Гуньково

Г У Н Ь К О В О

       Ответвившись от трассы, направо убегает хорошая асфальтовая дорога. Пройдя через бор и каменный мост над речкой, она попадает в богатое, дачное Велехово. За ним асфальт заканчивается, и следующие несколько километров путь идёт по гладкой грунтовке, упирающейся в Накиньхово. Тут тоже дачи, хоть и пониже, а дорога уходит дальше, постепенно превращаясь в две вязкие песчаные колеи. Она идёт под уклон, и через раскисшие буераки и большую непросыхающую лужу, вливается сюда, в тупик, где глухо покоится ещё одно селенье. Это – Гуньково.
       Всё, дальше ни дорог, ни деревень, с трёх сторон - болото…
Во все времена, при любой власти гуньковцы жили сами по себе. Без большой нужды, просто так, к ним никто не заглядывал, - опасались. Они же, наоборот, без стеснения ходили ко всем и, как правило, не в одиночку.
       Несчастной считали девку, отданную за гуньковца. И, наоборот, невесты из Гуньково считались самыми послушными и работящими.
Танцы замирали, когда на околице смутно вырисовывалась хоркающая ватага гуньковских. Веселье и смех затихали под напором лихой удали.
       С тех пор многое переменилось, и многое осталось неизменным…
       
*******

       « О - о…, Ой, ёп – тать…»- Витёк тяжко отнял голову от стола. Репа трещала, набитая вспухшими от боли мозгами. Отлепившись ото лба, с алюминиевым бряком упала на пол вилка. Сведя глаза в кучу, он с трудом, как сквозь туман, разглядел храпящего напротив отца.
       Папаша сидел на стуле, откинув назад с разинутым ртом харю и свеся вниз сильные жилистые руки. Под тихий перезвон пустой посуды Витёк отжался от стола и встал. Пошатываясь, добрёл он в кухню, и, встав на колени, жадно припал к ведру с водой. Напившись и враз охмелев ещё больше, он, сжимая в руках голову, вернулся в комнату. Серый августовский рассвет нестерпимо резал глаза. Прячась от него, Витька судорожно забился под кровать и там заснул.
       Он пришёл в себя, когда было уже светло. С кухни слышался негромкий перестук посуды, и что-то бормотал невыключаемый весь день телевизор. Витька полежал ещё, понемногу убеждаясь, что нестерпимая боль почти исчезла из головы. Во рту пересохло, язык распух, внутри что-то дрожало так мелко и противно, что казалось, оно вот-вот оборвётся. Сосчитав про себя сначала до десяти, а потом до пяти, он ещё немного полежал, собираясь с силами, и на счёт «три» выполз-таки на свет Божий.
Отец сидел за столом и что-то смачно прихлёбывал из миски.
       -Во, бля, где он! А я-то думаю, куда позадевался? Ну, Витюня, всего полжизни прожито, а посмотри на рожу-то! Ты тока зеркало, ****ать, не спугни! Х-х-хе!- отец коротко выдавил из горла сиплый смешочек, - Давай-ка супешника со мною помурляй. Эй, Анна, тащи-ка тарелку, да посуду с подстола убери, - ногам меша-ат!
       Серой тенью мать вышла из кухни, поставила тарелку на стол и тихо принялась выгребать флакончики из-под «Трои».
«Опять эту срань пили, потому и болит.- поморщился Витька, - Выходит, ещё и за «Троей» ходили…
Начисто ничо не помню!»
       Горячая, с чесноком и перцем похлёбка ободрила, и мыслям в башке стало веселей. Он вспомнил про Натку, про то, как всё у них вроде бы складывается, и как мечтали они в прошлый раз, что вот осенью уйдёт её брательник в армию и можно будет и свадьбу сыграть, и в город перебраться… А там поживут два года у неё… А, может быть и три, если братана того на флот забреют… Уж за это-то время он в городе зацепится, развернётся, - в автосервис, или ещё куда, а там, глядишь в такси, снимут жильё, ну и всё такое…
Вот только бы подкопить на первое время…
Деньги! Всюду нужны теперь деньги!
       -Слышь, батя, а ты деньги-то за бидоны получил? - на прошлой неделе они удачно спёрли с полуразваленной фермы двадцать шесть алюминиевых бидонов и сдали их в приёмку цветмета.
Папаша довольно закивал нечёсаной головой.
       -А раз получил, давай гони мою долю, половину мою давай!
       -Вот ты, бля, какой прыткий - половину!- ехидно вскинулся Семён, - А что тут жрёшь – это не в счёт, а что вчера пили, так это, выходит, на мои! Да и нет уж ни ***, денег тех!
       -Это как - нету! Давай, говорю, деньги! Кто бидоны таскал, кто их полдня плющил чтоб вывезти?!- Витёк от возмущения аж привстал.
       -Да ты хули завёлся-то, придурок! Отец ведь знает, чо делает! Сказано ведь - нету уж тех денег! Нут-ко, пойдём, пойдём со мной,- и Семён почти насильно затолкал сына к выходу в сени.
       -Вот где деньги-то, в приспособах,- понизил он голос и отдёрнул занавеску. Действительно, в углу громоздились какие-то длинные, обвитые крепкими верёвками шесты со странными резаками на концах, ещё куча непонятных инструментов, два костюма химзащиты, по случаю прихваченные полгода назад со склада ГО, большие резиновые перчатки и боты.
       -Ну и чо?- недоверчиво хмыкнул Витька.
       -Да ничо, а тема века, понял? Пойдём на той неделе провода резать с ЛЭПа! Зараз километра два снимаем, трактором сволакиваем, да в озеро и прячем!
       Семён разошёлся, замахал руками:
       -Ты, бля, пойми, масштаб- два километра! В субботу с утра, пока там выходные гуляют, пока прочухают, - а мы уж в озеро, и ждём, пока шухер стихнет. Потом режем, сдаём, и вот и делим! Будет, чо делить-то! Два километра – это бизнес, это не бидоны ****ить… Главное, Витюня, главное – молчок! Чтоб ни одна душа, понял?
       Витька кивнул. Такая перспектива его приободрила, да и прошлых денег, понятно, с родителя уже не вытянуть.
       -Ну, блин,- Семён хлопнул сына по плечу,- Такое дело не грех и обмыть! Давай-ка – ветер в харю - я ***рю, - дуй скорей до Козьей Рожи. На, вот, полста, да у матки возьми яиц пяток - как раз на два фунфырика и хватит. Ей-то, Роже, много и не надо,- всё равно скоро сдохнет…
       Через минуту Витька уже быстро зашагал к окраине деревни.
       - Да эту бери, с мятой, с неё рыгаец-ца вкусней!- неслось ему вослед.

