Рыжее чудо. Глава II. Эсмеральда

Ваня сидел, тупо уставившись в пустую ловушку. Всё вокруг обесцветилось, стало плоским и потеряло смысл. Частицы не было. Что-то он сделал не так! Не удержал, не сумел, не сберёг… Как не сберёг ещё тогда, давным-давно, ту девчонку. Ведь не всегда он был таким, как сейчас…
Её тёмные бездонные глаза – грозное оружие лесной колдуньи, её зубы – нет, они были не белые, а именно жемчужные – словно под тончайшим слоем благородного натурального перламутра, который почти не создаёт диковинных переливов – тончайшей игры цветовых полутонов, того перламутра, который почти белый, но и не белый вовсе… Её черты лица – это их он видел в Частице, потому что хотел видеть – её мило вздёрнутая верхняя губа, когда она улыбалась – эти черты не были идеально правильны, но были божественны, потому что настоящее совершенство не терпит симметрии и не приемлет абсолюта. Не бывает только чёрного или только белого, только злого или доброго, сладкого или отвратительного, рафинированной святости, как, впрочем, и греха. Нет идеальных геометрических форм, прямых и параллельных линий. Это знали великий Леонардо, Страдивари, Ван Гог, Галуа, Коперник… Это понял Эйнштейн, когда смог выдраться из привычной картинки макромира, постулатов классической физики, и создал, вернее не создал, а открыл теорию относительности. А затем и этой теории оказалось не достаточно… Но более всего Ване представлялись её тонкие руки и трепетные пальцы, которые, как ему казалось, жили собственной жизнью. Пальцы эти у неё часто мёрзли. Даже в тепле они были холодны, и Ване всегда хотелось согреть их своим дыханием… Не целовать, а именно согревать, и согреть, в конце концов. Но оказалось, это не суждено ему.
Как видно, и сейчас тот же злой рок помешал ему приручить своенравную гостью из Космоса, которая гостила, сколько могла – почти целую ночь, и оставалась тут даже после того, как Мартин, обессилев, не смог более питать своей загадочной энергией магниты Ваниной ловушки. Но Частице, похоже, надо было лететь дальше, а может быть, ей сделалось совсем скучно с потерявшим дар речи горе-экспериментатором. Да и «хрустальный замок» синхрофазотрона, прочимый Ваней, для неё – свободной, вольной птицы был не более чем серой бетонной клеткой.
И Ванина любовь снова превратилась в частицу-нейтрино, которая никак не может существовать в покое. Она исчезла, растворилась, провалившись сквозь материю вниз; ускоряясь и не встречая сопротивления, пронзила земную кору. Пролетев через загадочные подземные миры и клокочущую магму, она проколола, видно из озорства, статую Свободы и нырнула в Чёрное бездонье космоса, унося в себе дорогие Ване черты…

И сидел Ваня, тупо уставившись перед собой. А в его измученной, больной голове, издеваясь, хрипел Высоцкий: «Она ушла безмолвно, по-английски… и три рубля, должно быть, на такси». Но ведь забрала ОНА с собой не три рубля, а много больше – целую мечту! И сейчас в его мозгу сработали предохранители – это, чтобы не свихнуться. Ваня вдруг засмеялся, затем смех перешёл в судорожную икоту, всхлипы, и тут накрыл спасительный полуобморок-полусон, в котором под потолком лаборатории порхала жёлтая бабочка-лимонница, глупо улыбаясь человечьими губами и дразня коричневой косичкой, а Мартин протягивал ему самурайский меч для харакири…
Мартин действительно был рядом. Ему было плохо, потому что плохо другу. Но помочь можно было только одним: взять часть боли себе… Ванин бред перешёл в глубокий сон без сновидений; ослабевший Мартин пополз к своим, едва волоча свои тоненькие ноги.
И было утро. Ваня проснулся посвежевшим, и перво-наперво убрал с глаз долой ловушку. Рассоединив провода магнитов и трубки охладителя, он затолкал все эти «похоронные принадлежности» – так он их теперь воспринимал – подальше в кладовку, а сам засел за формулы и чертежи.

Мартина не устраивали более тараканьи свадьбы. Ему хотелось большой любви.

Она была огненно рыжей и, как все огненно рыжие, гордой и вредной. Этим она смахивала на цыганку, и знала это.
Нравом девчонка напоминала необъезженную кобылку вольных бессарабских кровей. Чёрные бусинки глаз плескали то страстью, то гневом, но чаще – необузданным задором. А в свои бархатистые «усы» – это были совсем не усы, а косы! – она вплетала алые ленты.
Её папаша – старый боевой таракан, пытаясь урезонить её пыл, был ею бит и отступился.
И Мартин понял, что пропал…
Однажды он тщательно выбрал с Ваниной тарелочки лучшие кусочки выпеченного слоёного теста с пряным мясным фаршиком, картошечкой и капустой, отнёс и положил ей, типа, на блюдечко. Она считала звёзды в ночном небе, и сказала, полуобернувшись, что ей, собственно, от него ничего не нужно. Мартин тихо отгрёб и занялся неподалёку своими делами: вставил усы в электрическую розетку и стал подзаряжаться. И тут к нему влетел вопрос, брошенный ею через плечо будто бы между прочим, но так, словно Мартину ниже ватерлинии воткнули колючку: «Пирожки-то с чем?»… Несосчитанных звёзд оставалось ещё много, но блюдечко оказалось пустым… И он любил её ещё сильнее. Он пробовал ей писать, и писал что-то там, старался. Она сказала, что никогда ничего из его писанины не прочтёт.

