Дневник Пашкова. Повесть

Н. БЕЛЫХ

ДНЕВНИК ПАШКОВА
ПОВЕСТЬ

1. ДЕСАНТНИКИ

ПИСЬМА ИЗ ГОСПИТАЛЯ
В. П. Шабуров – жене:
«Соня, хорошая моя! Изменение адреса было связано не с переводом меня в другую часть действующей армии, а с госпитализацией: я скрыл от тебя ранения, которые получил в бою с немецко-фашистскими захватчиками.
Теперь все это позади. Двигательные функции руки и шеи полностью восстановлены, и скоро опять – в строй защитников Родины.
В палате нас трое. Все мы воздушные десантники, у всех нас на гимнастерках, рядом с наградами сине-белые значки спортсменов парашютистов и красные с позолотой – «КИМ», на петлицах и рукавах – «бабочки», эмблема ВВС РККА.
Будто сговорившись, наша троица – некурящие. В довершение всего, видим друг друга впервые.
Мои сопалатники совершенно молодые люди. По возрасту гожи мне в сыновья. Остап Масленко – железнодорожник из Херсона, Вася Пашков – москвич-автозаводец. Оба почти ровесники: Остап уже второй год в РККА, Вася пока не дотянул до года, но в действующей армии оба с 22 июня 1941 года и оба – достойные кандидаты в обладатели красных кубиков на голубых петлицах.
При ближайшем знакомстве обнаружилось: юный мой тезка – родом «курский соловей». И, представь, у нас нашелся ряд общих знакомых, а Масленко переписывается с военным отпускником из села Сабурово, что по шляху на Тим между Старым Осколом и КМА.
Как у тебя жизнь и работа, а мальчики наши – Женя и Юрик, как себя чувствуют? Понимаю: Андижан – не город нашей юности и супружества и Узбекистан – не Курская область. Но небо над нами всюду родное, земля не мачеха и там. А беда общая – всем трудно, у всех горе.
Денежный аттестат будет действовать в прежней сумме до назначения меня на должность.
В свободное от процедур и общегоспитальных мероприятий время мы не расстаемся с блокнотами и тетрадями. Остап немного даже поэт. Вот его строки, только что сочиненные.
Враг никому нам не страшен,
Знает давно он о том…
Юность орлиная наша –
Северо-Западный фронт.
Нередко пишу старооскольцам: «Курская правда» – Г. Г. Вельшу и «За победу» – А. М. Чичкину. Поставляю им материал с передовой нашего фронта.
От Александра Михайловича получил № 131 его газеты за 18 мая. Ежедневная красноармейская двухполоска формата «Путь Октября». Над заголовком клич: «Смерть немецким оккупантам!» и просьба: «Прочитай и передай товарищу!»
 На второй полосе – «шапка»: «Мужественно выполняют свой долг советские медики на передовой линии». Ниже – «Победители газовой инфекции». Репортаж из Н-ского госпиталя (по улице Комсомольской). Главная заслуга в борьбе с газовой инфекцией принадлежит начальнику госпиталя военврачу третьего ранга тов. Снежину: он изобрел специальный аппарат.
 Снежин? Фамилия знакомая. Вероятно, это Миша Диманштейн. Снежин – его давнишний литературный псевдоним. Стихи Диманштейна (Снежина) я читал еще в 1927 году. Они печатались в журнале «Забой» Союза пролетарских писателей и поэтов Донбасса в городе Артемовске. Редактор журнала Борис Горбатов.
На всякий случай сообщаю тебе адрес газеты «За победу»: Действующая Красная Армия, полевая почта 1402. По улице Интернациональной. Там и «Курская правда», и Труфанов без газетного портфеля: «Путь Октября» перестала существовать, как только из Курска в Старый Оскол эвакуировался Г. Г. Вельш.
Армейская и областная газеты живут дружно, печатников возглавляет П. П. Дерябин. Типография на том же месте.
По-прежнему пишет газете Сеня Аскинадзе. В действующую армию его не взяли. Учительствует ли он – вряд ли: не то время. В 55 – 60 километрах западнее линии Старый Оскол – Касторное притаился, готовясь к прыжку, коварный враг. Но Сеня успевает побыть и на посту МПВО у Иванова и в истребительном батальоне у Ковалева.
Ну, будьте все здоровы и благополучны. Крепко обнимаю тебя и наших сыновей. Ждите новый адрес. Вася». 25 мая 1942 года. Едрово на Валдае.
В. Пашков – П. Т. Волковой. 15 мая 1942 г.
Дорогая Пелагея Тимофеевна!
Давно я не писал Вам. Извините, пожалуйста, за такое невнимание. Только без скидки на войну: после боя всегда есть время для письма. Я помню Вас и не перестаю благодарить за науку и материнское отношение ко мне. Низкий поклон Вам. Примите самые светлые пожелания.
Будете у Нечепаевых, передавайте то же самое и моей тете. Узнайте и напишите мне, что ей слышно о моих родных. Вот уже месяца три, как я ничего не имею от них. Изюм пока еще на линии почтовой связи, а оттуда – ни строчки. Может, мама пишет тете? У родителя, наверное, на станции дел невпроворот. Как в Лачиново, он и в Изюме – дежурный.
Теперь о себе. Я в госпитале. Залечиваю раны. Палату, в которой лежу, называют парашютной: все ее население – воздушные десантники. Нас трое. Старший палаты – капитан. Родом он из Лесок Ястребовского района. До революции жил в Касторной: отец его работал там паровозным машинистом. Мобилизован из Старого Оскола, где жил и учительствовал. Фамилия его – шарада для Вас: в названии вашего родного села отбросьте крайние буквы, затем впереди поставьте первую литеру из слова «шар».
Представьте себе, он помнит Вас. По уездным педкурсам в Старом Осколе. Там Василий Петрович (это так величают товарища капитана) руководил секцией краеведения. А Вы, как он говорит, отличались прекраснейшим знанием Поосколья в среднем течении Оскольца.
Летом 1934 года, когда Союзтрансстрой производил земляные работы от Старого Оскола до Коробково, в связи с прокладкой железнодорожной колеи, наш старшой, вместе с экспедицией Академии истории материальной культуры участвовал в раскопках Пьяного Кургана в Сабурово. Черепки и останки наших далеких предков этот земляк с учеными Болтенко, Андриановым и Митрофановой обрабатывал в избе Андрея Евлампиевича Пугачева.
Тут с нами – Остап Масленко. Он переписывается с Петром Пугачевым из Сабурово. Мать его – Ксения Карповна. Спросили у Василия Петровича, он сказал, что Пугачевы, насколько помнит, не фамилия, а родовая кличка, по которой в селах различают однофамильцев. Сейчас Петро Пугач, как он подписывается в Воронежской области, по-прежнему Пугачев. От товарища капитана вам большой привет.
Да, Василий Петрович, когда узнал, что я касторенец (ничего, что родился и жил в Лачиново!), посоветовал употребить для чтения весь госпитальный досуг. Причем, рекомендовал книги «Люди конные» Дмитрия Крутикова и «Конармию» Исаака Бабеля, о которых я услышал впервые.
С автором «Людей конных» он учился и жил в Старом Осколе в конце двадцатых – начале 30-х годов. Василий Петрович не раз бывал в Сабурово у Купцовых. Это, как он говорит, тоже родовая кличка, так они Кривошеевы. Вы ведь по-уличному – Пирожкова, а фамилия вон какая! «Конечно, – говорил мой старший товарищ (Василий Петрович родился несколько раньше моего отца!), – Крутиков воспел не буденовцев, а сабельное воинство стрелковых частей, зато Бабель – настоящий конармеец. Но у первого перед вторым одно преимущество: писатель Крутиков освобождал Касторное, присутствовал при акте рождения Первой Конной».
Разговорились как-то про Бунино, маленькое сельцо по дороге из Касторной, через Олымь в сторону сахзавода, и  Василий Петрович тут как тут: давай, говорит, читай Бунина. Опять слышу только-только: «Какая прелесть его повести и рассказы. А перевод «Песни о Гайавате» Лонгфелло! Бессмертие – вот возраст гения!» – восторгался мой однопалатник.
Здесь, в Едрово, все же нашлось кое-что крутиковское, а Бунина и Бабеля – ни строчки.
Какие новости в Лачиново и Раевке? Наташа Лемберг из Касторной пишет, что занятия в старших классах школы с самой осени идут с перебоями: учителей мало, и неуютно. Что ж, так и должно быть: враг от вас-то рукой подать! Читали в газетах? Одесса была отрезана с суши, а занятия не прекращались. Только вместо классов – подвалы и катакомбы, а за учителей – престарелые профессора и доценты.
Посылаю Вам стихотворение, сочиненное коллективным усилием всей палаты. Что и говорить, мы не поэты, но не Вы ли наставляли меня, цитируя одного из античных авторов: «Коль дарованья нет, порождается стих возмущением?!» А тут радость, нежное движение сердца!
ПЕРВОЙ УЧИТЕЛЬНИЦЕ
Я вспоминал Тебя
не раз
в забое шахты
и на море –
вдали от берегов
и баз,
храня покой Твой
в боевом дозоре.
Я всюду помнил
о  Тебе.
Твой образ
матери – прекрасный
дорогу освещал
во тьме
и согревал в военный
день ненастный.
Нет, никогда мне
не забыть
тот первый день
и всей учебы годы!
Ты научила меня
жить,
трудиться
и терпеть невзгоды.
Так знайте:
Для меня
всех радостней
дороже
учительница
первая моя.
С тобою, что
сравниться может?
Ты вечной молодости
кровь
всех ближе
и дороже.
И только
к Родине любовь
с твоей
сравниться может.
Еще раз примите низкий поклон, моя незабываемая учительница.
Ваш ученик Василек Пашков.

ИЗ БЛОКНОТА ОСТАПА МАСЛЕНКО
1942 год. День Парижской Коммуны. За окнами холодные сумерки. Пора быть ужину. А мы еще и не обедали: не попали к столу, и только-только из приемного покоя госпиталя.
Мы: два помкомвзвода и начальник штаба части вселены старшей сестрой в палату для бескостыльных. В ней не разгуляешься, хотя и мешаться, кроме коек, нечему.
Знакомство состоялось еще в приемной: все, что записывалось в паспортную часть истории болезни, каждый из нас произносил довольно отчетливо, так что запомнить, кто есть кто, не составляло особой трудности.
Обладатель «шпалы» на петлицах – В. П. Шабуров – немного выше среднего роста, несколько сутуловат (это готовность к прыжку у парашютистов!), мощная, с проседью шевелюра, или чуприна по-украински, серые глаза, тонкий, в общем-то, нос, подбородок решительного человека. Речь – интеллигентная, чуть-чуть с прононсом, знания энциклопедичны, как говорится, ума палата. Ранен – в запястье и шею.
У меня и у тезки капитана – Васи и характер ранений, и локализация их одинаковы: осколочные, в области ягодиц. И сесть нельзя, и лечь – только лицом в подушку. У Васи спортивная фигура. Ростом – что твой телеграфный столб. Белокур. Голубоглаз. Стрижка «полубокс». Со лба завитушки от рождения. Выглядит со всех сторон женихом. Говорит с немецким акцентом: совершенствуется, хотя он отличнейший «берлинец». Уже изъяснялись на языке врага. Батько произнес несколько диалектных фраз, и мы разинули рты: не знаем, что к чему! Надо учесть этот пробел.
Василий Петрович (капитан, это я его назвал батькой) захватил империалистическую, воевал в гражданской. Юношей тогда был. На гимнастерке у него, кроме всего прочего, значок КИМ в золотом лавровом веночке. Почетный комсомолец еще с 10-летия ВЛКСМ.
Тезки-земляки, «курские соловьи». Но и я не «белая ворона». Они родились в семьях железнодорожников, а меня призвали в РККА из оборотного депо. Так что почти свои. Далее. Я переписываюсь с «соловьем». Его село – родина учительницы Пашкова, а батько говорит, что оно в 12 километрах западнее Старого Оскола и что он не раз бывал в этом селе. «Вот, пожалуйста», – и я протянул боевому старику два заветных треугольничка из клетчатой ученической бумаги.
первый треугольник
Дорогой товарищ Остап!
Прими от меня письмо твоей жены. Подобрал я его на улице вашего родного города. Почему оно оказалось тут, суди сам. Четыре дня назад мы стояли насмерть, защищая Херсон. Когда армейцам стало невмоготу, в самое пекло боя были брошены краснофлотцы отряда берегового сопровождения и 7-й отдельной роты морской пехоты. Это последний резерв Днепровского отряда кораблей Пинской военной флотилии. Его стволы и  калибры Черноморского флота, как и люди, выполнили свой долг до конца.
Ночью мы добрались до Кинбурнской косы. Потом Тендра. Оттуда на рейсовом судне в Одессу. Здесь, среди оставшихся в живых, пока не вижу ни херсонцев, ни днепровцев.
Мой адрес: г. Одесса, МБ, ЭМ «Фрунзе». Родом я из Старооскольского района Курской области. И мобилизован там же. Приехал из Донбасса в отпуск после окончания техникума, только на порог – война! А я военфельдшер первого ранга и уже приписан к Балтфлоту.
Петр Пугач.
 23 августа 1941 года.
второй треугольник
28.12.1941 г.
Остап, друг милый!
Пишу тебе из своего родного Сабурово. После шести месяцев фронтовых передряг я получил отдых и теперь пользуюсь им в тылу генерал-майора Подласа К. П., полугодовую отсрочку мобилизации армейская ВВК сильно тут урезала, оставив мне для поправки в отчей избе всего тридцать суток. Делать нечего, долг повелит, и из могилы выскочишь. Благо после отпуска ни ехать, ни идти далеко не придется.
Дома, как дома. Но война – есть война. Школа не работает: учителей нет. Есть только директор А. Г. Хомякова. В классах – водители лейтенанта Капанадзе. В просторном коридоре для автомобилистов и населения нередко демонстрируются военной кинопередвижкой звуковые фильмы. В свободном классе часто устраиваются вечера отдыха. Просто танцы под гармонь. Это скрашивает грустные будни подростков-допризывников, юных невест и незамужних женщин. Для них стараются и командир, и политрук Шаповалов, и старшина Таракин.
Ну, а тут я появился из Гжатска.
Дело такое. На второй день после отправления тебе первого треугольника, я был переведен с «Фрунзе» в часть морской пехоты полковника Осипова Я. И. В половине октября на Крым. До 18 ноября защищал Севастополь с краснофлотцами полковника Жидилова. Тут мне опять не повезло. Трудно приходится с самого Гангута! На эвакосудне – в Новороссийск. А далее – через хребты по воздуху, из Сталинграда – по железной дороге. В Камышине я уже совсем собрался домой, но вместо санвагона оказался в воинском эшелоне, который мчался на Москву.
«Будь здоров! – напутствовал меня начальник медслужбы. – Молод болеть и лечиться. Да и вообще, сейчас не время прохлаждаться в тылу: на носу зима! Воевать надо!»
И считай, двадцать дней лупили фрицев, на сто с лишнем километров отбросили их от столицы! Понравились мне тихоокеанцы – полундры! Командир наш, полковник Чистяков И. М., смеялся с них, когда обнаружил, что братишки, за редким исключением, не могут ходить на лыжах. А деревня Белый Раст и подступы к ней – снег по уши. Враг мощно вмерз. Бескозырками издалека не выбьешь, атаковать можно только на лыжах. Немного тренировки и – полундра! Волоколамск, Ржев – там вместе с балтийцами. Гжатск – стоп, отдых. Меня – к маме: отец на защите столицы. И вот я дома. С боевыми поражениями (что на языке медиков – различные ранения и контузии) и наградами (медалями «За боевые заслуги», «За отвагу» и орден Красной Звезды) в виде временных удостоверений. Это итог с 22 июня. Щедро. Спасибо Родине. И тебе – за покой.
Крепко жму руку. Петро Пугач.
*   *   *
После ужина (с ним мы расправились в два счета!) о прочитанных письмах Петра батько вот что сказал: «Нам есть кем гордиться. А ты, мой юный друг (батько знает, что я женат и уже отец), можешь считать себя «курским соловьем». Да и фамилия у нашего земляка явно украинского происхождения: пугач – филин по-русски, птица из отряда хищных, собрат ушастой совы, издающей ночью звуки, которые страшат суеверных».
*   *   *
1942-й год. 11 апреля. Едрово. Госпиталь. Чувствуется весна, хоть и утро не чудесное. Только с перевязки.
Сегодня день моего ангела, как говорила бабушка. Евстафий (Остап) – греческое имя. По-русски: твердостоящий.
Вчера получил конверт. От «курского филина». Петро пишет, что… Нет, я вклею его листочек сюда. Военная цензура и на этот раз смилостивилась. Почти все зачеркнутое я сумел «дешифровать». «Остап! Теперь я основательно застрял в тылу. 25 марта признан негодным для несения воинской службы, и тут же получил предписание эвакуироваться в направлении Воронежа. Однако комиссар отряда народного ополчения – первый секретарь райкома партии т. Никулин уговорил меня остаться дней на двадцать: батальон обеспечения и сопровождения без медиков. Отказаться не смог: с ним в дружбе муж моей двоюродной сестры, председатель колхоза имени Революции 1905 года, ведающий на месте военно-патриотическим формированием…
А до того числа вот что со мной было. 18 января меня вызвали в Старый Оскол, одели в полевое по сезону, вручили аттестаты и пакет с личным делом, сообщили, что я направляюсь к спешенным парашютистам Героя Советского Союза полковника Родимцева (из резерва флота в пехоту!), что моим начальством будут военврачи Охлобыстин, Пустовойтов и Малышев – по старшинству, конечно, и что до Касторной попутчика для меня не имеется. С невестой твоего товарища из палаты не смог увидеться: приехал ночью, и сразу же на Черемисиново. (Вот когда отчалю в Воронеж, тогда я зайду по адресу: вольный казак, хочу женюсь, хочу нет!)
С рассвета был уже на месте. Родимцы возобновили бой за деревню Крюково, удерживаемую оккупантами. Вечером жители ее радостно встречали освободителей. Тогда же телеграф принес известие: воины Родимцева удостоены гвардейского звания! А через два месяца я расстался с ними: родимцы покатили на другой участок фронта, оставив меня, раненых и больных товарищей на мое попечение. В ППГ-40 нас госпитализировали и подвергли освидетельствованию. Начальник госпиталя тов. Снежин дал заключение, что я нуждаюсь, по меньшей мере, в досрочном отпуске. Комиссия же вовсе исключила с учета (хотя для моей ВУС это решение условно).
Школа наша освобождена: подразделение Капанадзе А. В. передислоцировалось. Директор ее собирает по дворам учебную мебель, которая таким образом и уцелела. Колхозы, несмотря на убытки, понесенные в результате прошлогодней мобилизации тягла и гужтранспорта, а также эвакуации скота, готовятся к весеннему севу. «Костыли» и «Рамы» бороздят наше небо. Когда эти авиауроды нагло снижаются в пределы досягаемости снарядов, зенитки ПВО открывают беглый огонь.
У нас весна. Днем солнечно и тепло. Ночью – туман, тянет с Оскольца.
Твои ответы я получаю регулярно.
Крепко жму руку тебе и моим землякам. Петро Пугач».

