Настя

Исповедь извращенца

…она-то, нимфетка, стоит среди них,
неузнанная и сама не чующая
своей баснословной власти.
Набоков. «Лолита»


На моих плечах лежат маленькие теплые ладони. Тонкие пальчики подрагивают и иногда чуть сжимаются, пробуя ноготками мое тело. Русые волосы так близко, что можно ощущать их странный и нежный аромат, непохожий ни на что больше. Нет, похожий на молоко, пыльную траву жарким летом, волокнистую кору можжевелового дерева. Но я почти не дышу, боясь спугнуть мгновение, а может просто от растерянности. Девочка тоже замерла и затаила дыхание, прижавшись лицом к моей груди. Глаза ее с длинными тонкими ресницами закрыты, а губы полусомкнуты. Она словно бы спит, а я неуклюже присутствую в чужом таинстве сна и не могу даже удалиться, не потревожив его. В щель приоткрытой двери видно, как ветер движет облака по великому небесному пути. И само небо было задумано как знамение для меня, но я так и не понял этого. Мысли и рассуждения мешали постигнуть очевидное. И только сейчас тень озарения мелькнула в сознании, но была в тоже мгновение смыта мыслью об этом. Нужно повторить путь Бодхихармы, чтобы слиться с небом и устремиться вслед облакам.
Влажное утро возникло смутным осознанием мягких девичьих губ на сонном лице. Но полдень высушил их след горячим возбужденным дыханием. Внезапная весна застала врасплох мшистые валуны, и они все еще хранят февральский холод в своем каменном теле. Абрикосовые деревья укутаны розовым дымом цветов, и душный пьянящий запах плывет в теплом воздухе. Но у источника моего свежо и прохладно. Сверкают как драгоценности на солнце его струи и вода его вкуснее самого изысканного вина. Голубая заколка для волос переливается на дне ручья дешевым пластмассовым перламутром. Вот он - сад мой, сестра моя невеста…
Ах, если бы смерть наступила сегодня, когда нет ни малейшего страха перед ней. Я беззвучно повторяю слова доктора Фауста, но реальность медленно возвращается.


Я - эксгибиционист. И я горд этой исключительно мужской перверсией, ибо для женщины это просто часть её сути. Неясные тени первых воспоминаний моего детства уже наполнены эротической истомой, которою я не мог тогда осознать и, тем более, объяснить. Странное с рациональной точки зрения влечение к женскому телу составляло мое восприятие мира. Это влечения и сегодня не понятно мне своей иррациональностью. Химия гормонов и сила инстинкта раскрывают его настолько же, как электрические импульсы в нейронах раскрывают природу человеческой души. Уткнувшись в душное перо подушки, я лихорадочно переживал полученные за день впечатления. Калейдоскоп фантазии перемешивал в голове случайные кадры, собирая волнительные мозаики из матово-смуглых коленок, изгибов шеи, тонких запястий, больших блестящих глаз, оголенных улыбками зубов в обрамлении пухлых желанных губ. И над всем этим безобразием внезапно возникали имена девочек, от которых дыхание становилось частым и глубоким. Технология реализации влечения открылась мне не сразу, но строгое табу лишь распаляло воображение. Не помню, в каком возрасте, но озарение о предназначении и комплиментарности различий между мальчиком и девочкой, посетило меня, подобное сатори и очень рано. Но не половой акт привлекал меня в первую очередь. Сказочное, неземное и невозможное блаженство сулила сама возможность соприкоснуться с голым телом девочки, чтобы губы соединились с губами, живот лег на живот, а бедра заскользили друг по другу, осязая взаимную гладкость и нежность. Но мечта была столь запретной и не достижимой, сколь и неистребимой. Чтобы приблизиться к вожделенному раю я мог сбросить одежды только с себя, в смысле, это было наиболее доступно. Полностью я, конечно, не раздевался, ибо стремление сбросить покровы сочеталось у меня с патологической стеснительностью. Но стремился свести свою одежду к минимуму, и летний зной был моим тайным союзником. Участвуя в невинных детских играх в компаниях девочек, я наслаждался случайными прикосновениями и внимательными взглядами на иногда открывающиеся обозрению собственные «прелести». И стыд, как раз усиливал страсть. Да и какой смысл быть альпинистом, если не боишься высоты?
Не следует думать, что одно лишь плотское желание стучало еще несуществующей (а может уже и клокочущей) спермой в моих висках. Даже на заре своей жизни я был романтиком. Остро чувствовал необходимость хранить, защищать, получать и дарить нежность. И может быть где-то там, в глубинах своей сути нежность обусловлена химией гормонов и электрическими импульсами, но для меня она все равно поднялась над своей субстанцией, пусть даже просто став неотъемлемой функцией этой субстанции. Точно так же еще одна абстракция, функция тела – душа, наполняет духом мертвую глину. Но не давай человеку больше, чем он в состоянии вернуть тебе, хотя великая страсть одаривать сильней доводов ума. И вот уже любимый покидает нас, унося часть нашей души, не в силах переносить тяжесть долга перед нами. И рвется душа с кровью на куски, ибо, подарив другому, мы не отсекли эту часть от себя.
