Захар, метро и маргиналы

       Чем дальше размышлял Захар о себе, о своей жизни и о тех непростых реалиях, в которых теперь протекала эта самая жизнь, тем больше он приходил к выводу, что, если следовать современной и общепринятой логике социальной градации, то он, скорее всего, на данном этапе, пребывал в лагере маргиналов. Никакого негативного оттенка в таком определении он, лично для себя, не усматривал, хотя и в прессе, и в интернете, мнение пишущих склонялось именно в пользу отрицательной смысловой нагрузки пришедшего к нам из дальнего зарубежья словечка. Но, как полагал Захар, мнение это было ошибочным. Потому, что люди, в одночасье и невольно оказавшиеся в разрушительном эпицентре переломных для страны событий, сиротливо брошенные, некогда единым государством, на произвол судьбы, эти люди, в образовавшемся сокрушительном водовороте непредсказуемости и вседозволенности, всячески пытались из оного водоворота как-нибудь выбраться и отползти, любым возможным способом, подальше от грозного эпицентра. Словом, люди стихийно спасали собственные жизни, кто как умел, люди спасали свои семьи, своих детей, люди закономерно и предсказуемо рвались к тому Центру, который в прежние времена являлся цементирующей основой союзного государства. Но что было ждать от Центра, если он, в известные времена, сам и спровоцировал создание ситуации хаоса и разрушения, а теперь с учёным видом рассуждал о неких маргинальных типах поведения, как отдельно взятых личностей, так и некоторых слоёв общества в целом. Захар приходил к выводу, что, в таком случае, к маргиналам должны были бы быть отнесены чуть ли не все выходцы из Советского Союза, особенно, люди его и более старшего поколения. Потому что, унаследовав из прошлого закреплённую в их сознании, тем же Центром, определённую и некогда незыблемую и непогрешимую систему ценностей, бывшие граждане бывшего государства, неуклюже, но совершенно искренне, пытались этот свой багаж как-то сопоставить с иной, чужеродной, для них непонятной, но неожиданно восторжествовавшей системой. В полных драматизма потугах выстроить некую вымученную гармонию между прежними воззрениями и текущими реалиями, граждане терпели фиаско, и бесстрастно классифицировались высоколобыми и шустрыми современниками, как маргиналы. Просто и удобно. Дёшево и сердито. Пусть и высоколобо, но не интеллигентно.

       Зимним вечером, Захар, уже битых полчаса, трясся в метро. Процедура была ежедневной, выматывающей и почти что привычной. Вагоны неслись чётко отлаженным, нафаршированным нескончаемой людской массой, конвейером. Справа от Захара, плотно прижавшись к нему, переминались с ноги на ногу, очевидно, уставшие за день, две немолодые уже женщины. Вагон, забитый под завязку, раскачивался в такт движению, жалобно поскрипывал, неожиданно резко притормаживал и так же, словно проснувшись, рвался вперёд. В руках у женщин, явно досаждавшим грузом, никак не могли найти себе место неудобные, какими-то покупками наполненные, сумки. Напротив женщин, безмятежно уставившись в пространство ничего невидящими глазами, сидели две молоденькие, с ярко выраженной азиатской внешностью, девушки. Одна из них, самым отчаянным образом, прессовала во рту здоровенную жвачку, причём делала она это так, словно от качества совершаемого ей процесса зависела вся её оставшаяся жизнь. Вторая, с недоприличия размякшим лицом, с безвольно расхлестанными губами полураскрытого рта, делала вид, что спит. Голова её, самым забавным образом, перенимала инерцию движения вагона и напоминала, виденную Захаром в детстве, головку фарфоровой фигурки китайского болванчика. Причём, при каждом толчке вагона, глаза азиатки удивлённо распахивались, чтобы затем плавно закрыться. Для полной завершённости картины, ей оставалось пустить длинную слюну.

       «Если бы они сейчас ехали вот так у себя на родине», - отрешённо размышлял Захар, - «То, непременно, повскакивали бы со своих мест, уступив их старшим по возрасту. Потому, что в тех краях такова традиция. Потому, что там так заведено. А здесь, в притянувшим их перспективой возможности хоть какого-то заработка, чужом и равнодушном к чужим бедам, разрекламированном, глянцевито переливающимся иллюзорными красками мире, оказалось более правильным и востребованным не замечать чьей-то усталости. Отмахиваться от чужих переживаний. Не вникать в чужие проблемы. Здесь оказалась важна натренированность локтей и хладнокровная целеустремлённость. И они это быстро усвоили. Но, наверняка, в них до сих пор живы традиции породившей их местности. И кто они после этого? Кто-кто… Маргиналы, кто же ещё».

