На кладбище

Рассказ
(О современном казачьем движении)


Нелепо и уродливо высились на краю степи плоские, похожие на воткнутые в землю костяшки домино, девятиэтажки нового жилого массива. В стороне, всё поле усеяли могильные бугорки недавно открытого кладбища. Город медленно, но неуклонно, из года в год, теснил пшеничные поля соседнего колхоза, и они пятились, как будто войска под натиском превосходящих сил неприятеля.
По тропинке, косо резавшей поле на две неравные части, шли к кладбищу два человека. Один был одет весьма странно: в защитного цвета китель с золотыми погонами и аксельбантами через плечо, в синие суконные шаровары с кровяными лампасами, заправленные в блестящие хромовые сапоги; на голове – чёрная косматая папаха, на боку – казачья шашка с темляком, за голенищем нагайка. Его спутник был облачен в повседневную офицерскую форму бывшей советской армии с голубыми петлицами ВВС. Однако, лихо заломленная набекрень фуражка и подкрученные кверху концы пышных пшеничных усов тоже выдавали его принадлежность к казачьему роду. Оба были молоды: лет по тридцати - тридцати пяти. Первый был угрюм и задумчив. Чувствовалось, что он напряжен, неуверен в себе, как будто стеснялся своего наряда. Другой был полная его противоположность: улыбка не сходила с его добродушной физиономии, рот не закрывался от болтовни. Держался он важно, то и дело поправлял фуражку и украдкой взглядывал под ноги – не запылились ли сапоги. Он явно нравился сам себе в этой ладно скроенной и подогнанной форме. Первого звали Петром Григорьевым. Он состоял в Союзе казаков Области Войска Донского и был атаманом хутора имени генерала Богаевского. Его приятель, Владимир Попов, носивший звание капитана, летал штурманом на военном транспортнике, а всё неслужебное время посвящал казачеству.
Ещё в школе, в четвёртом классе увлеклись они историей донского казачества. Втроём (третьим был Костя Москаленко) образовали своеобразное казачье братство. Изучали историю Дона, казачий фольклор, обычаи. У всех были родственники в станицах: у Петра и Владимира на Дону, у Кости Москаленко на Кубани. Оттуда он и привёз однвжды старую черкесскую шашку, оставшуюся от деда. Пётр Григорьев нашёл в станице, на полати, под толстым слоем подсолнечной шелухи, отцовский обрез, с которым тот после войны ходил воровать пшеницу из колхозных амбаров. Владимир Попов, умевший хорошо рисовать, составил альбом с образцами казачьей формы разных времён. Особенно друзьям понравилась форма 1914 года: в это время они зачитывались «Тихим Доном» Шолохова. Появилось желание иметь такую же. Голубые штаны и зелёные гимнастёрки заказывали в ателье. К штанам сами пришивали лампасы. Фуражки доставали у знакомых, отслуживших в армии, сапоги – на стройке у рабочих. Труднее всего пришлось с кокардами и пуговицами с царскими орлами. По семь потов сошло с каждого, пока ухитрились отлить это из олова. Зато когда всё было готово, в школе разразился скандал. Их увлечение, выглядевшее в глазах школьного начальства невинной детской шалостью, переросло в «антисоветскую белоказачью организацию». На всех троих завели уголовное дело. У Москаленко во время обыска нашли шашку, хотели сажать за хранение холодного оружия, но спасло то, что Костя был несовершеннолетний. Родителям Кости чудом удалось замять дело. Всех троих исключили из комсомола и поставили на учёт...
Солнце стояло высоко над головой, когда друзья, лавируя в лабиринте кладбищенских кварталов, подошли к свеженасыпанному холмику с большим букетом тюльпанов в ржавой консервной банке. Рядом стояли паска, налитая рюмка; лежали три крашеных яичка, печенье, конфеты. Над всем этим незатейливым могильным убранством возвышался некрашеный деревянный крест. Табличка внизу гласила: «Константин Антонович Москаленко». Ниже - даты рождения и смерти, номер квартала.