В который раз она перечитывала «Собор Парижской Богоматери».
Рыжая умница, внимая красоте французского языка, «глотала» роман в оригинале. Она была просто помешана на цыганке Эсмеральде и так часто говорила о ней, что имя героини прилипло к ней самой. Она не возражала. Имя Эсмеральда в переводе с испанского «изумруд» как нельзя шло ей, подчёркивая своенравность и неуступчивость, переходящую в строптивость.
Она заочно любила Париж, Нотр-Дам с его таинственным готическим миром, потусторонними химерами и таинственной жизнью, наделённой грубой физической силой, но обезображенной унижениями. Жизнью, которая из-под гнёта обстоятельств искала путь к красоте. На этом мрачном фоне влюблённый капитан Феб был просто ослепителен.
Что до бедняги Мартина, который вольно или невольно искал место в её сердце, но не в мечтах, а в реальном мире, – он по зрелости своих лет не мог уже соперничать с Фебом ни статью, ни прытью, да и умом давно превзошел капитана парижских стрелков. Быть же горбатым, трагически добрым, но одновременно злющим Квазимодо Мартину и самому не очень-то хотелось. И он всё ждал чего-то.
А она снова и снова обижала его, не понимая, да и не стараясь понять. Хотя могла бы и понять, потому что знала, что такое любовь. В плену романтических иллюзий, девица продолжала обожать кого-то из выдуманных героев: то драгоценного Феба, то пройдоху Д’Артаньяна, а то и просто первого попавшего разбойника.

«Гнобимый» рыжей бестией Мартин порой действительно ощущал себя несчастным Квазимодо.
Он пытался возненавидеть дрянную девчонку – тем самым вылечить себя от мучительной любви к ней, и это у него почти получалось. Но её улыбка, даже мимолётная, разбивала в прах крепостную стену, по крупицам возводимую им у сердца. В общем, деваться Мартину было некуда, потому что любовь зла. И тут случилось такое...
Отец Эсмеральды «справедливо» рассудил, что девочке настало время перестать считать звёзды и листать романы, но пора заняться главным тараканьим делом – продлением рода. И старый чёрт, заручившись помощью дюжего братца, погнал её на тараканью свадьбу.
Это было так пошло, не по любви и совсем не соответствовало идеалам, почерпнутым ею в книгах. А Мартин – тот просто рассвирепел, хотя в глубине души понимал, что папа-таракан по большому счёту прав. Тем не менее, Мартин заявил старому бойцу, что заберёт Эсмеральду, если понадобится – силой, и они уйдут жить к жирафам в городской зоопарк.
Почему к жирафам? А потому что добрые. Судите сами: когда слон в очередной раз – не по злобе, а по разгильдяйству – отдавливал несчастному жирафу ногу, боль и досада так долго поднимались по длиннющей жирафьей шее до маленького мозга, что долговязый к тому времени уже успевал помириться со слоном и снова жевал свои зелёные листики. Кроме того, ещё никто не слыхал, чтобы тараканов в зоопарке, как, скажем, белых носорогов, понуждали силой продлевать свой род… А еды там полно! Только от клюющих птичек надо подальше, да от обжористых нечистоплотных обезьян. «А вы, надменные потомки…» – живите тут себе за плинтусом в бесстыдстве и во грехе свальном!» – мысленно клеймил Мартин рыжих родственников словами своими и Лермонтова.

Конечно, с «зоопарком» он погорячился… Когда Мартин поостыл, пришлось признать, что уйти далеко и насовсем он не сможет. Даже если рядом будет девица!
И решил он: забрав Эсмеральду, просто пожить некоторое время отдельно от жестокосердных родичей, поселившись в… синхрофазотроне. Там, в камере ускорителя – пан или пропал! Зато интересно. А в девчонку Мартин верил, чувствуя характер и скрытые способности, которые не дадут пропасть нигде и никогда… Заодно хотелось помянуть муху, наведав её могилку, которая едва не стала им обоим «братской».
Задумано – сделано. Мартин потихоньку натаскал и спрятал невдалеке от люка той «своей» камеры нехитрую провизию, одеяло для девочки и побольше питья. Из деликатесов позволил себе несколько конфетных шариков с брусничным джемом, который так любила Эсмеральда. А для Вани заготовил записку, спрятав её между листиками отрывного календаря, который висел на стене лаборатории и отмерял Ване всякие знаменательные даты.
Записка была спрятана с таким расчётом, чтобы ровно через две недели – в День бездомных животных попасть в руки Ивану, отрывающему от календаря каждый день по листику.
Большого белого друга дурить было некрасиво, но Мартин знал, что Иван, зная о его планах, ни за что не отпустит друзей на столь рисковое дело.

А Эсмеральда была рада хоть куда, лишь бы уйти от своих.
Мартин объяснил ей, что в камере может быть очень неприятно и даже больно, но это быстро пройдет, и они, «сбросив» бренные тела, соединятся душами. Потом их, возможно, спасёт Ваня, если точно будет следовать инструкции, изложенной Мартином в записке, вложенной в календарь. Но даже, если они не смогут вернуть свои тела или попросту умрут от облучения, они всё равно воссоединятся душами, но только уже на небе. Но если всё сложится хорошо, то они вернутся в этот мир с обновлёнными телами, очищенной душой и совершенно новыми возможностями.
Это было так романтично… Эсмеральда вообще ничего не боялась. Кроме того, именно сейчас ей было всё равно, лишь бы не возвращаться к «долбанутому» папаше. И она согласилась.
Как только ускоритель остановили на обслуживание, путешественники притаились у люка камеры и, вслед за Ваней, незаметно нырнули вовнутрь. Мартин тащил увесистый рюкзачок с едой и увязанным сверху одеялом, а Эсмеральда – пару любимых книг и косметичку.
Они сидели в одной камере, мысленно обнявшись, – Мар¬тин не позволял себе коснуться Эсмеральды даже пальцем, а если быть до конца честным, то не позволяла этого она.