Может это внушилось потом, но теперь я почти верю в тот давний сон. Тяжелый, свинцовый страх вертелся шаром, сумрачной планетой по имени Европа, распирая мою голову. Тёмная страшная музыка гудела инфразвуком тысячетрубного органа. Такой тревоги и ожидания невыносимой боли я, пожалуй, больше никогда не чувствовал. И в то же самое время, мне снилась девочка – соседка из квартиры напротив. Тогда она казалась такой взрослой, потому что уже ходила в школу, в класс, эдак, в третий. На ней был венок из нежно-пурпурных, искристых цветов, вроде сентябрят. Девочка каталась на качелях, весело улыбаясь мне. Наблюдая за ней, я вдруг так захотел что-то сделать с её длинными светлыми волосами, со смеющимися губами и с худыми ножками под короткой белой юбкой. Но я тогда не понимал, что именно я желаю. Это был прозрачный сон, когда осознаешь нереальность происходящего. Воодушевленный вседозволенностью сна и внезапным озарением, я кинулся к предмету вожделения, желая раздеть его и ощутить пьянящее прикосновение тела, познать жгучую тайну. Однако молниеносный бросок вылился в бесконечное снимание неизвестно откуда появляющихся одёжек, как в детской загадке про луковицу. Результатом раздевания стало то, что моему взгляду предстал маленький писюнчик, такой же, как мой. Это не удивительно, ведь мне не было известны анатомические особенности противоположного пола. Вот тогда я и заплакал, как в загадке. Плакал я от осознания недоступности своей мечты и полного неверия в ответный интерес девочек ко мне в перспективе. Но свинцовый шар страха, который все это время продолжал медленно вращаться, вдруг стал передавать непостижимым образом фразы прямо в мою голову. Впрочем, что тут непостижимого, ведь он и находился в этой самой голове. Смысл мессаджей страшного шара был в том, что мне обещались наслаждения с любыми представительницами женской диаспоры. В подтверждение таких заявлений, девочка-соседка водрузила мне на чело свой теперь уже оранжевый венок из цветов календулы, глядя в упор хитрыми веселыми глазами. Страх уходит, орган затихает. По-моему, что-то было испрошено взамен дара, но это я уж точно не вспомню. Да и какая разница, ведь я уже говорил, что души нет, есть атмосферное электричество.
Обретая мечты, мы теряем их. Когда это случилось, опять точно не скажу, но возраст мой был довольно юн. Я даже не помню точно имени девочки. Но тот союз был вдохновением. И голые деревья коряжились на фоне лунного света. И непонятные как нравственный закон звезды изъязвили черную смоль неба. И была в этом какая-то большая неправильность. Воспоминание сохранило лишь момент, когда мои губы пробуют ее рот. А еще помню твердость острых коленок чуть выше моих, и то, как потом приятно обнимают ее ножки мою, лобок, совсем лишенный растительности и маленькую сережку с зеленым камешком, похожим на бутылочное стекло.
Чем больше женщин входило в мою жизнь (а я входил в женщин), тем менее я понимал разницу между ними. Это касается не только секса, да и не только женщин. Невротический огонь, сжигавший детскую душу сменился другими, более глубокими и зрелыми чувствами. Страсть стала красивой оправой, а не самой картиной, которая не позволяла увидеть в женщине ничего, кроме ее принадлежности к самке. Да и сама душа стала взрослой, натренировавшись опытом обид, потерь, предательств и чтением иных душ, она научилась испытывать счастье, а не просто удовольствие. Однако избежать врожденных особенностей характера мало кому удается. Ну, может не врожденных, а заложенных столь близко ко времени рождения, что истребить их уже не реально. Мало кто готов признать свою маниакальность, даже если найдет в себе все описанные признаки. Я не только делаю это, но и пытаюсь найти истоки, не ради оправдания, а чтобы познать себя. Иной лелеет надежду, что его покаяния займут место подле "Исповеди" Августина, но лицемерие слов всегда выдаст гордеца. Покаяние заключается не в детском плаче: "я больше не буду!" перед лицом расплаты, а в жажде этого наказания.