- Здорово ночевал, Костя, - сняв фуражку, поздоровался па казачьему обычаю Владимир Попов и неумело перекрестился. Из полиэтиленового пакета, который он нес, извлек бутылку «Распутина» и сверток.
Пётр Григорьев картинно сорвал с головы папаху, резко упал на колени и поцеловал холмик. На глазах у него навернулись слёзы.
- Ну будет, будет, атаман, - потрепал его по плечу Владимир. - Все мы в землю ляжем, только каждый в свое время... Как у Высоцкого: в гости к Богу не бывает опозданий.
- Вовка, почему я не поехал вместо него? Как мне теперь в глаза его детям смотреть? Ведь плюнут они мне в глаза, когда подрастут. Так же как жена его плюнула! 
- Что жена? Она баба. Ей не так Костю жалко, как себя, - что одна с тремя ребятишками осталась... Чёрт, где же стакан? – Попов сосредоточенно рылся в пакете. – Забыли, наверно, Петя.
- Вон на могиле возьми, равнодушно сказал Григорьев, усаживаясь на брошенную под ноги папаху.
- Не удобно как-то...
- Брось, Косте теперь ничего не нужно.
Они выпили водки, закусили припасенной снедью.
- Ты в гробу его видел? - разрывая крупными, жёлтыми от табака зубами волокнистое мясо, спросил Григорьев.
- Нет, даже не подходил. Я покойников с детства боюсь. Ночь потом спать не буду.
- У него череп сзади проломлен был, - задумчиво, не слушая Попова, говорил Григорьев. - Не знаю чем, топором что ли. Горло перерезано. Нижняя челюсть выбита совсем. Ничего нет. Глаз левый выколот. Специально, небось, выкалывали. Там удар с двух сторон: снизу, под глазное яблоко, и сбоку. Лицо всё синее...
- Хоть лицо осталось, - поддержал разговор Владимир. - Мы как первый раз в Абхазию летали, в город, вышли. Развалины кругом, трупы неубранные... Одна женщина вообще без головы. Снарядом, видно, оторвало.
- А говоришь покойников боишься.
- Так то ж не в гробу. Я как гроб на похоронах увижу – жуть. Мурашки по спине пробегают. Уж лучше в Абхазию три раза слетать.
- Наших там хоть много живет, в Абхазии? – опросил Григорьев.
- Да ни черта. Ни одного не видел, - ответил Попов, разворачивая конфету, взятую с могилы. - Ары есть это точно. Наш командир Керацуянц в аэропорту с одним разговаривал. Беженцы. В Россию летели.
- Так нет значит наших в Абхазии? - задумчиво переспросил Григорьев.
- Как нет? А войска, а казаки?! Скажешь тоже, нет. Да разве б они продержались столько против грузин, если б не наши?
«Войска... казаки... - машинально повторил про себя Григорьев. - Казаки всегда воевали за Россию. Вместе с войсками. А Абхазия - Россия?.. Окружной атаман говорил, что там - интересы России. Как в Приднестровье...».

Новый окружной атаман Котов сразу насторожил Григорьева. Не то чтобы он почувствовал неприязнь к нему, нет, - просто веяло от этого человека неким дискомфортом, и взгляд его настороженных, вечно вопросительных глаз буравил собеседника, как рентгеновский луч, добираясь, казалось, до самых тайников души. Лицо Котова чем-то показалось знакомо. Как будто видел его где-то Григорьев, а где - запамятовал. Давно это было. Может статься, что в прежнем существовании. Мистика да и только.