ПИСЬМА В КАСТОРНОЕ
В. Пашков – Наташе Лемберг.
Любимая моя!
Раны зажили, и о госпитале уже забыл. Пишу тебе из Бельковой Горки. Это рабочий поселок и станция железной дороги. Тут мануфактурная фабрика, где до войны вырабатывалась ткань франсе-маркизет – тонкая, прозрачная, из лучшей пряжи с кручеными нитями. Теперь же развернуто галеновое производство, удовлетворяющее нужды фронта.
Рядом Шерна, левый приток Клязьми, в которую она впадает где-то между Ногинском и Павлово-Посадом. С крутого берега реки перед взором открывается величественная картина природы северо-восточного Замосковья. Урез Шерны в затонах, наплавная флора в цвету, по стремнине важно следуют караваны стволов хвойных, мастерски обработанных лесорубами.
Улицы здесь песчаные, почва зыбкая, в дожди ни проехать, ни пройти. Дренажом заниматься населению, как видно, недосуг, и осушительные коммуникации мы взяли на себя. Пока только инициативу: мы ведь тут недавно.
Твои письма я получаю исправно. В Едрово полевая почта доставила мне три конверта. Мои же отправления ты, наверное, читаешь через одно. Не доходят что ли? Это бывает. А может, невнимательна при чтении? Вот ты в третий раз спрашиваешь, кто мои товарищи, с кем я делю свое свободное время, чем я занимаюсь на досуге.
Наточка, в какой уже раз я сообщаю тебе, что в госпитале, а теперь здесь все свободное время я делил с моим ровесником из Херсона Остапом Масленко и учителем из Старого Оскола В. П. Шабуровым, который гож нам в отцы. Василий Петрович хорошо знает Касторную и очень знаком, как ты догадываешься, с вашей семьей: «Натусю? – переспросил он, когда я назвал тебя. – Как же не помнить! Начитанна. А знание немецкого языка? Блеск! Но ведь это Гете, Шиллер. А мы с кем имеем дело? С проклятыми швабами, которые друг друга-то не понимают, когда сойдутся берлинец, саксонец, силезец и баварец».
Оказывается, в предвоенный год летом Василий Петрович гостил у вас по дороге в Курск и обратно. Там состоялось недельное совещание учителей области – мастеров педагогического труда. Вот кого он запомнил: из Касторной – кроме Исаака Яковлевича, Николая Михайловича Вориводина, из Лачиново – Пелагею Тимофеевну Волкову, из Ястребовского района – Сверчкова Митрофана Илларионовича и Валентина Валериановича Заржецкого, из Старо-Оскольского района – Шевцову Таисию Ивановну, Богомолову Зою Петровну и Иванова Ивана Петровича. Эта группа, – говорит он, – без П. Т. Волковой (поэтому он сразу ее вспомнил, когда мы познакомились в госпитали, только по двадцатым годам, до коллективизации) сфотографировалась в Курске, и карточка должна быть цела у Исаака Яковлевича.
Василий Петрович еще раз передает горячий привет всем Лембергам. Александру Васильевну до сих пор благодарит за вкусные, духовитые крестьянские пироги, которыми она угощала гостя. Тебе советует заняться немецкими диалектами. Мы с Остапом штудируем их со дня поступления в госпиталь. Беда: у нас нет пособий. Знаем только то, что объяснил нам Василий Петрович. «Немец» он – не то, что мы, а методист прекрасный: несколько лет преподавал… историю и физмат!
 Значит, в апреле проездом гостил у вас Петя Пугачев. Добро. Все вы произвели на него впечатление. Из Воронежа он подался в глубь области. Сейчас работает в Борисоглебске. Заведует медпунктом в школе ФЗО № 14 при вагоноремонтном заводе. Пока временно, так как имеющееся количество учащихся не позволяет держать единицу.
Видишь ли ты Колю Жогова, трубу из духового оркестра? Из Замостья, Ивана Филипповича сын? Передай ему привет и расскажи, что подаренный им мундштук я бережно храню. Эта никелированная штучка всегда у меня на тумбочке.
И еще одна просьба: поговори, пожалуйста, с Шурой Шмыковой, что с тобой на снимке, пусть она возьмет на себя дружескую заботу о моем товарище. Он женат, он отец, но кругом одинок: с 20 августа его Аня с дочуркой-крошкой в оккупации. Живы или нет – ничего не знает. Остап кудряв, черноволос, в лице немножко цыганист, отважный десантник, парашютист высшего класса, вообще спортсмен. Пусть не смущает ее его имя: Остап – украинец. Он всякий раз любуется Шурой, глядя на фотографию. И ждет хотя бы письма от нее.
Что нового в Касторной, а из Лачиново что-нибудь слыхать? Какие виды на урожай? С хлебом будете? Растите его. Пугачев писал, что воины Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Парсегова М. А. крепко стоят на передовой.
Привет всему касторенскому: земле и небу, людям и избам.
Исааку Яковлевичу и Гришухе крепко жму руки, Александре Васильевне низкий поклон, а тебя целую и обнимаю. Твой Василек. 10 июня 1942 года.
*   *   *
5.6.42 г. 20.00. У готового вспыхнуть сигнального костра.
К чему нам азы парашютизма, что нового для нас в учебных прыжках? Повторение недавно пройденного – скучное и бесполезное в военную пору занятие!
Познакомившись с центром подготовки будущих воздушных десантников, который располагается в клубе фабрики, и юго-западной окраиной деревни Перегудово, где находится учебный полигон части, мы: Василий Петрович, Остап и я, попросили командование включить нас в сводную группу, разыгравшую тему «Обеспечение ротой парашютистов высадки главных сил воздушно-десантной бригады во вражеском тылу».
Сегодня ночью состоялось показное десантирование, а с рассвета – обеспечение высадки главных сил.
В Бельковой Горке нет аэродрома, отсутствует поэтому и авиаматчасть. До Москвы поездом, оттуда – на самолетах в район Перегудово, Василий Петрович оставался на полигоне в группе инспектирования, я и Остап выбросились командирами взводов. Парашюты обычные: ПД-6 (круглые) и ПД-41 (квадратные). Ночное десантирование – дело не новое, и наши взводы приземлились в общем-то молодцом. Погода выпала нелетной, было облачно, моросил нудный, как осенний, дождик. И все же это нисколько не повлияло на точность приземления: штурман самолета и военная метеослужба оказались достойными своего назначения. Главное – направление ветра. За секунду до выброски нам дали поправку, поэтому на сбор взвода потребовалось немного времени. К рассвету, когда начался штабной разбор операции, обнаружилась наша готовность не только к обороне, но и грамотно наступать. Весь день потом рота тренировалась с наступлением ночи принять в заданном районе главные силы бригады. Их представляли шесть взводов.
6.6.42 г. Перед отбоем.
В ноль часов тридцать две минуты в район высадки, обозначенный сигнальными кострами, десантировались главные силы бригады. С личным оружием и матчастью огневой поддержки. На рассвете уже находились в точках сосредоточения. При движении к ним по лесистой и пересеченной местности ликвидировали личный состав дивизионной артиллерии врага. У орудий поставили свои расчеты, знакомые с вооружением иностранного производства. Рубеж накапливания – в непосредственной близости ко второму эшелону вражеской позиции, а там до своих – рукой подать. Фашисты и не догадываются, что смерть крадется к ним с ихнего же тыла.
Артналет, и оборона врага вверх тормашками! В неурочный для педантичных гитлеровцев час! Ура-а! Мощный прорыв. Соединились со своими. Фронтом на север, фронтом на юг вдоль обороны врага – и какой коридор!
7.6.42 г. Девять утра.
«Капитан Шабуров, старшина Масленко, старший сержант Пашков – к генералу!» Возвратились опечаленные: пришел час расставания. Пока он не назначен, но Василий Петрович направляется в распоряжение командарма-68, я и Остап – в предписании черным по белому коротко и ясно: г. Воронеж. Управление разведки Юго-Западного фронта.
Каждый из трех во главе своей группы десантников. Приказано проверить знание программы краткосрочной спецподготовки для работы в тылу врага. Главное: радиосвязь, навыки разговорной речи, умение естественно выглядеть и чувствовать себя в обмундировании фашистской армии.
10.6.42 г. После завтрака.
Отправил письма Наташе, Пелагее Тимофеевне и тете – в родные края.
Своим отправил два конверта. У них, если живы, неизбывное горе: в бою геройски погиб мой старший неженатый брат, кадровый воин. О его подвиге я прочитал в газете. Брат сражался с врагами нашей Родины под Харьковом в армии генерала Подласа. Кроме меня у родителей никого больше нет. Кто их утешит? И получат ли они эти конверты? Изюм всего в полста километрах южнее Балаклеи.
11.00 Нам объявили отправку. На подготовку два часа. Спешу сообщить о предстоящем изменении адреса – вслед за только что посланными письмами.
11.6.42 г. Воронеж. У памятника Петру Первому.
На башне управления Юго-Восточной железной дороги часы показывают без пяти двенадцать. Погода летняя и летная.
В город прибыли ночью. Спали в казарме военного коменданта станции. Подъем, завтрак, и вот мы шагаем по улицам областного центра в направлении к штабу фронта. Строем конечно. Иначе патрули замучают проверками. Тишина военная. Где нет трамвайного движения, улицы перекрыты баррикадами из мешков с песком, противотанковыми ежами и просто бетонными надолбами, колючей проволокой. У обладателя красной нарукавной повязки с белой надписью «КП» спросили самый кротчайший путь к штабу. По-ефрейторски расправив тугие рыжие усы, сей молодец с золотистым треугольником на петлице ответил: «Да ось», – и указал протянутой рукой. Мы были у цели. Внешняя охрана – тому свидетельство.
Оставив группу на старшего, я и Остап, пройдя проверку, зашли в здание и, предварительно постучавшись, открыли дверь, куда, как нам показалось в спешке, направил нас дежурный. «Старшина Масленко, старший сержант Пашков. Просим представиться, чтобы доложить» – обратились мы к двум начальствующим лицам, находившимся в кабинете. «Полковой комиссар Троскунов, старший батальонный комиссар Безыменский», – встав у стола, ответили они.
Мы тотчас отчеканили: «Две группы воздушных десантников в количестве двадцати двух человек прибыли в распоряжение управления разведки Юго-Западного фронта!»
Комиссары засмеялись, чем немало смутили нас. «Лев, – обратился к старшему младший по званию, отличавшийся высоким ростом, тучностью и пучком смолистых волос под носом. – Ну что мы будем делать с такой армией?» «Саша, парашютистам не до шуток… Товарищи, вы ошиблись дверью: здесь редакция фронтовой газеты «Красная Армия». Яша, проводи десантников в разведуправление: тебе как раз надо туда».
«Интендант второго ранга Шведов, – представился Яша, – за мной!» Мы последовали. Я поделился с двумя шпалами в петлицах своими впечатлениями: «Лицо старшего батальонного комиссара мне поразительно знакомо. Кажется, оно смотрит на меня с портрета учебника по литературе». «Вы не ошиблись, – не оборачиваясь назад, ответили шпалы. – Это хрестоматийный поэт. Автор «Партбилета». Помните?»
«Ну, как же!» И я на ходу продекламировал вполголоса: «Пройдут лишь месяцы, сто тысяч партбилетов заменят ленинский утерянный билет!»
У заветного входа интендант-два отдал нам честь. Опустив руку, спросил меня: «Товарищ старший сержант, а вы любите песню «Орленок»? – Меня опередил Остап: «Очень! Только после автора романа «Как закалялась сталь», оценившего песню, признаваться в любви к  «Орленку» просто неудобно».
«Ах, вот как! Благодарю! Стихи песни мои». – Смугловатое лицо создателя шедевра озарилось скромной улыбкой, глаза поэта излучали признательность.
Он немолод. Лет около сорока ему. А я и Остап едва шагнули в третий десяток. Мы сняли пилотки и вытянулись по команде «Смирно». Торжественная минута молчания памяти героя песни. Затем представитель орлиного племени советской литературы пожал наши руки и удалился, пожелав нам военного счастья и боевых удач.
Снилась ли мне и Остапу встреча с живыми поэтами?
В управлении разведки разговор был еще короче, чем в редакции. «Старый Оскол и Касторная – это Брянский фронт. Подождите в коридоре, Закажем разговор. Через полчаса-час объявим вам результаты».
В безделье мы томились недолго. Ровно тридцать минут. Нас позвали: «Вы в Борисоглебск, остальные – в Тамбов. Документы готовы. Немедленно следуйте к месту службы». – «Есть!» – ответили мы, и к памятнику: до ближайшей железнодорожной оказии полтора часа, другими же средствами сообщения военный комендант не располагает. По крайней мере, для нас.
12 июня 1942 года. Борисоглебск Воронежской области, улица Советская… Номер дома? Надо завтра узнать. Впрочем, по соседству – режимное заведение НКВД. А оно единственное на весь город и его окрестности.
22.15. Остап в постели. Читает «Белеет парус одинокий» Валентина Катаева. Передо мной же – «Подводные мастера» Константина Золотовского и «Неделя» Юрия Либединского. Все три книги – подарок Пети Пугачева, с которым мы сегодня виделись.
Воронеж – Грязи – 116 километров, Грязи – Борисоглебск – 209. Расстояние не ахти какое. В грязях купили карманную карту Воронежской области. Черно-белая. Дешевенькая. А нам что? Главное – маршрут как на ладони!
Грязи-Сталинградские. Военный комендант оформил нас пассажирами вне очереди в классный вагон-медпункт эшелона товарных вагонов с ленинградцами, эвакуируемыми в глубь страны.
Поезд задержался: сдали умерших и близких к этому, пополнили запас продовольствия. Ну, и смена бригады движенцев. В эвакопункте Грязей-Воронежских мы видели на полу неподвижно лежавшую навзничь неопределенного возраста женщину с печатью дистрофии на лице. Рядом с нею не более как годовалый ребенок. Он непонимающе смотрел в закрытые глаза матери, потом с немым взором обращался к нам и, получив молчаливое сочувствие, клал головку на грудь родительницы, в которой еще теплилась жизнь. В его ручонках – свежая булочка и порция швейцарского сыра. Выглядит не болезненным. Медслужащая пункта по телефону звала скорую помощь…
Эшелон тотчас покатил на юго-восток. До Поворино. С остановками в пунктах административного значения. Могучий «ИС» мчал с предельной пассажирской скоростью более десятка крытых пульманов.
Около полуночи мы высадились в Борисоглебске. Это в 27 километрах не доезжая до Поворино. А через полчаса комендатура доставила нас в казарму разведкурсов – обычный дом городского типа с отдельными квартирами для малосемейных.
Полнолуние, и мы сумели рассмотреть ночной, с черными глазницами окон, не освещенный и пустынный город. У водителя «эмки» полюбопытствовали, как чувствуется в таком удалении от линии фронта.
–Да ничего, – ответил красноармеец в лихо наброшенной на голову пилотке. – Воздушные тревоги не досаждают. Наше небо посещает пока только «костыль». А он не страшен. Даже ночью, когда над городом развесит «свечи». В Поворино же – там неспокойно: как-никак узловая станция, элеватор. А тут ПВО себе на уме. Борисоглебцы, услышав сигналы воздушной тревоги, не спешат в укрытие.
Мы обратили внимание на незнакомый гул, к которому не вот-то привыкнешь. По амплитуде и тембру догадались, что он такое. Словоохотливый шофер и здесь обнаружил свою осведомленность:
– От зари и до зари это. На стендах опробывают вышедшие из ремонта авиамоторы. Борисоглебск – кузница кадров для ВВС. Конечно, здесь и соответствующая учебная база. Правда, теперь не время для мирных виражей, и цели не в классе, а в небе. Так что практика наглядная – противник не условный. Отсюда взмывают наши краснозвездные ястребки, когда получают оповещение о приближении к Поворино фашистских воздушных разбойников. Тотчас устремляются в небо истребителями с аэродрома Новохоперска – города в полста с лишним километрах к западу от Поворино. На Таловую-Лиски. Общими усилиями отпугивают гитлеровцев, изрядно щиплют их, так, что аж перья летят. Воздушные бои пока только этим и ограничивались.
Водитель заканчивал свой маленький экскурс у дома, куда мы подъехали давным-давно: так близок вокзал от нашего жилья.
Остап накануне делал какие-то записи в своем кляйн-бухе. Я прочитал ему эти вот строки и попросил добавить что-нибудь из его впечатлений.
Отложив книжку в сторону, Масленко сказал: «Вася, ты упустил следующее». И начал диктовать:
– «Трудовые поезда Воронеж – Грязи – Воронеж прибывают и убывают соответственно графику их движения. Пассажирские дальнего следования – в вокзалах полно безуспешно ожидающих места. В Грязях Воронежских наблюдали, как действует на пассажиров и служащих станции сигнал воздушной тревоги: железнодорожники с некоторой спешкой, но спокойно и деловито обрабатывают поезда, рассредоточивая вагоны, чемоданное и мешочное население вокзала и  привокзальной площади с не меньшим спокойствием, приложив ко лбу ладонь козырьком и запрокинув голову, наблюдало за вражеским самолетом, парившим в голубой выси.
– Не трусь, ребята, – говорит один из них, – держи хвост трубой! В воздухе «Фокке-Вульф»! Разведчик чертовски неуклюж. У него в виде костыля торчит фотообъектив.
– Неуклюж, а, поди, летит себе спокойно: у-у-у! А с земли ни гу-гу!
– Дурень! Что ж себя обнаруживать понапрасну? Потолок-то какой: зенитка не достанет, истребитель выше снаряда не поднимется! Пусть его летит… А вообще-то стоило бы эту птицу в ощип!
День был солнечный, погожий, даже жаркий. На коротких остановках знакомились с ленинградцами, вырвавшимися на Большую землю из блокады. По «Дороге жизни» – Осиновец – Кобона, через Ладогу.
Сражаясь с врагом на Северо-Западном фронте, мы попытались разорвать кольцо окружения, выйти на соединение с войсками внутреннего Ленинградского фронта. Что там сейчас? К концу апреля линия позиций северо-западников схематично проходила от Любани до Старой Руссы через Ильмень.
В вагонах семейные и одинокие. Выглядят наши знакомцы неважно. Есть ходячие скелеты и тени – тяжелые дистрофики, есть ожившие и улыбающиеся. Первые с трудом усваивают пайковую пищу, вторым она идет на пользу.
На станции за левобережьем Битюга разговорились с одной старушкой. Тут в Эртиль направлялось несколько семей, поэтому поезд отдыхал от спринта, хотя пробег составил 77 километров, и было время ближе познакомиться с несчастными, столько пережившими и победившими смерть.
Старушка (а она, оказывается, ровесница века) предложила нам в обмен на продукты не виденный еще нами прибор для бритья. В сделку с мужчиной мы бы не вступили: это набор дорогих вещиц и ему нужен, – но на что больной женщине лишний груз? Разве только как память о погибшем супруге?
– Что вам за него?
– Что у военных может быть? Сахарку немножко и что-нибудь из белой муки.
Во рту у нее мы не обнаружили зубов, и наша собеседница безнадежно пыталась правильно произносить звуки:
– Страдаю. Эвакопоек не по моему желудку.
Весь наш продзапас находился в вещмешке Остапа, и эту ношу мы делили поровну как в походе, так и за обедом. Я предложил несчастной буханку воронежского белого хлеба, две плитки фирменного шоколада.
Ленинградку хватил удар, и мы вовремя поддержали ее. Иначе бы она упала. Шоколад был в изящной обертке. Роскошное довоенное оформление его поразило бедную вдову. Она поцеловала плитку и беззвучно заплакала. Мы догадались, в чем дело: на фоне Ленинграда изображен был величайший памятник Петру Первому: под ним – надпись: «Медный всадник» –  марка шоколада.
Когда наша собеседница пришла в себя, мы задали ей несколько вопросов:
– Как жилось?
– Лихо! – отвечала она. – Я с Фонтанки…
Мы вспомнили, что Василий Петрович с 1907 года до начала империалистической войны жил в доме 84 по Фонтанке, и решили уточнить.
– Сейчас нумерация иная, но кажется мне, что этот дом по соседству с нашим, – тепло говорила ленинградка, с особой нежностью держа в руках обменный товар. – Пожалуйста, назовите владельца дома.
– Туркин, Дмитрий Васильевич.
Она улыбнулась. Глазами. Привести в движение свое лицо в данном случае у нее, видимо, недоставало сил.
– Это не хозяин, а управляющий домом. Я знаю его семью. Сам Дмитрий Васильевич давно покойный. Его вдова Евдокия Константиновна в дни первых вражеских бомбардировок Ленинграда уехала к сестре в Курск, а Боря, сын ее, с женой съехали из дому, но продолжали оставаться в городе. Я его с тех пор не видела…»
– Остап, ну, что еще? – закончив эту запись, спросил я.
– Да вот: «Всю дорогу до Борисоглебска небо было кристально чистым. С наступлением темноты – светомаскировка. Везде».
Заглянув в кляйн-бух, Остап продолжал:
«Женщина с Фонтанки спросила, кто нас особенно интересует в доме 84. Я не раз бывала у Туркиных. Кроме сыновей их, Сережки и Бори, знала племянниц Евдокии Константиновны из Курска – Лиду и Леночку Псаревых. Я очень молода против них. Старшая – курсистка-бестужевка, младшая училась в музыкальном институте у профессора Романовского из Воронежа. У Туркиных на хлебах жил Вася. Тоже из тех же краев, откуда девочки. Работал, а вечерами посещал какие-то курсы. Потом его взяли в солдатчину. Тут случилась война, и я увидела Васю только в начале восемнадцатого года. У Туркиных, конечно. Весь в ремнях, кожаная куртка комиссара, на офицерской папахе с угла на угол – ленточка из красного шелка, справа, на поясе – маузер.
– С Васей мы расстались не далее, как вчера, – сообщили мы нашей знакомой. – Он постарше наших отцов. С Василием Петровичем Шабуровым лежали в госпитале. Немножко служили вместе.
Такое известие приятно ошеломило нашу собеседницу.
– Вы хорошо помните его портрет? – спросили мы.
– Да как сказать. После пережитого в блокаде притупилась память вообще и на лица в частности.
Мы предложили ей для опознания несколько карточек. И среди них снимок Василия Петровича. Она без колебаний взяла последний и, с трудом сообщив своему лицу подобие сладостной улыбки, произнесла:
– Вот он какой! Неожиданная встреча через четверть века!»
*   *   *
Остап торопит: «Скоро рассвет. Спать, спать, спать! Сегодня первый день занятий».
– А дневник? 12-е число пропускать, что ли?
– Зачем? Перепишешь из моего блокнота – вот и все тут.
Что ж, спать так спать! Пора. Спасибо хоть свет подается. Откуда-то слышно разноголосье петухов. Через зашторенное маскировкой окно…

ЗАПИСКИ О. МАСЛЕНКО
12.6.1942 г. 18.30. Только что из кинотеатра «Модерн». Смотрели военную кинокомедию «Антоша Рыбкин». В главной роли Борис Чирков.
Встреча с ним на экране – большое счастье для моего поколения! Кто видел кинотрилогию: «Юность Максима», «Возвращение Максима» и «Выборгская сторона», тот на всю жизнь подружился с этим замечательным актером.
В «Александре Пархоменко» он играет батьку Махно. Что говорить, - отрицательный персонаж, но роль сыграна блестяще.
С легкой руки Бориса Чиркова с тех пор гуляют песни: «Где эта улица, где этот дом…» и «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить…»
*    *    *
Вася в спортнеглиже. Разбирая постель, вдохновенно, вполголоса поет:
«Когда вернусь, не ведаю,
  Но возвращусь с победою:
Страна зовет на правый бой меня!
Страна непобедимая –
Страна моя любимая,
Родина великая моя».
Это конец песни Антоши Рыбкина – Чиркова.
Сегодняшний день был отпущен нам для устройства служебно-личных дел и  знакомства с городом. О чем нас уведомил посыльный перед завтраком.
В военной поликлинике гарнизона подверглись медосвидетельствованию. Тут имели случай познакомиться с комиссаром эвакогоспиталя в Рамони. Василий Васильевич Гирин. Он из Касторенского района Курской области. «Там мой корень, там мой род», – говорит политработник, читая нам газетную публикацию о положении на фронтах. Вася не признался своему тезке в землячестве. Коротко познакомились. На большее не оказалось времени. Нас вызвали.
После комиссии – в склад вещевого снабжения. Получили по одному комплекту нового обмундирования командного и рядового состава, знаки различия до капитана включительно, эмблемы всех родов войск РККА, форму немецкого офицера и цивильный костюм европейского покроя.
Чужое и чуждое остается у нас. Свое сдадим в день отправки в тыл врага. А до тех пор ежедневная смена экипировки и ее украшений.
Потом представились начальству. Его резиденция рядом с кузницей кадров для ВВС. Тугие усы с легкой проседью, карие глаза, умный лоб с залысинами в густую шевелюру, отцовская улыбка и по ромбу на петлицах.
О времени и месте занятий – оповещение в час сбора ежедневно. Никаких знакомств. О вынужденных докладывать. Немедленно. Для проверки личности. «А теперь – полюбуйтесь городом». Начальство встало. Мы откозыряли, и… кругом!
Борисоглебский вагоноремонтный завод НКПС рядом –  через пути от перрона. Его показал нам в час приезда благообразный старик с Георгиевским полубантом на груди, похожий на картинного Ивана Сусанина. Он же просветил нас относительно города.
По пути к городу зашли на привокзальный базарчик. За прилавком увидели парня в летней форме учащегося ремесленного училища.
– Чем торгуешь, молодец? – спросили мы.
– Та цэ пыво, – ответил он, улыбаясь. – Хотите? – и протянул нам вместительную емкость, полную коричневатой жидкости. Мы отказались.
– Завод готовится к эвакуации, вот и распродаем свои запасы. Я купил ведро и несу его в общежитие ребятам, – объяснил молодец свое присутствие на базаре.
Выяснилось: учится в группе путейцев железнодорожной школы ФЗО № 14, всего тут около месяца, добрался до Борисоглебска аж из Харьковской области, зовут его Ленькой, фамилия – Житник и лет ему от роду уже восемнадцать.
Ленька знает Петю Пугачева, охотно проводил нас до медпункта, но тут меня и Васю ожидало разочарование: дверь была на замке. Что делать? Не ждать же. Мы втолкнули под дверь записку: «В 15.30 ждем у «Модерна». Остап, Вася» и продолжили знакомство с городом Бориса и Глеба.
В условленное время Петя был, как штык. Мы его узнали еще издали. По одесскому флотскому фото. Портрет хоть и прошлогодний, но оригинал с тех пор нисколько не изменился. Роста он полтора метра с четвертью. Не более. Походка быстрая, стройная, шагает прямо, ступает твердо, как видно, палуба корабля ему мало знакома.
На нем светло-синяя сатиновая пара, уже бывшая в стирке. Костюм с накладными карманами. Один ряд ведомственных металлических пуговиц с изображением паровоза. Их пять, покрытых черным лаком. На отложном воротнике – петлицы с бронзовой эмблемой железнодорожника.
Голова не покрыта. По цвету волос заметно, что летом она не знает, как выглядит фуражка. На ногах сезонная обувь «святого», особо чтимая в Китае и Японии: фигурные колодочки из дерева.

