***

Из сборника повестей и рассказов «Закон тайги»



СЕМНАДЦАТЬ МИНУТ ИЗ ЖИЗНИ ОХОТНИКА
(динамика охоты)
Скрип двери зимовья и кричащий шепот отца: «Медведь!» —
мгновенно подбросил тело с жестких нар и заставил забыть о
внезапно разболевшейся голове. Нырнуть в низкий дверной
проём — дело нескольких секунд. Ещё быстрее — сорвать
со стенки зимовья висящий на гвозде карабин и лишь тогда
включить мозг для оценки ситуации.
Коротко, как выстрел:
— Где?
— Вон там вышел, — почти спокойно произносит Петрович,
вскинув руку в сторону противоположного берега речки, при
этом внимательно и озабоченно вслушиваясь в заглушаемый
перекатом гомон лаек.
— Собаки?
— Вулкан переплыл, остальные — не видел, — произнёс уже
с явным нетерпением, как на матче спортивном — забьют — не
забьют; а здесь: остановят или нет?
Сомнения, конечно, есть. Если косолапый видел человека
и хватил чутьём людского духу, то его никакой сворой не ос-
тановить, а бегать за ним по тайге — занятие неблагодарное.
Но, накатывающийся волнами, то слышимый хорошо, а то не
очень, собачий гам не умолкал.
— Однако встал! — и с этой фразой вмиг наступившее
облегчение от неопределенности: все колебания побоку, и ос-
таётся лишь осознание того, что каждая секунда теперь работает
против тебя.
Мысли — чётко и быстро: «Главное, оружие!»
В магазине карабина пять патронов. Всего пять!
«Мало. А вдруг?..»
«Ружьё отцу для подстраховки! «Белку» не берём. Луч-
ше — двустволку двадцать восьмого».
Сдёрнул с гвоздя.
«Проверить!»
Переломил. Пусто!
«Чё-о-о-рт! Патроны! Где патроны?»
Прыжок к нераспакованному, накрытому брезентом бута-
ру.
«Вот он, рюкзак с боеприпасом».
Четыре пулевых — из патронташа вон. Два в стволы, два в
карман. Пачку карабинных — туда же.
«Готов!»
Петрович тоже. Лодка уже на воде и он с шестом в руках,
готовый в один момент оттолкнуться.
Ширина речки пятнадцать метров — четыре толчка в пол-
течения опытной рукой.
Движение Сергея из лодки с попыткой прыгнуть на берег
и бежать, но следует резкий оклик, как ковш воды ледяной, да
на голову:
— Стой! На лодке быстрее!
«И впрямь быстрее! Молодец отец! Это же остров!»
Да не просто остров — кусок земли сухой размером с
полсотни на триста метров, заросший ивняком и ольховником
настолько, что по нему не бежать, а впору ползти только. За ним
старица глубокая и тихая, снизу открытая, а сверху упирающа-
яся в огромный залом, забитый стволами деревьев и мусором
разным настолько, что вода через него даже не сочится. Выше
залома перекат, порог даже, с перепадом в метр на полста кипя-
щего бешеного потока. И вся стремнина — прямо в лоб залому,
а под ним, среди осклизлых, уходящих в пучину стволов, бурлит
как в котле адовом, да с пузырями. У-у-ух, жутко!
Взял шест.
«Помогай отцу! Помогай! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз! И-и-и
ра-аз!..»
А собаки орут всё слышней, да не отрывисто и заливис-
то — «Аф-Аф-Аф», как на соб;льку какого-то, но на зверя лю-
того — врага извечного, как в трубу, да с придыханием: «У-а-у!
У-а-у! У-а-у!» — чуть ли мурашки по спине не бегают.
Ткнулись в гальку косы в самом начале острова. Сергей
режет кустами к залому, а тут деваться некуда — взбирайся
на него и сотню метров скачи, аки гимнастка на бревне. С той
лишь разницей, что матов снизу не настелено, и чуть подёрну-
тые снегом стволы — скользкие и опасные, грозят обломками
сухих ветвей, как кольями в ловчей яме.
И не слышно теперь лая — поток водяной гулом исходит,
всё заглушает.
Увидел.
«Ах, вот вы, охотнички-пушники, мать вашу!.. Бельчонку
да соболюшку вам подавай? А на звере за вас другие отду-
вайся?»
Стоят Лайка со Шпаной, как на картинке семейной пароч-
кой, на косе повыше порога с домашней стороны, рты, как в
немом кино, разевают и головами крутят. А сыночек их, Загря,
с ума уже сдвинул — мечется как угорелый по кромке воды, на
рёв исходит. Вот и дурак — надо было от зимовья ещё в воду
прыгать — к медведю плыть. Сейчас понимает, что сигануть
здесь — чистый суицид.
Ну а Вулкашкин-то-таракашкин каков? А? Держит косола-
пого так, как мало кто может.
Приходилось уже этот концерт видывать.
* * *
Он сейчас Мишку специально до чистого места допустил,
чтобы кусты да валежник не мешали, и только тут свою дикую
пляску затеял.
Он его не за штаны — не-ет! В морду ему лезет!
