Блокадница

Я познакомился с Терезой Андреевной полгода назад.
Ей 83 года. Она родилась в Ленинграде. Выстояла блокаду. Служила связисткой у разведчиков. Подорвалась на мине. Осталась жива. Живет в маленьком поселке на острове Русском. Здесь похоронен ее сын. В будний день перед Вербным воскресеньем она берет свой нехитрый инструмент и идет поправлять могилу. Благо, что до кладбища пешком дойти можно.
Я встречаю ее, когда она тихо бредет обратно, больше под тяжестью мыслей, чем под тяжестью лет…. Она зовет меня к себе. Ведет на кухню. Наливает чай. Приносит и раскладывает на столе пиджак с медалями. Водит по нему рукой, как по карте, и рассказывает: «За оборону Ленинграда». «Дети блокадного Ленинграда»….
Тереза Андреевна мечтает еще раз увидеть Петербург, она стремится еще раз попасть под его свинцовое небо. Боится не успеть. У нее есть удостоверение ветерана войны № 4726677 и блокадницы Ленинграда №Ф-2331. И пенсия, по ее словам, очень хорошая - целых 6 тысяч рублей. Билет из Владивостока до Петербурга и обратно стоит 50 тысяч рублей. Она просит узнать, нет ли у правительства Петербурга программы для своих блокадников. Она уверена, что есть. Я узнал. Сказали - нет.
Этот короткий рассказ был послан в администрации Санкт-Петербурга и Владивостока. Ответа не было очень долго, и пока я его ждал, то понял одно - никому не нужно исполнять мечты стариков. Так и закончилась бы эта обыкновенная история, если бы бизнесмен из Сибири, едва услышав о Терезе Андреевне, не сказал: «Я готов помочь».
Самолет встряхивает от соприкосновения с бетоном взлетной полосы. Он напрягается и обуздывает себя. Обдавая землю неровными потоками турбулентности. Тереза Андреевна встряхивается в такт ему и почти без страха смотрит на огни полосы и антенны локаторов за стеклом. Ее трясет мелкой дрожью - в такт торможению и потокам воздуха, срывающимся с крыльев и хвоста самолета. Страх полета сменяется другим - страхом встречи с городом, над аэровокзалом которого живут два имени: Санкт – Петербург и Ленинград. Она не слышит поздравлений стюардесс и как они переговариваются за ее спиной. Она, конечно, рассказала, что встретят, будут рады, покажут город и памятные места. Но и сама по-прежнему не представляет, куда летела девять часов. Кто этот странный благотворитель, давший ей столько денег, что они напугали и лишили ее воли. Откуда свалилось на нее это несметное богатство, которого хватило на самолет и гостиницу. Ее подсознание рождает легенду: деньги ей выделило Общество ветеранов-блокадников. И она успокаивается. Имя бизнесмена из Сибири перестает пугать ее своей неизвестностью, память о нем истончается и рвется в мельчайшие паутинки. Тереза Андреевна берет в руки дорожную сумку и выходит к толпе встречающих. И когда видит, что и ее встречает – ноги подкашиваются, а руки уже держат букет роз, и она счастливо, ошарашено задыхается: «Как я рада…. А я не знала, я не поняла,,,» - и припадает к едва знакомым людям.
- Куда же мы поедем? _ спрашивает Тереза Андреевна. – Нет, что вы, я отдыхать не буду! Не для того сюда летела, чтобы спать. Гулять будем до утра! Белые ночи еще не кончились?
Она огорчается, узнав, что кончились.
- Ну, ничего! Немного – то осталось?
- Немного есть.
И она утвердительно кивает. Все в этом городе идет по порядку. Белые ночи, разводные мосты, улица Правды – родная ее.
- На улицу Правды пойдем?
-Пойдем. А вы когда хотите?
- Сейчас!
Какая машина ждет Терезу Андреевну! Тереза Андреевна, вы только посмотрите – это же «додж»! Больше ни одной машины золотистого цвета – а нам сказали золотистого, - вот так такси! Вот так город Ленинград! Тереза Андреевна забирается в кожаное кресло с подлокотниками – рядом с водителем, чтобы не пропустить город. Воспоминания роятся в просторном салоне «доджа», проносятся над дорогой и, нюхнув свободы, возвращаются к ней.