…Они сидели, поджав все свои двенадцать коленок, пережидая бурю излучения. Им было не так больно, как вначале, ведь это было уже пятое включение ускорителя. Эсмеральде даже нравилось своё полупрозрачное худенькое тельце, а на просвечивающие сквозь ставший прозрачным хитин мощи Мартина она не смотрела, или делала вид, что не смотрела.
Вчера была третья годовщина смерти мухи, и они вспомнили её добрым словом. Если бы не муха, Мартин, к тому времени павший духом и потерявший всяческую надежду на спасение, мог просто прекратить борьбу и тихо умереть. Яркая, но глупая кончина мухи заставила Мартина в тот самый момент остро почувствовать отвращение к бессмысленной смерти – это, когда Смерть является обслужить «клиента» до времени – по его глупости или слабости… А может, муха полезла на потолок и рухнула в губительный рой частиц не случайно? Может быть, она, вконец обессилив и потеряв волю к борьбе, решила покончить всё разом, но одновременно показать Мартину то, что он и увидел, и тем самым помочь выжить ему… Того уже не узнать, но Мартину хотелось думать о лучшем. О мёртвых или ничего, или…
Могилки тут, конечно, не было, потому что муху разнесло вдрызг. Осталась только маленькая тёмная клякса на потолке. Она появилась как раз над тем местом и в тот самый момент, когда муху разнесло. Это был словно отпечаток её последней тени, ну, как на знаменитой плащанице, а может быть, как на каменных стенах Хиросимы в день апокалипсиса, если подобные аналогии вообще позволительны.
Под этим самым местом Мартин и выпил пива, которое он любил, и взял с собой специально для этого случая – капельку во фляжечке. Девчонка сидела рядом и таращилась перед собой.

Пообвыкнув, Эсмеральда начала «читать».
Она скучала по звёздам и тосковала по книгам. Взяв одну из тех, любимых, что прихватила с собой, девушка устраивала томик перед собой и пыталась представить страницы по памяти, потому что вокруг было абсолютно темно.
Вначале выходило никак. Примитивная реконструкция событий по памяти почти не будила образы и чувства – они были вторичны и слабы. Постепенно, по мере роста болезненных «процедур» облучения, всё стало меняться. Окружающая темнота, оставаясь непроглядной, стала раздвигаться и подтаивать, а зрительные образы в видимой части спектра, которые здесь были мертвы из-за этой самой темноты, стали заменяться восприятием окружающего в другой физической субстанции, пришедшей на смену видимому глазом свету. Это были волны или кванты, а может быть, то и другое одновременно – согласно теории дуализма элементарных частиц. Но в результате ауру книги, образы героев, их чувства, мысли, прелесть разговорного языка и даже рисунок текста в книге девушка стала улавливать напрямую, воспринимая своим подсознанием, той областью мозговой деятельности, что называют сумеречной зоной.
Эсмеральде достаточно было сосредоточиться, коснуться книги косичками-усиками, и она плавно окуналась в тёплое озеро сна, затем тонула в нём, чтобы всплыть в игрушечном цветном мире, где отсутствовали полутона, и было тихо, как в гробу. Затем этот застывший кукольный рай, следуя воле и таланту автора романа, оживал, и прямо на глазах наливался реальностью, напитывался радостью и грустью, любовью и страданьями, жизнью и смертью. Декорации приобретали перспективу и объем, расцвечивались витражами стреловидные окна готических замков, прокалывали небеса шпили соборов, оживали реки и трава, птицы и козы, скрипели повозки, пахло сеном и молодым вином. Всё вокруг наполнялось солнцем и звуками, которые сливались в чудные фрагменты фантастической симфонии жизни. И не важно кто населял эту сказочную страну снов – люди ли, тараканы ли, эльфы или гномы. Важно было совсем не это.
В такие моменты Мартин замирал, стараясь не потревожить Эсмеральду. Она же со временем стала замечать, что сны её не всегда следуют книгам, прихотям и фантазиям их авторов, а таинственным образом начинают жить отдельной жизнью, предлагая своё. Погружения её в эти сны становились глубже и продолжительнее. Так влияло излучение…
Однажды она едва смогла вернуться из мира виртуальной реальности, который не хотел её отпускать. С тех пор она стала бояться, что навсегда останется там – без тела и всего насущного. Она была ещё слишком молода, и ЭТО не входило в её планы, потому что хотелось реальной любви, детей, приключений, вкусной еды и вообще всего того, что дарует судьба в этом грешном мире, но не в царстве грёз.
Мартин чувствовал и понимал её. Почти сверхъестественные, скрытые до поры способности в экстрасенсорике и концентрации живой энергии силой собственного интеллекта, заложенные в него природой и разбуженные излучением, теперь многократно усилились, и позволяли без особого труда сопровождать Эсмеральду в её таинственных снах, оберегая её. Там он не проявлял себя явно, щадя её гордость, но, скорее, побаиваясь выкрутасов надменного нрава девчонки.
И это он выдернул её обратно, лишь только что-то пошло не так, и переход в мир грёз мог стать для неё необратимым. Он только успел почувствовать угрозу, когда кто-то или что-то, несущее огромный энергетический потенциал, вмешалось извне и почти нейтрализовало её биополе, блокируя процесс обратного перехода в реальность. Мартин доверился инстинкту и, не медля ни секунды, использовал грубую, но быструю силу, присущую злым волшебникам, нанёс наугад молниеносный удар и вырвал Эсмеральду из тёплого озера мечты, быстро превращающегося в бездонную бурую топь, сосущую чужую энергию.
Граница между двумя мирами – реальным, в котором паркуется бренное тело, и виртуальным, где оживают сны и грёзы, Мартину представлялась зеркалом. И вот почему. Субъективная реальность, существующая в мышлении, воображении, это ни что иное, как отражение – пусть подчас и кривое – объективной реальности окружающего мира, существующей вне нашего сознания. В известной степени и наоборот: наши грёзы влияют на наши поступки, меняющие окружающий мир.
Зеркало штука интересная. Если сфотографировать себя в натуре, затем сфотографировать своё отражение в зеркале и сравнить эти два снимка, увидим, что обручальное кольцо на разных фото оказалось на разных руках. Ваше фото – ваша копия, отображение, отпечаток. А ваше отражение в зеркале – это уже не вы, а ваша псевдокопия, вывернутая наизнанку миром Зазеркалья.
Мартин как-то «подъехал» на Ванином плече к зеркалу, висящему на стене лаборатории. А за спиной оказалось другое зеркало – старое, огромное и облезлое, которое рабочие собирались выбросить и временно приставили к противоположной стене. Вглядываясь в зеркало, Мартин увидел что-то такое, от чего его усы вытянулись в тугую струнку, и он кубарем слетел с плеча друга… Потом он вернулся, но на плечо не полез, пока Ваня не отошёл от зеркал.
Наблюдая в зеркале своё многократное отражение и отражения окружающих предметов, уходящие всё дальше – в никуда, чувствуешь, что смотришь в бесконечность. А если долго смотреть туда, то бездна начинает смотреть в тебя. Говорят, это опасно, и не зря со старинными зеркалами связано столько неприятных и попросту кошмарных историй. С зеркалами не стоит шутить, гадать, и разбивать их. Отнесите ваше старое зеркало аккуратно на свалку или мусорку. Пусть его разобьёт кто-нибудь другой.
Кстати, тараканы не носят обручальных колечек, потому что это бессмысленно в условиях огромной «шведской семьи» тараканьего царства. Но Мартин знал, что нарушит все глупые правила и табу. А продление рода? Оно не пострадает, если тараканий народ наконец-то разобьётся на любящие пары и перестанет устраивать постыдные групповые радости. А колечко… Мартин наденет его на правую среднюю ножку-ручку своей… Так хотелось, чтобы это была она – его взбалмошная милая Эсмеральда. И себе наденет тоже. Почему на среднюю, а не переднюю? А чтобы не пачкать колечко лишний раз, ведь тараканы помогают себе передними ручками-ножками, когда кушают. Это им удобно, а что удобно – рационально.
Обо всём этом Мартин думал, отдыхая в промежутки времени сразу же после очередного выключения ускорителя. Потому что, когда ускоритель работал, Мартин подзаряжался и весь светился, получая удовольствие от прилива энергии и, особенно, от осознания, что Эсмеральде, которая светилась рядом нежно-сиреневым светлячком, тоже хорошо. А когда получаешь удовольствие – живёшь моментом, и думать на философские и другие темы не хочется совсем. Когда же после выключения поля проходило некоторое время, Эсмеральда бралась за книгу и застывала, уносясь в Зазеркалье, а Мартин, помня недавние события – атаку чужой сущности на сам факт существования его возлюбленной – неотступно сопровождал девочку в страну чудес, незримо охраняя её. Но если ускоритель не включали длительное время, наша милая пара оказывалась на грани полного энергетического истощения, и это было опасно. Однако такое случалось лишь пару раз.

