе, куда пришли наши приятели после того, как погуляли по парку и выпили пива, было уже полно народу. Зрительный зал ещё не открывали и люди толкались в коридоре, заглядывали в располагавшуюся здесь же библиотеку. Все ждали киномеханика дядю Жору с фильмом, которые он возил на старой скрипучей бричке, сам управляясь за кучера. В клубе он совмещал в своём лице все штатные единицы. Помимо прямых своих обязанностей киномеханика, дядя Жора был директором клуба, кассиром, контролёром, художником и даже уборщицей. Несмотря на столько должностей, получал он очень мало, но не огорчался и добирал, что ему не додавало государство, за счёт зрителей. Дело в том, что билетов дядя Жора никогда никому не давал и, сдав что положено по плану, – оставался с немалым барышом.
Дядя Жора щеголял в надраенных до зеркального блеска хромовых сапогах, в новенькой, с красным верхом, кубанке и в модной, недавно купленной по случаю на толкучке, москвичке. Местные пацаны его боготворили и наперебой предлагали свою помощь. Они мели зал, протирали сиденья, таскали тяжёлые жестяные коробки с фильмами.
Подошло время начала сеанса, а киномеханика всё не было. Народ в клубе волновался. Послышались сердитые возгласы и ругательства. Через полчаса самые нетерпеливые начали расходиться, да и у тех, кто ещё оставался, постепенно пропадала всякая надежда. Дядя Жора никогда не опаздывал к началу сеанса, и, если такое произошло, значит, была на то исключительная причина. Кое-кто, с опаской поглядывая по сторонам и понизив голос, предполагал, что дядю Жору арестовали…
Витька Казаков чуть не плакал от досады. Ему так хотелось посмотреть этот фильм. Он прождал в клубе до вечера (Гришка с Овсепяном ушли раньше), но дядя Жора так и не появился. Вечером пришёл хмурый злой сторож и, выгнав из клуба ещё толкавшуюся там малышню, навесил на дверь тяжёлый ржавый замок.
– Дяденька, а завтра будут кино крутить? – поинтересовался у сторожа Витька.
– А бог его знает, – неопределённо пожал тот плечами. – Мож будут когда-небудь, а могёт, что и навовсе прикроють энту лавочку, – начальству виднее. Киномеханик-то, слышь, люди брешут – шпиён! Взяли его вчерась, злыдня. Во!.. А ты ступай, ступай отсель, малый, неча тут околачиваться. Ступай с богом.
Домой Витька вернулся затемно – после клуба играл в лапту со знакомыми ребятами на Пятидомиках. Родителей ещё не было с работы. Орал как резаный шестилетний Мирон – Витькин братишка. Оставленная на хозяйство средняя сестра Дашка как всегда «лётала» на улице с соседскими детьми. Включённый на всю репродуктор, перекрикивая вой Мирона, передавал «Сказку о Мальчише Кибальчише» Гайдара. Витька уложил в кровать Мирона, наспех поужинал и лёг спать, не дожидаясь родителей.

2

Утром Витьку разбудил отчаянный Дашкин крик, которую как всегда поднимали в школу ремнём. Витька вставал сам, чтобы не опускаться до подобного унижения. Мать была на расправу скорая, не смотрела, что уже почти «жених», как говорили соседки, – всыпала частенько и старшему. Счастливее всех был баловень отца, Мирон, – ему позволялось спать, сколько влезет. За это его страшно недолюбливала завистливая Дашка и тайком от родителей поколачивала.
Едва выйдя за калитку, Витька нос к носу столкнулся с одноклассницей Томкой Филатовой, жившей по соседству с ними. Увидев его, Томка обрадовалась.
– Здравствуй, Казаков. Ты идёшь в школу? Я думала, что ты заболел, хотела проведать тебя сегодня.
Витька сплюнул с досады. Он намеревался нынче снова сходить к Макухе, поделиться услышанным вчера от сторожа возле клуба. А тут эта выскочка Томка!.. Она обязательно наябедничает в классе, да ещё родителям доложит. Если сейчас пойти в школу, может быть, всё и уладится.
Витька поколебался. Перспектива предстоящей порки ему не улыбалась, но и желания скучать несколько часов за партой было ещё меньше, чем вчера. Ему всегда труднее давался первый шаг перед совершением чего-либо. Но если он его делал, – дальше всё катилось неуправляемой, взбесившейся тройкой с горы. Как запойный пьяница, он не имел понятия о тормозах, и это причиняло ему в жизни немало жестоких огорчений.
Приняв, наконец, решение, Витька презрительно, с вызовом, взглянул на соседку.
– Ты что икру мечешь, Филатова? Тебя кто просил меня проведывать? Тебе что, больше всех надо, что ли? Что ты как соглядатай за каждым моим шагом следишь?!
– Так ты опять не идёшь на занятия? – поняла Томка.
– Это не твоего ума дело. Гляди, скажешь кому, что меня видела – отлуплю, не посмотрю, что девчонка!
Многозначительно погрозив ей кулаком, Витька зашагал в противоположную от школы сторону.
Во дворе у Гришки было пусто, дверь дома заперта изнутри. На требовательный Витькин стук долго не отвечали, так что тот усомнился: а есть ли кто в доме? Наконец в коридоре осторожно скрипнули половицы, дрогнула на окне занавеска, на миг приоткрыв чей-то взгляд, и дверь отворилась.
– А-а опять ты, шкет. Чего надо? – недовольным голосом спросил Гришка.
– Я к тебе, Макуха…
– Знамо, что не к Чемберлену.
– Ты знаешь, что вчера у клуба болтали? Дядя Жора – шпион! Сторож сказывал… Его, как Тухачевского, судить будут, – одним духом выпалил Витька, следя за реакцией приятеля.
– Ну и поделом ему, коли так, – буркнул равнодушно Гришка. – Ты проходи, шкет, что как свечка на пороге маячишь.
Макуха пропустил его в коридор. Что-то вспомнив, тронул за руку.
– Да, ко мне тут корешок заглянул… с работы. Ты посиди в кухне пока, мы покалякаем малость. Лады?
Витька согласно кивнул головой и прошёл в кухню, усевшись на давешний сундук. Макуха исчез в зале, где его ждал приятель. От нечего делать Витька принялся разглядывать виденную уже много раз обстановку кухни. Посередине, у стены – стерильно белая печка, в углу – посудный шкаф со стеклянными дверцами, в противоположном углу, на табуретке, – керогаз, вёдра с водой по лавкам, накрытые деревянными крышками, над столом, прибитый к стене гвоздиками, – большой портрет Будённого, сильно засиженный мухами, ниже – отрывной календарь. Витька зевнул и опустил глаза к низу. Скучная обыденность чужого быта навевала смертную тоску. Он уже начинал жалеть, что пришёл к Макухе.
Неожиданно из зала вышел Гришка в сопровождении невысокого полноватого мужчины в зелёном, полувоенного покроя, кителе с нагрудными карманами-клапанами, в кепке, в сапогах, – с большим, старым кожаным портфелем в руке.
– …насчёт всего остального переговорим попозже, – продолжал незаконченный разговор мужчина с портфелем. – Что будет надо, дай знать. Как меня найти – знаешь. И почём зря не…
Они скрылись за дверью, которая как будто обрубила конец фразы. Витька невольно подивился странному Гришкиному посетителю, походившему на служащего какой-нибудь конторы. С каких это пор у Макухи завелись подобные знакомые? Когда Гришка вернулся, проводив мужчину, Витька спросил:
– Что это за фраер к тебе приходил, Макуха?.. Гляжу, в гору прёшь, фартовые дяди тебя проведывают.
– А что, не век же нам кайлом на стройке махать, – осклабился Гришка. – Будет и на нашей улице праздник.
– Кроме шуток, Макуха, кто такой? – не отставал Витька.
– Много будешь знать – скоро состаришься, – отрезал Гришка. – И вообще, держи язык за зубами, а то не посмотрю, что кореш…
– Ладно, не угрожай, пуганые…
– Ты не петушись, шкет, я серьёзно говорю: о том, что здесь видел, никому ни звука, – Гришка понизил голос. – Если узнают, что Он здесь был… несдобровать ни мне, ни тебе! Тебе – в первую очередь… Он и без того меня сейчас обматюкал за то, что впустил тебя, понял?
– Кто – Он? – шёпотом же спросил Витька.
– Большой человек… Нам с тобой не чета. Гляди, Вовсе Пьяну – ни слова, – Гришка зло сощурил глаза. – И что я с вами, шкетами, связался только!
– Он – из органов? – со страхом высказал своё подозрение Витька.
– Ты что, шкет, за кого ты меня принимаешь? – ещё больше обозлился Макуха. – Я тебе сейчас такие органы устрою!.. А ну пошли со мной.
– Ты что, Гриша, я пошутил, – Витька.
– Пошли, пошли, не дрейфь, вещицу одну покажу, – успокоил тот. – Узнаешь – кто такой Гришка Маковкин.
Он провёл приятеля в сарай во дворе, плотно закрыл за собой скрипнувшую несмазанными петлями дверь, засветил нашаренную на полке свечку.
– Только ещё раз предупреждаю – молчок!
С этими словами Гришка сунул руку за доску в дальнем углу сарая и вытащил какой-то свёрток. Размотав промасленную тряпицу, вынул настоящий, блестящий свежей смазкой наган.
– Смотри, шкет, и завидуй… Боевой, с полным комплектом патронов.
– Где взял, Макуха? – чуть не вскрикнул от восторга Витька.
– Где взял, там уже нет, – Гришка крепко сжал рукоятку, повертел пистолет из стороны в сторону. Крутанул на пальце, как это делают ковбои в американских фильмах, шутя прицелился в Витьку. – Ну что, шкет, понял теперь, где раки зимуют?..
– Дай подержать, Гришка! – взмолился Казаков.
– Не дорос ещё, – заматывая наган в тряпицу, сказал Гришка. – Всё, кина не будет, кинщика в кутузку упрятали… Выйди-ка, шкет, на двор, а то ещё чего доброго того… наведаешься как-нибудь в моё отсутствие…
Витька удалился, ничуть не обижаясь на Гришкино подозрение. Он и сам бы поступил точно так же. Как говорится: дружба дружбой, а табачок врозь.
Когда вышли прогуляться по улице, Витька уже чувствовал себе сообщником Макухи в каком-то тёмном, но интересном деле. Возбуждало ощущение опасности и причастности к тайне, которую ему сегодня доверили. Витька свысока поглядывал на прохожих, суетливо, как муравьи, тащивших нелёгкий груз своих скучных повседневных дел и забот.
– Видишь ли, шкет, я долго думал в своей жизни, – говорил, прикуривая папиросу, Гришка, – и понял, что честным трудом, кроме горба на спине да геморроя, ничего не заработаешь. Нам говорят одно, а в жизни происходит совсем по-другому. Говорят, что жить становится лучше и веселее, а на деле, сам знаешь, – ничего хорошего. Кайфово живёт только большое начальство, – народу достаются лишь объедки с их барского стола…
– Ты потише, Гриш, – с тревогой огляделся по сторонам Витька.
– Во! И все так, – радостно сказал Макуха. – Собственной тени боятся, как будто в тюрьме живут… Люди называется… Какие это люди, шкет? Одно слово: масса… Вот я знаю настоящих людей! Сам чёрт им не страшен. Как раньше, знаешь: четыре сбоку и ваших нет!
– Налётчики, что ли? – начинал о чём-то догадываться Витька.
– Всякие есть, – уклончиво сказал Гришка. – Вот к ним бы попасть – это да… Это тебе не на стройке вкалывать. У них свои порядки, не чета нашим… Там, кто смел – тот и съел. Клёвые ребята, шкет.
– А ты их видел?
– Нет ещё. Этот, что сегодня приходил, так… мелкая сошка на побегушках. На барыгу одного работает… Я им кое-что толкануть помогаю, – разоткровенничался Макуха.
– Я и гляжу, что ты всегда при деньгах, – сказал с завистью Витька.
– А что, могу себе кое-что позволить… Не у папаши же целковые стрелять до получки, – похвастался тот.
Они зашли в пивную, где встретили Гришкиного приятеля, крепкого плечистого парня Сашку Щукина, которого Витька видел несколько раз у Макухи. Сашка был из интеллигентной семьи, учился в институте, хорошо, с иголочки, одевался, но не брезговал и весёлых компаний. Любил выпить, пошухерить, своим жизненным благополучием не кичился, в общем, был парень свой в доску.
Щукин угостил приятелей пивом. Потом угощал Макуха. Потом взяли водки и отправились на трамвае к знакомым Сашки Щукина, жившим в центре города в общежитии. Они были рабфаковцами. Подпивший уже Щукин вступил в какой-то учёный спор с одним из них, высоким худощавым очкариком Максимом. Витька, сколько ни вслушивался в этот блестящий фейерверк научных терминов, замысловатых литературных оборотов, цитат и иронических реплик, смог понять только то, что говорят о русском языке. Максим утверждал, что язык – это тоже орудие классовой борьбы и дело политическое, и приводил стихи Маяковского, где тот к перу приравнивал солдатский штык. Щукин же напрочь отвергал все его доводы и доказывал, что язык, наряду с математикой, физикой, химией и другими точными науками, не может быть буржуазным или рабоче-крестьянским. Язык существует сам по себе, развивается по научным законам и не зависит, как он выразился, от «политической конъюнктуры». Другой рабфаковец, рыжий круглолицый Николай, при последних словах Щукина зажал ему рот ладонью и покивал на стенку, показывая пальцем на своё ухо. Спор сразу же прекратился, и все дружно принялись за водку.
Витька с интересом приглядывался к рабфаковцам. Он впервые был в такой необычной компании. Рабфаковцы выпили водки и постепенно их языки снова развязались. О политике больше не говорили. Щукин поведал трогательную историю о своём недавнем знакомстве с молодой женой какого-то ответственного партийного работника, который часто бывает в разъездах по области, рвётся на повышение и потому работает как проклятый. Жена во время его отсутствия времени зря не теряет, и берёт от жизни всё, что только она может ей дать, не гнушаясь и бедными, замученными жестокой зубрёжкой, студентами. Тему поддержал худощавый очкарик Максим, сообщив собутыльникам по глубокому секрету, как прошлым летом, будучи в Москве у родственников, подготавливал к вступительным экзаменам в институт дочку самого (Максим назвал фамилию, которая тут же вылетела из Витькиной головы). Далее следовали довольно сальные подробности, от коих вся компания буквально покатывалась от хохота. Эстафета перешла к рыжему Николаю, который, видимо, за неимением личного опыта, рассказал анекдот о том, как Ежов пришёл к Сталину с компроматом на маршала Тухачевского.
– Товарищ Сталин, – серьёзным голосом, но с искорками смеха в глазах, говорил Николай, – мы располагаем неопровержимыми сведениями о том, что маршал Тухачевский испортил триста тридцать три девственницы. Что будем делать? – Я думаю, будем завидовать маршалу Тухачевскому, – подкрутив ус, лукаво ответил Сталин.
При этом Николай так умело копировал акцент вождя всех времён и народов, что компания вновь схватилась за животы, прося повторить последнюю фразу Сталина.
– А вот ещё анекдот про воров, – едва поослабли громовые раскаты смеха, выкрикнул раззадоренный предыдущим рассказчиком Витька и, не дожидаясь полной тишины, чтобы не перехватили инициативу, начал: – Пишет Ленин декреты. Вдруг – телефонный звонок. Ленин взял трубку, поговорил. Снова писать, глядь, – ручки нету…
– Ты, парень, про Ленина завязывай, – перебил его вдруг нахмурившийся Максим. – Шутить шути, да знай меру… За такие анекдотцы знаешь что бывает?
За столом сразу стало тихо. Было слышно, как жужжит и бьётся о стекло назойливая муха.
– А ты что же, Бурьянов, донесёшь, может? – угрожающе спросил Щукин.
– Не донесу, но и вести такие разговоры не позволю, – твёрдо заявил Максим и с вызовом глянул в сумрачные глаза Щукина.
– То-то я давно замечаю, что у нас в институте стукач объявился, – сказал Щукин. – Что ж, иди, Макс, заложи нас всех, может, в органах тебя по головке погладят, коврижек сладких дадут.
– Что ты сказал? – начал медленно подниматься из-за стола Максим. Лицо его сделалось багровым. – А ну повтори, кто стукач?
Рыжий Николай вскочил с места и предусмотрительно включил патефон. С пластинки зазвучал громкий, заглушающий голоса скандалящих, тенор запрещённого Петра Лещенко.
– Что сказал, то и сказал, а ты не порть компанию, – почти крикнул тоже побагровевший от злости Щукин.
– А вы не глумитесь над вождём революции!.. Ишь моду взяли осквернять всё святое, – крикнул в ответ Максим. – Если б не революция, мы бы сейчас в рудниках заживо гнили.
– Мы и так гниём, парень, целуйся со своей революцией, – ловко ввернул Гришка Макуха.
– Да вы все тут антисоветчики?! – опешил Максим, затравленно оглядываясь по сторонам.
– Да, антисоветчики, и Колчаку в детстве служили, – с издёвкой подковырнул Щукин.
Витька, раскаиваясь в том, что ляпнул не подумавши, сидел как на иголках. Каждую секунду ожидал кулачной развязки ссоры.
– Ты не утрируй, Щукин. Сам знаешь, каково международное положение, – горячо доказывал Максим. – Сколько заговоров уже раскрыто, сколько вредителей обезврежено… Враги на Западе день и ночь клевещут на нас, а вы им подпеваете?
– Под-пи-ваем, – сострил Макуха, берясь за бутылку.
– Может, хватит, ребята? – подал голос Николай, стоявший у патефона с пластинкой в руках. – Тебе, Макс, тоже, если что, мало не покажется, – обратился он к товарищу. – Где ты Лещенко с Вертинским достал? А стихи Есенина?..
– Не твоего ума дело, – зло пыхтя и отдуваясь, плюхнулся на своё место Максим. – Тоже мне Шерлок Холмс нашёлся… Это искусство, а не какие-нибудь там подзаборные анекдоты.
– Искусство – политически вредное и буржуазное, – съязвил Щукин.
– А вот у нас все блатные Есенина знают, – сообщил в наступившей тишине Макуха. – Некоторые зеки его стихи на груди у себя выкалывают. А есть умники – Ленина или Сталина… Рассказывают, одному такому, с Лениным на груди, вышку дали. К стенке поставили, только стрелять, – он рубаху – настежь и кричит: «Стреляй, коль рука не дрогнет!» Так и заменили расстрел двадцатью пятью годами Соловков.
– Враньё, – тоном знатока сказал Щукин. – В голову бы выстрелили или ещё куда…
– За что купил, за то и продаю, – буркнул Макуха.

3

Домой Витька заявился глубокой ночью, пьяный и довольный весело проведённым временем. Мать, едва открыв дверь, прямо на пороге принялась бить его снятым с ноги тапком. Сзади с ремнём подходил отец. В бессвязных и бессильных что-либо изменить материных криках и причитаниях Витька разобрал только несколько слов: «лоботряс», «школа», «Филатова», «педсовет». Стало ясно, что Томка, несмотря на угрозу, наябедничала. Витька разозлился, оттолкнул мать и, не дожидаясь отцова вмешательства, выбежал со двора на улицу. Душа его жаждала мести, кулаки сжались сами собой. Не задумываясь ни на минуту, Витька схватил с земли камень и со злостью запустил в тёмное окно стоявшего по соседству дома Филатовых. Зазвенело выбитое стекло, и Витька, не дожидаясь развязки, тенью метнулся вниз по тёмной безлюдной улице. Спустившись к железнодорожному полотну, он пошёл по насыпи в сторону Дона. Потом свернул вправо и вскоре оказался на дне глубокой балки, возле ручья. Присев у густо разросшегося куста терновника, отдышался.
Середина апреля вполне позволяла беглецу, без риска подхватить воспаление лёгких, переночевать на улице, постелив на землю охапку сухого бурьяна. Утром он поднялся совершенно подавленный и голодный, как волк. Воспоминания о вчерашнем вызывали в душе щемящую боль и озлобление против всего несправедливого мира. О возвращении в родительский дом, а, следовательно, – признании своего поражения, не могло быть и речи. Витька, подтянув потуже брючной ремень, глухими задворками пробрался к Гришке Маковкину, но того как назло дома не оказалось. Тогда беглец решил вернуться домой, благо родители были на работе и, захватив провизии и тёплую одежду, уехать куда-нибудь из города. Так он и поступил… Добравшись до ближайшей железнодорожной станции, Витька подцепился на трогавшийся товарняк и потом долго с грустью смотрел на удаляющийся родной город. Но далеко уехать ему не удалось. В Батайске Витьку сняли с поезда железнодорожники и сдали в милицию. Переночевав в камере на жёстких нарах, он на следующий день был уже дома. Потом Витьку с матерью вызвал участковый. Долго обо всём расспрашивал, что-то писал, задумчиво курил, пуская в потолок кольца голубоватого дыма. При расставании пригрозил в случае повторения – довести дело до прокурора. Витька испугался. Получив дома хорошую взбучку от отца, решил дружбу с Макухой завязывать.
Утром за Витькой зашёл Сергей Овсепян и, как ни в чём не бывало, позвал в школу. По дороге он неожиданно огорошил товарища новостью:
– Не слыхал, Казак, Гришку Маковкина арестовали! В ЧеКа сейчас сидит, срока дожидается. Говорят, что за спекуляцию, а там кто его знает…
Витька опешил, недоверчиво поглядел на Сергея.
– Когда арестовали?
– В тот же день, когда ты, Казак, из дома сбежал. Позавчера.
Витька почесал за ухом.
– Дела…
Он вспомнил о студенческом общежитии, где они были с Гришкой в тот злополучный вечер, воскресил в памяти сцену спора с очкастым Максимом, которого Щукин обозвал стукачом… Подумал: «Не по доносу ли Максима арестован Макуха?». Но сразу же отогнал эту мысль, явно не имевшую под собой реальной почвы. Ведь донеси Макс в органы, вместе с Гришкой непременно взяли бы и его, Витьку, а он вот отделался лишь лёгким испугом. И участковый ничего не спрашивал у него о Маковкине. Нет, тут дело в другом… Вероятно, в тех тёмных делишках, о которых признался Витьке Гришка Маковкин в тот день, когда показывал пистолет.
Овсепян достал из кармана пачку дешёвых папирос «Трезвон», предложил Витьке. Прикурив от спички, спросил:
– Что это ты, Казак, из дому драпанул, моча в голову стукнула?
– Да так, мозги проветрить захотелось… Весна, знаешь… птички из тёплых краёв возвращаются.
– Они, значит, из тёплых, а ты наоборот – в тёплые! – сострил Овсепян.
– Ага, к самому синему морю… А там, в лодку и – в Турцию! К казакам-некрасовцам, – поддакнул Витька.
– Ты – Казак, тебе сам бог велел, – усмехнулся Овсепян.
Проходивший мимо пожилой мужчина с кожаным портфелем под мышкой при слове «казак» замедлил шаг и покосился на ребят. Оборвав речь на полуслове, Овсепян подхватил Витьку под руку и увлёк в переулок.
– Ты, Казак, насчёт Турции-то языком не больно шлёпай. Видал – шкура какая с портфелем? Идёт, а сам уши так и расставил локаторами. Чуть что услышит и – в ЧеКа с кляузой!.. Совсем народ гнилым стал.
– Эт точно, – вспомнив о заложившей его Филатовой, согласился с ним Витька.
В школьном дворе их окружила оживлённая толпа одноклассников. Со всех сторон, как горох, посыпались приветствия и вопросы. Витька не успевал на них отвечать. В лице сверстников он был героем, мучеником, невинной жертвой НКВД, хоть и провёл в «милицейских застенках» всего одну ночь.
Закурив, Витька неторопливо и обстоятельно, смакуя подробности и не забывая малость приврать, поведал ребятам о своих «подвигах». Особого расположения удостоился Лёшка Симонов, получив недокуренную Витькину папиросу. Если бы не звонок, известивший о начале занятий, Витька долго бы ещё чесал языком, до чего он был большим охотником…
Уроки, как всегда, тянулись нудно, долго и бестолково. В поведении преподавателей сквозила какая-то нервозность, причину которой Витька не мог себе объяснить, да это его не очень и интересовало. Устроившись за последней партой, он вначале играл с Сергеем Овсепяном в крестики-нолики. Потом, когда игра наскучила, принялся швырять жеваные бумажные шарики в сидевшую по соседству Томку Филатову. Та, чувствуя перед ним вину, пол урока стойко переносила эту бумажную бомбардировку. Но под конец, когда историк Пётр Семёнович Декельбаум с жаром принялся излагать контрреволюционную сущность Столыпинской аграрной реформы, в Витьку полетел учебник истории. Через минуту Витька уже загорал в коридоре, с ненавистью обдумывая план отмщения ненавистной соседке…
Лишь только прозвенел последний звонок, Витька первым выбежал на улицу из душных, подавляющих настроение стен школы и облегчённо, во всю грудь, вздохнул: мучения кончились! К нему тут же присоединились Сергей Овсепян и Лёшка Симонов. За углом школы сложили всю имевшуюся в наличии мелочь и, закурив, побежали в пивную, которая располагалась возле Колхозного рынка…
Разошлись поздно. Распрощавшись с Овсепяном, жившим на соседней улице, Витька свернул за угол и чуть не присвистнул от радости: впереди, беззаботно помахивая хозяйственной сумкой, шла Томка Филатова. На улице уже смеркалось, прохожих было мало и в Витькиной, возбуждённой от пива голове враз возникло желание отплатить Томке за всё. Быстро догнав соседку, он бесцеремонно дёрнул её за руку и проговорил угрожающим голосом:
– Постой, Филатова, потолковать надо!
– Слушаю, – ничуть казалось бы не смутившись и не испугавшись, взглянула на него Томка.
Витька сжал кулаки.
– Я же предупреждал, чтобы никому про меня – ни слова! Тебя кто просил фискалить? Смотри, с огнём играешь.
– Брось, Казаков, не ударишь, – чуть изменившимся голосом, но не отстраняясь и глядя прямо Витьке в глаза, проговорила Томка. – А если ударишь – сдачи получишь, так и знай!
Витька опешил и чуть скосил глаза набок. Но ответ Томкин ему неожиданно понравился, мстить соседке расхотелось.
– Ладно, живи пока, Филатова, я сегодня добрый, – снисходительно произнёс Витька. – Но в следующий раз не спущу, отделаю как бог черепаху, так что мама родная не узнает.
– Отделал один такой, теперь на таблетки работает, – не уступала Томка. В глазах у неё плясали искорки смеха. По всему было видно, что ей нравилось разговаривать и препираться с Витькой. Тем более, что в такой манере она разговаривала с ним впервые.
– Язык у тебя, гляжу, острый, Филатова… Про это на кичмане знаешь как говорят?.. – Витька, усмехнувшись, сощурился. – Побрить бы им, не скажу что… сама догадайся.
– Пошляк! – презрительно поморщилась Томка. – Кстати, знай: меня к тебе наставницей прикрепили. На буксир тебя возьму из двоек вытаскивать. Потонешь ведь, Казаков.
– Не бойся, Филатова, я плавать умею. Хочешь, завтра на Дон смотаемся? Покажу.
– Нет уж, как-нибудь в другой раз, – отказалась Филатова. – Завтра мы заниматься начнём, чтобы к первому мая все хвосты твои сдать. А то ведь выпускные экзамены не за горами, не обидно будет в седьмом классе на второй год оставаться?
Перекинувшись ещё парой малозначительных фраз, они разошлись. И с этого дня в Витькиной жизни всё переменилось. Он стал мало есть, мало спать, больше думать. Думал о Филатовой, мысленно воскрешая всякий раз её образ, манеру вести разговор, жесты и мимику. Всё это ему до жути начало нравиться, хотя раньше он этого, казалось, вовсе не замечал. Витька потерял всякий интерес к прежним пристрастиям и увлечениям. Время, когда поблизости не было Томки, становилось до того мрачным и тоскливым, что даже мать замечала в нём перемену и не на шутку тревожилась, глядя на его состояние. Но зато в школе, куда он теперь спешил с радостью, порой даже забывая поесть, Витька преображался. Томка всё время была у него на виду, и в эти часы он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
Девчонка стала необходима ему как воздух утопающему, и Витька из кожи вон лез, чтобы обратить на себя её внимание. Он передрался со всеми одноклассниками, утверждая среди них своё влияние, которое и без того было велико. Мать измучилась забегать после работы в школу, куда её постоянно вызывали преподаватели. На Витькину голову дождём лились замечания, выговоры и порицания, но Тамара только презрительно усмехалась и отводила взгляд в сторону, оставляя без внимания очередную Витькину выходку…
Однажды в выходной он сидел с ней во дворе своего дома, под яблоней, покорно разложив на траве учебники. Тамара оживлённо объясняла ему задачу по физике, но Витька пропускал это мимо ушей. Всё его внимание было сосредоточено на вырезе Томкиного дешёвого платьица, в котором просматривалась волнующая белизна девичьей груди. Витькина душа всколыхнулась, вспыхнула огнём необъяснимого, испепеляющего желания. Он сам испугался этого, враз захлестнувшего всё его существо, чувства. Витька качнулся, как хмельной, и, после непродолжительной внутренней борьбы, решившись, глубоко вздохнул, положил руку на мягкое Томкино плечо и признался:
– Тома, я тебя люблю!
Девчонка, вздрогнув всем телом, испуганно подняла глаза на парня и, выпустив из рук «Физику», отшатнулась.
– Ты что, Казаков?.. На солнце перегрелся?
– К чёрту, Томка, – иди сюда!
Всё более и более распаляясь, Витька крепко обхватил девичьи плечи и потянул Тамару к себе.
– Всё брошу, Тома: пить, курить, драться; друзей к чёрту пошлю, лишь бы ты была со мной… Жить больше без тебя не могу!
– Перестань, Казаков, всё это глупости… Пусти, родители твои увидят! – попробовала вырваться из его объятий девчонка, но Витька, прижав к себе её тело, повалил на землю.
– Не пущу, Тома, пусть все видят, – люблю! Только скажи – на край света за тобой пойду, из дому опять сбегу, в Дон с моста брошусь!
В ту же минуту девушка почувствовала на своих губах горячие губы парня.
– Сумасшедший! – Собрав все силы, Тамара вывернулась из-под него и, хлопнув сгоряча ладонью по распалённой Витькиной физиономии, выскочила за калитку. На ходу она расправляла смятое платье. Из-за забора до Витьки донеслись её сдавленные рыдания. Всё было кончено.