А медведю деться-то куда, когда бестия рыжая длинноногая
так и норовит за кожанку носа хапнуть — клыков и когтей не
страшится. И лает-ревёт благим матом, слюной брызжет, оска-
ленной пастью грозя.
Издаля начинает, метров с четырех, на полных ещё ногах.
Но чем ближе к врагу заклятому, тем ниже ноги задние у него
подгибаются, а как к морде, так уж на заднице самой пол-
зёт, припав и на ноги передние. Тут не выдерживают нервы
Мишкины; прихлопнуть наглеца — лишь лапу протянуть. И
рванёт вдруг Топтыгин, врежет лапой когтистой, но в пустоту
только — нет уж там никого. Летит в тот миг кобель хвостом
вперёд, как пробка из бутылки в Новый год.
Приземлится и снова на приступ. И снова… И снова… И
снова…
В иной раз всё, кажется, достал его медведь, но нет — жи-
вой, бродяга.
* * *
Нет времени на собак смотреть — всё вниманье залому.
Здесь, под ногами, опасность главная, но краем глаза уловил, что
вверх по речке картинка поменялась. Вон Вулкан! — флажком
рыжим за кустами мечется, как раз супротив того места, где пуш-
ники старые на подпевках стоят — солиста поддерживают.
«Но Загря! Где Загря? — и быстрый внимательный взгляд
по всему обозримому пространству. — Вон он! Всё же прыг-
нул!» — мелькает его чёрная голова в кипи порога — то поя-
вится, то исчезнет.
«Дур-рак! Что наделал! Пропал кобелишка!»
Хозяину ему не помочь, но есть шанс малюсенький, что
пронесёт его мимо залома и ниже на косу выкинет.
 «Ну, чего смотреть, как погибнет твоя собака! Давай ко
второй — тому тоже несладко!»
Вперёд, только вперёд.
Но что это? По ходу, метрах в тридцати, ближе к концу
залома, там, где самая стремнина вбивает в него с пеной летя-
щую воду, вдруг вынырнула Загрина голова, и он с ходу лапами
ловится за осклизлое бревно. Но не таков поток бурный, чтобы
добычу свою просто так выпустить — он собаку под бревна,
хвостом вперёд тянет — топит, топит, в пучину засасывает. И
видно, что из последних сил кобель уже держится, дрожит весь,
голову вытягивает и к лапам её жмёт.
«Сорвался!» — и, кажется, долго его над водой нет, так
долго, что вроде и счёт на минуты уже пошел, и сердце сжалось
от безвозвратной потери. Но вынырнул вдруг почти там же и
снова на абордаж залома. И с тем же успехом.
«Что ты стоишь?! Помоги ему!» — лишь эта мысль выводит
из ступора и бросает вперёд. Но помощь не требуется — вновь,
долго-долго пробыв под водой, Загря появляется чуть ближе, с
ходу цепляется лапами за бревно, подтягивается, как заправский
гимнаст, и через секунду уже наверху.
И рванул, семеня, с бревна на бревно, на ходу пытаясь
сбросить с себя лишнюю воду.
«Молодец! Вот сейчас там начнётся настоящий концерт!
Теперь они спляшут-споют дуэтом так, что Мишке мало не
покажется!» — и от этих мыслей пришло даже успокоение.
* * *
Загря тоже солист каких поискать, но партия у него своя,
от многих отличная. Он зверю в морду не лезет, головы косу-
лячьим подранкам по-вулкановски не откручивает. Он у всех…
промежность рвёт! Шкурка там у зверя мягонькая, волосатость
слабая — этим и пользуется. А кто с промежностью выдран-
ной, наследства лишенный, бегать может долго? Да никто! И
не припомнится даже, скольких подранков разных он за свою
жизнь отпустил, а вот скольких положил, так и не счесть. С ним
одна лишь проблема была — позволял он себе всегда нажраться
до отвала тем, кого положит. Прямую кишку, нутряным салом
оплывшую, как самое вкусное в любой животине, по мнению
понимающих монголов и бурят, отдай ему — в заслугу — не
греши, а если долго не появишься, так он сам возьмёт — не
побрезгует и ещё печёночкой закусит, учучкавшись кровью с
ног до головы.
Но прощалось ему это.
* * *
И вот почти конец залома — лишь два бревна впереди, но
кинул взгляд вдоль берега, туда, где идёт первобытный танец в
исполнении одного медведя и двух собак. И увидел их во всей
красе — в захватывающей дикой карусели.
«О боже! Это же не Мишка, а сам Потап — отец евоный,
ежели не дед!»
Подскакивая на дыбы, сотрясая жирным студенисто трясу-
щимся телом, с разворотом то в одну, то в другую стороны, в
попытке поймать хоть одного из кобелей, крутился огромный
медведь размером с небольшого бегемота.
Но ушли все из прогала — теперь уже и не видно.
«Вперёд!»
Но вскоре взгляд в другой прогал, а там всё изменилось.
Загнал Топтыгин свой зад в кусты, лишив чёрную бестию её
прерогативы, и только против рыжего теперь работает короткими
выпадами, бросая быстрые взгляды в сторону Загри, ждущего
удобный для атаки момент.