*******

       Козья Рожа появилась в деревне недавно, месяца три тому назад, и первым увидел её дед Михась, по прозвищу Шишок. Тогда, жарким от начала лета днём, запылили в Гуньково два невиданных доселе автомобиля. Первый, как определил для себя Шишок, был как большой черный УАЗик и лихо нёсся по просёлку. Второй же – как «Волга», только гораздо больше и толще, тоже был чёрный и весь приземистый. Он ехал осторожно, наощупь перебирая деревенские ухабы. Эта парочка по очереди остановилась у первой же заброшенной избы, матово отсвечивая запылёнными боками.
Из пузатой машины неторопливо вывалился здоровенный детина в спортивном костюме и вразвалку направился прямо к дому.
       - А вы, робяты, кто такие будете?- опасливо отойдя в сторонку, полюбопытствовал Шишок.
       - Да мы, дед, эти, бляха,…риэлторы, дома вот заселяем, - пробасил «спортсмен». Мощно толкнув плечом, он выдавил дверь и заглянул в пустоту избы.
       - Давай, заноси!- скомандовал он через секунду, и, мягко прищёлкнув дверцами, из «мерса» вышли ещё два «риэлтора». Они с ленцой распахнули заднюю дверь джипа и извлекли оттуда нечто, вроде женское, лохматое, мигающее на солнце щёлочками заплывших глаз.
       - Ну, вали, козья рожа!»- и главный «риэлтор» толчком отправил её к дверям. Затем он подошёл к «шестисотому» и, отвернувшись, словно нехотя отпер замок багажника...
       Ух! Казалось, это не пружины подняли крышку, а откинулась она под давлением скопившегося там смрада! Поморщился даже стоявший поодаль Шишок.
       - Ну, и хули встали! Давай сюда!- крикнул главный подмогу. Отворотив носы, они втроём достали из машины щуплого субъекта, бессмысленно вертящего испитой, красной, словно сшитой из кусков обезьяньих жоп мордою. Так как его обоссаное тельце ходить само не имело возможности, его доволокли до порога и зашвырнули в дом. Затем туда же доставили пару коробок «Трои» и четыре буханки хлеба.
       Так и появились в Гуньково Обезьянья Жопа и Козья Рожа.
       Жопа вскоре тихо исчез, а Козья Рожа прижилась. Раз в неделю к ней приезжал кто-то из «риэлторов» и ставил за порог всё тот же набор спирта и хлеба. Рожа из дома не выходила и жила, выменивая излишки «Трои» на самое необходимое, да ещё предлагая особо небрезгливым свой нехитрый бабий способ.
       Все знали, что до зимы она не доживёт…