Таксист поглядывает направо – там, прижав крепко сумку и положив сверху цветы, сидит его странная пассажирка. Лицо в клетку морщин, узкие светлые брюки, слишком стройная для ее возраста, слишком легкая на подъем. Горчичный пиджак весь в орденах. Слишком много говорит, слишком возбуждена. Он не прислушивается к ее словам: остров Русский, Владивосток – настоящее, Ленинград – 60 лет назад….
- Мы пришли с войны, сидим, Новый год отмечаем, - говорит она таксисту. – Брат погиб 9 мая в Берлине. А мать рядом – она уже брата портрет сделала, красивый такой, в трауре. Его взвод весь погиб: немцы прорывались на танках к американцам, ну, их остановили, бой приняли… Всю войну прошел, четыре раза ранен был. Потом его друзья привезли награды его, ордена…Вот так, с чего начинается Родина.
Вдоль дороги ползут громады супермаркетов, кварталы новостроек, а впереди на машину надвигается монумент блокадникам и защитникам Ленинграда. Мысли ее скользят мимо. В них еще нет места новому. Она видит бои за Пулково, себя среди разведчиков – самой юной.
- То, что я курила, мать знала, а вот что водку пью – нет. Мы с подругой Шуркой сели, одну стопку выпили, закурили, другую стопку выпили. Плакали, плакали, а потом и засмеялись. А у матери как слезы потекут: «Вот такие хорошие люди гибнут, а, такие стервы, остаетесь!» Она в страшном горе была, не понимала, что говорила….Но мы – то ведь пришли с войны, и нам по двадцать лет всего было. Я говорю: "А ты не знаешь, что я без ноги оставалась? Что я четыре месяца в гипсе пролежала? Значит, я стерва? Ну ладно!» - и ушли….Мать четыре войны прошла, военный хирург, могла любые операции делать под свою ответственность….
В гостинице ей тоже изумляются. Не каждый день приезжает постоялец в медалях – 9 мая давно прошло. Заполняют карточку гостя, дают номер. Тереза Андреевна ничему не удивляется. Разбирает вещи, ставит в воду цветы, раздумывает над костюмом и выбирает цветную цыганскую юбку и розовую рубашку – а медали снимает. До улицы Правды здесь несколько остановок. Пока она едет в троллейбусе - теплый летний вечер, - засматривается на малышей и начинает рассказывать свою жизнь их отцу.
- Я жила в самом центре, на улице Правды, площадь Пять углов. Блокаду пережила, восемь раз за Ладогой была: детей спасли. А как блокаду сняли, в армию пошла – была связисткой у разведчиков, на мине подорвалась. Ногу хотели отнять, но спасли. В 1947 – м уехала из Ленинграда, потом приезжала только раз, но меня в мой дом не пустили: там уже другие жили.
Троллейбус останавливается. Площадь Пять Углов. Тереза Андреевна, будто и, не заметив, что слушатели переменились, продолжает рассказывать – уже мне.
- Просила хоть на комнату посмотреть, паспорт с пропиской показала.… Не пустили…Сижу, плачу… А тут мимо женщины идут: ты чего плачешь, спрашивают. А они, оказывается, дворники. «Какой – какой дом? А ну – кА покажи». Показала. Говорят: "Подожди, мы этой бабе устроим, а ты наплюй! Мы в том доме живем, в подвале, пошли с нами!» Такие квартиры дали начальники блокадникам – подвал! Пошла с ними, а у них две бутылки в рукавах. Я одну под руку – бутылка, другую – бутылка!
Мы выходим на улицу Правды. Моя спутница немного теряется и ходит, как заколдованная, с одной стороны улицы к другой, уговаривая ее:
- Как война началась, в наш дом бомба попала. Его сначала бросили, не стали разбирать: некогда было, а потом как – то подлили фундамент… Вот… - «О» вибрирует и дрожит, и дрожат морщинки вокруг глаз. – Бомбоубежище здесь было, домоуправление это… Мы оборону же делали. Так, я посмотрю… Вот видишь, деревья посажены, они посредине были… Сейчас я посмотрю, я узна-а-а-ю…
По маленькой, узкой улице Правды мчатся машины, заглушая ее поиски и слова.