Встретившись у кинотеатра «Модерн», Петя Пугачев и Остап Масленко обнялись. Позу не изменили до самого первого звонка кинотеатра. Петя подарил нам три книги, ему же мы – прибор для бритья который, к стыду нашему, выменяли на хлеб и шоколад у ленинградки.
Перед «Антошей Рыбкиным» был показан «киносборник». Тут и хроника с фронта, и сценарный показ военных будней. В хронике Петя увидел знакомые лица, кинорепортаж велся из-под Харькова, где сражались, как он пояснил, гвардейцы Родимцева.
*    *    *
13 июня 1942 года. Сегодня первый день занятий. Надо доложить начальству о Пете и попросить разрешение взаимного посещения. У нашего друга имеется пропуск круглосуточного хождения по гарнизону – привилегия медиков.
22.00. С 7.30 до половины сего часа – занятия. Класс и пленэр. Завтрак, обед, ужин – в столовой. Курсантов не так уж много. Среди них представительницы прекрасного пола. От 18-ти до 25-ти лет. Очень приятное соседство. Слабая часть человечества отлично угадывается по прическам, ямочкам на румяных щеках и улыбкам. В остальном же – это сжатые до предела стальные пружины. В класс они явились в пилотках, гимнастерках, подпоясанных кожаными ремнями, в юбках и легких яловых сапожках. Все изящно подогнано. Занятия вне класса – они уже в защитного цвета комбинезонах и ботиночках.
Петя Пугачев у нас. В обеденный перерыв мы постарались уведомить его о возможности встреч в любое время, согласно расписанию наших занятий. Караул предупрежден и заказанный для Пети пропуск в казарму лежит под стеклом на столе у дежурного. Он постоянный и не подлежит выдаче на руки.
23.50. Проводили Петю. До этих пор чаевничали. Перед гостем – не одна тысяча калорий. Он ел, обнаруживая и характер и голод. Петя питается в заводской закрытой столовой наравне с учащимися школы ФЗО: 800 граммов хлеба, суп из манной крупы, манная каша и чай. Вместо каши, бывает, подают две порции супа. Это случается обычно в завтрак и ужин. Тут и рассуждать ни к чему: не густо в желудке у друга.
За чаем разговаривали. Петя знает Шабурова. Не лично, конечно. Даже ни разу не видел его. Зато не однажды встречался с Василием Петровичем на страницах районной газеты «Путь Октября» и литературных сборников издательства «Курской правды»: там печатались его повести и  рассказы. Ясное дело, все это до войны. А вот родного брата товарища капитана помнит превосходно. Когда Петя закончил 3-й класс, в Сабуровскую НСШ приехал заведующий Старо-Оскольским райотделом народного образования Илья Петрович Шабуров. Он привез с собою Похвальные грамоты для отличившихся выпускников и Почетные грамоты успешно перешедшим в следующий класс. Эти напечатаны в типографии райгазеты. На клетчатой бумаге из ученической тетради. Должность и подпись Ильи Петровича. Все венчал фиолетовый оттиск круглой гербовой печати районо.
Для своего класса, в том числе и для себя грамоты заполнил Петя. Разумеется, под наблюдением учителя Кривошеева Петра Емельяновича.
Судьба «лауреатов», получивших грамоты, такова: Петя – налицо, Иван Якунин – на фронте, Шура Кривошеева училась в Коробковской средней школе и сейчас должна закончить ее. Что же касается учителя, то ему страшно не повезло: с 23-х лет с укороченными до колен нижними конечностями – ампутация после тяжелого ранения, полученного в боях на озере Хасан.
Проездом из Старого Оскола в Воронеж наш приятель был в Касторной. Мы просили его об этом. Гостил у Лембергов. Все ему понравилось. Наташа, говорит, закончила десятилетку, невеста первый сорт, Шура Шлыкова работает в воинской части Касторенского аэродрома.
Вчера мы отправили им письма. Ждем ответы. Вот номер будет, если вместо треугольников с отметкой военной цензуры явятся сами авторы! А что тут удивительного? Милости просим! Угощение есть, а Петя постарается устроить Наташу и Шуру в общежитие девочек школы ФЗО. Без всяких хлопот. А то сейчас въезд и выезд, пребывание – столько формальностей.
15.6.1942 г. После занятий в Теллермановском лесу в город возвращаться попросту не охота. Сейчас вечереет. С Вороны потянуло живительной прохладой. Да и Хопер, куда впадает наша «птица», тоже очень способствует самочувствию. Он отсюда недалече, и после заката солнца мы дышим его свежестью. В жару город Бориса и Глеба что раскаленная печь. Чуть ветерок – и двуокись кремния столбом и тучей. В реке, кажется, основательно пованнились, а пришли в казарму – силициум-о-два по всему телу и даже в жевательном аппарате. С обмундирования его легко удалить стряхиванием и щеткой, а с анатомии – опять в воду или мокрым рушником.
Обтираясь, Остап прочитал мне целую лекцию о Борисоглебске. Со дня основания. Дружище достал объемистую машинопись «Родной край люби и знай!» – и вот уже плоды его осведомленности. Слушал и удивлялся полноте сведений, которые обнаружил краевед, в сем довольно зачитанном опусе.
Боюсь заболеть мистикой: на титульном листе автор – В. П. Шабуров. Да не наш ли это товарищ капитан? Не иначе он! Только вот год «издания» не в руку: Василий Петрович в то время служил в ОКДВА. Край восходящего солнца и срединной России городок, Ворошиловск (Никольск-Уссурийск) – Гродеково и Борисоглебск – дистанция даже для мысли огромная.
Брошюра – копировочный экземпляр, и под дарственной надписью нет автографа. А свой труд В. П. Шабуров посвятил «дорогому земляку товарищу Федорову-Орлову»… В словнике нашли этого «двойного» товарища: приставка «Орлов» к родовой фамилии – почетная, заслуженная в боях гражданкой войны. Обладатель не короткой фамилии уже в годах, живет тут поблизости. Позавчера Петя Пугачев, рассказывая о своих пациентах, назвал одного из них с точно такой фамилией, и происхождение ее – слово в слово по тексту. «Орелик», как к нему обращаются его товарищи, учится в школе ФЗО № 14. Значит, юный носитель двойной фамилии – из гнезда орла гражданской войны.
18.6.1942 г. Пишу при свече. После трудов праведных на благо Отчизны (тыл – фронту). Сегодня нам зачитали приказ о делении слушателей на боевые группы. Мы в 25-й. И, конечно, не в последней. Старший – Остап. Я и красавица Олечка – Ольга Сергеевна Афанасьева, – недавно перешагнувшая совершеннолетие, подчинены ему. Клички и контрольные радиофразы – на ухо в час вылета. Дублеры в отдельной группе, не имеющей ни внешней, ни внутренней нумерации. Для них главное – готовность заменить выбывшего из строя товарища перед отправкой в тыл врага. Кто кого – никому не известно.
С Олей мы сразу же познакомились. Она из пригорода Старого Оскола и оттуда совсем недавно. По отношению к ней стараемся свои чувства и язык держать в крепкой узде. Оля уже посетила нас в казарме и показала себя настоящей сестрой-хозяйкой. Мы, кроме того, заметили в ней первое достоинство женщины – стыдливость. Для наших дневников и немудреной личной собственности назвала место хранения – семью Тарасовых. Наши записи и пожитки должны быть переданы в надежные руки перед отправкой в тыл врага.
19.6.1942 г. Ровно полдень. До обеда мы свободны. Писем пока ни от кого и ниоткуда. Остап занялся последним изданием «Цусимы» А. С. Новикова-Прибоя. Я из любопытства взял у него вторую книгу романа выдающегося писателя-мариниста. Начал читать про участие в цусимском бою броненосца «Адмирал Ушаков» из балтийской армады Рождественского и обнаружил непростительную ошибку автора. Алексей Силыч именует командира корабля не иначе как Миклухо-Маклай. Но ведь такую фамилию носил не Владимир Николаевич Миклуха, а Николай Николаевич, его родной брат, этнограф-путешественник, и приставка «Маклай» (так обращались к нему туземцы Микронезии вместо Николай) появилась на свет позже гибели командира «Ушакова». Дальше – больше. Если верить романисту, «цусимский герой» адмирал Рождественский  имел обыкновение давать клички своим подчиненным. И вот Владимир Николаевич в его устах вдруг «двойной дурак». С какой стати?
Остап рассказал, что отец братьев Николай Ильич Миклуха, родом из города Стародуба за Брянском, в свое время окончил Нежинский лицей князя Безбородко, из которого незадолго перед тем выпущен был Н. В. Гоголь. Я добавил, что вместе с Миклухой в лицее учился наш курский, из Белой, Дмитрий Петрович Журавский. Оба потом лауреатами были выпущены из Петербургского корпуса инженеров транспорта: Николай Ильич – путейцем, земляк – мостостроителем. И далее: оба они строили железную дорогу Петербург – Москва, а затем Миклуха был назначен первым начальником станции Петербург…
О рассказах Пети Пугачева во время предшествующих встреч – после.
20.6.1942 г. Перед завтраком. На рассвете приснилось, будто мне вручена телеграмма. Характерно: «Вне всякой очереди. Военная». А текст совсем гражданский: «Ждите двадцать второго. Поздравляем с годовщиной героической борьбы. Враг будет разбит. Шура, Наташа».
Встав с постели, я рассказал о виденном во сне Остапу. Он улыбнулся: «Надо парадные подворотнички пришить», – и ни слова больше.
20.00 Пополудни получил письмо от Пелагеи Тимофеевны. Столько мира в нем, столько тишины! Уж не перед грозой ли? В конце занятий нескольким группам, в том числе и нашей, объявлено: 24-го вылетаем в Воронеж. Встреча с командованием разведок Брянского и Юго-Западного фронтов. Маленький инструктаж и большой экзамен.
Есть время – надо записать рассказы Пети Пугачева. Он посещает нас ежедневно в условленный час. Минут пятнадцать назад проводили его…
Мы книголюбы  и, естественно, нас интересуют авторы. Те из них особенно, которых читаем вслепую. Разговорились про творчество Крутикова – Петя нам адрес старооскольцев Рождественских и Кривошеевых, с которыми писатель был дружен: Герман Рождественский – его ровесник, реалист-однокашник, вместе служили в 55-ом запасном батальоне Москвы, выпущены потом прапорщиками армейской пехоты из Чугуевского военного училища и направлены на фронт империалистической войны. Кривошеев Константин Федорович. Между прочим, сабур, старше Крутикова, но они рядом работали в уездном Совете депутатов в первые годы Советской власти и навсегда подружились.
А. И. Безыменского и Я. З. Шведова Петя знает и так и этак. Первый был в 40-й Армии, второй служит в ней. Место постоянного пребывания – Старый Оскол. А к передовой и обратно на попутном транспорте: они ведь сотрудники газет. Три встречи с автором «Партбилета».
Первая. Под новый, 1942-й год. Сабурово. У нулевой отметки развилка дорог на Старый Оскол – Скородное – Тим. Местные истреббатовцы, предводительствуемые Петей, задержали одиноко катившуюся полуторку. Причина: фары без светомаскировочного щитка. Как снег ни белый, а ночь темна, поэтому прямо и рефлекторно демаскируется дорога. Водителя с чистыми петлицами и его седока с тремя шпалами – в хату сирот Никишина Филиппа Григорьевича: было адски морозно. Проверили документы. Старший батальонный комиссар Безыменский вторые сутки в дороге из Тима в Старый Оскол. А расстояние всего на час езды. Летом, конечно.
«Чем распекать нас, товарищ военфельдшер за нарушение порядка, лучше бы проявили милость – устроили бы нам ужин с ночлегом», – и просил и приказывал сорокасемилетний богатырь.
Это тоже наша обязанность, и утром, отдохнувшими, запоздавшие путники на колесах поехали вперед. Теперь уже с надежным буксиром: командир автороты Капанадзе для сопровождения дал трехтонку ЗИС-5.
Вторая. Из Черемисиново на попутных я доехал только до Лачиново, - рассказывал Петя. – А надо хотя бы до Касторной. Спешу за консервированной кровью для медсанбата. Днем о поездах говорить нечего. До ночи ждать долго даже в феврале. Я стал следить за дорогой. Вот мчится в мою сторону танкер-вездеход на траках, мехтяга дивизионной артиллерии. Просторная кабина, кузов для расчета. Позади вихрится снежная пыль. Пожалуй, такую оказию и гранатой не остановишь. Я вытащил из медицинской сумки бутылку с забинтованным горлышком и поднял вверх. Поравнявшись со мной, танкер остановился, как вкопанный, и, рванувшись с места, запылил вперед, когда я оседлал его. В открытом морозному небу и зимним ветрам кузове находился только один полушубок. Что за страдалец? Знаков различия – никаких. Присмотрелся: Яков Захарович Шведов.
– Товарищ интендант второго ранга, почему не в кабине? – с сочувствием спросил я: как-никак он ровесник моей родительницы.
– Там Грушецкий и Безыменский. Первый, как тебе известно, член военного Совета армии и бригадный комиссар, а второй хоть и коллега мой по литературному цеху, но на десять лет старше. Спасибо тебе. Вдвоем теплее мерзнуть. В Касторной отогреемся. Сейчас там будем.
В Касторной Ивана Самойловича Грушецкого охрана увела в покои военного коменданта станции, а мы зашли в пищеблок его управления и заняли столик. Меню – красноармейское, трехблюдное. Обед бесплатный. Однако не купишь его и так не возьмешь. Порядок. Кое-что пайковое было с нами, недостающее принесли официантки. По кругу пошел стаканчик. Я заметил А. И. Безыменскому:
– А ведь этил-то из нашего медсанбата.
– Пейте, – и он улыбнулся. – Накануне Грушецкий вручил дивизии Родимцева гвардейское знамя. По сему случаю устроен был скромный фронтовой прием с возлиянием и закуской для представителей частей, подразделений и гостей. Пресса оказалась предприимчивой и запаслась на дорогу
– А вы разве родимец? – спросил хмельно и весело поэт.
– Да.
– Ну, тогда… что там у вас есть? – и Александр Ильич поднял руку, как я бутылку с забинтованным горлышком.
Делать нечего, и я поставил на стол названную емкость.
– Рыбий жир!
– Как? – искренне возмутилось застолье. – Это обман, это не по-нашему, не по-фронтовому!
– Везу тяжелобольному гражданскому лицу, а вы…
– Да нет, мы так… До комплекта еще бы по капле. Пуржит вроде за окном, – мечтательно проговорил водитель танкера. Яков Захарович молчал. Мы с ним отогревались.
В сумке моей имелся десяток пробирок с противохимзащитой. Я выгрузил их на стол. – Настоящий спиритус вини!
Для трех это была отличная прибавка. Тепла хватит до самого Старого Оскола.
Третья встреча состоялась в начале второй половины апреля. В Воронеже. А. И. Безыменский рассказал редактору «Красной Армии» Льву Израильевичу Троскунову о  двух прежних встречах. Размахивая руками, возмущался поведением юноши Пугачева. Но все это театральность. Сам же помог Пете «укомплектовать» его вещмешок продзапасами сотрудников газеты.
– А рыбий жир для человека, что бензин для автомашины, – сказал Александр Ильич, провожая Пугачева на вокзал.
21.6.1942 г. Только что от ужина… Внимательно листая дневник. Просматривая другие записи и вообще отложившуюся письменную продукцию, я всякий раз приходил к выводу: секретность соблюдена в полной мере.
Подушке, на которой сплю, и дневнику я доверяю все. «Девичья подружка» еще ни разу не подвела меня. На «хронику» не менее надеюсь: иносказания, сокращения и условные знаки в ней – непроходимые дебри. Они не существуют только для Василия Петровича и Остапа.
Останусь жив – сам дешифрую все, и покров неизвестности будет снят с текстов.
Я пытался заговорить с Олечкой по-немецки. Она положила свои руки на мои плечи и засмеялась:
– С адольфами объясняться не собираюсь, а в переводчике не нуждаюсь.
Я понял. Сказано было чистейше по-московски.  Подчеркиваю это. Ибо, несмотря на русскость первых трех пунктов ее анкеты, мне кажется, что Олечка – цыганка.
Остап смеется с меня. Не этнограф я и в разведку только готовлюсь. Но видя такую красоту, ошибиться немудрено, с внешностью Оли что угодно примешь за балерину.
В. П. Шабурова знает прекрасно: она его ученица. Вообще, в Старом Осколе все ей родное и близкое. Знакомясь, я спросил нашу ундину, есть ли у нее кто-нибудь в Касторной.
– Мельникова Александра Федоровна – родная тетя, Оля Бонина – какая-то сестра, Лена Демидова – совсем нашенская, – ответила она. Тут же уточнила: – тетя и Оля работали в столовой военной комендатуры станции, а Лена, бывшая паровозница, выполняла спецзадания.
Тарасовы, где мы намереваемся оставить свою эпистолярию и пожитки, оказывается, не борисоглебцы: они живут в селе Верхний Карачан. Семья красноармейская, фронтовика, то есть, Мавра Ивановна с тремя детьми: Александра, Анатолий, Валентина.
Петя Пугачев на днях встретил в Борисоглебске своих сабуров-однокашников: Кольку «Кутуза» – Зиновьева Николая Дмитриевича и Ваньку «Касьяна» – Алдошенкова Ивана. С первым увиделся на пристанционном базарчике, со вторым – в «Модерне». Вместе учились в Сабуровской НСШ, Кутуз на класс раньше. Его же сестра Нина, Петя и Касьян – однокашники. Кутуз – кадровый воин. На его петлицах по три треугольника. Обмундирование новое, полевое: часть их, как видно, движется на фронт. Дома у него мать, Надежда Николаевна и сестра. Касьян – ФЗУшник. Одет во все черное, простенькое – в «рубчик». Он работает в цеху деревообделочного производства, поставляющего военному ведомству ложи для трехлинеек и приклады для автоматов ППШ. В Борисоглебске, как мы заметили, почти все предприятия перестроились на военный лад. Например, мясоконсервный комбинат, выпускавший до того блестящие круглые  баночки с наклеенной надписью «Языки бараньи в желе», теперь отправляет на фронт продукцию, начиненную взрывчаткой: гранаты, мины и толовые шашки.
У Касьяна дома одна мать, «Тетя Лиза», как назвал Петя, бывшая уборщица и повар школы.
Во второй встрече в «Модерне» «Ванька Лизкин» принес Пете деревянный портсигар – местное изделие, которое продается решительно во всех магазинах (кроме книжного): иначе бы торговые точки совсем пустовали бы (в комиссионном в ожидании покупателя лежит один-одином английский замок).
Остап уже поверяет подушке свои сокровенные мысли. Надо и себе ложиться: свечи хватит всего на два вздоха пламени.
22.6.1942 года 4.30. Полчаса назад Остап разбудил меня: «Война!» – «Какая, что ты?!» – и я – боевая готовность номер один. Мы обнялись по-братски: сегодня годовщина великого сражения с коварным и лютым врагом за честь, свободу и независимость нашей Родины. В этом сражении Остап и я – бойцы с первого дня его.
Теперь уже не до сна. Слева от дневника – «Подводные мастера». Автора их, Константина Дмитриевича Золотовского, Петя Пугачев увидел через год с лишним после знакомства с книгой – утром 30 июня 1941 года на суомском полуострове Ханко. Под ожесточенным артобстрелом шюцкоровцев с островов Або-Аландского архипелага они высадились на берегу городка Ганге-Удд, центре советской аренды 1940 года: бывший водолаз – эпроновец, известный детский писатель прибыл на сторожевике из Таллина, главной базы Краснознаменного Балтфлота, в распоряжение командира Первой бригады торпедных катеров, капитана первого ранга Черокова В. С.; Петя – на торпедном катере лейтенанта Ущева из боевого похода на эстонские острова Эзель и Даго (сопровождали конвой с грузом для сражающихся там гарнизонов). До начала августа вместе служили в БТК (на Ханко базировались только первый и второй дивизионы).
Петя показывал нам стихи поэта Михаила Дудина (не знаю такого!) и рисунки художника Бориса Пророкова (знаком с газетно-журнальными публикациями его творчества). Оба ханковцы. Листовка – послание защитников полуострова (и таким образом – ворот в Финский залив) правителю Суоми барону Маннергейму в духе письма запорожцев турецкому султану очень позабавила нас. Конечно, через сто шестьдесят четыре дня обороны все же пришлось оставить полуостров (более ста квадратных километров с пограничным перешейком около двух линейных километров), но до того бригада стрелков полковника Симоняка и морские пехотинцы капитана Гранина отлично лупили маннергеймовцев и гитлеровцев, не допуская их вторжения на Ханко.
22.10. В половине седьмого вечера дневальный бросил в класс: «Пашков и Масленко, на выход!» За дверью он сообщил нам: «К вам приехали родственники. Ждут у казармы». Мы переглянулись.
– Документы проверили?
– Все в порядке. Только о родственных отношениях там ни слова.
Пришлось просить Олю побыть до конца комсомольского собрания, а сами, получив разрешения, заспешили к  пожаловавшим к нам «родственникам». У Остапа их нет по сю сторону фронта, я же никого не звал к себе. «Может быть, тетя или Пелагея Тимофеевна? – думал я».
Осторожность – мать порядка (а он сокращает время и увеличивает пространство!) и безопасности начало. Мы рассосредоточились. И уже через несколько минут, сойдясь, Остап сообщил мне: «В некотором удалении от казармы прогуливаются трое. Мужчина – это Петя. А что за юные особы справа и слева от него с узелками или вещмешками в руках – на таком расстоянии визуально не определишь».
Шаг за шагом, и я стал обнаруживать, что виденный мною сон оказался «в руку»: с Пугачевым, беспечно разговаривая, медленно шла Наташа Лемберг и Шура Шмыкова. Мы произвели маневр, зашли к троице с тыла и, опередив, сделали «кругом».
– Старшина Масленко! Старший сержант Пашков! – отдав честь, радостно доложили невестам и взяли их под руку.
Петя заявил, что в сей сердечной ситуации он лишний.
– Ну нет, ваше эскулапие. А на кого мы Олю оставим? – упредил я друга. – Цурюк, ком шнель нах хаускриг!
– Свидание разрешаю до половины десятого, – строго сказал дежурный. – Ночной отдых для ваших родственниц – в медизоляторе женской казармы.
Дело складывалось как нельзя лучше. Мы чувствовали себя именинниками. Однако, не менее как в плену: кажется, хозяева здесь мы, а совершенно растерялись в присутствии «родственниц». Но и они, видим, не в «своей тарелке». Погода на славу. Что о ней говорить в этом случае? Тут надо «быка за рога», и мы стыдливо-нежно спросили, как и на чем добрались сюда наши гостьи.
– На биплане, аэрорейсом, – манерно улыбаясь, ответила Шура.
– То есть? – переспросил Остап.
– Пожалуйста, – и она подала ему бумагу, содержание которой удивило нас больше даже, чем появление ее обладательниц: «Начальнику 516-го строительства ГУАС НКВД СССР тов. Чернявскому, политическому руководителю строительства тов. Аносову».
Дальше в предписании говорилось:
«Управление 26-го района авиабазирования направляет к вам со спецзаданием товарищей Шмыкову Александру и Лемберг Наталью Исааковну. Полномочия и характер задания – устно. О прибытии их просим телеграфировать или радировать, согласно установленному порядку.
Начальник 26 РАБ
Полковник Кириллов».
Отпечатано на машинке. Все фиолетово: угловой штамп, круглая печать и строки. Завидная аккуратность. Любовь к теплым цветам.
– Что такое ГУАС? – не допуская фамильярности, обратился Остап к подавшей бумагу.
Но Шура этак кокетливо ему:
– Главное управление аэродромного строительства.
– А где дислоцируется объект, куда вы командированы?
– Военная тайна, – ответила молчавшая до сих пор Наташа.
– Слева по дороге из Грибановки на Верхний Карачан, районный, – «рассекретил» Петя. – Знаю в лицо их начальника строительства и политрука: как-то присутствовал на медосвидетельствовании их курсантов-шоферов. – И добавил:
– Стройматериалы берут из карьера у райцентра.
– Я бы ноль внимания к вашему объекту, если бы Вы пожаловали к нам с задания, – серьезно и почти сердясь, говорил Остап, глядя на подружек. – Судьба ваша нам не безразлична, и в данном случае мы обязаны обеспечить вам безопасность.
И мне:
– Приглашу сюда Александра Ивановича Жукова.
Остап вышел к телефону. Петя, между тем, справился у девчат, знают ли они в лицо полковника Кириллова. Ведь район авиабазирования – это более десяти аэродромов и начальника его застать на одном месте трудно. Алексея Степановича (так величают полковника) Петя видел всего однажды на аэродроме в совхозе «Казацкая степь» (это через поле от Сабурово), но располагает о нем довольно полной антропометрией. Наши гостьи точно описали внешность Кириллова.
Младший сотрудник ОКР СМЕРШ Жуков не заставил ждать себя. Среднего роста, смуглый, он также юн, как и все население комнаты. Ознакомившись с командировочным удостоверением, Александр Иванович сказал ее владелицам:
– Наша машина и охрана в вашем распоряжении.
Девочки были невозмутимы, но благодарили горячо.
– Рад служить вам! – улыбнулась контрразведка и удалился…
Касторенки покинут нас завтра утром. Возвратятся 24-го, чтобы вместе лететь на Воронеж, где мы и расстанемся. Шура предложила завтра же сфотографироваться. Парами и группой. Ну что ж. Так и быть, попозируем. Но снимки подруги наши не скоро увидят. Попридержим их. А негативы взять у фотографа сразу же, как только он сделает отпечатки…
Пришла Оля – Петя к ней: пока с нами гостьи, он должен ухаживать за нашей общей любимицей, – боевое задание ему. Я представил ей наших «родственниц»: «Из Касторной. Невесты». На шести щечках вспыхнул румянец. Сильный пол, уверенный в своих, только легко улыбнулся. Олечка, кажется, обрадована встречей. Она заговорила с гостьями о Касторной. Шура неплохо знает Старый Оскол. Была в нем по делу. Как-то в Касторную возвращалась на автомашине. В кузове – девчата-регулировщицы и зенитчицы. С ними один мужчина. Все разных частей. Одна из регулировщиц громко назвала свою сослуживицу, обратившись к ней: – Аня, Бердник. – Капитан Бердник слушает, – откликнулся мужчина на голос. Конечно, девчата в смех. А зря: капитан и Аня оказались родственниками, правда, не близкими. И все же.
Олечка попросила у Шуры словесный портрет капитана. Та охотно и живо нарисовала его.
– Очень милый человек этот капитан, – рассказала Оля. – Командир 126-го отдельного автотранспортного батальона. Штаб в Казацкой. Возле урочища «Горняшка» – аэродром. Капитан немного квартировал у нас. И место службы – вот оно и Старый Оскол в двух шагах. Что там сейчас? – мечтательно спросила Оля.
– Третья рота лейтенанта Капанадзе еще в ростепель перебралась из Сабурово в Холки. Это между Чернянкой и Новым Осколом, – вступил в разговор Петя. – Она обслуживала аэродром на поле колхоза «Казацкая степь». Теперь там ничто не базируется…
Усилиями наших невест был сооружен ужин. За столом сидели парами. Ели, не изменяя привычкам, – кто во что горазд. Шура и Наташа посматривали на Олечку: опасная соперница! Я чувствовал, как у моей невесты билось сердце: «Мой – твой, мой – твой, мой – твой».
Потом пошли к женской казарме. Чтобы растянуть удовольствие, мы изменили маршрут движения. Очень хотелось заблудиться в трех соснах. Шли под ручку.
– Василек, как я тебя люблю, а ты такой невнимательный! – ворковала моя дама.
– Что это значит? – удивился я, обнаруживая неопытность. – Наточка, моя ненаглядная, я боюсь подойти к тебе километра!
Она высвободила руку и нежно обняла меня. Расстояние между нами сократилось сразу до микрона. Ах, любовь! Кто тебя изобрел!…
24.00 Возвратившись, я предложил Остапу укладываться без вздохов (он уже спит). Они и службе и дружбе помеха. У нас есть что любить, у нас есть что защищать. Главное – надежный парашют и надежное оружие.
А Петя, наверное, влюблен в Олечку. Еще бы! Камень расцветет, глядя на нее, и железо заговорит при виде такой красоты.
23 июня 1942 года. 19.20. Наташу и Шуру проводили утром после фотографирования. Были Петя и Оля. Девочек повез сам Александр Иванович. Как бы они не обиделись на нас: ничего себе, скажут, любовь под наблюдением Особого отдела! Конечно, он вернется сразу же, как только доставит своих пассажирок на место. Он же привезет их назад завтра.
Оля попросила подружек съездить в Кирсановку и Верхний Карачан. К Тарасовым. На автомашине строительства это недалеко. Девочки должны передать конверт и получить устный ответ.
Я, кажется, заболел «Перекрестком дорог» В. П. Шабурова: в строку так и просятся рассказы Пети Пугачева о встречах на нехоженых тропах. Вот один из них:
«28 мая. Амбулаторный прием в медпункте школы ФЗО. Прибывшае на учебу группа ребят заявила о себе. Я прочитал их направление и удивился:
– Вы из Верхне-Карачанского района, можно сказать, живете под боком у Борисоглебска, а мешки – будто на Сахалин собрались.
Они разом заулыбались:
– Та мы с самой Харькивской области.
– Велико-Бурлуцкий район.
– Станция Приколотная.
– Прошу извинения, – поправился я. – Сейчас заполню на каждого из вас амбулаторную карточку, – и начал вызывать: Бараник Михаил, Бондаренко Николай, Житник Алексей, Рыков Иван, Старокожих Виктор, Ефименко Дмитрий. Последний 1925 года рождения, остальные годом старше его.
Внося в карточку краткие анамнестические и объективные данные, я заговорил с Николаем Бондаренко:
– Значит, все вы из Приколотной. Это, наверное, не деревенька с горсть величиной, ну, и не город, в какой вы прибыли, например. Думаю, как-нибудь да знаете друг друга, если даже не соседи. Так?
– Такочки.
– Знаком ли вам Константин Ольшанский? – вопрос был обращен именно к Николаю Бондаренко: в его портрете было что-то Ольшанское. – Он не Вам ровесник: родился, как говорится, как говорится, еще до революции.
– Вин во флоте. На Черном море. А допреж робыв на зализнице. Виткиля Вы его знаете?
На этот короткий вопрос пришлось длинно ответить.
Свел нас украинско-курский говор. Первая встреча с Константином Ольшанским состоялась в самом начале второй половине октября прошлого года, когда Отдельная Приморская армия генерал-майора Петрова, оставив Одесский плацдарм высадилась в Севастополе. На Максимовой даче, у казарм подразделений разведки флота, где оказался я доктором Хруленко, начальником медсанслужбы 421-й стрелковой дивизии, комдивом Коченовым и Осиповым Я. И., командиром 1330 (бывшего 1-го Одесского морского) стрелкового полка, я и познакомился со старшиной первой статьи Ольшанским. Он был слушателем общефлотских курсов младших лейтенантов морской пехоты. В Севастополе с ним жена Катя. Три месяца назад был рядом сын Валерий. Недавно из пеленок. Началась война, бомбежки Севастополя. И Костя проводил в неблизкий Курск с тещей своего первенца в коротких штанишках.
Дней через десять после того я встретился с ним за станцией Инкерман, у Мартыновского туннеля. На лице тревога: никаких вестей. Теща и Валерка как пропали. Видно, война не ласково обошлась с ними. Курск занят. Может, переехали в Россошь.
Третья встреча – и последняя на Мекензи. 8 ноября. 7-я Отдельная бригада морской пехоты полковника Жидилова половину состава потеряла в окружении на севере Крыма, заняла свой боевой участок с командным пунктом в хуторе Мекензи № 1. Левый сосед – 8-я Отдельная бригада Морской пехоты полковника Вильшанского. 5-ый ее батальон – учебный отряд Черноморского флота. В электромеханической роте комвзвода младший лейтенант Ольшанский. Мы крепко пожали друг другу руки. Оба счастливы: он в ожидании боевого крещения, я с боями и горными трудностями вышел из окружения. Больше видеться не довелось. Сейчас он Махарадзе, недалеко от Сухуми. Вместе с женой».
«Спросил я у приколотнян, – продолжал Петя, – какие там дела на их фронте? Они мне: уходили – надвигалась гроза, сейчас не знаем: шли и ехали без радио и газет. В конце марта по грязуци в Великом Бурлуке спешилась из вагонов какая-то часть. Ще не выйшив последний красноармеец, як над нами туча немецких листовок: фрицы стращают разгромом 13-ю гвардейскую стрелковую дивизию Героя Советского Союза Родимцева. То есть обещают ей участь, какая постигла других на этом фронте. Но через два дня гвардейцы вышли в район Старого Салтова и, наступая в направлении Харькова, так шуганули фашистов, что вынуждены были сами остановиться: в грязи далеко застряли их тылы, а пунктами снабжения по-прежнему оставались неблизкие от передовой станции Великий Бурлук и Приколотное.
Ребята назвали мне ряд знакомых фамилий из числа комсостава и медиков, которые каким-то образом задерживались в Приколотном и квартировали в их семьях.
Так я узнал нынешнее место дислокации своей дивизии. А тогда, в марте, когда она грузилась в вагоны в Расховце м Мармыжах, был только «слух»: родимцы перебрасываются в 38-ю армию генерал-майора Москаленко – на левый фланг Юго-Западного фронта».
23.20. Воздушная тревога. За нею – боевая. Для нас. Я разбудил Остапа, и он уже как штык. Попросил его сообщить обстановку: не хочу бросать строку, пока свеча теплится, светомаскировка для нее сооружена. Остап осторожно припал ко второму окну. Оно, как и первое, наглухо зашторено. Через щелочку увидел: над Поворино воздушный бой. Трассы пулеметных очередей сражающихся. На перекрестке лучей прожекторов вражеский бомбардировщик, огрызающийся мессерами. Еле слышно зенитное прикрытие. Оно то вступает в бой, то смолкает. Разрывы бомб не только слышим, но и чувствуем. В дверях громкий стук: «В ружье!» 23.40.
24.6.42 г. 13.00. Час как из Поворино.
До рассвета, после «в ружье» бодрствовали в классах: ждали новую команду. А над станцией не ослабевало воздушное сражение, рвались бомбы. Борисоглебский аэродром что твой пчелиный улей: снижались на посадку одни и взмывали ввысь, не делая прощальных кругов, другие истребители. Ночь дрожала от гула моторов.
Нас вооружили: сильный пол – карабинами, вторую половину человечества – наганами и санитарными сумками. У двух из них за плечами были рации. Тотчас в кузовы автомашин, оборудованных для перевозки пехоты, и мы помчались в Поворино. Два десятка с лишним километров – минутная езда. Выгрузились и врассыпную: ребята в боевое охранение, девчата – с первой доврачебной помощью.
Красноармейцы запасных подразделений Действующей армии давно уже здесь. Мокрые, пропахшие взрывчаткой и обычным дымом, с закопченными лицами, они гасили очаги пожара: было сброшено много зажигалок.
Разрушения незначительные. Как видно, бомбометание было неприцельным: страшные «капли» более ранили все, что находилось за границей станции и ближайших к ней строений. Сказалась готовность воинов местной противовоздушной обороны к отражению вражеских налетов. Однако, сердце обливается кровью, когда видишь страдания родной земли. Гитлеровские асы почти безнаказанно пересекают линию фронта, вторгаются, сообразуясь всего лишь с запасом горючего, и, не безуспешно сбросив смертоносный груз, возвращаются на свои аэродромы иногда только слегка ощипанными.
На занятиях нам сообщили, что у нас уже налажено производство брони для фюзеляжей, самолетов с «потолком», превышающем высоту подъема немецких и зенитных орудий, которые способны поразить фашистского стервятника на предельной его альтиме…
Гражданское население пыталось помогать и ликвидировать пожары и спасать горящую соцсобственность, но подразделение милиции пресекало эти попытки и держало его на известном расстоянии от очагов огня и пострадавших объектов. Железнодорожники же занимались своим делом в необходимом темпе. С ними бойцы.
За входным семафором со стороны Новохоперска, где мое отделение находилось в охранении, я задержал двух военных в несвежих бинтах. Лейтенант Афанасьев, Иван Филиппович, бывший командир пулеметного взвода отдельной мотострелковой бригады. И его подчиненный рядовой Ерин Василий Алексеевич идут «куда глаза глядят». Они совсем недавно из боев в районе Купянска. А всего три дня назад оба были ранены у поселка Конопляны. Как они оказались в госпитале города Острогожска, не помнят: видимо, шок тому виною. Не успели пулеметчики оглядеться и сменить фронтовые повязки, как загрохотали взрывы и беспокойно повело себя здание. «Немцы!» Ужасная весть потрясла население лазарета.
После вести о прорыве фашистов кто-то подал команду: «Ходячие – спасайся, кто как может!» Успели разобрать документацию, и вот идут прямо с «историями болезни». Куда идут? Все советуют им двигаться на Саратов…
Острогожск! Это в сорока километрах от Лисок и в двадцати от Дона. До Поворино протянутой руки не хватит, и Дон не Оскол – водный рубеж надежный. Острогожск! А мы в неведении относительно обстановки на фронте. Я предложил отделению поделиться продзапасами и куревом с ранеными.
Оба благодарили. «Не за что», – сочувственно улыбнулся и я спросил у товарища лейтенанта, нет ли у него восемнадцатилетней родственницы по имени Оля. Он ответил отрицательно. Оказалось, Иван Филиппович не курянин.
Расставаясь, раненый комвзвода попросил меня об одном одолжении:
– Опустите, пожалуйста, товарищ старший сержант в надежный почтовый ящик. Я подобрал его на выходе из ворот госпиталя.
Я обещал. Мы откозыряли друг другу, а когда раненые скрылись за еще дымившимся элеватором, я взглянул на предмет, который заставляет трепетать сердца влюбленных, вызывает радость у близких родственников и слезы умиления у родителей. И, о боже! На адресной стороне конверта – координаты места рождения Пети Пугачева!…
Сейчас он был у нас, и мы исследовали строки, возможно, с того света. Отправитель Журавлев Петр Андреевич – двоюродный брат Пети с материнской стороны и муж его родной тети, в девичестве Пугачевой.
Письмо без даты. Оно адресовано матери, Фекле Ивановне. Петя объяснил, что его двоюродный незадолго до войны пришел с действительной службы в РККА и мобилизован сразу же, как только стало известно военкомату о нападении фашистской Германии на СССР; что Петр Андреевич лежал тяжело раненый в госпитале Острогожска, дома знали, более того, мать, замужняя сестра и жена проведали его, получив весточку.
– Если уж враг приближается к Дону, то посылать конверт в никуда нет никакого смысла, – горестно заметил Петя. – Впрочем, смотри сам: ты обещал лейтенанту опустить эти строки в надежный ящик.
Последние два слова Петя произнес «вразрядку». Неужели он догадывается о нашей «миссии»? Может, Оля как намекнула? Скорее всего, наш друг не дурак: я давно заметил, что он умеет слушать, владеет анализом и синтезом – методами научного исследования. И то надо сказать: Оля позволяет ему производить над нею кое-какие манипуляции, будто она его пациент. Уж не пахнет ли тут любовью? Если так, в добрый путь!
14.30. Остап пришел с известием: в Воронеж отправляемся через три часа. Вместо самолета два автобуса. Едем на Анну.
18.00. Делаю запись в автобусе, карандаш прыгает. Получаются не буквы, а каракули. И строчка туда-сюда. Наташа и Шура смеются. Шура заглядывает сзади. Остап удерживает ее за руку и стыдит:
– Некрасиво читать чужой дневник. Особенно при жизни автора.
Оля без пары. Оставив соседа, смотрит в окно. С Петей простилась. Авансом. Мало ли что может случиться: война!
Приедем в Воронеж, сразу же на вокзал, чтобы надежно отправить наших девочек в Касторное.
*    *     *
26.6.1942 г. 14.00. Оля, Остап и я – в распоряжении разведки Брянского фронта. Ее представители проводят с нами усиленные занятия. Диверсионно-подрывное дело, двусторонняя радиотелеграфная связь, шифрование и немецкий язык – это в порядке вещей. Самое интересное и интригующее – этика разведчика в стане врага, обычаи противника на его родине. Уроки дает нам немецкий политэмигрант-антифашист. Из театра приглашен артист. Нам смешно смотреть, как он с завидным мастерством представляет в лицах пруссаков от солдата до генерала. Предполагается посещение ближайших изоляторов для немецких военнопленных, где я и Остап будем выступать в роли «друзей по несчастью», а Оля – обыкновенной русской медсестры.
Вчера любовались, как наша красавица прыгала с парашютом. Неплохо для нее. На точность приземления пробовали втроем. Заслужили приличную оценку. Сегодня ночной групповой прыжок. За Анной…
*     *     *
Наташу Лемберг и Шуру Шмыкову проводили домой тогда же в поздние сумерки. Поезд Воронеж – Касторное будет иметь часовую стоянку в Нижнедевицке. Так что на  родительский порог они ступят в глубокую полночь.
Расстались, может надолго, случится – и навсегда. Долгое, нежное прощание. Взгрустнули аж в казарме – было не до сердечных излияний: по дороге от вокзала все время натыкались на патрули, окрики «стой, кто идет!» и препятствия уличной обороны.
И Наташа, и Шура – обе как на фото, которое путешествует с нами от самого Едрово.
У Шуры пышные косы, заметные ямочки на щеках, ласковый взгляд голубых глаз. Природа почти ничем не обидела ее: есть на кого любоваться и есть кого чувствовать. Движения, личная культура, наконец, ум отличают в ней девушку городского склада. Однако ухмыляется она, смеется по-деревенски. Эти ее качества я предположил еще тогда, когда впервые увидел снимок. Конечно, замеченные недостатки выглядят милыми, больше того – музыкальными. И все же. Но тут ничего не поделаешь: красивый почерк вне воли человека, научиться можно только чисто писать.
Женатый Остап был исключительно внимателен к Шуре, но ухаживал за нею, как родственник. Боялся, что ли, оскорбить ее мужским прикосновением, которое он темпераментно бы позволил себе, встретившись вот так со своей Аней?
И Шура, заметим, чувствовала себя в его обществе как-то неловко. Думаю, вследствие нерешительности и подчеркнутой деликатности Остапа названная невеста считала себя лишней в нашей компании. А ведь она видела, что Остап всего на чуть старше ее и по всем статьям жених высшего класса.
Наташа! Что про нее говорит? Она моя! Эта встреча через три года после нашего личного знакомства. Я и тогда ее любил. Но то была безмятежная юность, только-только покинувшая отрочество. Тогда мы – Павка Корчагин и Тоня Туманова. Сейчас же…
Вглядываясь в васильковоглазое лицо ее, гладя головку, источающую аромат дорогих японских духов «Микадо» (может быть, мне, влюбленному по уши, так кажется?), я все больше убеждался, что Наташа не семитского происхождения. Она более Александра Васильевна, чем Исаак Яковлевич.
Русская белозубая улыбка, чистейшая московская артикуляция, кристальный тембр голоса, достойного звучать с эстрады, милые завитушки темно-русых волос, венчиком обрамлявшие ту часть головки, где мы отсчитываем семь пядей, когда хотим подчеркнуть достоинство человека с дарованием, - нет, Наташа – русская и скорее ржаная, чем пшеничная.
Она подстрижена – что-то среднее между мужскими «по-московски» и «под польку». Я подарил ей сине-фиолетовую, с голубым кантом и красной звездочкой тонкого сукна пилотку, в которой так шикарно выглядят военные авиаторы. Понимал, что этот убор украсит Наташу. И не ошибся: она так радовалась, глядя на себя в зеркальце!
И Наташа и Шура были одеты просто, по-летнему, но как невесты, что не совсем вязалось с их заданием. Обе в немыслимой нежности цвета носочках (их в Касторной и вокруг называют карпетками) и полуспортивных, легких, на мягкой и тонкой синей резиновой подошве девичьих сандалиях с верхом из белой парусины, которые уже знали, что такое мел и зубной порошок.
Шура в беретке. Наташа рукой отводила в сторону прикосновение губ нахального ветра, шевелившего ее маленькие кудри…
Встретимся ли еще? Если да, в трудные дни оккупации, до объяснения, в шкуре врага мы будем видеть наших любимых, наводить на них животный страх и вызывать к себе лютую ненависть загнанного зверя…
Сегодня групповой прыжок в ночь. За Анной. Остап, Оля и я. Под чернильной теменью квадрат, на который мы должны приземлиться с относительной точностью и быстро сойтись. Успех в большей мере будет зависеть от летчика.
*      *      *
28.6.1942 г. 12.00. Я уже привык к тишине, которая характерна только для управления разведки. Не то, что в оперативном отделе штаба. Там сутки – понятие относительное. Никакого тебе осевого вращения земли. Она, матушка, будто застыла в полдень, и свет в Воронеже все 24 часа. Озабоченные лица, беготня, стук дверей, доклады. Вообще несмолкаемый  шум и гомон. Деловые, конечно. Что и говорить: мозг армии!
А сегодня и войсковая разведка на ногах с самого рассвета. Неужели проморгали что-то! Не может этого быть! Конечно, сведения о противнике достаются нелегко. И все же. Когда на передовой знойная, звенящая тишина, штаб фронта более чем за сто километров от нее чувствует дыхание глубокого вражеского тыла, и если оно грозовое, старается несколько умерить его, ослабить что ли всеми имеющимися средствами ведения войны далеко от линии непосредственного соприкосновения с противником. Наш штаб, таким образом, знает, с кем будет иметь дело, если зашевелится вот уже не один месяц дремлющий враг.
А он вдруг разом встал, зверино прыгнул на наши боевые порядки и вот уже смерчем движется на Воронеж по дальним к нему подступам.
В девять утра руководитель спецподготовки подполковник «меченосец» (в юности служил у Дзержинского) сказал нам деловито-серьезно: «Пора!» – «Что пора?» – «Закругляться!» – «Так рано?» – «Прорыв!» – «Какой, что?» (Это рабочее явление войны). И совсем тихо сообщил его слушавшим, мало сказать, тревожную, просто страшную весть (тоже будни войны): из района Щигров и Волочанска сходящимися направлениями к Воронежу прет гитлерища. На левом фланге Брянского фронта удар нанесен в стык 13-й и 40-й армий. На Юго-Западном под угрозой окружения соседи 40-й слева. Части Действующей Красной Армии, удерживая позиции, на целом ряде участков фронта остаются в тылу вырвавшегося на оперативный простор врага. Лобовой удар бронированными клиньями и мобильность немецкой пехоты, недостаточно прочная и мало эшелонированная наша оборона (ничего не поделаешь пока, туго приходится нам), и, – пожалуйста, печальный результат. Выравнивание линии фронта приходится делать отступлением по уже оккупированной местности: так развили успех гитлеровцы.
Теория военного искусства учит: победу над врагом обеспечивает только трехкратное превосходство в живой силе и средствах поддержки. При этом самым бесцеремонным образом опрокидывается известное изречение А. В. Суворова: врага бьют не числом, а уменьем. Этого качества нам не занимать) хотя у захватчиков есть чему поучиться), но что оно без «числа»? Генерал без армии, незаряженная винтовка, холостой патрон!
*     *     *
30.6.1942 г. 22.00. Около полудня Оле была объявлена аттестация. Получила кличку, шифр и контрольную радиофразу: «В июле тридцать один день». Конспиративная легенда ей не нужна: в районе выброски она будет действовать полулегально, под собственным именем, не исключая проживания в отчем доме. По явление свое в Старом Осколе, а точнее, в слободке Казацкой, она объяснит, как естественное возвращение домой из поезда, оказавшегося вследствие изменения обстановки на оккупированной территории.
О том, что Оля вернется к больной матери, соседи давно знают: родительница, показывая письма ее, убедила их в намерении дочери, хотя сама догадывалась, что к чему (между ними был уговор, когда она провожала своего последнего ребенка из Казацкой за Дон).
Оля немножко рассмешила нас рассказом, как она встретила предложение клички. Ну, Вала, – это понятно: в Борисоглебске у Оли с таким именем есть боевая подружка из старооскольских цыган. Чуточку колеру и самую малость реквизита, и Оля – оригинал Валы. (Все мы именовали ее в глаза и за глаза Земфирой, как в поэме А. С. Пушкина).
Руководство подготовкой, зная желание Оли дебютировать цыганкой в роли разведчицы-диверсантки, добавило к избранному имени приставку «РОМ».
– А что это такое? – удивленно спросила я товарища майора, когда он объявил мне мою кличку. Милые шпалы по-отечески засмеялись: – Это человек по-цыгански. Радиодонесения так и будешь подписывать: «Ром–Вала».
В 14.00 мы проводили Олю в Борисоглебск. На попутном госпитальном автобусе. Удобно пристроили ее медсестрой к транспортабельным раненым. Маршрут Воронеж – Борисоглебск – по той же дороге, которая привела нас сюда. Еще раз посмотреть на квадрат нашего приземления в ночь под 27-е. Прыжок получился более чем удачным. Это выяснилось и на местности и при разборе операции десантирования. Инструктор парашютного спорта тогда же вручил Олечке заветный значок, который так солидно и роскошно выглядит на наших гимнастерках, предмет ее зависти.
Шура и Наташа выполнили поручение Оли, прибыв на объект Черняевского и Аносова, и Тарасовы ждут от нее или вызов или личную явку. Теперь она отправит в Кирсановку все, что мы не можем захватить с собой и что надо до лучших времен (носильные вещи – семье Мавры Ивановны).