Ваня встревожился долгим отсутствием друга. И не только его.
Мартин не представил Ивану Эсмеральду по причине полной неопределённости своих отношений с ней. Но Ваня догадывался, наблюдая изменения в поведении таракана, свойственные всем влюбленным. Ваня сам прошёл – до конца ли? – через это. Та девчонка, что отождествлялась им с неуловимой космической частицей, это и была самая настоящая любовь. А тараканы ничем не хуже нас, если вдруг понимают, что блуд и похоть, пусть даже во имя благородной цели – не более чем жалкая пародия на таинство любви дво¬их.
Ваня чувствовал состояние души друга, как своё. Кроме того, он несколько раз засекал, когда Мартин появлялся не один, а сопровождал прелестное рыжее создание с алыми ленточками, вплетёнными в косы-усики. Насчёт «сопровождал» – мягко сказано. Мартин в прямом смысле волочился за подругой, не видя ничего вокруг и держась от неё позади на пол тараканьего шага, чтобы не схлопотать «по морде», а коленочки его подгибались от волнения.
И теперь, не встречая друзей, Иван волновался. В голову приходило всякое, в том числе и камера ускорителя. С прошлого случая Иван стал особенно внимателен, и всегда, собираясь лезть в люк, проверял, нет ли с ним таракана. Но, что тараканы могут забраться в это кошмарное место по собственной инициативе, Ваня не мог даже подумать. Он ведь не знал семейных перипетий Эсмеральды: клубка страстей, коварства и предательств, достойных нового сериала типа Санта-Барбара-за-Тумбой.
На всякий случай Ваня быстренько слазил в люк и осмотрел камеру ускорителя, подсвечивая себе фонариком… Разглядеть двух прозрачных тараканов – их невесомые, почти лишённые материи тела, души которых в это время путешествовали в Зазеркалье, Ваня так и не смог.
И он снова просто ждал, надеясь на хорошее, а что ещё оставалось делать? И отрывал каждый день листики старинного отрывного календаря. Он любил читать про даты и события. Вот вчера был День голодного железнодорожника. А сегодня День раскаявшегося грешника. И заход солнца на две минуты позже. Одного он не мог сейчас делать: заставить себя строить новую ловушку для любимой. Хотя в мыслях он уже не раз проделывал это, и знал, что сделать наяву, чтобы ловушка стала мощнее и на этот раз смогла удержать Частицу.
Не мог он сейчас заниматься новой ловушкой, потому что не прошел шок последней, горькой утраты, которую он воспринял и как предательство любимой – пусть она и была в образе Частицы. Но была ещё одна причина… Ваня упорно не хотел признаться себе в очевидном: любовь не заменишь клеткой – ни хрустальной, ни золотой. И не удержишь, как ни держи. Вот в это он верить не хотел, потому что это означало крах. И снова твердил себе, что построит-таки суперловушку и поймает, и удержит, и заставит… И станет не только евреем, но и чёртом с хвостом, если это поможет делу… А по ночам плакал, понимая всё.
За два дня до наступления знаменательной даты – Дня бездомных животных, Ваню увезли в больницу с аппендицитом и прооперировали. Записка Мартина, которую тот так старательно писал, ползая по клочку бумаги с пёрышком из Ваниной подушки, пропитанным чернильной пастой из Вани¬ной ручки, так и осталась между необорванными листиками календаря.
В записке-инструкции было сказано, что нужно сделать, чтобы тараканы вновь обрели бренные тела и смогли вернуться в мир, где Мартина ждал друг, а Эсмеральду её звёзды.