Атаман говорил на кругах правильные речи призывал изгонять с базаров кавказцев и послужить верой и правдой России в горячих точках. Речи атамана Котова были гладки и обкатаны, как статьи, состряпанные в тиши редакционных кабинетов. Казаки всякий раз отвечали на них дружным «любо», а Пётр Григорьев мучительно силился припомнить где он однажды уже слышал этот голос и никак не мог вспомнить. Вернее, он не мог вспомнить именно этот конкретный голос. А речи подобные речам Котова он слышал раньше почти каждый день по радио и телевизору. Вот так же о долге перед родиной и об интересах России вещали со всех трибун во времена войны в Афганистане... И потому не поехал Григорьев в Абхазию, когда крикнули на кругу добровольцев. И Костю Москаленко отговаривал, да тот не послушал.
Через неделю после отъезда добровольцев Котов вызвал его к себе.

У входа в бывший особняк купца Васюхина, где размещалась атаманская резиденция, Григорьеву лихо откозыряли караульные: два молодых казачка в новеньких кубанках, с закинутыми за спину алыми башлыками. Поблизости, держа под уздцы коня, стоял бравый сотник, туго перетянутый портупеей, с шашкой на боку. Он беседовал с корниловцем, наряженным в черную офицерскую  форму, с черепом и перекрещёнными костями на рукаве. Картину дополнял сине-жёлто-алый казачий флаг, свисающий из окна вто¬рого этажа. Не доставало только традиционного «Максима» у входа, чтобы вполне походило на съёмки фильма из времен Гражданской войны. Проходившие мимо горожане с любопытством посматривали на казаков. Некоторые, кто посмелее, останавливались и завязывали разговор. Другие, в проносившихся мимо машинах, вертели у виска пальцем.
Это не укрылось от глаз Григорьева. Он непроизвольно вжал голову в плечи, стараясь быть неприметнее, и слегка покраснел. Ему стало стыдно за участие в этом маскараде.
«Детские забавы, чёрт возьми, - думал он, поднимаясь по лестнице на второй этаж. – Одно дело играть в казаков-разбойников в шестнадцать лет и совсем другое – в тридцать пять, когда уже свои дети подрастают. Нужно заканчивать, а то люди пальцами вслед показывают».
Котов был в кабинете не один, но увидев заглянувшего Григорьев, пригласил войти. Представил своего собеседника:
- Походный атаман  станицы Ц-кой Виктор Шевченко. В Приднестровье воевал. Бывший афганец.
Шевченко был примерно одних лет с Григорьевым или немного младше. Широкоплеч, коренаст, коротко стрижен. Одет в камуфлированные штаны и куртку, из-под которой выглядывал уголок голубой десантной тельняшки. О принадлежности к казачеству говорили лишь трёхцветный, под стать флагу, шеврон на рукаве да южнорусский выговор. Шевченко походил на боевика, какими их показывают в американских приключенческих видеофильмах.
- Насчет оружия ты меня понял, - продолжил прерванный приходом Григорьева разговор Котов. - Всё, что имеешь – прячь, да так, чтобы ни одна собака не пронюхала. Особенно пулеметы и гранатометы. Немного стволов можно оставить на руках, на всякий пожарный. Но предупреди:  за утерю ствола - к чертовой бабушке из казаков! А то у нас был случай: остановили пьяные цыгане казака на машине, стали угрожать, требовать куда-то везти. Он их на три буквы и по матушке... Цыгане: «Ах ты такой-сякой, матерью ругаешься!» - и ну бить казака. Так он, понимаешь, автомат из-под сидения достает и по ним длинными очередями. Так двоих и уложил на месте. Емy-то что, дураку, - посадили за превышение самообороны, а автомат забрали. А у нас нынче каждый ствол на счету, сам понимаешь.
- Цыган-то насмерть или так? - угрюмо спросил Шевченко.
- Одному кранты, а второй выжил, кажись, в больнице.
- Жаль, нужно было обоих...
- Придёт время, Шевченко, не торопись, всю нечисть к стенке поставим!
- Дай-то бог.