       Захар не мог больше смотреть на отчаянно жующую азиатку и отвернулся к тёмному окну. «А кто, позвольте вас спросить, сделал их таковыми?» Захар смотрел на своё отражение. Неспокойные внутренние диалоги с самим собой, уже давно стали для него чем-то привычным, он не мог просто так, ни о чём не размышляя, преодолевать изматывающие пространства ежедневных маршрутов до работы и обратно. В прежние времена его неразлучным спутником в транспорте всегда было какое-то чтиво. Любое. Газеты, журналы, книги – что-то всегда находилось под рукой, подмышкой, в портфеле, пакете, свёртке, сетке, сумке, он не представлял себе, как можно было толкаться в транспорте просто так, без дела, бездарно растрачивая драгоценное время и не заполняя его ничем полезным. Потом, в определённом возрасте, начались проблемы со зрением, но привычка, глубоко засевшая внутри, никак не хотела отпускать, и он, с очками на носу, продолжал оставаться её рабом. Но, опять же, до определённого времени. Или, скорее, возраста. Теперь и очки казались слабыми, и освещение неверным, но, самое главное и странное, в какой-то момент (день, месяц, год?) почти совсем пропал интерес к чтению, никакая свежая информация больше не возбуждала, а регулярное и обязательное прежде безудержное поглощение книг, как это ни прискорбно было осознавать, стало достоянием истории.

       «Ага, истории. Моей истории. Представляю, заголовок: история моей жизни… Книжка такая, в красивом переплёте. И подпись, затейливым вензелем – Захар. Звучит пафосно. С подташнивающим подтекстом… Только вот предполагаемые и с надеждой ожидаемые ответные эмоции, с большим трудом воображаемых читателей, вряд ли вообще возможны. Кому ты нужен, в этой, не безумной, нет, но безликой и бездушной толпе, со своей историей? Как там, у древних? Хлеба и зрелищ? Повествование - в комиксах, бездарные, якобы юмористические, телепередачи, с записанным, за кадром, гомерическим хохотом, в качестве подсказки для зрителей, чтобы знали, когда смеяться». Захар протяжно вздохнул и перехватил понимающий и сочувствующий взгляд одной из рядом стоящих женщин. «Вот-вот… Рыбак рыбака… И так далее. М-да.».

       В размышлениях, пришедших на смену прежнему чтению, была своя прелесть, свои, бесспорные, плюсы. Болтанка в транспорте – не помеха, освещение – даже хорошо, что не яркое. Катишь себе вперёд и, безо всякой спешки, что-нибудь обдумываешь. Или вспоминаешь. И порой искренне удивляешься тому, что, оказывается, есть, что вспомнить. Или заглядываешь в будущее. Захватывающее занятие, но тут, главное – не отрываться от реальности, дозировать оптимизм. Пессимистические же настроения были вовсе не свойственны Захару, и он попросту не желал рассматривать события под данным углом зрения, не позволял себе преломлять их сквозь призму уныния и печальной тупиковости. Хотя, некоторая угрюмость, замешанная на разливающейся по всему нутру желчи, в рассуждениях Захара, всё же, присутствовала. Желчь была следствием тех самых жизненных реалий, под пресс которых он был загнан, вместе с другими, такими же, как он, развалившимся, в одночасье, государством. Претензии предъявлять теперь некому. Теперь надо выживать. И однажды, вдруг, осознать, что ты, оказывается, вполне можешь быть причислен к некоей загадочной маргинальной прослойке. Потому, что ты и тебе подобные диссонансом, недоразумением, звучат в общем водевильном оркестре.

       «А может быть, это не мы, а они маргиналы?.. Любопытно. Нет, тут главное – в чьих руках власть. Стоп. Опять неверно. Или так: верно, но не совсем. Правильней так: в чьих руках находятся рычаги воздействия на общественное сознание. Понятно, в чьих. Поэтому они, по определению, по общественному положению, не могут быть маргиналами. Они могут быть правильными, хорошими, пушистыми. А вот все остальные…»

       Прямо напротив Захара освободилось место. Он огляделся. Женщины, стоявшие рядом с ним, двинулись к выходу. Вокруг – мужики. «Ничего, постоят», - подумал он и со спокойной совестью опустился на сиденье. Вагон принял новую порцию пассажиров и, жалобно заскрипев, отправился дальше. Рядом с Захаром встала симпатичная девушка. Она подняла руку к верхней, хромированной, перекладине, и его взгляду открылся её оголённый живот, трогательный пупок и почти падающие к полу джинсы.