- Первый дом косой, - через шум ее голос старается прорваться в настоящее. – А наши дома четные. А вот здесь хлебопекарной промышленности дом был, «хлебопеки» мы его называли. Значит, нам сюда.
На месте дома хлебопеков грубое полотно. За полотном пустота. Дом снесен. На его месте строят такой же. Другой.
- Вот это дом восемь, а следующий… вон – вон кривой дом! Шесть.. вот это он и должен быть. Мы входили сюда – прихожая и комната, вот эти три окна…
Вместо одного окна дверь, к двери ведет крылечко, окна и дверь забраны жалюзи. Здесь какой – то офис. Но названия нет. Если это офис, значит, можно войти. Завтра здесь кто – нибудь будет. Но она не слушает. Она стоит внутри арки и водит по незаметному под штукатуркой шву – дверь, через которую они входили в дом, замуровали. Помолчав, она заглядывает во двор и, ничего там не узнав, - выходит на улицу.
- И подвал вспомнила… И каток был, через дорогу – вот где дом построили! Спроси у кого – нибудь – старожилы есть? – что вот здесь был каток. Это уж я точно помню. Нас выгоняли с катка в четыре часа, самое большое в пять. Хотели перед самой войной строить метро, уже начали бурить… Вон моя школа, видишь, штырь стоит? А там был крест, его снарядом сбило. Так что я все вспомнила, - раздельно произносит она, будто закончив дело. – А вот подвал – сохранился! Да.
- Можно днем прийти, войти внутрь.
- Да я, собственно, не хочу идти. Я ….все вспомнила. Вот теперь пошли, школу покажу! Я такая шпана была: с пацанами в хоккей играла вот на этом корте. Ой, что я делала – это ужас! Маменька на фронте, брат в институте, я сама себе хозяйка. А дальше за школой – там бассейн был.
- Там и сейчас бассейн.
- Вот мы и ходили! Со школы в бассейн, с бассейна на каток – хорошо жили, очень даже! А это была старая гимназия, был кре-е-ест. А началась война – и первый снаряд сбил его! Вот это наши окна: как сели в пятом классе, так и сидели до десятого. Ой, что делали! А здесь был вход на задний двор – там тоже играли, бегали, прыгали. Вот тебе на – кое – что осталось! – здесь она, кажется, в первый раз радуется.
- Вы не хотите во двор зайти?
- Не-е-ет, там нечего делать. Здесь вот школа кончается: досюда младшие классы, дальше пятые, а там седьмые. Там, в комнате славы, мой брат – Живоруков Геннадий Андреевич, в форме морской. Я раз приехала, в 1978 – м, - у них капитальный ремонт. Прошу: дайте школу посмотреть! А мне говорят: ой, пойдем, не твой ли брат?
Тереза Андреевна, как и тридцать лет назад, заглядывает в окна. В школе снова ремонт. Старые рамы меняют на пластиковые. «Требуется уборщица» - читает она в окне, перебивает сама себя и усмехается.
 - И там портрет его, да. Ну, они, может, уже раскидали, разбросали. Считался комсомольский уголок. Сколько людей погибло из нашей школы, они все портреты сделали. Только 10 – й класс выпустился – и война. Был же выпускной вечер во всех школах! А нас, соплей, не взяли, выгнали.
Она усмехается, как человек, который только что потерял все и ставит последнее на кон.
 - А ну давай возле школы сфотографируй!
Мчатся машины, заглушая ее слова.
В гостиничном номере Терезы Андреевны ярко светит солнце. За окном ворочает стрелой строительный кран и сияют питерские крыши - в этом году многие крыши в центре покрыли сияющим металлом. Она сидит на кровати под одеялом и с ужасом смотрит на полупрозрачную штору «А ну – ка открой окно!» - требует она. Молчит.