*******


       Витёк вернулся минут через двадцать, придерживая оттопыренные карманы:
       - Слышь, батя, у неё с мятой- то нету, дак я «Крепыша» взял, он тоже ничо.
       - Да и ***сьним,- махнул рукой Семён, - плещи...
Мать тихо вышла из кухни и поставила на край стола миску с огурцами. Выпили, и Семён заметно подобрел:
       - Ну, Витюня, как план-то, а? Хорош? То-то же…
С бабками-то везде хорошо, что здесь, что в городе.
       Налили ещё по одной, выпили, и, вдруг, откуда-то сверху послышалось натужное кряхтение, занавески, закрывающие верх печи зашевелились, раздвинулись, и меж них показалась плешивая башка деда Ермохи:
       - Пошто ж без меня- то, а? Сёма, сынок, плясни уж и мене маненько.
       Семён нервно скривился:
       - Обойдёшся, старый хрен, вон, телек лучше смотри.
       А Витьке стало жалко деда, он подошёл и протянул Ермохе свой стакан и краюху хлеба:
       - Пивни, вот, на…
       Ермоха с удовольствием причмокивая, высосал спирт, нюхнул хлеба, отковырял заскорузлыми пальцами мягкую серединку и не спеша сунул в беззубый рот.
       - Да… ха-ра-ша…,- блаженно протянул он, - А то я уж тут и вовсе закис, бок вон, отлежал, дак и полужопие левое отнялось, - как неродное…
       Семён, замахнув очередную порцию, довольно откинулся на стуле назад, и, не обращая внимания на бормотание Ермохи, продолжал свою мысль:
       - Беда, Витюня в том, что у самого мы краю, нет дале нас ничего, одни болота. И не едет к нам дачник, не едет… А где дачник, там и деньги, блин, там и торговля…
       - А вон по телеку всё про фермерство твердят… - встрял Витька в отцовы думы.
       - Да какое в жопу, у нас фермерство, Витюня! Уж я-то эту землю и вдоль и поперёк перепахал, один песок, куды ж тут сеять! Это тебе ведь не при коммунистах кукурузу в болото закапывать, тут отдача нужна!..
       А вот я-то всё думаю, что вдруг и не к чему нам дачник этот, может, болотом мы жить должны. Бананы да ананасы там всякие это хорошо, а клюковка да морошка-то, они и родней и вкуснее, а главное, - он многозначительно поднял пустой стакан,- дороже, понял? Ну, давай, наливай.
Жижа вновь забулькала по стаканам под монотонный бубнёж телевизора. Анна тихо звякнув вёдрами, боком протиснулась мимо стола к выходу.
       - Мам, за водой?- спросил Витёк. Анна, не останавливаясь, молча кивнула.
       - Давай я схожу, - Витька догнал мать уже в сенях и забрал вёдра.
       - Ну, сходи, - мать печально улыбнулась, - Ну, что, в город надумал? Это правильно, давно бы пора.
       - А ты тут как без меня?
       - Да уж как нибудь, как терпела, так и дотерплю, сколько осталось…
       - Ну, что ты, мам, что ты. Всё будет хорошо! - крикнул Витёк уже из-за порога.
       Он вернулся скоро, бухнул вёдра в кухню на лавку и прошёл к столу. Дед, уставившись в телек, по своему обыкновению уже выдавал комментарии.
       - И-и-эх, братец мой,- толковал он с печи, - всё- то рушиццы и ничего- то не понять, да видать тока, что нету власти российской, твёрдой, болтовня одна. Оттого и имёт-ть Россию всяк, кому не лень...
       Картинка в телеке поменялась.
       - Во! Глянь, эвона - опять жадина этот припёрся, - заорал Ермоха, тыча пальцам в телевизор.
       Там показывали высокого тощего старикашку с развевающимися по ветру жидкими седыми волосёнками. Насторожённо поводя хищным крючковатым носом, он возвышался над сопровождавшей его пиджачной свитой. Сзади их подпирали ряды военных на фоне машущих лопастями вертолётов и цепи спецназа.
       - А доски, доски-то! И-и-эх, пропадает добро!
       Действительно, старикан брезгливо вышагивал по свежеструганным и брошенным прямо в жирную южную землю белоснежным линейкам досок. Впереди него, забегая то справа, то слева, по щиколотку в грязи, суетился какой то штабной полковник.
       - Глянь, вон полкан-то из мундира во все стороны выпирает, - не унимался Ермоха. – Да в ботиночках, сердешный, да по грязюке…Эх, нам бы досочки те, а жадине-то, лорду, пинка под жопу, да назад, в Европу…Налей мне, внучек ишшо маненько, а то я стихами уж заговорил…