4

На следующий день Витька не пошёл в школу. Воспоминания о случившемся причиняли невыносимую, ноющую боль, которую можно было заглушить разве что только водкой. Витькина любовь была безжалостно растоптана в самом зародыше, и он твёрдо решил не вспоминать больше о Томке. Серёга Овсепян, верный друг и телохранитель, сразу же примкнул к своему отчаявшемуся во всём приятелю. Скинувшись как всегда и настреляв мелочи у школьной пацанвы, они купили бутылку водки и отправились в своё излюбленное место – берберовскую балку. Витька пил не закусывая, хоть они и захватили с собой полбуханки чёрного хлеба, – хотел быстрее опьянеть и забыть о вчерашнем. Когда бутылка опустела, потянуло на откровенность.
– Серёга, друг, люблю я тебя, армянская морда! – Витька вдруг заплакал, обнимая и целуя Овсепяна. – Ты ведь, гнида, не знаешь, что вчера было? – Витька шмыгнул носом, вытирая пьяные слёзы. – Томка Филатова, сука, по харе мне съездила, вот ей богу не брешу. Ломается, как принцесса на горошине, а я ведь её, армян, тоже люблю, как и тебя!.. Застрелю я её, наверно, Серый. У меня наган есть, как у Красных Дьяволят в фильме, знаешь?.. Сначала её кончу, а после себя. И поминай как звали!.. Давай, Вовсе Пьян, ещё на одну сообразим и пойдём убивать Филатову, ты мне поможешь.
Сергей, захмелевший не меньше Витьки, заорал вдруг дурным голосом, хлопая приятеля по плечу:
– Во, чудак, ничего не знаешь. Люблю, люблю… А она, Томка твоя, с каким-то фраером шуры-муры крутит, сам сколько раз видел!
– С каким фраером? – встрепенулся Витька.
– А я знаю. Длинный такой фитиль, в очках. Должно быть фэзэушник или рабфаковец, – ответил Овсепян.
– Врёшь! – взревел не своим голосом Витька и, оттолкнув Сергея, проворно вскочил на ноги. – Врёшь, армян, не верю!
Жгучая ревность захлестнула враз всё его существо, паутиной переплетаясь со злостью на весь несправедливый мир и неудержимой жаждой возмездия.
– Пошли, – коротко бросил он Сергею, пиная ногой пустую бутылку из-под «Московской».
– Куда ещё, в школу? – недовольно пробурчал Овсепян, поднимаясь вслед за Витькой с земли.
– Пошли, узнаешь, – упрямо тянул его за собой Витька. – Деньги ещё есть?
– Откуда? – пожал плечами Овсепян и для убедительности похлопал по пустым карманам.
– Найдём, – сжимая кулаки, зло бросил Витька.
У крайних дворов Берберовки встретили пожилого мужика с пустыми вёдрами в руках. Витька с бранью стал требовать у него денег, и, ничего не добившись, ударил по морде. Мужик зарылся в кусты сирени и, побросав вёдра, проворно кинулся наутёк, но споткнулся и упал. Подбежавший Витька стал избивать его ногами. Мужик попробовал сопротивляться и даже, изловчившись, уцепился за Витькину ногу, но ринувшийся на выручку к другу Овсепян несколькими точными ударами в челюсть отбил у него всякую охоту к дальнейшему сопротивлению. Отобрав таким образом у бедного мужика серебряные карманные часы и рубль с мелочью, друзья отправились дальше.
В школу они прибыли к концу занятий и, раскупорив за углом принесённую с собой бутылку вина (на большее не хватило денег), стали поджидать Томку. Вскоре в густой толпе вываливавших из дверей школьников Витька заметил одноклассника Лёшку Симонова и, звонко, по-разбойничьи, свистнув в четыре пальца, поманил за угол.
– Привет, кореша, поздновато притопали, – поздоровался Лёшка, небрежно швыряя под стенку чёрный потёртый ранец.
– Томка Филатова где? – не отвечая на приветствие, сухо осведомился Витька.
– Да на комсомольской ячейке осталась, Бугор их зачем-то собирает, а что? – с жадностью глянув на бутылку вина в руках Казакова, ответил Лёшка.
– Не твоё дело. На пей, – перехватив его взгляд, протянул вино Витька, – да не увлекайся смотри, на троих.
– Ерунда, я ещё в казёнку сбегаю, гроши есть, – похвастался, прикладываясь к очищенному от сургуча горлышку поллитровки, Лёшка.
– Гляди, гляди, вон он, рабфаковец тот, в очках! – дёрнул Витьку за рукав Овсепян и указал рукой в дальний конец школьного двора, где на низкой лавочке для накачивания пресса сидел какой-то парень.
Витька посмотрел в ту сторону и вздрогнул от неожиданности, узнав в сидящем Максима, одного из тех рабфаковцев, с кем не так давно познакомился в общежитии. При воспоминании о той памятной пьянке злоба вскипела с удвоенной силой.
– А-а, старый знакомый. Стукач!.. Я этого хмыря знаю, Серый, – с ненавистью процедил Витька и сжал кулаки. – Сейчас я с ним за всё поквитаюсь: и за Гришку Маковкина, и за Томку!
– На пей, Казак, – протянул ему бутылку вина Симонов.
Витька запрокинул бутылку высоко над головой и с жадностью влил в себе сладковатую приторную жидкость. Передал вино Овсепяну.
– Откуда ты этого фитиля знаешь, Витёк? – поинтересовался Сергей.
– Так, знаю… Я всё знаю, армян, – задумчиво проговорил Витька.
– Что, бить кого-то будем? – весело спросил Лёшка. Выпитое уже начало производить в его голове своё действие и Лёшку потянуло на подвиги. – Ты только скажи, Казак, – любого за тебя отоварим. Мы ребята берберовские! – Он подмигнул Овсепяну.
На Берберовке ребята – жулики-грабители,
Ехал дедушка с навозом и того обидели! –
в тон ему, дурашливо пропел Овсепян.
Вскоре в дверях школы показалась Филатова. Распрощавшись с подругой, сразу направилась к поджидавшему её на лавочке рабфаковцу.
– Всё ясно, – многозначительно подмигнул своим Витька и решительно двинулся вслед за Томкой. За ним, пошатываясь, побрели Овсепян с Симоновым, допивая на ходу вино, которое ещё оставалось в бутылке.
Тамара весело поздоровалась с рабфаковцем, он галантно взял её под руку и повёл прочь со школьного двора, что-то оживлённо рассказывая. Филатова улыбалась, поминутно, снизу вверх, поглядывая на своего кавалера. По всему было видно, что знакомы они давно и ей приятно его общество.
У Витьки от обиды померк свет в глазах. Он ощутил в груди такой леденящий холод одиночества и такую тоску, что впору было завыть по-волчьи. Он убыстрил шаг, почти побежал за Филатовой и её спутником. Обогнал их за школьным двором и нахально перегородил дорогу.
– Привет, соседка! Не помешал?.. Возьмёте в свою компанию?
Очкастый рабфаковец Максим узнал Витьку и сдержано поздоровался. Тамара поморщилась, почувствовав перегар, исходивший от Витьки и от его дружков, подошедших следом.
– Нет, Казаков, ты в нашей компании будешь третьим лишним. Оставайся уж со своей компанией, – резко отрезала она. – Пойдём, Максим, нечего с ним разговаривать!
– Нет, постой, Филатова, погутарим, – схватил её за руку Витька. – А ты топай отсюда, Макс, пока по шее не схлопотал. И больше чтоб я тебя здесь не видел!
– Не понял, друг… Ты что это раскомандовался? – опешил Максим, загораживая от Витьки Тамару и легко толкая того в грудь.
Витька взорвался.
– Ах, ты драться, очкарик?! Ты меня, да? Получай, гнида, стукач, стиляга! – Казаков что есть силы ударил Максима в зубы, тут же, не давая опомниться, добавил с левой. И уже на земле, лежачему, расквасил сопатку.
Поражение рабфаковца Максима было полным, несмотря на то, что он был намного выше и сильнее Витьки. Тот драться любил, а главное – умел. Не было в их классе пацана, который решился бы выйти с ним один на один… Нападение Казакова было столь стремительным, что Тамара глазом не успела моргнуть, как её кавалер был повержен в прах, к её ногам, и беспомощно барахтался там, утирая одной рукой кровь, бегущую из носа, а другой – шаря по земле в поисках очков.
– Негодяй, за что ты его бьёшь?! Не смей! – негодующе вскрикнула Филатова и, оттолкнув Витьку, бросилась к жалобно скулившему на земле Максиму.
– Витёк, ну их к гадам, пошли отсюда, – потянул его с места побоища Овсепян, с брезгливой жалостью поглядывая на распростёртого у их ног рабфаковца. Его поддержал и Лёшка Симонов, уже допивший вино и вертевший в руке пустую бутылку.
– Наша взяла, Казак! Пошли, больше он сюда не сунется, – говорил Лёшка.
Но Витька был неумолим. Он стоял позади Филатовой, вытиравшей носовым платком кровь с лица рабфаковца, и зло требовал:
– Вставай, стукач, давай драться. Боишься, да? Боишься со мной драться, очкарик?
Витька на секунду отвлёкся, отвернулся от рабфаковца, и в то же мгновение как будто молния полыхнула у него перед глазами. Казакову показалось, что с неба упало что-то тяжёлое, жёсткое, как сталь, и на полной скорости врезалось в его голову. От чудовищного удара Витька не удержался на ногах, взмахнул руками и тяжело рухнул на землю.
Над поверженным врагом с увесистым колом в руках встал взъерошенный, окровавленный, страшный рабфаковец. Тамара с плачем повисла у него на руках, о чём-то умоляя, но тот её не слушал и, потрясая колом, кричал:
– Ну, подходи следующий, кто смелый. Шпана позорная! Будете знать, с кем связываться. Ну, подходи!..
Овсепян с Лёшкой Симоновым оторопело попятились от разъярённого Максима. Лёшка с досады швырнул в него пустой бутылкой, но промахнулся. Максим, размахивая колом, бросился на Овсепяна с Симоновым. В пылу драки никто не заметил, как Тамара побежала назад, в школу. Вернулась она с директором, которого пацаны звали Бугром, и с историком Декельбаумом.
– Атанда, Вовсе Пьян, – Бугор с Дикелем! – предостерегающе крикнул первым заметивший их Лёшка Симонов. Он отбросил кусок ржавой арматурины, которым отмахивался от рабфаковца, и отбежал в сторону, за деревья. За ним следом проворно припустил и Овсепян, всё ещё сжимая в руках увесистую штакетину, выломанную из ближайшего забора.
С противоположной стороны улицы, от трамвайной остановки, донеслась звонкая трель свистка спешившего на шум драки постового милиционера…

5

Ночь Витька провёл в полупустой камере районного отделения милиции. На длинных сплошных деревянных нарах, в разных местах, спало несколько человек задержанных. В соседних камерах сидели Лёшка Симонов и Овсепян. Лёшку он потом так и не увидел, его, должно быть, выпустили. С ним он встретился только на суде. Днём Витьку вызвали на первый допрос, составили протокол по драке у школы. Потом к этому протоколу стали прибавляться всё новые и новые, – Витькина вина росла как снежный ком. Откуда ни возьмись появилось заявление мужчины с вёдрами, которого они избили и ограбили на окраине Берберовки, всплыли разбитое стекло в доме Филатовых, дружба с Гришкой Маковкиным, прогулы школьных занятий, антисоветские анекдоты в студенческом общежитии, пьянки, неудачный побег из дома. Казаков понял, что погиб, пал духом и стал готовиться к самому худшему. Знал: Томки Филатовой ему теперь не видать, как, впрочем, и вольной жизни.
От нечего делать Витька принялся разглядывать многочисленные надписи, которыми были испещрены все стены камеры. Почитать было что, возможно, чуть ли не каждый, кто здесь сидел, оставил о себе выцарапанную на стене память. Посередине стены, чуть ли не под самым потолком был искусно изображён портрет Ленина, сбоку – голова женщины и надпись: «Не верь красивым женщинам», – неразборчивая подпись. Далее: «Здесь отдыхал Сашка Япончик», рядом: «Петро, если встретишь Х. – нас заложили…» – остальное стёрто. Ниже: «Смерть сукам, ворам!», лев с короной, голубь за решёткой, надпись «чурки», далее – обнажённая женщина, пенис и слово «хам»; изображение влагалища и надпись: «Лёня – мастер по вскрыванию лохматых сейфов». А вот и кое-что интересное! В самом углу у окна Витька наткнулся на знакомое имя: «6 апреля 1940 года. Здеся тянул срок Макуха. Прощай Ростов-папа! Прощайте друганы!».
«Завтра и меня отсюда увезут, – печально подумал Витька, вспомнив слова следователя на последнем допросе. – Куда? В тюрьму? В другой город? В другую область? На север? Завтра десятое…».
Казаков порылся в пустых после милицейского шмона карманах, отыскал там чудом завалявшийся малюсенький огрызок карандаша со сломанным грифелем и старательно выцарапал около Гришкиной надписи: «9 мая 1940 года. Тут сидел Витька Казаков с Вовсе Пьяном».
На следующий день Витьку, как и обещал следователь, отвезли в следственный изолятор. Витька уже привык к милицейской камере и сильно не волновался, идя с матрасом под мышкой по пустым, гулким тюремным коридорам впереди надзирателя, пожилого плечистого мужика с усталым лицом землистого цвета. Витька по наивности думал, что всё заключение сводится к сидению в камерах: сначала в отделении милиции, потом в следственном изоляторе, потом в лагере. Возможно, будут заставлять работать, ну да к работе ему не привыкать: с детства выполнял всю тяжёлую работу по дому. Возможно, когда-нибудь побьют, как в первую ночь в районном отделении, но и к побоям Витька привык, – сколько передрался в школе и на улице с пацанами! Счёт потерял всем потасовкам. Так что насчёт своей дальнейшей участи Казаков был спокоен. Чем его могла испугать тюрьма?
Надзиратель неожиданно остановил его перед камерой, велел стать лицом к стене, громыхая тяжёлой связкой ключей, отпёр замок и скомандовал:
– Шагом марш в камеру, босота! Сейчас тебе покажут, где раки зимуют, – мужчина сердито толкнул его ключами в спину и с силой захлопнул дверь.
Витька опешил, застыв на пороге как вкопанный: на него изо всех углов камеры с интересом смотрели десятки глаз. Камера была огромная, с двумя рядами двухъярусных кроватей вдоль стен. Посередине, во всю длину помещения, тянулся деревянный стол с лавками по бокам. Справа от двери, в углу, находились унитаз и умывальник.
Осмотревшись и не зная, что делать дальше, Витька несмело шагнул к столу, положил на него матрас и поздоровался:
– Здравствуйте, пацаны. Где тут у вас свободное место?
Сидевшие поблизости на кроватях ребята захихикали. Белобрысый верзила с орлиным носом, смахивающий на немца, оценивающе взглянул на Казакова и брякнул:
– Возле параши.
Все опять засмеялись, выжидательно уставившись на новичка: что ответит? Пацанам было скучно сидеть в камере и они радовались любому развлечению.
Витька понял, что сейчас решается его дальнейшая судьба. От того, как он себя поведёт, зависит его положение в камере. Слова белобрысого его задели, но Витька решил не обострять отношения.
– Шутник ты, однако, – хмыкнул Казаков и, с независимым видом пройдя мимо белобрысого, быстро отыскал свободную кровать в верхнем ярусе, расстелил матрас и лёг.
То, что он лёг наверх, пацанам понравилось. Значит, знает своё место, ни на что не претендует. И ответ белобрысому понравился: не грубый, но и не заискивающий. Такой как надо. Многие перестали интересоваться новичком и занялись своими делами.
Однако белобрысый был скандалистом по натуре и не хотел так просто спустить новенькому. Он встал, подошёл к нарам Казакова и грубо дёрнул его за штанину.
– А ну вставай, пацан, побазарим.
– Чего ещё? – недовольно спросил Витька.
– Ты что, здешних порядков не знаешь? – зло прошипел белобрысый. – Пахану показаться надо, рассказать, за что сидишь.
– Ты что ли пахан? – ухмыльнулся, спрыгивая с верхних нар, Казаков.
– Эй, Гусь, кончай базар, веди новенького сюда! – повелительно крикнули от окна.
Витька вслед за белобрысым, которого назвали Гусём, подошёл к крайним нижним нарам, стоявшим возле окна. На них лежал плечистый упитанный парень с рваным шрамом на шее, одетый в майку и офицерские галифе. Все руки его были в наколках. Парень курил папиросу и лениво перебрасывался короткими фразами с соседом.
Казаков понял, что это и есть пахан камеры и почтительно поздоровался.
– Тебя как зовут, салага? – равнодушно взглянув на Витьку, спросил пахан.
– Казаком меня кличут, я с Берберовки, – охотно ответил Витька.
– Знаешь кого? – спросил пахан, немного оживившись при упоминании знаменитого воровского посёлка.
– Гришку Макуху знаю, – лучший друган мой был, – с гордостью признался Витька.
– Почему был?
– Замели его чекисты, на нарах парится Макуха.
– Я знал его, – сказал пахан. – Клёвый кореш был, жаль, что засыпался.
После упоминания о Гришке Маковкине пахан заметно подобрел и протянул Витьке сильную мускулистую руку.
– Меня Иваном все кличут, пацан. Будем жить. Сидишь за что?
– Фраера одного отметелили, 112-я, да ещё разбой – 146-я. Целый букет, короче, – весело ответил Витька.
– Зря радуешься, пацан, могут червонец втулить при отягчающих, – покачал головой Иван. – Ладно. Иди, устраивайся. Вечером ещё покалякаем.
Следствие длилось долго, несколько месяцев. За это время Витька прижился в камере, стал в ней своим человеком. Никто к нему уже не приставал. Правда, в начале всё донимал Гусь – шестёрка Ивана и, как выяснилось впоследствии, – стукач. Белобрысый не давал Витьке прохода, всё норовил задеть локтем, всячески язвил в его адрес, так что в конце концов довёл однажды Казакова до белого каления. Не владея собой, Витька набросился на Гуся с кулаками и хорошо бы получил от него (Гусь был намного выше и сильнее), если бы не заступничество Ивана. Он вовремя осадил белобрысого, указал ему его место. А вскоре, через зека, работающего в обслуге, узнали, что Гусь – кумовской. Ночью на него набросилось трое – дружки Ивана, накинули на голову одеяло и полоснули самодельной финкой по животу. Гусь умудрился разбросать их. Зажимая ладонью кровоточащую рану, ломанулся к двери, стал что есть силы вопить и колотить кружкой в кормушку. Прибежали надзиратели, увели порезанного Гуся, камеру выгнали в коридор, устроили шмон, ничего, как и следовало ожидать, не нашли, врезали одному-другому по морде – тем всё и закончилось.
Соседом Ивана по нарам был невысокий, почти как Витька ростом, паренёк из Новочеркасска Мишка Рыжкин. Несмотря на малый возраст, Мишка уже имел одну судимость, сейчас сидел за покушение на убийство и пользовался среди сокамерников большим авторитетом. Все споры он разрешал с помощью ножа, который хранился у него в сапоге, под устилкой. Рыжкина в камере побаивались и уважали. Кстати, это он порезал Гуся.
Витька подружился с Рыжкиным, вошёл в его компанию. Когда, после суда, Ивана перевели в камеру для осуждённых, Рыжкин занял его место – пахана. Казаков к этому времени перебрался с верхних нар на нижние и спал недалеко от Рыжкина.
Однажды ночью Витьку разбудил какой-то шум и возня, доносившиеся с соседней кровати, где спал кореш Мишки Рыжкина, толстый увалень Алтухов. Был он не то татарин, не то кавказец, сидел за кражу.
Открыв глаза, Витька увидел на кровати Алтухова новенького паренька, которого днём привели в их камеру. Он был тих и робок, и лицом смахивал на девчонку. Статья у него была какая-то пустяковая, мелкое хулиганство. Паренёк, как когда-то Витька, несмело жался у двери, затравленно обводя камеру испуганным взглядом, пока Алтухов не указал ему место на верхних нарах, как раз над своими. Сейчас паренёк, совершенно голый, стоял на четвереньках на смятой постели Алтухова, а тот, пристроившись сзади, резко раскачивал животом и, закатив глаза, по животному скулил и постанывал… Паренёк морщился от боли, но терпел, его расширенные большие глаза выражали одновременно муку стыда и ужас. Неожиданно он встретился взглядом с Казаковым и сейчас же отвернулся, потупив глаза. Витьке было видно, как он покраснел.
Казакову тоже стало неловко смотреть на эту сцену. Он не знал, осуждать ли ему Алтухова, или тот делал своё дело с согласия новичка. Витька уже достаточно был наслышан о том, что в тюрьме вовсю процветает мужеложство, но видел это впервые.
На утро вся камера уже знала про новичка… Говорили, что пошёл он на это по доброй воле. Постель его сразу же сбросили на пол, запретили садиться вместе со всеми за стол и пользоваться умывальником. Его били и оскорбляли все, кому не лень, так что Витьке жалко было на него смотреть. Сам он не издевался над новичком и пытался урезонить других.
Следствие по Витькиному и Сергея Овсепяна делу тянулось всё лето. Лёшка Симонов тоже проходил по делу как соучастник, но в следственном изоляторе не сидел, а разгуливал на свободе и даже как-то пришёл на свидание к Витьке вместе с его матерью.
Казаков постепенно свыкся со своей участью, понял, что прошлое не вернёшь, а потому нечего понапрасну рвать душу и оглядываться назад. Он брал пример со своих новых товарищей, особенно с Мишки Рыжкина, который, казалось, совершенно не тяготился неволей и вёл себя так, как будто весь век свой просидел на киче. Мишка учил его жизни, хоть и был не намного старше Казакова. Но уголовного опыта было ему не занимать. Рыжкин был, как он выражался, потомственный новочеркасский вор в третьем поколении. Вором был его отец, отбывавший сейчас очередной срок где-то на Колыме, вором был его дед, так и умерший в тюрьме ещё при царском режиме. Рыжкин знал многих авторитетов преступного мира и его знали многие. На прогулках он часто переговаривался через стену с соседями – взрослыми зеками – на каком-то своём, почти не понятном Витьке, тарабарском языке, а потом сообщал сокамерникам новости: в основном – кому сколько дали, кто раскололся, а кто ещё держится и когда очередной этап в места не столь отдалённые. Во время обедов, ужинов или завтраков раздатчики часто передавали Мишке увесистые свёртки с «подогревом» – жратвой, которую посылали ему блатные из воровского общака.
– Казак, хиляй скорей бациллу шамать, – подзывал Витьку в такие моменты Мишка Рыжкин.
Витька не удивился, когда его в камере, как и на воле, стали называть Казаком, но бывалый Рыжкин раскрыл ему как-то и другой, потаённый смысл его клички:
– Ты по сто сорок шестой сидишь, шкет? На гоп-стоп чертей брал? Фраеров казачил? Будешь теперь – Казак, подходящая кликуха.
Самого Рыжкина все называли Духарь, что очень ему шло. И хотя Витька смутно представлял себе, что значило по фене это слово, но стоило только взглянуть на Мишку, проследить за его движениями, мимикой лица, вслушаться в интонацию голоса, как сейчас же приходилось согласиться: Духарь! Форменный Духарик.
Однажды они втроём: Казаков, Духарь и его шестёрка, татарин Алтухов, – увлечённо наворачивали бациллу, только что переданную в кормушку надзирателем Ершовым, который поддерживал хорошие отношения с блатными, получая за это определённую мзду. Бацилла была роскошная: добрый оковелок розового деревенского сала с мясной прослойкой, масло, колбаса, «французские» булки – мягкие, как вата, и тёплые, как будто только из печки, – сахар, чай, папиросы.
– Хорошо живёшь, Духарь. Шамовка какой… Я на воле такой жратвы не рубал, – скаля жёлтые прокуренные зубы, восторженно крутил большой бритой башкой Алтухов. – ****ь буду, так можно вся жизнь тюрьма просидеть!
– Нет уж, Бабай, пусть черти в ней сидят, а мне и дома было не хило, – ответил Рыжкин, откусывая большой кусок колбасы.
– В тридцать третьем в Казани люди людей с голодухи жрали, – говорил, набивая рот салом, Алтухов. – На базаре один бабай холодец продавал. Русская баба купил, домой принёс, только шамать, а в холодце палец человеческий. Вот ****ь буду, не брешу!
– Брехня, – не поверил Витька, – за такое знаешь, что было бы?..
– Я и говорю, взяли бабая, дома шмон сделали, а у него в подвале – дубари замороженные, – горячился Алтухов. – Он с сыновьями орудовал: те ночью людей резали, а он из них холодец варил и – на базар. Говорят, – мясо не отличишь, как говядина.
– Заткнись, Бабай, нашёл про что за жратвой бакланить, – брезгливо поморщился Мишка, перестав есть. Взгляд его скользнул по камере и вдруг остановился на новеньком, которого в памятную Витьке ночь «опустил» Алтухов. Звали новенького Алёша Данилов, но после того случая переименовали в Дашку.
Витька посмотрел туда же, куда смотрел Рыжкин, и обомлел: Данилов как ни в чём не бывало устроился на унитазе и, кряхтя, справлял большую нужду. Камера зловеще затихла. Все с любопытством наблюдали за реакцией Духаря. Новенького специально никто не остановил, чтобы не лишить себя неожиданного развлечения.
Рыжкин бросил недоеденные куски, медленно встал с кровати и пошёл к сидевшему на параше Данилову. За ним вскочил Алтухов. Казаков, немного поколебавшись, встал тоже. Алёша Данилов, почуяв неладное, поспешно натянул штаны и соскочил с унитаза.
– Ты что, сучонок позорный, делаешь?! – взвизгнул, подойдя к нему, Мишка Рыжкин. – Ты разве не видишь, падло, что люди шамают? Гляделки повылазили? Перо под ребро захотел?
Алёша Данилов в ужасе отшатнулся к стене и весь сжался, ожидая удара. На него жалко и противно было смотреть. Рыжкин дал знак Алтухову, тот выдвинулся вперед и ударил Данилова что есть силы кулаком в лицо. Тот стукнулся затылком о стену, сполз по ней на пол и заплакал, размазывая по лицу кровь, струящуюся из разбитого носа. Алтухов ударил ещё – ногой в живот. Алёша закричал, принялся умолять, чтоб не били. Лицо его исказила гримаса боли, руки и ноги тряслись как во время падучей.
Рыжкин остановил разошедшегося Алтухова и поманил Витьку.
– Давай теперь ты, Казак. Научи Дашку советскую власть любить.
Витьке было жалко Данилова, бить не хотелось, но в то же время в душе накапливалась злость на это беспомощное, униженное, ползающее в его ногах существо.
– Встань, гнида, будь ты мужиком! – распаляя себя, с ненавистью закричал Витька и, на секунду зажмурившись, чтобы не смотреть в умоляющие о пощаде глаза Данилова, с размаху ударил его ногой. Первый удар дался нелегко, но потом Витька рассвирепел и бил уже с наслаждением, чувствуя как извивается под его ногами мягкое, податливое тело Данилова.
Потом Духарь велел им с Алтуховым подтащить Алёшу к унитазу и, крепко схватив того за волосы, несколько раз окунул головой в парашу. Вода в унитазе тут же окрасилась в красный цвет. Данилов тяжело замычал и задергался в их руках.
– Хватит с него, в другой раз неповадно будет, – отдуваясь, прошипел Рыжкин.
Витька с Алтуховым оттащили Данилова от параши и бросили на пол...

В конце августа состоялся суд. Из всего, что там происходило, Витька чётко запомнил только заплаканное, сразу вдруг состарившееся лицо матери, – всё остальное было как в тумане. Они с Сергеем Овсепяном и Лёшкой Симоновым сидели за невысоким деревянным барьером, отделявшим их от зала. По бокам застыли два суровых милиционера в белой форме. В зале помимо матери Витька рассмотрел нескольких одноклассников, среди которых была и Томка Филатова. Рядом с ней сидел рабфаковец Максим Бурьянов. Больше знакомых не было. Не увидел Казаков и своего отца, который, вероятно, работал.
Председательствующий судья объявил о начале заседания, попросил удалиться из зала свидетелей, поднял Витьку и принялся задавать казённые, трафаретные вопросы, ответы на которые были уже записаны в материалах следствия, но всё равно Витьке нужно было отвечать на них во всеуслышание для присутствующей в зале публики.
– Подсудимый, назовите ваше полное имя, – сухим, канцелярским голосом говорил председательствующий.
– Казаков Виктор Захарович, – заученно ответил Витька.
– Дата и место вашего рождения?
– 22 июня 1925 года. Азово-Черноморский край, город Ростов-на-Дону, Сталинский район, улица Колхозная, дом 10…
Потом такие же вопросы судья задавал Витькиным подельникам: Овсепяну и Симонову. Лёшка Симонов, оказавшись за барьером между двух конвоиров, не на шутку струхнул и, вместо того, чтобы отвечать на вопросы председателя суда, вдруг разревелся и стал божиться, что он больше не будет хулиганить и пить вино.
– Замолчи, щенок, не позорься, – брезгливо поморщившись, зашипел на него Витька. – В камеру бы тебя, на кичу!..
Председатель грозно прикрикнул и на Симонова, и на Казакова, после чего порядок в зале суда был восстановлен, и слушание дела продолжилось. Но вдруг в зале громко, навзрыд, заплакала какая-то женщина и, по болезненной реакции Лёшки Симонова, Казаков понял, что это его мать. Женщину вывели в коридор, откуда в зал вскоре стали по одному приглашать свидетелей.
Судья торопился поскорее закончить заседание, подгоняя свидетелей, бесцеремонно прерывал их, когда они слишком увлекались подробностями. По всему было видно, что данное дело не представляет для него особого интереса, все нюансы ему ясны и даже приговор, видимо, уже сложился в его голове; и он продолжает слушание только для того, чтобы соблюсти необходимые бюрократические формальности.
Витька сразу всё это понял и перестал интересоваться происходящим вокруг, с нетерпением дожидаясь конца судебного заседания, когда огласят приговор. Все прения и реплики защиты и обвинения он пропускал мимо ушей, отключившись от действительности, мечтая поскорее попасть в камеру и хорошенько выспаться. Почти всю ночь накануне суда Казаков резался в карты с сокамерниками и, естественно, по неопытности здорово продулся. Играли, как водится, «под интерес» на деньги, или – заменяющие их – чай, сахар, табак. Витька проиграл Карбованцу, – хохлу Стёпке Пономаренко из херсонских блатарей, – больше двух червонцев деньгами и теперь ломал голову над тем, как вернуть долг. У Рыжкина просить не хотелось и, следовательно, оставалась одна надежда – на материну передачу. Он ещё ночью, во время игры, отдал Карбованцу весь имевшийся у него в сидоре, в заначке, чай и табак, чем скостил добрую половину долга. Но ещё половина оставалась, и нужно было срочно отдавать, иначе за неуплату карточного долга по воровскому закону виновному грозила смерть. Витька уже знал об этом от опытных сокамерников, сделавших не одну ходку на кичу.
Как сквозь дрему, расплывчато, Казаков видел печальное почему-то лицо Томки Филатовой и другие, знакомые и незнакомые, лица сидящих в зале людей. Немного приободряло это скопление народа, так же как и он, с нетерпением ждущего объявления приговора. Возбуждали эти обращенные на него, подсудимого, пропащего человека, многочисленные взгляды, – сочувствующие, жалеющие, осуждающие. На миру, как говорится, и смерть красна... Как из потустороннего мира, еле доходя до Витькиного сознания, прозвучал откуда-то издалека приговор:
«Три года исправительно-трудовых лагерей!».
Всё моментально куда-то исчезло, как будто испарилось: вся его прошлая жизнь, мать с отцом, Томка Филатова, люди в зале… Их с Овсепяном повели конвоиры, Лёшку Симонова, не получившего срока, из-под стражи освободили. С оглушительным скрежетом захлопнулась решётчатая дверь милицейской машины. Витька уезжал в новую, суровую и неизвестную жизнь, навсегда порвав с беззаботным детством. На глаза навернулись слёзы обиды на несправедливое решение суда, отчаяния и боли. Горло сдавили спазмы.
Там, на суде, как-то ещё не верилось в серьёзность всего происходящего, хотелось думать, что это – шутка, розыгрыш… А сейчас вся горькая, непоправимая правда случившегося несчастья выросла вдруг с такой предельной ясностью и простотой, что Витьке захотелось выпрыгнуть на ходу из машины, голыми руками изломать решётку и улететь в небо птицей, или зарыться в землю, как мышь, лишь бы не быть во власти этих молчаливых, суровых и безжалостных людей в белых милицейских картузах…
Позади оставались здание районного нарсуда, дом, школа, приятели, – впереди были тюрьма, камера для осуждённых, скорый этап в неведомые края, лагерь...