 - Как в сорок первом! – поражается она, увидев крыши без пелены штор. – Страшная зима была! Сколько людей погибло. Улица Марата – помню ее хорошо….Там недалеко были скачки, ипподром был. Вот на этот ипподром, когда уже война началась, покойников собирали, в эту конюшню. Мы собирали их на улицах, откапывали из – под снега. А коней вывезли всех, на фронт…. Ленинград, вот Ленинград мой…
Она застывает и начинает петь, глядя в окно. Песня обрывается: слова забыла. Она начинает несколько песен, одну за другой, и не одной не может допеть.
- «В парках и садах листья шелестят, доброй ночи, родной Ленинград…» Ну, как там дальше – что Ленинград нас помнит? Я петь люблю, на гауптвахте даже за песню сидела. Потому что тишина, готовимся к бою, а я в микрофон пою, даже немцы слышали. Я ведь связисткой была… Плачу и пою: «Последний матрос Севастополь покинул, уходит он, с волнами споря…» Хотели больше наказать, да замполит пожалел, говорит: смотри, она плачет! Севастополь же сдали!
В свой второй день в Петербурге она никуда не торопится. Не спешит вставать с постели, не спешит одеться. За окном город, о котором она мечтала столько лет, но кажется ее больше занимает тот, что все эти годы жил у нее внутри.
- Отец и мама познакомились на Гражданской войне, там и поженились. Они освобождали город Грозный от белополяков. В 1919 – м война закончилась, они приехали в Рыбинск, там родился брат, а потом и я. Терезой назвали – это отец, чтобы в церкви не крестили. Он даже пригрозил попу: окрестишь – расстреляю. Я до сих пор думаю: встречусь с ним – поговорю. За эту «Терезу»!
- Красивое же имя.
- Ого, красивое! Война началась, как скажу «Тереза» - так сразу «Расстрелять». Думали, немка. А сколько дразнили: «пани Тереза», «мисс Тереза»….Я дралась со всеми подряд! Началось это в 1934, когда отца убили. Папа был комиссар Николаевской железной дороги, подчинялся Кирову. Грохнули его в октябре, в Бологом выстрелом в спину – он не видел, кто его убил. Похоронили на закрытом кладбище, на Охте, называлось «коммунистическая площадка». А Кирова убили через месяц – город плакал, кричал, тут такой погром был, евреев били, - думали, они виноваты. Путиловский завод назвали в честь него Кировским. На этом заводе в войну из тракторов стали делать танки, и когда был парад 7 ноября, из завода вышло восемь танков. Люди из развалин выходили, плакали, что уже блокада, а мы не сдаемся, на колени падали и молились Богу, что мы еще воюем и танки у нас есть….Спасибо Жукову, открыл нам дорогу через Ладогу, так мы детей вывозили. Грузовики – пятитонки, детей в середину, под брезент, а мы ложились под борт. Вытаскивали их из – под обломков, находили тех, у которых матери умирали. Дети плакали, кричали: «Где мама?» А их мамы лежали трупами в квартирах….
Наконец Тереза Андреевна встает. Опять выбирает, что надеть и отвергает сиреневый костюм;
- Вот как это можно – надеть костюм с такими туфлями? Туфли – это все!
Через полчаса в брюках, пиджаке и орденах она стоит у двери общества блокадников Центрального района Санкт - Петербурга в конце Невского проспекта. И говорит: «Слушайте. А почему нигде музыка не играет, а?» В Петербурге 21 века нигде не играет музыка из репродуктров, но ей обещают, что в выходные будет. Она обещает приехать сюда еще раз, к годовщине снятия блокады, обещает писать и, не взяв ни адреса, ни телефона, выходитна площадь Александра Невского. Вкруговую едут машины, часть улицы в ремонте, жара , солнце шпарит нещадно. Тереза Андреевна смотрит невидящим взглядом на дом с краю: «Киоск упал на нас, мы там пролежали, тревогу отменили – кое-как вылезли…. Мы были в отряде самообороны, нам бы остаться в Лавре – вон Лавра, видишь? – среди могил переждать, а мы – нет, побежали….»