Записка Ольги Афанасьевой для дневника Пашкова.
1.7.1942 г. Ездила к Тарасовым. Отвезла решительно все. Дневники, письма, фотографии, газеты и книги в плотной целлофановой упаковке в расчете на сверхдлительное даже в самых неподходящих условиях. Вместе с нашим и Петино «наследие». Его передал мне дежурный начальник караула. В свертке обнаружила конверт, намертво замурованный в бинт, проклеенный с коллодием. Не без помощи ножниц вскрыла его и прочитала следующее:
«Дорогие друзья мои – Олечка, Остап и Василек! Когда немецкие оккупанты вот-вот ступят своими грязными кованными сапожищами на поле моих предков, мне ничего не остается делать, как оставить город короткой нашей дружбы и спешить навстречу врагу.
Военному комиссару я заявил о готовности выполнять нестроевые обязанности, предусмотренные моей военно-учетной специальностью, и сегодня в конце рабочего дня получил мобилизационное предписание. Завтра утром расчет, и на Лиски в распоряжение военно-морского коменданта порта. Там, как видно, после обмундировки – в ОДОзаг (Отдельный Донской отряд кораблей заграждения и обеспечения, который сформирован на армейском водном рубеже Юго-Западного фронта из судов речного каботажа, обычных плавсредств и  боевых кораблей мелкой осадки).
В военкомате встретился мне краснофлотец из 14-го отряда водных заградителей (что-то вроде мобильной военной части, назначение которой – выполнение спецзаданий на речных рубежах Действующей армии). Отряд сформирован из московских ОСВОДовцев бывшим редактором столичной газеты «Машиностроение» 32-летним инженером-технологом Цезарем Львовичем Куниковым. На Дон часть прибыла из Химок. Широченные клеши пригласили меня: «Давайте в Ростов в морпехоту. Майор Куников сейчас там».
Ну, нет. Надо как-то дать по зубам фрицу на рубеже ЦЧО.
Оставляю вам все, что мне практически не нужно и если взять с собой, будет в тягость. Тут и подаренный вами бритвенный прибор: он вам теперь более надобен, чем мне.
Будьте здоровы, будьте благополучны и не поминайте лихом: я так был дружен и так нежен с вами. 28.6.42 г. П. Пугачев».
Записка: О. С. Афанасьевой – Пугачев П.
«Олечка, я люблю тебя. Прощай, мой аленький цветок. Будешь в родных местах, навести мою маму. Если сможешь, сделай для нее что-нибудь хорошее, прошу.
Самые светлые пожелания тебе. 28.6.42 г. 18.30. г. Борисоглебск. Петя».
1.7.1942 г. 20.00  Рабочее бомбоубежище штаба. Полчаса назад здесь состоялся «выпуск». Теперь мы – разведчики, то, что надо. Место спецдесантирования отмечено на нашей карте. Оно сообщено войсковой разведкой отступающей 40-й армии. Там нас уже ждут содержатель конспиративной землянки и связные, находящиеся на легальном положении. Пароль: «Когда основан Старый Оскол?» Отзыв: «В мае 1593 года». Легенды под прическами, немецкие документы в карманах, радиоклички – наши имена, контрольные радиофразы, как у «Ром-Валы», астрономического содержания: Остапа – «В сутках 24 часа», моя – «В часу 60 минут».
2.7.1942 г. 9.00. То же место занятий. Здесь мы с восьми. Подполковник – «меченосец» предложил нам стопку треугольничков и обычных конвертов – письма бойцов, не отправленные полевой почтой: адресаты в оккупации. Задание для «контактов» с населением: отобранные конверты, соблюдая величайшую осторожность, мы должны как-то вручить тому, кому они адресованы. Касторенцам и старооскольцам нашлось всего несколько конвертов. Один – в Ястребовский район.
Несколько минут назад мы выслушали приказ комфронта о присвоении нам званий комсостава. Оля тоже удостоена петлиц с золотой окантовкой.
За приказом напутственное слово, воинское прощание и – «Служим Советскому Союзу!»
Как только «отбой», мы выберемся из подземелья на божий свет, и в путь до Борисоглебска. 4 июля отправка в тыл врага. Перед вылетом надо быть собранным и во всеоружии: А пока – с 28 июня Воронеж оглашается сигналами воздушной тревоги, пальбой зенитных батарей, сражением в небе и разрывами бомб. Город в огне. Смерть и разрушения. Клаксоны пожарных и санитарных машин. Спасательная паника. Тревога – налет – отбой; тревога – налет – отбой. В сутки смена дня и ночи  не три и не четыре раза. Учреждения штаба эвакуируются в самом спешном порядке: немецко-фашистские полчища с каждым часом приближают нашу передовую к Дону. Растерянность и что-то похожее на панический страх.
Остается на месте самое главное с узлом связи и батальоном охраны. И это «самое главное», несмотря ни на что, спокойно и деловито отдает приказы и распоряжения. Холодная голова и горячее сердце.
2.7.1942 г. 11.00. На виду у Графской. Сидим в окружении раскидистых кустов терновника. А рядом высятся лиственные с падежной кроной. Они как бы несут вахту дозорных. Маскировка – куда тебе камуфляж! – а мы и разговариваем тихо, и не допускаем лишних движений. И все, чтобы не обнаружить себя и не навлечь лишних страданий на уже истерзанную станцию: в нашем родном небе дежурит проклятущий «костыль», на плоскостях которого даже с большой высоты видятся ненавистные кресты – опознавательные знаки военной техники фашистского рейха.