       Витёк послушно поднялся и плеснул в стакан.
       - И хорош ему! – отрезал Семён, - Хватит поливать на халяву, а хлеб пусть тот дожирает - остановил он витькину руку.
Ермоха быстро, словно боясь, чтоб не отняли, замахнул стакан в чёрный провал рта и, кряхтя, заворочался на печи.
От выпитого он будто помолодел, землистое лицо его порозовело, в глазах появился весёлый блеск. Задорно поблескивая одиноким пеньком-зубом и чуть шепелявя, Ермоха принялся молоть свои, уж всем привычные, байки:
       - Эх, детушки, это только для вас я Ермоха, - пердун старый, а для себя-то я всё ещё гвардии младший лейтенанат Вокряков Ермолай Иваныч! – вздохнул дед, устраиваясь поудобнее, - А ведь я-то и до Берлину дошёл и в рестахе ихнем бывал…
Да-а…
       С рестахом-то вообще курьёз вышел…
Уж война кончилась, как мы с марша в Берлин этот вошли. Под бронёй приказ был двигаться - постреливали ещё снайпера ли, или ишшо какие дураки. Вобшем, идём взаперти, а я срать хочу – ну, сил нет, и не выйти, братцы мои, никуда уж полдня. А тут затор впереди, команда «Стой!». Я - глядь наружу – площадь, народу полно везде, а мне уж и всё равно. Спрыгнул на землю, а сам - как пьяный, - угорел от газов-то. Ну и жопу-то в горсть - и по ступенькам скачками. Примостился, значит, наспех за колонну какую-то: и вот она, братцы мои, благодать – сижу и гажу, значит, в логове врага!
       Уж так дал просраться – ни одному ягУрту вашему нонешнему и не снилось, во как! А рядом уж Сашка, стрелок мой, поливает по-малому, тоже, значит, допекло…
       Да-а, - мечтательно протянул Ермоха, на миг замолк, сглотнул комок воспоминаний и спохватился:
       - А политрук у нас был – ух, вредный! Хоть и молодой, а, сука, хуже комиссара, То ли Повзер, то ли Бевзер…
Как и увидал- то? Подскочил, визжит воплем неразумным: не сметь, значит, высокое звание советского солдата порочить… И попёр, и попёр, не остановить…Еврей, а вроде как за немцев переживал: «Убрать, - орёт, - немедля!»
       А вот это, Витенька, вопрос уже сериозный – как это, мы – победители, мы за собой убирать не могём… А и не убрать, Витюня нельзя, уж больно вредный был тот Гейзер наш…Да-а…, ну, вот…- дедуня задумчиво поскрёб по кумполу и продолжил:
       - А тут мимо как раз пленных колонна шла. Они тогда уж и без охраны ходили.
       «Стой!» - кричу, - Хальт и хендехох! Будет вам щас небольшой, но приятный гутентах! Пожалте, - говорю, убрать, - и показываю, значит…
       Они сначала-то вроде как и не понимают, прикидываются. А тут Васька-наводчик, что в машине остался, башню-то развернул, да стволом и шевельнул вниз, аккурат чуть ниже пилоток. Враз поняли, распехали по карманам говнецо моё, словно золото какое, и марш дальше в плен...
       Да, вот так... И на душе легко, и приказ исполнен. Мы уж потом узнали, что рестах это был. А с Сашкой-то, стрелком, после вот был какой случай…- мечтательно глядя в окно, продолжал Ермоха…
       Он любил эту свою историю и рассказывал её часто. Правда, в последнем варианте про Ваську-наводчика не упоминалось, да и Сашка-стрелок появился совсем недавно. А как было на самом деле, Ермолай вспоминать не хотел и никому не рассказывал...
       …Тогда немцы долго не могли понять, что хочет от них этот чумазый, с блуждающим шальным взглядом, танкист. А когда сообразили, то вытолкнули из своей своры юнца-заморыша, лет семнадцати. Здоровенный рыжий детина-немец, что-то гугня, подтолкнул юнгу к Ермохе и, для верности, дал смачного пенделя.
Юнга, плача от унижения и боли покорно принялся сгребать в пилотку Ермохино добро, а тому вдруг стало не по себе: шутка выходила совсем не смешная. Гоготали только немцы, на всякий случай опасливо косясь на этого безумного русского.
Жалкий вид Юнги раздосадовал Ермоху, он разозлился на немцев, на себя, а ещё больше на Юнгу – нет чтоб тому отказаться…
В порыве хоть как-то загладить в душе своей это неудобство, гвардии младший лейтенант Вокряков Ермолай стащил с Рыжего фуражку, подтёр остатки и лично нахлобучив её тому на голову, запрыгнул в танк…
       