Но вдруг увидел медведь основного противника, стоящего с
карабином на бревне, всем нутром своим ощутив главную угрозу.
И вмиг собаки превратились для него лишь в назойливых мух,
надоедающих своим жужжанием.
«Увидел! Меня увидел!»
Но только голова косолапого торчит — большая, лобастая,
повёрнута в эту сторону. Сверлят маленькие бездонные глазён-
ки — изучают врага своего.
 «Стреляй! Сейчас пойдёт — собаки не остановят!» — это
трезвый голос рассудка.
«Куда же стрелять? Куда? Башку одну и видать, а ведь
лоб не прошибёшь! Нету тела! Нету — деревьями и кустами
закрыто!» — истерично вопит голосочек второго я.
«Стреляй, пока стоит!» — заткнул рассудок второго.
И всё — решенье есть! «Понеслась!..»
Ещё один взгляд на медведя:
«Расстояние: семьдесят — семьдесят пять».
Взгляд на целик:
«Постоянный — хорошо».
Дыхание:
«Дыши глубже, глубже».
«Ноги шире!» — упёрся правой в другое бревно.
Поднял карабин.
Предохранитель:
«Спущен!»
С сожалением:
«Хоть бы палку для упора! Хоть бы палку! С руки — самый
сложный выстрел! Ну да ладно!»
«Снизу подводи. Снизу. Чуть ниже носа. Аккуратно. Вот
так!»
«Вдохни. Теперь выдыхай и тяни спуск. Ак-ку-рат-но тя-
я-ни!»
Бах! — толчок отдачи заслоняет стволом мишень, но медлить
нельзя, и он быстро передёргивает затвор.
«Ко второму выстрелу готов!»
Принимает ту же позу, что и при первом, и она настолько
точна, что мушка сама ложится на цель.
«Но что это?»
Не смотрит уже Потап на него. Не смотрит! Теперь он
в профиль — голову поднял и вверх её тянет, в небо, в небо
самое.
«Перед ухом подводи. Чуть ниже. Перед ухом. Выдыхай.
Тяни. Ак-ку-рат-но».
Но исчезает вмиг голова с мушки, словно её не бывало.
И тянет ещё палец спусковой крючок, не подчиняясь мозгу,
который уже команду отменил.
Бах! — уходит пуля в то место, где долю секунды назад
была голова зверя.
Бежит он через кусты и слышит, что рвут они его, бедного,
рвут. Без лая, с одним звериным рычанием и неистовством, от
которого мороз по коже. С умопомешательством, присущим
лайкам.
Подскочил, ещё остерегаясь, с готовым к выстрелу кара-
бином у плеча.
Лежит Топтыгин в приямке на спине, лапы с чесалками
мощными в разные стороны разбросав. Чёрный между задних
ног, у него — морда и манишка белая уже в крови вся, а рыжий
шею разгрызает, шерстью отплёвывается.
— Фу-у-у, сволочи! Фу, гады! Нельзя-а-а!!!
Но плевать им на него — это их добыча, ими повергну-
тая.
— Пошел отсюда! — он откидывает обезумевшего Загрю
сапогом и замахивается на него прикладом. Но всегда послуш-
ный и ласковый пёс, не обращая на это внимания, вновь со
звериным рыком вгрызается в медвежью плоть.
«Что делать? Что? Как их остановить?» — палками по
хребтам у них не принято!
Оглянулся вкруг.
«Ага! Вот сюда их!»
Положив карабин, хватает Загрю одной рукой за шкирку,
другой сгребает шкуру у крестца и в два прыжка — к бли-
жайшей яме с водой. Вскидывает его над собой — тот только
лапами по воздуху сучит, и в воду, с полного размаха — брызги
в разные стороны. Но не повлияло это на него — рванул он
между ног опять к медведю.
«Но нет, дружок! Иди сюда!» — ловит его и снова в воду —
теперь уже топит, удерживая сапогом.
Но жалко его, жалко — тот бьётся, бедный, под ногой, но
безумия его надо лишить, в чувство привести.
Выдернув из воды, глянул в глаза — добрыми стали, такими,
как всегда. Потрепал за ухом, похлопал по боку и отпустил.
Теперь ко второму — ванну от бешенства устроить! Но
с этим сложнее, у него характер такой, что и хапнуть в этом
состоянии может.
«Но ничего! Справимся!»
Он уже выкупал Вулкана, когда заметил подходившего, с
ружьём наизготовку, отца.
Собаки, так до конца и не унявшись, теперь уже спокойно,
как на чужого, брехали в сторону медведя.
— О! Так он добрый, а мне небольшим глянулся, — говорит
Петрович, обходя добычу.
Сергей начинает внимательно разглядывать поверженного
Хозяина Тайги. И замечает, что грудная клетка у него ходит!
От дыхания ходит! Спокойного, как во сне дыхания!
«О боже! Грех-то какой! Грех!»
— Папа, дай нож.
— Нож? — растерянно спохватывается отец: — А я не взял!
Топор вот.
