Эгоист

- Ты должен себя беречь!
- Зачем?
- Ты нужен другим…
- Хм… Вот пусть другие и берегут (с)



Как полоумный, я нёсся вниз по лестнице, подгоняемый криками «вернись!» и собственными сдавленными воплями. Пролёты были слишком узкими, и я бился плечами о шершавые стены подъезда, пытался на бегу накинуть куртку, но меня заносило на поворотах. Я в ярости отшвырнул её в угол, перелетая через последнее ограждение, на миг остановился у двери, но, услышав звуки приближающихся шагов А. и то, как он отчаянно кричал моё имя, бросился на улицу. В тот момент я его ненавидел.

Нет-нет, я ненавидел не А. Я ненавидел своё имя. Я не хотел его больше слышать, не хотел ассоциировать с собой, вернее с тем существом, в которое я стремительно превращался, сама совокупность звуков вызывала рвотные позывы. Это было катастрофическим разочарованием… в себе. Мне хотелось выть, кричать, топать ногами, царапать лицо, но самым гадким было то, что я не постыдился, если бы меня таким увидели. Выдержка и самообладание потеряли смысл. Я не желал пить, я и так был пьян, не желал колоться, глотать и нюхать. Я испытывал такую боль, что, казалось, будто забытьё её не заглушит. В голове бесновалась только одна мысль: «Сорвался… СОРВАЛСЯ!!! Я – ничтожество! Я сорвался!» Она сводила меня с ума, заставляла нестись напролом к логическому концу, сшибая последние условности.

В городе было темно, хотя я не помню точного времени, улицы – пустынны, хотя кого-то я вроде бы пару раз сбил с ног. Картинка перед глазами плыла, но не потому, что я опять не рассчитал и смешал несочитаемое, - просто я плакал.

Помню, когда это было в последний раз – много лет назад после концерта в Л. Я сидел в гримёрке и рыдал, как подросток, а все только шутливо похлопывали по плечу и называли «неженкой Д.» Только А. был серьёзен. Он сидел рядом, протягивал сигареты и давал прикурить. Молчал и понимал. Понимал всё, может быть, даже лучше, чем я сам… поэтому я начал бояться. Не столько А., сколько вероятности, что и другие тоже поймут мои чувства. Одна мысль о том, что кому-то станет известно, что я думаю, что ощущаю, приводила в кататоническое состояние. Потому я придумал себе десятки образов, каждый под настроение, чтобы сложнее было догадаться. Иногда мне действительно нравилось в них пребывать, чаще же – это давалось с трудом. Я был подонком, когда переполнялся благородными порывами, был самой услужливостью, когда хотелось слать всех к черту, издевался над А., когда больше всего на свете нуждался в нём и целовал доступных девок, когда единственным желанием было плюнуть в их мерзкие размалёванные лица. Мог, подобно ребёнку, самозабвенно хохотать над рассказами знакомых, про себя думая, что они несут полнейшую чушь, мог делать серьёзное лицо и слушать чьи-то пустяковые переживания; я восхищался посредственностью и отзывался с холодностью о тех, кого считал гениями. Всё это у меня получалось, если было нужно. Я стал виртуозным обманщиком.

Сильный, уверенный, загадочный -  я любил себя таким. Меня никто не знал настоящим, даже А. Я сумел его запутать и гордился этим безмерно.  С каждым годом замыкаясь всё глубже, я взваливал на себя горы дел и обязанностей, большую часть из которых ненавидел. Чувствовал себя почти что богом, когда мне удавалось то, что большинству было не по силам. По правде говоря, эти достижения были не столь уж необходимы, нужен был именно процесс периодического переплёвывания себя. Я соревновался с самим собой, всё реже получая от этого удовольствие, но остановиться уже не мог. Упрёки сыпались ото всех сторон; меня обвиняли в эгоизме, жестокости и лжи, многие считали, что я беру на себя слишком много, и что, если сейчас не затормозить, потом будет чрезвычайно  больно, но я лишь смеялся…

Да, теперь я, сидя на территории грязного дока, неудержимо смеялся и отчаянно матерился на всех языках, какие мог вспомнить. Хотя слёзы по-прежнему текли по щекам и впитывались без того уже мокрой рубашкой, я душился идиотским хохотом, время от времени срываясь на визг. Прислонившись к мокрой бетонной стене и раскачиваясь из стороны в сторону, смотрел прямо перед собой, а по телу пробегали судороги, когда я думал о том, что делать дальше и куда теперь идти. Можно порвать все старые связи, уехать куда-нибудь, начать пресловутую «новую жизнь», но что измениться, если я потерял веру в себя и самоуважение.

