Царская смерть

ЦАРСКАЯ   СМЕРТЬ

1

     Великолепный Александр из Македонии часто бывал хмельным и, буйствуя на пиру, зарезал своего молочного брата Клита, а через месяц напал на Индию. Царь, как всегда, спешил, и поэтому невмочь ему было дожидаться конца сезона дождей. В Индии покорил герой пограничное княжество, но после мятежа в армии, измученной боями и ливнями, вернулся царь в Вавилон, и там женил одновременно десяток тысяч пар; свадьба была роскошной…
     В Вавилоне замышлял царь новые походы, и не было сомнений в том, что герой, пока жив, не прекратит сражаться; приближённые Александра не понимали ни причин, ни целей грядущих и прошлых войн. И вскоре герой помер, и судачили на базарах, что его извели его же полководцы, и лишь самые дремучие и наивные поверили в кончину царя от естественной хвори…
    
2

     Решалась судьба царя в опочивальне его супруги Роксаны в клубах и дурмане благовоний, средь шёлка, парчи и бархата. Возле постели с тугими перинами из лебяжьего пуха посапывал сонно в ногах у царицы смазливый отрок; сегодня впервые им насладились. На заре удавят его гаремные евнухи шнуром в тесной келье, или же при царице его матовое горло с милым кадычком перережут её служанки из диких степей. Или кожу соскребут с его живой плоти…
     И сладко млеет нагая царица на благоуханных простынях, и щерится она, думая угрюмо о бесталанном юнце: не пора ли ей ударами кулачка в бубен позвать палачей?… Нельзя не умерщвлять юнцов-любовников, ибо опасно лишать и евнухов, и служанок услад убийствами: в отместку либо отравят её, либо мужу-царю донесут об её шашнях, да ещё обвинят её облыжно в кознях против него. Ведь и рабыням, и кастратам не только приятно, но даже для них жизненно необходимо, осознание того, что во дворце есть более обездоленные, более несчастные люди, нежели они; только поэтому и покрывает челядь забавы царицы…
     И царица, кручинясь, подумала с нежностью о мальчике: «Бедный, лакомый ягнёнок…», и томно она протянула правую руку с браслетами к узорчатому бубну из красного дерева и упругой белой кожи. Искрились на бубне золотые колокольчики… Вдруг отчаянно завизжал сонный мальчик, и она помедлила с ударами в бубен… И вдруг отворилась тайная дверца в углу опочивальни, и к царице, покачивая бёдрами, шмыгнула гречанка Таис в прозрачных одеяньях. И царица поощрительно ей улыбнулась, а затем жестом, величавым и плавным, указала наперснице место на постели рядом с собою. Уже более трёх лет они  ублажались взаимной любовью, деля без свар  ложе царя.
     И взъерошила Таис кудри обречённого перса, а затем возлегла она проворно и почтительно возле царицы, и та, морщась, молвила по-гречески:
     - Пускай юнец до зари дремлет. По-эллински он не бельмеса.   
     - А хотя бы и понимал, – отозвалась Таис, ведавшая о гаремных нравах.
     Перс проснулся и, щурясь, сел на пятки на ворсистом ковре; юнец смотрел оторопело на воркующих вельможных дам. Царица заметила, наконец, его пристальный его взгляд и хрипловато пролепетала:
     - Если он приглянулся тебе, то я отсрочу его смерть, а, возможно, и вовсе запрещу казнь…   
     - Поверь, не до шалостей, – вздохнула Таис. – Птолемей, хахаль мой,   забурчал скорбно о том, что опять глупый поход затевается. Не знает никто куда, и ведает за чем. Но велено войскам готовиться, хотя и ропщут они. Твой задира- муженёк рехнулся…   
     - У нас своё баловство, у него же – своё, – вальяжно изрекла царица. – Да и мне вольготнее, пока он воюет.    
     - А разве теперь не во всём ты вольна? – усмехнулась Таис и оглядела искоса обречённого перса, который, сопя, сомлел от страха возле просторной их постели. 
     И царица осклабилась: 
     - И теперь, пожалуй, хватает мне свободы, но без царя в Вавилоне будет её гораздо больше.
     - А если он потащит тебя за собой на войну?    
     - А я сошлюсь на беременность и отопрусь.   
- Неужели тебе удалось зачать от царя?   
     - Удалось намедни завлечь его в постель. Я буду беременной, если не от царя, то от жертвенных моих агнцев.   
     И царица, указав на перса мизинцем, присовокупила:
     - Царя же я уверю, что в моём чреве плод его соитий. 
     - А коли о проказах твоих скабрезных донесёт царю челядь? Ты ведь не подарок богов для слуг. Чрезмерно придирчива, капризна, докучлива… Очень угнетает их твоя кабала… 
     И встревожено сникла царица и призадумалась… Злой она себя отнюдь не считала, даже охот и звериных травлей избегала она, как в девичестве у себя на родине среди высокогорных ущелий и долин, так и после обретения царского сана. Но коль она теперь обитает в хищной стае, то придётся и выть, и загрызать, и скалиться, иначе сгинешь. Супруг-герой уже опостылел, но усердно и с мукой нужно притворяться отчаянно влюблённой в него. И подолгу танцевать для возбуждения царя эросом… Досель не постигло её наказанье за её многие прелюбодейства: либо царь ещё не проведал о них, либо безразлична ему неверность жены. Но царь, истрёпанный в походах, всё более изменчив нравом и часто бешен, а завистливые наушники вполне способны улучить миги самодержавной ярости и внушить владыке: срамят-де героя перед войском шашни Роксаны, и нужна, мол, суровая кара распутнице. Иначе войско не будет царя уважать и перестанет почитать его богом. И полезно-де царю распотешить своих громил-воинов истязаньями и казнью спесивой Роксаны; армию нужно ублажать. А царь в последнее время заискивает перед войском. Для чванно-ироничных эллинов царица – только дикарка. И если умрёт Александр, и она не будет к тому времени матерью наследника, то её раздавят, как мерзкое насекомое. Разумеется, могут её истребить, даже если она и родит царю сына, но в этом случае убьют её не очень скоро, ведь у неё появится возможность бороться, прикрываясь наследником, и торговаться за свою жизнь. Отпрыск грозного Александра, законный наследник его державы, непременно ведь станет для простоватых воинов-македонян их божественным кумиром, их идолом, с матерью коего придётся блюсти хотя бы видимость приличий.
     А царю для убийства жены даже лёгкого намёка на приличия не надо; в хоромах теперь стало страшнее, чем в пещере с оголодавшими барсами.