«Грех-то какой! Грех!» — щемит сердце оттого, что сразу
зверя не добил, хотя и понимает, что душа того давно уже на
небесах.
— Ружьё!
Протягивает руку к отцу, берёт у него ружьё, спускает пре-
дохранитель, прикладывается и стреляет в спокойно бьющееся
сердце.
После выстрела собаки замолкают, отходят, устраивают
себе лёжки и, как ни в чём не бывало, принимаются вылизы-
вать себя.
Вот агония кончилась — медведь отошел.
Петрович подходит к голове, поворачивает её носком сапога
и начинает внимательно разглядывать что-то. Потом ставит ногу
на голову как на мяч, с усилием её перекатывает и только после
этого произносит:
— Ладно ударил — точно между глаз. Пуля, однако, срико-
шетила, но череп хрустит — развалился.
Сергей подходит к медведю, встаёт на одно колено и, пох-
лопывая его по груди, просит и за собак и за себя:
— Прости нас, дедушка Амикан!


МУМКА
Иногда Виктор её ещё Мумией называет. Когда за бакен-
барды двумя руками голову держит и, потряхивая, её нос к
своему носу приближает, а та языком к нему тянется — лизнуть
старается.
— Му-му-му-му-мумия! — с резким окончанием, он как
ребёнка пугает её. Умку-лохмат;шку, Вулканчика подружку.
А когда она к ним ластится — они ей песенку поют:
— Умка по лесу пошла!
— Умка белочку нашла!
Ох, уж она их любит, этих белочек! Ох, уж она их как
обожает! Просто жить без них не может!
Они её «наживочной собачкой» зовут, если бы не она, так
им и ловушки иногда насторожить было бы нечем. Вот и просят
её вечером в зимовье:
— Ну всё, Умка, на тебя одну вся надёжа! Вот есть всего
три наживки на утро, а там хоть «Матушку-репку» пой!
Она хвостиком крутит, ластится и обязательно утром их
пожелания выполнит, если две белки в округе есть, обязательно
найдёт. И зальётся колокольчиком на всю тайгу калайскую! Да
так, что все кедровки, которые слышат её, соберутся. Вот они
тут и начинают наживкой запасаться, — сначала «каркуш», а
белочка-то куда денется? Подождёт!
А бельчонки в тех краях немного совсем, так Умка ни од-
ного рябчика не пропустит. Лаять, она их, конечно, не лает, но:
«Гав!» — мимо пробегая — обязательно скажет, предупредит, что
те здесь сидят. А рябчики, они и в котёл, и на наживку, — луч-
ше не бывает.
Соболей Умка, в основном, «от ноги» работает. Бежит где-то
впереди и только, если свежак попался, тут же за ним припустит.
Круги по тайге заламывать, как кобели это делают, ей вроде не
пристало. Вот белочек, когда они есть, это да! А если белок нет
и снег глубоковат, то она всегда впереди. И это удобно очень.
Ты ведь не всегда слышишь, что собака залаяла, а у неё ушки
на макушке, постоянно тайгу, как локаторами, шарят. Так что
как увидят, что она с места в карьер сорвалась, смело за ней
идут. Умка к любому кобелю на полайку подвалит. Это кобели
добычу друг друга ни за что не признают, а у неё ревности
нету — ей без разницы.
Ещё она соболя в «запуске» покопать любительница. Её
хлебом не корми — дай этим делом позаниматься. Учучкается
вся в земле с ног до головы, глаза ошалелые, бегает, как баба
базарная вокруг убежища и орёт от негодования, что соболишка
от неё спрятался.
А как-то раз она такое учудила!
Она брюхатая была, но они надеялись, что дотерпит до дому.
А тут Сергей выходит с ней, чувствует, Мумка рожать собралась,
вот он и припустил, чтобы поскорее хоть до зимовья добежать
и там уже ей опрастываться. Бегут по лыжне, она впереди его,
но всё под корчи лезет, — гнездо себе готовит. Он сдёрнёт её, а
она впереди новое гнездо себе найдёт. Очередной раз убежала,
слышит — залаяла. Пока белочку стрелял, — глядит, она вновь
под валежину поднырнула. Отошел, зовёт, она пришла и снова
вперёд и снова лаять давай. И эту белку собрали. Забыла она
про свои роды — понеслась вперёд белок искать. Но больше
их не встретила, а у самого зимовья попался свежий соболи-
ный след.
Она как рванёт за ним, а Сергей за ней. А снег уже боль-
шой, догнать ей трудно. Глядь, а она, как бежала, так с ходу
под какую-то корчу залетела и давай потомство на свет произ-
водить! Когда он подскочил, она одного уже выдала прямо на
снег. Хозяина увидела, бросает этого щена и снова за соболем
драть. Но тут уж охотник не выдержал:
— Стой, Мумка, дура! — закричал. — Давай их вымётывай!
Всё равно тебе этого соболя не догнать!