Часть 2.
«Зона»

1

Лагерь, куда попал Витька Казаков, находился на Украине. Он представлял собой огромный, правильной формы квадрат, обнесённый двумя рядами колючей проволоки – с вышками на каждом углу. Внутри находились бараки, столовая, клуб, баня, в самом углу – карцер, или барак усиленного режима. За забором – здание администрации, караулка, – всевозможные хозяйственные и жилые постройки. Рядом с жилой зоной – такой же геометрически правильный четырёхугольник – рабочая зона.
В лагерь Витьку привезли утром. В очередной раз обшмонали, забрали гражданскую одежду, а взамен выдали лагерную. Высокий строгий надзиратель с голубыми петлицами на воротнике гимнастёрки провёл его через вахту, где стоял на посту красноармеец, в зону.
– Бригады сейчас на работе, – говорил по дороге надзиратель. – Ты пока устраивайся… Там, в бараке, дневальный, – он тебе объяснит что к чему… А после обеда – в рабочую зону.
Витька угрюмо молчал, слушая надзирателя. В поезде во время этапа его порядком поднатаскали насчёт лагерных порядков бывалые зеки и Казаков готовился к самому худшему.
– Да, кстати, Казаков, ты сколько в следственном изоляторе просидел? – спросил неожиданно надзиратель.
– Четыре месяца и девять дней, – заучено ответил тот.
– А тебя там того… не обидели?
– Не-е, я сам кого хочешь обижу, – дерзко ухмыльнулся Витька.
– Да я не о том… – надзиратель замялся. – Понимаешь ли… в тюрьме всякая шпана иногда таких малолеток как ты… вместо девок использует! Так ты лучше сразу скажи, если что, а то… и побить могут. Такие у нас отдельно содержатся.
– Не, я не из таковских, гражданин начальник, – отрицательно качнул головой Витька.
– Ну, ну… – произнёс надзиратель.
Подошли к бараку – длинному, одноэтажному, деревянному строению под черепичной крышей. По скрипучим, кое-где подгнившим ступенькам поднялись на крыльцо. Надзиратель распахнул дверь барака и дал знак Казакову следовать за ним. В бараке к надзирателю стремглав бросился дневальный, отрапортовал о чем-то скороговоркой, из чего Витька разобрал только несколько слов: «контингент», «не случилось», «трудовой»…
Надзиратель махнул рукой и указал дневальному на Казакова.
– Вот тебе, Филимонов, новенький. Покажи ему где свободные нары – пусть устраивается… До обеда поступает в полное твоё распоряжение. Озадачь его чем-нибудь. В обед поведёшь его в столовую и передашь старосте. Задача ясна?
– Ясна, гражданин начальник! – весело гаркнул Филимонов.
– Действуй! – надзиратель, хлопнув дверью, вышел.
Филимонов – черноволосый, худощавый паренёк среднего роста – указал Витьке на вагонку, стоявшую далеко от окна; сказал голосом, не терпящим возражения:
– На верху будешь спать, новенький. Только там – свободное место. Вещи пока брось на пол, вечером каптёрщику сдашь.
Витька всё сделал, как тот велел. Потом Филимонов заставил его мыть пол, а сам пошёл убирать территорию. Витька покорно принялся за непривычное занятие. Помня наказ ушедшего надзирателя, он не противился, хотя и подозревал, что Филимонов в бараке – мелкая сошка. В тюрьме ему объяснили, что все подобные должности занимают лагерные «придурки», – настоящий, уважающий себя зек на администрацию не работает.
В столовую Витька попал перед обедом. Филимонов сдал его с рук на руки старосте – здоровому, румянощёкому парню, украинцу, и затерялся в толпе заключенных. Староста внимательно взглянул на Витьку, спросил, перемежая русские слова с украинскими:
– Звидки будешь, хлопец?
– С Ростова, – охотно ответил Витька.
– Босота, небось? Ростов-папа… – презрительно хмыкнул староста.
– Не, я в школе учился, – сказал Витька.
– В четвёртую бригаду пидёшь, к Передерию, – подытожил их краткий разговор староста и указал на строившуюся правее группу заключённых.
Витька встал в строй, неуютно поеживаясь под устремлёнными на него со всех сторон, изучающими взглядами новых товарищей. Столовая работала в две смены и, пока одни ели, другие в нетерпении топтались на улице, дожидаясь своей очереди. Во вторую смену обедал и барак малолеток, куда определили Казакова.
Немного освоившись в новой, непривычной обстановке, Витька вдруг получил сильный щелчок по затылку и стремительно обернулся, готовый дать решительный отпор обидчику. Сзади, нахально скалясь, на него с любопытством смотрел парень по виду одного с Витькой возраста или, может, чуть старше. Парень был коренаст, широкоплеч, с бычьей короткой шеей, что явно говорило о незаурядной физической силе. Из-под лагерной робы на груди у него выглядывал уголок тельняшки, закатанные по локоть рукава обнажали многочисленные, замысловатые наколки. Витька рассмотрел якоря, русалок, традиционное: «Не забуду мать родную». Во рту у парня поблёскивала бронзовая фикса, бросался в глаза кривой, с синеватыми прожилками, шрам на щеке.
– Чего лезешь? – неуверенно пролепетал Витька, отводя взгляд от противника.
Парень зло сощурился.
– Поговори, фраер! Только с поезда, а туда же – голос подаёт. Дывись мне…
Парень больно чиркнул Витьку по подбородку острым, неестественно длинным ногтем на мизинце. Витька, решив не связываться, отвернулся. Молча проглотил обиду. В столовой, отыскав Филимонова и сев с ним за один стол, спросил о фиксатом. Тот, подавшись вплотную к Витьке, многозначительно шепнул на ухо:
– Это Яшка Лупиногин из блатных… Их главарь! Ты гляди с ним поосторожней, новенький, – зарезать может!..
Первый день в лагере тянулся для Витьки мучительно долго. В рабочей зоне он, не привыкший дома к таким перегрузкам (заключенные работали в столярном цехе), так устал к вечеру, что еле доволок до барака отказывавшиеся служить ноги. Бригадир Передерий – длинный, как жердь, худой, с маленьким птичьим личиком, хохол – поставил Витьку сколачивать ящики и сразу же, без всяких поблажек, дал норму. Казаков с дневной нормой не справился, в кровь разбил молотком пальцы на левой руке, поругался с напарником.
В умывальнике к нему неожиданно подошёл Филимонов, шепнул скороговоркой:
– Новенький, смотри, тебе наши тёмную сделать хотят. Фикса подговорил. Берегися!
Витька не очень испугался подобной новости, он едва держался на ногах от усталости и думал только о том, чтобы побыстрее завалиться на нары. А там пусть хоть убивают.
Выйдя из умывальника, Витька, покачиваясь, направился к вагонке, возле которой утром оставил свои пожитки. Едва он переступил порог барака, все находившиеся там пацаны как по команде замолчали и повернулись в его сторону. Витька, не глядя по сторонам, как сквозь строй, угрюмо проследовал между двумя рядами вагонок к своей и остановился в недоумении. На его верхних нарах, нахально уставясь в лицо Казакову, прямо в ботинках лежал маленький, щуплый паренёк, похожий на ершистого, гадкого утёнка. Витька сразу всё понял, и его обуяла ярость, которая придала ему сил. Он схватил гадкого утёнка за ногу и, как пушинку, смахнул на пол.
– Наших бьют! – завопил кто-то гнусавым, противным голосом.
На Витьку сзади накинули одеяло, свет в бараке потух, и началось побоище. Витька не испугался. Сознание безысходности положения заставило собраться с духом и оказать нападавшим достойный отпор. Он бил направо и налево, не примеряясь, не жалея и не думая ни о чём, – вкладывая в удары всю свою силу и ярость. Под кулаками что-то хлюпало и хрустело. Одеяло сползло с его головы на пол, и Витька стал различать в темноте неясные силуэты своих врагов. Ему тоже хорошо досталось: правая половина лица горела, из носа и изо рта текло, ныл бок и стреляло в лодыжку.
Нападающие матерились, лезли на него, махая руками, мешая друг другу, а Витька юлой крутился в центре дьявольского круга и бил, бил, бил…
Неожиданно в бараке вспыхнул свет и нападавшие с криком «атанда!», как горох, рассыпались по вагонкам. На месте битвы осталось несколько лежащих в беспамятстве тел и побитый в кровь, растрёпанный, но не побеждённый Витька. К нему подошел староста барака, с интересом оглядел с ног до головы, скептически ухмыльнулся.
– Из-за чего сыр-бор?
– Так… Пусть не лезут, – буркнул Витька.
– Бери вещи, пийшлы.
Староста привёл Витьку в каптёрку, где светловолосый, кучерявый парень в новенькой, чёрной, аккуратно выглаженной и ушитой робе заваривал на самодельной электрической плитке чай.
– Заходь, босота ростовская, побалакаем, – сказал староста и обратился к каптёрщику: – Кавун, сообрази-ка нам «купчику» для знакомства.
– Зараз закипит, Тарас. Чифирь выщий класс, из индийских колоний! У вольняк по блату достав, – весело отозвался каптёрщик. На разукрашенную Витькину физиономию он старался не смотреть.
– Помыйся вон, – кивнул староста на рукомойник в углу помещения. Снова обратился к каптёрщику: – Гэрой! Один против всий громады попёр, против Яшки фиксатого.
– Герой, – со вздохом согласился каптёрщик.
Витька молча умылся и подсел к столу, на предложенную старостой табуретку. Каптёрщик Кавун ловко плеснул забурливший в алюминиевой кружке кипяток в стеклянную банку с чаем. Поболтал раствор и прикрыл банку книгой.
– Тэбэ як кличут, ростовский? – неожиданно спросил староста.
– Витька Казаков. Казак – по-тюремному.
– Тюремную кликуху забудь. На тюрьме ничего в кличках не понимают, – скривился каптёрщик Кавун.
– Как скажете, так и будет, – не стал спорить Витька.
– Я Тарас Варшавский, – представился староста. – Я их всих, мазуриков дохлых, – вот так держу! – сжал он большой, сухощавый кулак и потряс им перед вздувшимся, разбитым носом Казакова. – Но ты меня, ростовский, не бойся, я таких босяков признаю. Жить будем.
Тарас дал знак каптёрщику Кавуну и тот протянул ему банку с горячим, чёрным, как дёготь, чаем. Староста профессионально взболтнул чифирь и, приложившись к банке, хватанул два приличных глотка.
– Ничтяк чаёк, аж в одном месте продрало!
Банка вновь перекочевала к каптёрщику. Кавун тоже сделал два глотка и передал чай Казакову. Витька бережно принял банку и, не желая ударить лицом в грязь, хоть пил чифирь всего лишь второй раз в жизни, лихо взболтнул содержимое банки и храбро приложился к страшному напитку. Дыхание у него сразу же перехватило, в горло как будто забили тугой кляп, сердце учащённо забилось, а из глаз потекли слёзы. Витька закашлял и передал банку Тарасу.
– Ну як, ростовский, добрый у нас купчик? – выскалил тот крупные, лошадиные зубы.
– Как будто пьяного ёжика в глотку сунули, – растирая по щекам слёзы, через силу улыбался Витька.
– Пьяный ёжик и есть, – подытожил староста. – Спаты нынче в каптёрке будешь. Завтра с Передерием побалакаю насчёт тебя и Фиксы, что-нибудь придумаем. Ты с ним, парень, лучше не связывайся, – Фикса хлопец трохи с придурью, малость пустым чувалом по башке стукнутый: возьмёт, да и загонит под ребро заточку… Да, и вот ещё что: будет старший лейтенант Беленков, начальник наш, за драку пытать: что да как, – говори, что никого нэ бачил, за что били нэ знаешь, ну и всё в том же духе… Учить, думаю, нэ трэба: сам знаешь, что со стукачами бувае.

2

На следующий день Витьку вызвал в канцелярию начальник лагеря старший лейтенант Беленков. Переступив порог комнаты, Казаков увидел пожилого, начинающего полнеть офицера с глубокими залысинами на голове, с морщинистым, похожим на вспаханное поле, лбом. Рядом с ним за столом сидел ещё один военный, помоложе Беленкова, с чёрными тонкими усиками и гладко выбритыми щеками. На голубых петлицах его гимнастёрки было два «кубика». Офицеры курили папиросы и лениво перебрасывались короткими, ничего не значащими фразами.
– Заключённый Казаков по вашему приказанию прибыл, – отрапортовал, как его учили, Витька.
Беленков брезгливо оглядел его опухшую, синюю от свежих побоев физиономию и строго спросил:
– Что вчера произошло в бараке после отбоя?
– Я не знаю, гражданин начальник. Ничего не произошло, – ответил Витька.
– Как ничего? А кто же тебе, Казаков, так фотокарточку разукрасил? – рассердился Беленков. – Только не ври, что упал с крыльца. На зоне просто так не падают.
– Меня кто-то ударил, но я не видел – кто. Я спал, – соврал Витька.
– Не видел кто, – злорадно усмехнулся второй офицер. – Послушай, Казаков, я думал, что ты умный парень, осознал свою вину, хочешь честно отсидеть срок, а, может быть, и досрочно освободиться… Ты думаешь, – мы не знаем, кто тебя бил в бараке? Прекрасно знаем. Но мы хотим проверить твою чистосердечность, а ты нам начинаешь тут лапшу на уши вешать: не видел, не знаю, ничего никому не скажу! Скажешь как миленький! А будешь в молчанку играть, так я быстро тебе покажу, где раки зимуют. Для таких субчиков у нас барак усиленного режима есть и штрафной изолятор. Вот посадим тебя на пятнадцать суток в ШИЗО на хлеб и воду, поспишь на бетонном полу с голодными крысами, – по-другому тогда запоёшь.
Витька испугался угрозы, но отступать было некуда и он продолжал стоять на своём. Офицер, окончательно выведенный из себя Витькиным упорством, вскочил со стула и, топая подкованными сапогами, заорал:
– Не говоришь! Не говоришь, мать твою!.. Тогда в изолятор пойдёт Лупиногин. Из-за тебя пойдёт, Казаков! Сегодня же в бараке узнают, что ты настучал и тогда тебе несдобровать, заруби это себе на носу.
Тут начальник Беленков хлопнул ладонью по столу и прервал бессвязную речь своего коллеги.
– Ладно, Василий Александрович, погорячились и будет. Не стоит, думаю, впадать в амбицию. Заключённый Казаков над нашими словами хорошенько поразмышляет на досуге и сделает соответствующие выводы, а не сделает – пусть пеняет на себя. Ступай, Казаков, и подумай над нашим с лейтенантом Гордиком предложением.
В рабочей зоне бригадир Передерий опять поставил Витьку на ящики. Казаков после вчерашнего с трудом держал в руках молоток, и каждый удар тут же отзывался нестерпимой болью в затылке. Вчерашний напарник, невысокий плотно сбитый армянин Багдасарян, запротестовал:
– Послушай, бугор, зачем опять со мной этого доходягу ставишь? Ты смотри, как он работает: так до утра норму не сделаешь.
– Вот и научи его, Ара, робить, – хладнокровно посоветовал Передерий. – А норму как хочешь, так и выполняй – это твои проблемы.
Багдасарян разозлился и замахнулся молотком на Витьку.
– Ты будешь шевелиться, ишак паршивый? Я манал из-за тебя без ларька оставаться.
Витька промолчал и, стиснув зубы, принялся за работу. Он изо всех сил старался войти в ритм и не отставать от Багдасаряна. По пальцам молотком попадал уже реже и постепенно приноровился вгонять гвозди в доску с одного удара. Видя его старание, напарник постепенно оттаял и уже не так зло смотрел на Витьку.
Подошёл Передерий. Покурил, полюбовался их наладившейся работой, отдал окурок Казакову. – Давай, Ёжик, в том же духе. Выполняй поставленную задачу, не подкачай бригаду. Бригада у нас: один за всех и все за одного.
– Ладно, – угрюмо буркнул Витька. Ему не нравилась придуманная вчера старостой Тарасом Варшавским кличка. Какой ещё «Пьяный Ёжик»?
В обед, когда бригаду из рабочей зоны погнали в жилую зону, в столовую, Витька узнал о том, что Яшку Лупиногина за отказ от работы посадили в штрафной изолятор. Тут же вспомнилась недавняя угроза лейтенанта Гордика. Значит, он действительно слов на ветер не бросает и с ним нужно держать ухо востро.
– А кто такой этот лейтенант Гордик? – спросил Витька у шагавшего рядом напарника Багдасаряна.
– Это кум, не знаешь... Оперуполномоченный. Такой ишак паршивый! – скривился Багдасарян.
Витька сразу же понял, к чему его утром принуждал Гордик, на что намекал и почему злился… Всё Витьке стало теперь ясно и ещё решительнее он утвердился в намерении не поддаваться ментам и их подпевалам. Он начинал понимать, кто есть кто в бараке, и его симпатии всё больше склонялись на сторону Фиксы и его компании.
С этапа Витька привёз в зону несколько пачек махры, которые ему ещё в Ростове передала в следственный изолятор мать. Табак ценился в лагере на вес золота, и Казаков чувствовал себя настоящим богачом. В тот же день, вернувшись в барак с работы, он сходил за своим вещмешком в каптёрку, вытащил две пачки махорки и подошёл к одному из Яшкиных корешей, Генке Чмырёву, который, по слухам, держал «общак».
– Чмырь, выйдем на двор, базар до тебя есть, – независимо заговорил Витька, держа руку с табаком за пазухой телогрейки.
Чмырёв подумал, что ростовский, воспользовавшись отсутствием Фиксы, пришёл выяснять отношения, дал знак своим, и двинулся вслед за Витькой к выходу из барака. Виновник вчерашней потасовки малорослый, худосочный Юрка Детюк по кличке Шкет и ещё несколько пацанов, похватав из тайников самодельные, отполированные до зеркального блеска финки, поспешно припустили за ними. Все они были злы на Витьку за вчерашнее, почти у каждого сияла на лице фиолетовая отметина, а кое-кто не досчитывался зубов, – и приблатнённым не терпелось поквитаться со строптивым новичком за свой конфуз.
Видевший всё это дневальный Колька Филимонов многозначительно присвистнул и со всех ног помчался в каптёрку, где как обычно чифирили староста Варшавский, Кавун и бугор Передерий.
– Тарас, Яшкины дружки Ёжика повели резать! – выпалил он одним духом, вытаращив на старосту безумные, округлившиеся от ужаса глаза.
– Что ж ты стоишь, шнырь? Бегом на вахту, опера вызывай! – яростно гаркнул на него Варшавский. Быстро скользнув лодочкой ладони в хромовый сапог, он ловко выдернул из-за голенища сверкнувший отточенным жалом лезвия нож и коротко приказал Передерию и Кавуну: – За мною, хлопцы! Не кипешись...
Витька зашёл с Чмырём за угол сортира, вытащил из-за пазухи махорку и, дружелюбно улыбаясь, протянул недавнему врагу.
– Возьми, Чмырь, для Яшки в кандей. От всей души даю, гадом буду! Вы не думайте, – я не какое-то там трепло… Я правильных пацанов мусорам не продаю. Кум меня в стукачи сватал, но я никого не сдал, он и без меня всё про вас знает. Стучит на вас кто-то, Чмырь, имейте в виду.
– Спасибо, Казак, – искренне поблагодарил Чмырёв, принимая махорку.
В это время из барака на крыльцо высыпали его дружки во главе со Шкетом. В руках у них поблёскивали ножи. Они подошли к Чмырёву и Витьке и взяли их в плотное кольцо.
– Ша, робя, ложный шухер, – поднял руку с махоркой Чмырёв. – Казак сделал взнос в общий котёл. Я кумекаю, – подождём Фиксу, пусть сам решает, что с ним делать.
– Что там рассусоливать – пришить суку и дело с концом! – зло возразил Чмырёву Юрка Детюк и обернулся за поддержкой к своим.
Несколько человек одобрили его предложение.
– Молчи, Шкет, забыл кто в доме хозяин! – прикрикнул на него Чмырёв.
Тут на помощь Казакову подоспели из барака староста Варшавский, бугор Передерий и каптёрщик Кавун, а с противоположной стороны, от вахты, к сортиру бежало несколько надзирателей во главе с оперуполномоченным лейтенантом Гордиком. Через минуту на месте происшествия остались только Витька да староста Варшавский со своими двумя приятелями. Приблатнённые, едва увидев спешащих к ним надзирателей и опера, сыпанули кто куда в разные стороны – только их и видели. Не дожидаясь начальства, ушёл в барак и Витька Казаков, предоставив объясняться с лейтенантом Гордиком Тарасу Варшавскому.