*******
 
       - Слышь, хрен старый! У нас ягодка на болоте растёт така, - не****ика называется, дак не её ли объелся! – оборвал Семён Ермоху, - а ты бы, Анна, картохи нам поставила, что ли, с маслом вонючим!- бросил он уже на кухню.
       Но выяснилось, что масла-то и нету, да это бы и *** с ним, но закончился и хлеб, а тут уж Семён стерпеть не мог. Идти за хлебом нужно было или снова к Козьей роже или в соседнее Накиньхово.
       Дело в том, что своего магазина в Гуньково не было. Сельпо, что едва влачило жалкую жизнь при коммунистах тихо и незаметно сдохло, а новые веяния что-то долго не доходили. Но однажды и сюда добрались, наконец, частные инвестиции.
       Появился как-то в Гуньково заезжий коммерсант. Чистенький такой, вежливый, весь в очках, ну, любо-дорого! По всему видать было, что из бывших кандидат-науков, брошенных погибшей советской властью в бурные шторма рыночных отношений и выгребающий оттуда на бумажных вёслах Карнеги, Ли Якокки, или ещё каких нездешних умников.
       Он хорошо разбирался в премудростях прибавочной стоимости, слыхал об особенностях чикагской экономической школы, да и сам был похож на школьника, но он совсем не знал гуньковцев.
«Школьник» обошёл каждый дом, со всеми поговорил, что-то записывая в тетрадочку, и через месяц открыл в Гуньково магазин. Он сделал в старом сельпо евроремонт, развесил воздушные шарики, написал что «Мы открылись!»…
       Но, торговля сразу как-то не пошла – откуда у гуньковцев деньги!
       Однако Школьник не отчаивался. Со всем азартом своей начитанной души принялся он внедрять в Гуньково передовые технологии современного менеджмента и маркетинга – Школьник открыл гуньковцам кредитную линию!
       Поначалу народ отнёсся к этому с осторожным недоверием: а не подвох ли тут какой? Однако мало помалу кредитная линия росла и крепла, а под Новый год так овладела умами, что Верка-продавщица завела уже вторую толстую тетрадь и только успевала менять в ручке пасту.
       Все те долгожданные блага рыночных отношений, о которых так долго и непонятно рассказывали по телевизору, наконец-то, вперёд всей страны воплотились у них, в Гуньково!..
Народ ликовал, и только Симка-богомолица, проходя мимо магазина, плевалась: «Вот же антихрист, вот бес-искуситель, прости Господи!» и торопливо шла прочь, осеняя чело крестным знамением. Но дней через десять не устояла и она, одолжившись, правда, на дело богоугодное.
       Но вот то ли четвёртого, то ли пятого января Школьник устроил в магазине ревизию и понял, что вся его прибыль заключена в этих пухлых долговых тетрадях. Кредитные истории разнообразием не отличались и, в основном, были кратны стоимости поллитры.
Взбешённый Школьник объявил, что кредитов больше не будет, а долги взыщутся.
       Гуньковцы пригорюнились – отдавать было нечем. Допив-доев остатки от кредита, деревня угрюмо затаилась. Два дня стояла подозрительная тишина.
       А в ночь на Рождество магазин сгорел, вспыхнул свечкой, ярко освещая весёлым светом притаившееся Гуньково!
       Разбуженная отсветами пожара Симка, припав к окну, простодушно выдохнула: «Вот и слава тебе, Господи!», а через миг уж пала под образа крестясь и гоня прочь греховные мыслишки, что зря она позавчера одна-единственная, как дура, рассчиталась с магазином!
       Строгие лики святых, освещённые изменчивыми бликами, словно ожили. Они смотрели сверху на бедную Симку, и, казалось совсем чуть-чуть, уголками рта, понимающе улыбались. Тушить никто не вышел, и магазин выгорел дотла вместе с товаром и тремя долговыми тетрадями.
