Суфий. Джин свободен

                ЧАСТЬ ВТОРАЯ
               

                Гл. 7 Дочь хозяина



        Сегодня в два часа дня шеф прилетел из Германии со своей дочкой, вернее, с какой-то сумасшедшей из Гамбурга, все дело в том, что он очень боится летать на самолетах, обычно он перед рейсом сразу выпивает бутылку водки, ходит с ней по аэровокзалу, размахивает бутылкой, пьет из горла, увидит где-то немцев, знаете, этих респектабельных, розовощеких бюргеров, взращенных на кислой капусте, картофельных клецках, шнапсе, и пивных дрожжах, увидит и бежит знакомиться, те, конечно же, от него шарахаются, воняет, как от псины, — “Пидорасы!” Это слово он уже выучил и любит выкрикивать его им прямо в лицо, те таращатся, конечно, ничего  не понимают, но это всем по кайфу, особенно нашим соотечественникам, которые возвращаются на историческую Родину.
       Да,  сегодня  он приехал со своей дочкой. “This is my daughter, everybody must take her as my daughter!” –  Заорал он сразу с порога, как только они ввалились в офис.
       Оказалось, что он познакомился с ней в самолете, видимо, когда его там типало от страха. Так вот, обычно он во время полета спит, напьется и спит, но на этот раз, видно, не спал, а пил.
       Видели бы вы ее! Ей вообще-то лет тридцать, и для начала я никак не пойму, как он может быть ее биологическим отцом, но странно не это,  странно то, что они действительно немного похожи, как два печеных баклажана из одной духовки.
       Да, дочери его лет тридцать, но выглядит она на все сто. Когда она сняла пальто, у нее все платье на груди было в характерных белых пятнах, они особенно были видны, потому что платье на ней было ярко красное, алое, облегающее ее плотную, расплывшуюся фигуру. Хихикая, совершенно не стесняясь своих желтых, прокуренных зубов, она стала вытирать рукой эти пятна, но размазала их еще больше, при этом она все повторяла: “ This is Speiseeis”. Все это время Эрика (она даже не поздоровалась с ними) деловито перебирала бумаги на столе, изображая кипучую деятельность. Видели бы вы ее лицо!

        Как всегда, селить эту красавицу послали меня, пока мы идем с ней по коридору “ Пассажа” она мне говорит:
       — Когда мы вернемся в офис, я упаду, будто потеряю сознание, а ты возьмешь меня на руки и отнесешь потом в номер.
       Я ее не понимаю. Что она хочет? И я не представляю себе, как можно эту тушу поднять на руки. Ее любимое словечко “unbelievable”. Она его повторяет в каждой фразе.
       — Зачем? — спрашиваю я ее; мое лицо наверно такое глупое в этот момент, что она начинает ржать, как лошадь, так и скалится этими желтыми зубами, потом подмигивает так игриво и говорит:
       — Пусть он ревнует. “Jealousy, nothing more than jealousy” – напевает она.
       — Так ты же его дочь?
       — Да дочь, но пусть ревнует.
       — А как он узнал, что ты его дочь?
       — А что ты не видишь, что мы похожи?
        Она вызывающе, почти как Отто, выпячивает свой тяжелый тройной подбородок. 
       Да, они действительно чем-то похожи, может, вот этой блудливой улыбочкой, да землистой кожей лица.
       Ее зовут Аня и она фотохудожник, летела в Москву, но потом встретила в самолете отца, и решила завернуть посмотреть, как ему живется и работается в Украине. Я понимаю, почему их потянуло друг к другу, — родная кровь, притяжение неизбежно, эдипов комплекс, гребаная слепота души! 
       Отто любит прикидываться слепым, когда нужно выплачивать зарплату, хватается за голову, начинает стонать, охать, прикрывает рукой глаза и говорит, что от этой работы он скоро ослепнет, как царь Эдип, ему так тяжело жить в чужом городе, где его никто не понимает, где ему приходится пить ржавую воду, от которой начинают гнить печень и зубы, жить в антисанитарных условиях, а главное, его команда (team) не хочет правильно работать, не умеет работать, и не хочет научиться работать, работать по-настоящему, с отдачей, работать по-западному, —  так чтобы грохнуть всех конкурентов, так, чтобы сделать все-таки этот фильм и заработать бабло, а потом можно и слепым стать, какая разница, “ What the fucking bullshit!?” — восклицает он по поводу и без повода, и по- своему он прав, в самом деле, ведь если у тебя есть деньги, можно быть и слепым, все равно ты будешь жить как шах, иметь свой гарем, и тебе будут каждое утро разглаживать складочки на тунике райские гурии, положишь так член между их ртов, а они его лижут, лижут, а ты не кончаешь, ты в этот момент втягиваешь себе в ноздрю райскую амброзию и запиваешь ледяным виски с колой, — чем не жизнь, чем не рай на земле?!
       Могу себе только представить, что они вытворяли там, в самолете, как она при этом пришепетывала свои эти немецкие словечки, лицо ее так порочно, так вульгарно, что невольно я чувствую, что начинаю возбуждаться, может, она с места в карьер хочет сразу отведать местного жеребца, кто их знает, эта немчура точно со съехавшими мозгами, раньше я почему-то думал, что это мы самые отвязные, — развернись душа и все такое. Но теперь есть у меня некоторые сомнения, да, эти германцы еще нам фору дать могут, теперь я понимаю, как они  могли там в этом Мюнхене допиться до чертиков и почувствовать себя арийцами, так отвязываться, — ты не то что арием себя возомнишь, но и Буддой, или Магометом, интересно, почему не Магометом?
        И еще они почему-то торчат на конях и на лошадях, это точно... помню, как в прошлом году мы ездили на ипподром с этим Гюнтером из Рио-де-Жанейро. Живет в Рио такой себе журналист, лет шестьдесят, приехал снимать документальный фильм про казаков, боятся, говорят, что казаки вновь двинутся в Европу, хочет отснять горяченькое, потом слепить на свой вкус — и вот тебе готовая сенсация, — а мы с этого поимеем “мани” и все такое, но дело не в этом, дело в том, что лошади — это по кайфу, поехали мы сначала на ипподром, ну, вы знаете, конечно, этих девчонок, которые ездят по городу на этих клячах, в общем, снимали мы там коней, ну, естественно в шестьдесят после Рио хочется чего-то  с перцем, крутого. На следующее утро после общения с двумя наездницами он сиял, как доллар. Но потом его стал преследовать запах. На следующий день он все время мылся в душе принюхивался к рукам и все спрашивал меня: “ Артем, скажи, я не воняю?” – потом приседал, хлопал себя по ляжкам. И орал по-русски: “Лошадь! Ха-ха-ха! Лошадь! Ха-ха-ха!”

