Любовь в монастыре

Молодые монашенки, давшие обет безбрачия, тоже влюбляются. Последствия бывают разные. Трагедией считается уход «в мир». Одинокие ночевки на сеновале, в обнимку с надеждой, что кто-то нужный обязательно прийдет, или попытки целоваться с сестрой по келье, или... Да мало ли что еще. И уж конечно бесконечные исповеди и епитимьи... Не сужу. Рассказать хочу о любви пятнадцатилетнего  подростка женского рода. О моей жгучей  монастырской любви.

Прожив в монастыре полтора года и окончательно укрепившись в намерении спасти бессмертную душу, я  отдавалась установленным в монастыре правилам с присущей  возрасту прямотой. Улыбка (или упаси Боже смех) и празднословие считались злейшими врагами, ходилось исключительно «очи долу», рука об руку с послушанием и смирением. А руководство монастыря, в лице седобородого архимандрита Петра и сухощавой игуменьи Дорофеи, воспринималось как глас (или глаз) Божий на земле.

Нельзя сказать, чтобы в Задонском женском монастыре совсем не было мужчин – были и достаточно: паломники, рабочие добровольные, рабочие наемные, реставрирующие храм... Территория кишела мужским полом. Но до того ли было мне, отдавшей себя в служение Богу? Я, совершенно искренне, не видела никого, и удивлялась, слышав разговоры сестер про участившиеся «искушения».

Ничто не предвещало. Был похожий на остальные день, я продавала желающим свечки за прилавком в церкви. Платок, скрывающий не только брови, но и почти все глаза, не давал рассматривать редких покупателей. Четки, намотанные на запястье, напоминали о молитве, которую нужно повторять про себя день и ночь. И вдруг... Мужской смех прямо рядом со мной, от которого сердце не только забилось  быстрее, но, подскочив к подбородку, осталось повисеть там, мешая дышать и говорить...
«Дай, пожалуйста, подержать тебя за руку», - с добрейшей улыбкой произнес мальчик, на вид года на три старше меня.  Точнее, именно так мое сознание, застопорившееся на его глазах и губах, перевело сказанную фразу. Он выжидающе смотрел, и мои руки, до половины кистей закрытые черными рукавами, потянулись к его рукам... И тут он, странно улыбаясь, повторил свою просьбу: «Дай, пожалуйста, одну восковую свечу».

Это, конечно, была влюбленность с первого взгляда, молния, вошедшая в заросший родничок, и вышедшая из пяток. Но в то время, понимания происходящего у меня не было. Я просто ошалела от, как мне показалось, божественного прихода, который сделал мои ладошки мокрыми, а горло пересохшим, поднял над землей и закружил в оргазмическом танце, снял всю кожу, заставив стать в 27 раз чувствительней.

Впрочем, все это происходило довольно быстро. Мгновения, растянувшиеся в целую жизнь в другом мире, по человеческим часам заняли не больше минуты. Свечку я ему выдала. И осталась с влюбленностью, которую мой, трансформированный идеей божественного, мозг даже и не привязал четко к нему. Просто началась новая жизнь. Не было острой потребности видеть его или знакомиться. Мгновение, когда мы смотрели друг другу в глаза, было со мной все время, вдохновляя и возбуждая. Не было даже сексуальных мечтаний о нем. Жизнь продолжилась в том же ключе, я оставалась одной из самых смиренных и послушных жительниц монастыря и концентрировала все усилия исключительно на спасении души.
Прошло месяца два, может быть три. Случайно выяснилось, что молодого мальчика, поселившегося  в нашем монастыре, зовут Костя, и он здесь не просто так, а племянник игуменьи. «Высокое» родство еще сильнее обожествило его в моих глазах.  Я думала о нем довольно часто,  но не испытывала острой потребности в личном общении. Почти каждый день мы оказывались рядом в пространстве и энергетические потоки, генерирующиеся с его приближением, продолжали носить меня над землей.

Все изменилось в один момент.

«Отец Петр, я не могу отпустить его сейчас. Мальчик погибнет в миру...», - необычайно встревоженным голосом говорила игуменья Дорофея за дверью, ведущей в келью архимандрита.
«Матушка, при всем моем к тебе уважении, твой «мальчик» пьет, и если ты забыла, это смертный грех! А у нас здесь все-таки монастырь! Выпивающему молодому мужчине здесь совсем не место!!!» - довольно раздраженно отвечал знакомый грозный голос.