       Наутро к дымящимся головёшкам приехали пожарные, а к обеду примчался и Школьник. Он уныло побродил по пепелищу, подписал у пожарных какие-то бумажки, потом долго и безуспешно стучался в наполненные гробовой тишиной избы, но лишь одна дверь ответила ему скрипом давно немазаных петель.
Школьник уехал. Уехал навсегда.
       С тех пор магазина в Гуньково больше не было…
       Вот и пришлось теперь Витьке переться в Накиньхово, в палатку. Идти было недалеко, километра полтора – два, но трудновато – ноги уже наливались тяжёлой пьяной ленью.
Он миновал бревенчатый, весь в дырах, мост, центральную площадь с остатками сгоревшего магазина, свернул направо, за угол, и тут почти столкнулся с тёзкой, Витькой-Кеглей. Тот выворачивал из проулка, сверкая лысой и круглой как шар, покрытой белёсым пушком, башкой.
       Кегля меньше чем за год схоронил одного за другим обоих родителей, на чью пенсию, собственно и жил, и теперь, оставшись один, влачил существование весьма жалкое. Два или три раза нанимался он к дачникам то в Велехово, то в Накиньхово, но, поработав день-два, бесследно исчезал вместе с полученным авансом. Таким образом, рынок вакансий для него быстро иссяк, да и работать Кегля уже никак не хотел.
       Однако, выживать как-то было надо, и Витька-Кегля взялся за коммерцию. Он занялся заготовкой и продажей дров.
Сначала была продана крыша опустевшего двора, ещё не так давно дававшего приют пущенным в дело корове, двум поросям и многочисленной птице. Крышу быстро разобрали и увезли, а, пропившись, Кегля понял, что продешевил, пустив дачников разбирать дом самим: ясно дело, те прихватили лишнего, пока Кегля пьянствовал.
       С тех пор в трудную минуту он лично снимал со сруба два-три бревна, пилил, колол, а затем, сложив поленья в телегу и впрягшись в неё, тащил свой товар в Велехово или Накиньхово. Так от избалованных дачников перепадало больше.
Вот и теперь он вывернул на дорогу запряжённый в телегу:
       - О! Винтик, ё-ма, здорово!- обрадовался Кегля, шмыгая фиолетовым носом - Ты в лавку?
Витёк приветливо кивнул в ответ: он любил Кеглю за простодушный, незлобивый характер и готовность бескорыстно помочь.
       - Ну, дак чо, ё-ма, может, подсобишь?- натужно налегая на оглобли, спросил Кегля. Витька посмотрел на его потное, пропитое лицо и согласился.
       Дальше двинулись вместе. До околицы дошли молча, а там дорога пошла под уклон, стало легче, и Кегля разговорился:
       - Да, Витёк, ох и ***ва жись пошла, вчера думал – помру, до того прихватило. А мне ведь и всего то сорок годков…
Вот, ё-ма, хотел на болото за клюквой сходить, а не могу, не держат ноги-то, да… И денег нет совсем!
       Витька слыхал, что то, немногое, полученное в наследство со сберкнижки, пьяненький и жалостливый Кегля отдал тогда, после пожара Школьнику. Узнав об этом, гуньковские только покрутили пальцем у виска - что взять с придурка, и лишь Симка иногда подкармливала Кеглю.
       - Дом то пропьёшь – чего делать будешь?- подковырнул Витька.
Но Кегля не обиделся, только грустно, по-доброму усмехнулся:
       - Ничо, на мой век хватит.
       - А я вот в город надумал, вроде, женюсь там,- сказал Витька.
       - И верно это, ё-ма, беги, вали отсюда хоть куда,- подхватил Кегля, - гиблое у нас тут место.
       - Да вот только денег нет, не отдаёт папаша деньги мои
       - А чо так?
       - Да накупил вот…- тут Витька понял, что сейчас проговорится и закончил мутно – Да вот, херни всякой по хозяйству накупил… А у меня Наташка в городе,- мысли уже жили в пьяненькой Витькиной голове своей собственной жизнью и перескакивали как хотели, -Она у меня такая, трёхзначные числа в уме перемножает…Да!...Но люблю я её не за это!...
       Витька замялся, не зная, как сказать, за что он любит Наташку, но тут показалось Накиньхово, палатка и разговор прошёл сам собой.