Вернулась — послушалась, но в гнездо не лезет. Сергей
к тому времени щенка уже в варежку затолкал. Смотрит, раз
такое дело, разворачивается — и к зимовью. Там она ещё пару
родила. Один, правда, мёртвый был. А этих двух топить вроде
жалко — у неё всегда щенки классные были, да и всё равно
пора домой выходить, так они кутятам из войлока коробушку
сшили, и Сергей их сто двадцать вёрст у себя за пазухой до
самого дому нёс. Они сначала в коробушке по углам лежали,
а пока две недели до дому шли, так они такие вымахали, что
уже не помещались.
Вот тебе и Мумка! Где ты ещё такую азартную собачку
видел?
Ещё она глухаришек может! Да так, что как-то раз Сергей
через неё чуть инфаркт не словил.
* * *
Время такое в тайге есть — «Ни на лыжах, ни без лыж!»
называется. Самое противное время!
Месишь сапогами снег, а на лыжи встать не можешь, — весь
валежник ещё под ногами, не наперелазишься, — мигом лыжу
сломаешь. Вот в такое время Сергей за лыжками и подался.
Двадцать вёрст тайгой, да еще с двумя собаками, которые,
каждая по себе, отдельно работает.
Да ещё, сказать надо, всего разок они по тому месту с
собачками прошли, так что те пока ещё, по-доброму, тайгу за-
чистить не успели. А это, для несведущих, одно означает, что
ты не путиком куда тебе надо идёшь, а в основном на полайки
бегаешь.
Если тебе приходилось по асфальту двадцать километров
прогуляться, то ты, может, и не поймёшь, о чём я толкую, а
вот если приходилось… да тайгой! Да с двадцатью килограм-
мами на плечах, да с двумя собачками, да снегу почти по
колено… — тогда, да!
В общем, туда он за день как-то ловко убежал. Кое-что
постреляли, Загря соболя загнал,— всё было нормально. С
вечера три пары лыж к станкачу привязал; продуктишек ещё
килограммов пять-семь с собой прихватил, чтобы потом не
тащить, и с утра по темноте вышел.
Ночью был снег, его следы пухляком основательно зава-
лило, но это смущало Сергея не очень — потеряться он не
опасался.
За день, кое-как две трети пути преодолел. Лыжи — то
сверху цепляются, то снизу по заднице колотят. Загря соболя
нашел, а он его стрелил так неудачно, что тот на дереве остался
и пришлось кедрину срубить. Целый час топором махал, аж
умаялся.
А тут вскоре Умка по глухарю залилась.
Вот нет чтобы ему слететь и человека не мучить, так он
его дождался.
Вот нет, чтобы хоть маленький какой — птенец-сеголеток,
так ведь мошник огромный — килограмм на семь.
Была мысль подвесить его у ловушки и не тащить с собой,
да другая: «Чё уж ты, паря? Обессилел, чё ли, совсем? Не до-
ташшишь?» — её победила.
Пришлось к лыжам приторочить глухаря.
Уже смеркалось, когда Умка в очередной раз залаяла. Бе-
лочки в это время уже не предвиделось, и Сергей подумал,
что это, наверное, соболь. Тем более, что она не появлялась
на глаза давно, снежок начал пробрасывать, и соболя должны
были уже повылазить.
Кедр стоял высокий и густой. Опасения, что сейчас он
ничего не сможет разглядеть, вмиг рассеялись, когда ещё на
подходе на фоне неба увидел маячившую над большой веткой
соболиную головку. Аккуратно, чтобы тот не испугался и не
ушел в крону, прячась за деревьями, он подошел поближе, под-
нял ружьё и приложился. Мушка с целиком хорошо были видны
на фоне тускнеющего неба, но тут же терялись на фоне ветвей.
Пришлось наводить по небу и сдвигать стволы к головке.
Щёлк! — промах. Соболь резко пригнул голову и начал
озираться, поглядывая на лающую собаку и вокруг себя.
Щёлк! — всё повторилось, и тут Сергей понял, что просто
берёт выше — пульки идут над собольей головой.
Ниже:
Щёлк!
И взрыв! Мощнейший взрыв! Он попал в детонатор бомбы,
находящейся в кроне этого кедра. И там раздались громкие и
страшные хлопающие звуки, сопровождаемые треском ломаю-
щихся веток, и весь этот шум начал рушится вниз.
Испуг прошел ещё до того, как тело гулко ударилось о зем-
лю. Сергей понял, что на этом дереве, кроме соболя, сидел ещё
и глухарь, но о том, что только он один там и был, догадался
лишь тогда, когда его руки, ноги, да и сама душа перестали
трястись.
Ехидно посмеиваясь над собой и до конца не отойдя от
пережитого, он приторочил и вторую птичку рядом с первой и
тронулся в путь. Хотя по неписаным таёжным правилам этого
делать не надо было! Нельзя на себя взваливать лишних десять
килограммов, если в этом нет жизненной необходимости, а
впереди тяжелый путь!
Птичек у ближайшей ловушки стоило подвесить — и виси
они там хоть до весны, ничего с ними не будет. Захватить их
можно и потом, когда они будут возвращаться пустыми.
Но, «чё нам, привыкать чё ли? Куды я денусь? Дойду!
Собаки выведут!»