       «Что за глупая мода! Бедненькая ты моя! Да ведь на улице – зима и, хоть мороз не сильный, но ветер – премерзопакостный! Тебе же детей ещё рожать предстоит. Э-эх!.. Вот, кстати, тезис в пользу Дарвина. Людям свойственно обезьянничать. Какой-то ущербный придурок, в больном озарении, предлагает человеконенавистническую форму одежды, вернее, человеконенавистнический способ её ношения, и весь мир, наперегонки, начинает подражать первым осмелившимся. Воистину, людской глупости нет предела. Но кем, скажите на милость, является тот, кто придумал такую моду и кем являются те, кто дал ей широкую дорогу? А все они, по отношению к беззащитной, женской части населения, являются самыми настоящими маргиналами. Вот эти, уже точно – негативные маргиналы. И по отношению к государству тоже. Потому, что калечат женщин и препятствуют приросту рождаемости. М-да... А эти, как их там? Трансплантологи. Еле выговоришь. Эти в пять минут и лысину шевелюрой засеют, и грудь женскую (господи, куда забрались!) в полный ажур приведут. И ведь верят! Однако, надо готовится к выходу...»

       Поезд приближался к нужной ему станции. Нет, не окончательной. К станции пересадки. Сейчас опять будет толкотня. Правда, другого рода. Теперь будет толкотня в движении. Медленном движении огромных масс народа, уже не умещающихся в широких переходах метрополитена, который из последних сил, на грани возможного, с великим трудом, переваривает нескончаемое людское нашествие. Главное – быть в общем потоке. Со всеми. Как все. Главное – не дать выплеснуться накопившемуся за день (за всю жизнь?) раздражению, стараться думать о чём-то хорошем, а лучше – постараться отключить мозг и не думать вообще ни о чём, усыпить чувства и загнать их куда-нибудь очень глубоко, отмахнуться от противоречивых ощущений и просто неторопливо двигаться, двигаться, двигаться… Спешить незачем. Обогнав кого-то на два корпуса, счастья, всё равно, не обретёшь.

       «Смотри-ка, дородная тётка вчесала в сторону эскалатора. Во рассекает! И за ней ещё с пару десятков человек. Ещё столько же нервно ускоряют шаг и готовы сорваться следом. Синдром толпы, так, кажется, это называется? Всё. Остановились. Впереди – стена из понурых спин. Ну, и зачем вы, господа хорошие, бежали? Куда вы все торопитесь? Куда несётесь? Кто вам сказал, кто заставил вас поверить в то, что такой ритм жизни – единственно правильный? Господи, а я то, я сам, что здесь делаю? За каким чёртом я толкусь в этой, потерявшей основополагающий жизненный стержень, толпе? Вот, то-то и оно. И они – так же. И они – тоже. Как там говорит Задорнов? Программа сбилась? Вектор потерян? Нет, уважаемый сатирик, потерян стержень. Это – главное. Программа и вектор – это потом, вокруг стержня. А его нет. Не просто отняли, а выдернули, вырвали по живой ткани. Небольшой наркоз, правда, был. Это, когда взахлёб, пуская слюни, стали обливать соотечественников помойными прелестями капиталистической жизни…И, под шумок, лишили будущего…».

       Захара сдавили с обеих сторон и, как он ни старался не уподобляться с азартом толкающейся толпе, ему самому пришлось-таки поработать локтями.
       «…На чём я там остановился? Ах, да! На соотечественниках… С какой, однако, готовностью они распахнулись, распластались, подлегли под назойливых прозелитов! Наверное, их собственная жизнь казалась им пресной, а тут – такое богатство красок… И плюс угодливо и своевременно предоставленная возможность совершенно безнаказанно потерзать своё прошлое, поглумиться, с топтанием ногами и обильным брызганьем слюны. Этакий постсоциалистический шабаш…».