*******

       Вернулся Витька уже в сумерках, с хлебом и водкой, одну, поллитровую часть из которой принёс в бутылке, а другую - в себе, как выпитую на обочине вместе с Кеглей. Семён уже смотрел стеклянно, но на ноги был ещё крепок и отвесил сыну звонкую затрещину за то, что долго прошлялся.
       С печи всё ещё доносились воспоминания деда: - …Да-а, а лесов-то там нет, всё навроде парков, - рядками так посажено, пронумеровано дерево кажинное, и всё лиственные, хвуёвых то пород и совсем мало…
       Витька отдал хлеб матери, выставил бутылку и сел за стол. Услыхав стук-бряк посуды, из-за занавески вновь выглянул Ермоха:
       -А, Витюня, вернулся, кормилец.
       -Д-давай, Винтик, лей хрючево, а то козёл старый достал вусмерть, - скомандовал Семён.
       Снова забулькало по стаканам…
       От прогулки Витька как будто немного протрезвел, а папаша наоборот, загустевал прямо на глазах. Он сидел, развалясь на стуле, уперев в никуда стеклянный взгляд. Витька налил полстакана и, пошатнувшись, поднёс деду. Ермоха послушно выпил, выдохнул в ладошку, да, ему видно, тоже пошло не на пользу. И без того болтливый, язык у него совсем развязался. Он вернулся из Германии в день нынешний и, осуждающе глядя на Семёна, заскрипел:
       - Вот гляжу я, детушки, ведь кажинный день пьёте, ну как будто и делов никаких больше нет. А, ведь, ты, Сёмушка, передовой был тракторист, ведь знамёна завоёвывал! Помнишь, как встречали тебя тогда из района – чуть не с оркестром…
И ведь, жили-то хорошо, дак надо же тебе было с придурком тем связаться… - продолжал сокрушаться Ермоха.
       Это он о том, как набил Семён как-то морду председателю колхоза. Он тогда уж чуть было бригадиром не стал, и вот, поди-ж ты…
       Сейчас и не вспомнить, из-за чего, да и тогда не знал никто толком, откуда весь сыр-бор. Только Семён вечером орал пьяный на всю деревню: … «А чтоб знал, козёл, что не боюсь я его!»
       В общем, накрылось после этого и знамя красное, и бригадирство, и жизнь спокойная.
       - Ну, и кому чо ты тогда доказал? - продолжал бубнеть Ермоха, - Ведь неделю уж бухаешь, алкоголик будто, хоть бы к дачникам пошёл, нанялся, дак тебе и за деньги работать уж лень! Мы-то тогда, в Берлине, ведь пару деньков лишь погудели, да и то от службы без отрыву...
       Семён сидел, подперев голову руками и смотрел стеклянным взглядом в стену, будто и не было тут никого.
       -Затрахал ты уже всех Берлином своим, - скучно, на автопилоте, промямлил Семён.
       И чёрт дёрнул тут за язык Ермоху!
- Анютка то, перва красавица ведь была, - загундел он. - Ведь помню, сколь вокруг ней ухажёров вертелось, а тебя ведь выбрала, чёрта лохматого…
       А ты… Ты глянь, во что девка-то превратилась, а ведь и сорока ишшо нету!
       И тут Семён очнулся, будто сработал в нём выключатель какой. Он швырнул в Ермоху пустой стакан и неожиданно проворно подскочил к печи:
       - Ты-то, победитель сраный, заткнись! Я, ****ь, и не посмотрю, что отец ты мне, я тебе язык-то поганый твой повырву! Ты, козёл, с войны придя, пять лет не просыхал, про подвиги твои завиральные бабёнкам ****ел, а потом их же на сеновале и пёр! В доме нашем!.. При матери! Она, с тобой живя, больше, чем в войну горевала, мне ж тётка всё рассказывала…
       Семён, запыхавшись от крика, перевёл дух, и, замахнувшись на Ермоху, продолжил уже спокойней:
       - Вот так бы и прибил, да ты сам скоро сдохнешь, уж землёй от тебя воняет…
Гний там, и чтоб не слыхать тебя было!
       Он задёрнул занавески перед самым Ермохиным носом и вернулся к столу. Плеснув полстакана, он выпил, зло огляделся и громыхнул по столу:
       - Ну, кто чего ещё скажет!?
       …Но сказать было уже некому: Витька, незаметно вырубившись, посапывал в углу дивана, Анна тихо плакала на кухне.
       Семён тяжко и неловко уселся за стол и, соловея, цедил пойло сквозь зубы. Он и сам не помнил, как уснул на своём любимом стуле, запрокинув назад лохматую голову и ощерив в храпе неровные жёлтые зубы.
       Стало тихо, только щёлкали на стене ходики, да шелестела, изредка всхлипывая, на кухне Анна. Спустя полчаса она вышла убрать – вытереть со стола, но ни к чему так и не притронулась. Она просто стояла посреди комнаты, бессильно опустив вниз руки, долго и пристально разглядывая Семёна. Постепенно обычно серое её лицо стало розоветь, дыхание стало чаще, сильней поднимая исхудалую грудь. Она вдруг расправила плечи и, закусив губу, со всего маха ударила Семёна, да мокрой тряпкой, да по роже!
По роже! За всё то, что накопилось, за то, что поклялась себе терпеть до веку, да вот, не утерпела…
       Семён очухался не сразу, тяжело поднялся на своих коротких крепких ногах, с хрустом сгрёб Анну, швырнул на кухню и сам ринулся вслед за ней, ссутулившись и выставив вперёд огромные руки, словно потревоженный средь зимы медведь-шатун. Послышался грохот посуды и хрясканье увесистых, наотмашь, ударов.
       Дед запричитал на печке, Витька проснулся от его крика ничего не понимая, но, чувствуя, что происходит что-то страшное, прыжком повис на плечах у отца.
       Семён, не оборачиваясь, махнул кулаком и вплющил Витька в стенку, по которой он и стёк безжизненно на пол.
       А Семён всё бил и бил Анну, бил, чтоб убить, вряд ли понимая в слепой ярости, что происходит. А она молчала. Ему так хотелось, чтоб она закричала, просила прощения, пощады, но Анна молчала, и от молчания её всё больше бесновался Семён, чувствуя, что нет над ней у него силы.
       Она давно обмякла, а он ещё бил долго, пока не устал, месил ногами, вымещая злобу за всё – за председателя, за несбывшееся своё бригадирство, за жизнь непутёвую, за говоруна Горбача с его перестройкой, откуда жизнь эта и пошла наперекос…
Потом, когда совсем уж выбился из сил, он прошел к столу, отдышавшись, проглотил стакан водки, сел и, уперев кулаки в столешницу, дико, по-звериному завыл в потолок…

