О писателе и читателе Братьев Карамазовых

              «Братья Карамазовы» Ф.М.Достоевского

               

     Первый подход к роману «Братья Карамазовы» Достоевский делает с позиции идеи, то есть начинает писатель свой роман как мыслитель, на что указывают уже слова эпиграфа, взятые из Евангелия от Иоанна, что само по себе уже характерно: Евангелие от Иоанна наименее занимается жизнью Иисуса как человека, в его конкретной живой плоти и крови, и наиболее занимается той идеей, благодаря которой весь мир поклоняется Христу: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины;  и мы видели славу Его, славу как единородного от Отца».
     Но роман начинается не эпиграфом, роман начинается посвящением: «Посвящается Анне Григорьевне Достоевской». Посвящение, в отличие от эпиграфа,, обычно не входит в ткань художественного произведения, но тем не менее анализ любого из них начинается с констатации того, кому посвящено оно и какой свет это посвящение проливает на концепцию произведения. Посвящение очень часто озаряет произведение и является ключом к разгадке его замысла, ибо личность, которой посвящают плод труда и вдохновения, чаще всего является источником труда и вдохновения, может быть, неким духовным соавтором.
     Слова Христа, сказанные им перед тем, как взойти на Голгофу, - абстрактная философская формула бытия, формула жизни и смерти, идея бесконечного в чистом виде, - следует за предельно конкретным именем, носителем которого была обыкновенная смертная женщина, бывшая, в сущности, единственным человеком, к которому обращался писатель в момент творчества, и которая в силу этого была для писателя эталоном читателя: ей прежде всего рассказывал он свои романы, до нее прежде всего доносил свои идеи, на ее восприятие он ориентировался прежде всего. Она – источник и зеркало его стиля, она – тот «читатель», который появился на страницах уже первого романа (письма – это установка на читателя, без которого Достоевский-художник немыслим). Он рассказывает, обязательно кому-нибудь, о том, что происходило с ним самим.
     Все его творчество – исповедь, прежде всего исповедь, которая обыкновенно происходит с глазу на глаз с духовником (роман – исповедальня, читатель – тот, кому исповедуется писатель). Исповедь Достоевского и его времени (каким оно было и каким его видел писатель). От исповедальности многое в его творчестве: живой трепет речи от горячечного бреда до высокой символической патетики, трагическое и комическое в самых различных комбинациях – в живой речи они часто бывают нераздельны, ирония и самоирония, пародия и автопародия, разного рода «антифразисы», чужие голоса и чужие мотивы, и их интерпретация и оценка – своя, «достоевская», и желание видеть глаза читателя (то бишь слушателя), и в связи с этим постоянное обращение к нему (как поднимаются время от времени глаза исповедующегося к глазам слушателя), и рисунок речи, общий для повествовательной ткани и для реплик и монологов героев, разговорность стиля романа в целом.
     Достоевский рассказывает – и рассказывают его герои. В каждом конкретном случае стиль рассказа, независимо от рассказчика, - «отвечающий теме», а не индивидуальности того или иного рассказчика. Во всех случаях рассказывает Достоевский, сменяется только тема рассказа, сменяется только идея рассказа, и поэтому сменяется формальный носитель рассказа – персонаж, ведущий монолог. Персонаж как олицетворение идеи призван конкретизировать идею, которая в устах собственно повествователя была бы только абстрактным словом, моделью идеи, но читатель вообще (и Анна Григорьевна Достоевская, в частности) требует живого конкретного образа, и появляются Раскольников и Разумихин, Соня Мармеладова и Свидригайлов, Мышкин и Рогожин, Ставрогин и Петр Верховенский, Иван и Дмитрий, Федор Павлович и Зосима, Алеша и Смердяков, Хохлакова и Ракитин. Автор говорит их устами, а они сами появились для нас, читателей, не было бы нас, не было бы и их. Мы – это Анна Григорьевна Достоевская. Нам посвящен роман, всему живому, всему конкретному, жаждущему бессмертия и обретающему его в звене филогенеза.
   
      Таково, в моем прочтении, содержание и смысл посвящения. А следующей ступенью романа является абстрактное слово, модель идеи, формула бессмертия:

          «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода».

     Это – формула-символ, и, как любой символ, она является тем конечным, предельно конкретным образом, который надо расшифровывать, прежде чем перенести конкретный образ в абстрактную модель. Здесь – философия, претендующая на то, чтобы быть поэзией, и поэзия, претендующая на то, чтобы быть философией. Здесь конечный земной образ, переходящий во вселенскую вечную идею. А вселенская вечная идея сводится к конечному земному образу.
     И эта вселенская вечная идея преподносится живому смертному человеку, ориентируется на конкретную личность. И конкретная конечная форма этой вселенской вечной формулы бытия определяется тем конкретным адресатом, которому эту формулу предстоит принять или отвергнуть. Бесконечное уступает конечному, мыслитель, оперирующий абстрактными категориями, уступает художнику, видящему мир и его смысл в рисунке и цвете (хотя цвет у Достоевского не служит целям изобразительности, он скорее что-то символизирует, чем изображает, поэтому так мало цвета у Достоевского, он график по преимуществу).
     Так уже на подступах к романной ткани, а не только в ней самой, сталкиваются мыслитель, исходящий из абстрактной идеи, и художник, исходящий из конкретного читателя-собеседника, соединяются вечное и смертное, бестелесное («духовное») и живое (из плоти и крови), бесконечное и конечное при стилеобразующем законодательном начале конечного элемента – читателя. Достоевский не посвятил бы свой последний роман его первому читателю, если бы он, этот читатель, не играл никакой роли в его создании. Читатель не может продиктовать мысль, но читатель может продиктовать форму, в которой эта мысль выражается. И снова та же мысль: замышляет мыслитель, исполняет художник, мыслитель подчиняется себе, художник – чужому взгляду. Но, в конечном счете, художник диктует мыслителю (хотя внешне – эпиграфом – мыслитель пытается завладеть всем романом в целом), ибо критерием художественного является истинное, а истина (рациональное) в романе принадлежит художнику, а не мыслителю-иррационалисту. Истина в романе обязана Анне Григорьевне Достоевской – жене, секретарю, читателю, соавтору.
     Структурно посвящение и эпиграф, в сущности, нераздельно слиты: время и вечность, конечное и бесконечное предстают здесь в диалектическом единстве и борьбе противоположностей, потому что нельзя сказать, что эпиграф зарождается в посвящении, а посвящение  - в эпиграфе. Скорее всего, они воплощают различные полюса автора, в котором конечное и бесконечное, художник и мыслитель зарождаются самостоятельно, независимо друг от друга, но сосуществуют во взаимодействии, во взаимоотрицании и взаимоутверждении.

1979 г.