     И поскоблила царица ногтями свои виски, и взирала она испытующе на перса; тот куксился, вздрагивал и кусал себе губы. Диковатый пастушок, отданный, как залог, вместе с овечьим стадом финикийским купцам и проданный теми на базаре, теперь коченел от взоров женщин, которые мило шушукались на ложе. Перс не знал языков, кроме родного, его же речи темны были всем, ибо его племя было малое: не более семи тысяч семейств. И не ведал он званий и рангов этих женщин, но смекал он и чуял, что раболепная челядь по приказу этих красавиц может его заклать или оскопить, как он сам на родине резал и кастрировал баранов. Никто из юных рабов, с кем прозябал он в яме, никогда не возвращались из царских чертогов.
     «В берлогу, вертеп с ульями ос затесался я», – с тоскою подумал он.
     Роксана же вдруг неколебимо поверила, что удалось ей зачать этой ночью, и что будет замшелая глупая деревенщина истинным отцом наследника престола. Царица не понимала причину этой своей уверенности, но жадно и со слезинками в набухших глазах смотрела будущая мать на юного перса, пытаясь до мелочей запомнить его облик. Родовые заветы и обычаи требовали от Роксаны неукоснительного почтения к отцу своих детей; в её племени супруг был вправе убить свою жену даже за малую, случайную неучтивость. Но волею царя вырвана Роксана из племенных незыблемых законов, и теперь очутилась она в мире, где можно уцелеть только ценой отреченья от прежних святынь…
     И вдруг она ощутила, что если она теперь повелит убить этого крепкого стыдливого парня, то будет она опасна для самоё себя: поскольку начнёт её нутро нудить её к самоистребленью. Доселе она рабов считала не людьми, а вьючной скотиной, с которой можно и шкуру сдирать без зазрения совести. Но Роксана уже не могла отца своего будущего дитя воспринимать просто скотом, и вдруг ей подумалось: «А ведь юный перс теперь мне более супруг, нежели сам Александр…»
     - И какая же у нас поганая, скверная жизнь, – посетовала вдруг Таис. – Себе иногда я кажусь болотной ядовитой гадюкой. И хвала богам, что меня воины не воспринимают всерьёз. Для них я не более чем афинская шлюха, иначе я давно стала бы давно червей. Всё упованье моё лишь на Птолемее зиждется, очень он мне дорог. Царю он верен, и всё-таки…               
     И вдруг осеклась Таис и посмотрела испытующе на царицу; та проговорила:
     - Коли начала, так продолжай. Юлить не надо.   
И Таис заканючила:
     - Я очень пытаюсь говорить яснее. Но дело чересчур серьёзное, а царь у нас свиреп и гневен…         
     Царица рассердилась:
     - Перестань ломаться, мямлить. Ведь я отнюдь не наивна и по мордашке твоей вижу, что ты скверное дело мне предложить хочешь.   
     И наперсница, наконец, решилась:
     - Не гневайся, дивная царица! Обожаю, почитаю тебя! Но я опытна. Все походы я с армией скитаюсь, наловчилась оберегать себя в жутких переделках. Я хочу выживать и впредь, до моей дряхлой старости. Внимай же: положение царя стало опасным. Запомни особо, царица: говорить я буду обо всех, кроме Птолемея. Верность его царю нерушима и безупречна. Птолемей себя распилить на части позволит, будто он бревно, если на то будет воля царя.   
     Царица поощрительно кивнула головой и согласилась:
     - Птолемей – славный воитель, и он безукоризненно верен трону. Опора и защита моему царю. Благосклонна я к симпатичному твоему дружку.   
     - Благодарю! Другие полководцы уже не просто ропщут, но к царю ненавистью пропитаны. Они покорили многие страны, но рискуют погибнуть… позорно!.. либо сражённые царём в пьяном раже, либо, оклеветанные персидскими евнухами и посланные на плаху росчерком пера владыки на папирусном свитке с указом. И затевает царь очередную бессмысленную войну. А полководцы знают, что после кончины Александра они сами станут царями, разделив его наследие…   
     - А если я всё-таки будет мною рождён наследник царя? Что сотворят полководцы тогда?   
     - Поверь: я не знаю. Но пестовать, опекать твоего детёныша они не будут. Государство Александра обильное и пространное, богатые уделы соратники нарежут себе. Им теперь охота самим править, купаться и нежиться в молоке и масле, ядрёных баб тискать и льстецам внимать. А ведь царь – единственная преграда к этому. Даже самим себе не смеют они признаться, сколь сильно они хотят его кончины. А нелепая свадьба в Сузах для десятка тысяч пар!.. И если  прежде был Александр и заботлив, и вежлив, то теперь он груб и вспыльчив со всеми. Склочным он стал… И грядущая война – некстати! Бросать удобства, богатство и снова рисковать шкурой… да ради чего?.. По капризу царскому?..   
     - Но царь разумен и хитёр, он сумеет уличить заговорщиков. Все крамольные тайны выжмет из них.   
     - А если они окажутся проворнее в кознях, нежели он?
     - К чему, милая, клонишь?   
     - Я намекаю, царица, что тебе полезно обрести ещё одну опору, кроме Александра.   
     - И кто же будет новой моей опорой? Неужели вернейший Птолемей?   
     - Угадала, царица. Только иронии, сарказма не надо. И давай, как встарь, обходиться без распрей и дрязг; нам обеим на пользу это. Нас сохранит взаимная опека. Нам теперь не до шуток и вздорных ссор. Ведь рано или поздно, но царю донесут о зарезанных по твоей воле юнцах, и тогда твоя жесточайшая казнь окажется почти неизбежной. Вляпалась ты, царица, с убиенными юнцами; трудно выкручиваться будет. И может ведь так оказаться, что бухли от монет без всякой пользы твои ящики, мешки, кошельки и шкатулки. Но если царя опередить с убийством тебя, то возникнет хоть малюсенький, но шанс.   
     - Пожалуй, – угрюмо согласилась царица. – А теперь завершим шалости ночные. Хорошо мы с ним барахтались, кувыркались. И цыц, балаболка!      
     И кулаком царица стукнула в бубен, в опочивальню шустро метнулись четыре служанки в пёстрых шароварах, и одна из них вонзила узкий длинный кинжал в позвоночник перса; отрок помер без корчей и судорог. Затем кололи его тело спицами и шпильками, проверяя, умер ли он… Служанки, наконец, уволокли прочь его тело за ноги. Царица горестно всхлипнула, облобызала подружку в чело, они крепко обнялись и быстро заснули…