Как же долго я себя делал! Собирал по кусочкам, шлифовал до блеска. Я был почти что идеален в собственных глазах, но отчего-то образ самодостаточного, изменчивого денди постепенно стал даваться мне всё труднее. Я устал. Помню, как после ссоры с А., полночи стоял под его дверью, проклиная себя за то, что не могу решиться позвонить и помириться. Мне очень этого хотелось, но я себе не позволил, посчитав сей поступок проявлением слабости. Он пришёл сам, и я был безмерно ему рад, но… опять-таки не показал вида. Иногда я задавался вопросом, что же его так долго держит рядом со мной? От меня никакой отдачи, я всё время её подавляю.

Всё подавляю! Каждое чувство, каждый порыв. В последнее время я не мог объяснить, что испытывал на самом деле,  не позволял себе лишнего даже наедине с собой. Порой, глядя на А., мне страстно хотелось его обнимать, молча слушая его шутливые лекции о влияниях Крафтверк на электронную музыку, но я осознанно лишал себя этого. Я запутался и ничего не понимал, в первую очередь себя. Осознав это всего пару часов назад, когда провалился в своей грандиозной роли на глазах у всех, я испытал такой позор! Такое унижение! Раскололся на куски, разлетелся на прах, расщепился на атомы… Это был крах! А. пытался меня угомонить и закрывал рот своей ладонью, но я кусался и кричал ещё неистовей, пока не высказал им всё, что давно хотел.

Сидя в тот момент на влажном бетоне, я не чувствовал облегчения от того, что сделал, напротив, жизнь моя, превратившаяся в сверхмощный самоконтроль, дала сбой. Никогда не забуду взгляд А., он смотрел на меня, как на истеричное дитя, которое нужно успокоить и пожалеть. Когда несколько лет назад он застукал меня в туалете с порошком, его глаза имели то же выражение. Он просто смотрел и молчал. Это было невыносимо.

«Сорвался! Сорвался! Я проиграл… сам себе проиграл. Сам себя поимел!!!» - проносилось в голове, губы шевелились и, кажется, я даже хрипел окончания слов. Когда приступы смеха прекращались, я снова принимался скулить и тихо плакал, закрывая лицо руками, как провинившийся ребёнок, которого поставили в угол. Когда, наконец, все эмоции иссякли, и я едва ли мог подняться от усталости, мне вдруг подумалось, что я готов подчиняться и делать, что скажут. Настолько всё стало безразличным, что было лень встать и уйти с этого угрюмого кладбища кораблей…

На док опускалось сизое холодное утро. В унисон воде, плещущейся о бетонную поверхность, поскрипывали мачты, и где-то поблизости кряхтели чайки. Меня трясло от холода и бессилья, изо рта шёл пар. Я сидел неподвижно, смотрел вдаль на медленно движущиеся баржи и то, как вставало солнце. Оно меня удручало. Это было осеннее солнце, оно не грело. Оно только слепило.

- Так я и знал. Весь мокрый валяется на бетоне. Воспаление лёгких, как нечего делать.

Голос А. прозвучал на удивление отчётливо, и я сразу понял, откуда он доносился. Повернувшись, я увидел моего друга с растрёпанной причёской, измождённого и особенно бледного. В одной руке он держал мою куртку, которую я швырнул в подъезде.

- Я не слышал твоих шагов, - прохрипел я, - ты по воздуху прилетел, фея?

А. сделал вид, что не услышал эту колкость, сел рядом, накинул мне на плечи куртку и попытался поднять с плиты. Я не упирался, но и не прикладывал сил, чтобы встать.

- Оставь меня, А., мне тут хорошо и уютно.

- Заткнись и пошли домой, - жёстко, но без капли раздражения сказал он и снова попытался меня сдвинуть с места.

- А ты знаешь, где он? Дом… - промямлил я, но всё-таки поднялся.

А. устало вздохнул и провёл двумя руками по волосам.

- Слушай, Д., я полночи ношусь за тобой по городу, волнуюсь. Хватит юродствовать… Возьми себя в руки и пойдём.

- Да-да-да, знаю-знаю… я капризное, противное великовозрастное дитя. Мне нужно ремня дать, - не унимался я, и осипшим голосом пытался пародировать интонацию своей матушки.
Он пробормотал что-то нецензурное, грубо взял меня за руку и потащил за собой.

- Нет, Д., никакого ремня не надо. Тебя просто нужно любить.

Я ошарашено уставился ему в спину, но он не повернулся. Чайки загалдели громче, и я перестал слышать звук наших шагов. Утро всё-таки настало, хотя несколько часов назад я на это уже не надеялся.