       Он, наконец, ступил на эскалатор. Важно было занять правую сторону. Через ступеньку от впереди стоящего пассажира. И преспокойно дожидаться, пока он (эскалатор) довезёт тебя до места. Хуже, если ты оказывался с левой стороны. Тут уже не постоишь. Тут уже вынужден топать, спускаться в общем, нетерпеливом потоке. Вправо – не шагнешь, там кем-то занято. А слева – не постоишь. Если только впереди не образуется пробка. Но, быстро освоившийся в мегаполисе, мудрый Захар, стоял справа. Лет двадцать назад, он, может и припустил бы вниз по ступеням. Но сейчас… Сейчас он вообще избегал резких движений. Не от возраста, не от слабости, нет. Захар ещё чувствовал в себе недюжинную силу, знающие люди с некоторым напряжением подавали ему руку для рукопожатия, потому что однажды уже испытали на себе твёрдость его ладони и жуткую хватку железных пальцев. Не делать резких движений – стало его, Захара философией, но когда именно это произошло, в какую пору его возраста, он, в точности, сказать бы не смог. Поэтому Захар стоял сейчас справа. Так гораздо спокойней и не мешает его всегдашним размышлениям. Сейчас – долгий спуск. А что делать во время затяжного спуска? Наблюдать, что же ещё? И Захар наблюдал. И пришёл к интересному выводу. Нет, не все были понуры, усталы, сумрачны, раздражены, озлоблены и так далее. Молодёжь - вот на ком приятно было задержать взгляд, вот в чьих глазах светился яркий огонь, вот чьи лица были светлы от улыбок, а любое движение, по причине не растраченного ещё запаса энергии, выглядело слегка подпружиненным. Молодёжь старшего школьного и студенческого возраста. Тоже, конечно, не вся. И здесь, к сожалению, хватает исключений.

       «И чем больше таких исключений» - подхватил он внезапно мелькнувшую мысль, - «Тем большая ответственность ложится на плечи этих угрюмых, уже переживших свою трагедию, взрослых. Потому, что кем, как не ими, порождены были те самые условия, по причине которых имеют место печальные, а иногда и трагические, исключения. Кто, как не они, повинен в том, что неумолимо сокращается дистанция времени, отпущенного Творцом для этого горения в глазах, для этого заразительного и чистосердечного смеха, кто, как не они, испражнением равнодушия, заливает костры искреннего вдохновения и выстраивает хитроумно закамуфлированные баррикады на пути звонкой любознательности? И, наконец, кто, как не они, повинен в наращивании тенденции всеобщего, прямо-таки всенародного оглупления? Тенденции, предварительно и тщательно кем-то предуготовленной, талантливо разработанной, преступно, на первых порах, не замечаемой, вернее, замалчиваемой, виртуозно обходимой, теми самыми высоколобыми. А тенденция то, пожалуй, уже трансформировалась в реальный вектор сознания. Оглуплённого сознания… Тенденция пустила корни, лишаём поползла по беззащитному телу. Или нет? Может, у меня просто уже едет крыша, я перестал что-либо соображать и понимать в окружающем мире? Может, я всё-таки не прав? И эти бедолаги, на самом деле, ни в чём не виноваты и сами являются трагическими жертвами систематически повторяющейся человеческой комедии? Но, ведь кто-то же дирижирует этим спектаклем!..»

       Захар катил вниз по эскалатору. Навстречу, нескончаемым потоком, плыла людская масса. Степень угрюмости лиц, по наблюдениям Захара, была прямо пропорциональна возрасту граждан.