Увы, ни Гераклом, ни Аполлоном я не являлся, поэтому демонстрировать вроде было нечего. Однако каким-то непостижимым образом что-то притягивало ко мне внимание женщин. Одним весьма жарким летом мне пришлось облачиться в шорты. И это не имело бы никакого значения, если бы одна мадам, с которой я был почти незнаком, не сказала бы мне, возложив горячую ладонь на мое голое тело: «У тебя красивые мужские ноги». Слова обладают гипнотическим действием, но будучи направленными в столь чувствительную цель, их просодийная суть становится непреодолимой. Я стал носить шорты, но короткие до неприличия, из-за чего иные, как я подозреваю, причисляли меня к геям. Но наградой являлось внимание девушек и женщин, которые невольно останавливали свой взгляд на моих ногах. Однозначно, многие мои знакомства затеялись именно путем привлечения симпатии таким образом. Мне даже не приходилось прибегать к практике извращенца и прижиматься к женщинам в общественном транспорте. Они сами приближались ко мне как металлическая стружка к намагниченному напильнику. А я лишь изображал полное неведение и равнодушие, благословляя людскую давку, когда наши обнаженные ноги как бы случайно соприкасались в такт покачиваниям троллейбуса. Мои феи тоже надевали маску задумчивой отрешенности. Лишь одна худая черноволосая девчонка, чем-то похожая на классическую испанку, танцовщицу фламенко, пробираясь через ряды сидящих в транспорте людей, прошла через меня сладостным гладким потоком. При этом «испанка» вызывающе нагло смотрела в мои глаза, демонстрируя преднамеренность своих туше. Я выдержал этот взгляд и проводил ее неотрывным своим, но остался сидеть на месте. Наверное, это правильно, ибо мимолетный мотылек может оказаться при ближайшем рассмотрении большой серой молью. А еще была одна довольно зрелая мамзель, на грани того состояния, когда сочная спелость еще не обратилась в червивое загнивание. Имитировав нечаянный контакт, она сдержано улыбнулась, от чего сразу помолодела и стала привлекательней. А опричь всего запомнилась пухленькая девочка, уронившая на пол монету и коснувшаяся меня лицом, поднимая её. Ценность этого момента была бы ничтожной, если бы через несколько секунд она вновь не выронила деньги, и я не ощутил бы новое, умноженное на длительность собирания множества монет, соприкосновение. Однако не каждая охота была столь удачной, но я умел довольствоваться даже случайными короткими взглядами. Некоторые знакомства я обрывал толи из-за застенчивости, толи по глупости. Еду, помню, в электричке, любуюсь телеграфными столбами за окном. Вдруг напротив подсаживается шикарная деваха, глаза как голубые фарфоровые блюдца. Минут через десять неожиданно обращается ко мне: «Правда, у меня ноги красивые?» В ответ я переспросил: «Чаво?» и состроил такое глупое лицо, что голубоглазая отвернулась в окно и, видимо, пожалела, что обратилась к такому дурню.
Не знаю, как далеко могли бы пойти все эти женщины, но я чувствовал свою власть над ними и наслаждался этим. Однако триумф продолжался до наступления осени, которая возводила непреодолимую драповую стену между мной и противоположным полом.


Вы не пробовали пересказать своими словами какую-нибудь оперу? Не сюжет, не либретто, а саму музыку. Точно так же транслируя реальность в текст, мы искажаем ее, оскопляем и добавляем не присущее ей. Но, не имея иных средств запечатлеть свое восприятие мира, рискну использовать скудные средства языка. Ведь он, язык – «дом бытия» и источник трансцендентных символов моего сознания. Впрочем, насрать на трансцендентное.
Это было в ту летнюю пору, когда молодая нежность возрожденной природы только переходила в цветущую желанную зрелость. Не было еще пыльной духоты и липкого пота, сад эдемский не надолго расцветал всюду. Моя хорошая знакомая, Любаша, вернее знакомая другой моей знакомой, еще более хорошей, отмечала свой день рождения. Счет не будем уточнять, так как это число как раз достигло значения, когда говорить о нем стало неучтиво. Незадолго до этого Люба с мужем приобрели небольшой беленький домик из необожженного самана на окраине города, так что праздник был еще и новосельем. Домик был миниатюрным и скромным, с сортиром на улице и полуразрушенной летней кухней. Окошки были заметно трапециевидными и маленькими, словно игрушечными. Но двор был просторным, а в самой глубине его был прекрасный садик, в котором росли абрикосы. Когда я впервые оказался внутри строения, то был очарован сумраком комнат и стильными силуэтами закопченных временем дубовых буфетов, хрупких этажерок, черной с золотом, изогнутой, как тощая пантера швейной машинкой. На комоде стоял старый ламповый радиоприемник с запыленным тканевым фасадом, в лакированном ореховом корпусе. Покрывала приемник вязанная крючком салфетка. В прихожей стояло огромное трюмо в черной резной раме. Серебро отслоилось от зеркала, мраморный столик треснул, но трюмо все-таки выглядело внушительно и вызывало уважение. Изломанные, предметы излучали надежность и педантичность жизни. Старание живых рук создателей все еще теплилось в них. Теперь же, швейная машинка валяется в огороде чугунной болванкой, а половинки мраморного столика служит полом в сортире. Прекрасная судьба для вещей, достойная утвари римских дворцов, сокрушенных молодыми и радостными варварами. Любаша вставила новые пластиковые окна, наклеила обои, подшила гипсокартоном потолок и наполнила комнаты новой мебелью из опилок. Что до меня, так дом стал еще более убогим, но хозяйка очень гордилась всем этим.