Мартин чутьём телепата, обострённым в ускорителе, чувствовал: с Ваней что-то не так, и он не прочёл записку. Помощи не будет… А вдруг надо выручать самого Ваню? Нужно что-то придумать. Самим. Вернее самому. Мартин знал, на что шёл, но он вовлёк в это девчонку… Поступил по-дурацки, легкомысленно. Заигравшись в детектив с записочкой, не предусмотрел запасного варианта, хотя бы для неё… И что теперь? Она ему дороже жизни, и он готов отдать свою… Но кому? Похоже, они оказались-таки в одной лодочке, и, если суждено спастись, то вместе. Или вместе пропасть. Альтернативы он не видел. И запретил себе тратить силы на самобичевание.
Их положение усугублялось тем, что, даже получив выход из камеры на волю – дождавшись, к примеру, кого-то из персонала, – они в своём нынешнем состоянии, лишённые тел и обмена веществ, не смогли бы прожить и нескольких дней без облучения, которое теперь заменяло им всё. Ведь уже на второй день после выключений электромагнитного поля они начинали чувствовать себя хуже, чем наркоманы без дозы. Им было почти невозможно просто двигаться, преодолевая атрофированными, обезвоженными мышцами сопротивление земного тяготения. Поэтому им обязательно надо было пройти карантин именно здесь, в камере, но в условиях другого, чем сейчас, режима работы ускорителя. Но как раз теперь менять режим учёным было без надобнос¬ти… Везение не бывает частым, а большое везение, дающее звёздный шанс, говорят, бывает только раз в жизни. И у тараканов тоже. Мартин предвидел это, написав записку, которая теперь бесполезно торчала в календаре в пустой комнате.
Мартин сидел и думал. Он мог в определенной степени считывать биополе других живых существ, понимать, что они хотят, о чём думают. Он мог это делать на расстоянии. Но это не было чтением конкретных мыслей. Такого не может никто. Мартин принимал образы, как отдельные мазки, слепки чувств и наиболее острых ощущений. Он мог знать: больно другому, или хорошо. Почувствовать, что другому организму вот сейчас что-то очень нужно, жизненно важно. Но что конкретно – погибает он от жажды, либо через рану в теле вытекает последняя кровь – это нужно было додумывать самому, составляя картинку из отдельных кусочков принятой информации, как мозаику. Это у Мартина нередко получалось. Но вот передать свои мысли другому, внушить, заставить что-то делать, если тот, другой не умеет или даже просто не хочет своим разумом подключаться к телепатическому каналу – такого не мог даже Мартин.
Ваня как раз совсем не обладал телепатическими способностями. Мартин чувствовал, что Ване вначале было больно. Боль уходила, возвращалась снова. Потом Ване было страшно. Потом была тупая боль, бессилие и слабость. Это когда Ваню уже прооперировали. Мартин ничего не знал конкретно про аппендицит и операцию, но общая картина происходящего – через Ванины чувства, эмоции – ему была ясна. Как ясно было и то, что Ваня ничего не знает про то, что было в записке. Он её не видел и не читал. Всё это Мартин без труда уяснил. Но запустить канал в другую сторону – от себя к бесталанному Ване Мартин не мог. Максимум, что он мог: ценой предельного напряжения, на расстоянии заставить Ванину голову заболеть, или почувствовать необъяснимый страх и дискомфорт. Но это не было нужно никому.
Настроить телепатический канал общения на посторонних ему людей, от которых зависел режим ускорителя, даже если среди них экстрасенс, Мартин не мог. Потому что отыскать в окружающем, отнюдь не пустом пространстве следы ауры «чужого» не просто.
Он не мог чувствовать незнакомую душу, а это было необходимо для мягкого контакта. Но совершать грубое насилие, делать из другого бессловесное зомби он бы не стал, даже обладая достаточной для этого силой. И не только из порядочности, а потому, что этого делать нельзя. Зло возвращается, разрастаясь. Сразу или потом, не важно. Если потом – ещё хуже. Это как раз то, что, упрощая до кипящих сковородок, обозначают понятием «ад». Поэтому он не будет пытаться этого делать, даже ради Эсмеральды… Стоп! Эсмеральда…
Как же он сразу не подумал про её сны по ту сторону зеркала! Вот он канал! Но придётся объясняться. Открыться перед ней, рассказать о своих возможностях и тайной опеке. Сознаться, что знает о ней всё, вторгшись в её внутренний мир, чтобы оберегать, но без спроса. Иначе ничего не выйдет.
«Как это отвратительно, подглядывать… Да ещё за девушкой!» Первая её реакция была вполне предсказуемой. И если бы она была в состоянии, Мартин получил бы по лицу.
Не будь она прозрачной, то покраснела бы до корней усов… Нотр-Дам… Поцелуй Феба… Нечаянно оголившееся плечико… «И этот старый урод – он, оказывается, стоял рядом и пялился… Тысяча чертей! Он совсем не лучше моего «папеньки»!
– Но ведь я спас тебя…
– Лучше бы ты не… – тут она осеклась и неожиданно успокоилась.
Она менялась на глазах. Оставаясь взбалмошной, она всё больше проникалась ощущением собственной силы. Капризы сменялись молчанием, которое действовало сильнее слов. А гипертрофированная «цыганская» эмоциональность – спокойной рассудительностью.
Уделяя меньше внимания мелочам, она силилась сконцентрироваться на главном – своём предназначении, которое она пока не понимала. Под необъяснимым влиянием облучения, включившим скрытое в ней природой, Эсмеральда становилась экстрасенсом невиданной силы, магом, волшебником, намного превосходящим самого Мартина.
А он знал это с самого начала.
Именно для того, чтобы произошла инициация её способностей, перевоплощение, он и тащил её сюда. Хотя боялся. Боится и сейчас. За её психику и даже жизнь. И за себя тоже.
Да, и за себя! Гордясь ею, радуясь её триумфу, любя её в новых качествах, он теперь боялся, что станет для неё, блестящей и сильной… – На этом месте он спотыкался, путался в мыслях и никак не мог подобрать точного определения своего места подле неё. Кем-таки он станет, Мартин не мог сформулировать. На ум приходило только обидное: «…жалким, старым тараканом под ногами!». Но тараканом-то он как раз и был. И она тоже, кстати… В общем, он опасался, что станет совсем ей не нужен, и она будет ещё сильнее презирать его, или, что ещё хуже – сделается равнодушной, и он станет ничем…
Эсмеральда, чувствуя его состояние, теперь многое понимала и старалась правильно оценить. Она и раньше безотчётно, в глубине себя сознавала, что её «сладкий» Феб не стоит ровным счётом ничего, тем более, рядом с Мартином. Просто она не хотела признаваться в этом себе, а другим и подавно. Из упрямства. Как это мило…
Но сейчас – «звёзды в сторону»! Она без слов поняла, чего хочет Мартин, чтобы спасти её, как любимую свою и как чудо природы. И спасти себя самого, чтобы быть на свете для неё, а также помочь своёму долговязому другу, если тот нуждается в них. Вот это ей и предстояло выяснить сегодня.
Эсмеральда предупредила, что Мартину опасно идти за ней… Ни разу она не использовала Зазеркалье, как канал реальной связи с живой сущностью, а не снящимся плодом воображения.
Она сказала Мартину, смягчив слова насколько можно, что теперь может справиться сама. А ему благодарна за то, что сберёг её, спас, и теперь… – Он понял всё, как надо: «теперь» он будет попросту обузой, и, случись что, ей придётся спасать и его тоже, отвлекаясь от основной цели и теряя время. Он всё понял правильно, и ему стало чуть грустно, но он любил, был рад за неё. И надеялся на лучшее.