3

     Стрекотал сверчок, и мяукала кошка… На барсовых шкурах валялся в тёмном покое  полководец Птолемей и размышлял о грядущем: не виделось оно радужным. Царь уже рехнулся: он беспрерывно и бешено щерится, будто зубами в горло хочет вцепиться, смотрит на всех подозрительно и спесиво, возражений, даже пустяковых, не терпит, и поэтому самые мрачные предчувствия обуревают придворных. Царь внимает явным наветам, и всячески он выискивает поводы для придирок. И спешно готовится очередная война с туманными целями…
     А ведь громадное царство Александра неминуемо и скоро развалится: чересчур уж рознятся подвластные герою народы. И для чего вообще нужны столь обширные государства? В маленькой Македонии намного уютнее, чем в безмерности ново-вавилонского царства.
     Разумеется, большое могущество сладостно, но беспредельным оно быть не может, и поэтому властелину очень полезно ограничивать себя и не стремиться к недосягаемой цели. И он, Птолемей, понимает и разумом, и наитием, что царь уже давно преступил все мыслимые пределы всемогущества, и поэтому сам себя обрёк на погибель. 
     Птолемей во мгле дёргался шкурах и размышлял о причинах необузданного и яростного влеченья царя к войнам. И не было объяснений поступкам царя, и опасно спрашивать о странностях Александра у греческих придворных мудрецов, ибо все они рьяны в наветах царю. Обо всех сложностях нужно теперь самому соображать, ни с кем не советуясь, кроме, разумеется, верной Таи, которая первая посеяла в нём сомнения в мудрости царя.
     И хотя он, Птолемей, отважный и безупречный воин, рачительный собиратель казны, но нет никаких гарантий, что царь не пригвоздит его в хмельном угаре копьём к стене. Или, поверив навету, велит на острую жердь нанизать. Разумеется, властен царь над жизнью подданных, а смерть – удел воина. Но стало вдруг непереносимым ощущение бесполезности и побед, и ран, и крови, и жажды, и голода, и ознобов от испуга, и мук от дождей, заливавших войско в Индии. Птолемей всегда вспоминал об этих индийских дождях, как о личной обиде… и как же могло царя угораздить отправиться в поход в их сезон?..
     И думал Птолемей во тьме: ради чего претерпевать все эти напасти? Зачем царь губит верных и искренних друзей, и почему в своей свите меняет их на  каверзных и льстивых персов?.. Конечно, Клит, зарезанный шалым царём, отличался гонором и не почитал Александра, своего молочного брата, как божество. И посмел огрызаться. Но неужели царь, при бесспорном своём уме, не способен уже понять, что, сколько не величай человека божеством, не станет смертный небожителем? И зачем обезумевшему Александру обладать столь огромным царством, если владыка общается не более чем с тремя сотнями сподвижников и лакеев?..
     Но ведь уже и он, Птолемей, не способен более прозябать в унавоженной и скромной Македонии. И настолько он теперь исковеркан и испорчен, что на меньшее, чем Египет, не согласится он при разделе наследия царя. И Птолемею захотелось, чтоб и его самого почитали, как бога, на брегах Нила… И вот уже доводы и упрёки супротив чужой для него царской власти казались Птолемею справедливыми и верными, но точно такие же резоны и укоры супротив его собственной безграничной власти воспринимались им, как чепуха, ахинея, белиберда…
     Все полководцы желали смерти царю, но при этом каждый из них уповал на то, что убивать Александра будет не он, а кто-то другой. И каждый гордился  своею верностью царю. Смерти царя дожидались и простые воины: они уже вдосталь награбили и мечтали на родину вернуться богачами.
     «Какие мы странные люди, – размышлял во мгле Птолемей и криво усмехался, – многие молятся тайно о смерти царя, но поведи он только бровью или же мигни, то  любого сановника растерзает свита на части. Но если твоей смерти желают все без исключения, то уцелеть нельзя. Но если заранее узнать время смерти царя, хотя бы за неделю, за день до неё, то можно получить огромное преимущество над своими соперниками. Таис обещала назвать точный срок. Сейчас она хитро толкует с царицей и подстрекает эту глупую  кровавую сучку на убийство Александра… Теперь у многих трудный выбор: либо очередной бессмысленный поход, либо смерть на плахе от меча по капризу скучающего от мирной жизни героя… Ах, скорей бы кто-нибудь его угробил!.. Избавил бы от ига, от кабалы!.. И сразу после этого – моё обретение Египта, где жрецы и народ обожествляют владык…»
     И Птолемей чмокал вожделённо губами, вздыхал, вертелся и, предвкушая свою безраздельную власть над дивным Египтом, сладострастно щурился… Забрезжила заря…