Она взмахивает рукой в сторону Лавры, на ней наколка – буква «Г», как из школьных прописей.
- Это моя позывная. Мы разведчики: если попадем под бомбежку, то чтобы по руке узнали. Букву «Т»я не хотела колоть: немка, скажут… Я пленных одним ударом убила восемь человек. Мы освобождали детский санаторий в Пулково – там немцы у детей кровь забирали кровь до последней капли, чтобы своим летчикам влить, а потом бросали их в танковый ров, не хоронили даже….У меня автомат с собой всегда был – я даже спала с ним. Я как дала очередь! За детей…Когда мы наступали, они этих детей залили хлором, чтобы никто не узнал. Двое суток просидела в одиночке, в тюрьме. Не расстреляли…. Все наши разведчики написали рапорты, что без меня не могут воевать, вест полк , как с ума сошел – кто ругался, кто плакал… А я никого не боялась, очерствела, и курила, и материлась как сапожник…
Тереза Андреевна садится в автобус, который идет по всему Невскому. Она ругает этот Новый город, ремонтирующий свои дороги. И радуется только памятнику Екатерине.
- Вот Катька, любимая моя! А направо был гастроном, Елисеевский. Мы Катьку закрывали мешками с песком: она ж высокая, дура. Катькин канал, Сашкин сад. Такой красивый, в были развалины….В се было завалено мешками с песком. Тут война, бомбят, а мы нашу историю спасаем.
У Дворцовой площади, заполненной молодежью на скейтах, роликах, велосипедах, Тереза Андреевна сходит вниз. Заглядывается на Зимний дворец. Люди идут мимо и заглядываются на нее, А она не смотрит.
- Я забыла, как эта штука называется?
- Ростральная колонна?
- Да. Вот видишь, какой дворец красивый, столько лет стоит. Тут что – то доделывают, леса стоят. Его красили в черный цвет, чтобы немцы сверху не увидели…Крепость Петропавловская, видишь? А это вот Морская академия стоит, как была, так и есть. А это пляж, тут вода раньше всего прогревается – здесь мы купались. Видишь, загорают? «Авроры», наверное, нигде нет…
- Можем съездить к ней.
Да не надо! А вот и фонтаны, пожалуйста! Эх, опоздала я немножко. Самое интересное – белые ночи с фонтанами, с праздниками – прошло уже.
- А не хотите посмотреть, как мосты разводят?
- Да все я знаю… Ползали к Бадайским складам(Бадайские склады были уничтожены немцами в начале блокады: там хранился трехдневный запас сахара и муки для Ленинграда) за мукой , за сахаром, ковыряли вместе с землей. После блокады здесь страшно что творилось. Паек увеличили, люди стали есть - и умирать….
На обед в маленьком кафе приносят бизнес – ланч. Хлеба можно брать сколько угодно. Она берет один. И пока ест, только смотрит на него.
- Вот это, - она пробует его на вес, - был весь наш хлеб. Вот за весь день – три раза – была наша еда. Вот если взвесить… Сейчас! – она встает из – за стола и торопится к стойке бара: - Взвесьте, пожалуйста.
Девушка за стойкой удивляется одними глазами, берет кусочек хлеба, уходит, возвращается и говорит: 22 грамма.
- Вот потом меньше стали давать, - убежденно кивает Тереза Андреевна. – Это настоящий блокадный хлеб.
- Блокадница? – спрашивает девушка.
- Да. Так вот, самый большой секрет был – блокадный хлеб. Обещали раскрыть, да так и не раскрыли… И бумагу туда добавляли!
- Если бы знали, не ели бы, наверное? – сочувствует девушка. Она ничего не знает про блокаду.
- А мы сейчас – то корки режем, то собак кормим…- Тереза Андреевна держит кусочек хлеба, как золотой кирпич, и кажется он таким же тяжелым. – Точно такой был, ровный, хорошо спеченный. Спасибо, что напомнили мне блокаду…
Наутро она просыпается не в духе: видела плохой сон. Ей снился муж, с которым она познакомилась два года назад в островной больнице, где лежала, отказываясь жить после гибели единственного сына. Ровесник ее сына, которого она вернула к нормальной жизни, прописала в своей квартире, восстановила документы. Который в последнее время стал выпивать и обижать ее, с которым она решила развестись. Ей приснилось, что ее муж умирает. И она решила, что ей снова пора его спасать.