Смеркалось. Сергей, пока хоть что-то было видно, побе-
жал. След по путику тянулся только один — Умкин, но когда
совсем стемнело, он слился с Загриным, и собаки пошли по-
волчьи — след в след.
Снег к тому времени валил уже по-настоящему.
* * *
И днём-то по тайге идти непросто, а ночью — совсем
тоска!
Здесь первое правило такое:
«Решился идти — иди! Но ты на все сто двадцать должен
быть уверен, что дойдёшь! Всего на один процент сомневаешь-
ся — остановись, разведи костёр и ночь перекантуйся. Сиди и
не дёргайся — целее будешь!»
Второе, может быть, важнее первого:
«Найди в себе зверя! Только верь и не думай, отключи
мозг, тогда дойдёшь! Иди только по внутреннему компасу и не
сомневайся, что идёшь правильно!»
Это правило не всем дано, но в критической ситуации
оно часто помогает. Главное, чтобы ты духом не пал и уверен
в победе был. Со временем к этому так привыкнешь, что и
не заметишь, что сам как собака стал. Догадаешься об этом,
когда поймёшь, что сохатого и зимовьё за полкилометра чуять
начинаешь.
Ещё третье правило есть, которое, бывает, и опытных охот-
ников подводит:
«Не включай фонарь, если нет дороги — этим ты выклю-
чишь внутренний компас!»
Светить можно, когда хоть какая-то дорога, хоть след
собачий, но есть. Или звезда на небе, которую ты для себя
наметил.
А если уж у тебя собачка с собой, так тут переживать особо
нечего, ты теперь только себе не верь, и она выведет. В тайге
только тот рядом с собакой погиб, кто считал, что он умнее
её!
И с компасом так же.
Остановись! Подумай спокойно, сообрази, в каком районе
ты находишься. Сориентируйся и выбери направление. Но
только всего одно — не больше! Всего одно! Только его и при-
держивайся. Только его! Как только мысль к тебе пришла, что
не туда идёшь, сверь направление и гони её подальше! Можно
матом — хоть трехэтажным, — главное, чтобы она больше тебя
не посещала!
Нет компаса?
Тогда — по приметам, где север, а где юг, про которые тебе
ещё в четвёртом классе учительница природоведения рассказы-
вала. А если у тебя двойка по тому предмету была, так тогда и
чёрт с тобой, загибайся здесь — туда тебе и дорога! Если, прежде
чем попасть сюда, ты даже про это не удосужился узнать.
Тайга, она дураков не любит!
Тебе в тайге главный постулат усвоить надо: «Только трез-
вый расчёт! Долой эмоции и пофигизм!» — он называется. Если
ты эмоциям поддаваться начал, то смело можешь считать, что
конец твоего жизненного пути уже на горизонте замаячил. Как
только ты от своего же трезвого решения отходишь, сомневаться
начинаешь, или без ума — на удачу решишь что-либо сделать,
так знай, что это девка таёжная — Синильгой зовут! — снача-
ла смеяться над тобой будет, а как поймёт, что ты себя в узде
удержать не можешь, так примется на ухо шептать — к себе
манить. Вот тут ты и станешь между ними дёргаться — между
её наущениями и здравым смыслом. А как она разберется, что
ты её слышишь, так тут же и наяву появится, — теперь уже
не шепотом, а рукой манить станет, а то и под твои же белы
ручки тебя возьмёт и в свои края проводит!
Вот тут-то, паря, и пришел тебе конец!
А уж как прибрать тебя к своим рукам, она найдёт спо-
соб.
То на скалу тебя загонит, чтоб, вроде, ты получше с неё
огляделся, а ты с неё рухнешь — убьёшься.
То по курумам, где ход, вроде, полегче — по камням скакать
тебя заманит, где ты ноги переломаешь.
То речку заставит форсировать без ума, где десяток способов
найдёт, как тебя на тот свет переправить.
Или ещё что поковарнее придумает!
Мало кто из объятий Синильги смог выбраться, но все, кто
видел, одно говорят:
— Красивая, падла!
* * *
Глаза к темноте привыкли. Собаки были впереди, и их след
просматривался хорошо.
Сергей безостановочно шёл по следам, пытаясь ни на секун-
ду не отвлекаться, и совсем не задумывался, где в этот момент
он находится. Скоро они начали нырять в какие-то чащобники,
которых на прочищенном путике не должно было быть, и у него
появлялось сомнение, правильно ли они идут, но вскоре вновь
выходили на чистое, и сомнение исчезало.
О том, что впереди его бегут не Умка с Загрей, а Иванка с
Иваном, и фамилия у них Сусанины, он догадался, когда они
вломились в непролазный бурелом. Но это было только первой
мыслью, а вторая — трезвая, — подсказала, что здесь должно
быть не два следа, а три. Включенный фонарь подтвердил это
и принёс Сергею одно огорчение. Они уходили за соболем!
Собачьи следы были рысью — значит, соболь ещё далеко, иначе
они неслись бы уже на прыжках, и сам след был очень прямо-
линейным. Скорее всего, соболь был не местным, а ходовым, и
это означало, что они его могут догонять ещё километра три.