- Бог-то бог, да ты сам будь не плох... Пора, пора, господа атаманы, браться за ум, - обратился он к обоим. - До каких это пор, спрошу я вас, русские будут холуями у жидов и нацменов? Ведь всё сплошь кругом куплено. Жиды в Москве распродают Россию на корню. Вот землю хотят продавать в частную собственность. Так, парламент ихний решал. А кто председателем в парламенте, я вас спрошу? Чечен Хазбулатов! И вы, казаки, потерпите, чтобы землю, в которой кости ваших предков лежат, чеченцы с армянами скупили? Грош вам цена в таком разе. Бабы вы, а не казаки. Уже сейчас на базарах русского лица не увидишь. Девчат ваших, казачек, за грош кавказские толстосумы с потрохами покупают! Гонят русских отовсюду. Из Прибалтики, из Средней Азии, из Абхазии... А мы молчим, а мы терпим.
Петру Григорьеву стало стыдно за то, что отговаривал Костю Москаленко ехать в Абхазию, стало горько и обидно, - что не поехал сам.
- Господин окружной атаман, позвольте подать рапорт об отставке от должности. Разрешите поехать рядовым в Абхазию! - выпалил в припадке непритворного патриотизма Григорьев.
Котов рассмеялся.
- У тебя высшее образование, Григорьев. Такие люди как ты здесь нужны. Пушечного мяса и без тебя довольно. (Последние слова атамана покоробили Григорьева). Это хорошо, Григорьев, что ты не смотря ни на что институт закончил. Полно жидам эту привилегию иметь. А то раньше куда ни ткнись – всюдурусский вкалывает, а жид с высшим образованием в конторе штаны протирает. Кончилось ихнее время... Я давно тебя, Григорьев, приметил. Из тебя будет толк, поверь моему слову! Ты слушай только, что старшие говорят да на ус наматывай. Не торопись, не высовывайся, действуй из-под тишка, по жидовской тактике. Где надо, поклонись, где надо – подмажь (не подмажешь, не поедешь, шофера говорят). А в нужный момент - вдарь! Да так вдарь, чтоб зубы повыскакиваем и глаза на лоб полезли. Жди своего часа, Григорьев, жди. Так будет.
Пётр слушал странные слова атамана и невольно с ним соглашался. Действительно: на рожон попрешь, только шею сломаешь. А так - дело всей его жизни налицо. Из безобидного мальчишеского увлечения, почти что из игры, в городе теперь - мощное казачье движение. И не беда, что не он, основатель движения, стоит у его руководства. Это закономерность. Никто из зачинателей чего-либо не воспользовался лаврами победителя. Так бывает всегда. Из идеи, походя брошенной в толпу полусумасшедшим пророком, седовласые учёные мужи выстраивают впоследствии стройную научную теорию и даже имя первооткрывателя порой забывается и открытию, подобно открытой Колумбом Америке, даётся чужое имя. И всё различие между пророком-первооткрывателем и продолжателями его дела лишь в том, что первый творит самозабвенно, подобно художнику, не думая о награде, а другие, идущие вслед за ним, как купцы на ярмарке всего-лишь сбывают ходовой товар.
- У нас в соседнем хуторе турки-месхетинцы осели, - заговорил Шевченко. - С десяток семей будет. Беженцы, а году не прошло - у каждого машина, а то и трактор. Дома построили каменные, гаражи. Виноградники развели. Дошло до того, что батраков стали держать, из наших, бичей вокзальных.
- А атаман хуторской куда глядел? - гневно спросил Котов.
- Атаман там купленый. Из прежнего районного партаппарата. Пробовали скинуть, да совет стариков ни в какую. А в совете кто: ветераны труда да войны с побрякушками сталинскими во всю грудь.
- Действуй умно, Шевченко. Семь раз отмерь, прежде чем резать. Гляди, дело тонкое.
- Я и думаю, мож того, к черту выселить всех из хутора на законных основаниях. Пускай в свою Турцию катятся с нашей земли.
- На законных, Шевченко. Только на законных... Нам с уголовщиной связываться не резон.