3

По выходе из ШИЗО Яшка Лупиногин о чём-то пошептался с Генкой Чмырёвым, потом собрал свою шпану, пригласил Витьку Казакова и, указывая на него пальцем, громогласно объявил:
– Ростовского больше не трогать, вин парень наш. Кто тронет, будет иметь дело со мной! Ростов-папа, Адесса-мама и я его, короче, признаю. Будет тянуть с нами.
Дальше Витькина жизнь в лагере потекла своим чередом, шпана его приняла в свою дружную, приблатнённую компанию и, если бы не одно обстоятельство, парень бы чувствовал себя здесь не плохо. Ему всё время не давали покоя мысли о своей первой, несбывшейся мечте, о любви к Томке Филатовой. Ревность и проклятая водка привели Витьку в лагерь, и теперь он не мог себе простить несусветной глупости.
Тоска по дому, по вольной жизни, а особенно – желание увидеть Томку Филатову захлестнули всё Витькино существо. Казаков начал подумывать о побеге и однажды даже поделился своими соображениями с Яшкой Лупиногиным. Тот внимательно его выслушал и по-дружески посоветовал:
– Брось ты баланду травить, ростовский, одни ухари уже пробовали как-то бежать – сейчас на Соловках загибаются. Так что, уж лучше здесь перекантоваться. К тому же, нашей статье, люди говорят, скоро амнистия выйдет. Не гребут – не подмахивай, ростовский!
Витька полностью с ним согласился и мысли о побеге оставил.
Так прошла осень, наступила зима. За время пребывания в лагере Витька многому научился, узнал почти всех пацанов в своём бараке. В основном это были украинцы, местные уроженцы, но попадались и дальние: Багдасарян – из Краснодарского края, Яшка Лупиногин – из Николаева, Генка Чмырёв – из Питера.
Сидели в основном по бытовым статьям: мелкое хулиганство, хищение. Яшка Лупиногин отличился и здесь: у него были вооружённый грабёж и покушение на убийство.
– С мокрушниками связался, – рассказывал он корешам, – ну и пришлось как-то пером побаловаться, фраерюге одному крылья подрезать. До этого я в Адессе с гоп-стопниками промышляв.
Витька вначале только сидел и молча слушал рассказы своих новых товарищей. Сказать, что тянет срок из-за какого-то стукача-рабфаковца и паршивых часов, по пьянке отобранных у мужика, которым грош цена в базарный день, было стыдно. Впоследствии он начал привирать, ярко живописуя свои тёмные делишки на воле. Врать Витька был мастер и пацаны верили, восторгаясь его выдуманными подвигами. В конце концов, Казакову удалось приобрести немалый авторитет среди этой видавшей виды шпаны. С «придурками»: старостой Варшавским и его компанией, Витька дружить завязал, хоть открыто конфликтовать побаивался.
Яшка Лупиногин не боялся ни бога, ни чёрта: в лагере у него были влиятельные покровители – взрослые воры из соседних бараков. При необходимости они всегда заступались за малолеток. Зная это, староста Варшавский и бригадиры Яшкину кодлу не трогали и тот вскоре стал полновластным хозяином барака, эдаким паханом малолеток.
За это время Витька успел крепко привязаться к Яшке Лупиногину. Они были друзьями – не разлей вода, как будто век знали друг друга до лагеря. Яшка был парень хоть и нагловатый от сознания своего авторитета, но не злой, задушевным разговором умел расположить к себе собеседника. Фиксе так же пришёлся по душе шустрый, умеющий постоять за себя ростовчанин. В конце концов, они стали «братьями», что по лагерным понятиям означало высшую степень дружбы.
Так проходили дни в заключении. С утра до вечера трудились в рабочей зоне, на мебельной фабрике, и только после ужина перед отбоем выпадало немного свободного времени на личные нужды. Основным развлечением малолеток, как, впрочем, и всех остальных лагерников, были карты. В Яшкиной компании имелось целых три колоды. Карты были самодельные, старые, потёртые и засаленные и назывались почему-то «библией». Умельцы изготавливали «библию» из вырванных в культурно-воспитательной части книжных листов, разрезанных на мелкие прямоугольники и склеенных хлебной затиркой. На каждую из тридцати шести карт наклеивали столько слоёв бумаги, пока она не приобретала толщину и плотность картона. Затем, с помощью трафарета, на карты наносили рисунки, и колода была готова. Самым сложным было уберечь «библию» от многочисленных шмонов, которые постоянно устраивало в бараке лагерное начальство.
Играли только на хлеб, чай и табак, ввиду того, что это была самая ходовая валюта в лагере. Причём, табак ценился значительно выше хлеба и чая. Его, как хлеб, не выдавали каждый день в пайке и без него, как без чифиря, нельзя было долго обходиться: по образному выражению мужиков, – «начинали пухнуть уши!».
Способы добычи табака в лагере были весьма ограничены. Табак присылали в посылках с воли, табаком можно было отовариться в лагерном ларьке, в конце концов, табак можно было выменять за зоной у вольных на какие-нибудь поделки. Кто поотчаяннее – толкал надзирателям за табак украденные в рабочей зоне инструменты или пиломатериалы. Те же из заключённых, кто не имел никаких легальных способов добычи табака, – стреляли у товарищей докурить или попросту подбирали окурки. Особенно бедствовали без курева «петухи», вынужденные порой отдаваться за одну закрутку.
Но бывали чёрные дни, когда и у честных воров не оставалось ни крупинки табака, и тогда малолетки, подстёгиваемые нестерпимым и необъяснимым чувством, рвали листья и траву, сушили их и, свернув огромные козьи ножки, с жадностью втягивали в себя это вонючее варварское зелье.
Но в тот вечер Яшкина компания пировала. Фикса достал где-то целых три пачки папирос и одну щедро раздал «голодным» курильщикам. Яшка вообще умел доставать самые разнообразные вещи, которые в условиях лагеря другим пацанам даже не снились. У него, кстати, находилась и одна из трёх колод карт.
Как всегда Фикса со своим корешем Витькой развалились на нарах, дымя папиросками и лениво перебрасываясь ничего не значащими фразами. Фикса достал «библию» и, как иллюзионист в Шапито, веером ловко перебросил карты из руки в руку. Сразу же подсели двое: Генка Чмырёв и ещё один, чернявый, с кучерявой шевелюрой, пацан.
– В очко, что ли? – деловито спросил, усаживаясь на нарах по-турецки, Генка Чмырёв.
Яшка Лупиногин неторопливо сбил с папиросы пепел, взглянул на него презрительно.
– А что ставить будешь, Чмырь? В кармане, небось, вошь на аркане, да клоп на удочке.
– У него как у латыша: х.й да душа! – сострил Казаков.
– Не баклань, ростовский! – Генка решительно сунул руку в карман. – Четверть чаю ставлю.
– Я тоже, – проговорил кучерявый смуглолицый картёжник, сильно смахивавший на цыгана, отчего с лёгкой руки Фиксы получил кличку Чернышевский.
Яшка небрежно достал пачку «Казбека» и, кинув две папиросы к Генкиному куску чёрного прессованного чая, сказал:
– Сдавай, Покойничек, да дывись: смухлюешь – котелок откручу и в окошко выкину! Ты меня знаешь.
Покойничком Генку Чмырёва, который был родом из Ленинграда, окрестили неспроста. Как только среди пацанов начинался спор – чьи воры больше славятся, Генка гордо заявлял: «Что там у вас, вот у нас в Питере банда была – Живыми Покойничками назывались – вот то налётчики были, так налётчики. Подмётки на ходу резали!» Так и стал Генка Чмырёв Покойничком.
Яшка взял первую карту – десятка, второй подошёл король. Фикса, не задумываясь, потребовал третью карту, ею оказалась снова десятка.
– Перебор! – рявкнул со злостью Яшка и, швырнув карты в Генкину довольную физиономию, выплюнул изо рта замусоленный окурок папиросы. Его тут же чуть ли не на лету подхватил Чернышевский.
Радостно скалящийся Покойничек ещё не успел спрятать в карман драгоценный выигрыш, как в барак влетел пацан из второй бригады.
– Шухер, братва, начальство канает! – прокричал он и сейчас же, как привидение, исчез за дверью.
Заключенные страшно засуетились, принялись тушить и совать по углам окурки, прятать в тайники карты, открывать закопченные от дыма форточки. Генка Чмырёв тоже стал было торопливо собираться, но Фикса грубо схватил его за плечо.
– Куда, Покойничек? Выиграл и удочки сматываешь? Играем ещё.
Генка не успел произнести и слова в ответ как дверь барака с треском распахнулась, и на пороге показался оперуполномоченный Гордик в сопровождении двух дюжих, плечистых мордоворотов-вертухаев. Из-за их спин понуро высунулся незнакомый худощавый парень со старенькой семистрункой под мышкой. Гордик строгим взглядом окинул помещение и опешил, увидев на нарах Яшки Лупиногина в беспорядке разбросанные карты. Передёрнувшись всем телом, он как тигр подскочил к Фиксе и, еле сдерживая себя, яростно отчеканил:
– Заключённый Лупиногин, встань сейчас же с кровати, собери карты и следуй за мной.
Барак притих. Десятки глаз внимательно следили за разыгравшейся драмой. Яшка, не поднимаясь, лениво собрал карты и, сунув в карман, нагло уставился в разгневанное лицо опера. Из пурпурно-малинового оно враз сделалось синим с зеленоватыми прожилками.
– Ты что не понял, что тебе говорят, скотина? – дико, по-звериному, взревел лейтенант Гордик. – Давай сюда карты и следуй за мной!
Уже не владея собой от бешенства, опер, наклонившись, сунул дрожащую от нетерпения руку в Яшкин карман.
Тут произошло самое невероятное. Фикса спокойно оттолкнул руку Гордика и, немного приподнявшись, со всей силы двинул его в челюсть. Удар был настолько сильный, что опер, перекувыркнувшись в воздухе, перелетел через тумбочку и с грохотом шлёпнулся на пол в проходе между нарами. Надзиратели оторопели от неожиданности и в первый момент никак не отреагировали на случившееся. Но сердитый окрик барахтавшегося на полу лейтенанта Гордика вывел их из оцепенения:
– Что вы стоите, болваны, хватайте сейчас же этого негодяя и тащите в ШИЗО!
Надзиратели ретиво кинулись на Яшку Липиногина. Когда они были в нескольких шагах от него, Фикса вдруг схватился руками за спинки двух кроватей и, высоко подпрыгнув, нанёс вертухаям сокрушительный удар ногами в грудь, от которого оба так и покатились по проходу. И тут новенький, до того безучастно следивший за побоищем, крепко сжал руками гриф своей гитары и с воплем: «Бей мусоров!» – бросился к поднявшемуся уже на ноги оперуполномоченному. Молниеносный удар, треск ломающейся фанеры и Гордик без чувств валится обратно на пол.
Это послужило сигналом к всеобщему восстанию: шпана дружно повскакивала с нар и яростно набросилась на двух надзирателей. Сразу же образовалась невообразимая свалка, мелькали только кулаки да разъярённые лица дерущихся. Вертухаи, охваченные звериным ужасом, не выдержали дружного натиска малолеток и, вырвавшись из орущей и улюлюкающей толпы, как два громадных доисторических мамонта преследуемые первобытными охотниками, скрылись за дверью барака. На месте недавнего побоища лежали тела изрядно помятого надзирателями Чернышевского и сражённого гитарой новичка лейтенанта Гордика. У Чернышевского от удара крепкого надзирательского кулака так вздулись губы, что он теперь стал походить на негра. Пацаны кое-как привели его в чувство и положили на нары, а «прах» опера бережно вынесли на крыльцо и, раскачав, при счёте «три» сбросили со ступенек.
К взбунтовавшемуся бараку малолеток со стороны вахты стала подтягиваться густая толпа надзирателей и охранников.
– Хлопцы, менты канают! – закричал своим Яшка Лупиногин и отчаянно сжал кулаки.
К нему тут же подбежали Витька Казаков и Генка ленинградец, за ними – ещё куча подростков, разгорячённых лёгкой победой над вертухаями и снова готовых ринуться в драку.
Между тем у барака появилось двое санитаров из заключённых с носилками. Бесчувственного лейтенанта Гордика аккуратно положили на брезент и бегом потащили в больничку. Туда же своим ходом последовали и двое избитых малолетками надзирателей. Прибыл начальник режима лейтенант Подлесных. Под его чутким руководством взвод вохровцев с винтовками наизготовку взял мятежный барак в плотное кольцо, вперёд выступили надзиратели и сам лейтенант Подлесных.
– Даю вам три минуты на размышление, – ультимативно крикнул начальник режима, подняв вверх руку с пистолетом «ТТ». – Если через три минуты не будут выданы зачинщики беспорядков, барак будет взят штурмом и все до одного заключённые отправятся на пол года в БУР. Староста, бригадиры, каптёрщик, дневальный будут сняты с должностей и пойдут на общие работы. Особо подчёркиваю: в случае оказания сопротивления – весь барак будет по суду этапирован на лесоразработки в Западно-Сибирские области, а то и дальше на Колыму… Я обращаюсь к вам, здравомыслящие заключённые, активисты, бригадиры. Лично к тебе, староста Варшавский, – тебе, думаю, есть что терять! Зачем тебе страдать из-за каких-то бандитов?
У пацанов, стоящих на крыльце барака, сами собой сжались кулаки, они поняли, куда гнёт начальник режима.
– Брешешь, не купишь, мент поганый! – злорадно выкрикнул с крыльца Фикса и потряс над головой зажатой в руке заточкой.
– Смерть ментам и сукам! – поддержал его Генка Чмырёв и тоже выудил из-за голенища сапога сверкнувшую на солнце узкую полоску стали.
В это время дверь барака вдруг резко захлопнулась, отрезав стоявшим на крыльце бунтовщикам путь к отступлению. Из-за двери послышался нахальный голос старосты Тараса Варшавского, обращённый к Яшке Лупиногину:
– Усё, Хвикса, допрыгався! Колыма по тоби плаче горькими слезами… И вы вси, босота городская, побачите вместе с ним почём хвунт лиха.
– Сука, убью, открой дверь! – заскрежетал зубами от злости Яшка и с силой принялся биться в дверь барака всем телом.
На дверь навалилось ещё несколько человек: Витька, Генка ленинградец, Юрка Детюк, новенький парень, но всё было тщетно. Из барака доносился только издевательский смех Варшавского и его ссученной компании.
– Открывай, волки позорные, – в слепой, бессильной ярости кромсал ножом дубовые доски Фикса.
– Лупиногин, брось нож! – приказал подбежавший сзади начальник режима Подлесных.
– На возьми, если сможешь, мусор! – ощерился Яшка, махая заточкой перед самым лицом лейтенанта.
Двое надзирателей бросилось на него в лобовую, а третий, зайдя из-за спины, ловко выбил ногой заточку. Фикса попытался сопротивляться и ударил одного из надзирателей кулаком в лицо, но тут же сам получил от другого стража порядка сокрушительный удар в зубы и, не удержавшись на ногах, повалился спиной на третьего надзирателя, выбившего у него нож. Тот врезал Яшку огромным, как будто железным, кулачищем по голове и принялся пинать упавшее на землю тело сапогами. Чмыря обезоружили не так скоро, он ещё успел располосовать одному из надзирателей щёку от подбородка до виска и пырнуть в руку, чуть выше локтевого сустава, другого. Генку били наиболее изощрённо, переломали несколько рёбер, сломали нос, выбили передние зубы. Подбежавшие вслед за разъярёнными вертухаями солдаты лагерной охраны довершили избиение бедного Генки Чмырёва кованными прикладами трёхлинеек. Витька Казаков свою заточку благоразумно оставил в бараке. Ему досталось не столь сильно. Какой-то ретивый вертухай расквасил ему прямым ударом кулака сопатку, да подсветил под оба глаза по фонарю, и когда Витька упал – на том дело и кончилось. Хорошо отделали быки-надзиратели новенького паренька, вырубившего в бараке ударом гитары опера Гордика.
Охранники быстро подавили незначительное сопротивление на крыльце. Пацанам скрутили за спину руки и погнали пинками и прикладами в штрафной изолятор. Генку Чмырёва на носилках унесли в больничку, где он, по слухам, через несколько дней, не приходя в сознание, скончался. Лепило, лагерный придурок, бывший ветеринар Костя Похмелкин, по прямому указанию начальника лагеря старшего лейтенанта Беленкова написал в акте, что смерть наступила в результате острой сердечной недостаточности. На том дело и кончилось...

4

Яшка Лупиногин с друзьями вот уже четвёртые сутки томился в штрафном изоляторе. Было их в камере шесть человек. Кроме Фиксы здесь сидели: Витька Казаков, Юрка Детюк, Чернышевский, новенький парень, которого звали Василием и незнакомый зек из взрослых. Каждый день кого-нибудь из пацанов уводили на допрос к начальнику режима лейтенанту Подлесных, который временно замещал лежавшего в больничке опера. За бунт им грозил суд и новый срок и они, поняв это, приуныли. С допросов в основном приволакивали на руках и, как куль с отходами, бросали на цементный пол камеры. Только Яшка Лупиногин пришёл своим ходом.
– Ну и бьют, гады! – говорил он, сплёвывая кровь, бежавшую из рассечённой губы. – Я было ответить хотив, так наганом пригрозили. А за ними не заржавеет: Генку-то Чмыря укокошили.
Сегодня настал черёд Витьки. Щёлкнув замком, отворилась дверь камеры, и прогремел грозный голос надзирателя:
– Заключённый Казаков, на выход живо!
Вздрогнув, Витька медленно обвёл затравленным взглядом лица товарищей по несчастью, словно прощаясь с ними навсегда, поднялся и побрёл к выходу. В комнату для допросов, которая находилась в соседнем здании, его вели двое упитанных надзирателей, крепко держа за руки. День был субботний, по-летнему припекало июньское солнце, и на Витьку нахлынула такая острая щемящая тоска по воле, что он, не удержавшись, крикнул проходившему мимо строю заключённых:
– Прощайте, братцы, не поминайте лихом!
Тут же он получил увесистую затрещину от одного из надзирателей и, прошагав ещё несколько метров, очутился перед обшарпанным одноэтажным зданием с толстыми решётками на окнах. Его ввели в мрачное, воняющее гнилой затхлой сыростью помещение, в котором из мебели стоял один только письменный стол, намертво вмонтированный железными ножками в цементный пол. За столом сидели какой-то незнакомый военный с бородкой клинышком, как у Дзержинского, и оперуполномоченный Гордик, у которого из-под форменной фуражки выглядывал бинт – след полученного недавно, во время памятного бунта, увечья. У стены стояли ещё два надзирателя, кроме тех, которые привели Витьку сюда и держали за руки.
«Многовато на одного», – невесело подумал он, оглядывая здоровенных лбов, застывших как изваяния по бокам.
Тем временем к нему со слащавой, ехидной улыбочкой подошёл лейтенант Гордик и наиграно-ласково пропел:
– Ах, это, кажется, заключённый Казаков. Здорово вы меня отделали в тот раз, суки! Нехорошо получилось, ой как нехорошо, но я надеюсь, – ты раскаиваешься в содеянном?
«Смеётся, гад!» – решил Витька и, зло сжав зубы, твёрдо процедил:
– Я вас не бил, гражданин начальник.
– Серьёзно? – театрально рассмеялся опер и повернулся к незнакомому офицеру с острой бородкой и каменными скулами, как бы ища поддержки. – Он не бил… Ни в чём не виноват и, вообще, – его хата с краю – ничего не знает… Так, заключённый Казаков?
– Вам виднее, – уклончиво ответил Витька, с подозрением следя за разыгрывавшим театральную сцену Гордиком. А тот всё больше входил в роль.
– Значит, это был не ты?.. – говорил опер, мягкой кошачьей походкой расхаживая по комнате. – Как там у Крылова?.. Так это был твой брат иль сват, иль кум, короче, – кто-нибудь из вашего же роду!.. Так, Казаков?
Витька только неопределённо пожал плечами. Обстановка не располагала к изыскам красноречия. Атмосфера в бетонном ящике накалялась, и Казаков это чувствовал каждой порой своего тела. Не миновать было грозы. Надзиратели тоже поняли, что приближается развязка и, отпустив Витькины руки, сделали шаг назад. Военный за столом достал папиросы и закурил. За всё время допроса он не проронил ни слова, только что-то временами записывал в лежавший перед ним лист протокола.
– Ну что ж, заключённый Казаков, раз ты ничего ещё не понял, придётся тебя маленько поучить уму-разуму для твоей же собственной пользы, – бросив цитировать великого баснописца, сухо сказал лейтенант Гордик, натянул на правую руку чёрную лайковую перчатку, которую ему услужливо подал один из стоявших у стены надзирателей, и, размахнувшись, с силой ударил Витьку по зубам.
Парень отлетел в сторону, как птичье перо от порыва ветра, и тут же наткнулся на встречный удар. Затем его подхватил другой надзиратель и пинком препроводил к следующему. Так Витька летал по кругу минут десять, ничего не видя кроме кулаков и ничего не соображая. Как будто его вдруг окунули в какой-то кошмарный сон, где фантастические, человекообразные монстры набрасывались на него с остервенением диких животных и до крови терзали его плоть. Острая боль, поначалу пронизывавшая всё тело, стала постепенно уступать место тупому безразличию и бесчувственности, как будто Витька был просто дубовой колодой, о которую надзиратели яростно и монотонно отбивали свои увесистые кулаки. Внезапно перед глазами всё завертелось как на карусели и Казаков, обессиленный, свалился мучным кулем на пол. Его стали дружно пинать ногами и под конец, окатив ведром холодной воды, отволокли в камеру, так как сам он идти уже не мог.
Парня окружили сокамерники, бережно уложили на нары. Фикса, сочувственно глядя на него, проговорил:
– Да, Витёк, сразу видать – на коленках ты перед мусорами не ползал. Ишь как отделали! На покури. – Яшка сунул в разбитые, кровоточащие губы товарища недокуренную папиросу.
Витька трясущимися пальцами схватил окурок, не отрываясь, несколько раз с жадностью затянулся, выпуская из носа две густые паровозные струи дыма, зло процедил:
– Ну уж это я на всю оставшуюся жизнь запомню, когда-нибудь они за всё ответят. Зубами глотки рвать буду! А кума, волка позорного, из-под земли достану!
Витька, поперхнувшись табачным дымом, закашлял.
– Ладно, Казак, харэ скулить, – попытался утешить Витьку Юрка Детюк. – Не тебя одного били, мне вон тоже, небось, не меньше твоего досталось, а ничего, не плачу.
Яшка Лупиногин вдруг громко, на всю камеру захохотал.
– Ну уж тебе, Шкет, и досталось… Небось мусора пятый угол шукать заставили, а ты и рад стараться. Колись, ведь было дело? По глазам вижу, что было и ты, Шкет, пятый угол для кума шукал.
Тут же грохнули оглушительным смехом и остальные узники, поддержав Яшкину примочку. Даже на заплывшем, синем от побоев Витькином лице появилось нечто отдалённо напоминающее улыбку.
Юрка Детюк обиделся и отошёл к своим нарам.
– Скалься, скалься, кривая зараза! Только это ещё вопрос, кто у кума что делал. Может, это ты за самого себя треплешься?
– Пацаны, а какое сегодня число? – спросил вдруг Витька, приподнимаясь на нарах.
– Двадцать первое, кажись, а что? – недоумённо взглянул на него Фикса.
– А я-то чуть было не забыл, дурень, – Витька счастливо улыбнулся. – Завтра ведь у меня день рождения, шестнадцать лет исполняется.
– Дела… Завтра день рождения, а сегодня, значит, тебе, Козак, подарочек в прессхате устроили, – протянул Васька гитарист, тот самый парень, который пришёл в лагерь в памятный день бунта.
– Да, подарочек что надо! – Витька со злостью сплюнул на пол кровавый сгусток. – Чтоб им самим такие подарки получать по три раза на день!..
В ту минуту заключённые ещё не подозревали, что это был последний день мирной жизни.
На рассвете двадцать второго июня обитателей лагеря разбудил торжественный, металлический голос Левитана, доносившийся из громкоговорителя, установленного на крыше столовой. Обращаясь ко всем гражданам Союза Советских Социалистических Республик, диктор объявил о том, что сегодня утром войска фашистской Германии вероломно, без объявления войны, вторглись на территорию СССР. Доблестные пограничники достойно встретили первый удар врага, кровопролитные бои идут на всём протяжении государственной границы. Заканчивался экстренный выпуск Советского Информбюро трафаретными лозунгами, утверждавшими, что «враг будет разбит» и «победа будет за нами».
Началась Великая Отечественная война.

Часть 3.
Дерзкий побег

1

Из ШИЗО Витьку с корешами выпустили только 30 июня, на девятый день разразившейся нежданно-негаданно войны. В первые дни, просыпаясь по утрам, они сейчас же устремлялись к окну в надежде услышать знакомый, трагический голос Левитана, зачитывающий очередную сводку Информбюро. Но репродукторы в зоне по непонятной причине молчали. Это настораживало, пугало. Казалось, стряслась непоправимая беда, всё рухнуло и их бросили на произвол судьбы. Кое-что удавалось вытянуть из надзирателей. Вести с западной границы были неутешительные: немец напирал, наши войска откатывались, сдавая города и веси. Врага разбить не удавалось, победой пока ещё и не пахло. На границе держалась одна только Брестская крепость. Немцы бомбили Киев, Минск, Ленинград, Москву.
За время их отсидки в штрафном изоляторе в лагере произошли немаловажные перемены: в первый же день войны в зоне сняли все репродукторы, была запрещена переписка, отменены ларьки и посылки, в культурно-воспитательную часть перестали приходить свежие газеты, рабочий день увеличился до двенадцати часов, а выходные отменили вовсе.
Работать теперь приходилось не только в рабочей зоне, но и в городе, в основном, на товарной станции или на строительстве оборонительных укреплений. Однажды Витькину бригаду отправили на товарную станцию выгружать из вагонов уголь. На станции им выдали лопаты и распределили по три человека на вагон. Работа была тяжёлая, выматывающая последние силы, которых и так было в обрез из-за скудного лагерного пайка. К полудню Витька совершенно выдохся, дошёл и еле шевелил непослушными, как будто сделанными из ваты, руками. Хотелось всё бросить и упасть на чёрную, пыльную гору донецкого антрацита. Упасть и не двигаться, и пусть хоть убивают… Стали заметно сдавать и работавшие вместе с ним Васька гитарист и Яшка.
– Ну его к чёрту, перекур! – не выдержал наконец Витька и, швырнув со злостью лопату на ещё порядочную кучу угля, в изнеможении оперся спиной о железный борт вагона.
Василий и Фикса последовали его примеру. Стоявший вблизи вагона молодой, сердитый красноармеец с винтовкой через плечо погрозил им кулаком и зло крикнул:
– А ну не стоять, не стоять, лодыри проклятые, зря на вас харчи народные переводят, что ли?! Вот я вас сейчас!.. – конвойный сделал вид, будто хочет залезть в вагон.
В это время невдалеке загудел паровоз. Он шёл, постепенно набирая скорость, по соседнему пути к месту разгрузки угля. С натугой тащил длинный состав с боевой техникой: на открытых платформах стояли зачехлённые пушки, танки; из теплушек выглядывали солдаты, с интересом смотря на зеков.
– Ладно, ты, дядька, зря не ори, – примиряюще проговорил Яшка Лупиногин, беря в руки лопату. – Спины уж нельзя разогнуть, – люди ведь мы, чай, не машины!
Поезд с боевой техникой между тем приближался. Когда до него оставалось каких-нибудь десять – пятнадцать метров, Фикса вдруг размахнулся и, как копьё, с силой метнул в конвойного штыковую лопату. Остриё угодило прямо в лоб красноармейца, под самый козырёк старенькой суконной будёновки. И пока тот падал на землю с раскроённым надвое черепом, Яшка ловко перемахнул через высокий борт вагона.
– Полундра, братва, за мною! – крикнул он диким голосом и, как уж, юркнул на другую сторону пути, по которому мчался, набирая скорость, состав с пушками и танками.
Витька с Василием, отшвырнув лопаты, не задумываясь прыгнули вслед за Фиксой. Они еле успели перескочить рельсы перед самой мордой мчавшегося на всех парах паровоза с красной звездой на железном лбу. Услышали позади дикий, душераздирающий вопль. Беглецы на миг оглянулись и с ужасом увидели как один из зеков, тоже бросившийся было по их следам, исчез под колёсами паровоза. Тут же часто захлопали выстрелы охранников с противоположной стороны двигающегося состава. С платформ по ним ударили часовые.
– Бежим быстрее! – не своим голосом заорал Яшка Лупиногин. – Шкета уже не воскресишь, царство ему небесное.
– Он? – Витька с тоской помянул погибшего Юрку Детюка и, не оглядываясь назад, ринулся вслед за удаляющимся Фиксой.
Витьку догнал Васька гитарист, местный уроженец. Он тяжело дышал, ошалело поводил по сторонам округлившимися от страха глазами.
– Куда вин погнав, ведь там же вокзал! – Васька остановился и схватил Казакова за руку. – Я знаю, дэ можно спрятаться. Эй, Фикса, – сюды! Там не пройдёшь, сцапают.
Яшка, дыша как загнанная лошадь, подлетел к приятелям. Затравленно огляделся по сторонам.
– Куда?
Вверху по путям проносились последние вагоны воинского эшелона. И хоть с платформ по ним продолжали лениво постреливать часовые, вреда эти выстрелы причинить уже не могли. Главную опасность представляли лагерные охранники, которые через миг бросятся за ними в погоню. Неизвестно чем бы всё это кончилось, если бы в небе неожиданно не возник резкий гул вражеских бомбардировщиков. На станции дико взвыла сирена, извещающая о воздушной тревоге, захлопали близкие зенитки. Состав с боевой техникой, миновав стоявший на станции под разгрузкой товарняк с углём, далеко не ушёл. Он, как шубой, окутался серыми разрывами авиационных бомб, резко затормозил, словно наткнулся на неожиданное препятствие. Стал. Из теплушек под откос посыпались маленькие фигурки красноармейцев, похожие на жёлтых муравьёв. Вагоны вновь накрыла густая пелена разрывов, сквозь сплошную серую муть кое-где прорвались кроваво-красные языки пламени.
Вспучился разрывами и состав с углём, где за несколько минут до этого были Витька и его приятели. Что там происходило, нельзя было разобрать. Уголь вперемешку с щепками от вагонов, частями человеческих тел, кусками шпал и рельсов летел во все стороны. Вохровцам было уже не до беглецов. Каждый спасался, как мог и никто никого уже не охранял. Всё перемешалось. Наступил хаос и анархия.
Наши приятели пережидали бомбёжку под насыпью. Как только стало немного потише, Васька гитарист скомандовал друзьям: «За мной!» – и ящерицей юркнул под ближайший не разбомбленный вагон. Позади беглецов показались две фигуры в жёлтом запылённом обмундировании с винтовками наперевес. «Стой!» – крикнул один из охранников. Глухо ударил выстрел.
Витька с Яшкой Лупиногиным тут же полезли под вагон, под которым до этого исчез Василий. Вынырнув на другой стороне, они увидели как какой-то мужик в железнодорожной промасленной робе пытается задержать вырывающегося из его цепких лап Ваську. Точный и сильный удар Яшкиного кулака в челюсть – и железнодорожник с маху летит на рельсы. А друзья бегут дальше, перепрыгивая через какие-то ящики, огибая воронки и дымящиеся остовы искорёженных взрывами вагонов. Вот и спасительный откос, за ним – окраинные дворы города. Позади – топот, матерная ругань, выстрелы из винтовок и револьверов. Васька с ходу бросается с насыпи вниз, прямо в густые колючие заросли шиповника. Там – небольшой, заросший бурьяном овраг, на дне – по колено грязной, протухшей жижи. Витька с Яшкой Лупиногиным следуют его примеру.
– Сюда быстрее! – Васька, царапая лицо и руки, раздвигает усеянные острыми шипами ветви кустарника у самой насыпи. Взорам беглецов открывается отверстие трубы примерно в половину человеческого роста, протянувшейся под всей насыпью и выходящей на противоположной стороне полотна, в поле, где они только что были.
«Это верный ход, – успевает лихорадочно сообразить Витька Казаков. – Вохровцы будут искать нас в городе, – ни за что не подумают, что мы вернулись обратно».
Пацаны долго бредут, согнувшись, в узком проёме трубы. Затем, услышав позади голоса и шум погони, приседают на корточки.
– Если заглянут в трубу, – амба! Конец, ребятки. – Голос Фиксы страшно дрожит, ломается. Не верится даже, что он несколько минут назад убил лопатой охранника.
Васька предостерегающе прикладывает палец к губам, шепчет:
– Тихо, хлопцы, тильки не шуметь. Место надёжное, можэ, и нэ найдуть.
Между тем, голоса под насыпью затихают, топот сапог удаляется. Витька дрожащей ладонью смахивает с лица капельки холодного пота.
– Кажись, пронесло!
Васька гитарист расплывается в счастливой улыбке.
– Живём, брательники, со мной не пропадёшь! Я тут кажду каменюку знаю. Цэ ж мий родной город… До темна тут спокойно отсидеться можно, мусора сюды уже не сунутся, воны думають – мы в городе…
– Или на том свете, – подал голос Яшка Лупиногин. – Эшелон-то наш с угольком разбомбило. Поди зараз проверь кто где? Видал, как бомбой в самую середину шарахнуло – только щепки в разные стороны полетели. А от людей – мокрое место.
– И то вирно, – согласно кивнул Василий. – Чекистам теперь не до нас будэ. А цэ нам тильки на руку. Заховаемся в городе, отсидимся, оклемаемся малость.
– Где спрячемся, Гитара? – не утерпел, встрял в разговор Казаков, назвав Василия кличкой, придуманной шпаной ещё в штрафном изоляторе.
Это Василию не понравилось. Он поморщился, глянул дерзко на Витьку, недовольно, сквозь зубы процедил:
– Не называй мэнэ бильше так, фраер. Расклада не сечёшь, а бакланишь не по дилу: я честный вор, кликуха – Арап. Запомни.
– Ша! Кончили базар, – властно прикрикнул на спорщиков Фикса. – Арап, так Арап, нам всё одно. Хоть бачок с баландой… Говори давай, где в городе схорониться можно?
– На яме, дэ ж ещё? – многозначительно взглянул на него Васька Арап. – Чи ты, Фикса, тоже не просекаешь, что к чему?.. Я тут кажду хазу знаю… Я не фраер, вик воли не видать. У мэнэ старший братан – в кодле за авторитета! Есть надёжная ямка в Шанхае, – там братанова марьяна со старухой матерью живёт: примет як ридных. Вот тильки братан где, не знаю. Я как на кичу загрымив, вин ещё у них ошивался, а теперь дэ – хрен его знает.