Перспектива идти за ними не радовала, — скорее всего,
охотника ждала ночевка в отеле «У корча».
Вокруг была непроглядная ночь, с неба валил хлопьями снег;
Сергей был весь мокрый — от снега, кухты и собственного пота.
Желания крутиться двенадцать часов как уж на сковородке в
апартаментах того отеля не было никакого.
Для начала, сняв ружьё, он два раза пальнул дробью в воз-
дух, разорвав при этом чуть шуршащую от падающего снега
тишину и осветив вспышками ночную мглу, и только потом,
достав компас, стал выяснять, где находится сам и куда ушли
его собаки.
Получалось, что от путика он мог отклониться больше,
чем на километр, а соболь и собаки режут диагональ в пойму
одного из притоков.
Выбрав направление и прицелившись по азимуту, он пошел,
с небольшой надеждой, что хоть Умка к нему вернётся. Но особо
рассчитывать на это не приходилось, и надежда была теперь
только на компас и на себя.
Фонарик в руке больше не выключался, сузив обозревае-
мое пространство до размеров луча. И от этого тайга, которую
Сергей в темноте ощущал и видел пространной, вдруг встала
перед ним сплошной непроницаемой стеной. Он превратился в
Раба фонаря! Его магическая сила овладела человеком, и где-то
там, пока ещё вдали, та таёжная девка уже начинала над ним
хихикать.
Фонарь как символ прогресса, порождаемого человеческой
ленью, своим лучом, независимо от человеческого желания
и сознания, приумножил его собственную лень многократно,
затмив трезвость рассудка, и заставлял проделывать гораздо
большую работу, чем это было нужно. Теперь он шел не прямо
по отмечаемому в голове азимуту, как шел бы в темноте, не
особо разбирая дороги, а следовал за лучом, который показывал
ему ход.
Сначала ты идёшь строго по прямой, потом видишь, что
чище можно пройти слева, и поворачиваешь туда, зная, что
потом тебе надо будет взять правее, но взяв правее, видишь, что
ещё правее ход ещё лучше, и только там ты разворачиваешься
и круто уходишь влево.
Так ты долго идёшь, петляя, в полном сознании, что дви-
жешься примерно в том направлении, которое выбрал. Но, до
конца не доверяя себе, через полчаса останавливаешься, до-
стаёшь компас и с изумлением видишь, что место, в которое
ты сейчас пришел, имеет магнитную аномалию, и твой компас
теперь нагло врёт, показывая, что ты идёшь в обратную сто-
рону!
Трезвая мысль, что компас не врёт, ненадолго посещает
тебя, и ты, вновь сориентировавшись, прощупываешь лучом
фонаря чистый ход, теперь уже в правильном направлении, не
замечая того, что таежная девка стоит у тебя за спиной и от
хохота держится руками за живот.
Сергей остановился, наткнувшись на свой собственный след
и поняв, что кружит уже два часа на одном месте.
Ни желание быстрее дойти, ни ложное осознание того, что
он идёт правильно — уже не владели им. Не было ни отчаяния,
ни злости, ни обиды — ни на себя, ни на собак, ни на тайгу, и
даже страшная усталость воспринималась им как непреложная
данность, которую он не в силах был изменить.
Всё это были эмоции, и они умирали. Угасали на глазах!
Он снял с себя ружьё и сунул его прикладом в снег, стянул
рюкзак, отдавливающий плечи до немоты, и прислонил его к
дереву. Тщательно очистил от снега ближайшую валежину и
сел на неё.
Он был совершенно спокоен. Мыслей не было, и только
незлобивый, но громкий хохот Синильги раздавался в ушах.
Но и тот постепенно начал утихать, пока не растворился в
ночной тишине.
Сергей сидел долго, очень долго, гораздо дольше, чем это
требовалось для отдыха, и уже начал замерзать. Надо было
вставать и идти, но он всё чего-то ждал. И вдруг почувствовал
этот толчок, который безгласно, а лишь ощущением сказал
ему: «Пора!»
Набросив на плечи рюкзак и ружьё, он пошел, даже не
взглянув на компас и спрятав фонарь в карман. Теперь он точно
знал, что идёт верно, что пройдёт самым коротким путём, каким
и можно здесь пройти. В нём жило то ощущение — неизвестное,
может быть, многим, что всё, что он делает, делает правильно,
и что всё то, что случилось, тоже было правильным, и иначе
быть не могло. Ему не было обидно за напрасно истраченные
силы и потерянное время, и даже хохот Синильги был милым
и объяснимо потешным из-за того, что пока она ему не желала
зла, а просто преподнесла очередной хороший урок.
Зимовьё он почувствовал за сотни метров и остановился.
Как зверь втянул носом воздух и понял, что не ошибся. Это
был запах зимовья. Дым, гоняемый по лесу частыми ветрами,
напитал собой деревья, и теперь в тихую, мягкую и снежную
погоду они источали едва уловимый дух жилья. Чуть постояв,
он пошел к зимовью.