- Турки могут и сами что-нибудь эдакое забацать, господин окружной атаман. Петуха, например, красного пустить?
- Зачем им это, Шевченко? Дело мудреное, а турки народ горячий, долго не рассуждают. Вот если б драка - это другое дело. А еще лучше убийство. По пьяной лавочке, а?.. Казака, конечно... Могут ведь турки, казака убить, Шевченко?
- Думаю... могут, - понял тот.
- Ну так с богом.
Григорьев похолодел. Почему-то вспомнился Гена Бабкин - уличный полудурок, алкаш, допившийся по белой горячки. Гена одним из первых попал в Афганистан, был ранен осколком в голову, отчего малость свихнулся. Газеты в то время печатали трогательные репортами о том, как наши военнослужащие помогают афганским школьникам разбивать аллеи и высаживать цветники. Гена Бабкин, когда бывал не сильно пьян, рассказывал совсем другое. Больше всего Григорьева потряс рассказ о том, как офицер приказал солдатам добивать своих же раненых. Возможно, это был единичный случай, возможно, как уверял Бабкин, их настигала балда и унести раненых не было никакой возможности. Раненых было слишком много, а оставшихся на ногах – мало. Офицер, вероятно, из гуманных соображений отдал такой приказ. Душманы всё равно бы не пощадили русских, но прежде чем убить, они продлили бы их муки жестокими пытками. Всё это так, но Григорьев всякий раз ставил на место Бабкина себя, целящегося в голову своего сослуживца, и в ушах у него начинали звучать проклятия умирающего солдата, и глаза обжигал кровавый плевок, предназначенный Бабкину, но в результате незримых надмирных преломлений угодивший в него, в Петра Григорьева. И было это там, у гроба Кости Москаленко, на похоронах...
Потом Котов говорил об армии. Что неплохо было бы привлечь её на свою сторону. И принялся расспрашивать Григорьева о Попове. Как-никак военный лётчик. На это Григорьев сказал, что Руцкой тоже военный лётчик, однако казачеству от того ни холодно и не жарко. Шевченко вступился за Руцкого. Под конец, когда Шевченко ушёл, Котов сообщил о смерти Кости Москаленко...
Солнце припекало по-летнему, и Попов снял фуражку; бросил на соседний могильный холмик, засмеялся.
- Погляди, Петька, как будто летчик похоронен.
Взял «Распутина», набухал полную рюмку, протянул Григорьеву. Вдруг перестал улыбаться.
- Фу, чертовщина какая-то. Как будто я сам тут лежу.
Быстро убрал фуражку. Виновато сказал:
- У меня вообще по пьяни или под другим кайфом - галюники всякие. Однажды в летном училище обкурились - я сам себя в гробу видел. Будто меня по церкви носят.
Григорьев молча выпил, отдал рюмку Попову.
- Вовка, ты его из Абхазии вёз. Расскажи как всё было?
- Что- рассказывать? Его теперь не вернешь.
- Кто сопровождал гроб?
- Абхазы или чеченцы, нерусские короче. Наших всего трое: два солдата и лейтенант. В машине гробов пять было, но остальные, видно, по другим городам. Мы уже к вылету готовились. Беженцев погрузили. Вдруг приказ: принять на борт груз двести. Это так у нас гроб называется. Приняли.Взлетели. В аэропорту смотрю - ты, казаки... Костю, оказывается, вёз.
- Почему его военные сопровождали, а не наши? - спросил Григорьев.
- Откуда я знаю, так положено. – Попов отвёл глаза в сторону.
- Врешь, знаешь, а не говоришь. По тебе вижу, что знаешь, - вскричал Григорьев.
- Ну да, знаю и что с того? В Россию офицеру лишний раз захотелось. Водки попить да баб потрахать... Я много чего знаю.
- Говори, что еще знаешь?
- Что говорить?
- Кто Костю убил?
Попов задумался.