2

Темно. Еле различимы силуэты заборов. Одноэтажные дома похожи один на другой, как близнецы-братья. Глухая окраина. Шанхай. Воровской район города, типа одесской Молдаванки, московской Марьиной Рощи или ростовской Берберовки. Васька в нерешительности останавливается.
– Можэ, тут? А можэ, и ни, чёрт побери. Темнота-то яка, хоть глаз выколи и выбрось.
Далеко за городом в вышине родился вдруг, постепенно усиливающийся, гул многочисленных авиационных двигателей. Где-то в центре протяжно и нудно завыла сирена, предупреждая население о воздушной опасности. На противоположной окраине часто забили зенитки.
– Ну что, Арап, так и будем торчать посреди улицы, патрулей дожидаться? – Витька вопросительно впился взглядом в глаза Василия. – Ты же здесь каждый камень знаешь!
– Знаю, не базарь, да в темноте запамятовал… А, чёрт, була не була, – Васька тряхнул головой и решительно направился к ближайшей калитке. – По всим примитам тут должно быть. Третья хата вид угла…
За забором злобно залаяла собака, загремела цепью, вылезая из будки.
– Точно, тут! – Арап обрадовался, узнав собаку. – Тише, Пират, свои. Ну, признал, признал, псина. Ходи до мэнэ!
Лай во дворе прекратился. Пират, радостно виляя хвостом, подбежал к калитке, преданно лизнул Васькину руку, которую тот просунул между планками.
– За мною, хлопцы, добрались! – Арап первым вошёл в калитку, попридержал у будки Пирата.
Тихо прокрались к небольшому, одноэтажному саманному домику с закрытыми ставнями, стоявшему в глубине двора. Дом казался нежилым, покинутым, брошенным на произвол судьбы, как впрочем, и все в этом городе. Васька осторожно, три раза стукнул в ставень, затем ещё по два раза – быстро и с перерывом. За дверью, которая была рядом, закашляли.
– Кто там? Кого нелёгкая на ночь глядя принесла?
Голос был старческий, дребезжащий, женский, но прокуренный и пропитый.
– Это я, тётка Глафира, Василий Сичкарь. – Арап плотно вжался в дверь, чуть ли не приник к ней губами, шепча, как пароль, заветные заклинания. – Платона Осиповича мэньший брат. Гетмана. Сегодня во время бомбёжки с кичмана с корешами сорвался. Отпирай, тётка Глаша, – свои, не дрейфь.
За дверью зашуршали, завозились, резко щёлкнул запор и дверь распахнулась. На пороге в длинной ночной рубашке и в накинутом на плечи козьем оренбургском платке стояла растрёпанная, заспанная старуха. Она подслеповато щурилась, разглядывая ночных пришельцев.
– Никак и впрямь ты, Васька?! – узнала Арапа старуха. – Пират дружков твоих не покусал?
– Я ёго у будки привязав, – ответил Василий.
– Ну заходьте, что ж, люди добри. Заходь, Василь, – таким гостям мы завсегда рады, – пригласила их в хату старуха. – Я зараз Дуську пидниму, а то ишь ты, спит, стерва этакая…
Хозяйка, шаркая чувяками, направилась вглубь дома. Беглецы прошли в коридор, натыкаясь в темноте на острые углы мебели, гремя опрокидываемыми предметами.
– Ничё, зараз лампу зажгу, посветлее будэ. Электричество-то включать опасно по нынешним временам. Того и дывись, нимец сверху налетит, – доносился до них голос тётки Глафиры.
– Твоя правда, – соглашался с ней Васька Арап. – Мы як ишлы сюды, воздушную тревогу в центре слухали. Опять город бомбить будуть. Уж самолёты гудят и зенитки загавкалы… А мы, слышь, тётка Глаша, як со станции сегодня ноги делали, – охранника на луну видправилы. Начистяк завалили, с концами…
– Зря мокрое развели, – пробубнила из кухни старуха. – За своего чекисты нас, местных, шерстить стануть. Облавы пидуть, провирки, людей по чём зря поарестовывают. Весь Шанхай на уши поставят.
– Не бзди, бабка, прорвёмся! – выскалился Яшка Лупиногин, которому и впрямь оставалось теперь только прорываться. За убийство охранника ему горела высшая мера.
Когда беглецы, пригнувшись перед низкой притолокой, вошли в небольшую кухню, на грязном, заставленном посудой столе коптила уже, подрагивая чахоточным огоньком, старая керосиновая лампа, похожая на волшебную лампу Аладдина из популярной арабской сказки.
– Вы сидайтэ до столу, – старуха придвинула им табуретки, – угощайтесь пока чем найдёте, чай голодные писля казённых харчей-то, а я энту заразу за патлы пидниму…
Старуха, почёсываясь, исчезла в полутёмном зале. Васька пошарил голодными глазами по столу: огрызки хлеба, недоеденные куски колбасы, пучок зелённого, только что с грядки, лука, окурки папирос в пепельнице; в центре – пустые бутылки из-под «Московской», стаканы.
– Братан, небось, твой с марухой от пуза гужевался, – кивнул на остатки воровской трапезы Яшка фиксатый и лукаво подмигнул Арапу. – Отвыкли мы от такой житухи, кореш… Кстати, где он, братан твой, не спросил? Может, здесь?
– Не должно, старуха сразу б сказала. – Васька потянулся за валявшимся поблизости на столе окурком папиросы, жадно прикурил от керосинки.
В это время из зала выплыла такая же растрёпанная и заспанная старухина дочка, Дуся. Ничуть не стесняясь присутствующих, в одной коротенькой комбинации, подскочила к Василию.
– Неужто ты, Василёк! Каким ветром?
Примостившись рядом, обвила голой рукой его шею.
– Брательника-то твого, Платошу, на Север угнали сразу после тебя… Дружки его, – знаешь, небось: Толик Вяленый с Махновцем – сегодня у нас отдыхали, на дело поканали… Ну а ты-то як, Василёк, смылся?
– Ага, отвалил с товарной нынче в полдень, аккурат во время бомбёжки. – Арап воровато пошарил пятернёй у неё по спине.
Вновь появилась старуха, неся в обеих руках три бутылки «Московской», грохнула выпивку на стол.
– О, да тут пир на весь мир намечается! – Яшка Лупиногин весело подмигнул Витьке. – Давненько мы такого не пробовали, Казак. На зоне всё больше купчиком перебивались: забадяжишь пачку чая в пол-литровой банке, – аж в жопе продерёт, извиняюсь за выражение, мадам.
– Чепуха, – сплюнула презрительно Дуська и достала из стола пачку дорогих югославских папирос, – наши на днях два гастронома за ночь раком поставили, водяры теперь на всю войну хватит, – весь погреб ею забит.
– Не гавкай, дура! – недовольно прикрикнула на дочь присевшая на свободный табурет старуха. – Неча языком почём зря молотить, разливай лучше.
– Сама дура, подстилка старая, – злобно огрызнулась Дуська. – Пою её, кормлю, вешалку старорежимную, и вечно она чем-то недовольная, вечно шипит, как змея, карга чёртова.
– Ладно, Аллюра, завязывай! – перебил её Арап, крепче прижимая к себе. – Тётка Глаша у нас золота людына, ещё Гетман, брательник мой, про то толковал.
Между тем, Дуська Аллюра наполнила казённой водкой гранёные стаканы, себе с матерью – по половине. Приподняла над столом свою посуду.
– Так за что выпьем, мужики?
– Как за что? – Яшка Фикса состроил удивлённую мину. – Конечно же, за наше благополучное возвращение в объятия нашей дорогой и милой, горячо любимой мамки – свободы! И за вас, уважаемая Аллюра, – прекрасная фея чистой красоты, как сказал какой-то писака из чёрножопых, известный Асфальт Тротуарыч…
– Ну ты, Фикса, настоящий роман забацал, молодец, – засмеялся, похлопав его по плечу, Васька Сичкарь.
Дуська лукаво стрельнула глазками в Яшкину сторону.
– Сам-то, видать, не здешний. Откуда?
– Адесса-мама шлёт вам всем привет! – словами блатной песни пропел в ответ Яшка. – Николаевский я, жил в Адессе, воровал на Привозе. Любого спроси – вся Пересыпь с Молдаванкой меня знают. Яшкой Адесситом кличут, или просто – Фиксой. Отец – контрабандист, мамаша – потомственная воровка. Яки ещё рекомендации трэба?
– Ну, так пьём за твою Одессу, – Аллюра звонко чокнулась своим стаканом с голубой водкой о стакан одессита и, даже не поморщившись, одним глубоким глотком кинула в себя сорокоградусную.
Старуха, прежде чем выпить, долго охала, крестилась, кривилась и отплёвывалась, но выпила, по-видимому, с большим удовольствием. Потянулась дряблой, сморщенной рукой за огрызком свежего огурца.
Витька и Яшка одессит поставили пустые стаканы почти одновременно. Только Василий тянул свою водку медленно, небольшими глотками, смакуя выпивку, наслаждаясь первой вольной рюмахой. Опорожнив, наконец, стакан, он взял со стола только небольшой кусочек чёрного хлеба и, понюхав, аккуратно положил обратно.
Старуха, немного посидев с ними, встала. Пошатнувшись и чуть не завалившись на Казакова, выудила из пачки югославскую папиросину, закурила, бросив напоследок дочери:
– Я, Дуська, спать пийду! Допивайте тут без мэнэ, мало будэ, – ещё притащи выпивки, знаешь дэ. Долго, смотри, не засиживайся и чтоб без глупостев мне!.. Гетман, гляди, прознает – бошку напрочь отвернёт, сама знаешь. Гостям на полу постелешь, кровати Вяленого с Махновцем не трожь, – вернутся поди скоро.
Старуха, икнув и выпустив в потолок густое облако дыма, прошаркала в спальню.
– Подумаешь! – Аллюра пьяно пожала плечами. – Что мне Вяленый с Махновцем? Мужья они мне, что ли? Плевать я на них хотела с высокой колокольни.
Расхохотавшись, она снова обхватила за шею Василия.
– Ты ведь брат Гетмана, Василёк?.. Платон, думаю, не обидится.
– Ну что, кореша, повторим? – взял в руку початую бутылку «Московской» Фикса. – Как говорится: выпьем за родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальём!
– За гуталинщика бухать не буду, – заупрямился Васька Арап. – Пускай негры за чёрножопых бухают, я не фраер!
– Тс, тише, керя, что плетёшь… на вождя?! – шутливо погрозил ему пальцем Витька, но, не выдержав маскарада, рассмеялся. – А ведь верно, пацаны, – гуталинщик и есть, таракан усатый.
Снова выпили. Яшка одессит решительно ухватил за горло очередную поллитровку.
– Эх, раз пошла такая пьянка – режь последний огурец!
Зубами свернул ей белую головку, вновь набухал в стаканы. Витька, отвыкший в лагере от спиртного, быстро осоловел. Вырубилась и Дуська Аллюра, стала сползать с табуретки на пол. Яшка, вплотную подвинувшись к Василию, зашептал ему в самое ухо:
– Ну что, корешок, не мучь ты себя и других, давай положим её…
Арап молча отстранил его и, налив полный стакан водяры, протянул клевавшему носом Витьке.
– Давай, Козак, бухнём с тобой на коня… За удачу кирнём, ростовский, – Аллюра зараз ещё бухалова нарисует.
Витька послушно выпил, не ощущая вкуса и крепости водки, проглотил как простую воду из колонки. Немного посидев за столом, ткнулся лицом в тарелки.
– Готовняк! – торжественно объявил Арап. Подхватив на руки так же «готовое» уже, безвольное Дуськино тело, направился к стоявшей у стены, за цветастой ситцевой занавеской, кровати. Позади на цыпочках, как блудливый котяра, крался Яшка одессит.
– Лампу погаси, Фикса! – выглянув из-за занавески, свистящим шёпотом просипел возбуждённый, красный, как рак, Василий.
Через секунду комната погрузилась во тьму…

3

На следующий день Витька шёл на своё первое воровское дело. Точнее сказать, ещё не на дело, а на небольшое, малоприятное дельце…
Заявившийся в малину под утро Толик Вяленый, местный воровской авторитет, ближайший кореш Гетмана, промышлявший квартирными кражами, отнёсся к Витьке и Яшке Фиксе подозрительно. Он их не знал и, несмотря на лестную рекомендацию Васьки Арапа, им не верил. Пришедшие с ним блатные из городских, шанхайских, в основном, поддержали Вяленого: особенно им не понравился Витька Казаков. Хохлы вообще недолюбливали москалей, тем более казаков. Один только Махновец, красивый сорокалетний вор из залётных, поддержал Яшку Лупиногина, о котором кое-что слышал в Херсоне от тамошних молодых урок. Витьку же никто не знал.
Их решили проверить, и способ проверки избрали самый банальный: гоп-стоп. Витька теперь содрогался при одной только мысли о сути воровской проверки. Всучив по остро отточенной финке, им с Яшкой велели остановить в тёмной подворотне каких-нибудь прохожих, потребовать деньги и вещи. Если не отдадут – резать.
Яшка одессит был внешне спокоен и целеустремлён, в подобного рода делах он уже, видно, поднаторел у себя в Николаеве. Имел некоторый опыт и сноровку. К тому же, после убийства вохровца на товарной станции, терять ему всё равно было уже нечего. Витька же, кроме того злополучного мужика с часами, из-за которого и попал за решётку, не грабил ещё никого. Тем более, – не убивал.
Темень, между тем, чёрным покрывалом окутывала глухие городские переулки, по которым кралась шайка. Вяленый послал с ними для подстраховки Махновца и ещё двух молодых воров. Остальная кодла в это время во главе с самим Толиком Вяленым брала где-то в районе вокзала, разбомбленного на днях вражеской авиацией, продовольственный склад.
В одной из мрачных подворотен, где не видно было ни единого огонька, Махновец подал знак и Витька с Яшкой, отделившись от остальных, бесплотными тенями юркнули за угол, прижались спинами к холодной, шершавой стене здания. Трое блатных перешли на противоположную сторону улицы и также растворились там в кисельной, ночной темноте. Светомаскировка, спасавшая город от вражеской авиации, была только на руку ворам, творившим каждую ночь в темноте своё чёрное дело.
Долго никто не появлялся, так что Витька даже успел соскучиться, и радовался в душе. Хотелось, чтобы вообще никто не прошел, и они благополучно вернулись на Дуськину хазу. Он даже полез было со своими соображениями к приятелю, но тот злобно и решительно его одёрнул и приложил палец к губам.
– Тише, Казак, кажись, кто-то канает.
Через несколько минут в проёме подворотни показалась неясная мужская фигура.
– Наш! – одними губами прошипел в Витькино ухо Яшка одессит.
Как только силуэт прохожего вынырнул из-за угла, Яшка смело перегородил ему дорогу. Витька, как научили блатные перед делом, шагнул за спину жертве, слегка уколов его ножом между лопаток.
– Жизнь или кошелёк! – угрожающе потребовал Фикса и сунул финку прохожему под белое горло.
Тут произошло непредвиденное. Откуда-то из темноты, из глубины двора выбежала девушка: она, видимо, вышла из дома встречать мужчину. Увидев его в компании с двумя подозрительными молодыми людьми, вооружёнными финками, девушка громко вскрикнула и стала звать на помощь. Дело принимало угрожающий оборот, нельзя было терять ни минуты. Витька в ужасе вздрогнул, услышав предсмертный, отчаянный стон мужчины после того, как Фикса резко махнул рукой с зажатой в ней финкой. Прохожий начал медленно оседать на землю.
– Вадим Николаевич, що з вамы?! – не своим голосом закричала девушка и с воем бросилась к лежавшему на земле мужчине.
– Кранты Баклажан Помидорычу, – отдуваясь, прохрипел Яшка и указал на ненужную свидетельницу. – Казак, заделай шалашовку, я пока этого с дороги оттащу.
Как Витька не крепился, как не настраивал себя, но случилось именно то, чего он больше всего опасался. Ударить ножом в мягкий, податливый бок подбежавшую к ним худенькую девчушку он смог, хватило решительности. Но как только он почувствовал, что лезвие финки входит в человеческое тело, он не выдержал, заорал не своим голосом, бросил нож и пулей отпрянул от валившегося на него, содрогавшегося в предсмертной агонии, девичьего тела.
Из темноты появился Махновец с остальными урками, в руках у них были наганы. Яшка Лупиногин, чертыхаясь, тащил тело убитого мужчины за угол, прочь с прохода. За трупом тянулась широкая, тёмная полоса крови.
– Молодец, Адесса! – только и произнёс в похвалу Махновец. Кивнул двум молодым ворам, которые, склонившись, по-шустрому обшарили карманы зарезанного, сорвали часы с запястья, – обручальное кольцо с пальца. Стащили с плеч ещё приличный, чуть испачканный кровью и уличной пылью клифт, сдёрнули с ног новенькие прахаря вместе с портянками.
Витька, одуревший от всего происходящего, как будто бухой, прижался к стене дома, непонимающими глазами взирал на подельников. Рядом, в нескольких шагах, корчилась на земле недорезанная им девчонка. Подбежавший к ней молодой парень по кличке Бесёнок коротким, точным ударом под левую грудь заставил девушку затихнуть. Вытирая об её кофту нож, презрительно бросил Казакову:
– Не можешь срать, не мучай жопу, сявка!.. Что стоишь, как хрен, тащи её к ****ям за ноги.
Витька покорно уцепился за девичьи ноги, рывком потащил тело к трупу мужчины, чувствуя как тяжело колотится о камни мёртвая девичья голова.
– Погоди, желторот, – властно остановил его Махновец, – присвети спичкой на барахло.
– Да там в кровище всё, Махновец, я говорю, – подал голос Бесёнок, добивавший девчонку. – Охота из-за тряпья мараться… Линять надо, пока мусора не нагрянули.
– Не учи отца е.....я, пацан, – сам знаю, – прохрипел Махновец и подал знак своим сматывать удочки.
Всю обратную дорогу, которую пришлось проделывать почти бегом, Витьку страшно рвало; как пьяного, швыряло из стороны в сторону. Яшка одессит поддерживал его одной рукой, в другой у него был увесистый узел с одеждой, снятой с зарезанного мужчины. Где-то на окраине города стреляли. Вскоре на одной из улиц и они напоролись на милицейский патруль, отстреливаясь, стали уходить дворами. Разделились на две группы: Яшка с Витькой и Бесёнком побежали направо, Махновец с напарником – налево. Больше они не виделись.
Бесёнок привёл приятелей в какой-то незнакомый притон, там они перекантовались до утра. На рассвете Бесёнок ушёл, где-то пропадал до вечера, вернулся и сообщил, что дело – дрянь! По городу идут облавы. Ищут беглецов из лагеря, шерстят Шанхай и другие злачные места. Хозяева хазы всполошились, поговорили по душам с Бесёнком, тот согласно кивнул головой и указал друзьям на порог… Витька с Яшкой всё поняли.
На улице спросили, где Васька Арап. Молодой вор только пожал плечами.
– Бис его знае кто зараз где. На яму не сунешься, опасно, запросто мусорня повяжэ. Братва теперь на дно залегла, или – по другим городам. Так что – бывайте, урки. Счастливого пути!
Вор дал им на первый случай немного денег и ушёл. Приятели остались одни в незнакомом городе.
– Ну и куда теперь? – с тоской глянул на Фиксу Витька.
Назад на нары, чтоб тебе, Казак, зелёнкой лоб намазали и к стенке поставили, – раздражённо окрысился Лупиногин.
– Не психуй, Фикса, я серьёзно, – сказал Витька.
– А серьёзно, так что душу травишь, баклан! – Яшка презрительно сплюнул ему под ноги. – Из-за тебя нас Махновец в кодлу не взял, просекаешь?
– Я ладно, а ты-то при чём?
– При своём интересе, при чём же ещё? – снова разозлился одессит. – Добазаришься, Казак, – по сопатке схлопочешь!
– Всё, не буду больше, говори, что делать, – примиряющее сказал Витька. Он, как дрессировщик, обхаживал попавшего в западню, вышедшего из себя зверя.
– Едем до меня, в Николаев, тама есть братва, что за меня знает, – предложил Фикса.
– А за меня? – недоверчиво протянул Витька.
– Я за тебя слово скажу, примут, – успокоил Яшка.
– А кто там сейчас, в твоём Николаеве? – встрепенулся вдруг, вспомнив недавнюю сводку с фронта, Казаков. – Одессу ведь немцы окружили. Когда на хазе у Дуськи Аллюры кантовались, я слышал краем уха, – передавали по чёрной тарелке. Не пройдёшь теперь, небось, туда, не проедешь.
– Точно знаешь? – насупил густые брови Фикса.
– Верняк! Точней не бывает, – подтвердил Витька.
– Хреново… Ан я всё одно в родные края мотану. Где наша не пропадала, ростовский! – Яшка заметно повеселел. – Ты как, со мной, или как всегда – один на льдине?
– Не, я на Ростов подамся, Фикса, – отрицательно качнул стриженой головой Витька. – Мать у меня там, школьные друзья, подруга…
– Ну, как знаешь, Казак, – Яшка протянул Витьке испещрённую наколками, сильную, мозолистую руку. – Бывай! Может, когда и свидимся.
Они разошлись на окраине города, далеко от того места, откуда несколько дней назад бежали. Был вечер. Яркие, тревожно светящие в темноте звёздочки, как просо, густо засеяли ночное, похожее на чернозёмное поле, небо. Приятели вышли в степь. Постояли малость под звёздами, покурили напоследок, распрощались и пошли: один – на юг, в сторону Николаева и Херсона, другой – на восток, к Таганрогу и Ростову. И ночь, как театральный занавес, скрыла их ото всего мира.

4

Витька шёл ночами, днём хоронясь в степных балках или в небольших рощицах, кое-где тянувшихся вдоль дорог. Питался в основном ягодами, полевым щавелем, дикими яблоками, жердёлами. Изредка удавалось купить хлеба и молока в каком-нибудь глухом хохляцком хуторе, куда он забредал под вечер, таясь и оглядываясь, как бирюк. Селяне встречали настороженно и подозрительно, интуитивно чувствуя в нём чужака. Некоторые вообще не отпирали дверь, не давали воды напиться.
Над головой днём и ночью, как стаи ос, величественно проплывали стройные армады немецких бомбардировщиков. Они летели на восток – в открытую, никого не боясь, как хозяева. Когда самолёты через некоторое время возвращались, Витька замечал кое-где на востоке, там, где должно было утром взойти солнце, преждевременные полуночные зарницы – это горели наши города.
С запада всё слышнее доносился гул артиллерийской канонады. Там шли бои, туда беспрерывной чередой тянулись по железным дорогам воинские эшелоны. Фронт проглатывал их, перемалывал железными челюстями и требовал ещё. Насытить это чудовище было невозможно.
С запада же на Витьку накатывался неудержимый поток беженцев, спасающихся от войны. Люди шли пешком, ехали на бричках, полуторках, крышах товарняков. Они тащили с собой нехитрый домашний скарб, нажитый тяжёлым трудом, с чем даже под угрозой смерти расстаться было невыносимо больно. Люди запрудили все автомобильные дороги, просёлки, перемешиваясь с отступающими войсками, не давая пройти на фронт подкреплениям, сминая и растаптывая всё на своём пути. Казалось, – гигантский табор цыган снялся с места и перекочёвывает на новые земли в поисках лучшей доли. Казалось, – столпотворение это захлестнёт всю Россию, как всемирный потоп, и не будет уже спасения никому, и даже в Ноевом ковчеге не уберечься от страшного вселенского катаклизма.
Толпы беженцев оказались на руку Витьке: в толпе легче затеряться одинокому страннику. Он уже не возбуждал подозрения у хуторян и те без опаски поили его ледяной, ломящей зубы водой из колодца и снабжали (за деньги, конечно) харчами на дорогу. Теперь Витька шёл и днём, затесавшись между доверху гружённых барахлом хохляцких подвод, пыливших по разбитым степным большакам. Выдавал себя за беженца. Иногда какой-нибудь сердобольный дядько, гуцул, предлагал ему место в бричке и Витька ехал пару-другую вёрст. И под монотонную, скрипучую песню несмазанных тележных колес засыпал, привалясь головой к узлу с вещами.
На ночлег останавливался вместе со всеми, – где заставали сумерки. Если дело было в селе, – просился на постой в первую попавшуюся хату, если в поле – засыпал под каким-нибудь кустом. Деньги, которые дал при расставании Бесёнок, в конце концов, все вышли, и Витька затянул потуже брючной ремень. До Ростова было ещё не близко и приходилось всерьёз позаботиться о своём пропитании.
Подвозивший его днём пожилой, добродушный мужик из-под Черновцов, Охрим, предложил разделить с его семейством скудную трапезу. Витьку долго упрашивать не пришлось: он с утра не держал во рту маковой росинки и охотно подсел к котлу с душистой, наваристой похлёбкой, на скорую руку приготовленной жинкой Охрима и красавицей-дочкой. Гарная дивчина была Охримова дочка Алёна, ох, гарная. Чернявая, стройная, длинноногая, – коса до пояса, взгляд – огонь. Фигурка – закачаешься, что впереди, что сзади – есть на что посмотреть. Чёрт-девка! На такой бы жениться – век горя не знать!.. Но не до того сейчас было Казакову.
Голод, как говорится, не тётка. Нынче пожрал – хорошо, а что завтра будет? Как невесело шутят на кичмане урки: гуляш по коридору, да отбивные по рёбрам? Такие харчи Витьку ничуть не устраивали. Подсмотрел он мельком, что хозяин то и дело свой красный кушак ощупывает, коим форсисто был обмотан, словно цыганский барон. Смекнул Казаков что к чему… Под утро, когда старая с дочкой крепко спали на бричке, а Охрима, сторожившего у потухшего костра, тоже сморило, Витька по-кошачьи подкрался к нему сзади и до рукоятки всадил финский нож под левую лопатку. Охрим рухнул лицом в пепелище костра и тут же, даже не охнув, отошёл в мир иной… Витька, стараясь не замараться в крови, лихорадочно размотал длинный кушак и нащупал в самом его конце зашитые в материю крупные, увесистые кругляши и пухлую, шуршащую шероховатой бумагой пачку…
Денег хватило до Таганрога. Здесь, в этом незаконнорожденном детище великого царя Петра, Витька позволил себе расслабиться и прокутил оставшуюся мелочёвку в привокзальной тошниловке. До Ростова было рукой подать, – какой-нибудь час езды на поезде, и он не без основания считал себя уже дома.
На вокзале он познакомился с беспризорником, стрелявшим у проходивших мимо военных докурить. Те жалели пацанёнка и давали: кто папиросу, кто кусок сахара или хлеба, а кое-кто и деньги. Побирушку звали Степаном, и был он аж из Кишинёва, где сейчас хозяйничали румыны. Степан Полищук, сын партийного работника средней руки, ехал вместе со своим семейством в эвакуацию на восток, спасаясь от мамалыжников. На каком-то перегоне неожиданно налетела германская авиация, принялась бомбить эшелон с беженцами. Степана выбросило из вагона взрывной волной, он потерял сознание, а когда пришёл в себя, родителей уже не было. Их накрыло следующей бомбой, – на месте вагона дымилась чёрная, обугленная воронка, в живых никого не осталось.
За бокалом пива Степан показал Витьке средних размеров замызганную фотографию, где была запечатлена его семья, беззаботно гуляющая по довоенному Кишинёву. Снимок беспризорник берег как зеницу ока, аккуратно завернув его в рваный кусок «Правды» со статьёй Кагановича. Помимо фотографии в свёртке было немного бумажных денег, красная книжечка комсомольского билета и свидетельство о рождении. Последнее заинтересовало Витьку больше всего. С виду Степан был примерно одного с ним возраста и его метрика как нельзя лучше подошла бы самому Казакову, не имевшему после скачка из лагеря никакой ксивы.
Витька подбил Степана ехать с ним в Сталинград, откуда он якобы был родом. Под вечер подцепились на ходу на отправлявшийся со станции товарняк, гружёный щебёнкой. С комфортом устроились на открытой платформе, долго курили, разговаривали. Когда Степан наконец сонно притих и перестал отвечать на вопросы, Витька бесшумно его обшмонал, забрал документы и, не тронув самого, спрыгнул на небольшом подъёме с поезда. До города добирался уже пешком. Сердце радостно колотилось в груди от предвкушения скорой встречи с родителями, друзьями, Томкой Филатовой; а хладнокровный мозг отрезвляюще внушал тревогу и опасение, давая понять, что не всё так легко и просто, как кажется на первый взгляд.
Дотопав к утру до сонных и безлюдных, как будто вымерших, городских окраин, Витька в нерешительности остановился. Вставал закономерный вопрос: куда идти дальше? к кому? И вообще пришло на ум исконное русское – что дальше? Ответов на эти актуальные вопросы не нашлось и в пику им из смутного пламени возбуждённого мозга прорисовалось традиционное в таких случаях: кто виноват? Виноват, естественно, был он сам, но от этого было не легче.
Проанализировав сложившуюся ситуацию, Витька понял, что домой идти никак нельзя: там, возможно, его уже поджидали чекисты. Гришки Макухи в городе не было – он загремел в тюрьму перед ним, Вовсе Пьян тоже, вероятно, парился где-нибудь на нарах. Оставался один Лёшка Симонов, – подельник, счастливо отмазавшийся от зоны. Лёшка жил на Клубной, неподалеку от школы, где они учились. Витька пошёл к нему.

Часть 4.
«Один на льдине»

1

На трамвае, переполненном в утренний час «пик» ростовчанами, спешащими на работу, Витька без особых приключений добрался до Сельмаша. Зайдя по пути в гастроном, купил первым делом бутылку водки, – «батю», как говорят в лагере, и кое-что из жратвы. На это ушли почти все деньги, которые он стащил у беспризорника Степана. Но что поделаешь: идти в гости с пустыми руками было как-то неудобно. К тому же, он сильно проголодался и не очень рассчитывал на хлебосольство хозяев, знал, – с началом войны с продуктами стало туго.
К Лёшке Симонову он шёл без опаски, – парень свой в доску, ростовская шпана, не выдаст! Пахан его, вероятно, на фронте, а маханше можно заправить туфту насчёт досрочного освобождения за стахановский труд на зоне. На первое время прохиляет, а там видно будет. О будущем Витька не задумывался, что Бог даст… Да и на попятный после двух мокрых дел уже не пойдёшь, баста!
Дверь ему открыла невысокая симпатичная девушка с красным пионерским галстуком на шее. Она глянула на Витьку чистыми, бесхитростными глазами и он на миг смутился, невольно отведя за спину газетный свёрток с бутылкой и закуской.
– Мне бы, девушка, Симонова Лёху… Они здесь живут или я, может, обознался?
Девушка улыбнулась.
– Нет, вы правильно попали. Только Алексея нету, он ещё с завода не вернулся, с ночной смены. Да вы заходите, не стесняйтесь, – она посторонилась, впуская Витьку в квартиру. Закрыла за ним дверь.
Квартира была большая, коммунальная, на несколько хозяев. Девушка провела его по длинному коридору почти в самый конец. Там, возле кухни, была их комната.
– Лёша скоро придёт, вы подождите, – сказала она, приглашая его пройти в комнату.
– У вас тут, как в тюрьме, у каждого своя камера, – неудачно пошутил Витька, не любивший коммунальных квартир.
Он нерешительно присел на лавку у входа, с тоской взглянул на тикавшие на стене часы: ждать он не любил тоже.
– А вы кто будете? Лёшин товарищ? – поинтересовалась девушка, устроившаяся далеко от Витьки, у окна на старом, некрашеном табурете. На его шутку она не ответила, но невольно насторожилась, уловив некую тайную связь между его словами и – внешним видом. А вид у Казакова после лагеря и многодневных скитаний был неважнецкий, особенно бросалась в глаза короткая стрижка.
– Да, одноклассник бывший, – Витька совсем смутился под её пристальным, изучающим взглядом, не зная куда деть свой нелепый свёрток. – Я сегодня только из Таганрога приехал, из ФЗУ на побывку. Очень давно не виделся с Лёшкой, ну и решил навестить. А ты его сестра?
– Да, – девушка утвердительно кивнула головой. – Будем знакомы, – Ольга!
Парень, пересилив неловкость, встал с лавки, подошёл к девушке и, протянув руку, представился: – Степан Полищук… То есть, тьфу, совсем зарапортовался, – Виктор Казаков, – Витька, сконфузившись, покраснел. Он совсем забыл, что здесь называть своё новое имя не стоит, тут его знают по школе и легенда, на скорую руку состряпанная по пути в Ростов, пока не пригодится. Витька сейчас же вспомнил о беспризорнике Степане, документами которого воспользовался, и пожалел, что не сбросил того под колёса поезда. Степана наверняка уже поймали фараоны и он сдаст им Витьку за милую душу. Значит, и с притыренными метриками нужно держать ухо востро, куда попало с этой туфтой не соваться.
Тревожные мысли роем вихрились в Витькиной голове, пока он стоял, как истукан, с идиотской улыбкой на каменном напряжённом лице перед Лёшкиной сестрой Ольгой. Она не смогла сдержать на губах лукавой усмешки.
– Весёлый вы вообще-то, Виктор, то есть, тьфу, Степан батькович. Уж и не знаю как величать вас, – она и вовсе расхохоталась, глядя на его кислую, неумытую физиономию. – А вы, случайно, не на шахте производственную практику проходили? Уж очень вы на шахтёра похожи.
Витька вернулся на своё место, насупившись, сел. Он окончательно пал духом и уже проклинал себя за то, что пришёл сюда. Но делать было нечего, приходилось как-то выкручиваться.
– Да, ты угадала, нашу бригаду действительно неделю назад на шахту вкалывать посылали, – Витька смущённо кашлянул и стал врать складнее. – Родина требует больше угля, ну мы и давали… Позавчера, например, за смену целый вагон на фронт отправили. А куда денешься, если верту… то есть, я не то хотел сказать… – парень окончательно запутался и, замолчав, покраснел пуще прежнего. Со злостью подумал: «Воистину говорится: язык мой – враг мой!».
– Так что вы хотели сказать? – не унималась Ольга.
– Да ничего. Мозги, говорю, от этого уголька не в ту сторону крутиться стали, – Витька встал. – Ну я, пожалуй, пойду, недосуг мне. Как-нибудь в другой раз загляну.
– Ой! – Ольга стремительно вскочила вслед за ним. – Подождите, Витя, я совсем забыла, заболталась… Вы ведь, наверно, проголодались с дороги? Никуда вы не уйдёте, покуда с нами не позавтракаете. Я сейчас по быстрому на стол соберу, и Лёша как раз придёт.
Но Лёшка так и не появился, возможно, остался работать сверхурочно. Попрощавшись с Ольгой и подхватив свёрток с так и не выпитой водкой, Витька вышел на улицу. Был полдень. Город как будто вымер. За время его отсутствия здесь многое переменилось: с улиц исчезла праздно шатающаяся, довоенная публика, вместо неё появились люди с решительной, целеустремлённой походкой. Всё подёрнулось зелёными маскировочными тонами: цвет этот встречался в одежде военных, попадавшихся на пути, в окраске полуторок, тащивших к станции пушки и походные кухни. Он был аляповато расплёскан по заборам сельмашевского частного сектора и преобладал на кронах деревьев, кое-где золотящихся преждевременной осенней желтизной. Стёкла домов, как детская игра в крестики-нолики, были перечёркнуты белыми полосами бумаги. Город показался Витьке чужим и враждебным, и ему вдруг страшно захотелось увидеть мать и отца, ощутить рядом присутствие родной плоти. Схорониться от раздирающего душу одиночества и неприкаянности.
А ещё, не смотря ни на что, ему захотелось увидеть Томку Филатову, свою первую, незаладившуюся любовь. Днём к ней идти было опасно, и Витька решил дождаться ночи. С опаской косясь по сторонам, он выбрался за город, перешёл железнодорожное полотно и углубился в степь. Расположился на отдых в небольшой степной балочке, на дне которой голубел чистый, как слеза, ставок, заросший по берегам высоким камышом. Витька прямо из горлышка выпил полбутылки водки, основательно закусил и, разомлевший от хмеля и непривычной сытости, задремал.