* * *

Шёл третий день после операции. Аппендикс удалили под общим наркозом. Благие «ля-ля» про лапароскопию, лазеры и прочие достижения щадящей хирургии остались в мечтах, а Ваню, предварительно обрив в интересном месте, резанули по-старинке – железным ланцетом не первой остроты, чтобы разрез был рваный и быстрее зарастал. Ему ещё повезло: успели вовремя, и угроза перитонита осталась жутким воспоминанием.
Когда наркоз отходил, было больно, кололи болеутоляющие. Но хуже боли – бессилие рассечённых мышц. Сходить в туалет, не в смысле дотопать туда, а именно «сходить», превращалось в настоящий кайф преодоления и облегчения.
Первые сутки в голове каша. Отходил наркоз: полусон, полуявь. Потом легче. Второй ночью – сон, не без помощи укола. На третьи сутки во сне он увидел необычное. Милая-милая девушка из его детства – та самая – она снова явилась космической частицей, при этом оставалась собой – дивной улыбкой, глазами, ямочками на подбородке… Тут контуры стали расплываться, и Ваня сквозь сон почувствовал сильную боль в висках, хотел проснуться, но не смог. А видение, воплотившее сладкий образ прошлого, необъяснимо трансформировалось в образ милейшего рыжего таракана, вернее – тараканы-тараканушки. По красным бантикам в косичках-усах он сразу узнал её, и первой непроизвольной мыслью было: «А где же Мартин?» Но его не было. А тараканушка глазами его девушки смотрела как-то странно – напряжённо, встревожено, требовательно, и он понял, что должен сейчас узнать что-то важное, понять, и от этого зависит многое… Во мраке её чёрных глаз стала вырисовываться какая-то неприятная картина, каземат, и он снова почувствовал боль в висках, узрел в темноте что-то светящееся и снова подумал о Мартине. Он силился что-то там рассмотреть, но глаза-экраны поблекли, и тараканушка зашаталась на своих лапках, лишившись сил.