На вечеринку меня пригласили как старого знакомого и участника подшивки потолка, основной же контингент составляли женщины. Поэтому я без колебаний облачился в адские шорты искусителя. За праздничным столом присутствовали сама виновница торжества – томная сероглазая красавица Люба, её инфантильный глуповатый муж – инженер по технике безопасности в затрапезной конторе. Он отличался единственной особенностью – рассказывать анекдоты так, что наступало тоскливое молчание и всем хотелось заплакать. Люба была, как говорится, «слаба на передок» и регулярно украшала голову мужа раскидистыми рогами. Еще была Ирина – пышнотелая сдобная булка. Вообще-то, круг моего влечения достаточно широк, чтобы туда попадали рубенсовские красотки. Однако, полнота Ирины была где-то на грани этого цепкого круга. Кажется, она и меня не воспринимала как желанного мужчину. Были еще две семейные пары, чьи имена я в начале торжества не знал, а по окончании – забыл. Последней присутствующей являлась Анастасия - дочь Любы. Девочке едва исполнилось четырнадцать лет. Брачный возраст для многих культур и достойных любовных излияний Петрарки. Мне хотелось звать её Настенькой, и я вздрагивал от неожиданного, вульгарного «Настя, принеси еще салата!» Эта тонконогая девочка станет красавицей, она уже источает пьянящее очарование. Знавал я одну дивчину, которая лет в двенадцать выглядела как ангел, в четырнадцать – как гетера, а к семнадцати растолстела, покрылась прыщами и целлюлитом, обрела грубые черты своей матери, которая всегда производила впечатление алкоголички, и стала выглядеть на все двадцать пять. Настеньке это не грозило. Есть цветы, которые сразу же осыпаются, а есть те, что стоят в вазе очень долго, особенно если их срезали еще бутонами. Но все срезанные розы заканчивают сухими палками в мусорном баке. Меня это всегда печалило и заставляло жалеть женщин.
А праздник уже был в разгаре. Было поднято несколько тостов за именинницу, тех, кто в море, родителей и любовь. Все стали вполне пьяными и начали ронять салаты на стол. Салаты, кстати, да и всё остальное, хозяйка готовить не умела. Без водки её стряпню было невозможно употреблять. Как истый сластолюбец люблю повеселиться, особенно, поесть. Ах! Люба, ну разве это харчо? Дожив до столь уважаемого возраста, ты так и не поняла, что харчо – это Эрос, обретающий плоть. Харчо должен быть горячим как страсть, острым как кинжал джигита, а куски мяса должны быть огромными, с прослойками жира и грустящего хрящика, им должно быть тесно в затянутом желтым холестерином бульонном озере. С таким харчо я бы не набульбенился в прошлый раз, ибо под него достаточно одной восьмидесяти миллилитровой рюмки, заметь, восьмидесяти, а не тридцати и не ста. Где была твое вдохновение, с которым ты так самоотверженно и пылко подбрасываешь на себе перепуганного любовника? Видимо оно оставило тебя, когда ты готовила эту картофельную запеканку. Мясо надо было припустить в его же соке с луком, с благородным лавром и душистым перчиком. А часть лука с грибами обжарить отдельно пока они не станут золотыми, как твои волосы. И потом уже сыпать молодой укропчик, обязательно улыбаясь лицом и радуясь душою. Ну, разве это блины? Это заготовки для паронитовых прокладок. Тесто должно было быть как можно более жидким, тогда блин выйдет тонким как девственная плева. Надо было добавить сливочного масла и обильно смазать им каждый еще горячий блин, чтобы он таял во рту подобно лобзаниям девы. Но особенно яркий оргазм наступит, если завернуть в него размолотое вареное мясо с луком и рубленым яйцом, обжарить на сливочном масле, и залить все это холодной сладкой сметаной. Представьте, как он томно золотится, утопая в сметанной перине, подобно смуглому женскому телу на свежей хлопковой простыне, шершавой как лён, пахнущей мылом и свежестью. Теперь заливное… впрочем, гости и так все сожрали, и захотели танцевать.
Я заметил, что дочка хозяйки смотрит на меня как-то по особенному. Впрочем, ничего особенного, так смотрит женщина на мужчину. Я всегда чувствовал сексуальный интерес к себе даже в мимолетных взглядах девушек. Может им казалось, что они умело маскируют свой интерес, но вместо маскировочных сеток они использовали прозрачную кисею. Вы скажете, что я выдавал желаемое за действительное? Но почему тогда я иной раз не видел этого интереса у тех, кого сам желал нестерпимо? Дело не в самомнении озабоченного маньяка, а в природе мужчины и женщины. Меня сильно терзали опасения, что и мои взгляды читаются так же легко.