- Что молчишь, говори.
- Кто убил спрашиваешь? А кто наших в Афганистане бил?..
- Ты что офонарел, - Григорьев с досады сплюнул.
- Молчи, Петька, я знаю, что говорю, а ты ничего не знаешь. Думаешь, зачем наши в Абхазию лезут? Дачи генеральские грузинам отдавать не хотят. Ведь в Абхазии раньше всесоюзный курорт был. Вся партийная и генеральская верхушка там свои старые кости грела. И вдруг Грузия выходит из СССР, а вместе с ней и Абхазия. Тю-тю генеральские дачи!.. Думаешь, они так просто их отдадут? Дудки. Руками и зубами вцепятся, солдатню по чем зря положат, а своё не упустят.
Григорьев представил умирающего, исколотого кинжалами, изрубленного топором Костю Москаленко. Зримо увидел как сжимает он слабыми пальцами кровавый песок и жадно втягивает воздух пробитыми легкими, напоминая большую, выброшенную на берег рыбу. А какой-нибудь год назад, возможно, на этом же самом месте возлежали тучные, бесформенные тела мужчин, давно потерявших военную выправку, и шоколадные, полуобнажённые тела московских красоток в огромных очках от солнца (или от стыда?). Пляж закрыт для посторонних. Под надежной охраной...
Григорьев поставил себя на место Кости Москаленко и ему стало страшно. Как будто само основание мира покачнулось под ногами.
И ещё одна навязчивая мысль не давала покоя, рождая самые фантастические подозрения: «Кто же всё-таки на самом деле убил Костю?»
Солнце уже не стояло прямо над головой, а продвинулось к западу. Повеяло прохладой. Водка в бутылке кончалась, а из закуски остался один хлеб.
Попов в очередной раз выпил, крякнул, взял с Костиной могилы яичко.
- Положи на место, - строго сказал Григорьев.
- Ты что, Петя, сам же говорил: мёртвым ничего не нужно.
- Положи, тебе говорят... Мать, небось, принесла. Жена-то неверующая.
Попов бросил на могилу яйцо и надулся.
- И вообще давай закругляться тут. Не в распивочной!
Григорьев вылил остатки «Распутина» в рюмку и поставил на могилу. Пустую бутылку зашвырнул далеко в сторону.
- Зря ты это, - задумчиво глядя на рюмку, проговорил Попов, - всё равно алкаши вылакают.
- Выпей сам, если хочешь, - презрительно сказал Григорьев, зная точно, что тот выпьет.
Попов не преминул воспользоваться предложением. Григорьеву стало противно. Он представил генерала Корнилова или полковника Дроздовского лакающими водку с могил, и невыносимая злость на Попова на время помутила сознание. Ему захотелось сорвать с плеч этого человека офицерские погоны и швырнуть в лицо подобно плевку, который, несомненно, предназначался Попову, но попал почему-то в него, в Григорьева. Там, у гроба Кости Москаленко, на похоронах...
Григорьев даже протянул было руку к Попову, но тут же отдёрнул. Он понял, что опьянел, а хмельная голова – плохая советчица. В конце концов сам он не Бог и не вправе судить себе подобных. В таком случае, вправе ли он посылать других на смерть?.. Мысли опять закружились вокруг гибели Кости Москаленко, переметнулись на Котова, затем - на офицера, приказавшего добивать в Афганистане раненых. Григорьев вдруг отчетливо представил этого офицера: это был «боевик» Шевченко. У него в руках был окровавленный топор, и он рубил этим топором Костю...
Григорьев покачнулся и, если б его вовремя не подхватил Попов, упал бы.
- Володя, прости, у меня, кажись, сдвиг, по фазе, - сказал он заплетающимся языком.
- Бывает, атаман, ничего. Перебрал малость, с кем не случается. Mы однажды пьяного генерала к самолету вели. Еле тёпленький был.
- Я не пьяный. Я всё думаю: кто Костю убил?