2

Проснулся он от холода. Далеко на востоке слабо брезжил рассвет. Витька и не заметил, как проспал остаток дня и всю ночь. На дне балки было ещё темно, по берегу ставка расползались рваными кусками остатки предутреннего тумана. Высоко в небе тускло просвечивались холодные, равнодушно взирающие на мир звёзды. Расплывчатый овал «балдёхи», как называли зеки луну, тускло освещал окрестности.
Вскочив на ноги, Витька побегал кругами по дну балки, чтобы согреться, побил себя руками по бокам, выпил немного водки. Стало теплее. Он заткнул бутылку за пояс и, поднявшись наверх, двинулся к видневшейся вдалеке железной дороге, по которой то и дело в разных направлениях проносились воинские эшелоны. В город шла боевая техника, теплушки с красноармейцами, из города – санитарные поезда, составы с заводским оборудованием, отправлявшиеся в эвакуацию на восток.
Путь к дому был не близкий и Витька ещё несколько раз прикладывался к бутылке. Шёл он вдоль железнодорожного полотна, которое было его единственным ориентиром в утренней полутьме. Пройдя примерно километр, он увидел эшелон с пушками, остановившийся возле автомобильного моста через железную дорогу. На платформах, возле зачехлённых гаубиц, как манекены, застыли часовые с винтовками, в наглухо закрытых теплушках – мёртвая тишина. В кабине пыхтящего, отфыркивавшегося паровоза дымили табаком, лениво перебрасываясь словами, машинист с помощником.
Витька остановился в нерешительности. Идти дальше было небезопасно, а огибать состав – далеко, не хотелось понапрасну бить ноги. Он решил обождать пока эшелон не уйдёт, не век же ему здесь стоять. Парень улёгся в высокий густой бурьян недалеко от насыпи, но так, чтобы не увидели часовые. Допил оставшуюся в бутылке водку. После выпивки потянуло курить, но он сдержался: дым могли заметить с платформы красноармейцы. Мысли в разгорячённой алкоголем голове перемешались: хотелось поскорее увидеть родных, Томку, как-то устроиться в этом жестоком, преследующем его по пятам, как загнанного волка, мире. Вновь стало клонить ко сну.
Не успел он прикрыть глаза, как вокруг всё загрохотало. Неожиданно налетела фашистская авиация. С неба сыпанул огненный ливень, земля возле эшелона вздыбилась, как дикая лошадь, остро запахло гарью. Из теплушек под откос стали выбрасываться красноармейцы с винтовками; они метались между разрывами, как тараканы, напарывались на свистящие повсюду осколки, падали. Где-то правее, в городе, резко взвыла сирена, предупреждая жителей о воздушной опасности, слева, со стороны аэродрома, загремели зенитки.
Витька в ужасе вскочил на ноги и побежал вперед, ничего не соображая и не видя ничего перед собой. Он знал одно: нужно скорее добраться до дома, во что бы то ни стало вырваться из этого ада. Дом был впереди, за мостом. Там было спасение. Парень поравнялся с застрявшим на путях эшелоном, бомбы продолжали рваться вокруг него. На платформах никого не было, пушки в изорванных осколками чехлах сиротливо уставились стволами в грохочущее небо. Всё живое с платформ и из пылающих тут и там теплушек смело далеко в поле. Кругом валялись только убитые и раненые. Один молоденький красноармеец с перекошенным от нечеловеческой боли и ужаса лицом, с измочаленными ногами, тянувшимися вслед за ним кровавым месивом, схватил было Витьку за ногу. Глаза умирающего солдата молили о помощи. Казаков, вскрикнув от неожиданности, шарахнулся в испуге в сторону, но тот не отпускал. Витька, не удержав равновесия, упал, с ожесточением стал бить ногой по вцепившейся в него окровавленной руке.
А чёрные, бокастые бомбы, как упитанные поросята, всё сыпались и сыпались с неба. Они с воем и свистом шлёпались у самого моста, поднимая в воздух огромные массы земли и всякого хлама. Витька добежал почти до самого моста, но тут бомбёжка была особенно интенсивной. На верху застыла бронетанковая колонна, путь ей перегородила факелом пылающая самоходка, рядом дымился обугленный остов грузовика.
Приютившись внизу, в кювете, Витька видел как по мосту сплошным огненным веером стеганули осколки: крытая зелёным брезентом новенькая военная полуторка вспыхнула вдруг ярким пламенем, как свеча. Из кузова поспешно стали выпрыгивать обезумевшие от ужаса люди в серых шинелях. Сверху сыпануло ещё несколько авиабомб, и одна из них угодила в самую середину моста. Он содрогнулся и рухнул на рельсы, гремя искорёженными бетонными балками перекрытий. Всё, что было наверху, также стремительно посыпалось вниз, образовав там бесформенную груду искорёженного металла.
В воздухе появились советские краснозвёздные истребители. Застрекотали швейными машинками пулемёты, забили скорострельные пушки. Самолёты стали бессмысленно гоняться друг за другом, выписывая в воздухе немыслимые кренделя. В ещё тёмном, предрассветном небе вспыхнули огненные трассеры, пунктиром прорезающие пространство. Далеко впереди, на юго-востоке, возможно, в районе станицы Аксайской, к небу взвился огромный махровый язык ярко-красного пламени. Там что-то горело, подожженное авиационными бомбами.
На разбитом, чадящем как сгоревшая электропроводка, мосту царили хаос и неразбериха. Снизу слышались крики и стоны раненых. Витька, набравшись храбрости, стремглав бросился туда. Мозг сверлила лихорадочная мысль: «Оружие! Деньги! Продукты!.. Там, в разбомбленных грузовиках и легковушках – убитые. Там можно разжиться деньгами, а, если повезёт, и оружием».
Когда он достиг обломков рухнувшего моста, наверху уже появились люди, замелькали белые косынки медицинских сестёр. Витька видел перед собой только серый, искорёженный взрывом кузов легкового «Зиса», лежавший кверху колёсами у самой насыпи. Из-под капота всё ещё вырывались язычки голубого пламени. В кабине неясно вырисовывались тела убитых. Прямо из разбитого бокового окна выглядывала окровавленная, с кусками горелой плоти и лохмотьями тлеющей гимнастёрки, обломанная в локтевом сгибе рука. Пересиливая отвращение, сдерживая подкатывающую к горлу тошноту, Витька открыл дверцу и заглянул в кабину. Несколько изрешечённых осколками, изуродованных трупов военных застыли там в самых неестественных позах. Нужно было поторапливаться: на мосту всё громче раздавались голоса медсестёр и красноармейцев, взревел танковый двигатель.
Витька, трясясь от страха и отвращения, стараясь не смотреть на ужасные, кровоточащие раны покойников, стал лихорадочно рыться в их карманах. Нашёл какие-то документы, сунул, не разглядывая, за пазуху; торопясь, вынул из кобуры пистолет, отыскал запасные обоймы с патронами. Попались ему и деньги – целая пачка; должно быть, только что полученное командирское довольствие. Деньгам Витька обрадовался больше всего… А теперь – уходить, не то так и останешься здесь, потеряв сознание от смрадного запаха горелого человеческого мяса!
Казаков кошкой выпрыгнул из разбитой машины, даже не почувствовав как осколком стекла располосовал левую ногу от щиколотки почти до колена. Обливаясь потом и кровью, пополз, не оглядываясь, прочь от страшного места. Позади, в проёме рухнувшего моста, показались неясные силуэты людей, зазвучали встревоженные голоса, резкие военные команды, мат, шум многочисленных шагов. Витька поспешно нырнул в глубокую воронку от авиабомбы, затаился на самом дне. Когда голоса удалились, пополз снова. Он держал путь к окраине своего посёлка. Через несколько десятков метров, когда далеко впереди показались первые дворы, он встал на ноги. Теперь его уже не могли заметить. Свернув влево, он перебежал дорогу и углубился в спасительные заросли густого кустарника, раскинувшиеся на бугре. Опасность миновала!
Витька шёл, тяжело дыша и не оглядываясь, по знакомым местам, где он знал каждую тропинку. Торопился убраться подальше от недавнего кошмара у разбомбленного моста. Только сейчас почувствовал, как что-то тёплое и липкое течёт по ноге под разорванной штаниной брюк. Ощупал глубокий, кровоточащий порез, отпоров от лагерной телогрейки кусок подкладки, поспешно промокнул рану. С нескрываемой радостью вытащил из кармана брюк добытый у моста пистолет «ТТ», любовно погладил вороненый ствол. С оружием в руках почувствовал себя увереннее, твёрдо решил во что бы то ни стало пробраться домой.

3

До вечера Витька перекантовался в берберовской балке на берегу ручья. В посёлок двинул, как только стало смеркаться. Шёл он, естественно, не главной улицей вдоль шоссе, а окружным путём, глухими, неосвещёнными переулками. Поравнявшись со своим двором, оглянулся с опаской по сторонам, на всякий случай щёлкнул в кармане предохранителем пистолета, и ловко перемахнул через забор…
При виде сына мать отчаянно всплеснула руками и кликушески запричитала:
– Ой, Витька, да что ж это такое? Да как же так получилось? Ведь тебя же, сынок, ищут кругом. Милиция. Вчерась только участковый заглядывал, предупреждал…
– Ничего, мама, – Витька устало махнул рукой, – что получилось, то и получилось, теперь не исправишь. Ты бы лучше мне рану перевязала. Вишь ногу об стекло распанахал.
Сестра Дашка и семилетний Мирон, забившись в угол на комоде, со страхом во все глаза смотрели на явившегося невесть откуда старшего брата.
– Что, шкет, зыришь как Ленин на буржуазию? Рассказывай, как живёшь? – обратился Витька к братишке. На Дашку даже не посмотрел, о чём говорить с девчонкой.
– Папка на фронте фашистов бьёт, а ты из тюрьмы сбежал, правда, Витька? – скороговоркой выпалил Мирон, позабыв о своём страхе.
– Нет, не правда. Отпустили меня, шкет, на побывку, – улыбнулся в ответ Витька.
– Ври больше, из тюрем не отпускают! – встряла в разговор Дашка.
– А меня отпустили и – молчок! – строго отрезал Витька. – За стахановскую работу поощрили… Смотрите у меня, чтоб никому ни слова!
Пока мать торопливо рвала на бинты белую простыню, Витька зашёл в спальню, вынул добытый в машине бумажник с документами, в который ещё не заглядывал. Первой извлёк на свет небольшую красную книжечку, раскрыл. С фотографии на него глянуло совсем ещё юное, красивое лицо военного с двумя кубиками лейтенанта в петлицах. В книжке значилось: Тишков Владимир Гордеевич, год рождения – 1917, уроженец станицы Тимашевской на Кубани. Женат. Далее шли всякие служебные отметки, печати и подписи.
Вбежала мать с бинтом и йодом, Витька торопливо сунул документы за пазуху. Промыв ему рану на ноге, залив йодом и туго перевязав, Надежда Ивановна принялась расспрашивать сына о жизни в лагере, о побеге.
– Вчерась участковый Поликарпыч сказывал, что вы будто бы милиционера ихнего там насмерть убили, – горько покачала она головой, со слезами на глазах глядя на понуро притихшего Витьку. – Эх, сынок, нельзя тебе здесь оставаться. Ведь, не ровен час, найдут, что тогда?! – мать, громко всхлипнув, заплакала.
Этого Витька не любил больше всего.
– Хватит ныть, ма, что будет, то и будет. Я скоро уйду отсюда.
– Правильно, Витя, – оживилась Надежда Ивановна, – к сестре моей двоюродной поезжай, что возле железнодорожного вокзала живёт, за Лендворцом... Клавдия Ушакова, может, помнишь?.. Перед войной они с мужем несколько раз у нас гостили, хотя ты в это время… Нy так и раньше она к нам заезжала, и мы к ним наведывались; ты, правда, маленький тогда ещё был. Клава одна сейчас живёт, с детишками. Мужа-то на фронт недавно забрали, как и твоего папку. Я ей записку черкну, приютит на первое время.
Основательно подкрепившись и переодевшись в свою довоенную, сохранившуюся в комоде одежду, Витька осторожно спросил мать о Тамаре.
– Спит она сейчас, должно быть, умаялась, бедная, – заговорила мать, понимающе глядя на сына. – Их ведь, молодёжь всю, каждый день почитай на оборонные работы гоняют. Под Чалтырь куда-то… И чего ж энто деется-то на белом свете?! – горестно вздохнула Надежда Ивановна. – Глядишь, скоро немец и до Ростова дойдёт, что тогда?
– А тогда мы, мать, повоюем! – весело сказал Витька и, выхватив из кармана пистолет, лихо крутнул его на указательном пальце.
– Спрячь, спрячь, сынок, от греха подальше! – истово закрестилась Надежда Ивановна. – Совсем пропащий стал, чисто башибузук какой… Пистоль-то где взял? У милиционера, небось, убитого? Гляди, Витька, доиграешься. Ох, с огнём играешь, сынок, не такого я от тебя ожидала, когда в пелёнки дранные заворачивала, да во всём себе ради тебя отказывала, нужду-голод терпела. Думала, вырастишь ты, – всё как у людей будет: отучишься в школе, работать на Сельмаш пойдёшь, профессию хорошую получишь, женишься, детишки посля пойдут, внуки мои, я их нянчить стану, хозяйке молодой пособлять… Жили бы душа в душу и горя не знали, ан ты другую дорожку для себя выбрал.
Простившись с матерью и взяв с собой собранный ею узелок с продуктами, Витька вышел на улицу. Немного поразмышляв, шагнул решительно к калитке Филатовых. Открыла ему мать Тамары и застыла на месте, так и раскрыв рот от испуга и удивления.
– Господи Боже мой, ты, Витька? Казаков? А брехали, будто ты из лагеря убежал, милиция тебя ловит…
– Позовите, пожалуйста, Тамару, – угрюмо попросил Витька.
– Нету её дома, гдей-то шалается, приблуда полуночная, – всё ещё никак не придя в себя, ответила Филатова.
– Ну тогда извиняйте, – Витька последний раз взглянул на женщину и угрожающе повысил голос: – А насчёт всего-остального, – вы меня не видели, я вас тоже. Разойдёмся красиво, понятно?! Так-то оно для всех лучше будет, особенно для вас.

4

В бумажнике погибшего лейтенанта помимо командирской книжки были ещё комсомольский билет, продовольственный аттестат, фотография, на которой был запечатлён покойный лейтенант с женой и малым сынишкой, и около трёхсот рублей денег. Вместе с деньгами, найденными в машине у другого убитого командира, это составляло довольно приличную сумму. На первое время Витька был обеспечен.
Поселившись у материной двоюродной сестры, он для начала отдал ей часть этих денег. Семья у Клавдии, сорокалетней, приятной на вид женщины, была большая: пятеро детей, из которых только старшая дочь, Ленка, была Витькиной ровесницей и работала на швейной фабрике. Так что парню было неловко сидеть у них дармоедом на шее. И в то же время никакого выхода из глухого тупика, в который его загнали жизненные обстоятельства, Витька не видел. Он начинал уже жалеть о своём опрометчивом побеге из лагеря. Но если бы дело было в одном только побеге…
Клавдия сердобольно советовала ему явиться с повинной в милицию, по наивности не подозревая, что подталкивает его к могиле. Да и откуда ей было знать о двух человеческих жизнях, лежащих на Витькиной совести (он поведал тётке только часть своих похождений на Украине). Нет, явка с повинной не хиляла: самому совать голову в петлю ему не улыбалось.
А оставшаяся без мужика Клавдия – баба в самом соку – жалела его не только как племянника… Однажды ночью, когда все дети спали, сама пришла в его угол, сбросив ночную рубашку, смущённо скользнула к нему под одеяло. Нашла в темноте его рот, горячо прижалась губами, плакала от стыда, лаская его молодое, податливое на любовь тело. И Витька вошёл в неё, неистово и глубоко, как будто бросился в сладостный омут. И содрогнулись их обнаженные тела в едином порыве, как будто изрыгая внутрь друг друга собственные бестелесные души. И яростно металась по скомканной подушке всклокоченная голова Клавдии с оскаленными в припадке безумной радости, порченными от многочисленных родов и отсутствия витаминов, зубами.
На следующий день Витька пошёл к Тамаре Филатовой. На душе после бессонной ночи было гадко и пакостно, как после перепоя, тянуло хоть с кем-то поделиться своей бедой, отвести душу. И не важно, что путь на Берберовку был сопряжён с немалыми опасностями, – ради Тамары Витька готов был на всё.
В сгущающихся сумерках, плотно прижимаясь к стенам зданий и оградам, он за час с небольшим благополучно добрался до Берберовки. Из переулка долго осматривал свой дом и, стоявший рядом, – Филатовский. Не заметив ничего подозрительного, быстро перешёл открытое пространство. Стучаться не стал, а прямо через невысокий забор привычно махнул во двор к Филатовым. На него, гремя цепью, злобно бросилась небольшая, похожая на шакала, дворняга. Витька, не зная, что предпринять, растерянно отскочил к забору и, когда собака была уже в двух шагах, со всей силы ударил её сапогом по оскаленной пасти. Пёс, завизжав от боли, бросился назад в будку, и тут на пороге дома показалась Тамара. При неярком, скупо просачивающемся из коридора свете Витька увидел, как она сильно похорошела за последнее время. Она возмужала, чуть-чуть похудела, из девчонки школьницы превратилась в зрелую девушку – невесту на выданье.
– Не узнаёшь, соседка? – сделал он шаг по направлению к девушке. – Извини, псину твою пришлось немного стукнуть по бестолковке. Полезно ей, – чтоб честных людей не трогала.
– Ты с ума сошёл, Витька! – захлопнув дверь, стремительно подбежала к нему Филатова. – Уходи сейчас же отсюда, тебя ищут!
Витька был поражён.
– Тебе-то, соседка, что за дела? За себя, небось, дрейфишь: бандюга, мол, пригрёб, а ну кто увидит?
– Потом, потом поговорим, уходи, – подталкивала его к калитке Тамара. – Тебе здесь показываться нельзя, милиция здесь бывает.
– А мне всё равно, Томка, надоело уже всё хуже горькой редьки, – пожаловался Казаков. – Из-за тебя ведь из лагеря дёру дал, увидеть хотел. Люблю ведь, знаешь… Со школы ещё… Да что сейчас о том толковать: скажи только – сам в ЧеКа сдаваться пойду. Мне хоть кичман, хоть вышка – плевать! Всё одно жизнь моя вкривь и вкось пошла-поехала. Тону я, Томка! В дерьме по уши увяз.
Парень попытался обнять девчонку.
– Витька, уходи, прошу тебя, – Тамара резко оттолкнула его руки, с мольбой взглянула в глаза. – Завтра встретимся в парке Островского, у карусели, в это же время, а теперь уходи, не то будет поздно. К вам милиция с обыском вот-вот должна нагрянуть.
Витька, плохо её слушая и почти не вникая в смысл последних слов, ликовал. Душа его как будто обрела крылья и взлетела над скучной, серой обыденностью. Девушка сама назначила ему свидание!
– Тамара, значит, завтра…
– Да, да, в парке. У карусели, или у «Чёртова колеса», знаешь?
– Томка, ты ведь моя, правда? Не забыла, значит?
– Уходи, Витя, после поговорим. Уходи, ради Бога.
Не успела она договорить, как с улицы кто-то требовательно постучал в калитку.
– Всё! – упавшим голосом проронила Тамара и затравленно взглянула на Витьку. – Это они, милиция.
Витька быстро сунул руку в брючной карман.
– Отпирай, – тихо, одними губами, шепнул ей, слегка подтолкнул в спину холодным стволом пистолета.
– Ой, Витя, не надо, – испугалась Тамара.
– Ша! – Витька на цыпочках прокрался к забору, затаился там в темноте, готовый в любую минуту к действию.
Томка открыла калитку, отступила на шаг назад, впуская пришедшего. Это и правда был милиционер: высокий, худощавый, в очках. И почему-то – один. Он, как со старой знакомой, поздоровался с Филатовой и Витька, при звуке его голоса, вздрогнул. Голос милиционера показался знакомым, слышанным уже где-то раньше. Только где, – Витька сразу никак не мог вспомнить, может, в лагере на Украине? Да ему сейчас было и не до этого. Долго раздумывать не приходилось, нужно было сматываться подобру-поздорову.
В мгновение ока, птицей перелетев Филатовский забор, Витька что было духу рванул по тёмному переулку вглубь Берберовки.
– Стой, стрелять буду! – как огнём ожёг его прогремевший позади требовательный окрик милиционера.
Витька, оглянувшись, увидел неясную фигуру в шинели, бегущую вслед за ним. Лицо преследователя в темноте он разглядеть, конечно, не мог, но руку с направленным на него пистолетом видел отчетливо. Грохнул выстрел, разбудив всех поселковых собак. Пуля прожужжала высоко над головой Казакова. Витька тоже машинально нажал курок, выпуская раскалённый комочек смерти в человека, хотевшего его убить. Выстрел Казакова был точнее: у преследователя слетела с головы фуражка, он резко качнулся вбок и спрятался за дерево. В переулке опять несколько раз прогремело, и пули взрыхлили землю под ногами у Витьки.
Это ему уже не понравилось: назойливый чекист не отставал, прилип как репей к собачьему хвосту. Перестрелка в городе могла привлечь внимание патрулей – это Витьке было и вовсе ни к чему. Он затравленно бежал по переулку, сопровождаемый трескучей разноголосицей собачьего лая, и старался больше не отвечать на выстрелы милиционера. Переулок внезапно кончился, и Витька выскочил на дорогу. Этого делать не следовало. По булыжной, ухабистой мостовой, не спеша, переваливаясь с боку на бок, как утка, скрипела старая, давно отслужившая свой век полуторка. Фары на миг ослепили Витьку, он взглянул на машину, увидел в кузове военных, и быстро нырнул во тьму перекрёстка. Позади послышался резкий звук тормозов остановившейся полуторки и воодушевлённые крики милиционера, гнавшего его как волка.
«Машину остановил, гад», – с тоской подумал беглец, поняв, что дело принимает нешуточный оборот и ему грозит настоящая ментовская облава. Он запыхался, устал, к тому же болела порезанная нога, а к погоне подключились свежие силы. Так ему не уйти!
Витька перепрыгнул через изгородь ближайшего двора. Позади по-разбойничьи просвистела пуля, на всю улицу загремели кованные солдатские сапоги. Что-то продолжал кричать милиционер, руководя погоней. Витька уже чётко различал его голос и не смог бы спутать ни с чьим другим. Голос ему явно был знаком, да и очки, фигура… Где-то он уже видел этого мусорка, только вот где? когда?..
Во дворе, куда прыгнул Казаков, пуще прежнего залилась лаем собака. Это была немецкая овчарка с торчащими прямыми ушами и длинным пушистым хвостом, – противник серьёзный, не чета Филатовской доходяге. Цепь у овчарки была длинная, и она, как бес, носилась по всему двору. В доме зажгли свет, зашевелились, забегали. Едва увернувшись от страшных, капканистых челюстей разъярённой немки, Витька проскользнул в дальний конец сада и сиганул в соседский двор. Зверюга всё же успела цапнуть его за штанину, вырвав порядочный кусок ткани.
У соседей – та же история: шум в доме, рвущийся с цепи, захлёбывающийся хвостатый горлохват. Витька, вконец отчаявшись и озверев не хуже немецкого волкодава, выпустил в пса пулю, уложив на месте. Бурей промчавшись по двору, с ходу взял высоту очередного штакетника и очутился на улице. Тут пока что всё было тихо: погоня осталась далеко позади. Сунув «ТТ» в карман, Витька что есть духу попёр по улице прочь от чуть не захлопнувшейся берберовской мышеловки. Силы напрочь покинули измученного Казакова. Тяжёлое дыхание на части рвало грудную клетку, но в голове неустанно билась одна единственная, желанная, как сладкий миг любви, мысль: «Уйти!.. Только бы уйти. Во что бы то ни стало спастись от ментов, нового срока, смерти!». И Витька ушёл…

5

Этой ночью, ложась спать в доме своей двоюродной тётки Клавдии Ушаковой, Витька наконец-то вспомнил, где он видел давешнего чекиста, – возле школы вместе с Тамарой Филатовой, год с небольшим назад, во время той памятной драки! Да, да – это был тот самый рабфаковец Максим Бурьянов, нескладный фитиль в очках, которого они тогда отметелили за Тамару, из-за которого и угодил Витька на лагерные нары. И сразу понятно вдруг стало парню, что делал у Тамары этот милиционер, бывший рабфаковец Бурьянов. Он пришёл к ней. И ходил всё то время, пока Витька парился в заключении. Они встречались, они были – жених и невеста. Она солгала ему, Витьке, и завтра вряд ли придёт на свидание в парк Островского. Она его предала!
И поклялся в ту ночь Витька страшной клятвой отомстить соседке Филатовой за измену, а заодно поквитаться и с Максимом Бурьяновым, бывшим рабфаковцем, напялившим голубой милицейский картуз, отныне, – злейшим его врагом!
На свидание с Тамарой Витька на следующий день всё же пошёл, мало однако надеясь на встречу. Как и следовало ожидать, Филатовой в парке Островского не оказалось. Парень окончательно утвердился в своём мнении насчёт подлого предательства Томки. Теперь следующий ход был за ним. И он его сделает. И беспощадна будет его справедливая месть!
Однажды, сидя на корточках, Витька растапливал в кухне печку. Дрова были сырые, подмокшие от дождя, долго не разгорались. Витька скормил в прожорливую пасть печки чуть ли не половину газеты, собирался, скомкав, сунуть и оставшийся лист, но вдруг внимание его привлекло знакомое лицо на фотографии. Парень в чёрном бушлате, из-под которого выглядывала тельняшка, в лихо заломленной на ухо бескозырке лукаво улыбался ему с газетного снимка. Это был Яшка Лупиногин, Фикса, с кем они бежали из лагеря.
Витька торопливо пробежал глазами заметку. С первых же строк буквы в глазах запрыгали, слились в сплошную серую массу. Стало трудно дышать. Парень еле сдерживал слёзы.
Заметка называлась «Подвиг разведчика». Из написанного следовало, что разведчик батальона народного ополчения, оборонявшего от румын западные рубежи Одессы, Пётр Мовчан 13 сентября 1941 года, в результате геройского рейда по тылам врага, привёл в расположение наших частей важного языка, майора румынской королевской армии. Он был представлен командованием к награде, сфотографирован корреспондентом армейской газеты, но, пока верстался и печатался номер, – погиб. В расположение их батальона прорвалось несколько фашистских танков, завязался бой, большая часть ополченцев была перебита и тогда оставшиеся в живых, в том числе и разведчик Пётр Мовчан, чтобы не пропустить ненавистного врага в родную Одессу, обвязались гранатами и бросились под гусеницы танков. Все они посмертно награждены медалями за отвагу.
«Яшка одессит! Это же он, Яшка, – чуть не вскрикнул, дочитав последние строки военной корреспонденции, Витька. – Но как же так, почему Пётр Мовчан?.. Ах да, липа, увёл Фикса чью-нибудь ксиву и дело в шляпе. Как и я у Степана Полищука…».
Казаков поспешно, чтобы не заметила тёткина ребятня, утёр рукой покрасневшие глаза, аккуратно разгладил на коленке мятую газету.
«Яшка – герой! Под танки с гранатами полез… Вместе из лагеря когти рвали, вместе на гоп-стоп ходили, людей вместе резали, и вот Фиксы уже нет. Погиб, защищая от фрицев свою Одессу. Да и не своя она ему вовсе была, николаевский он, – воровал в Одессе и вот – погиб… А зачем? Больше всех было надо, что ли? Жизнь-то одна человеку даётся, одна единственная и другой больше не будет. Ну ладно бы убили, а то ведь сам – под танки, с гранатами!.. И в ополчение – сам… Это вор-то в ополчение, к ментам и ссученным? Не по блатному закону... А ещё других брался учить... Кто же прав? Где истина? У ментов?.. Родину защищать? А что она дала мне, родина эта? Небо в клеточку на кичмане? Нет, это их родина, ментовская, они пусть её и защищают. А я подожду. Один... на льдине...».
Витька с болью скрипнул зубами и, что было сил, с досадой ударил кулаком по лежащей на коленке газете.