2. НА ПЕРЕГОНЕ
2.7.1942 г. 14.00. За входным семафором станции Графская рядом с развалинами блокпоста.
Из Воронежа мы выбрались на полуторатонке управления. Снарядили ее нам, чтобы обеспечить скорый и относительно безопасный выезд за пределы терпящего бедствие города. С нами два «карабинера» с подсумками, полными обойм, – безусые добровольцы 1924 года рождения.
За Отрожкой наш, несколько чихающий, транспорт поравнялся с эвакопоездом, голова которого, набирая скорость, усердно дымила антрацитов и яростно шипела паром. Как сказал бы моряк, мы легли на параллельный курс. Но газик наш оказался резвее, а дорога свободнее, и скоро мы стали опережать один за другим медленно двигавшиеся по линии грузопассажирские составы, которые, казалось, растянулись в сплошную, бесконечную ленту (как видно, война внесла серьезную поправку в ПТЭ, а за безопасность движения по полотну железной дороги уже не беспокоились: самое страшное грозилось с неба!)
Эти составы мы видели в Воронеже осиротевшими и беззащитными. Однако накануне вечером сюда из Грязей прорвался резерв службы тяги. Он разгрузил станцию, и уцелевшие оси, недружно и тихо громыхая на стыках, теперь удалялись в сторону относительной безопасности.
Вот и Графская. На подходе паровоз кукукнул сигнал опасности с воздуха, и оба двигателя – стоп: над станцией уже зависли в карусели семь юнкерсов с барражом, и бомбы одна за другой отдаляясь от плоскостей и, вываливаясь из люков, стремительно неслись к земле. Рядом перелесок, и все мы ринулись в его глубину под грохот страшнейшей силы разрывов.
После бомбежек Воронежа такое не ново. Непривычно, как и прежде, наше бессилие обуздать крылатого могильщика и разрушителя. Я бы задушил его здесь этими вот безоружными руками, а в небе – коротки они. Одно утешение: наши зенитные 76-миллиметровки прямой наводкой прошивают насквозь хваленую крупповскую броню на земле – неоценимая помощь единичным Т-34-кам в лобовых атаках на ползучих гадин врага…
Когда установилась тишина и мы пришли в себя (звон в ушах – чепуха!), лейтенант Масленко послал в разведку автомашину с водителем и юным красноармейцем из нашей охраны, чтобы узнать обстановку на станции.
Два карабина и столько же пистолетов – вооружение не ахти какое, однако пассажиры с эвакопоезда (их было не густо) чувствовали себя с нами, как в собственных четырех стенах.
Среди подростков мой наметанный глаз отличил девочку лет 15, поразительно похожую лицом на Колю Жогова. Прищуром правого глаза и указательным пальцем я поманил ее к себе. А когда она, оглядываясь на взрослых, несмело подошла, спросил конопястенькую беглянку с короткой стрижкой, не родня ли она трубе из духового оркестра Касторенского райцентра?
«Поразительно похожая» исподлобья метнула в меня недоверчивый взгляд и, ничего не сказав, круто повернулась. Я удержал ее.
– Ну?
Позади кто-то громко произнес:
– Иван Андреевич, смотри! Катя-то жениха нашла! Быть тебе дедом.
– Смотрю, Дмитрий Васильевич, – отозвался тот, к кому адресованы были слова.
– Только и на тебя смотрю. Шутить начал? Оживел, стало быть. А ведь только что в кювет пикировал, ни жив, ни мертв.
– Это ты про меня-то, про начальника электростанции?! – рисовался его собеседник.
– Начальник! Скажи, моторист… Только и всего, товарищ Пупков.
– А ты, небось, себя механиком величаешь? А всего-навсего тракторист. Вот доберемся до своего поезда, выведешь трактор из вагона и – к путям, растаскивать завалы. Тоже душа в пятки уйдет.
Оба умолкли. После вынужденной паузы Катя, припомнив заданный мною вопрос, ответила:
– Я не родня трубе. А Коля – мой дядя. Откуда вы его знаете?
Мы познакомились. К Лачиново я добавил невесту в Касторном и мамину родственницу в Телегиной – Дарью Гавриловну Медведеву.
При упоминании последней Катя на минуту задумалась:
– Может, Дарья Васильевна Исаевская? Она у нас председателем колхоза имени Крупской. Нет. Медведева значит? – Наконец вспомнив, она воскликнула: – Женькина мама. Дашка Лопоухова. А то называете Медведева. Медведевых у нас в деревне много. А эта в одном звене с моей мамой работала на колхозной свекле.
Катя обрадовано махнула рукой.
– Вера, Обухова, иди сюда.
Та, когда узнала, что случайно встретившийся в несчастье молодой командир с двумя кубиками – в общем-то свой человек, стеснительно улыбнулась:
– Такое и во сне не вот-то увидишь.
Мы еще чуть дальше отошли от взрослых. Но разговаривали, глядя в их сторону. Были у всех на виду. По обветренным губам и усталым глазам подруг я безошибочно определил: они уже забыли часы сна и отдыха, из графика вышли завтрак, обед и ужин.
Остап принял рапорт от возвратившихся из разведки и подошел к нам.
– В пляске смерти вчерашний день вашего бегства из Воронежа показался небось прошлым годом и с тех пор чувствуете голод? – спросил Остап новокасторенских школьниц.
– Почти, – призналась Вера, глядя на носок левой туфельки, по которой безжалостно сегодня или накануне прошелся конец острого металла. Я посоветовался с Остапом, и мы предложили нашим собеседницам походное угощение. Они покраснели и мило отказались.
– Мы будем есть, а Илюшка Могилатов, Ванюшка Затонских, Васек, братишка  Веры – смотреть на нас? Нет уж, спасибо! Вместе жить, вместе и есть, – решительно заявила Катя.
Действительно, нет уз святее товарищества, и я глянул на Остапа: совсем недавно между делом мы прочитали «Тараса Бульбу» Н. В. Гоголя.
– Ну, раз так, забирайте содержимое наших вещмешков и распоряжайтесь им, согласно законам вашего дружества.
Вера и Катя в простоте сердечной сняли с плеч головные платки, запачканные мазутом и глиной. В тканевые емкости мы вытряхнули консервы, галеты, масло, хлеб, сахар – одним словом все, что было у нас и без чего мы прекрасно обойдемся: в Борисоглебске будем около полуночи или не позже рассвета. Девочки весело, «двойной тягой», поблагодарили нас. А Остапу даже посочувствовали, глядя на его забинтованную правую ладонь:
– Вы ранены? Какая жалость!
– Нет, маленькая ссадина, – его лицо засветилось особенным для него румянцем. Ему было стыдно признаться, что ссадину он получил при запуске двигателя «с рукоятки». Остап не знал, что наш бортовой газик заводится с полуоборота и, размахнувшись на триста шестьдесят градусов, ранил о буферный конец рамы шасси кожный покров пальцевых суставов.
Катя и Вера оставили нас, но не надолго: передав наше угощение своим «рыцарям», они возвратились к нам. Я вооружился блокнотом и попросил Катю поведать мне об услышанном, увиденном и пережитом ею с 28 июня и по нынешний день.
Вот почти дословный рассказ внучки Ивана Филипповича Жогова из Замостья.
Об эвакуации в Касторенском районе не думали до последнего дня, и все крепко держалось за землю. Когда же на Касторной Новой ночами стали разгружать с прибывающих платформ танки, подлежащий отправке в тыл контингент населения воспрянул духом: «Теперь нас ничем не вышибить из седла!» А броневой щит, урча моторами и лязгая гусеницами рассветами, пылил по дорогам на Тим и Щигры. И вдруг 28 июня стальная опора наша повернула вспять. Те же танки без единой царапины (но и без боекомплекта!) на предельной скорости проследовали через Касторную в направлении Тербунов и Нижнедевицка. В чем дело? Командир краснозвездной машины, свежевыкрашенной в защитный цвет, на башне которой белилами выведено число шестнадцать, бравый лейтенант в шлемофоне с гарнитурой сообщил собравшимся у колодца вечером, что его рота оставила позиции вследствие обычных причин:
– На исходе моторесурсы. Двигатель нуждается в ремонте.
Катя усомнилась в правде сказанного и, подавая кружку с водой недавнишнему выпускнику Ульяновского бронетанкового училища, шепнула ему упрек:
– Только вчера утром отсюда покатили на передовую, и вот тебе на – двигатель нуждается в ремонте. А я слышала от танкиста постарше вас, что мотор такой машины рассчитан на пятьсот часов безукоризненной службы.
Лейтенант возвратил кружку и приложил палец к мокрым губам – знак, который неизвестен разве только дуракам.
Справившись о дороге на Нижнедевицк – станцию (ему надо было знать танкопроходимый брод и танкоподъемные мосты, а это как раз неизвестно жителям Касторной Новой), командир поблагодарил за питье и, отдав честь, побежал к машине…
Райком ВКП(б) и райисполком, которые искренне вселяли уверенность в несокрушимости нашей обороны и более того: «Вот-вот попрем немца на запад!» тоже подались, правда, последними, в противоположную фронту сторону на не мобилизованном автотранспорте и конной тяге. За ними – кто как и кто на чем – рядовые члены партии и совработники. Железнодорожный узел успел подать только один эвакоэшелон. Сборы и отправка были спешные. Многие пошли пешком, направляясь по кратчайшему пути к поезду, долго стоявшему на разъезде Благодать.
Многие не смогли эвакуироваться их Касторной. Например, Новоуспенская больница во главе с Людвигом Станиславовичем Понятовским так и осталась на привычном месте. Да и то правда, что удел медиков – уходить последними, когда и эвакуировать некого и эвакуировать не на чем. Но касторенцы продолжают жить, и помощь больницы им в период оккупации трудно недооценить.
Эвакуация проводилась лихорадочно. Но без команды никто не бросал свою службу и должность.
Телефонистка ДН-4 ж. д. Мос. – Дон Александра Мазалова, жена бухгалтера ремонтно-восстановительного поезда НКПС, приписанного к Касторной Новой, дежурила у коммутатора до тех пор, пока станцию и хозяйство всех служб не принял военный комендант. И только расписавшись в акте передачи, она побежала домой, чтобы собрать в нелегкую и неизвестно как далекую дорогу своих троих детей. Ей казалось, что оккупанты уже за огородом: она слышит их лающий говор на  чужом и ненавистном языке, хотя врага на десятки километров опережал только его воздушный флот. А наземным фрицам наша Родина доставалась всего пядями, и не за так, разумеется.
В Воронеже Катя оказалась вместе с отцом, трактористом-механиком восстановительного поезда. Поезд – оперативно-действующая единица системы железнодорожного транспорта. Он должен быть пока в строю, готовым очистить путь от завалов и вложить в него целые пролеты рельс. Боевое обеспечение нормального движения грузо-пассажирских эшелонов в самой аварийной обстановке – вот его задача. ВП был на ходу, полностью оснащен предусмотренными двигательно-подъемными и ремонтно-сварочными механизмами. Запас шпал и рельс соответствующего типа – полный комплект.
Перед сигналом к эвакуации поезд только что вернулся с разъезда Прокуророво, где устранял последствия вражеской бомбардировки. Работникам ВП было дано всего полчаса, чтобы сбегать домой и объявить о своем отъезде. Некоторые все же успели взять свои семьи или подростков – детей. Катина мама не решилась оставить дом и хозяйство, проводила с мужем старшую дочку.
Утром следующего дня ВП на станции Избище догнал эшелон эвакуированных из райцентра («Догнал!» Смешно: расстояние Касторная Новая – Избище всего двадцать с чуточку километров! Но не до смеха: в войну дорога только пешком близкая!) Около полудня касторенцы покатили в Воронеж и там, как девочкам стало известно немного позже, эвакопоезд попал под ужасную бомбежку.
При этом известии я перекинул несколько предшествующих листов блокнота и, найдя нужную дневниковую запись, спросил юных собеседниц:
– Вы Майю Лысенко знаете? Нет? А Нину Синяевскую, молодую замужнюю женщину?
– Гальчиху? Да! Это ее от матери так, - ответили они.
– Нина, ух, красавица, аж страшно!
– Почему же страшно?
Новокасторенцы замялись и стыдливо потупились. Я подумал: «женщины больше всего на свете боятся соперниц, особенно умных и красивых», – и ухмыльнулся.
– А вы разве знаете ее? – и, осмелев, подружки из восстановительного поезда вытянули свои шеи в сторону исписанных страниц. Я хлопнул перед их носами блокнотом, закрыв его. Вера и Катя засмеялись…
– Поделом любопытной Варваре…
Я сказал им, что Нину не знал и не знаю. А с ее мужем Николаем Калинка – диспетчером службы движения (ДН-4) и школьницей Майей Лысенко во время этой «самой страшной бомбежки» познакомился.
Нас по тревоге бросили на помощь терпящим бедствие. Я и Остап (на него кивнул, а эти дурехи засмеялись, услышав «неудобоваримое» имя (оказались как раз у названного поезда. Три вагона начисто разбиты бомбой. Голова и хвост его взрывной волной отброшены в стороны по ходу движения и врезались в стрелки. По междупутье, сторонясь вздыбившихся рельс, спотыкаясь и падая, метались эвакуированные. Они оглашали станцию плачем, воплями и зовущими криками. Паровозы уже просигналили отбой. Было дымно, пахло гарью и тротилом. Воронежское небо опять чистое. Но надолго ли? И мы спешили вывести людей в безопасную зону, оказать первую доврачебную помощь нуждающимся, тащили на себе скарб пострадавших.
Вот Майя (С Лысенками я познакомился чуть позже). Она зовет родительницу: «Мама, где ты? Мама!» Расслабленную от страха и беды я прижал ее к себе левой рукой и таким образом шел за ее зовом.
– Горе-то какое, – говорила она всхлипывая. – Брата Леню оставили в Касторной: опоздал к поезду, а тут мамы нет, Аллочки и Нины.
Вдруг она резко остановила меня и ахнула. Глаза ее округлились в испуге. Майя заплакала навзрыд. Что такое?
– Нина! – болезненно произнесла Майя и совершенно размякшей стала опускаться на землю. Я поддержал ее и глянул на то, что было причиной состояния моей несчастной. Но кроме оранжевого клочка верхнего нательного белья, выглядывающего из свеженасыпанной земли и обломков древесины, ничего не обнаружил. Придя в себя, Майя решительным движением увлекла меня и побежала, по-прежнему зовя мать. Я придержал ее и вовремя: наперерез нам спешили двое – мать на руках с девочкой лет четырех.
– Мама, Нину-то убило, – выплакано сказала Майя, когда сошлась семья. – Вон там она лежит. Землей присыпана. Я узнала ее по оранжевой кофточке.
Но хоронить сестру и дочь не пришлось: Нина, воскресшая, шатаясь и безучастно глядя на мир, тихо шла навстречу нам.
А Нину Сияевскую – Гальчиху муж так и не нашел.
Между тем, даже самые страшные бомбежки не для восстановительного поезда. Новокасторенцы, разбросав своих не рабочих спутников по ближайшим подвалам, деятельно маневрировали на станции и чувствовали себя в родной стихии, несмотря на сигналы «воздух» и падающую на голову смерть.
Ни на одну минуту не оставляли ВП его начальник Иван Михеевич Поподько и  мастер пневматики Митрофан Клементьевич Шепелев. Без кого можно было обойтись, все находились на известном расстоянии от опасности.
Но начальник ВП не покинул его и тогда даже, когда состав потерял голову и не было никакой надежды быть вывезенным из пекла.
Поподько распорядился – всем оставить поезд, и поздним вечером восстановители с детьми, небольшими группами, бегом через охраняемый мост, потянулись в Отрожку. Тут встретились со своими движенцами. В их поезде, который стоял сейчас на линии, население ВП не доехало до Графской и под защитой крон решило дождаться своего.
*     *      *
18.00. Грязи. После полудня.
Мы выбрались из перелеска и разошлись: новокасторенцы зашагали на Тресвятское, наша команда покатила в Графскую.
Прощаясь, Дмитрий Пупков и сварщик Саша Гончаров попросили у нас закурить. Мы пошутили:
– Вера и Катя съели наши папиросы.
Восстановители недоумевающе посмотрели на нас и как-то неловко засмеялись.
– Мы не курящие, и вместо табачного довольствия получаем сладкую замену, – объяснил Остап Масленко это невинный розыгрыш.
Наши друзья по несчастью еще раз пожали нам руки и удалились.
Графскую нашли мы всю в развалинах и еще дымившихся воронках. Мертвецкая тишина. Ни мяуканья, ни лая, ни говора. Нельзя сказать сто она обезлюдила. Нам встретилась хоть одна, но все же живая душа. Жаль только, поговорить не с кем было: Эта «живая душа» с выбившимися из-под поношенного платка серебристыми прядями страдала устойчивой глухотой.
Скоро со стороны Грязей прикатили ремонтники, и дело пошло. Выбросили из пути закудрявленные рельсы, заменили шпалы, и через какое-то время главный путь был годен для эксплуатации. Связист взобрался на телефонный  столб и, найдя нужный провод селекторно сообщил по линии, что Графская готова к приему безостановочно следующих поездов. На первом из них, шедшему по станционному пути со скоростью пять километров в час, мы быстро оказались в Грязях.
Автомашину с водителем отпустили сразу же, как только появилась возможность выехать из Графской по железной дороге.
Грязи тоже пострадали. Однако грузовые поезда на Поворино следовали с пассажирской скоростью.
23.55. Мы в Борисоглебске. Ехали с ветерком. Аж дух захватывало! Тяга-то какая: в голове ФД был!