- Брось думать, всё равно ничего не надумаешь. Кто убил, того не найдёшь.
Попов, осторожно поддерживая, повёл Григорьев с кладбища.
- Тут и искать не надо. Я Костю убил.
- Чушь собачью несешь, Петя. Где ты, а где Абхазия?!
- Я не в прямом смысле... Я его на смерть послал.
- Сам поехал дурак. Плохо ему дома было.
- Но ведь ты тоже туда летаешь?
- Я другое дело. Мне за это деньги платят. Это моя работа. Я куда хочешь полечу, лишь бы платили, а его какой черт заставлял?
- Котов.
- Повыше Котова есть... Это политика, атаман, а политика дело тёмное, нам туда соваться не след. Наше дело маленькое.
- Но ведь - мы это всё начинали. Втроём. Помнишь, казачью форму шили, оружие добывали? А КГБ помнишь, когда Костю за шашку чуть не посадили? Мне потом до самого института покою не давали, чуть ли не каждый месяц – повестка. Приду: там в кабинете молодой в форме, a у окна, за шкафом - постарше. Лица его я рассмотреть не мог, шкаф мешал, только голос слышал. Молодой бывало говорит, говорит, а старший слушает. Послушает, послушает да и вставит слово. И так скажет, что будто бы и не относится его слово ни к чему - так, пустячок, мол, а вдумаешься - громадной силой и значением слово то обладает. Вот тебе только один пример: на вступительных в институт я первый же экзамен, сочинение, с треском завалил. На тройку еле-еле вытянул. А впереди еще два самых трудных - русский устный и английский. Всё, думаю, нужно забирать документы. Так прямо у них там, в «конторе», и говорю. «А ты сходи всё-таки на английский, - советует старший. - Экзамен - лотерея. Глядишь, повезёт». Подумал я, подумал, набрался нахальства да и пошёл. И что ж ты думаешь? Пять баллов! А я в английском до сих пор не в зуб ногой.
- Они всё могут, - согласился Попов. – Они так могут всё повернуть, что глядишь: ты это не ты, а агент ихний.
- Брось, Вовка, не трепись, никогда я их агентом не был.
- Я к слову...

Жена с детьми уехала на выходные в станицу к родителям и Григорьев ночевал один. Не спалось. И причиной тому был не хмель, который к вечеру напрочь выветрился, а последние слова Попова. Григорьев думал над ними и с каждой минутой убеждался, что Попов прав. Да, это Они своей всесильной рукой протолкнули его в институт. Они умело направляли в нужное им русло движение по возрождению казачества. Он был в их руках всего лишь марионеткой, пешкой в большой и грязной игре... И этот старший там, в «конторе» за шкафом... Где-то он уже слышал его голос, но где? когда? Может бить, сегодня?.. на кладбище?..
Григорьев ужаснулся, поняв наконец, что голос «человека зa шкафом» удивительно напоминает голос Попова.
«Боже мой, бред какой-то! Я схожу с ума...»
Григорьев встал с постели, подошел к окну и закурил. Окно выходило в темную ночную степь, которая на горизонте сливалась с чуть светлеющим небом. Где-то там было кладбище, и огоньки беспризорных звезд, блуждающих на горизонте, походили на души умерших, витающие над могилами. Среди них, верно, была и душа Кости Москаленко, собравшаяся в дальний путь, в страну вечного успокоения. Когда-нибудь туда уйдёт и его собственная душа. И они там встретятся с Костей и вспомнят своё былое казачье братство. И Костя простит его за всё, а он - Костю. И они будут весело и беззаботно разговаривать и не будут вспоминать ничего плохого: ни плевок Костиной жены, ни злополучную Абхазию, ни «контору», ни Котова...
«Котова?!» - Григорьева осенило. Он задрожал мелкой дрожью, он вспомнил.
Там, в «конторе» за шкафом сидел Котов!


10 мая 1994 г.