Часть 5.
Богатяновская «малина»

1

В октябре бомбежки сотрясали Ростов уже чуть ли не каждый день. Через город днём и ночью катили к переправам через Дон колонны грузовиков, огромные гужевые обозы беженцев. По железнодорожным путям то и дело проносились санитарные эшелоны с ранеными. Кровопролитные бои шли уже на границах Ростовской области, в районе Новоазовска. Кругом царила разруха и паника, по ночам кто-то пускал в небо ракеты, указывая немецким стервятникам объекты предстоящих бомбёжек. Люди заговорили о диверсантах и тайных пособниках врага из местных, недовольных советской властью. На улицах по ночам участились случаи грабежей и убийств, всё чаще гремели выстрелы, перерастая в настоящие уличные бои. Блатари и мелкая шпана с приближением вражеских войск осмелели.
Чаще стал выходить из тёткиного дома и Витька. Деньги кончались, и ему совестно было сидеть на шее у Клавдии лишним ртом. Она и так еле сводила концы с концами, работая как проклятая на паровозоремонтном заводе имени Ленина.
Витька слонялся по Старому базару у собора, воровал у зазевавшихся торговок съестное, тем и пробавлялся. Иногда приносил кое-каких продуктов тёткиному семейству. Клавдия догадывалась, чем он промышляет, но помалкивала, от принесённых им харчей не отказывалась. Ленка же, её старшая дочь, брезгливо морщилась и отодвигала от себя Витькины подачки. Она с каждым днём становилась к нему холоднее, по мере того, как немцы приближались к Ростову. Ленка была ударница производства, комсомолка и патриотка, и её коробило от присутствия в доме подозрительного родственника. Неприязнь её возросла после того, как она однажды, встав ночью по маленькой нужде, застукала мать в Витькиной постели. Открытие было шокирующим! Она на цыпочках вернулась в свою кровать и притворилась спящей. После этого случая Ленка возненавидела не только Витьку, но и мать. Стала всерьёз подумывать о доносе.
Витьку не устраивали мелкие кражи продуктов с базарных лотков, он стал подумывать о настоящем деле. Но для дела нужны были сообщники, а он был один. Пораскинув мозгами, он решил сходить к матери своего дружка и подельника Овсепяна, узнать, где Сергей, а заодно заглянуть к Макухе. Витька знал, что оба сейчас тянут срок в лагерях, но всё равно решил сходить. Идёт война, кругом бардак, неразбериха и путаница, одних забирают в армию, других выпускают из тюрем. Может, и Вовсе Пьян с Макухой вернулись из заключения?
С опаской добравшись до Берберовки, Витька долго мялся на углу, на противоположной стороне улицы. Не решался подойти к дому Сергея и постучать, наученный недавним горьким опытом, – опасался милицейской засады. Заметил вдруг, к великой радости, бегущего домой младшего братишку Сергея Овсепяна, Мелика. Поманив его к себе, с тревогой спросил о Сергее.
– А Серёги уже давно нету, – с интересом оглядывая Витьку, проговорил малолетний Мелик. – Его в прошлом году в тюрьму посадили, сам, небось, знаешь. Я видал тебя в тот раз на суде вместе с Серёгой… Пока войны не было, письма присылал из тюрьмы, мама говорила – с Урала. Война началась, папу в солдаты забрали, фашистов на фронте бить, а от брата Серёги – никаких известий нет. Может, тоже в солдатах?
– Так, что и следовало доказать, – протянул не сильно огорчённый Витька. Потеряв всякий интерес к Мелику, понуро побрёл прочь.
– А тебя что, из тюрьмы уже выпустили? Ты на войну теперь пойдёшь? – крикнул вдогонку мальчишка.
Витька вздрогнул, не отвечая, махнул ему рукой, чтоб уходил и убыстрил шаг. Не хватало ещё, чтоб кто-нибудь обратил на него внимание, привлечённый глупым вопросом Мелика.
Гришки Маковкина тоже не было. Его жена, бывшая в курсе всех его криминальных дел, сообщила, что видели Макуху последний раз ещё летом, где-то на Харьковской пересылке, а теперь след его затерялся. Сказала, что хата их «битая», блатные к ней почти не заходят, а искать их лучше на Богатяновке или Нахаловке. Назвала по памяти несколько адресов там и там, сунула в руки кусок сала, завёрнутого в тряпицу, и захлопнула дверь. Витька понимал: если хаза палёная, – есть чего дрейфить.
Доехав на трамвае до Богатяновского спуска, он спрыгнул на ходу с подножки вагона, как тогда делали все ростовские пацаны. Пошёл неторопливо вниз к Дону по указанному Колькиной жинкой адресу. Неожиданно его окликнули из подворотни:
– Козак, топай сюда!
Витька, вздрогнув от неожиданности, остановился, метнул испуганный взгляд на окликнувшего. В подворотне топтались двое, покуривали. Витька с радостью узнал Ваську Сичкаря и Вяленого.
– Здорово, братва, – сказал он, подходя к ним и крепко пожимая руки. – Каким ветром к нам?
– Попутным, Козак, попутным, – процедил через губу Васька.
Вяленый в свою очередь поинтересовался: – А ты як тут? Живёшь?..
– Не, я на яму. Адресок верный мне подогнали, думал: может, людей порядочных встречу, потолкуем.
– А ты в блате чи як, шарамыжничаешь по мелочам? – напрямую спросил Вяленый.
– Вот с этим беда. Как от вашей стаи отбился, – деловых кентов больше не встречал. Свои все у барина парятся, а чужие не принимают, – честно признался Витька.
– Думаешь там, куды топаешь, примут? – ухмыльнулся Вяленый.
– А мне всё одно деваться некуда. Попытка, не пытка, говорят.
– Айда з нами!
– Куда?
– Тут недалэко, побачишь.
Втроём вышли из подворотни, спустились чуть ли не к самой реке, свернули в узкий, загаженный мусором, переулок. Пройдя немного, углубились во двор. Там, оставив их курить на улице, Вяленый загремел подкованными командирскими прахарями вниз по подвальной лестнице.
– Куда это он? – тихо спросил Витька.
– Бивень ты, Козак, даром, что местный, – презрительно чвыркнул тонкой струйкой слюны Васька Арап. – Сказано тоби, на блатхату дуриком не суйся, добрэ, если культурно попросят… А то подумают, что наседка и перо в бок вставят. Тут тильки так!
– А вы давно с Украины?
– Прилично… Там теперь фрицы, – их масть взяла! – Арап опять сплюнул. – А у них, Козак, больно-то не разгуляешься. Чуть что: «Рус партизанен!» и – к стенке… Им, волкам позорным, до арапа: мент или, к примеру, законный урка, – всих под одну гребёнку стригут.
– Вы вдвоём тут или ещё ваши есть? – с затаённой тревогой спросил Витька, думая о Махновце, с кем не хотелось бы ему встречаться. А впрочем, – назвался груздем – полезай в кузов!..
– Есть ещё хлопцы, тута мы вси и гужуемся. Хохляцкая ямка, – кивнул на ведущую в подвал лестницу Васька.
– Долго он что-то, – поёжился на пронизывающем сквозняке Витька.
– Порядок, Козак, – сказал Васька.
Вскоре из подвала вынырнула стриженая голова молодого парня. Он мигнул Арапу, и Васька с Витькой Казаковым спустились вниз. Миновав полутёмный, холодный коридор и проходную комнату-кухню, в которой жарко топилась потрескивавшая дровами печка, вошли в зал, где на диване, кровати и стульях располагались не знакомые Витьке люди. Сидевший за круглым столом, застланным кружевной, плюшевой скатертью, Толик Вяленый о чём-то негромко беседовал с пожилым, хорошо выглядевшим мужчиной с военной выправкой. Надменные черты лица и небольшая чёрная полоска усов, как бы приклеенная к верхней губе, выдавали его нерусское происхождение. Он был похож на прибалта или поляка.
Взглянув на вошедших, поляк властно указал им на стулья возле стола. Васька с Казаковым присели.
– Местный? – без обиняков, холодно спросил у Витьки поляк.
– Берберовский, – кивнул парень. – Летом с кичи слинял, вон с Васькой Арапом на пару. Хоронюсь теперь от лягавых, у тётки за Лендворцом припухаю.
– Богато говоришь, оголец, я спрашиваю, ты – отвечаешь… Оружие е?
– Имеется ствол, – кивнул головой Витька.
– Як кличут? – продолжал допрос поляк.
– Пистолет?.. «ТТ», командирский…
– Да не ствол, дура, – тебя! – презрительно усмехнулся поляк. По всем приметам он был здесь за главного.
– Казаком на кичмане нарекли урки.
– Меня зовут Басувала, будем знакомы, – протянул руку поляк.
Витька крепко пожал её. Первое испытание он, вероятно, выдержал.

2

Через два дня ночью Витька пошёл с украинцами на дело. Без особого труда связав сторожа, дряхлого старика с ржавой дореволюционной берданкой, сорвали замок с дверей склада, куда свозили тёплые вещи, собранные горожанами для воюющих красноармейцев. Брали, что поновей, пофорсистей, чтоб выгодно толкануть перекупщикам на Старом базаре или оптом сдать какому-нибудь барыге или содержательнице бардака. Уходили по одному, по двое окружными путями, таща под мышками тяжёлые узлы с украденным барахлом. Кое-кто прифраерился прямо на складе, натянув на себя москвички и тяжёлые овчинные полушубки. На головы, заместо старых, потрёпанных кепок надевали каракулевые кубанки, на ноги – хромовые сапоги. Своё тряпьё безалаберно побросали в складе, не боялись, что оставляют серьёзные улики для следствия.
Витька улики оставлять не стал, посетовал на других Арапу.
– Какое следствие, Козак, какой суд? Ты на Украине нэ був, нэ бачив, как нимец прёт?! – засмеялся в ответ Васька. – Помяни мои слова, месяца не пройдёт, как фрицы здесь будут, а ты ботаешь – следствие. Война, брат, она всё спишет.
В блатхате на Богатяновке, когда обмывали удачное дело, Витька за бутылкой разговорился с Арапом. Тот, разоткровенничавшись, поведал ему о своей жизни:
– По скачкам бегать я начал ещё с детства, – жадно затягиваясь папиросой с гашишем, который подогнал им Толик Вяленый, говорил Васька. – Малый ещё совсем был, зелёный, масла в башке нэ було. Мне бы учиться як вси, а я на бану сутки битые пропадав или на рынке. Батя мий в ту пору уже сидив, мы с матерью жили, а тут и старший братан на кичу загремив, Гетманом кличут, слышал?.. Об отце потом люди висточку передали: загнувся батя на Соловках, на севере, начистяк, так что и концов не сыщешь. Брехали, что будто в побиг вин ушёл на лодке, его вохра на берегу в тайге пиймала и собаками затравила. Вин вор був, братан рассказывал, никакой власти над собою не признавал, за всю жизнь тяжелее стакана ничого в руках не держав. Одним словом – человек. Сулимой его блатные прозвали… Ухлопали, значит, моего батю, ан я по его дорожке пишёв, в тринадцать рокив свою пэршу дурку вывернул. Моего пахана и брательника вси зналы, и я быстро в блат вошёл. Поколесил по большой зоне, всяких мест побачив: в Адессе був, в Питере, в Златоглавой – само собой, на Кавказе… Там духари ещё ти. Особливо чеченцы из Грозного лютують. Знавал я одного авторитетного из Грозного: Леча Денильханов по кличке Джигит. Мокрушник. Ему фраера запороты, як нам с тобой высморкаться. Заризалы его потом ингуши за яки-то свои дила. Нам их дил не понять, Козак, они до сих пор племенами живуть, як индейцы в Амэрыци, и каждый по несколько марух содержит. Цэ по ихнему мусульманскому закону полагается, чтоб не одна жинка була, а целая кодла…
– У меня дед на Соловках загибался, – вклинился в Васькин монолог Казаков. Неспешно разлил по стаканам водку, чокнувшись, выпил. Утёрся рукавом рубашки, загрыз пахучей чесночной колбасой. – Шикарный балабас. Где брали?
– Дэ бралы, там уже нэма. Давай дальше за Соловки, что там с твоим дидом было?
– После Соловков, мать рассказывала, он на Беломорско-Балтийском канале имени товарища Гуталинщика, как ишак, вкалывал, вину перед начальником родины искупал, – продолжал свою печальную повесть Витька. – Дед у меня видный был, из низовских старообрядцев, грушевский. Казачина ещё тот. Иваном Обуховым звали. Так что я не только по фамилии казак… Хотя фамилия эта отцовская, а сам он – родом из-под Пензы, кацап поволжский. Во как бывает… А деда моего, Обухова Ивана, Гуталинщик в тридцатом раскулачил и на север угнал. Так дед с той поры и сгинул на канале том чёртовом. Первым зека был!.. Знаешь как переводится зека с ментовской фени на нормальный язык: заключенный каналоармеец.
– Башковитый ты, как я подывлюся, Козак, тильки срать сам не просишься, – заплетающимся языком бубнил накурившийся «балды», упившийся водки Васька Арап.
Витьке стало не интересно с ним разговаривать. Поднявшись из-за стола в кухне, где они бухали, – прошёлся по квартире. Везде слышалось одно и тоже:
– …В Харькови мы промышлялы, там Грицко и упав на кадру свою. Не знала вона ни черта. Потом, как ему зелёнкой лоб намазали, – в Ростов слиняла… Ты, гаврош, наливай давай, неча е...м щёлкать… А пахана я твого, Штеф, до сих пор вспоминаю. Правильный був человек, орёл, – никого не боявся, окромя господа Бога!
– …у гансов фуфловая водка, шнапса называется. Кирнёшь поллитру – ни в одном глазе. Нэ то, что наш «зверобой»: схаваешь чекушку и на стены лизэшь!..
– …на суде, говорят, – глазом не моргнул, когда ему вышку зачитывали…
– …маханша моя, Акулина батьковна, сильно плакала за отчимом, убывалася, – видать, на душу запав. Помню, вин всё говорив ей: «Сын будэ, – як Бульбу назови, Тарасом».
– …а ты пиды, повоюй з ним трёхлинеечкой вшивой, которой ещё при царе горохе мандавошек у шмар в лохматом месте расстреливали! У нёго, керя Опанас, – танки з самолётами. На нёго, брат, вся Европа горбатыться…
– Что, не весело тоби, бачу, з хлопцами? – лукаво подмигнул Казакову вышедший из спальни Басувала. – Сидай, побазарим за жизнь, – пригласил Витьку к столу. Обернувшись, крикнул какой-то особе: – Галинка, – горилки!
Молодая, с блатными повадками, женщина лет тридцати, с дымящейся папироской в углу накрашенного яркой губной помадой рта, принесла бутылку.
– Наливай, Галка, по полной и сидай з нами, побалакаем по душам, – приказал Басувала и взъерошил Галкины пышные волосы. – Люблю вас, баб, пацанка, а за что, бис ёго знае! Мабуть, за красивые очи.
– Скажете тоже, Войцех Зигмунтович, – зарделась приблатнённая девица, раскупоривая бутылку.
«Верно я угадал: поляк, – услышав имя собеседника, подумал Витька. – А какого лешего здесь делает? Вор?.. Похоже, но верится с трудом, что только вор. Впрочем, мне-то какое дело, я – сам по себе! Меня ментовская политика не колышет».
Выпив водки и закусив собранными Галиной харчами, Войцех Басувала придвинулся к Казакову.
– Слышал, дед у тэбэ казачурой був… В гражданскую за билых или за красных рубился?
– Мать сказывала, – за белых, за наших, то есть, – ответил Витька. – Он в коннице у генерала Мамонтова служил, в казачьей гвардии.
– Толика Вяленого давно знаешь? Як вин тоби?.. – продолжал вкрадчиво выспрашивать Басувала.
Витька не понимал смысла этого допроса, не видел логической связи между своим дедом, служившим у Мамонтова, и блатарём Вяленым, вероятно, нигде никогда не служившим. Войцех его пугал своей непредсказуемостью. И вообще, что это были за воры – интересующиеся войной и политикой?! Что-то тут было нечисто…
– Арап ботал, – Толик Вяленый в их кодле за старшего был, после того, как Васькиного брательника, Платона Гетмана, на Колыму угнали, – пересказывал слова Василия Казаков. – Вяленый у Гетмана в корешах ходил: не разлей вода были. К ним ещё Махновец пригрёб, тоже из авторитетных, откуда сам, точно не знаю, поговаривали – из Балаклавы… Поначалу всё в ажуре было, но потом, как Гетмана на кичу кинули, разлад между ними пошёл: Махновец перья распускать начал, в паханы метить… Да ты у Арапа порасспроси, он об этом лучше меня знает.
– Опять бакланишь не по дилу, Козак, – спокойно заметил поляк Басувала. – Тэбэ спрашивают, ты и видповидь держи. Арап за сэбэ ответит… Что дальше було?
– Я у них в кодле всего ничего был, – продолжал покорно Витька. – На дело один раз только и сбегал. Были: Яшка Фикса, что со мной из лагеря подорвал, Махновец, Бесёнок, пацан зелёный из подающих надежды, остальных не знаю, сявки, наверное, шпановые. Заделали мы одного фраера тогда, Яшка Фикса заделал, и шмару его. Эту я…
– Кто пидтвердыть? – испытующе взглянул ему в глаза Басувала.
– Господь Бог один, да слово воровское, – по-блатному побожился Витька. – Век свободы не видать, Басувала, если не я ту биксу на финачь посадил!
– Видчаянный, – усмехнулся поляк. Пододвинул ему пустой стакан, строго взглянул на Галку. – Нэ бачишь, аршин просыхает, ворона кистепёрая, выжми нам на клык кинуть…
– Разошлись мы, короче, после этого атаса, – вновь заговорил Казаков. – Фикса к себе в Одессу поканал, я – на Ростов-папу. Потом здесь, в городе, у тётки на хате газетку нашёл, – борзописец один заметку о Яшке одессите настрочил: мол, погиб Фикса смертью героя большой зоны с именем товарища Гуталинщика на губах. Туфтень, конечно, несутветная, но Фиксу жалко. Человеком был, а пропал не за грош, как последний порчак ссученный.
– Знав я фиксатого Яшу, встречались, – угрюмо проронил Басувала. – Вин, добрэ сэбэ поводыв*: правильный хлопец. Я сидив з ним як-то на одной пересылке, – потолковали. Рассказував вин мне за жизнь, про Адессу-маму… Всё верно, всё сошлось, расклад в масть получився. Многие люди за фиксатого Яшу головой ручались: Зяма Молдаванин, Мотыль Лёва, Шустрила, Домовой, – вси адесские честные урки… Вот люди булы, Козак, не чета нынешним! Слово скажуть – закон! Карточный долг не вернуты – в падлу. Краше два пальца топором отчехвостят, або зуб виддадуть… Ты, кстати, играешь? – неожиданно спросил Войцех.
– А как же, – уловив подвох, утвердительно кивнул Витька.
– Пацанка, а ну – «бой» сюды, пощупаем, чем наш Козак дышит, – весело скомандовал Басувала…

_______________________________________
* Он хорошее впечатление производил (укр.)


3

Как-то случилась крупная бомбёжка. Как раз в этот вечер Басувала пошёл со своими на дело, Витьку почему-то не взяли. Он теперь кантовался на Богатяновке, благоразумно уйдя от тётки. Часто менял ямы, подолгу нигде не задерживаясь, как, впрочем, делали и остальные. Милиция периодически шерстила воровской район, накрывала притоны. Урки рассыпались по городу, как тараканы, но после вновь где-нибудь схлёстывались, не досчитываясь то одного, то другого. Многие подались на юг, в Краснодар и дальше, – в Грозный, Махачкалу, Баку. Уехал Толик Вяленый, ещё кое-кто из украинских. Витька тоже подумывал об отъезде, оставаться в прифронтовом городе становилось небезопасно. Сдерживала только Тамара, он хотел с ней по серьёзному разобраться.
Коротал ночь он на хате у Розы-бандерши, разбитной сорокапятилетней татарочки. Жила она одна в гиблой богатяновской глухомани в ветхом, одноэтажном флигеле, слепленном из самана и облицованном сверху деревянными планками. Хата считалась надёжной, отыскать её в путанном лабиринте улочек и кривых, чахоточных переулков было делом весьма затруднительным, и её последнее время облюбовал Басувала. Роза гнала убойную, настоянную на махорке, богатяновскую самогонку, содержала игорный притон и, кроме того, тайком поставляла постояльцам девочек, вербуя их на бану или барахолке среди заезжих профессиональных профур. Не гнушалась предприимчивая татарка скупкой краденого барахлишка, охотно брала рыжьё и меха, приторговывала марафетом, а иной раз и – собой, в общем, поставила дело на широкую ногу. Выпив, любила повторять татарскую прибаутку: «Нам, татарам, одна ***, что ****ь подтаскивать, что ёбаных оттаскивать!»
Басувала со своими заявился только под утро. Все были злые и уставшие, как каторжники. Из разговоров Витька понял – провал, дело не выгорело… Едва начали курочить продуктовый склад за Темерником недалеко от вокзала, – на хвост насели чекисты, в перестрелке завалили Коляна из авторитетных, да кое-кого ранили. Едва ноги унесли в Нижне-Гниловскую, хорошо, – немецкие самолёты налетели, а то б – кранты!
Войцех устало опустился на кровать, нагнувшись, принялся стаскивать сапоги с затёкших ног. Из внутреннего кармана его модной москвички на пол вдруг с грохотом упал большой, уродливый пистолет, похожий на те, из которых стрелялись на дуэли Пушкин с Дантесом. Выругавшись, Басувала ногой зашвырнул пистолет под кровать, взглянул вопросительно на Казакова.
– Ракетница? – догадливо подсказал тот.
– Правильно просекаешь, – кивнул Войцех и отвёл глаза. – Помоги колёса разуть, нэ можу, як будто прилипли, падлы…
Днём стало известно, что немцы разбомбили на вокзале санитарный поезд, стоявший на запасных путях. Говорили, что цель указали какие-то диверсанты выстрелами из ракетницы. Витька заподозрил неладное, поделился своими соображениями с Арапом.
– Тебе не одна ***, ростовский? – умело копируя акцент Розы татарки, проговорил Васька. – Нам татарам всё равно, что водка, что пулемёт, – лишь бы с ног валило!
Следующей ночью орудовали на посёлке Мясникован на северной окраине города. На этот раз с ворами пошёл и Витька. Обчистили стоявшую на отшибе хату богатого армянина, собиравшегося с утра в эвакуацию. Вещи были собраны, связаны в огромные узлы. Посуда в ящиках аккуратно переложена сеном, как яблоки во время зимнего хранения, мебель выставлена во двор, оббита нетёсаным горбылём для сохранности. Семью армянин ещё с вечера проводил на вокзал, сам с вещами дожидался утра, когда должны были подъехать подводы.
Его завалили сразу, едва пробрались во двор. Армянин копошился, чем-то гремя, в сарае; видать, никак не мог расстаться с добром, нажитым и наворованным за долгие годы жизни. Теперь приходилось многое бросать на произвол судьбы, оставлять чужеземцам. Молоденький вор по кличке Думка бесшумно скользнул в раскрытую дверь сарая, тихо подкрался к нему сзади, сжимая в правой руке пику... Вскоре там послышался короткий вскрик и шум грузно свалившегося на пол тяжёлого тела. Грабители вошли в дом…
Свою долю вещей Витька отнёс в Ленгородок Клавдии, дал немного денег и золотые серёжки. Посоветовал пока не продавать, приберечь на чёрный день.
– Ой, Витька, какие страсти! – всё поняла тётка, с испугом беря серёжки. – Не с покойницы часом?
– Придумаешь тоже… Мои, в карты у корешей выиграл, – заверил её Витька.
В карты ему и правда везло, последнее время он был при деньгах и причём – немалых. Играть он начал ещё в школе, прогуливая занятия, резался с местной шпаной в дурака. Колька Макуха приучил шпилить «под интерес», преподал первые уроки терца, знаменитого лагерного штоса, буры. В следственном изоляторе и на зоне Витьку обучили несложным приёмам мухлёвки, часто применяемым ворами. Мухлёвка, по понятиям, дозволялась среди играющих. Нельзя было только фармазонить, откровенно катать, за что виновному грозила жестокая расправа, вплоть до ножа.
Домой на Берберовку Витька показываться не рисковал, опасаясь милицейской засады. А так тянуло повидаться с матерью, помочь ей деньгами и продуктами, да заодно и с Томкой Филатовой поквитаться. Он ещё не решил, как с ней быть. Несмотря на явную измену, сильной злости у Витьки на неё не было, злость была на Максима Бурьянова. Была ревность. Было отчаяние пропащего человека. Круг замыкался, и Витька не знал как поступить: уехать куда-нибудь в поисках воровского фарта или оставаться и ждать немцев?
Время, между тем, бежало стремительно, как заяц от двустволки охотника. Немцы всё ближе и ближе подходили к Ростову и всё чаще уходил Басувала на дело с какими-то подозрительными, неизвестными Витьке личностями, оставив его на хазе. От нечего делать Казаков забавлялся с двумя прижившимися у Розы-бандерши бановыми биксами. Одна из них, Ксюха Оторвила, хорошо играла на гитаре и профессионально поставленным, грудным голосом задушевно тянула слезливые блатные песни. Родом Оторвила была из Москвы, босячила – сколько себя помнила. Была худощава, бледна лицом, как все москвички, с внушительным, – несоразмерным с остальными формами тела, – бюстом; с узкими бёдрами и стройными, длинными, как у гончей собаки, ногами. Выпив фирменного Розиного напитка «Поцелуй смерти», как шутя называли самогонку урки, Витька неизменно подзывал Ксюху Оторвилу, совал в руки гитару и просил сбацать что-нибудь для души, чтоб кровь заиграла и всё трын-трава было. И Оторвила пела, задумчиво перебирая струны:

На заливе тает лёд весною
И деревья скоро расцветут,
Только под конвоем нас с тобою
В лагеря этапом повезут.
Снова эти крытые вагоны,
И колёс унылый перебой,
Снова опустевшие перроны
И собак конвойных злобный вой…

Она знала множество босяцких песен и почти никогда не повторялась, всякий раз вгоняя в слезу сентиментального Витьку.
Вторую девицу, бывшую студентку из Питера, звали Мэри Американка. Она была некрасива, но фигуриста, не в пример Оторвиле. Одевалась вызывающе, сознательно подчёркивая специфику своего ремесла, красила чёрным карандашом ресницы и ярко-красной помадой – пухлые, похотливые губы. Как баба, Витьке она нравилась больше всего. Захмелев, он начинал, что называется дурковать, заставлял раздеваться Американку до нижнего кружевного белья и плясать под гитару цыганочку. В искусстве любви Мэри Американка была
непревзойдённой выдумщицей. В постели проделывала с Витькой невообразимые фортели, нередко доводя его до белого каления своими срамными штучками. Освоила она у себя в Питере и приёмы новомодного французского секса и часто, в отсутствии мужчин, занималась этим с Ксюхой.
Оторвила в любви была не столь горяча, как подруга. Вела себя пассивно, скучала и загоралась только под конец, когда партнёр уже выдыхался.
Войцех приходил со своих ночных похождений всё мрачнее и мрачнее: то одного, то другого налётчика настигали милицейские пули. Другие сами разбрелись кто куда. Вскоре хату Розы-бендерши покинул и Васька Арап. Он навострил лыжи на простор, за Волгу, звал с собой Казакова, но Витька не поехал. У него ещё были дела в родном городе. В конце концов, они остались на хазе вдвоём с Басувалой, девки, конечно, были не в счёт.

4

Шли они по вымершим, затемнённым светомаскировкой улицам. Путь держали к железнодорожному вокзалу, на бан, как говорят блатные. Шли на дело вдвоём, брать больше было некого. Перед вокзальной площадью Войцех предупредительно сунул Витьке увесистую ракетницу, тот в недоумении уставился на главаря.
– Всё в ажуре, зелёный, я тэбэ не оставлю, – свистящим шёпотом, торопливо заговорил Басувала. – Зробымо добрэ дило и – айда на все четыре стороны. А нимци прийдуть – цэ тоби зачтётся… Я обещаю, ты моё слово знаешь. Нимци скоро прийдуть, вишь, краснопузые драпают, вси путя эшелонами забиты. Трэба пособить трохи германцам… Ты, Козак, заховайся тут дэ-нэбудь в пидворотни, або на берегу речки, жди. А як гул самолётов над головой почуешь, стреляй из этой штуковины вверх два раза, бильше нэ трэба, но и нэ меньше. Запомни: ровно два раза! Выстрелишь и – рви когти на нашу хазу, к Мэри Американке пид горячий бочок, пид мягкую сиську. Я тоже тут, неподалёку буду.
Дав указания, Войцех шагнул в темноту и скрылся за ближайшими деревьями. Витьку затрясло мелкой дрожью… Он не мог понять: от холодного, пронизывающего ветра это или от страха, а может, от того и другого? Сжимая в кармане скользкую рукоятку ракетницы, Витька содрогался в душе при одной мысли о том, что должно будет скоро произойти… Как же так, значит, он помогает немцам? Врагам? Против которых воюет его отец, которые убили Яшку одессита?.. Нет, предателем, диверсантом он никогда не будет!
Между тем, в небе возник нарастающий, жужжащий звук авиационных двигателей. По силе звука Витька определил, что к городу приближается целая армада бомбардировщиков. Ночь сходила на нет, небо на востоке посеребрилось, кое-где заалело, редкие звёзды померкли.
Гул вражеских самолётов приближался, под ногами задрожала земля, в домах задребезжали стёкла. Ещё пара минут, и на спящий город, на затаившийся, сжавшийся от страха вокзал обрушатся десятки тонн смертоносного груза, превратят всё живое и неживое в бесформенное, искорёженное месиво: сравняют с землёй постройки, уничтожат людей…
И Витька вдруг сорвался с места, побежал, сопровождаемый дьявольским рёвом двигателей, к станции, где незадолго до этого исчез Басувала. Он бежал, перепрыгивая через рельсы, огибая сиротливо застывшие на путях вагоны, оглядывался по сторонам, лихорадочно ища вражеского диверсанта.
В предутренней осенней серости вдруг ярко вспыхнул оранжевый огненный шар, за ним сразу – другой. Стреляли неподалёку отсюда, из-за водокачки. Шары с шипением взвились в небо и рассыпались там красочными гирляндами, похожие на огни новогодней ёлки.
«Сука, гад, гансам помогает, Иуда!» – как кипятком обожгло и без того разгорячённого Витьку. Он, стремительно преодолев последние метры, отделявшие его от водокачки, завернул за угол и нос к носу столкнулся с Войцехом.
– Что же ты не стреляв, урод?! – злобно крикнул фашист, медленно поднимая на уровень Витькиного лица ракетницу, но выстрелить не успел.
Опережая его на какие-то доли секунды, Витька выхватил из кармана свой тэтэшник и с ненавистью разрядил пол-обоймы в грудь Басувалы.
– Получай, сука фашистская, диверсант!
Войцех выронил ракетницу, нелепо взмахнул руками и грузно повалился навзничь, на рельсы. Витька спрятал пистолет, нагнувшись, юркнул под вагон и побежал к вокзальной площади. За его спиной засвистело, заухало, загрохотало. Земля косо ушла из-под ног, и он упал. На станции творилось что-то невообразимое: казалось, на землю обрушился гигантский камнепад из космоса…
Вскоре после этого немецкие танки вышли к устью реки Миус на берегу Азовского моря и 17 октября ворвались в Таганрог. Фронт придвинулся почти вплотную к Ростову, в середине ноября бои шли уже на его окраинах.