3. К ЛИНИИ ФРОНТА
3 июля 1942 г. 9.00. После комплекса спортивных упражнений, который следует за побудкой, мы парадно оделись и направили свои скрипучие «джимы» с «гармошкой» к расположению девчат, чтобы по всей форме доложиться Оле о прибытии и поздравить ее с присвоением воинского звания.
Она выслушала нас, как предписывает устав, и, не подав команду «Вольно», жаром своих восемнадцати лет горячо и страстно обняла и поцеловала каждого.
Ну, а мы – «смирно!» Руки по швам! Не шевелись! Что твоя статуя… Ольга схитрила. И хорошо сделала. Иначе трудно удержаться от соблазна быть взаимным в таком случае. Тем более что наше сокровище впервые показала себя потенциальной невестой.
Завтракали втроем. Как всегда. Есть молча – требование медиков и регламент строевого устава. Мы позволили себе не подчиниться первому и нарушить второй. Оля тихонька уведомила нас:
– В двенадцать на рапорт, затем «посвящение в рыцари», далее – проверка готовности вообще и в частности. Снаряжение уже разложено комплектами. От нас требуется проверить наличие, исправность и практическую годность каждой вещи, а потом расписаться в акте инструктора. Будем стрелять, немного посидим за передатчиком, в присутствии комиссии поговорим по-немецки.
Между прочим, Натуся Лемберг – наша гостья из Касторного, экзаменовала нас. Конечно, не как будущих разведчиков (о чем она не должна была даже догадываться), а как увлекающихся иностранным языком. И что же? говорит нам: мне и Остапу, чтобы в речи быть настоящими немцами, надо выражаться заносчиво, высокомерно, показывая свое интеллектуального превосходство или обнаруживать себя чуть подвыпившим маленьким гулякой. Золотой середины для изучающих немецкий язык быть не может: даже талантливому полиглоту надо какое-то время пожить в окружении немецкого населения, чтобы хоть немного адаптироваться.
А мы уже были «пленными». Баварский бауэр принял меня за берлинца, а сын столичного бакалейщика угадал во мне гессенца. С Остапом еще комичнее получилось. Молодой отпрыск гамбургского промышленника, этакая белокурая бестия из гитлерюгенда, знакомясь, спросил:
– Зи ист судетендойч?
Остап на миг растерялся. Он смешал Судетскую область с гуситским движением под руководством Яна Гуса, и чтобы не оказаться чехом, готов уже был сказать «никс», но вовремя сообразил, в чем дело, и, прикинувшись глуховатым, вошел в контакт:
– Вас, вас? Я, я!
«Судетский немец» уморил меня таким диалогом.
– Смотри, Остап, – смеясь, предупредил я друга. – Будешь с нацистами выпивать, не нюхай хлеб на закуску и береги рукав! Иначе…
И уже серьезно:
– Среди врагов наших самые опасные – шуцдинсты, гестаповцы и «рыцари» абвера. Кальтенбруннер – «пфердешнауз» – хоть с палочкой, но все равно для нас ноль…
– За проверкой готовности – доклад о приеме снаряжения и – «завещательное распоряжение», – продолжала Оля. – Церемониал официального прощания завтра. Со знаменем и оркестром. Торжественные проводы – выход на старт – с почетным эскортом: мы ведь не одни.
20.00. В десять часов к нам пришла Оля. Посидеть перед дорогой, как она объяснила свое появление, закрыв дверь. Для святыни нашей мы приберегли пакетик «Рачьих шеек» в довоенных обертках и  тотчас угостили ее.
Посидели, помолчали. От силы одну минуту. Оля взяла клочок синей фланели и, увлажнив его, занялась уборкой. Протирая подоконник, она запела. Тихо, но с чувством. У нее колоратурное сопрано нижнего регистра.
Пока она выбирала тональность, мы догадались: в сольном исполнении нашей боевой подруги будем слушать «Прощание» Тихона Хренникова на слова Федора Кравченко. Песня эта, прозвучавшая с экрана в самом начале войны, продолжает потрясать сердца и волновать души  соотечественников своею искренностью, правильной оценкой сложившейся обстановки. Народностью отпора врагу. «Землянка» Листова-Суркова не то, что «Прощание». И я, и Остап храним ее в своем репертуаре в основном из-за мужской партии исполнения.
В зависимости от темпа звучания «Прощание» – это и марш (мы ходили строем под него), и вальс (танцевали в  редкие часы отдыха вдали от передовой) и джазовый «Лиский шаг», танец, который своим размером и на зло оскорбляет содержание песни.
Чтобы слышала Оля, я просветил Остапа относительно автора музыки:
– Хренников – наш, центрально-черноземный, из Ельца. – Но вот Оля запела:
Там, где кипит
Жестокий бой,
Где разыгралась
Смерти вьюга,
Всем сердцем буду я,
Мой друг, с тобой.
Твой путь я разделю,
Как верная подруга,
Иди, любимый мой,
Иди, родной!
Уже с первых слов на нас повеяло неподдельной грустью. Конечно, догадались: пело страдающее сердце исполнительницы. И вдруг на последнем – «родной» голос певицы дрогнул, и она заплакала. Мы к ней.
– Олечка, неразделенная любовь наша, ну что ты? – уговаривал ее Остап. – Петя? Но ведь это наш долг. Пока ты рядом – мы твои ангелы-хранители. Никто не похитит тебя у нас.
«Неразделенная любовь наша» успокоилась и, вытерев платочком слезы, предложила совершить последнюю прогулку по городу, с которым сроднились и который эшелон за эшелоном провожает на фронт.
4 июля 1942 г. 7.00. До завтрака. Сегодня мы на довольствии еще здесь. А 5-го – сухой паек десантника, советские червонцы и оккупационные марки фашистского рейха.
За час до вылета из Борисоглебска – медосвидетельствование.
Вчера вечером Олю навестила ее старооскольская знакомая девушка Вала. Она настоящая цыганка. Наша Земфира – потомок старооскольских Эрденок. Если смотреть на нее через соответствующую линзу, то можно заметить в чертах ее что-то русское и украинское. Сама Вала как-то говорила, что она вовсе не цыганка. Конечно, безбожно врет. Гортанные звуки, манера типичной гадалки и танцовщицы (я зову ее «Баядера»), акцент, цвет кожи, волос (в этом разве с ней порядочно соперничает Остап) – цыганка и никаких гвоздей!
Когда, знакомясь, она сказала, что родом из Гусевки (это забазарная часть Старого Оскола – некогда ряды торговали домашней водоплавающей птицей, которые мне даже не снились), я нашел у нее поразительное сходство с молодой гусыней: крикливая, шумная, женственная, любвеобильная. Только у Валы спортивная фигура, смолистые кудри, резко очерченные пышные губы цвета краснеющей вишни, под густыми черными ресницами спелые черешни. А брови! А улыбка! Нет, мое перо совершенно беспомощно изобразить Валу на строке. Если ко всем ее прелестям добавить еще, что она умница, то Вала, действительно, достойна внимания великого мастера.
Вала и Оля ровесницы. Вала приехала вместе с Маврой Ивановной из Кирсановки. У нее в руках – вместительная корзиночка. Чего в ней только не было! В основном же овощная юриспруденция, как сказал бы один из героев рассказа А. П. Чехова «Сирень». Посидели за столом, поговорили. А в семь часов вечера мы уже проводили их.
Пока были в Воронеже, полевая почта доставила нам весточку от Пугачева (он там, куда направлен был военкоматом). Тетя из Успено-Раевки пишет, что с Петрова дня, наверное, а то и раньше, начнут убирать зерновые и есть картошку нового урожая. Пелагея Тимофеевна собирается побывать этим летом у своих в Сабурово (до Приазовья, где отец, не добраться, а родина – вот она: за неделю и доползти можно).
Письма из Успено-Раевки отправлены в начале третьей декады прошлого месяца. А что там делается сейчас?
Остап достал из кармана гимнастерки девичий носовой платочек, похоже батистовый, с затейливой отделкой, развернул его и положил передо мною.
– Полюбуйся, – и сел рядом.
Я разгладил листок бумаги, который лежал на платочке. Радиосводка погоды на 15.00 20 июня и прогноз Касторенской метеослужбы на ближайшие 2 дня для района авиабазирования. На обороте, по девичьи, мягким простым карандашом было написано:
«Остап! Если бы я знала тебя столько и любила бы тебя столько, сколько знают и  любят друг друга Натуся и Василек, я не была бы так далека от тебя, хотя все время мы находились рядом и я чувствовала биение твоего сердца. Быть ближе – меня удерживала девичья гордость, тебя же – скорбь любящего мужа.
Я очень сожалею, что мы расстались почти чужими. В своем положении мне стыдно назвать тебя любимым, но знай: в непоправимом горе твоем я заменю тебе Аню!
А пока буду преданно и верно ждать твоего возвращения с победой, мой ненаглядный. Шура. 24.6.42 г.».
Эти строки вместе с платочком, на котором красным мулине вышита монограмма А. Ш. Остап «обнаружил» в левом кармане гимнастерки, когда мы, устроив Наташу и Шуру в поезд на Касторную, возвратились в казарму.
О находке в собственном обмундировании он мне ни слова до сего часа. Почему? Говорит: «Вздохи и службе и дружбе помеха».
– Так это же мои слова! – сказал я, и мы сообщили своим лицам выражение самого родственного расположения.
Надо было текст письма Шуры приложить к моим дневниковым строчкам за 16 июня или хотя бы ко вчерашним записям, но все это уже в Кирсановке.
4 июля 1942 г. 20.00. Левая Россошь Воронежской области, 42 километр южнее областного центра, в 6 километрах западнее ж. д. Воронеж – Лиски.
Аэродром, на котором базируется 861-й полк бомбардировочной авиации, принял нас полтора часа назад. Оля чувствует себя прекрасно. Про нас же разговор в сторону: Остап и я – стреляные воробьи!
В небе мы находились немного, так как летели с максимальной крейсерской скоростью. Маршрут полета Борисоглебск – Левая Россошь пролегал значительно правее ж. д. Поворино – Лиски. Альтиметр удерживал небольшой потолок, так что наш транспортный «иноходец» в случае опасности, мог оперативно прижаться к земле. Дыхание сражений ощущается очень сильно.
Из Борисоглебска нас провожали Поликарповы И-16 и «Чайка» (И-153). На полпути, опередив наш аэроплан, истребители прощально помахали плоскостями, развернулись и полетели на базу. Тотчас нас приветствовали две «Кобры» из полка истребителей прикрытия майора Миронова. Они-то и «посадили» нас в Левой Россоши. Бомбардиры помогли выгрузиться. Очень усердствовали вокруг Оли. Каждому хотелось заглянуть под шлем, а она, недотрога, даже очки не сняла. Летуны каким-то чутьем угадывали свое поражение. Действительно, когда наша подруга разоблачилась до замочка «молнии» и очаровательно улыбнулась, будто она впервые ступила на землю и увидела хороших инопланетян, бомбардиры ахнули: «Вот это жемчужина» Сердца наши шевельнулись ревностью. Еще бы! На Олю завистливо смотрел десяток красавцев, таких же статных, «желтеньких» и «пушистеньких», как мы!
Спектаклю пришел конец. Занавес опустился, зрители каждый по своим служебным местам: на «опель-капитане» (трофейный легковик) к нам подрулил подполковник авиации.
– Командир 861-го полка Никифоров, – представился он и крепко пожал наши мужские руки. Оле комполка поклонился. Она протянула ему тыльной стороной левую ладонь (мы еще были в комбинезонах). Летчик снял фуражку, с нежностью взял Олины пальчики и коснулся губами у запястья. Дама обвила его шею правой рукой и поцеловала в гладко выбритую щеку.
Все военные – феминисты, а Оля уже знала этикет: преподанные ей правила на курсах она усвоила отлично.
Мы хотели доложиться, но подполковник упредил нас.
– Знаю. Ваше снаряжение на месте. Садитесь. Поедемте ко мне.
По ходу машины заметно было: летное поле уже знакомо с вражескими бомбами.
В штабном помещении нас угостили ужином. Потом познакомили с двумя экипажами из авиазвена старшего лейтенанта Харченко второй эскадрильи майора Еркина. К месту выброски пилотировать нас будет младший лейтенант Мальцев Андрюша. Его экипаж: штурман – тезка, сержант Пушкин, воздушный стрелок – Паша Кабанов.
Экипаж отвлекающего бомбардировщика: пилот Володя Сердюков, штурман Евгений Кононенко, воздушный стрелок – Вася Леонов. Все старшие сержанты и все «кимовцы».
Истребительное сопровождение из полка майора Миронова.
Командир бомбардировщиков подполковник Никифоров и его комиссар майор Поликарпов выслушали воздушных разведчиков полка.
Капитан Черниевский, лейтенант Ильинский и старший сержант Подлесняк доложили обстановку: коридор до Старого Оскола свободен от ПВО врага. Мощный заслон обнаружен в непосредственной близости к линии фронта, которая соответствует конфигурации Дона от Семилук до Коротояка. Высадка возможна и относительно безопасна.
Около полуночи старт.
23.30. В небе неспокойно. Где-то за доном сполохи грозы, пунктирные кривые трассирующих очередей, иллюминация сигнальных ракет, зарево. Захватчики подбираются к правому берегу.
Чудная июльская ночь! Аэродрому не спится. Без устали бодрствует и природа. Для нее не существует война. Какое счастье не знать ее.
Дежурному передали коллективное письмо. Для Пети Пугачева. Всего несколько слов: «Через час-два будем в Котово. На день твоего рождения – у Ксении Карповны. Горячо и сердечно поздравляем с 19-летием. Будь здоров и благополучен, наш дорогой друг. Целуем и обнимаем. Младший лейтенант Афанасьева, лейтенанты Пашков, Масленко.
Левая Россошь Воронежской области 4 июля 1942 года, 23.30».
 Капитан обещал отправить этот конверт конфиденциальным путем. Письмо Мавре Ивановне – обычной почтой.

4. В БЛИЖНЕМ ТЫЛУ
ЗАПИСКИ О. МАСЛЕНКО
5 июля 1942 года. 22.30. Слобода Ламская – станционный пригород Старого Оскола. Дом колхозницы Веры Федоровны Кривошеевой.
Пашков спит, а я, одетый по форме, с парабеллумом на столе, дежурю у свечи, соединяя неприятное (каково беречь себя на родной печи?! С полезным – строчу карандашом в блокноте. Вот он заворочался. Я наготове. Сейчас во сне заговорит по-русски. Случилось именно так. Закрыл ему ладонью рот. Василек очнулся, и, понимающе посмотрел на меня, опять сомкнул веки, и аппетитно засопел.
Пламя колышется. Скоро уже полночь, а на бумаге только начало «увертюры»…
В 0.15 стартовал бомбардировщик, управляемый младшим лейтенантом Мальцевым. На его борту, кроме экипажа, Оля, я Василек, наше «хозяйство» и гостинцы фрицам. Наготове автономное снабжение кислородом. Мы во всем летном, меховом. Шлемы подключены к общей телефонной сети. Через ларингофоны переговариваемся с пилотом, штурманом и стрелком-радистом.
 Думали подняться в небо ровно в 24.00, но авиаразведка донесла перед тем: по всей ширине коридора Левая Россошь – Старый Оскол у линии фронта воздушные бои. Подполковник Никифоров распорядился предупредить рокадные посты ВНОС и подразделения ПВО Брянского фронта о маршруте в меридианном направлении зюйд-норд.
Стартовали в свой тыл, и уже набрав максимальный потолок, легли на курс. Несмотря на предупреждение, нас щупали свои прожекторы, а когда накренились левым бортом, делая поворот на Тербуны, были обстреляны родными зенитками. Конечно, безуспешно: калибр 7,6 и для отечественной модели ТБ оказался «терпимым». А вот от вражеского 8,8 нам бы не поздоровилось.
В наушниках слышим: Касторное – Суковкино – Роговое. Это штурман Женька Кононенко, следя за курсом полета, называет пункты. Значит, летим строго вдоль железной дороги.
Элероны приведены в действие. Крен налево. Облет Старого Оскола. Чувствуем снижение. Из штурманской по телефону: «В 9 – 10 километрах юго-западнее города наземный бой». Оля уточнила: «Верхнее Атаманское, на реке Чуфичке» – «Правильно», – ответил Женька.
Но что за бой? Откуда ему быть: захватчики в 100 с лишним километрах, у Дона, здесь их глубокий тыл? Неужели партизаны? Отлично, если так! Но тут бой по всем правилам военного искусства…
Моторы выключены. Бомбардировщик планирует. Последние распоряжения: «Приготовиться!»  – Парашюты грузы «на взводе». – «Пошел!» Мы отсоединись от телефона, сбросили в неглубокую ночь пакеты и сами последовали за ними…
Легким ветерком нас отнесло за Ублю (Удая Гнилая) – мы приземлились на мокрый луг, в километре западнее села. Переправившись через реку, по правобережью собрали пакеты с чемоданами личных вещей, боезапасом, продовольствием. Передатчиками, легким оружием и энергопитанием. Все европейско-немецкое. Только Олино отечественного производства. Даже в узелке с харчами – житный хлеб-суррогат, несколько испеченных картофелин, два корня сахарной свеклы и три свежих огурчика.
В пятистах метрах опушка Котовского леса. Ночью он страшный, пугающий. И все же мы шли к нему смело: именно здесь нас ждут с нетерпением. Действительно, через несколько минут хода мы услышали соловьиные трели. Конечно, это не лес проснулся. Василек ответил более художественней. Рулады повторились. В тихую непроглядную темень зеленого царства был брошен пароль. Отзыв, и вот мы уже в объятиях Никанора Петровича Рыжих (пока только чувствовали его).