В двадцатый раз протирая мокрой тряпкой одно и тоже место на полу, я плакала и дрожала: мое божество оказывается пьет!!! Обычное дело – выпивка – звучало для меня страшным приговором. Со всей силой юношеского максимализма, я верила, что пьющий человек обречен на вечную погибель.

В шок меня ввело не осознание факта, что Костя может в ближайшее время уехать из монастыря, а то, что его бессмертная душа не сольется с моей в раю...
Бессонная ночь на кладбище не прошла зря.  До полного опухания двух глаз, я всхлипывала и выливала из себя тихие потоки слез. Что делать? Как помочь любимому? Как повлиять на ситуацию, поменять ее в “трезвую сторону”?.. К утру появились робкие очертания решения. В течении дня план был доработан и усовершенствован. Для воплощения нужен был сообщник. Посмотрев вокруг себя повнимательней, я поняла, что поможет мне Люба – пухлая послушница маленького роста и слегка урезанного ума. Главное было правильно обрисовать ситуацию.
План был удивительно прост и до смешного романтичен. Но я верила: он сработает. Главной задачей было достучаться, разбудить в нем желание отказаться от алкоголя, во имя вечной любви. Именно так я сформулировала задачу. И по-честному ее решала.
Я написала ему стихотворение. Первое осознанное стихотворение в моей жизни, корявое и наивное, состоящее из трех четверостиший, с иногда сбивающимся ритмом. Текст стихотворения у меня не сохранился. Но абсолютно точно, я вложила в него всю страсть, с которой верила в спасение и погибель душ, и всю свою платонически-космическую любовь к нему. Закрывая глаза, я видела нас лежащих рядом в аккуратных гробах, а души наши, слившиеся в одно объятие, поднимающиеся на небеса, в окружении божественной музыки и ангелов... Пожалуй, это самое эротическое видение, посещавшее меня за 4 года жизни в монастырях.

План заключался в том, что написанное моим каллиграфическим почерком на обертке от свечей стихотворение, нужно было передать объекту. Сделать это сама я, конечно же, не могла. Вот здесь и был выход глуповатой Любаши. Во избежание сплетен, я решила посвятить ее в подробности, открыв ей все, что знала про Костю, включая его возможный отъезд из монастыря, и печаль матушки-игуменьи по этому поводу. Единственное про что Люба не услышала и не поняла – была моя любовь. Я очень внятно объяснила ей, что пытаясь остановить его «пагубную страсть», мы, в первую очередь, помогаем нашей любимой настоятельнице... Заговорить Любку было не сложно. В тот же вечер, в полутемном храме после вечерних молитв, обязательных для всех проживающих в монастыре, я осталась сидеть за свечным прилавком, а Люба беззастенчиво, но незаметно, подошла к удивившемуся мальчику и передала ему мое послание.

Осознание абсурда моего положения пришло много позже. Мы не были знакомы. Подписи в «письме» не было. Был страстный призыв не пить и скрытое признание в любви, но предпосылки для него были совершенно не очевидны!
На что я надеялась? Ни на что и на все. И видимо так сильна была вера, что Костик, если и не понял ничего, то уж точно почувствовал. Минут через 20, он, в расстегнутой телогрейке на голое тело, вбежал в храм. Найдя Любашу, сидящую  за свечным прилавком и утешающую меня, разнервничавшуюся до слез, он навис над ней и раза 3 переспросил: «Кто это написал? Кто тебе это дал? Кто???» Я изо всей силы сжала Любочке руку и наступила на ногу. На Костика глаза поднять я так и не смогла. Люба все поняла и, глуповато улыбаясь, произнесла: «Я не могу тебе сказать. Мне запретили».

Никаких отношений, в привычном понимании этого слова, у нас с Костей не получилось. Он не узнал, как меня зовут и что я пишу стихи. Пить он бросил, отец Петр разрешил не выгонять его из монастыря. Мы жили на одной территории, но в абсолютно разных мирах. Еще несколько месяцев я видела его почти каждый день, а  для него, думаю, все послушницы, одетые в одинаково-черную одежду были на одно лицо. Переворот, случившийся во мне когда я поняла, что мои стихи задели его, был настолько сильным, что о прямом общении с ним не могло быть и речи. Думаю, попробуй я тогда посмотреть ему в глаза или поговорить, и меня бы  разорвало в клочки, фонтаном разлетающиеся по территории монастыря. Но даже мысли о том, чтобы посмотреть в его глаза, или поговорить с ним, казались мне запретными. Все таки, я спасала свою душу. А прямое общение с мужчинами, когда живешь в монастыре,  это грех.