Что касается девочки, то я пытался отбросить мысль о ней. В конце концов, я не являюсь пресловутым Гумбертом, живущим исключительно тягой к запретному. Меня прельщали женщины, а не дети. Впрочем молодые нимфы кружили хороводы в моих снах, но молодость их была на этой стороне дозволенного. И тот, кто вправе спросить за сны, судит по делам. Или все-таки по намерениям? Кто знает, причиной каких несчастий ближних стала моя щепетильность в вопросах морали?
А Настенька, оставаясь полуребенком, обрела уже всё очарование женщины. Такой же была Катя – вожделенной, желанной и желающей, но запретной. Разве что Катя была постарше. У неё было вытянутое лицо, и большие овальные, вытянутые вверх глаза. Но что-то монголоидное было в этом лице. Катин профиль был абсолютно плоским, как передок автомобиля после столкновением с железобетонной стеной на скорости под двести. Маленький курносый носик был в одной плоскости с лобиком и подбородком. За это я дразнил её луноликой, солнцеподобной сковородкой. Даже коленки нисколько не выделялись на линии ее тонкой ножки. На самом деле эти особенности казались мне милыми и очаровательными. Как-то, отдыхая на пляже с её мамашей (это ещё одна из историй, описывать, которые не хватит никаких букв даже китайского алфавита), я опять дразнил Катерину. Одеты мы были по пляжному, девушку прикрывали две тонкие полоски ярко-желтой ткани. Заигравшись, мы удалились в заросли можжевельника, где между нами завязалась шуточная борьба за голубую заколку для волос. Одна рука алчно тянется за голубым призом, другая в последнем напряжении отводит его на недосягаемое расстояние. И как-то неожиданно два полуобнаженных тела застыли, осознав взаимную власть влечения. Мы пролежали так, может минуту, может больше, не двигаясь и не зная, что с этим делать. Я первый принял решение ничего не делать, за что до сих пор горд. Отказываясь, мы реализуем свободу. А мне так не хватало этой свободы в плену сексуальной мании. Манию не удалось победить по настоящему, она нашла выход, когда всю ночь я доводил в палатке до страстных криков и стонов Катину мать – Антонину, вспоминая плоские коленки и зная, что девочка все слышит. Года через два мы случайно увиделись. Катерина сильно повзрослела, на ней было много косметики. Зрелость, казалось, распирала её изнутри. Девушка подмигнула мне и вошла в заднюю дверь чёрной бэхи, куда до этого села её мамаша. Дочка с мамой стали валютными проститутками, только "Катю, словно песню, из груди, брат, не известь".
Я оглядел комнату: две семейные пары танцевали то ли семьями, то ли вперемежку. Люба уводила своего пьяного мужа, скорее всего, пугать унитаз. Пришлось пригласить на танец толстую Ирину. Она согласилась как бы от безвыходности или сострадания, и мы вошли в тихий ритм фокстрота. Люблю медленные танцы – и танцевать не надо уметь и близость с женщиной узаконивается ритуалом. Когда-то я сам пытался заняться музыкой. И мотивацией этому опять же была неудержимая сексуальность. Старик Фрейд мог бы, глядя на меня, с удовлетворением потирать руки и приговаривать: «Я был прав!». Если бы стремление стать музыкантом отражало такую банальность, как желание понравиться мамзеле за собственную виртуозность, то я бы и не упомянул об этом. Эстетика, чувственность музыки и причастность к её рождению наполняли жизнь эротизмом. Воспроизводство гармонии не было средством к завоеванию женщины, но самим сексуальным действием. Этакая мастурбация. Что ж, в этом я достигал катарсиса, но не через очищение от вредных страстей, а путем их доведения до наивысшей интуитивной силы. Музыка – самое иррациональное и чистое искусство, где нет места разуму. Мне не хватило способностей и воли, и я не достиг на поприще извлечения звуков никакого результата. Единственное, что мне удалось приобрести – это возможность наиграть что-нибудь мелодичное и простое на пианино или гитаре. Это умение я стал использовать крайне примитивно – для соблазнения женщин. С паршивой овцы…
 Шея Ирины оказалась гладкой, холеной и девственной. Её тело не было дряблым как холодец, а напоминало плотную мелкопористую резину для подошвы ботинок. Но она отрешенно смотрела в сторону, выказывая скуку и презрение. Тогда я чуть приблизился к ней и наклонил голову, чтобы дыхание касалось ее уха. А потом я и сам коснулся уха губами. Руками же я не пытался ее прижать или облапить. А очень аккуратно придерживал за талию, вернее, за место, где талия должна располагаться по анатомическим законам. Музыка закончилась, и все сели за стол принять по сто, мы с Ириной тоже опрокинули. Зазвучал очередной медляк – блюз. Ира уже как будто ждала моего ангажирования и с готовностью подала мне руку. Желания нет, но поцелуи по старинной привычке направились от шеи к её устам. И вот уже покусываю своими губами пухлые, и что радует, без помады, губы. Язык проникает ей в рот, она пассивно не отвергает его, но и не разжимает вымуштрованные ряды зубов. Я сжимал крепкие груди, такие вожделенные для большинства мужчин, безо всякого чувства, почти механически. Все-таки, есть соблазн войти в объятие этих горячих бедер, утонуть в мягком изобилии тела. Обилие тела Ирины вызвало из памяти контрастные воспоминания о Светлане. Света очень высокая и худая, худая до безобразия, но… сексуальная. Странное особенность восприятия: настоящая красота часто не возбуждает в нас плотское желание, как не возбуждает красивое тело лошади, или собаки. Но двухметровый скелет с заостренными эльфийскими ушами не отпускает мысли, тревожит ночами и рождает фантазии. Вот и сейчас перед глазами будто бы случайно распахнувшийся халатик, открывший невероятно длинные и гладкие, но жутко тонкие ноги. Протянутая рука предлагает отведать мороженое с клубникой – блюдо, олицетворяющее соблазн. Это она познакомила нас с Любовью.