*******

       Витёк проснулся на рассвете. Глаз опух, голова трещала. Отец, как и вчера, храпел за столом. Витька поднялся и поплёлся на кухню. Мать лежала на полу, под лавкой с ведрами.
       «Видно пить хотела, а не достать»- подумал Витька, набрал кружку воды и поставил рядом с матерью. Он нагнулся к ней, прислушался. Анна дышала часто и неглубоко, с каким-то, идущим из глубины груди сипеньем и бульканьем.
       «Пусть поспит, отлежится»- решил Витька, боясь потревожить мать. На столе лежали ножи. Витька вдруг понял, что сейчас может, а главное, непреодолимо хочет вот взять нож, да по рукоять – шлёп! - в эту храпящую, разинутую пасть! Ему стало страшно.
       «Нет, только не это! Бежать, бежать отсюда… В город… Деньги!..Провода!.. Точно!»- толкались в голове горячечные мысли. Он снова повернулся к отцу: «Ну и дрыхни, гад! Два километра! Да мне и меньше хватит, одному-то. Срезать и спрятать! И всё…И прощай!».
       Он выскочил в сени, метнулся туда-сюда за одеждой, схватил наощупь в темноте приспособы и выбежал на улицу…
       А Семёну снился сон-воспоминание. Этот старый хрыч разбередил таки душу! Давненько уж это было. Он тогда возвращался на тракторе из правления, где вручали ему, как лучшему механизатору района, переходящее красное знамя, да и премию немалую. На радостях он укрепил знамя на тракторе, да так и влетел в деревню, прыгая на скачущем по колдобинам «Беларусе» и с хлопающим на ветру полотнищем. Его встречали тогда всем Гуньковым. Кто не пришёл к магазину на площадь, стояли вдоль улицы у заборов. А там, на площади, среди всей толпы видел он только Анютку, жену любимую. Краем глаза поглядывал он на мелкого, на Витюшку. Тот бежал вровень с трактором от самой околицы, смешной такой, вихрастый, лишь глазёнки сверкали восторгом и гордостью на чумазой мордашке. Семён даже чуть сбросил газ, когда увидел, что сынка вот-вот выбъется из сил. А потом, когда он вышел из трактора, уже не было ни деревни, ни толпы, - только Анютка и сынок. До них было всего несколько шагов, но он шёл, шёл на ватных, нетвёрдых ногах, но не приближался, а, наоборот, казалось, становился всё дальше. Жена и сын что-то ему говорили, кричали, но он не слышал.
Тогда они протянули к нему руки. Он вдруг сообразил, что надо просто взяться, держаться друг за друга. Они тянулись к нему навстречу, и он очень хотел взяться с ними за руки, он знал, что, соединившись с женой и сыном, он обретет покой и силу, но руки тяжелели и сближались медленно- медленно. И когда пальцы уже вот-вот бы коснулись, Семён проснулся. Он ничего не помнил, что было вчера, он помнил только сладостное предвкушение покоя и силы. Помнил только непреодолимое стремление соединить руки.
       «Витька, где Витька!»- он выскочил в сени – приспособы исчезли…
       «Дурак!» - Семён кинулся на улицу, и напрямик, по короткой дороге рванулся к просеке ЛЭП. Он, не разбирая ломился сквозь мелколесье, пока не вывалился из кустарника прямо на просеку. В обе стороны уходили гудящие от страшного давления тока провода. Семён покричал, но никто не отозвался. Тогда он бросился направо, к поднимающемуся над болотистым леском солнцу, на фоне которого нахохлился силуэт присевшей на провода большой мешковатой птицы…
       Он всё понял, ещё толком даже и не увидев. Он понял, но не осознал, а так и шёл, что-то бубня про птицу. Но это была не птица. Переломившись о провод рядом с тарелками изоляторов, висел его сыночек Витюшка, тихо-тихо уходя в синее-синее бездонное осеннее небо дымком тлеющей телогрейки. Под мачтой валялись обугленные приспособы. Боясь глянуть вверх, Семён зачем то несколько раз обошёл их кругом, затем развернулся и побрёл назад, в Гуньково…

******

       Кегля умер в марте. Его слабое сердечко не выдержало, и он упал в колючий мартовский снег возле своей тележки.
Семён замерз в сугробе месяцем раньше. Ночью он пробирался с фляжкой от Козьей Рожи. На полпути к дому присел на снег глотнуть спирта, задумался, да так и нашли его поутру.
       Анна стала инвалидом, больше про неё я ничего не знаю.
       Ермоху с большим трудом пристроили в дом престарелых, как ветерана войны.
       Козья Рожа пережила их всех. Она прожила бы и дольше, да «риэлторам» надоело ездить в Гуньково …