До него оставалось каких-то два десятка шагов, когда Сергей
услышал, как внутри разом и страшно взревели кобели, дверь
с треском и сильным ударом об стенку распахнулась, чуть
не слетев с петель, в бледно-желтом проёме мелькнули тени
собак, которые бросились к нему. Тут же блеснул луч фонаря,
из зимовья стремительно вынырнула человеческая фигура, и
отчетливо лязгнул затвор карабина.
— Не дури! — громко крикнул Сергей, и этот окрик мигом
осадил надсадный лай, и собаки, распознав E0лu1077 его, тут же стали
подлизываться.
— О, паря! Ты откуда взялся? — произнес брат, осветив
Сергея фонарём, и начал подходить, чтобы помочь разоблачиться
и отряхнуть его от снега.
* * *
— А мы тебя сегодня не ждём, — говорит Петрович, наливая
Сергею чай, — думали, что ты сегодня днёвку там устроишь.
Вчера набегался, небось?
Но ему сейчас не хочется отвечать отцу на этот вопрос. Да
и не ждёт он от него ответа, понимая его состояние.
Сергей стянул с себя отяжелевшие от влаги куртку и шапку,
не глядя бросил их на нары, и теперь сидит и втягивает в себя
уже вторую кружку крепкого сладкого чая, восстанавливая
водный баланс иссушенного потом организма. Всё его тело
пылает жаром, мелко содрогается и ноет от ещё не прошедшей
усталости, но он уже ощущает в себе ту сладостную истому
и постепенное нарастание сил, когда начинаешь осознавать,
что, если вдруг придётся, ты прямо сейчас, лишь выпив ещё
три кружки чаю, будешь способен повторить весь без остатка
сегодняшний маршрут.
— И где твои собаки?— спрашивает брат.
— И где мои собаки? — задаёт Сергей ему тот же вопрос,
глядит в глаза и улыбается.
— Понятно, — говорит Виктор, и, чуть помедлив, добав-
ляет: — И далеко?
— Думаю, не очень.
— Много прогнали? — вновь задаёт тот вопрос, имея в виду,
далеко ли он за ними сбегал, прежде чем бросить.
— Порядком, — коротко отвечает ему Сергей, и брат пони-
мает, что он сейчас ничего рассказывать не желает. Что хочется
ему только сидеть, пить чай и блаженно улыбаться.
В это время распахивается дверь, открываемая вышедшим
раньше отцом, и из темноты появляются сначала концы лыж,
а потом и вся его обледеневшая, снежистая, густо усыпанная
хвоёй котомка. Брат сразу молча подскакивает к ней и помога-
ет отцу занести её внутрь. Они ставят её вертикально, уперев
лыжи в пол, и вместе начинают отряхивать от снега, хвои и
нацеплявшихся веток.
— Глухаришек-то небось от самого чаепития тащишь? — ут-
вердительно спрашивает отец, отлично понимая, где он их мог
настрелять.
Но сын молчит, смотрит ему в глаза и улыбается.
Тот тоже смотрит на сына, но вдруг лицо его становится
очень серьёзным, и он тоном внушения задаёт свой главный
вопрос, который не может не задать:
— А что? Подвесить-то их там было нельзя? Обязательно
надо было сюда тащить?
Но Сергей только улыбается ему в ответ и разводит рука-
ми.
Петрович, ни слова не говоря, сердито цокает языком.
Ему хорошо, и он улыбается. Он сидит в тёплом зимовье,
а не корчится в фешенебельном отеле «У корча». Он мог быть
там — один, в непроглядной тьме бескрайней и неуютной тайги,
под снегопадом, но он сидит здесь.
Он победил. Победил не тайгу и не природу — их победить
невозможно! Он победил самого себя! Того, кто сидит и в нём
и в каждом из нас, подленько подзуживает и говорит:
«Человек слаб! Не делай этого! Не выпячивайся! Живи
как все!»
«Ищи пути лёгкие!»
«Ловчи, если можешь!»
«Бери, если дают!»
«Воруй, если есть возможность!»
«Обмани!»
«Обогащайся!»
«Наплюй на людей — лишь бы тебе было хорошо!»
«Предай, если тебе это выгодно!»
Он улыбается.
Он не знает, кто ему помог победить себя. Кто шепнул на
ушко:
«Ты только делай, и у тебя всё получится!»
Кто его на время превратил в собаку?! Кто?..
С таким же чутьём, как у Лайки, Умки, Загри, Шпаны и
Вулкана?
Собаку, которая живёт в полную силу, так, как она может.
Которая не ищет лёгких путей.
Не ловчит и не ворует.
Не обманывает.
Лишнего не просит.
К людям относится с чистой душой.
И не умеет предавать!
Кто это сделал? Кто?
Может быть, та же Синильга?!
Он победил.
Он удавил в себе того червяка, который разъедает наши
души. Но он не убил его вовсе. Нет. Его убить невозможно!
Он победил его сегодня, и он улыбается.
А завтра? Сможет ли победить завтра?
* * *
С утра к собакам Сергей пошел на лыжах. Слышно их было
далеко, но лаяли они вяло, умаявшись орать целую ночь. Но,
услышав хозяина, залились как новые.
Кот был здоровенным, чёрным и седым. И на ходового
похож не был.