- А ты уверен, что на самом деле существуешь? – вдруг заявляет тощая Света.
- Странный вопрос.
- Обыкновенный, – пожимает она плечами.
Вы считаете меня ненасытным развратником и извращенцем? Но движущей силой блуда было не искушение эроса, а чувство долга и благодарности к женщинам. Да, именно так. Я был так благодарен за сексуальный интерес к себе, что считал себя не вправе отказать. Мое же самолюбие и либидо было удовлетворено уже просто тем, что я возбуждал желание. Рыдайте вместе со мной, ибо черти припекут раскаленной кочергой невиновного. Похоть? Пусть тот бросит в меня кучку кала, кто сам никогда не хотел, кому незнакомо сластолюбие.
Люба вернулась к гостям, уложив отрубившегося и наблевавшего полный умывальник супруга в койку, слегка раздраженная. То, что она увидела меня, лобызавшего Иру, смутило её еще больше. К счастью, музыка закончилась, и я смог выйти из положения, не обидев ни кого. Когда мы впервые встретились с Любашей на нашей общей службе, она предложила подстричь меня. Этим искусством Любовь владела лучше всякого парикмахера. Но основным её достоинством были длинные стройные ноги, умение делать минет и добрая душа. Умело работая ножницами, она хвалила мои густые волосы. Потом она завела рассказ о неком парне, которого она тоже стригла, а он стал предлагать ей непотребное. «У меня муж есть!» - передала она мне свой ответ охальнику, но тут же добавила продолжение: «Если я и изменю мужу, то уж не с тобой, мил дружок». Это было сказано так многозначительно, что я понял, с кем она готова изменить. Мы стали хорошими друзьями, делились друг с другом переживаниями, помогали, чем могли. Наши встречи иногда были редкими, а иногда мы использовали любое свободное время, изнемогая и теряя силы, но, так и не удовлетворив взаимного влечения. Эта связь была сильней и выше вульгарного либидо, нас объединяла общая маниакальность. Кроме меня Люба встречалась еще с кем-то, я гнал от себя неприятные мысли о «маркизе Парисе, виконте Леонте, сэре Джоне – британском пэре и конюхе Пьере», ибо я не мог упрекнуть Любу за признание: «мне хочется каждого мужчину», потому что я сам хотел каждую женщину. Она так же интенсивно трахалась и со своим мужем, которого презирала. А как она творила минет! Многие обладатели фаллосов только мечтают о таком. Она могла делать это сколь угодно долго, умело и главное, она всегда хотела этого. Только с Любой я познал прелесть «французской любви» в полной мере, когда можно с величайшим эгоизмом отдаться своим ощущениям, а не торопливо, с не меньшим эгоизмом, приближать развязку пока партнерша не передумала. Видимо, это высший дар, ибо иная старается изо всех сил, но закроешь глаза и можешь усомниться в том, что с тобой происходит. Всё-таки я несправедлив – самые острые чувства рождают воспоминания об Оленьке. Хотя её умения достаточно абстрактны, ведь у нас не было даже обычного секса. Впрочем, обычного секса у меня не бывало никогда, а сексом я считал даже обмен взглядами. С Олей мы познакомились во время проливного летнего дождя на безлюдном морском берегу. Мы укрылись под единственным полотняным «грибком». Пока я, насквозь промокший, дрожал от холода и стучал зубами, она, подобно русалке, выкручивала свои длинные светлые волосы и таинственно улыбалась чему-то наведанному внутри своих мыслей, направив взгляд сквозь меня. Уже тогда желание испытать беззаветную и убивающую любовь озерной Ундины обожгло до самой глубины души. Мы потом встречались целую неделю, гуляли до полуночи по берегу, пили дешёвое дрянное вино, она вела умные разговоры о психологии, религии, местах, где бывала. Физиологическая близость не распространялась далее поддерживания за талию и держания за руки. Но это была весьма волнительная и приятная близость. Когда первый поцелуй коснулся её шеи, она резко взглянула на меня, как бы с удивлением, но на самом деле, с выражением: «ну, наконец-то». И я долго целовал Олины лицо, шею, руки, расположившись на скрытой в зарослях лавочке в ночном парке, то покусывая, то