4

     Обожествлённый Александр, устрашающий и непобедимый, возлежал на  пуховиках в тонком полотне; он зяб от лихорадки, и болезненно жмурился на чад и огни факелов. Царю мнилось, что космические силы вторгаются в его мысли и плоть, как послание и дар его божественных предков. С солнечным восходом космическое излучение прекратилось, и нагой Александр упруго и бесшумно вскочил с постели и босиком засновал по чертогу.
     У Александра было белое красивое лицо и небезупречное тело: искривлённая шея, короткие ноги и левое плечо выше правого. В Элладе, где красивую плоть восторженно обожествляют, он мучился от своих телесных изъянов; боевые же доспехи хорошо их скрывали, поэтому и выбрал он стезю войны и достиг непомерного могущества. Но сам Александр уже понимал, что именно его победы поставили его на грань гибели.
     Он замер у окна и, вращая глазами, задумался: «Либо скорая смерть и великая слава у потомков, либо развал моего царства ещё при моей жизни, и тогда суждено мне всеобщее презрение. Ведь ежели моё царство рухнет, то, значит, было незачем и создавать его. Однако, если царство моё исчезнет уже после моей смерти, то историки обвинят в его крушении скудоумие, низость и алчность наследников моих…»         
     Александр не сомневался в том, что вскоре его царство охватят смуты и мятежи, и он уже почти не верил в свою способность обуздать и ликвидировать бунтовщиков, поскольку их окажется слишком много.
     И он лупился в окно на рассветную зарю… И вдруг царь перепугался того, что он покажется потомкам смешным, ибо, действительно, если здраво оценить его деянья, то обхохочешься…
     И зачем потребовалось ему тащиться с армией до Индии, если такие завоевания заведомо не удержать из-за огромности пространств и дальности коммуникаций? И зачем нужно было сжечь персидскую столицу? И теперь уже несомненно, что о прежнем размеренном покое персидской державы будут её обитатели после войн Александра вспоминать, как о райском сне. И разве не уморительно смешно провозглашать себя богом и требовать для себя курильниц на алтарях и сакральных плясок?.. Поверженные цари пресмыкаются перед Александром, но разве велика разница между покорностью владык и сирых мужиков?.. И разве походы Александра не превратили его друзей в лютых его врагов? Ведь каждый из них мечтает делить его наследство и способен в сумрачной галерее пырнуть царя ножом. И разве политика – не самое смешное занятие на свете?..
     И царь усмехнулся у окна досадливо и мрачно:
     «Часто бывает политика смешной, – размышлял царь, супясь, – как и всё нарочитое, излишнее. Ведь люди создавали и терпели государство только с целью защиты их от буянов, неугомонных грабителей и воров; этой публики во всяком народе вдосталь плодится, и обязан царь оборонять от неё своих подданных. А царь грабит и хапает даже то, что ему никогда в жизни не потребуется, творит он гнусь, и подданных он губит по вздорной прихоти. И зачем сооружали цари в Египте свои пирамиды, если грандиозные  усыпальницы сплошь расхищены?.. вечный покой праху обеспечивают более скромные, но потаённые могилы…  Рабы на стройках пирамид обильно подыхали, как и мои солдаты в нелепых войнах. А теперь воины мрут ещё и на манёврах…»
     Какая же сила влекла его, Александра, в бесконечный поход?.. Персидскую войну задумал ещё царь Филипп, который надеялся посулами трофеев сплавить из Греции шалые ватаги наёмников. Их оравы угрожали Элладе, они даже умудрялись создавать свои царства, мешали торговле и ремеслу, подстрекали к междоусобицам. В Элладе образовался избыток людей, а это всегда чревато мятежами. Вот и решил царь Филипп устроить так, чтобы лихая вздорная солдатня сражалась и гибла в чужбине, а не в родной стране.               
     И ему, Александру, затея отца по нраву пришлась. И превратился скромный отцовский план в грандиозное действо. И никак не уймётся наследник Филиппа, всё лезет сражаться… Конечно, он, Александр, особенный человек, почти божество, но вот насколько полезна его гениальность и для него самого, и для его подданных?.. И хотя солдаты его всласть пограбили, но богатство им явно не впрок: транжирят они золото в блудных вертепах и скоро прокутят всё. А если у войска после разврата и мотовства останутся ещё денежки, то и эти малые крохи умело и споро выдоят жрецы за обряды и тризны; родной Македонии ничего из трофеев не достанется…
     И ведь есть в деяньях его, Александра, нечто извращённое, и любопытно ему знать: потомок его будет таким же чудовищем, как и он сам, или ещё хуже?..
     «Потомок мой был бы зверем…» – подумал царь и нахмурился; ему хотелось ребёнка от Роксаны, но никак не могла она зачать, да и другие красавицы, впрочем, от героя не забрюхатели. А Роксана, разочарованная в муже, наверняка способна использовать бабские хитрости и объявить царским сыном ублюдка подлого раба…
     И царь у окна мрачно усмехнулся, ибо ведал он о привычках и норове Роксаны: красочно её кровавые оргии расписали соглядатаи; в палатах и закоулках дворца кишели сплетни об игрищах коронованной развратницы. Но после кровавых её шабашей любил он жену ещё сильнее, ибо его манила бесовская и злая сущность её. Но порой его удручало то, что поведение Роксаны может показаться войску зазорным; слухи, позорящие царицу, уже нельзя унять. 
     Прежде свое бесплодие Александр оправдывал недосугом из-за войн, но ведь теперь мир. И что же теперь царь соврёт о бесплодии своём и самому себе, и войску, и свите, и челяди? И неужели он теперь снова готов ринуться в очередные сраженья только для того, чтобы оправдывать новыми военными заботами свою бездетность?..
     «Убить ли Роксану или помедлить ещё? – подумал царь, распластавшись на ложе. – Ведь стерва эта не вправе мне изменять, даже если меня кастрируют. Но я разве любил бы её, не будь у неё храбрости на измену мне? Вероятно, нет…»
     И встрепенулся царь от внезапной мысли:
     «А ведь и Роксана способна уничтожить меня… есть в её душе стержень для этого…»
     И вдруг изумился царь сладости этой мысли; плоть его содрогалась, как при соитиях, и вожделённо взирал он на восходящее солнце, и страстно возмечтал он оказаться поглощённым сиянием лазурной бездны именно теперь, на пике удачи и славы, но никак не позднее…
     - Царица, Роксана, – шёпотом позвал он и зажмурился…
     И вдруг в памяти его возникло лицо виночерпия Прокла; уже восемь дней царь наблюдал со странным интересом за этим смазливым и жеманным крепышом, которому теперь дозволено распоряжаться не только дворцовыми чуланами с винами и пряностями, но и многими овинами, гумнами и амбарами с зерном во всём государстве, поскольку по традиции персов именно главный виночерпий контролирует снабжение хлебом всего сонма прожорливых слуг при особе самого царя…
     Сана виночерпием царя домогались многие придворные, поскольку и должность была доходна, и почёт – очень велик. И при удаче мог виночерпий стать другом или советником царя. И вот заполучил столь завидную должность, – неведомо царю как, – совершенно чуждый ему человек; состоялось, вероятно, назначение это во хмелю, в беспамятстве: пьяному Александру умело и коварно на подпись подсунули свиток с нужным для кого-то именем. А ведь царь собирался сам назначить себе виночерпия, уповая на то, что слуга, обязанный только ему, Александру, своим возвышеньем, будет верен ему по-собачьи. А кому же теперь обязан его виночерпий столь завидной должностью, и кому будет он в благодарность за неё верен и предан?.. 
     Своё ремесло юный виночерпий знал безупречно, и поэтому царь ещё не имел повода разгневаться на этого слугу. Виночерпий умел и словечко своевременно ввернуть, и царя позабавить шуткою, и напитки выбирал отменные, с дивными запахами и привкусами. Умел виночерпий и появиться вовремя, и уйти кстати; даже яства при нём казались царю вкуснее, чем при других слугах. Однажды виночерпий невзначай проговорился царю, что лакействует с детства в знатных семействах.
     - А теперь божеству прислуживаешь, – напыщенно изрёк тогда царь, и рухнул виночерпий перед ним ниц, якобы ослеплённый великолепием владыки.
     Теперь же царь, озарённый на постели восходом солнца, размышлял:
     «Виночерпий достиг вершины своей карьеры и преуспел среди рабов и челяди, а я среди царей. И, наверное, в затхлом мире слуг почитают его гораздо больше, нежели меня уважают властелины, побеждённые мной. И неизвестно, что оказалось труднее: мне ли покорять вселенную, или же ему карабкаться из барака рабов до моей опочивальни и золотых кубков? Побудительные причины, как моих великих деяний, так и его жалких потуг – одинаковы. Так неужели и великое, и малое – равнозначны? А смог бы я сам достигнуть сана виночерпия царя, если бы я родился рабом? А если бы я всё-таки не смог, то, значит, раб этот превосходит меня…»
     И хотя было царю донельзя обидно сравнивать себя с рабом, но эти срамные мысли оказались неотвязными. И гневно покусывал царь свои губы, и порой вскакивал он с ворчаньем на ворсистый ковёр и махал десницей, воображая, что рубит мечом. И вдруг нагой царь, стоя на постели, решил, что поразит виночерпия из пращи, если не перестанут докучать позорные для владыки мысли о жалком прислужнике. Любая неопрятность или ошибка виночерпия будет причиной его смерти, которая, наконец, избавит царя от низменных и назойливых раздумий…