5. ВОЕННЫЙ СОВЕТ
ЗАПИСКИ О, МАСЛЕНКО
В искусно замаскированной землянке, куда привел нас старик, было довольно светло: содержатель ее пользовался карбидной горелкой от школьного «волшебного» фонаря. Мы заняли место на лавочке вдоль стены и сверили часы. Точность хода завидная. Было 2.19. Выбросились же из бомбардировщика по штурманскому хронометру – в 1.35.
Никанор Петрович, которого мы успели рассмотреть, предложил выпить за встречу и победу. Все равно, сказал он, нам придется здесь ночевать, чтобы разглядеться и подготовиться к выходу «на люди».
Я поблагодарил за внимание и попросил открыть оперативное заседание. «Будь по-вашему, – и веснущатая физиономия с рыжей бороденкой расплылась в хитроватой улыбке. – Только в такой кают-компании достойно быть военному совету, а не какому-то совещанию».
Перечить милому старику с синей татуировкой морского якоря на мясистом треугольнике у большого пальца левой руки – значить его обидеть. Я согласился. Но как быть? По праву старшего группы, на совещании мне принадлежит главная роль от начала до конца, тогда как военный совет выслушивает первым самого младшего по званию и положению. Однако порядок есть порядок (он предложен нам Никанором Петровичем, бывшим матросом Черноморского Флота), и мы предоставили слово Оле. Вот ее выступление:
– Парашюты и наше десантное обмундирование не уничтожать, а, зрело размыслив, реализовать или подарить нуждающимся семьям. Конечно, в демонтированном виде.
– Продукты питания немецкого происхождения, два передатчика из трех, запас энергопитания и боезапас оставить здесь.
– Один передатчик возьмет с собою «обер-лейтенант Петерсхаген». Рудольф, ты согласен? (Василек засмеялся: «Что за вопрос. Конечно!»)
– Чемоданы с личными вещами будут при нас.
– Сейчас немедленно переодеться. «Господа офицеры» должны не забыть вооружиться – кроме парабеллумов, автоматами и касками.
До Старого Оскола отсюда не менее часа пешего хода. Да и то налегке. Мы справились у Никанора Петровича, располагает ли он транспортом для доставки нас в город.
– У Ильиных дворов стоит моя лошадка, впряженная в добротный тарантас. Вмиг докачу.
Когда мы обмундировались по-немецки и соответственно вооружились, Оля объявила нам порядок легализации.
– В доме Никанора Петровича я пробуду до позднего утра. Затем хозяин поможет мне добраться в Казацкую. Вы же, господа военные корреспонденты, из Старого Оскола поспешите к месту боя у Верхней Атаманской, чтобы порадовать фюрера зажигательным репортажем. Как добраться? На попутном: лошадка наша, наверное, не потянет вас…
Но и тут нас выручила бородка.
– Дома у меня припрятан мощный «Цундап» с коляской. Забыли собаки, а нам это на руку. Мотоцикл имеет номер, крепления для установки ручного пулемета и сам пулемет.
Автозаводец Пашков, как видно, не имел дело с такой маркой.
– Справимся! – и махнул рукой. – Только бы запастись номерными знаками, – мечтательно продолжил он.
Оля еще не закончила выступление, и военный совет весь внимание.
– Возвратившись из Верхней Атаманской, Остап и Василек должны представиться местному начальству и, как говорится, стать на довольствие.
– Если организована биржа труда, заявите о своей нуждаемости в переводчице, которая согласна сопровождать господ военных корреспондентов везде и всюду в любое время суток.
Завтра же я посещу место найма и предложу свои услуги. О встрече мы условимся в конце дня у Никанора Петровича.
Оля сообщила военному совету все. Ни мне, ни Пашкову говорить было не о чем, мы поставили точку на мыслимом протоколе.
О жилье для нас содержатель землянки вот что сказал:
– Уже подыскано. Но хозяйка не знает о моей рекомендации. Прошу это учесть…
От Ильиных дворов по дороге на Старый Оскол наш экипаж тронулся в 2.52. Через час восход солнца, и мы спешили въехать в город затемно.
*      *      *
Мягкий рессорный  тарантас, резвая иноходь Чародея, понимающего с полуслова своего хозяина, запахи летнего поля, влюбленное в урожайную землю ночное небо – дорога показалась нам бархатной и недлинной. Оля успела познакомить нас с маршрутом Старый Оскол – Атаманское: «От Пролетарской улицы вверх на Интернациональную, там поворот – Осколецкий спуск, мост через правый приток Оскола, церковь слободы Гумны, за нею проселок, пыльная лента которого выведет вас к Котеневке, левой окраины Атаманской».
Говорила она тихо, жестикулируя. Никанор Петрович, переложив в руку с вожжами кучерский «овес» - небольшую тонкую палочку с прибитым к ней узким и коротким ремешком, повернулся к нам:
– Моя квартира неподалеку от дома, где в ночь с 5 на 6 декабря 1919 года состоялось первое заседание Реввоенсовета Первой Конной армии. Тут был подписан приказ № 1…
За маленькой паузой – предупреждение: в городе действует комендантский час, служба патрулирования поставлена как следует, переезды и мосты охраняются, проверка документов выматывающе педантична.
Конечно, эти страхи не для оберов и все же приготовьтесь, подъезжаем к слободе Пушкарской. Пушкарка, Пушкарная – одно и то же, – прошептал наш возница.
Нас остановили окриком. Какой-то чин взял Чародея под уздцы, двое, как видно, постарше, манипулируя фонарями, потребовали предъявить документы. На Оле задержались. И причина не в ее жиденькой справке с липовыми дорожными отметками. Причина в ней самой: ди юнгфрау ист зергут! Ее шварцауге – красивые (герлих!). Проверяющий чин, завидуя нам, счастливцам, рассказал, что командование гарнизона уже наметило открыть в городе нечто вроде берлинского отеля «Адлон» с ночным клубом «Фемина». Но пожалел: не придется ему насладиться «удовольствием нижесреднего», потому что их команду через несколько дней отправят в 6-ую армию генерал-лейтенанта Паулюса. Василек поинтересовался:
– А почему не к барону фон Вейхсу? Ведь Воронеж еще не взят.
– Армия Паулюса развивает успех в направлении Сталинграда. Достигнув Воронежа, армии генерал-полковника Вейхса произведут маневр. Частью сил барон будет атаковать город и удерживать занятые позиции. Остальное войско устремится вдоль Дона, по его правобережью, на Калач в излучине реки.
У въезда на деревянный мост через Оскол мы еще раз подверглись проверке. Эротическая тема никого не интересовала тут, и наш возок, миновав мельзавод № 14 (или Компанскую мельницу), через несколько минут остановился у жилища Никанора Петровича на Пролетаркой улице.

6. НА РАССВЕТЕ
«Цундап» понравился нам. Мы выкатили его на улицу и, дав газ, рванулись в городской рассвет. Взлобок с засохшими меловыми водостоками по улице Урицкого (вдоль рыночной площади к водонапорной башне) он взял свободно.
Нрав и силу мотоцикла Пашков оценил, не долго думая. «Это тяжеловоз Александровского конного завода с темпераментом рысаков породы Орлова-Чесменского», – горделиво произнес Василек, выруливая на Интернациональную около Старооскольского Дома обороны, (чем свидетельствовала большая настенная эмблема Осовиахима СССР и красочная надпись).
Горожане еще видели тревожные сны, но гарнизон с запрещающим комендантским часом уже шевелился. Однако мертвящая тишина стойко сопротивлялась вторжению извне диссонирующих звуков. Даже «Цундап», оборудованный отличными глушителями, будто поджав хвост, как дворняжка, молча бежал к Осколецкому спуску.
Необходимое расстояние мы преодолели в считанные минуты. На циферблате было 4.00.
Оставив своего битюга у поста заграждения, кланяясь настильному свинцовому дождику из трехлинеек Мосина и  автоматов Шпагина, я и Василек побежали вперед и скоро заметили в ближайшей к нам цепи дойч ландсманнлойте. Из-за бруствера мы направили свои цейсы в сторону сражающихся и в бинокуляры увидели трагическую картину: на поле боя по всей, не менее чем километровой, длине северной опушки Атаманского леса лежали тела убитых и тяжело раненых. Порывы атакующих в форме РККА то ослабевали, то снова обретали силу в крике «Ура!».
Оккупанты трусливо двигались на сближение. Пистолетно-винтовочному огню и разрывам гранат защитников Родины они отвечали тем же, поддерживаемые скорострельными легкими пушками 3,7 калибра.
Видя свою беспомощность и отсутствие боеприпасов, легкораненые отступали в лес (который, надо думать, был окружен подразделениями заграждения). И только маленькая группа продолжала отчаянно драться. Она держала врага на расстоянии от себя. Когда же она потеряла, как видно, того, кого охраняла в бою, группа, отстреливаясь, отошла под защиту крон.
А мы чем могли помочь своим соотечественникам? Не отрываясь от блокнотов и биноклей, дырявили ненавистные живые мишени пулеметными прицельными выстрелами и короткими очередями, с болью в сердце ранили родное небо.
*      *      *
К 5.00 и бой стих, и над местом сражения развеялись запахи войны. Фашисты с победным воем «бросились» в последнюю «атаку» на убитых и умирающих кранозвездцев.
Кованые лапы гитлеровских чудовищ явно не слушались их хозяев: грозным и величественым, как на картине Шишкина, стоял Атаманский лес!
Смело, как подобает фронтовым корреспондентам нашей славной армии, мы первыми обошли и обозрели позицию бесстрашных. У распростертого навзничь тела полковника выбросили в фашистском приветствии руки и громко крикнули: «Зиг хайль!» Это была последняя почесть погибшим за свободу и независимость нашей Родины. Лаем и кваканьем последовали нам эрзацы бесноватого фюрера, которые и не подозревали смысл нашей позы.

7. КОМАНДИР 62-й
Мы занялись полковником. Волевое лицо его было в крови; на лбу, чуть прикрытом чубчиком юношеской стрижки, зияла рана. Ему сорок с небольшим. Легкая проседь на висках слишком свежа. Рядом лежала пробитая пулей фуражка. Предплечье левой руки изуродовано. У правой – маузер. Я поднял боевое оружие. Оно на взводе. В казеннике и магазине два патрона. На серебряной пластинке выгравирована каллиграфическая надпись: «Моему славному воину – П. А. Навроцкому – в связи с награждением его вторым орденом Боевого Красного Знамени. Лично комбриг Котовский, ноябрь 1921 года».
Я положил памятную вещь в свою полевую сумку, и пока Василек осматривал содержимое планшетки ратоборца гражданской войны, в нескольких метрах от убитого подобрал два блестящих предмета: орден Боевого Красного Знамени первого образца и гайку крепления его. Над левым накладным карманом летней гимнастерки защитного цвета я обнаружил следы еще трех наградных знаков. Несколько ниже, на клапане кармана был, по-моему, значок депутата Верховного Совета.
Как «трофей», на виду у шакалившей немецкой братии, я снял с покойного портупею. Комсоставский ремень ее украшен был блестящей пряжкой с пятиконечной звездой. Она ярко золотилась в лучах утреннего солнца.
Между тем Василий достал из планшетки «трехверстку». В ее правый обрез упиралась восточная окраина Мантуровского района Курской области. Таким образом, от Засеймья через северную оконечность Боброво-Дворского района на Старо-Оскольский, по течению реки Осколец, как говорилось в карандашной надписи, воинская часть отступала вслепую. На заветном треугольнике, адресованном Павлу Акимовичу Навроцкому, прочитали обратный адрес: Навроцкая М. Г., гор. Куйбышев, улица Водников. Номер дома и квартиры несколько стерты. Оттиски календарных штемпелей места подачи письма и полевой почты отчетливы: 15 – 25 июня 1942 года.
Пашков развернул сложенную вчетверо двухполосную газету. Такого формата и с таким названием мы видели у В. П. Шабурова в Едрово на  Валдае, когда лежали в госпитале. Это – ежедневная красноармейская газета «За победу». Номер, конечно, не тот – 134 за 21 мая. Вторая полоса бросалась в глаза «Песней о Тиме» – нотами и текстом. Слова А. Безыменского, музыка В. Белого.
Насколько позволяла нам спешка в данной обстановке, мы прочитали:
И пошли на приступ Тима
Наши славные бойцы…
По крутым отвесным склонам
Поднимались напрямки
И Савельева колонны,
И Навроцкого полки…
Взял с налету город Тим
Нашей армии порыв!
Надо было заканчивать осмотр. Мы сняли наручные часы. Большие, массивные. Первый выпуск 1-го часового завода. В обиходе их называли Кировскими. Они, несмотря ни на что, несмотря на гибель их владельца, точно показывали время. Под никелированным корпусом еще билось «сердце» полковника: маятник отсчитывал удары «Жив-жив, жив-жив, жив-жив»…
Из брючного кармана под поясом достал пенал – серную пластмассовую завинчивающуюся трубочку. В ней «смертный паспорт». Познакомились с ним на ходу. С развернутой полоски бумаги нас приветствовал и благословлял на подвиг Павел Акимович Навроцкий, командир 62-й стрелковой дивизии, 40-й армии Брянского фронта, 42-летний полковник, уроженец села Ильковцы Теофипольского района нынешней Хмельницкой области, УССР, депутат Верховного Совета СССР первого созыва. И тут же просьба: «О моей судьбе сообщите моей жене». Ее адрес тот, что на треугольнике. Мы обещали. Минутой молчания простились с героем гражданской и Отечественной войн.
Со стороны села Сорокино, о чем мы чуть позже узнали, захватчики гнали колонну пленных. На опушке появилась живая душа – девочка-подросток.

8. ДВА МОРЯКА – ВЗВОД
Василий поворотился назад, и двумя-тремя минутами спустя шел уже в ногу.
На горизонте появилось начальство – провинциальные заправилы СД, гестапо, «рыцари» Абвера и СС. Сюда пожаловал даже «золотой фазан» – креслейтер нацистской партии.
С начальством охрана. Все смотрели поле недавнего побоища. Глубина обороны русских не более ста метров: к опушке леса прилегало колосистое ржаное поле. Масса трупов оккупантов разбросана была именно здесь. У леса – незначительное количество.
Сраженные, но не побежденные защитники узкой полоски родной земли, ждали последних почестей. Одни бездыханно обнимали траву, другие уже незрячими глазами любовались синевою неба.
Сойдясь со сворой, мы представились:
– Обер-лейтенант Петерсхаген, корреспондент зольдатен цайтунг, издающейся в Киеве.
– Обер-лейтенант Кутченбах, военный корреспондент столичной «Фолькишер беобахтер», – и предъявил удостоверения, подписанные самим Фриче, фюрером пропаганды из ведомства доктора философии Иозефа Геббельса, министра пропаганды и просвещения. Вместе с ними подали солдатские книжки и расовые паспорта арийцев, которые издавала гитлеровская НСДАП в Мюнхене.
Нас приветствовали, но сдержанно: и молодцы мы, и званья соответственные, да положение наше в вермахте незавидное. Мундиры с нарукавной свастикой пристально на нас, сверяя оригиналы с портретами на документах. Чин гестапо с колючими глазами неарийского цвета, расслаблено-пренебрежительно спросил меня:
– Ганс, ты не родственник зятя генерала Паулюса?
– Нет. Я земляк фюрера, – ответил я и выбросил вперед руку. В приветствии вытянулась вся звериная стая. Волкоподобный абверовец с усиками Гитлера «пошутил»:
– Эк угораздило тебя: словно цыган.
Меня прощупывали на полноценность. Но я не пылинка, сдуть губами трудно. Кроме того, у меня на шее автомат, а в кобуре – парабеллум. Притом я не один. Петя Пугачев, рассказывая об одесской с Леонидом Соболевым ( его «Капитальный ремонт» и «байки» капитана второго ранга Кирдяги мы читали), осенью прошлого года, восторгался «Батальоном четверых», написанном им по горячим следам. «Один моряк – моряк, два моряка – взвод, – не раз повторял Петя. – Нас мало, но мы в тельняшках!» Точно так, Василек и я – целое подразделение, способное сбить спесь с самонадеянных швабов. Пусть мы не моряки, но на сухопутном фронте – наша двоица тоже не лыком шита.
Сообразив, что Адольф – рейхсканцлер по цвету кожи лица и волос не много соответствует арийскому стандарту, я ответил намеком серому зверю в форме военной разведки:
– У адмирала Канариса и профиль семита и анфас грека. Попробуйте направить вашу насмешку по его адресу. Советую…
Это было слишком. Но так вести себя мог только ариец!
С Пашковым обошлись проще: он «чистокровный немец». Спросили, когда и откуда мы появились в гарнизоне. Ответил по по-строевому. Но нашелся давний сослуживец его тезки:
– Герр обер-лейтенант, я знаю Рудди Петерсхагена, капитана, командира одной из рот 92-го Грейсфельдского пехотного полка. Сейчас он оберст. Командует тем же, только моторизованным полком 60-й моторизованной пехотной дивизии генерала Коллермана. Это 6-я армия, которая не без задержек прет к Сталинграду. Скажите, вы только однофамилец герра оберста?
– Откуда родом командир 92-го мотострелкового? – спросил Василек.
– Он гамбуржец.
– А я из Кемнитцерхагена, недалеко от Грейсфельда.
– Зер гут! – радостно воскликнул сослуживец «однофамильца» Пашкова. – До компании 1939 года я изучал там азы военной стратегии и тактики под началом капитана Петерсхагена. Вы, юноша, бывали в Грейсфельде?
– Как же! – разматывая легенду, входил в свою роль Василек. – Университет – моя альма-матер. Профессор Катш – директор клиники медицинского института – мой предок.
– Совсем прекрасно! Где же вы квартировали?
– В доме рядом с «толстой Марией».
Бывший сослуживец нынешнего полковника, сверкнув пенсне, засмеялся.
Ведь вот как! Город – родина великого его сына, художника Каспара Давида Фридриха, и вдруг эта древняя готическая церковь святой Марии, громоздкая и мрачная, как крепость!
За диалогом чутко следили соответствующие службы. Не обращая на них внимания, молодцеватый зондерфюрер пригласил Пашкова и меня в Старый Оскол на кружку пива и брудершафт.
Чин из ведомства Гиммлера презрительно кивнул в сторону нашего благодетеля.

9. НАША ЭСМЕРАЛЬДА
На дороге стояла группа связных мотоциклистов, а поодаль – переводчики: стареющая женщина с обликом благородной дамы и наш. Примерно, ровесник, румянощекий парень в очках.
Наш первый разговор с фашистской сворой офицеров, кажется, убедил их, что мы – журналисты немецких газет.
Мы попросили у начальства своего одногодка, (которого чин из ведомства Гиммлера презрительно назвал: «фомак» – фольксофицер мит арбайтер копф – народный офицер с головой рабочего), чтобы поговорить с девочкой, бесстрашно любовавшейся следами сражения, а через нее – организовать захоронение погибшего комдива П. А. Навроцкого и его подчиненных.
С переводчиком тотчас познакомились: Женька Жилин, староосколец, В РККА не призван: «белобилетник». Эвакуироваться? И поздно было и мать больна. Знание вражеского языка – от немцев Поволжья, где прожил несколько лет. Перед войной преподавал дойч в Сабуровской НСШ Старо-Оскольского района, сменив Отилию Эдуардовну Вурстер, которая переехала в город к брату, художнику Мюленбергу.
Жилин произвел на нас приятное впечатление. С переводчиком мы и зашагали к девочке.
В молчании она тихо шла между убитыми красноармейцами, как бы отыскивая своих односельчан, близких. Когда мы приблизились, девочка вздрогнула, но не изменила позы. Я дал ей плиточку ириса. Василек был более внимательным: он провел левой ладонью по белокурым косичкам, а правой поднял подбородок и с участием, но весело заглянул в нежно-голубые огоньки прослезившихся глаз нашей смельчанки. Ей не было тринадцати. Однако внешность – невеста, обещающая быть украшением счастливца.
– Эжен, переведите, – попросил я Жилина.
– Отвечайте на вопросы господ офицеров, – обратился он к босоногой прелестнице, и мы разговорились. Диалог самый мирный, самый сердечный.
Она Дуся, фамилия – Дягилева (на нас пахнуло ароматом: ведь дягиль – вместилище эфирного масла; молодые побеги и черешни листьев этого представителя семейства зонтичных используются в ликерном и кондитерском производстве).
Отец ее – Иван Николаевич, и прозвище его – Акулиныч. Дуся из Котеневки. «Это вот там, и она протянула руку в сторону, где за лесом должны быть дворы. А тут и вон туда – рука ее повисла в воздухе вдоль опушки – Атаманское».
За Атаманским лесом – Сазыкин, далее, на северо-запад, – урочище Донское. К последнему примыкает Крамская деревня, где живет Дусина тетя, а через Осколец по большому деревянному мосту – село Сабурово. Название пункта нам знакомо. Мы удовлетворительно кивнули головой.
Женька Жилин разыскал еще одного очень странного человека. Перед нами будто ожили страницы «Собора Парижской богоматери» Виктора Гюго: рядом с изящной Эсмеральдой стоял несчастный Квазимодо!
– Счетовод нашего колхоза, – представила нам этого спутника дочь Акулиныча.
Он хотел протянуть нам руку, но вовремя спохватился.
Говорят, в семье не без урода, а ведь и они не родом, а годом. Я и Пашков прониклись неподдельной жалостью к атаманскому герою французского романа. Мы угостили его сигарой и по сему случаю презентовали ему бензиновую зажигалку. То и другое ошеломило несчастного неожиданностью дарения и неумения пользоваться им. Пришлось помочь местному Квазимодо разобраться, что к чему.
Женька перевел счетоводу наш приказ захоронить тела убитых. Документы и предметы личного обихода, письма и пенальчики с адресом взять и сохранить. Командира сражавшихся положить в средине.
10. ИЮЛЬСКИМ ДНЕМ
Записки военного разведчика, лейтенанта О. С. Масленко. 1942 год.
5 июля, 10.00. День только что занял свою должность, а уже было жарко. С самого раннего утра небо опрокинулось над землей прозрачной полусферой из нежной светло-василькового цвета ткани, и солнце безжалостно наращивало свою ярость.
Я, Василек Пашков и Женька-переводчик, распорядившись о погребении погибшего в бою командира 62-й дивизии П. А. Навроцкого и его воинов, решили дождать этап советских военнопленных, который следовал на Атаманскую. Мы заняли выгодную для наблюдения за юго-востоком позицию. Около трех часов исследовали в бинокли вероятный маршрут движения этапа и само зрелище, когда колонна приближалась к нам.
Их было не одна тысяча. Шли группами по шестьдесят человек в каждой. Четырехшеренговый строй. Проезжая часть грунтовой дороги была свободна для движения гужевого и механического транспорта: обезоруженное воинство и кто в чем одет штатские, устало передвигая ноги, плелись по обочинам.
Колонна втянулась в село, остановилась и приземлилась. Из хат выбежали женщины и дети, неся в руках посуду с водой, варевом, молоком и хлебом крестьянской выпечки.
Старший конвоя разрешил общение населения с пленными. Жадно, голодными ртами они пили и ели принесенное. В небе, тонко свистя, летели на восток немецкие «стрекозы» – звено «Мессершмидтов-109». Голодным решительно не до них. Даже танк с крестами по бокам и надписью «Эльза Зингер» не вывел их из состояния безразличия. А он с открытым верхним люком, из которого вытянув в фашистском приветствии руку, торчал весь в черном ненавистный захватчик, медленно, урча мотором и гремя траками гусениц, полз по дороге между шеренгами завтракавших.
Перед группой женщин бронированное чудовище замерло. В проеме переднего люка показалась девичья головка. Легко покинув танк, ее обладательница бабочкой спорхнула на землю. Это была «образцовая немка». Ей не более девятнадцати. Изящно одетая по форме, арийская красавица молча обошла шеренги невольниц. Правую руку она держала в положении отдания воинской чести.
Из танка ей принесли вместительный рюкзак. Его содержимое она тотчас разделила поровну между полугруппами, высыпав предметы дележа прямо на землю. Никто не прикоснулся к подаяниям из утробы «Эльзы Зингер». Танк развернулся и скрылся из виду.
– Ну, уж если дошло до того, что на восточный фронт захватчики посылают именные танки, долго им не продержаться, – сказала одна из пленниц, в которой угадывалась медицинская сестра. А боец, подошедший к женщинам, добавил, оценивая запах выхлопных газов танка: «Смердит. Как от трупа фашиста!»
13.00. Четверть часа назад на грузовом «Мерседесе» привезли в расположение военнопленных около пятисот килограммов продовольствия (хлеб русский, старооскольской выпечки, остальное – иноземное), медикаментов (отечественного производства) и носильных вещей, бывших в употреблении (почти со всей Европы – гражданская одежда и военное обмундирование). Все это со склада оккупантов за Верхней площадью Старого Оскола. И все это, к сожалению, только для женщин и отдельной группы воинов 62-й стрелковой дивизии.
Пока сидящая на родной земле колонна наполняла чем довелось пустой желудок, мы познакомились со старшим конвоя. Круглый, как шар, он неловко оставил седло и, привязав каурую кобылку к изгороди палисадника, подошел к нам. Унтерштурмфюрер Роланд Вильгельм Брейтгаупт родом из Тюрингии. Он давно бюргер. Находясь в запасе вермахта, работал мастером цеха электрической компании «Сименс – Шуккерт». Его одно-фамильный родственник в чине подполковника служит начальником оперативного отдела штаба 76-й Бранденбургской  пехотной дивизии. В составе 51-го армейского корпуса фронтового объединения генерала танковых войск Паулюса она сражается (за что?) здесь. Седеющий Роланд вытянутой рукой показал на восток. В гитлеровской партии «шар» со дня ее основания, о чем свидетельствует золотой знак члена НСДАП. Значит, он бывший  путчист.
На вопрос, почему колонна движется по обочинам дороги, унтерштурмфюрер ответил:
– Вчера между Репьевкой и Городищем на полном ходу в колонну врезался бронетранспортер. Это ведь жизни, наконец, пленные – арбайтпотенциал (потом уточнил, производительная сила). Так поступают дикие кровожадные звери, а не арийцы. Допустим, большевики не подписали конвенцию, заявив: у нас пленных не будет, советские солдаты верны присяге. Повод ли это для такого безжалостного обращения?
– Позволить пленить себя, – продолжал он, – позор. Но ведь руки поднимают тогда, когда решительно нечем убить пленителя, когда сопротивление бессмысленно. Это, видимо, было учтено, и родственники немцев и русских, оказавшихся по ту сторону фронта, получают вместо кар государственное пособие, как за безвестно пропавших.
Такая позиция уроженца Тюрингии совершенно облегчила нам решение последующих задач. Штурмовик он скорее пивной, чем прямого назначения. Недоумевали только, как он попал в число «сукиных сынов» (СС) и без отвращения носит на фуражке и рукаве мундира серебристый тотенкопф (знак мертвой головы – череп).
Мы попросили пивного эсесовца разрешить нам пройти вдоль колонны и вызвать для беседы одного-двух бойцов или командиров из 62-й стрелковой дивизии. Согласие было получено. И как только над колонной установилась тишина, предводительствуемые Женькой Жилиным, я и Василек зашагали по дороге между отдыхающими пленными. Наш хиви (хильфиллиге – «добровольный помощник» из гражданского населения), обращаясь к оказавшимся в несчастье соотечественникам, громко спрашивал:
– Товарищи, кто из вас служил в 62 стрелковой дивизии полковника Навроцкого? Просим выйти для беседы. Три-четыре часа назад дивизия, дав последний бой за этим вот лесом, перестала существовать. – Женька показал на мощный заслон холодам Арктики, зимою спасавший село от жгучих порывов борея.
Рядом достаточно слышно проворчали: «Пока знамя цело, часть жива и боеспособна».