Как только Эсмеральда поняла, что Ваня не сумел пройти за ней даже два шага – а их и нужно было сделать только два, чтобы просто увидеть кино, которое она пыталась ему показать, вернее, внушить, – и что её тающей энергии вот-вот останется ровно столько, чтобы вернуться назад – по ту сторону зеркала, она сделала следующее.
Коготком задней лапки, потянувшись, как только смогла, Эсмеральда коротко и резко чиркнула по мягкой части своего брюшка, выступавшего сзади, из-под хитиновой защиты. Крохотной капельки крови из ранки оказалось достаточно, чтобы изобразить на хитиновой пластинке брюшка несколько слов на человечьем языке. Написать на чём-то другом и чем-то другим было невозможно, потому что вокруг ничего не было, ведь это был сон, а во сне – всё придуманное, и лишь она одна была настоящей.
Остатка энергии ей хватило лишь на то, чтобы усилием воли спроецировать эту крохотную записочку непосредственно на сетчатку Ваниного глаза, дабы он смог прочесть. Потом всё исчезло, и она, торопясь, рванулась назад, и, обессиленная, сразу упала в объятья к Мартину.

Мартин поджидал Эсмеральду в пустоте сна, пройдя в Зазеркалье следом за ней, несмотря на данный ему запрет. Он вошел сюда, чтобы подстраховать изнутри открытый Эсмеральдой портал.
Предчувствие его не обмануло. Всё это время, пока Эсмеральда гостила в подсознании спящего Вани, Мартин на пределе возможностей боролся собственным биополем с тем появившимся ниоткуда, что неумолимо стремилось захлопнуть дверь. «Нечто» на этот раз решило показать себя, явившись поодаль бесформенным силуэтом, границы которого не были чётки и перетекали в пространстве с места на место. Но самое страшное было внутри этой субстанции. Там не было ничего. Абсолютно ничего. Силуэт внутри не был ни чёрным, ни белым. Он ничего не отражал и не преломлял – он был никаким. Это был просто колеблющийся сгусток пустоты, антиматерии, от которого, тем не менее, исходила вполне определённая угроза вобрать в себя всё сущее. Это было ужасно видеть и ощущать. Кажется, это и был «он», имя которого – одно их многих – Мартин знал, но не посмел повторить всуе. Это был тот, кого он разглядел в пучине Зазеркалья ещё тогда, когда оказался меж двух зеркал, катаясь на плече Ивана Великого.
И теперь Мартин определённо знал, что в прошлый раз – когда тёмная сила предприняла первую попытку забрать Эсмеральду, вернее, её душу, потому что тело было в другом месте – это тоже был ОН.

Ей он ничего не сказал, хотя совершенно выбился из сил. Эсмеральда всё поняла сама. Кажется, он спас её во второй раз, а заодно и то, что ещё будет между ними. И она поцеловала его – в первый раз… Это не был поцелуй, похожий на сотни поцелуев, которыми она во снах осыпала красавца-дебила Феба в ответ на его придуманные ласки. Это был тот поцелуй, который ждал и не дождался зачарованный Квазимодо.

Ваня успел «сфотографировать» взглядом экзотическую «татуировку» на животике Эсмеральды, и тут же пробудился. Выписанные кровью кривые буквы стояли перед взором, словно впечатанные в сетчатку, выстилающую его глазное дно. Буквы силились сложиться в слова, но слов не было, а краснел бессмысленный рисунок, напоминающий строй оловянных солдатиков. Буквы-солдатики, издеваясь, начали по очереди подпрыгивать, и вдруг двинулись строем – в затылочек, словно три взвода пьяной роты.
Первый взвод из шести солдатиков сложил слово: «ПРОЧТИ». Второй взвод из девяти молодцов и плюгавой точки: «КАЛЕНДАРЬ». А третий взвод словно скандировал в шесть лужёных глоток подпись: «МАРТИН».
Ваня тупо вглядывался в буковки, марширующие в его глазах на манер «кровавых мальчиков», и ему стало весело. Он слабо хихикнул и приготовился пустить слюни. Но тут словно вылился ушат ледяной воды, наваждение спало, Ваня стал самим собой и легко прочёл послание Эсмеральды, которое оказалось запиской от Мартина.
«Прочти календарь. Мартин». Как это понимать? И вообще, что это было? Одно Иван знал точно: это был не сон, вернее, не совсем сон… От встречи с «потусторонним» по его спине бегали мурашки, ведь он не был героем из романа.
Постепенно Ваня успокоился и даже стал вспоминать произошедшее с долей благодарности. Ведь в этом жутковатом сне, пусть и в трех обличьях, но была ОНА – девочка из его детства. И он снова стал думать, что стоит за сухим посланием друга, попавшего в большую беду – в этом он уже не сомневался.
Думал Ваня, думал, и ничего не придумал лучшего, как пойти и прочесть календарь, как его собственно и просили.
Но какой календарь, где? На счастье, календарь вспомнился только один – тот самый отрывной, на стене лаборатории. А в комнатке пятиэтажки, где он, согласно прописке, числился жильцом, календарей не было. Там не было хозяйки, а вместо него жила его надежда. Пока ещё жила. А какой смысл в календаре, если некому отрывать листки и читать знаменательные даты?

Уходить из больницы на четвёртый день после операции было рановато – ходил едва, да и то вдоль стеночки. Но Иван знал, что нужен. Иван был простым человеком, пусть и мечтателем. Он не был экстрасенсом или, скажем, философом. Но он был хороший и умел дружить, помочь. И был способен выгрызть горло за то, что считал святым, если так сложится и не будет иного пути. А вот сейчас он просто чувствовал, что нужен. И что времени почти уже нет.