5

     Виночерпий Прокл с умащёнными чёрными кудрями, напомаженным лицом, весь орошённый благовоньями и в просторных пёстрых одеяньях с золотым шитьём внезапно для себя вздрогнул от страха в царской винотеке среди запылённых и опутанных паутиной кувшинов, принесённых рабами на рассвете из холодного со льдом подвала. Прокл очень доверял своим предчувствиям и наитию, ибо часто они выручали его в прошлом. С детства занимался он напитками, и частенько у господ возникала вдруг охота добавить в чашу отраву, и проще всего было это сделать виночерпию, и поэтому его не столь уж редко склоняли к убийству и улещали. И виночерпию нужно было учитывать, что враги-соседи его господина обладают могуществом и умеют нещадно мстить. И как же ему, виночерпию-невольнику, надлежало поступить? Если донести о покушении своему господину, то, пожалуй, тот может и вопросить: «А почему именно тебе поручили посягнуть на жизнь мою, всыпать мне яду?.. неужели прозрели враги мои в душе твоей червоточину?.. А может быть ты, виночерпий, уже совершал в прошлом смертельные каверзы?..» И нет уже у господина прежнего доверия к виночерпию. И у тех, на кого донесёшь, союзники и друзья имеются, и если их свора одолеет-таки господина, то всех его виночерпиев, стольников, кравчих и чашников, всех прочих верных окольничих либо на кол посадят, либо суставы на дыбе вывернут, либо раскалёнными клещами истерзают, а затем в костре заживо испепелят. И самая лютая казнь уготована будет ему, виночерпию. И даже если он перетравит-таки всех господ своих, то всё равно обречён он на погибель, как никому не нужный и опасный свидетель. Но пока удавалось виночерпию выкручиваться…         
     И начали былые кошмары вспоминаться виночерпию, бередя его нервы, ожесточая его… В прошлом виночерпий, ради спасенья жизни своей, иногда подсыпал отраву в питьё господам, но порой и остерегал он их от козней врагов;  умел он учесть обстоятельства и досель оставался жив… Поначалу даже мнилось ему, что обретёт он около Александра тихое пристанище, ибо на жизнь столь великого царя никто не посмеет покуситься, и поэтому перестанут его, виночерпия, склонять к убийству господина. Но скоро виночерпий избавился от иллюзий: служить царю Александру оказалось намного страшнее, чем персидским князьям-сатрапам…
     И вспоминал виночерпий с ненавистью и тоскою храброго витязя Птолемея, который и добился назначенья его на нынешнюю должность. Виночерпий не мог отрицать, что должность его, особенно для раба, блистательна. Но ведь его порекомендовала Птолемею беспощадная и ушлая интриганка Таис, у которой виночерпий служил после пленения в Бактрии. И слуга уже понимал, для чего эта проныра его возвысила…    
     Виночерпий уважал Александра за его великие победы над горделивыми и жестокими персами и жалел его так, как никого из прежних отравляемых господ. Но именно из такой вот жалости и хотелось виночерпию, и с каждым днём всё сильнее, уморить царя, и, разумеется, без мучительных конвульсий и судорог, а лёгкой смертью. Слуге не хотелось узреть именно этого своего господина обворованным, оклеветанным и умученным всеми теми, кого царь увлёк из дикого и косного захолустья Македонии к невероятной славе…
     И вдруг почуял виночерпий среди бутылок из глины, что вознамерился царь его убить; это было звериное чувство, разум не верил, но ужас перед смертью возрастал. И поверил, наконец, разум Прокла в смертельную опасность, но никак не мог смекалистый слуга постигнуть: «За что именно хотят меня убить?..» И от страха юркнул он в смежную каморку и там присел на кованый сундук с драгоценной утварью… И вдруг он по-детски слегка разинул рот и глянул в распахнутое окно.
     Озарённые громады башен, деревья, кусты и дальняя синь реки показались ему драгоценным призом за успехи в кровавых распрях…
     И вспомнились виночерпию взоры царицы Роксаны на тела убиённых по её воле любовников-иноков. И мерцали в этих её взорах и хищное любопытство, и страх перед своею челядью, и жгучая трепетная жалость к убиенным юнцам. Роксана, хотя и корила себя за эти убийства, но и могуществом своим упивалась; она страшилась своего супруга, но и восхищалась им; одновременно хотела она и расширения царства, и краха всех начинаний Александра. Ведь была Роксана одновременно и царицей, и дочерью народа, укрощенного и разорённого её супругом. И поэтому ей хотелось и возвеличиться ещё более, и кануть следом за своим народом в небытие; мерцали одновременно во взорах её и спесь, и уныние…
     Створки дверей в его сумрачную келью вдруг раздвинулись, и возникла перед ним ладная и хрупкая служанка в пурпурной хламиде и с лицом, укутанным чёрной шалью. Пресыщенным, ехидным голоском вестница обронила воркующе:
     - К царице пресветлой кличут…   
     Он вскочил, и поспешили они по мелкой брусчатке в покои царицы. В узкой галерее со сводами пахло маслом и дымом; возле лампад и светильников роились мотыльки. Вкрадчиво-юркая смуглянка посмотрела пару раз на вихрастого и крепкого виночерпия, и заметил он возле оконного проёма, что она рдеет; в её быстрых и зелёных глазах мерцало любопытство. И вдруг почудилось виночерпию в её глазах ещё и злорадство; они то сияли, то меркли…
     Возле узорных дверей с ониксами жадно схватила она кружевной воротник его балахона из золотой парчи, а затем поцеловала служанка, шевеля влажным языком, виночерпия в уста. И тот постиг, что лобзанье это для неё подобно хищению еды из барского короба. Она теснее прильнула к виночерпию, и подумалось ему, что пытается она мстить постылой царице, пользуясь хозяйкиным мужчиной. И он распалялся невольно, и она, чуя это, всё более ублажалась местью. И вдруг ринулись они в тёмную нишу, и там они, стоя, стиснулись и бесстыдно усладили себя до содроганий. А затем он отпрянул от неё, и она указала ему мизинцем на дверь. И зашаркал виночерпий к этой двери, и услышал он за спиною короткие всхлипы, но не обернулся…