       «Вот я и дошёл, наконец, до сценаристов и режиссёров. Вот к чьим пальцам подвязаны бантиком бесчисленные нити. Что и говорить, кукловоды талантливы. Ладно, чёрт с ними, тут, кажется, всё ясно. Какая-то мысль только что мелькнула. Какая? Ах, да! Про возраст и угрюмость. А ведь действительно, можно классифицировать. Так. С молодёжью – разобрались. Теперь вот эти, лет до тридцати. Ну, что? Лица ещё не совсем закрыты. Хотя в процессе. В глазах ещё что-то тлеет. К моменту развала Союза им было лет по двенадцать-тринадцать. Что-то ещё, наверное, помнят. Дальше. Сорокалетние. У этих губы скорбно поджаты. Что, граждане, удалась жизнь? Зато баварского пива – хоть залейся. И «Мальборо» - в любом киоске, хоть закурись, до зелёных соплей. Вы же к этому, кажется, стремились в конце восьмидесятых? Поздравляю! Мечты ваши сбылись! Со всеми вытекающими… Так, ходим дальше. Кому здесь под пятьдесят и выше? Ага, вот они. Здесь посложнее. Вполне респектабельные физиономии. И возраст обязывает, и подкрадывающаяся старость, в особенности. Некогда уже ни скорбить, ни сокрушаться, остались считанные годы, надо торопиться. По-настоящему. Взаправду. Кокетничать относительно своего возраста – равносильно преступлению. Необходимо жить. Именно, жить, а не доживать. Огня в глазах нет, но твёрдая решимость – налицо. Вот это – правильно, вот это – верно! Интересно, а сам-то я, как выгляжу, как смотрюсь со стороны? А кому это здесь может быть интересно? Только мне, к сожалению. Ведь никто на меня и не смотрит. Да, больны вы, дорогие мои сограждане, больны равнодушием и отсутствием пытливости. Хотя нет. Я, кажется, заражаюсь всеобщим раздражением, я становлюсь брюзгой и тысячу раз неправ…»

       Захар уже неоднократно ловил себя на том, что иногда, откуда-то, внезапно, из самых потаённых недр его сознания, из самых потаённых глубин его души, вдруг мутным потоком, самопроизвольно, не прогнозируемо, устремлялось кверху, парализующее мозг, закипающее раздражение. «…Потому, что синдром толпы – заразен, это – вирус, не менее опасный, чем вирус, скажем, чумы, или холеры. И накопленное в этой толпе раздражение миллионами безумных вирусов наполняет окружающую атмосферу, страшным облаком зависает над городом и, обретая черты ненасытного демона, жадно выискивает очередную, не инфицированную, жертву. Но с этим демоном можно и нужно бороться. Сознанием. Осмыслением опасности. Терпением, добродушием, альтруизмом. Собственной, внутренней культурой, наконец. Потому, что у каждого человека, даже у самого необразованного, всё равно есть, должна быть, своя, внутренняя культура. Другое дело, что степень и мера затрачиваемых при этом душевных усилий индивидуальны для каждого. Но, сложенные вместе, душевные усилия тысяч, нет, миллионов людей, могли бы сотворить чудеса!.. Да, могли бы…»

       Захар сошёл с эскалатора и теперь, подхваченный общим потоком, двигался по широкому, но всё равно, едва вмещающему в себя всех желающих, проходу. Направление движения - в сторону такого же, широкого лестничного спуска. Упаси Бог, в это время, по какой-то причине, остановиться. Сметут. И, хорошо, если не затопчут. Не со зла. Нечаянно. А вот и платформа. Народу – не сосчитать. Теперь бы угадать, где будет ближе к дверям визжащего тормозами вагона. Ага. Почти напротив. Повезло. Живой поток буквально вносит Захара внутрь, короткая толкотня, запрессовывание одетых, во всё зимнее, тел в незанятые пока крохотные пространства. Всё, встали, кому-то улыбнулось рухнуть на освободившееся сидячее место. «Осторожно, двери закрываются…» Поехали.

       «Тебе бы в проповедники... А тебя – в маргиналы». Захар огляделся вокруг. «Господи, ведь каждый из этих людей, сейчас, скорее всего, тоже о чём-то думает. Если бы мысли имели звук, какая бы сейчас, наверное, стояла какофония. Это хорошо, что мысли – беззвучны. Да. О чём-то ещё подумалось. Вот только что. О чём?..» Захар обежал обеспокоенным взглядом сидящих напротив. «...Есть. Вот оно. Я подумал о том, что нетрудно распознать коренных жителей этого огромного города. По их умиротворённым, каким-то, по-особенному спокойным, лицам. В основном это – женщины, ухоженного вида, среднего и более старшего возраста. Их мужья редко спускаются в метро, они предпочитают часами торчать в пробках, сидя в собственных, новеньких иномарках. И дети, скорее всего, тоже. А вот они решили переждать зиму в метро. Они не решаются в такое ненастье на авантюрную поездку по заледенелой трассе. Зачем? Их автомобили тоже пережидают непогоду в уютных и тёплых гаражах, на работе у них – всё в порядке, в семье – тоже, и они мирно и спокойно беседуют на самые различные темы. Об отложенном, до весны, ремонте квартиры, о пристройке к даче, а то и о новом строительстве, о предстоящей поездке куда-нибудь в Турцию, Египет, или ещё подальше. Обеспокоенно рассказывают о внезапном послаблении желудка любимой собаки (кошки, попугая, африканского крокодила, анаконды, на выбор). И стараются не обращать внимания на угрюмые физиономии окружающих их со всех сторон, явно не местных, пассажиров. Потому, что на этих усталых и неулыбчивых лицах – намертво впечатавшийся след всегдашней тревоги, взгляд – тяжёл, а это, наверняка как-то угрожает благополучию местных граждан, это внушает женщинам неприятное беспокойство. Они догадываются, что все эти мрачные субъекты где-то снимают жильё, платя за него немыслимые суммы, они что-то слышали о том, как непросто им живётся, они даже могут удручённо покачать головой и беспомощно развести руками. Но сейчас... Сейчас они возвращаются в собственные квартиры, к счастливым семейным очагам. Они – в меру доброжелательны, словоохотливы, но они немыслимо далеки от жизни, от жизни тех, кому на долю выпала изнаночная её сторона, кто вынужден был покинуть родные края, чтобы прокормить семью, дать детям образование, кому ежедневно приходится переступать через унижения личности, а зачастую и оскорбления собственного достоинства...».