Обратный билет она не брала, уверенная, что человеку, защищавшему Ленинград и пережившему в нем блокаду, билет дадут всегда. А билета – нет. И вот Тереза Андреевна идет станции метро «Чернышевская», заглядываясь на молодых: «Эх, как ходят! Брюки не брюки, юбка не юбка – скинуть лет пятьдесят, вот бы я им показала!» Но как только ступает на рифленые ступеньки эскалатора, что – то другое завладевает ее: «Тут много людей спаслось! Несли сюда раскладушки, и как только первая сирена – спускались сюда…»В слова «Осторожно, двери закрываются» она вслушивается, как в музыку. «Следующая станция – «Парк Победы». «Парк Победы!» - эхом повторяет она. И говорит: «Давайте поедем в Пулково, там билет обязательно будет». Мы едем. Билета и в Пулково нет.
Она выходит на улицу из здания аэропорта, садится в автобус, спускается в метро. И эти две девицы. И этот незнакомый, по сути, ей человек, что ходит за ней по пятам два дня, опять куда – то ее зовет. Ну да, гуляли мы по Лиговке – от «Гудка» до «Молотка», да, были молодые – сама рассказала про тот маршрут. Но теперь передумала. Вот если бы в трамвае прокатиться… А что, по Лиговке трамваи еще ходят? Не ходят? А что тогда ее смотреть?
Она больше не в силах обманывать себя: Петербург против нее. Что за чужой, неблагодарный город! Ей пора проститься с ним навсегда.
Надо осторожно обращаться с мечтой. В плоти и крови она обладает губительной силой, прямой и жестокой. Когда Тереза Андреевна взяла за руку свою мечту, она вступила на путь печальный и опасный. А я, кто помог встать на него, я – кто подал ей руку, только захлопнул за ней ловушку. Я заманил ее в болото воспоминаний. Перед ней, блокадницей и разведчицей, защитницей и жертвой, сияющий Петербург 21 века остался закрыт. Искрящийся контрастами, играющий басом и контральто, ворочающий подъемными кранами, увязший в пробках и дорожных работах, мельтешащий миллионами туристов…для нее он зиял пустотой. И был населен призраками. Она погружалась в этот мир ежеминутно, видела параллельные миры. Мы звали ее обратно. И причиняли боль.
И когда боль переполнила ее, Тереза Андреевна исчезла.
Она действовала как разведчица, может, потому, что в городе – призраке ее война продолжалась. Быстро собралась, взяла небольшую сумку, - так и приехала дорожной сумкой – и, когда я стоял у закрытой двери ее номера, с ее обедом в руках, не понимая, почему никто не открывает, - в этот момент она была уже далеко, ехала на автобусе в Пулково и снова, как за два дня, за полдня до того, видела взорванные поля. Детский санаторий, оставленный немцами, детские тела, залитые хлором, чтобы никто не мог опознать, и восьмерых пленных, которых она скосила автоматной очередью.
Изредка в ее сознание врываются новостройки Пулковского шоссе, и она говорит себе, что только здесь – если бы здесь жила – она бы и жила. Так и жила бы на одну пенсию, гуляла с собаками, а на свою улицу Правды, а на площадь Пять углов – ни ногой. Перед ее глазами стоит остров Русский, на который она так стремится попасть, как последние тридцать лет стремилась в Ленинград. Если бы она знала, что может потерять, если бы знала, сколько значит для нее полупустая квартира, и собака Люська, и никудышный «молодой». Смеется она про себя. Муж. – рискнула бы она стремиться под это «свинцовое небо», которое в ее несколько дней здесь ни разу не омрачилось тучами? «Рискнула бы я?» - спрашивает себя Тереза Андреевна. Она уже знает ответ. С первого дня. Задолго до. Задолго после.