прикасаясь языком, проявляя все свое мастерство, короче. Оля закрыла глаза и стала характерно постанывать, но из последних сил сопротивлялась соединению наших уст. Мелькнула нехорошая мысль о том, что во рту искусительницы таиться ядовитое жало – что-то вроде твердого шанкра, но смертоносная Випера почему-то не хочет жалить. Краем зрения я замечал, как полная луна наблюдает за нами мутным глазом. И в том взгляде было вожделение. Вожделение к моему телу. Я даже постарался принять более выгодную позу. Да! Да! Именно так. Считаете, что я свихнувшийся маньяк, да ещё отягощенный комплексом Нарцисса? Вряд ли, ведь сам я не любил ни собственное тело, ни свою душу. И почему я тогда ни разу не замечал интереса к себе со стороны полуденного светила, не смотря на его тёплые, ласковые прикосновения и поглаживания? Всё очень просто: Луна – суть женщина, развратная, но холодная. Она уже привыкла считать себя неполноценной и фригидной, но в ночь своего полного диска видит волнительные сны, недоступные самым пламенным среди страстных. Больше мы не виделись, но потом до меня дошел смысл тайного языка женщины – так она предлагала сделать минет. Долго ещё будет сжиматься сердце, и учащаться дыхание, при воспоминании об этой… нет, не упущенной, а вполне реализованной близости. Впрочем, о чем я говорил? Ах, да, о Любушке.
 Потом у нас был долгий перерыв, так как мне пришлось лечиться от неприятной болезни, которая сопутствует моему образу жизни. Сейчас же она позвала меня на кухню, якобы помочь ей в чем-то. Как только мы оказались за дверным проемом, Любаша стала покрывать мою шею засосами, закончив пронзительным поцелуем в рот обшарив его своим языком. «Бабник! Скотина!» - были её следующие слова. Словно не опасаясь того, что в кухню в любой момент может войти кто-то из гостей или дочка, она села передо мной на табуретку. Удлиненные, матово-фарфоровые аристократические ладони скользнули под шорты, потом привычным, уверенным движением вытащили содержимое. «Какой ты нежный… ну почему я не могу раздеться и лечь рядом?».
Тактильная бархатистость давалась мне путем каждодневных усилий. Если бы она заключалась в тщательности бритья и чистки зубов, то я не осознавал бы в себе извращенца. A la guerre comme a la guerre. В этом мире, где стайлинг определяет свойства, и продается голый имидж, так важна наружная оболочка. Чтобы волосы струились тонким шелком я мыл их дорогими шампунями, умащивал кондиционерами и бальзамами. Чтобы персты соблазнительной Цирцеи скользили к тайным местам, не в силах остановиться, всё тело шлифовалось скрабами с размолотыми абрикосовыми косточками. Чтобы нефритовый жезл таял нежным теплом в ласковых устах Афродиты, я умащивал его женскими питательными кремами для лица. Любовная забота о собственном теле имела одну мотивацию: искушать слабый пол. В противном случае, я скоро бы опустился, перестал бы менять носки, развел бы насекомых в бороде и стал бы асоциальным деклассированным элементом. Быть желанным и иногда исполнять эти желания – смысл жизни. Апогеем систематических стараний был возбужденный, удивленный, как бы скрывающий за улыбкой неверие в исполнение тайной мечты, взгляд возлежащей на мне самки. О, женщина! Твоя власть проникла в каждую клеточку моего тела. Сколько раз я рождал в себе желание бороться с Тобой, обрести свободу. Я рисовал Тебя сгустком ядовитой желчи, символом животного сладострастия, попирающего человеческую суть. Я возбуждал в себе брезгливость, представляя Тебя источником омерзительной инфекции, изъедающей гноем носы и сердца. Я воображал, как плесневые грибы струятся нитями в Твоем чреве. Но все было тщетно, почти каждая минута моей жизни наполнялась желанием Тебя. Рассудок таял как снег у раскаленной чугунной печки, когда Ты приближалась на расстояние взгляда или возникала на расстоянии мысли. И я вновь превращался в козлоногого фавна…
Вы, вероятно, посоветовали бы мне гасить свою маниакальность в объятиях проститутки? Что тут можно сказать? Продается то все, да не все покупается.