         « Во время торжественного служения избранного шутовского епископа в самом храме кадили вместо ладана испражнениями”, — пишет Бахтин в своей знаменитой книге “Франсуа Рабле”. Не понимаю, как такое возможно, неужели они ничего не чувствовали?!
         Потом Гюнтер только смеялся, но ему это понравилось, наверное, в шестьдесят лет, когда ты развлекался уже во всех станах мира и тебя даже не возбуждают женщины из Рио, хочется чего-то забористого с изюминкой, я ему, правда, предлагал казака трахнуть в жопу, чтобы он уже навсегда избавился от страха, от этого генетического страха, который заставляет их до сих пор тараканов называть русаками, чтобы он, наконец, освободился от этого страха, но он только смеялся, нюхал свои руки и ржал: “Лошадь, ха-ха-ха!”
       Нет, все-таки он был настоящим ретроградом этот Гюнтер, а для дела я ему хотел выставить настоящую казацкую жопу, только бы он заплатил хороший баблос за отснятый материал, я бы ему выставил эту жопу, только бы он заплатил, я бы ее нашел, да я бы сам, блин, выставился, только бы он остался доволен, только бы он был рад, что все прошло, как по маслу. Тогда все у нас получилось, мы были везде, и мы все сделали так, как надо, но горбун Валера слямзил кассеты, и все накрылось медным тазом.