Времени действительно не было, потому что ускоритель готовились остановить на реконструкцию. А это означало скорый конец нашим друзьям.
Смерть в обычном понимании? – это когда умирает тело. А долго существовать без тела, даже если захотеть, – такого не получалось даже в Зазеркалье. Потому что там была слишком чужеродная среда. И там ждал ОН. А вот Бога там не видели… Наверное, Бог царил где-то в других мирах, и ему было некогда. Поэтому в Зазеркалье раньше времени не хотелось. Во всяком случае, надолго.
Ни возможности Мартина, ни даже способности Эсмеральды не могли сделать того, что могло сделать и делало сейчас излучение. Оно поддерживало жизненные функции, снабжая мозг и нервную систему энергией напрямую. При этом обмен веществ в обычном понимании приостанавливался – за ненадобностью. Мозг, питаясь чужой энергией, почти не нуждался в кислороде, который теперь шёл только на функционирование клеток, отвечающих за память. И даже там химические процессы, построенные на окислении, заменялись электрохимическими, экономящими кислород. Клетки, которые не принимали непосредственного участия в высшей нервной деятельности, фактически консервировались. Мышцы засыпали, и работать эффективно могли только в ограниченном режиме. Однако, в условиях пониженного пульса, активности сердечной мышцы вполне хватало.
Для возврата в «штатный» режим существования надо было всего лишь плавно запустить традиционный обмен веществ, расконсервировать то, что было заторможено. Это всё получалось, только если вторичное излучение меняло частотный спектр. Это и только это могло вернуть авантюристам их тела, которые были словно сданы в ломбард. Они – тела, вроде пока есть, но их и нет, а можно только выкупить… Если устроит цена.

Через день Ваня смог-таки вырваться из больницы. За ним на «Москвиче» приехал товарищ и коллега Конфуций, которого все звали Фуня, и отвёз страдальца прямиком в лабораторию.
На месте Ваня, едва переведя дух, потянулся к календарю, снял его с гвоздика, и начал быстро отрывать листки, расправляя их и складывая в стопочку, чтобы потом, не торопясь, перечесть все памятные даты… Записка Мартина обнаружилась быстро: она была приклеена молочком к третьему по счёту листику.
Это был небольшой обрывок тонкой бумаги, испещрённый мелкими, корявыми буквами кириллицы, заляпанный чернильными кляксачками – следами тараканьих лапок. Ваня с трудом разобрал текст. Здесь была инструкция, которая больше походила на скупой план боевых действий. Читая, Ваня мало что понял. Почему нельзя просто пойти и забрать друзей из камеры, и при чём здесь режимы излучения? Мартин не рассказывал ему подробностей своего первого плена, и в этой записке не было подробностей и пояснений. Мартин не любил писать длинных записок, потому что это было хлопотно и пачкало лапки.
Перечитав тараканью инструкцию ещё раз, Ваня решил не тратить времени на раздумья, а идти выручать друзей, слепо следуя предложенному плану.
Иван и сам не заметил, как стал думать о рыжих друзьях во множественном числе. Теперь в его мыслях Мартин был неразрывно связан с Эсмеральдой, которую Ваня уже обожал. Ведь она пусть не надолго, но оживила во сне его мечту, и это было так трепетно, проникновенно. Но сейчас перед глазами стоял её взгляд, полный тревоги и ожидания, и он ясно понимал, что спасать нужно обоих, как можно быстрее – пока функционировал синхрофазотрон… Про грядущую остановку ускорителя Ваня знал, а из записки следовало, что без терапии облучением друзей на этот свет не вернуть.

Оставалось только додумать детали.
Согласно плану Мартина, Ваня должен нарушить контакт в подводке электропитания к одной из обмоток магнита жёсткой фокусировки в инжекторе частиц – электронной пушке, которая «выстреливает» протоны в камеру синхрофазотро¬на, где они летают себе по кольцу, подгоняемые высокочастотным полем…. Иван иногда думал, что так и в жизни происходит: родился и крутишься по спирали, ускоряясь в вихре проблем, что-то решаешь, доказываешь, дерёшься, любишь, страдаешь и строишь – пока не погаснет энергия. А сзади, наступая на пятки, уже летят и радуются бытию другие, молодые и борзые…
Выполнить задуманное Ване, имеющему допуск ремонтника, было не так уж и сложно. Выбрав момент, пробраться в нужный отсек, ослабить ключиком нужную электрическую клемму и подлить туда… молока. Оно подсохнет, сопротивление току возрастёт. Этого будет достаточно, чтобы фокусируемый пучок частиц слегка «разъехался», и его мощность за счёт потери энергии квантов, ушедших в бетон стен, упала.
Гениальное просто. А простое – то, что лежит на виду – почему-то сложнее всего найти.
Найдут не сразу, потому что начнут со сложного: диагностировать электронику, искать компьютерные вирусы и тому подобное. Когда найдут, влетит обслуге за грязь в аппаратуре и незатянутую гаечку. Но влетит несильно, и Ваня рассчитывал выпросить отпущение этого греха у Создателя, напомнив ему про воинство, и что цель оправдывает средства. Тогда, за спасение божьих тварей ему, Ване, если не воздастся, то простится, а выигранного времени – пока ускоритель будет работать в «неправильном» режиме, тараканам хватит, чтобы в муках обрести тела и заново родиться на свет. Но родиться уже другими, лучшими.
Моральным утешением Вани, вставшего на скользкий путь диверсанта, была уверенность, что на его глазах с этими тараканами происходит такое, перед чем бледнеет научный эффект от десятилетия работы синхрофазотрона, и все они ещё услышат! – Что и кто услышит, Ваня не брался додумывать, поскольку знал, что он прав в главном.
Сейчас это главное было не в любимой работе, не в таинственной частице, и даже не в первой его любви, памятником которой, как это ни грустно, становилась его жизнь. Главное было в том, что ни при каких обстоятельствах нельзя сдавать друзей.