     В царских апартаментах он узрел, как шустрые и хлопотливые служанки замывали на мозаичном полу алые пятна; Роксана в пурпуре важно восседала у окна в кресле; в опочивальне сновала босиком Таис в белой тунике, а запахи вдруг напомнили виночерпию ветхую и замызганную живодёрню. Виночерпий и Таис внимательно оглядели друг друга, а затем разом посмотрели на царицу: та изобразила на лице гримасу дрёмы, но осталась бдительной и напряжённой.          
     Церемонным жестом Таис указала на два высоких табурета возле царицы, и согбённый виночерпий просеменил к одному из них.
     - Не тушуйся, садись, – прощебетала Таис, и он сел; затем гречанка расположилась супротив его на табурете.
     - Процветающему виночерпию – привет! – протяжно молвила Таис. – Удачу и здравие – царскому любимцу! Потрафляют тебе боги и царь. После твоей смерти кручина царь будет неизбывна… даже если он сам повелит кромсать тебя топором на плахе…               
     - Жизнь моя всецело во власти царя, – произнёс он с иронией.
     - Ещё одна безмозглая тварь для убоя, – проворковала дерзко Таис. – Поведали мне рабыни-кочевницы из степей, что паучихи пожирают своих самцов после соитий: зачем, дескать, свежему мясу тухнуть. А теперь мужики столь безвольны и покорны, что сама поневоле почуешь себя паучихой… Остолбенел, остолоп?.. Царь тебя укокошит из страха, что всучишь ты ему яду в щербете, киселе или вине. Ведь окажись он виночерпием, а ты царём, не преминул бы он совершить подобную гадость. 
     - Зачем ты говоришь мне это? – спросил он ошеломлённо; плоть его вспоминала недавние ласки рабыни, и очень ему хотелось жить. Печально посмотрел он на Таис, и та объяснилась:             
     - После этих моих слов выбор у тебя очень неприятный. Предстоит тебе убедить нас в том, что не захочешь ты предать нас, иначе тебе не уйти живым отсюда. Тебя уличат в поползновениях надругаться над целомудренной царицей и в праведном гневе растерзают.   
     - И что желаешь ты от меня услышать? – пытался юлить он. 
     - Ручательство! – твёрдо и ясно потребовала гречанка. – И не виляй, ибо я проницательна. Я сумею различить даже намёк на попытку лгать. Теперь на кону всё. И учти: очень много у меня есть золота, перлов, янтаря и каменьев в моих закромах, ларцах и закутах. На барыш тебе. А ты парень хваткий, и я не скаредна. Но повторяю: не ври! Я смогу различить самую искусную ложь.               
     И поверил он в прозорливость Таис, и вдруг он ощутил себя неимоверно свободным, и осознал он, что из этой передряги, несмотря на все посулы ему,  не улизнуть ему живым, ибо не оставят цареубийцу в живых ни при каких обстоятельствах. И слетели с него шелухою его показные робость и трепетность; он уже не хотел, понимая свою обречённость, маскировать свою истинную сущность; говорил он негромко и слегка картаво:   
     - И сам я не знаю толком, кто же я такой. Я был проворным и сметливым слугою; меня иногда травили для забавы псами, и неделями я зализывал и бинтовал раны от их укусов. Многими холёными господами своими я гнушался, и нет у меня иллюзий. Ты испугана тем, что я из верности царю захочу ему донести о твоих происках. А что такое верность? Почему именно я обязан быть верным царю, а не он мне? Почему-то цари наивны. Их судьба зависит от нашей верности, но они в суматохе и суете не удосужились поразмыслить, что же такое верность, и требуют её, как мелкие чиновники мзду. Очень многие из владык не достойны своего сана.          
     - Но Александр, я полагаю, не в их числе? – лукаво подстрекала Таис. – Ведь он пригрел и лелеял тебя…   
     - А теперь вознамерился царь убить меня, – отозвался он понуро. – Да и вы  убьёте меня в любом случае, какого бы результата я не достиг.   
     И они позабыли о царице, а та, притворяясь, что дремлет, была заворожена их беседой. И молвила Таис виночерпию:
     - Но разве смерть – не безделица и не пустяк? И разве нет ничего более важного, чем сохранение нашей жалкой жизни? У воинов была возможность не идти в рискованный поход, но, однако, не уклонились они из верности царю. Неужели верность и долг важнее смерти? Но разве угроза мучительной и беззаконной казни не способна оправдать любое предательство?      
     И гречанка, помолчав, присовокупила:
     - Я считаю убийство Александра простительным. 
     - Более нельзя потакать царю, – прибавил хрипло виночерпий.   
     - Обезумел царь, это бесспорно, – сказала искусительница. – Я, пожалуй, поверю тебе. Не сплетник ты, не клеветник. И претит тебе наушничать царю…    
     - Значит, царица и ты желаете, чтобы я отравил Александра, – брякнул виночерпий напрямик.   
     И спёрло у Таис дыханье, и, одолевая свой ужас, она тихо выдохнула: «Да».
     Гречанка поперхнулась и закашляла в маленький и смуглый кулачок; царица открыла глаза и спросила виночерпия, глядя ему в переносицу:
     - А зачем тебе это? Ведь скормят тебе при оплошности муренам или львам. И какую мне сулит пользу то, что опростается трон? И разве вас обоих не пугает вероятность того, что именно я наклепаю, донесу царю о ваших кознях? Ручаюсь, он захочет и сумеет щедро возблагодарить меня…   
     Таис угрюмо её попросила:
     - Заклинаю тебя, царица, не рассусоливай и не кривляйся… не время теперь. Мы уже мозолили свои языки на эту тему. Стыдно тебе колыхаться, как тростник или камыш. В зобу свербит…
     - Подумаешь, цаца, – буркнула Роксана. – И не шпыняй, не дразни меня! 
     И царица кротко ухмыльнулась, но глаза её невольно и грозно полыхнули, и Таис по блеску их поняла, что накликала на себя её ненависть за свою неучтивость.
     «Вот и вылез, подобно змее из норы, царский норов, – размышляла Таис, смежив веки. – Нечаянная моя грубость, порождённая страхом, и забыта в один миг моя ретивая верность…» 
     Царица оторопело подумала: «С гречанкой теперь опасно мне ссориться…» И Роксана, поёрзав в узорном кресле, быстро встала и изрекла:
     - Боги отверзли уста моей любимой и верной подруги! Я уверена, что она вдолбила тебе, виночерпий, волю мою. И прости меня, милая Таис за то, что я была из боязни несдержанной и над тобою трунила напрасно.   
     А затем царица, комкая в горстях алую ткань своего подола, исчезла в соседнем зале с колоннами…