                Гл.8 Скульптор


      “My name is Ann and yours? – Спрашивает она.
       Чего она от меня на самом деле хочет? Я себе уже представляю, как она упадет там, в офисе, и как я ее буду тащить… от нее несет перегаром и еще такой духан…блевать хочется, честное слово, —  это когда тетка толстая и долго не моется, запах такой, блин, вот же навязалась на мою голову! И чего они находят эту таску не мыться, “dirty sex” и все такое. Я знаю, что Отто практикует такие удовольствия. Как Эрика может с ним быть, она вроде бы на вид чистоплотная, хотя и не бреет под мышками, может, поэтому у нее с Парикмахером такая взаимная ненависть, он ее хочет побрить, и она это чувствует. Но они, эти немки, все не бреют под мышками,   сколько я их не видел на пляже, — у всех веники, а ну их на хрен с их вениками. Я же все-таки не страдаю этой фобией частоты, хотя то, что говорит Бахтин, м-м, — в это трудно поверить, может, тогда, в средние века у людей был иной порог восприятия, вообще-то, говорят, что мыла в Европе не было вплоть до семнадцатого века, наверное, они там эти рыцари воняли, как свиньи, в этой Палестине, а потом их принимали прекрасные дамы, или наоборот не принимали, поэтому и стихи писали, гребаные менестрели, — до «звезды» - то было никак не добраться.
       Что делать с этой цацей, — вот вопрос, если она действительно устроит в офисе представление, но, слава Богу, навстречу идет мой спаситель — Рома, наш скульптор.
       — Привет Рома, — говорю я.—  Познакомься, это дочь Отто Аня.
        Рома смущается, он так всегда себя ведет, когда видит новый субъект, женского рода. На самом деле, это его стиль, тетки просто млеют от этого. Он еще тот ебарь, этот Рома, — никого не пропускает. Вчера, например, пока Парикмахер ходил за выпивкой, он оприходовал Дашу, новую возлюбленную Парикмахера, от которой он, по его словам, заразился сифилисом, но Рома еще об этом не знает.
       Аня смотрит на него, как матадор на быка. Скульптор, с большими руками и большим носом, это говорит о многом, в руках у него железный меч  “Арника”, завернутый в мешковину. Это меч Штердебекера, того типа, что грабил поселения на побережье Северного моря в средние века, мне непонятно только, почему у него должен быть именно скифский меч, но здесь много непонятного. Пока они, пританцовывая, оценивают анатомические особенности друг друга, я беру инициативу в свои руки.
       — Рома, а ты не хочешь показать нашей гостье свои работы?
       — Да, да, конечно, только нужно вот к  Отто зайти, показать модель, говорят, он приехал.
       — Да покажешь потом, там пришел Бор, и они закрылись в кабинете, это на два часа минимум, мы пока к тебе сходим, кофе попьем, а потом созвонимся. Есть у тебя немного времени?
       — Да, да, конечно, — он с готовностью кивает, и даже будто кланяется, знаете, как лакеи, наверное, хочет, чтобы мы спонсировали его поездку в Италию, должен проходить там практику на вилле “Абомелика”.
       Говорят, он талантливый художник, но я в этом мало что понимаю, ну, лепит там фаллосы всякие, по-моему, во всем этом слишком много любви к своему члену, хотя он и настаивает, что это вообще-то в традиции Русского авангарда, да, но меня это совсем не вставляет. Может, это ограниченность, но я не понимаю, что тут особенного, вибраторы, как вибраторы, ничего необычного, честное слово, некоторые телки, конечно, просто балдеют от этого, оно и понятно, сколько членов вокруг, и все разные, а заткнуть дырку так хочется, а то там ветер гудит: “У-у-у…” И слышно как о воду хлюпают весла, шлеп, шлеп…
            
       В мастерской у него, как всегда хаос: разбросанные эскизы, металлическая стружка на полу, на стеллажах вдоль стен станковые работы, Аня цокает языком, она восторгается, повторяет свое “unbelievable”, особенно ей нравятся каменные фигурки с торчащими фаллосами, здесь, впрочем, вокруг одни фаллосы, и я чувствую по характеру ее возбуждения, что именно это ей сейчас нужно.
       У Ромушки глазки тоже начали маслиться, как у кошака, которому наливают в блюдечко густую белую сметану, он что-то втирает про динамические архетипы, эклектику, хайтек и все такое, жаль только, что он не знает ни слова по-английски, он и в свой фамилии иногда делает по две ошибки, сначала я думал, что он придуривается, но потом понял, что у него просто так мозги устроены, а вот триндеть, он мастак, вокруг одни болтуны, невозможно работать. Попробуй, переведи всю эту чешую. Хорошо, что сейчас это не бизнес, просто развлекаем толстуху, так, разводим немного на эмоции, пусть расслабится.
       — Ну что, я сделаю кофе, — говорит Рома.
       Он смотрит то на меня, то на нее. Так, знаете, немного наклонил голову набок, будто оценивает натуру, сейчас что-то его осенит, и он начнет рисовать. Но это все так, для лохов, для приезжих провинциалок из Гамбурга. Я то знаю, что думает он совсем не о кофе. А она, ну, ни бельмеса, не понимает, вертит головой, как кукла.
       —  Эй, прошмандовка немецкая, кофе будешь пить? — спрашиваю я ее.
       Рома подобострастно давит лыбу.
       —Yes,yes, — кивает она. – Вот же дура, возись тут с ней.
        — Видишь, она тупица, — говорю я Роме, — ты можешь делать с ней, что хочешь, спорим?
        Он вжимает голову в плечи и разводит руками.      
        — Вот, смотри, — говорю я ему, и поворачиваюсь к ней.
        — But, maybe better vodka? — бросаю я пробный шар.
     От этих слов Аня начинает веселиться, как девчонка, прыгать,  хлопать в ладоши, при этом груди ее колышутся, как два кочана спелой капусты.
       — Есть что-то покрепче кофе? — спрашиваю я гения.
       — Да нет, ты знаешь, пусто.
       — Ну, тогда я пойду, куплю чего-нибудь.
       — А как же я с ней буду объясняться?
       — Слушай, — говорю я ему – не выеживайся, просто покажи ей свою ялду, — она будет счастлива, — я хлопаю его по плечу и иду по направлению к выходу.
       — Вас? Вас? — непонимающе вертит она головой.
— I’ll be back in five minutes with vodka, he will amuse you, — бросаю я ей через плечо, все им, блин, надо объяснять.
   