       Захар смотрел на этих ухоженных женщин без неприязни. «...Просто, им повезло. И они в этом не виноваты. Что их отличает? Прежде всего, спокойствие во взгляде. Его происхождение обязано спокойствию духа. А оно, в свою очередь, берётся от обустроенности. Просто, как дважды два. Общественное бытие определяет общественное сознание. Так, кажется? А у этих, вокруг? Что во взгляде у них? Тревога. Беспокойство. Страх. Угнетённость. Неуверенность. И каждому из этих чувств есть вполне реальное объяснение. Они съехались сюда, в этот сытый мегаполис, из разных, ближних и дальних мест, и не из России только, а из самых дальних и экзотических, некогда братских, республик. И всю эту разношерстную, Мамаевым нашествием понаехавшую орду, роднит одно: они все, все без исключения, могут считаться маргиналами. Хотя бы по отношению к этим славным, комфортабельно проживающим женщинам и их семьям... Ведь участники этого нашествия, теоретически, могут представлять для них реальную угрозу. Да. Теоретически. Пока...»


       На одной из станций сошло столько народа, что в вагоне стало посвободней. Захар расправил плечи, что было сил наклонил голову вперёд, прижимаясь подбородком к груди. Шейные позвонки должны были слегка хрустнуть. Нет, надо наклониться ниже, а места не хватает. Ладно, потом... Под ногами Захар заметил перекатывающуюся, пустую банку из-под Колы. И мысли его приняли иное направление.

       «Вот, пожалуйста, ещё один пример. Брошенная, за ненадобностью, ёмкость из цветного металла. А ведь, если подумать, сколько человеческого труда израсходовано на её изготовление. Что бы кто-то просто сделал несколько глотков. Утолил жажду. И бросил. Однозначно, человечество живёт не по средствам. Ресурсы планеты бездумно и преступно разбазариваются. В одном ряду с этой баночкой в ходу обескураживающее количество самых невероятных излишеств. Придёт время, и вся эта человеческая глупость вернётся карающим бумерангом. Впрочем, уже возвращается. Наиболее дальнозоркие, способные к осмыслению – выстраивают неутешительные версии. Но до того ли, борющимся за собственное существование, гражданам?..»

       Захар сошёл на своей станции. Сегодняшнее путешествие в метро подходило к концу. Но его опять и опять предстояло проделывать никому не известное количество раз, и Захар не знал, какие новые мысли будут приходить ему в голову во время этих утомительных, однообразных передвижений. До верхнего мира оставалось преодолеть последний эскалатор. Там, наверху, он ещё долго будет стоять в очереди на маршрутку. Но это будет там. А пока – тиснуться в правый ряд, через ступеньку от впереди стоящего. Так. Замечательно. Захар широко улыбался. На самом выходе из метро, в голове мелькнула, позабавившая его, фантастическая картинка. В дальних глубинах космоса, на межгалактическом конгрессе, седовласые государственные мужи, выносят в повестку дня безотлагательный вопрос: спасение планеты Земля от её полного уничтожения маргинальной частью живых существ, населяющих, в том числе, данную планету и именующих себя Человечеством...

Ноябрь, 2008 г.