Я вернулся в гостиную и сразу направился к Ирине, и подсев к ней на диванчик, без предупреждения поцеловал её в рот. После третьей рюмки и третьего танца зубы обычно уже не препятствуют языку у любой. Иру я привычно и вяло вставил в свой список, так и не доведя дело до завершения. Но ведь для Дона Ивана не важно механическое движение тел с проникновением отростков в углубление. Разбитое сердце – вот истинное сокровище. Пышной цветочной клумбой благоухают мои изысканные лилии, нежные розы и лучезарные ромашки. Но я стою в стороне, уставший и одинокий. И не один цветок, не укоренился в моем сердце, ибо прошли они все касаниями взглядов и обнаженных коленок, как прозрачный гипюр скользит, перетекая по коже рук. Может оттого, что и сам я не проникал в них глубже длины своего детородного органа. Но любить всех можно только так. Даже самое большое сердце, распыленное на множество частей, рассеется, исчезнет рассыпанное незаметными кусочками.
Когда закончилось спиртное и почти все закуска, подали чай и шоколадный торт, фирменное блюдо Любы. Я этот торт всегда называл Патрисом Лумумбой за кромешную черноту. Однако гости не особо проявили интерес к сластям, и кто-то подал глупую идею затеять игру в прятки. Идея была принята с энтузиазмом. Не помню, кому выпало водить, но общее сумасшествие заразило и меня. По-детски радуясь и волнуясь, я просился бежать в глубь абрикосового сада, к полуразрушенному сарайчику в тенистых его кущах. Да, это не совсем честно, ведь только мне, ну и хозяйке, конечно, было известно об этом укрытии – ветхом деревянном строении с разным хламом, типа старого велосипеда, ржавого ведра и истлевших тряпок. Зло и ехидно я думал о своей хитрости, ухмыляясь воображаемому недоумению на лицах остальных, когда они так и не найдут меня. Лишь в последний момент я увидел, что не один и за мной последовала Настенька. Пришлось делить убежище вместе. В узком пространстве чуланчика было очень тесно, и мы едва поместились там с Настей. Девочка прижалась ко мне, и мы замерли, почти не дыша, чтобы нас никто не обнаружил. Мы простояли так минуты три, пока не послышались далекие возгласы подвыпивших гостей, по которым было ясно, что игра закончена, и все вновь возвращаются к застолью. Но Настя продолжала стоять рядом, положив на мои плечи свои худенькие руки. Сомнения в характере её действий исчезли, когда девочка прикоснулась своими коленками к моим голым ногам. При этом она вдохнула носом, будто всхлипнула. Как мне хотелось обнять её… Опять вы ругаете меня извращенцем. Но, боже мой, разве родители, желающие обнять, прижать и поцеловать своих детей, развратники? Может в ту минуту, я понял, как мимолётна жизнь, как чуть заметно нанесена она полупрозрачным мазком акварели на великом Времени. Может тогда, я устал от своего безудержного желания и утратил манию.


Малолетство мое запомнилось не беззаботным существованием под сенью родительской опеки, не опьяняющей форой жизни, когда все еще впереди и можно не торопиться, не думать о финише. Детство осталось во мне тотальной несвободой, гремящей кандалами рабства и страхом. Ах, как я боялся времени! Каждый день был шагом к превращению в волосатое взрослое чудовище, очередной утратой части нежной гладкости кожи и нежной составляющей самой души. Казалось, что самое лучшее время для любви бездарно уходит. Сейчас мне смешно вспоминать об этих мыслях. Странно рассматривать на старых фотографиях тощих одноклассниц, которые казались тогда богинями. Впрочем, и сегодня мне нравятся худенькие женщины, а страх перед временем... Это не страх собственной смерти. Просто не хватает в этой Вселенной предвечной основы. Как жить в мире, где даже галактики умирают? Как строить дом на горе, которая сравняется через миллион лет? Как любить, если любимый обречен? Вы скажете: Бог? Хотел верить в Него, и я почти верю, но что-то не позволяет войти в Его дом. Может это свобода, которую Он вдохнул в меня вместе со своим образом и подобием? Свобода предполагает одиночество, и привыкнуть к которому очень легко. Я всегда был окружен вниманием женщин, хотя и не использовал большинство своих шансов, может оттого, что они сулили слишком легкую победу. Но в те минуты, когда юная Лаура покусывала мое ухо, во второе - монотонно дышало одиночество. Когда я вспоминаю Настеньку, тоска охватывает меня, но не о девочке, а о чем-то неясном. Ходики отмеривают жизнь бесконечными волнообразными повторами сицилианы. И больше нет глупого стремления разрешить великое противоречие между "хотеть" и "мочь", и тем самым упразднить сами эти понятия. Как заведено в этой вселенной, приходит время платить по счетам. Холодный ветер входит в сад через сломанную калитку. Снова снег накрыл валуны, а оранжевые ноготки беспомощно торчат из сугробов, застигнутые врасплох. Венок из увядших сентябрят глупо болтается на сухой ветке. Только источник не замерзает, преодолевая сковывающую силу движением. Но бег ручья на исходе, усталость уже сломила его. Зима будет холодной. Треснет кора, и все абрикосовые деревья умрут. «Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста…»