       На улице все залито мартовским солнцем, все искрится, сверкает, с крыш капают алмазные капли и разбиваются с сухим треском, соединяясь с текущими тоненькими ручейками, соединяясь с потоками, они вливаются в море, над морем носится ветер, и тоска тонкой острой иголочкой начинает покалывать мое сердце. Что-то я сделал не так. Я иду по бульвару, свежий ветер в лицо, мое сердце становится лед, мое сердце становится  пламень… Почему, не знаю, почему, не знаю. Она мне сказала: «Ты слишком закрытый». А я: «Я открываюсь для тех, кто меня любит, и кого я люблю”. Она ответила: “ Да, наверное, это так”. Стояла, смотрела на меня так, вполоборота на остановке. И тогда, когда мы виделись в последний раз, последний раз.

        “Сделай правильный выбор!” Я сделал выбор. Я выбрал работу, я выбрал эту веселенькую работу, которая делает меня нулем, которая превращает меня в ничто, ноль, ничтожество, вошь, тлю Афганскую. Я выбрал роль толмача, шута, юродивого, я уже научился искренне изображать идиота, это оказывается совсем несложно. Я только еще не умею “кадить место ладана испражнениями”, но скоро я и этому научусь, а что делать?! Что делать?! — не идти же на “Привоз” торговать рыбой, хотя, может, и в этом есть смысл. “Тебе просто нравится страдать,” – сказала она мне.
            Что я мог ей ответить. “Мы еще увидимся?”. “Нет”. Наверное, я, действительно, чокнутый, и мне нужно сходить к психоаналитику. Но мне просто смешно, мы все здесь, как приготовишки, как попугаи, повторяем, как дебилы, все, от чего они там в этой Америке уже давно озверели.
         “ Нет цели у нас там на Западе, понимаешь, Артем, нет цели, —  говорит мне Эрика постоянно, – осталось только сесть на космические корабли и улететь. Все живут, как в больничной палате, руки в резиновых перчатках, души в презервативах, иногда хочется просто выть от одиночества и пустоты, от бессмысленности».
          Не знаю, не знаю, чего же тогда так все бегут туда,  отчего же они так уверены все, что здесь просто сортир, за исключением, конечно, таких, как Эрика, как Отто, как Гюнтер, или Эдо. Чего же наши девчонки готовы жопу лизать любому фрицу или америкосу, только бы вырваться из нашего рая, наши красивые девочки, самые красивые, уж это я знаю наверняка, чего же они бегут отсюда? Снур утверждает, что это психологическая доминанта женщины, если она не фатально фригидна, и не калека – быть проституткой. Может  быть, может быть. И все-таки неприятно, когда эти сытые, самодовольные янки или фрицы приезжают сюда, как на ярмарку, и отбирают их, как товар.
         А, может, так и надо, в конце концов, я тоже товар. Да, я только товар, и не больше…
         Ходят, раздают анкеты, а эти счастливые малолетки их заполняют, фотографируются.
       “ Эй ты, чмо! — крикнул жирному американскому педику Сэм, ты чего нас фотографируешь?! А ну, дай сюда камеру!»
       Этот пень ничего так и не понял, он думал, что ему все здесь будут рады, как Оклахомскому мессии, а тут вдруг подошел мужик с крепкими яйцами, и бритым сарматским черепом взял его камеру и об асфальт, — хрясть!   
       Да, такого этот америкос не ожидал, да и я, признаюсь, был ошарашен, не меньше, ну уж очень он спокойный парень, этот Сэм, но тут, видно, уже достали!
       И хотя ему до сих пор нравится этот актер из Голливуда, этот молодящийся педик, Рурк, кажется, все равно я его теперь уважаю, да, вот теперь я его уважаю...