6

     - И зачем ей это? – вслух подумал он, пожав плечами. – Возможно, она опасается, что царь убьёт её в отместку за оргии. Хочет ли она опередить его?  Или царица лишилась рассудка?   
     - Пожалуй, – молвила рассеянно Таис, покачивая головой.   
     - Нет, – возразил он, – царица в трезвом уме. Однако, душа её заразилась.   
     - И чем же?      
     - Царица более не уважает себя, хотя и хорохорится. Пожалуй, она даже ненавидит себя. Немудрено! А ведь нет более мерзкого чувства, чем ненависть к самому себе. Я и прежде замечал такое у напыщенных вельмож. Их принуждали пресмыкаться перед царём до беспредельного униженья, и это лишало их собственной воли. Как ни пыжься, но были безвольны они. Живые мертвецы. А ведь стенали под их властью многие племена.   
     - Но ведь многие персы не трусы, – пыталась она опровергнуть его, ощущая, что и в ней уже гнездится толика презрения к самой себе.   
     - Умирать ведь просто и легко, – произнёс он. – Порою мы, возненавидев себя, подзуживаем смертишку слопать нас. И тогда мы невольно совершаем поступки, погибельные для нас.   
     И сказала она сварливо:
     - Болтай такое только о себе. Я же подыхать не собираюсь.   
     Он посмотрел на неё с интересом и спросил:
     - Неужели уповаешь выжить в сей кровавой бане? 
     - Разумеется, да… И здоровый румянец сохранить на ланитах.   
     - Ты не казалась мне наивной.   
     - Я отнюдь не глупа, и верно оценила риск. И если тебе в отравлении царя, – и отчаянно тряхнула она рукой, – способ самоубийства твоего грезится… от презрения к себе… то я чую, как возникают шансы для нас обоих и уцелеть, и возвеличиться…   
     «Неужели могла бы я полюбить виночерпия?» – вдруг подумалось ей.
     - Скоро окоченеет царская плоть, – обещал он отважно. – Веришь ли мне?
     - Да, – отозвалась она, – благодарю. Я вскоре тебя навещу, и мы обсудим подробно наши планы… на будущее… А теперь мы расстанемся, ибо опасно, если нас застанут здесь вместе. 
     И они удручённо разошлись восвояси…