Часть 6.
Неравный бой на станции

1

Витька, уставший душой и телом, отчаявшийся и разуверившийся во всём, возвращался по изуродованному бомбёжками, наводнённому оккупантами городу к Клавдии Ушаковой. От переправы к ней было ближе всего.
Да, Витька пытался уйти из города, но на переправу через Дон налетела фашистская авиация. Малочисленные зенитные дивизионы воздушного прикрытия не в силах были отбить налёт вражеских стервятников. Не смогли ничего сделать и два краснозвёздных МИГа, спешно поднятые в воздух с прифронтового аэродрома. В завязавшейся над Доном яростной воздушной дуэли один МИГ был сбит, другой, – срезав точным попаданием немецкий мессер, – расстрелял весь боекомплект и ушёл на базу.
Немецкие бомбардировщики, ничего уже не опасаясь, тучей налетели на отступающие советские части, обрушили им на головы многотонный огненный смерч. Уложив на берегу уйму народа, немцы сосредоточили всю ярость своего огня на переправе.
По Будённовскому проспекту к берегу Дона тянулся нескончаемый поток наших войск. Гремела по булыжной мостовой артиллерия, ревели мощными дизелями танки. Витька лежал вместе с несколькими беженцами в развалинах какого-то каменного строения близ набережной и с ужасом взирал на то, что творилось на реке. К наведённому незадолго до этого металлическому мосту (старый, деревянный, сгорел во время немецкой бомбёжки) хлынули многочисленные толпы беженцев, отступающие войска, техника. Всё страшно перемешалось. Беженцев вначале пытались задержать на берегу, чтобы пропустить вперёд отходящие воинские части, кое-кто из командиров даже стрелял в воздух поверх голов разъяренной, обезумевшей толпы, но всё было тщетно. Люди, как стадо диких животных, подстёгиваемые паническим ужасом, решительно рванули на левый берег.
Почуяв добычу, из-за низко нависших облаков к наплавному мосту сразу же хищно спикировало несколько фашистских юнкерсов. Затарахтели, забились как в падучей их скорострельные пушки и крупнокалиберные пулемёты, засвистели бомбы. Тонкий лёд на реке вспучился от многочисленных разрывов; осколки, как крупный град, с гадючьим шипением секанули по вскипевшей воде. Переправа в самой середине лопнула, словно басовая струна гитары, разлетелась металлическими ошмётками в разные стороны. Река окрасилась красным, на воде закачались люди, лошади, какой-то хлам, доски. Барахтались раненые, тщетно взывая о помощи, кто мог – плыли к мосту или к береговой кромке льда. Один немецкий лётчик прошёлся над ними на бреющем полёте и дал по воде длинную пулемётную очередь. Вода забурлила от выстрелов, люди один за другим шли ко дну.
Ещё одна стая фашистских хвалёных асов ударила из пулемётов и пушек по мосту, перемалывая там всё живое. В небольшой, закопченный катерок, вмёрзший в лёд у разбитой пристани, прямым попаданием врезалась авиационная бомба. От страшного взрыва судёнышко, как орех, раскололось на две половины. Вот ещё один упитанный «чёрный поросёнок» тяжело бултыхнулся в реку возле переправы. Оглушительный взрыв, вздыбившиеся вверх фонтаны воды. Одна из секций наплавного моста сильно накренилась, и переправлявшийся танк медленно пополз в реку.
– Господи, что же это делается?! Конец света! Господи, Боже праведный, сохрани и помилуй мя грешного, – плакал рядом с Витькой какой-то обезумевший старик, мелко крестясь и поминутно отвешивая лысой головой поклоны невидимому Богу, не хотевшему, вероятно, хранить и миловать старика, как и всех, кто погибал сейчас на переправе. Всхлипывали и причитали женщины, укрывшиеся от бомбёжки в развалинах, в голос ревели дети.
Витька, не выдержав всего этого, вскочил на ноги и, не пригибаясь, во весь рост побежал вверх по опустевшему проспекту в пылающий, оставленный войсками город. В душе кипела страшная, испепеляющая ненависть, не обращённая конкретно ни к кому. Ненависть вообще, как абстрактное понятие. Ненависть к самой жизни, бытию, обрекающему человека на вечные страдания, ничего, кроме мук не дающему.
«Зачем война? Зачем лагеря, тюрьмы? Какой во всём этом смысл? – думал отчаявшийся Казаков. – Зачем бомбить переправу? Зачем куда-то бежать? Зачем я убил Войцеха? Зачем всё? Зачем?..». Ни на одно из этих «зачем» ясного ответа не находилось, опять был тупик, бессмыслица. Опять не было выхода из порочного круга жизни. И опять он остался «один на льдине».
Только к вечеру добрался Витька до дома Ушаковой в Ленгородке. По пути то и дело попадались мёртвые тела красноармейцев. У одного была заткнута за пояс противотанковая граната. Витька взял гранату, не сдержавшись, швырнул её из окна здания в проносившийся мимо по улице гитлеровский мотоцикл с коляской. Долго уходил проходными дворами от погони. Только в тёткином доме почувствовал острую боль под правой лопаткой, ощупал пальцами неглубокую кровоточащую рану. Пуля или осколок прошёл вскользь по телу, видно, был на излёте. Крови вытекло много, но рана была не опасная, Витька даже не заметил, когда его зацепило.
Ленка, бесцеремонно стащив с него телогрейку и рубаху, стала обмывать и перевязывать спину. Сбивчиво затараторила, указывая на дверь в коридор, который Ушаковы называли чудно – «ледник»:
– А у нас, слышь, Витька, раненый красноармеец – в леднике, в подполе! Только ты об этом – молчок, никому не говори. Мы его с матерью на дворе, возле трамвайных путей подобрали. Весь в кровище лежал, грязный, страшный, в очках… Видать, командир какой и форма, слышь, синяя, как у милиционеров.
– Потише ты, – скривился от боли Витька, когда сестра залила рану йодом.
– Терпи, Казаков, атаманом будешь, – сказала Ленка. – Кто это тебя так, фашисты?
– Они, кто ж ещё, – ответил он. – Гранату я под их мотоцикл бросил, еле ноги унёс... Можно я раненого погляжу?
– Валяй, – Ленка провела его в коридор, откинула подстилку, закрывавшую вход в подвал, подняла крышку. – Свечку возьми, там темнотень, ничего не видно.
Витька спустился вниз, сразу почувствовав всем телом могильный, сырой холод. В погребе остро пахло слежавшейся, гнилой картошкой, солёной капустой, мышами. Стоя на лестнице, он нащупал в кармане коробку, чиркнув спичкой, зажёг свечу. Из угла прямо ему в лицо смотрел, поблёскивая сталью, вороненый ствол пистолета. Витька сразу же узнал в раненом милиционера Максима Бурьянова, в которого стрелял не так давно, убегая со двора Филатовых. Голова у Бурьянова была перевязана окровавленной, грязной тряпкой, в кровавых бинтах была и левая нога. Максим сидел на ящике, тяжело привалившись спиной к стене погреба; глаза его горели недобрым, злым огоньком, пальцы крепко сжимали рукоятку нагана.
Витька вздрогнул, поспешно задул свечу, боясь, как бы Бурьянов его не узнал.
– Кто такой? – слабым, еле слышным голосом простонал раненый.
– Свой я, живу здесь. Ты, браток, не дрейфь, немцам тебя не выдадим, – бодро проговорил Витька, смекнув, что Максим в темноте его не узнал.
– Лады, – тяжело выдавил Бурьянов и притих в своём углу. Чем-то металлическим стукнул по ящику, наверное, положил револьвер.
Витька снова с опаской затеплил свечу, осветил угол, в котором, уронив голову на плечо, сидел Бурьянов. Помимо нагана, на полу у его ног лежали две бутылочные гранаты и лимонка, сбоку, возле ящика валялся трофейный немецкий шмайссер. Максим спал, не реагируя на пламя свечи и присутствие в погребе постороннего. Витька осторожно спустился с лестницы, подкрался к раненому милиционеру, взял две гранаты, шмайссер и тихо полез наверх…

2

Красная Армия закрепилась на левобережье, удерживая заранее подготовленные рубежи. Немцы накапливали силы, чтобы продолжить наступление, готовились к форсированию Дона. В городе царила прифронтовая сумятица и неразбериха, и хоть толковали фрицы о каком-то своём, новом порядке, будто бы установленном ими на оккупированных территориях, порядка в Ростове не было. Из-за Дона советская артиллерия, не переставая, обстреливала позиции немецких войск. Снаряды и мины густо рвались на улицах. По ночам то и дело вспыхивали яростные перестрелки: немцы выбивали из городских кварталов просочившиеся из-за Дона и с Зелёного острова диверсионные группы советских разведчиков и чекистов из 230-го полка НКВД, окопавшегося на острове.
Город оставался на военном положении. Комендатура почти бездействовала, ограничиваясь вывешиванием на улицах листовок на немецком и русском языках с приказами и распоряжениями гитлеровского командования. Прежде всего, населению строго-настрого предписывалось в трёхдневный срок сдать всё имеющееся на руках огнестрельное и холодное оружие. За невыполнение грозили расстрелом. Потом появились и другие приказы и за всё виновным новые хозяева сулили расстрел: за укрывание офицеров и солдат Красной Армии, за пособничество евреям и коммунистам, а евреям, – за уклонение от регистрации, за убийство солдат и офицеров германского Вермахта, за саботаж и уклонение от работы.
Сразу же за приказами по городу прокатилась волна массовых расстрелов и казней. Частым явлением стали повальные облавы и обыски. Гитлеровцы, словно чувствуя, что города им не удержать, свирепствовали, вымещали злобу на мирных жителях.
Однажды, на четвёртый день вражеской оккупации, попал в облаву и Витька. Пробравшись в родные места, он шлялся по Колхозному рынку в надежде чем-нибудь поживиться у торгашей или зазевавшихся покупателей. Неожиданно к рынку с двух сторон подлетели немецкие тяжёлые грузовики с автоматчиками. Солдаты быстро оцепили базар плотным кольцом, перекрыли все выходы и погнали внушительную толпу жителей в сторону взорванного завода «Ростсельмаш».
Вместе со всеми шагал к Сельмашу и Витька. Конвойные по бокам зорко следили, чтобы никто не удрал, одного, рванувшего в проулок паренька, застрелили на месте. У Витьки в кармане был пистолет «ТТ», – единственная улика, – и парень проклинал себя в душе за такую оплошность. Ему всё же удалось незаметно для немцев «уронить» ствол в придорожный бурьян. Шагавшая рядом пожилая, закутанная в чёрную шаль армянка – увидела, неодобрительно покачала головой, но промолчала.
Немецкие автоматчики в серо-зелёных шинелях и металлических шлемах на головах, как у тевтонских рыцарей-псов, с короткими автоматами в руках, пригнали их на площадь перед заводоуправлением, на крыше которого зловеще развевался красный фашистский флаг с чёрной, паучьей свастикой в белом круге. Здесь было уже полно народа, также согнанного солдатами из ближайших городских кварталов. На площади, в самом её центре, возвышалось пять виселиц, похожих на огромные буквы «Г». С поперечных перекладин свешивались верёвочные удавки.
На Казакова повеяло исторической бутафорией, средневековьем... Правда, казнь намечалась вовсе не киношная, а взаправдашняя, и казнить должны были ни в чём не повинных людей… Витька содрогнулся: смотреть на этот нацистский спектакль ему совсем не хотелось. Он стал с нетерпением ждать завершения этого гнусного представления.
Вскоре немецкие солдаты подвели к виселицам пятерых связанных, жестоко избитых арестантов в одном нижнем белье, поставили каждого под петлёй. Принесли табуретки.
Витька рассеянно взглянул в их сторону и остолбенел, жадно впился взглядом в обезображенные лица двух крайних справа… Это были одноклассник Лёшка Симонов и его сестра Ольга. Лица их вспухли и посинели от побоев, руки – туго стянуты за спиной колючей проволокой, грязные, окровавленные рубашки изорваны в клочья. Ольга была без юбки, боса, короткая ночная сорочка едва прикрывала свезённые о камень колени. Сквозь лохмотья топорщились небольшие, по-девичьи упругие груди. Она стояла, потупив глаза в землю, ни на что не реагировала, часто подёргивала плечами. Лёшка внешне был спокоен, страха не выказывал, голову держал высоко и гордо, устремив пламенный взор в толпу, топчущуюся на площади.
Витьке казалось, что смотрит Лёшка прямо ему в глаза. И от этого взгляда Казакову стало вдруг не по себе, спрятался он за спину впереди стоявшего широкоплечего мужика. До боли прикусив губу, продолжал смотреть на происходящее. Как он проклинал себя сейчас за то, что по дороге выбросил пистолет! Был бы он у него в кармане, – решение пришло бы мгновенно. Рвануться вперед из толпы на открытое место и стрелять, стрелять в проклятых фашистов. В этих, похожих на больших зелённых жаб, автоматчиков, в затянутых в щегольские чёрные кожаные регланы офицеров. И кричать Лёшке Симонову с Ольгой, что они не одни, что он, Витька Казаков, вор, мокрушник, пропащий человек, – вместе с ними!.. А потом последнюю пулю – в сердце…
«Эх, если бы!..» – Витька до боли в суставах сжал кулаки, в бессильной ярости скрипнул зубами.
Между тем, перед виселицами появился щеголеватый немецкий офицер в пенсне, в высокой чёрной фуражке с форсисто загнутой кверху тульей, с черепом и двумя перекрещёнными костями вместо кокарды. В руке он держал рупор. Немец поднял руку с рупором к лицу и объявил на ломанном русском языке:
– Фниманий, месни ростофски шитьель! Перьет фам – пьят некотяйф, осмелифшийся окасыфайт сапратифлений дойчен зольдатен, фсрыфайт сафот… Русишен бантитен унд партизанен путет накасыфайт самый сурофый мера. Некотяйф штет фисьелиц! Мирни ростофски шитьель, ихь ратэ инэн * сапоминайт: фсе, который путьет фсрыфайт сафот унд упифайт дойчен зольдатен, путьет капут! Алес.
Немец отошёл от виселиц и указал автоматчикам на арестованных. Те принялись подталкивать их шмайссерами к табуреткам.
– Не слушайте их, люди, – рванулся вдруг из рук немецких солдат Лёшка Симонов, – Красная Армия скоро вернётся и вышвырнет их из Ростова! Пусть мы умрём, но победа будет за нами, помните это, люди!
К Лёшке подскочило ещё несколько автоматчиков, навалившись толпой, они зажали ему рот, взгромоздили с ногами на табуретку, накинули на шею петлю.
– Шнэль, шнэль, алес капут! – нервно взмахнул рукой офицер в пенсне, поторапливая подчинённых.
Те быстро накинули удавки на остальных осуждённых.
– Да здравствует Красная Армия! Смерть фашистским оккупантам! – в последний раз выкрикнул Лёшка.
Один из автоматчиков резким ударом ноги выбил из-под него табуретку. Витька, зажмурив глаза, крутнулся назад. По толпе прокатился глухой, тревожный ропот. Когда Казаков повернулся, всё уже было кончено…

_____________________
* Рекомендую вам (нем.)

3

Мать встретила Витьку слезами.
– Ой, что делается, сынок! В городе облавы, грабежи, расстрелы… Соседка наша, Катерина Филатова, – на маслобойню позавчера пошла, слух был, – там масло в цехах осталось. Пошла и как в воду канула. Только сегодня бабы дознались: в облаву попала. Кто-то ихнего солдата убил, так они первых попавшихся схватили и постреляли. И Катерину-то Филатову с ними. На Театральной теперь все и лежат, немцы забирать не разрешают. Да оно и опасно, – пушки из-за Дону вона как колошматят!
– А Тамара где? – схватил её за руки Витька.
– Ой и не знаю даже… Как прослышала Томка про смерть матери, быстро вещички собрала, дверь хаты крест накрест досками заколотила, да и ушла куда-то. Хата вон брошенная стоит, как бы не залез кто, – не переставая плакать, ответила Надежда Ивановна.
– Ну, ладно... Ты, мать, шибко не убивайся, сырость не разводи, всё, думаю, обойдётся, – Витька с грустью взглянул на мать. – Про отца почему ничего не говоришь, где он?
– Под Москвой гдей-то был, а сейчас Бог его знает. С лета писем не получала, – снова всхлипнула мать.
– Ладно, пойду я, пожалуй, – стал собираться Витька.
– До Клавдии?
– Наверно… Сам пока не знаю, – неуверенно сказал он. – На всякий случай, прощай… Навсегда прощай, мама! Я больше так не могу, – как заяц, собственной тени бояться!..
– Что говоришь-то, сынок, Витя, окстись! – всплеснула руками мать, бросилась, рыдая, вслед за сыном.
Из зала выбежала заспанная Дашка, захныкал Мирон.
– Оставь, мама, – я решил! – остановил её властным жестом Витька, крепко обнял напоследок, и, сам чуть не разревевшись у неё на груди, выскочил поспешно на улицу.
В городе царил комендантский час и Витька, затравленно озираясь по сторонам, пошёл в Ленгородок самыми глухими переулками. До дома Клавдии добрался благополучно. Забрав гранаты, ракетницу и немецкий шмайссер, направился к выходу. Тётке напоследок посоветовал:
– Раненого мента в погребе не держите, гансы найдут – всю семью порешат нагад!.. Ночью проводите его куда-нибудь в развалины, ему всё одно пропадать, а вам безопасней. Я, может, вернусь ещё сюда, ну а если нет – не поминайте лихом!
Не отвечая на расспросы, вышёл в полной боевой экипировке на улицу. В его душе огнём горело страстное желание отомстить проклятым пришельцам из другого, чуждого ему мира. Отомстить за всё и за всех. Первое, что пришло в голову, – выйти на улицу Энгельса и, пока хватит гранат и патронов в автомате, расстреливать и уничтожать ненавистных гитлеровцев, а потом – будь что будет! Семи смертям не бывать, а одной не миновать, как говорится… Но, подумав, решил подороже продать свою жизнь.
Вскоре Витька затерялся в лабиринте тёмных, путанных ленгородских переулков. С опаской пригибаясь и поминутно оглядываясь по сторонам, он спустился к железнодорожному полотну. Перебежал на другую сторону. Перевёл дух только возле Темернички, долго шёл без всякой цели по берегу реки. Потом вновь поднялся к железнодорожной насыпи, его интуитивно тянуло именно сюда. Миновал разбитую станцию. Вскоре увидел подползающий к станции длинный, как удав, железнодорожный состав с цистернами.
«Горючее должно быть? – рассеянно подумал Витька и вдруг встрепенулся. – Горючее! Это ж какой фейерверк фрицам устроить можно, если по цистерне влупить. Небось, так рванёт, что чертям в преисподней жарко станет!».
Витьке понравилась эта идея. На станции, вероятно, есть ещё эшелоны Вермахта: с техникой, боеприпасами, продовольствием. Если поджечь горючку, огонь перекинется на соседние поезда, всё взлетит на воздух и гансы останутся без ничего. И тогда им ни в жизнь не удержать город!
Витька, сжимая в руках шмайссер, как пехотинец в атаку, шибко побежал к станции, вслед удаляющемуся эшелону с горючим. Витька знал, что скоро его догонит, – дальше немецкие поезда не ходили, на левом берегу Дона были наши.
«Только бы не нарваться на патрулей или на часовых у станции!» – сверлила мозг предательская мысль.
– Хальт! Хенде хох! – раздался вдруг впереди лающий звук требовательной немецкой команды. Из темноты показались неясные фигуры двух германских солдат со взятыми на изготовку, направленными на Витьку винтовками с примкнутыми плоскими штыками, похожими на воровские финки.
«До станции ещё метров тридцать, успею!» – молнией пронеслось в Витькиной голове. Он выхватил из кармана ребристый кругляш лимонки, с силой выдернул кольцо и швырнул гранату под ноги патрульным. Витька в ту же минуту плашмя упал на землю, прижался к ней, как к любимой матери, всем телом. Услышал, как рвануло в нескольких метрах от него, как над головой тревожно прожужжали осколки. Взрыв гранаты землетрясением встряхнул улицу, эхом отозвался в окнах ближайших домов и затих. Витька, проворно вскочив на ноги, бросился к изрешечённым осколками фрицам. Оба ещё шевелились, постанывали, один ёрзал по земле оторванными по щиколотку конечностями, загребал угольную пыль и мусор. Витька дал по одному и другому по короткой очереди, добивая, чтоб не мучились. Склонившись над трупами, вытащил из-за поясов гранаты. Гранаты у фрицев были удобные, на длинных деревянных ручках.
На станции взвыла, захлёбываясь, сирена, извещающая об опасности, многоголосо залаяли немецкие сторожевые псы. Витька летел к эшелону с цистернами, не чуя под собой ног, рвался к цели напролом, играл ва-банк, как говорят картёжники. Впереди – опять фашисты, трое на мотоцикле. Витька хлестнул по мотоциклистам из шмайссера, краем глаза увидел, как цюндап, вильнув, на полном ходу врезался в стену станционной постройки.
Витька перепрыгнул через невысокий бетонный заборчик, промчавшись по железнодорожным путям, оказался неподалёку от затормозившего эшелона с цистернами. Впереди, неясно очерченный в темноте лунным светом, возвышался силуэт разбомбленного здания, с крыши которого ударила пулемётная очередь.
Сирена не переставала выть и со всех сторон на её надрывный призыв сбегались всполошившееся немецкие солдаты, окружая одинокую фигуру Витьки. Отстреливаясь от наседавших врагов из шмайссера, он всё ближе и ближе приближался к составу с горючим. Наконец, решив, что уже наверняка не промахнётся, достал из-за пояса ракетницу, тщательно прицелился в крайнюю цистерну и нажал на курок. Крупный огненный шар с шипением вырвался из ствола и, прочертив небольшую линию по горизонтали, мягко, как пластилин, прилип к покатому боку цистерны. Но вопреки Витькиным ожиданиям ничего не произошло: оранжевый шар рассыпался на множество искр и потух, не причинив никакого вреда цистерне. Витька, выругавшись, быстро перезарядил ракетницу и выстрелил второй раз, но результат был прежний. Тогда он достал гранату и, напрягшись, с силой метнул её вверх, под самую горловину. Через несколько секунд там грохнуло, взрывной волной сорвало крышку, по пузатым бокам цистерны заструились огненные ручейки. Вскоре прогремел второй взрыв, намного мощнее первого. Цистерна лопнула, как яйцо, из разверзшейся скорлупы огненным желтком рванулось в небеса пламя, жадно облизало соседнюю цистерну. Через несколько минут – вновь громкий хлопок взорвавшегося горючего и беснующиеся языки пламени тянутся к очередной жертве.
Витька на миг залюбовался прекрасной картиной всепожирающего пожара, на всякий случай пустил ещё пару ракет в головные цистерны. Отбросив бесполезную теперь уже ракетницу, достал гранату.
На левобережье заметили устроенный им фейерверк, открыли беглый огонь гаубичной батареи по расположениям фрицев. Над рекой, прорезая тьму, ярко расцвела огненная дуга, затем вторая, третья...
А к месту, где засел со шмайссером Витька, уже спешили со всей округи, треща мощными движками, немецкие патрульные мотоциклы, подпрыгивали на ухабах крытые армейские грузовики с пехотой, звенели гусеницами бронетранспортёры. Целая армия ополчилась на Витьку, не зная, что он один, думая, что из-за Дона прорвались передовые части русских.
Витька, цепляясь, как утопающий за соломинку, за ускользающую нить надежды на спасение, бросился в обратный путь, назад к бетонной изгороди. Но немцы были уже повсюду, они освещали фарами и фонариками мечущегося среди станционных построек Витьку, ожесточённо строчили из шмайссеров и пулемётов. Витька прижался спиной к шершавой, холодной плите забора. Рядом, взвизгнув тормозами, резко стал фашистский грузовик, подлетевшие со всех сторон, как коршуны, мотоциклы осветили его светом фар.
– Ну, суки конченые, получайте! – Витька, почти не размахиваясь, резко выбросил вперед правую руку: трофейная, на длинной деревянной ручке, граната точно шлепнулась под кузовом остановившегося грузовика.
Машину подбросило взрывом, как игрушечную, на землю посыпались раненые и убитые фрицы. Витька истерично захохотал и принялся бешено бить из шмайссера по мотоциклам. В глазах его светилась несказанная радость, запекшиеся от крови, разбитые губы выплёвывали накипевшее:
– Вот вам, гады, волки позорные, за Яню фиксатого, за Лёшку с Ольгой, за отца, за сына, за святого духа, – душа из вас вон! Заполучите, падлы, от ростовских воров… Эх, ****ь, помирать так с музыкой!
Не прекращая стрелять, он шагнул навстречу в панике спрыгивающим с мотоциклов, валящимся замертво гитлеровцам, сделал несколько неверных шагов и упал навзничь, напоровшись на кинжальную очередь вражеского пулемёта.

4

На следующий день, после повального прочесывания Ленгородка и прилегающих к вокзалу улиц, немцы наткнулись на скрывавшегося в подвале у Ушаковых милиционера Максима Бурьянова. Он сопротивлялся до последнего патрона и подорвал себя под конец гранатой вместе с дюжиной фашистских автоматчиков. Всех Ушаковых расстреляли, и Надежда Ивановна Казакова узнала о трагической судьбе своей двоюродной сестры только после войны. О сыне тоже долго ничего не слышала…
У мёртвого Витьки немцы нашли окровавленную командирскую книжку на имя лейтенанта Красной Армии Тишкова Владимира Гордеевича. Фотокарточка была сильно попорчена и немцы приняли Витьку за советского офицера: так и донесли по инстанции. Один фашистский офицер, гестаповец, прибывший утром на место ночного кошмара, потрясённый увиденным, долго щёлкал затвором фотоаппарата, снимая Витькин труп под разными ракурсами. Впоследствии, благодаря пунктуальной исполнительности этого немца, по одному из фотоснимков и узнала Витькина мать, Надежда Ивановна Казакова, о трагической гибели сына. Карточку нашёл среди бумаг, в портфеле захваченного им в плен гестаповца, старший сержант Сергей Овсепян, когда шли ожесточённые бои в Берлине. Его судьба тоже была не сладкой: за плечами были сибирские лагеря, штрафной батальон, два тяжёлых ранения.
Едва глянув на фотоснимок, Овсепян сразу узнал своего друга. Гестаповец-фотолюбитель запечатлел распростёртое на земле, у ног немецких автоматчиков, мёртвое тело Витьки Казакова. Руки его продолжали сжимать короткий немецкий шмайссер, рот полуоткрыт, будто он хотел что-то сказать напоследок, да не успел, прошитый насквозь пулемётной строчкой. На обороте – аккуратная надпись на немецком языке. Сергей разобрал только название города – Ростов, и дату: «November, 1941».
Вернувшись после войны домой, Сергей Овсепян бережно передал эту фотографию Надежде Ивановне.
Долгое время никто ничего не знал о судьбе Тамары Филатовой, но однажды из Таганрога в Ростов приехала журналистка… Оказывается, Тамара после расстрела матери, собрав вещи, отправилась в Таганрог к родственникам. Там вошла в таганрогское молодёжное подполье и, схваченная гитлеровцами, была зверски замучена в гестаповских застенках. Всё это и поведала журналистка из Таганрога соседям Филатовых, специально приехав на родину отважной подпольщицы для сбора материала.

Послесловие

Вот и закончилась грустная повесть о Витьке Казакове и других… простых русских людях, законопослушных и наоборот, переступивших закон… Людях, живших в годину страшных политических катаклизмов и великих, но бессмысленных социальных и экономических экспериментов. Одни из них грудью встали на защиту социалистической родины, которой единолично правил, отожествляя с собственной персоной, умелый закулисный интриган, жестокий и коварный деспот Иосиф Сталин. С его именем на устах они фанатично сражались на фронтах Великой войны с германскими интервентами, не щадя ни своих, ни чужих жизней. Другие, – обозлённые, разуверившиеся во всём, – ступили на скользкий путь прямого пособничества врагу: служили в гитлеровских карательных частях, в казачьих подразделениях генерала Краснова, в полиции и жандармерии. Но были и третьи… И пусть не всё у них в жизни было порой гладко, пусть они по каким-либо причинам, зависящим или не зависящим от них, переступили черту закона и элементарные нравственные нормы, оказавшись по другую его сторону, среди уголовников и блатарей, но в трудный для русского народа час не покорились они вооружённым до зубов оккупантам. Смело преградили им дорогу и умирали с твёрдой верой в правоту своего дела. Война сглаживает все противоречия, всенародная беда объединяет. Недаром пел Владимир Высоцкий в одной из своих ранних песен лагерного цикла: «Если Родина в опасности – значит, всем идти на фронт».
Витька Казаков, Яшка Лупиногин, Алексей и Ольга Симоновы, Тамара Филатова и Максим Бурьянов… Как не схожи по характерам, взглядам, социальному положению эти люди. Но всех их объединяет одно: общая борьба с врагом. Всех их примирила смерть.
И пусть одни погибали с именем Сталина на устах, а другие – с матерной бранью в адрес фашистов, пусть одни с пафосом выводили: «Вставай, страна огромная…», а другие простодушно затягивали «Мурку» и ухарское «Гоп со смыком», – сущность у них одна: все они были русские патриоты.
И хоть нет их вымышленных имён на мраморных плитах и обелисках, но сотни и тысячи имён подобных им простых российских парней и девчат золотом горят на мемориалах застойных времён во многих городах и весях не существующей уже ныне великой страны... Страны, почему-то названной в 1924 году чуждой уху русского человека, бессмысленной аббревиатурой СССР, но всегда бывшей и остающейся поныне Россией!
Русские патриоты сражались и погибали в Минске и Киеве, в Одессе и Севастополе, в Таганроге и Ростове-на-Дону, в блокадном Ленинграде и на подступах к Москве, – везде, куда только ступала нога фашистского оккупанта. Они твёрдо знали и верили, что народ победить нельзя, особенно народ русский. Не могли его сломить ни монголо-татарское иго, ни нашествие Наполеона. Не перевелись ещё богатыри на земле русской, и порох в пороховницах ещё имеется!
Были и есть такие парни и девчата, и будут всегда, когда бы не вторглись на нашу землю чужеземные завоеватели. «Пришедший к нам с мечом от меча и погибнет!» – сказал Александр Невский.
Расступись, Европа, не валяй дурака, Америка…
Русские идут!


1974 – 2000