7

     После утренних купаний и омовений царь на ложе в трапезной поглощал жареную дичь и прихлёбывал вино; он хохлился, пыжился, надувал губы, но втайне он чувствовал в себе душевную слабость; Александру воображалось, будто в нём переломился некий стержень… И в царя хлынуло безразличье… Царь посматривал мельком на умильную рожицу виночерпия и кумекал: не стоит ли зарезать подлеца прямо сейчас, якобы, за промашку.      
     К середине завтрака появился Птолемей с докладом. Царь всегда питал к этому полководцу полное доверие, но теперь настороженно встрепенулся… И вдруг царь ощутил в себе явную боязнь, и вскоре он постиг, что причиной его испуга был мимолётный обмен взорами между виночерпием и Птолемеем. Царь вежливо пригласил полководца утолить голод, и Птолемей возлёг около повелителя. На чеканном золотом блюде лежали горкой уже обглоданные кости, и Птолемей на них брезгливо таращился. На блюде из серебра виночерпий поднёс Птолемею копчёные бараньи рёбра, и полководец принудил себя их есть. Царь много и с явным удовольствием смаковал хмельные напитки, и всякий раз его золотой кубок сначала пригубливал виночерпий, проверяя на яд. Птолемею же напиток подавался в серебряных чашках, и виночерпий ни разу не попробовал из них.
     Птолемей цедил пряное густое вино, жевал нежное мясо с перцем и говорил царю о дисциплине в войске и состоянии обозов; тот внимал докладу рассеянно и отрешённо, пугаясь при этом своего безразличья. Птолемей дивился настроению владыки…
     Затем государь, изрядно уже хмельной, скакал на жеребце перед густыми шеренгами воинов; владыка натужно орал им здравницы, вздымал яро десницу и дыбил коня; армия же потела, чихала и лениво изображала боевой пыл. Воины  взирали на царя по-разному: новобранцы – неприязненно и с досадой, а ветераны – с презрительной жалостью. Но все эти и неприязнь, и досада, и жалость были пока ещё неосознанными, и каждый в армии был уверен, что восхищается и гордится царём… Затем они, после военных упражнений, пили на солнцепёке ключевую воду или украдкой отхлёбывали из фляжек вино, и каждый нетерпеливо дожидался, когда завершит царь свои сумасбродства и сгинет, наконец, в недрах дворца. Но царь угомонился только в вечерних сумерках; он рявкнул войску победную тираду и со свитой прытко ускакал восвояси, а затем уже фаланги и полки беспорядочной гурьбою побрели, шатаясь от изнурения, в свой лагерь; там, в палатках, все повалились на сенные матрасы прямо в доспехах и латах. Только во тьме воины, наконец, скинули с себя снаряженье и попытались освежить свои тела в глинистых каналах или рвах…

8

     Пока царь забавлялся муштрой, Таис и виночерпий сошлись ещё раз в сумрачной горнице. Гречанка внушала:
     - Птолемей согласен дать любые гарантии и залоги. И ты имеешь моё нерушимое ручательство. Мы щедро вознаградим тебя, сквитаемся…
     - Ладно, хорошо, учту, – хрипло из себя выдавливал он.   
     - Ответь мне, пожалуйста: когда и как? – она истерически и взбалмошно томила его и лихорадочно тормошила рукава его хламиды. – Хочу я царя узреть чучелом.    
     И он ответил, теребя воротник:
     - Умрёт царь сегодня. После учений в поле он искупается… я в ванну добавлю дурманных лепестков: утрачивают от них всякую бдительность. И после этого я всучу царю фиал с ядовитым зельем.   
     И виночерпий мысленно присовокупил:
     «И канет мифический полубог в небытие по вздорной бабской прихоти. И ведь  даже самим себе мы не сумеем толком объяснить, почему сообща мы погубили царя…»
     Таис содрогалась и стенала:
     - И всё же в царе присутствует божественный дух!..               
     - Поэтому и лучше его душе взмыть  к богам с пика славы, – назидательно прошептал виночерпий.      
     И она оробела и стушевалась, и он ворчливо ей сказал:
     - Немедленно взбодрись и не вздумай удрать на попятный. А ведь наверняка у тебя есть такое искушенье…          
     - Вовсе нет, – смущённо отрицала она.
     - А ведь в душе ты порицаешь меня за то, что я укокошу героя. Но взвесь ты своим умом: с узенькой тропки в горах нет назад пути, вдребезги разобьёшься.      
     - Не учи, сама знаю!.. – вспылила она.
     - Не кипятись ты, – молвил он. – И мой совет не отвергай из гордыни… 
     - Сказывай! 
     - После кончины царя ты улепётывай в Египет, не жди торжественного погребенья. И пускай Птолемей, даже совестью своей поступясь, требует страну эту себе в удел. Баял мне однажды хмельной историограф, что настолько Египет старый и дряхлый, что там никто не взбрыкнёт, не взбунтуется. 
     Она согласно кивнула головой, и они простились…

9

     После вечерних омовений царь, увлечённый игрою в кости, хлебнул два глотка из ловко подсунутого ему фиала с вином и отравой. И, умирая, радовался царь тому, что перестал он, наконец, докучать и челяди, и соратникам, и войску. И ликовал он при мысли, что не омрачит его баснословную славу неизбежный и скорый распад его царства…


                Николай  Серый