11. НА ОПУШКЕ ЛЕСА
МАЙОР ВЕРЕТЕННИКОВ
На зов переводчика из одной группы пленных встало сразу пять человек. Старший из них по возрасту (ему не менее тридцати лет) и званию (на полинялых петлицах обесцвеченной защитной гимнастерки следы шпал) приказал остальным сесть:
– Будет достаточно одного меня.
Среди женщин нашлась только одна воительница, дравшаяся с наследниками Тевтонского ордена псов-рыцарей под знаменем 62-й стрелковой дивизии. Обладатель комсоставских знаков различия предупредил и ее:
– Соня, зачем испытывать неизвестность? Жди свою участь здесь. Вернусь – расскажу, нет – прощайте…
Пленный, скрестив руки на спине, шел впереди нас. Женька за ним. Он переводил. Мы предложили опустить руки в карманы. Пленный сделал это охотно. Поинтересовались: чем угощали колхозницы этап? Не оборачиваясь, он удовлетворил наше любопытство:
– Молоком, картошкой из печи, горячими галушками. Ну, и хлебом: ржаным, гречаниками и просяниками. Из урожая прошлого года. С примесью трав.
Женька добросовестным переводом объяснил нам, что такое гречаники и просяники. Я впервые слышу о существовании этих печений. Василек, казалось, догадывался. Галушками не стали затруднять переводчика. Мы сообщили ему: на Украине, откуда только что, вареники ели в Миргороде, клецки – в Диканьке, а галушки – в Полтаве.
С пленным прибыли на опушку Атаманского леса. Тела погибших воинов Навроцкого, прикрытые зеленью веток, лежали неубранными. Собравшимися колхозниками распоряжался немецкий офицер в пенсне. Он подошел к нам. Полковой врач Ганс Миллер. Кадровый представитель медицинской службы вермахта. Наотрез отказался консультировать зондербегандлунг – «особую обработку» – удушение в газовых камерах и был направлен в действующую армию. Семья в Мюнцберге – маленьком гессенском городке неподалеку от курорта Наугейма. Старый Оскол – случайная задержка: временно прикомандирован к подполковнику Вагнеру, начальнику отдела главного штаба вермахта (Берлин); его сестра Ангелина Адам живет по соседству с семьей Миллера. В Атаманской выполняет поручение начальника гарнизона – наводит санитарный порядок. Трупы русских будут погребены на сельском кладбище или в отведенном для того месте.
В траве опушки никакого оружия. Даже винтовочные гильзы подобраны. Заметили только зеленую, с косыми насечками, «рубашку» с РГД. И ничего больше. Как видно, поработали фрицы. А может атаманцы? Это было бы хорошо! Василек убрал дубовую ветку с тела погибшего. – Узнаете? – обратился он к пленному. Тот поправил гимнастерку, знавшую поясной ремень, стукнул каблуками яловых сапог и приложил правую руку к пилотке без звездочки. Потом снял головной убор, опустился на колени и заплакал.
– Павел Акимович, какая судьба…
Мы заняли соответствующую позу. Женька скрестил на животе опущенные руки. По его лицу катились слезинки. Он тихо всхлипнул.
Пленный встал. Не сводя глаз с тела убитого, довольно четко и чисто на языке врага произнес отличнейшую фразу проклятия войне и злодейству Гитлера, закончив ее уже по-русски словами известного предупреждения Александра Невского захватчикам.
Сказав: «Прощайте, товарищ полковник», – пленный повернулся к нам. На его мокром от слез лице мы прочитали столько ненависти и готовности отплатить за поруганную землю, гибель комдива Навроцкого и его боевых друзей, что нам вчуже стало страшно. Его глаза пылали гневом. На скулах пучились желваки мышц.
– Для меня не нов фашистский приговор: тотвюрдиг (достойный смерти) – скрипнув зубами, заявил он. – Но я игнорирую геникшусс (выстрел в затылок) и готов разделить судьбу моего любимого командира – цельтесь в лицо!
Василек предложил Женьке временно оставить нас и указал место ожидания.
– Пленный хорошо изъясняется на немецком, поэтому нет нужды в переводчике. Побудь пока вон там.
Я вытащил из полевой сумки маузер Навроцкого и отсалютовал прощание с погибшими двумя выстрелами вверх: всего столько было патронов. Потом вместе с пленным покинули опушку. Устроились неподалеку от Женьки. Рядом – серпантина полного профиля. Бруствер еще свеж. Мы предложили нашему спутнику занять позицию на краю окопа. Он сел и опустил ноги в прохладу. Далее снял с себя гимнастерку и сапоги. На ногах кровоточащие потертости. Василек подал ему тампон, пропитанный спиртом.
– К чему это? – глухо, по-русски проговорил он. – А сапоги и гимнастерку возьмите себе. – Тут он нелестно выразился по адресу наших матерей и, бросив в сторону тампон, со всей решительностью сказал:
– Кончайте!
Мы уставились на пленного не понимающимися глазами. Точнее сделали вид, будто в русском языке не смыслим ровным счетом ничего.
– Пу, пу! – уточнил он сказанное и ткнул пальцем в лоб.
Отправив Василька за «Цундапом», я перешел на русский:
– Товарищ майор, вы действительно собрались умереть? – и подарил ему дружескую улыбку.
… Было похоже на обморок. Расстелив гимнастерку, я уложил его на дно окопа и оказал первую помощь. Когда майор пришел в себя, я подал ему ладонь. Он сжал мою ладонь. Держась за нее, встал. Все еще расслабленному я помог ему занять прежнюю позу. Тут он потряс вихрастой головой. Сомкнув веки, сладко засмеялся. Минут через пять шоковое состояние у майора совершенно прошло. Мы познакомились.
– Веретенников Сергей Николаевич, начальник связи 62-й стрелковой дивизии. Теперь уже бывшей, конечно.
– Лейтенант Масленко, Остап Семенович, военный разведчик РККА, нахожусь на исполнении служебных обязанностей.
Василек подрулил на мотоцикле.
– Знакомство состоялось? – спросил он меня по-немецки. Я ответил наклоном головы.
– Товарищ майор, зафронтовой военный разведчик РККА лейтенант Пашков представляется вам при исполнении служебных обязанностей.
– Вольно! – тихо подал команду Сергей Николаевич и, радостно улыбнувшись, указал Васильку место возле себя.
Женька следит за нами со своего отдаления. Но он не все видит: двух офицеров и их пленного надежно прячут от его любопытства складки предлежащей местности: полоса не так уж широкая, но мало пригодная для наблюдения.
Мы раскрыли блокноты, приготовились слушать майора Веретенникова – рассказ о себе, сослуживцах и последних днях дивизии.
Зрело размыслив, я приказал Васильку убрать блокнот и вести наблюдение за происходящим вокруг.
Сергей Николаевич закурил. Мы отказались составить ему компанию.
– Я тоже не охотник до этого зелья, но чуточку подымлю, – мечтательно произнес майор. – Сигареты, что надо. Внешне – на разгляденье. Французские. Подарок певчей Эльзочки. Куда ее понесло? Где она надеется похоронить себя? Пачечку удружила мне Соня. Видели, как распорядились женщины подаянием юной немки? Курево – мужчинам, сладости – больным, коньяк – раненым, себе же галеты и хлеб. Вот так!… Радистка штаба Навроцкого Софья Михайловна Солохина. Невеста.
Он неумело стряхнул пепел.
– Ну, с чего начнем? Сперва о себе, да? Я из Константиновки нынешней Сталинской области. Постарше вас, лет эдак на одиннадцать-двенадцать.
– Теперь о дивизии. Вместе с Павлом Акимовичем и старшим батальонным комиссаром Савельевым Иваном Александровичем я формировал ее осенью прошлого года. В Старом Осколе. Конечно, не в самом городе. Тут дислоцировались военно-полевое управление и тылы 40-й армии. Сюда мы прибыли на полуторке из Харькова. Уже в третьей декаде ноября часть полковника Московцева в соседстве с 87-ой стрелковой дивизией отбивала атаки врага, наседавшего на Тим, а в начале первого зимнего месяца наша 62-я в полном составе выдвинута была на позиции 87-й, которая перебрасывалась к Мармыжам, чтобы преградить наступление захватчиков в направлении Касторной. Всю зиму шли сражения за Тим. В январе погиб комиссар дивизии Савельев. Его место занял полковой комиссар Йоффе Иван Григорьевич. Весной соединение Навроцкого обживало Засеймье. По фронту это значительно ниже и левее Тима. До 28 июня на передовой было относительно спокойно. Не жаловались на попытки оккупантов и наши соседи – 8-ая мотострелковая бригада 21-й армии Юго-Западного фронта слева и 45-ая стрелковая дивизия нашей 40-й армии Брянского фронта – справа.
Последние дни июня – гнетущая тишина, сквозь которую все же чувствовалось какое-то шевеление в стане гитлеровцев. Разведка донесла: перед фронтом 62-й противника нет. С правым соседом у нас не было локтевой связи. Направленцы принесли нерадостную весть: 45-ю точно ветром сдуло. Левый сосед, оставив батальон прикрытия, отступил планомерно.
Мы оказались с оголенными флангами. Обнаружилось отсутствие проводной и радиосвязи с управлением 40-й армии. Посланная разведка в собственный тыл нашла разбитым полевой армейский штаб. Везде отпечатки лап немецких «тигров». Никого не застали и на месте военно-полевого управления.
Комдив Навроцкий распорядился немедленно, вслед за армией отправить на автомашинах знамя дивизии и штабные документы.

12. У ПЕРЕПРАВЫ
В ночь на 1 июля 1942 года радистка Соня Солохина приняла радиограмму из управления Брянского фронта: нашей дивизии предлагалось оставить занятые позиции и следовать на соединение с основными силами армии. Направление движения: Засеймье – поселок Губкина – Старый Оскол – Нижнедевицк – Воронеж.  Тогда же, в соответствии с планом отступления, мы снялись с передовой. До Старого Оскола нас никто не преследовал и никто с нами не встречался: дивизия шла по оккупированным путям сообщения – через населенные пункты, где еще не было налажено даже патрулирование.
На марше комдива посетил бывший начальник штаба 62-й полковник Петров. Он прилетел в «кукурузнике» с распоряжением командования армии – вывезти депутата Верховного Совета СССР полковника Навроцкого в тыл 40-й. Последний не согласился, решив до конца разделить участь дивизии вместе  со своими подчиненными.
 3 июля занятый немцами Старый Оскол встретил 62-ю артогнем. Попытка прорваться через вражеский заслон не увенчалась успехом. Кроме легкого стрелкового оружия дивизия ничем не располагала. Ранее прибывшие сюда подразделения и части уже подверглись разгромному обстрелу с трех сторон и почти в упор. У переправы через Осколец, которая находилась под прицельным огнем гитлеровцев, сгрудились тылы дивизии. Форсировать реку не удалось никак.
От Песчанки до Казацкой по течению ни удобного брода, ни моста нужных параметров и грузоподъемности. Правое побережье Оскольца круто взмывает в небо. Стойло и Соковое, через которые мы должны пробиться в поле на Верхнюю Атаманскую, с низин левого берега кажутся неприступными. Павел Акимович и его штаб мучительно раздумывали над тем, что делать в сложившейся обстановке.
Боевой приказ был готов только к ночи. На счастье, задождило. В 1.30 вчерашних суток на прорыв пошел 306-й стрелковый полк. Наступая вдоль железнодорожной линии КМА – Старый Оскол, на участке Казацкая – Гумны он развил успех и наличными штыками опрокинул вражеское охранение Гуменского моста. В то же самое время 123-й стрелковый полк в злополучном месте под Казацкой на подручных средствах форсировал несчастную речушку, узкую и заболоченную, где глубины-то всего воробью по колено
Оба полка вышли на оперативный простор, но там же и залегли. Расстояние слобода Казацкая, слобода Гумны – подслободка Соковое – левая окраина села Стойло – в бинокль шагом можно измерить, но мы находились в сегменте, что выявилось с рассветом: дугою сковывал нас заслон противника, хорде угрожала вражеская воинская часть, двигавшаяся в пешем строю на Старый Оскол по Курскому шляху.
Связные, – которые из них отмечены печатью счастья, – донесли о гибели полковника Московцева и Васильева, о ранении Басаргина. Последнему мы не могли оказать помощь: у нас не было тыла, эвакуация терпящих бедствия исключалась. Один путь – только вперед, через трупы захватчиков.
Утром – каким погожим утром! – над сегментом сделал три круга немецкий связной самолет (Хейнкель-111). Скоро его сменил с такими же крестами на фюзеляже и плоскостях штурмовик. Бой смолк, 62-я прижалась к родной земле. Несколько бреющих заходов, и воздух огласился криками раненых, ржанием покалеченных лошадей. Скрылся крылатый фашист, и снова перестрелка, взрывы гранат и волнующее «ура»…
Сергей Николаевич бросил окурок. Устало зевнул. Потянувшись, он задумчиво продолжал:
– Павел Акимович освободил меня от должности начальника связи и, наделив своими правами, приказал возглавить группу из моих подчиненных. Комдив поставил ей задачу стратегического характера (без данных карты и разведки): преодолев заслон, минуя дороги и пункты возможной встречи с гитлеровцами, добраться до села Сорокино, захватить переправу через реку Оскол и удерживать ее до подхода основных сил дивизии.
Дистанция Казацкая – Сорокино – это 2–3 часа неравномерного хода: то скорым шагом, то перебежками.
Переправу мы нашли отлично сохранившейся: мост даже танкопроходимый. Более того, здесь виделось подобие узла обороны: на левом берегу, в сторону вероятного движения дивизии вперед, выдвинуто подразделение усиленного охранения. Переправа наша! Но что это? С обеих сторон предмостье в свежих воронках? Подбежавший ко мне младший лейтенант Лебединский, один из моих подчиненных, который здесь выполнял задачу связи еще со вчера, доложил:
– Товарищ майор, мост в вилке. Он и мы держимся на волоске: немцы пристрелялись и методично поливают нас огнем.
В этом я убедился не более как через пять минут.
Ночью мы пытались разведать пути прорыва, но в каждом направлении, где расстилалось колосившееся поле, натыкались на заслон.  Когда рассвело, фашисты прочесывающим строем пошли на нас.
Пришлось показать врагу, что мы безоружны. Это дело не свободного выбора, а продиктовано суровой необходимостью. Мы ведь поставлены были перед фактом бесполезной смерти.
Ну, а дальше – нас присоединили к колонне пленных. На полпути до Атаманской колонну ждала еще группа. Со мной, прикрывая лицо ладонью здоровой левой руки, зашагал комиссар дивизии Иван Григорьевич Йоффе.

13. НА ЗЕМЛЕ, КРОВЬЮ ПОЛИТОЙ
Впереди и позади нас шли свои – шестьдесятвторовцы, – и все же я прибегнул к шепоту.
– Товарищ полковой комиссар, пожалуйста, расскажите, что в Казацкой было без меня и почему вы оказались здесь.
Как могли, мы угнулись. Держа в том же положении раненую руку, Иван Григорьевич тихо заговорил под нос:
– На войне, как на войне, – начал он, – действовали сообразно обстоятельствам.
Немецкая часть, угрожавшая нам со стороны Курского шляха, напротив Песчанки сделала левый поворот и через поле подалась к урочищу Горняшка. Это, как вы знаете, за нашей спиной. Не рядом, ясно, и все же. Мы приготовились к испытанию, но судьбе было угодно смилостивиться: часть, видать, резервная, без матобеспечения; она скрылась за лесом, не навязав нам боя. Над дивизией парила «рама», снижалась и строчила смертью. Потери – самые минимальные: на нашей стороне заречья все было умно рассредоточено, а на передовой полки вели бой с оккупантами под прикрытием населенных пунктов.
Днем просто не могли вырваться из лап гитлеровцев, и до самой ночи диспозиция оставалась прежней, без значительного изменения. Однако в 23.00 мы были уже на полдороги к Верхней Атаманской. Бежали налегке, но с возможно полной выкладкой. В подсумках и патроны и гранаты. Да и вещмешки не были обижены этим добром. Впереди – герои погибшего Московцева. Прикрытие – из 123-го полка. Как вы догадываетесь, это остатки 62-й, которые можно было бы свести не более как в штатный полубатальон. А может и того менее. Бежали по хлебному полю. Это наше спасенье. Гитлеровцы, заметили мы, и сами берегли урожай: когда наша передовая вышла за Соковое и Стойло, не применяли против нас боеприпасы, которые могли бы вызвать пожар зерновых.
У Атаманского леса вынуждены были залечь: тут нас ждали. К рассвету мы выбили фашистов с опушки и прочно заняли ее. Но надолго ли? Несмотря ни на что, комдив надеялся счастливо оторваться от противника и благополучно уйти на соединение с 40-й армией. Он не догадывался, что мы углубляемся в полосу 21-й армии. Разницы, конечно, тут никакой нет. Главное же, нас подстерегала беда с другой стороны: в передрягах Павел Акимович не сориентировался относительно глубины тыла врага, и, судя по аэрокурсированию фашистских стервятников, отчетливо слышимым бомбовым атакам и разрывам гаубичных снарядов, предполагал близость линии фронта – ну, где-то за рекой Оскол.
Я руководил боем на левом фланге, как вдруг подползает ко мне временный адъютант Навроцкого с устной просьбой: в сопровождении личной охраны немедленно бежать в Сорокино, занять там подходы к переправе и прочной обороной удержать ее; разведать левое Заосколье и подготовить маршрут форсированного движения дивизии к линии фронта. Передав фланг раненому Басаргину, я побежал к комдиву, чтобы доложить о готовности выполнить просьбу.  Увидел его убитым. Делать нечего, снял с него два ордена Боевого Красного Знамени (один, к сожалению, потерял), монгольский орден, медаль «ХХ лет РККА» и Значок депутата Верховного Совета СССР, документы его, из планшетки его взял только радиограмму. Бой продолжался. Я слышал его, когда Верхнее Атаманское осталось далеко позади. С нами девочка-подросток. Проводница. Она первой заметила опасность: тропинку перекрывал наряд мадьяров, у которых за старшего был финн, что легко угадывалось по обмундированию и положению.
Я отдал проводнице свою полевую сумку со всем ее содержимом, опустошил туда же карманы, сделал маленькое ей наставление и попросил незаметно отсюда улизнуть, чтобы остаться живой, добраться до дому и потом вручить сумку названному лицу.
Нас трое. Пистолет ТТ, две заряженные обоймы, две трехлинейки, боеприпасы к ним и шесть «лимонок». Наряд – трехкратное превосходство и пулемет системы Кольт.
«Оружие с плеча не снимать, – распорядился я. – Гранаты к бою!». На расстоянии броска, когда мы были обнажены низкорослым обкосом, над нами просвистела предупредительная очередь из шмайсера. Мы бросили по «лимонке», и в траву. Дуэль продолжалась считанные минуты.
Был открыт минометный огнь. Стреляли немцы, целясь на звук. Их огневая позиция была замаскирована. Старший сержант не встал с земли. Мне ранило правую руку. У красноармейца из-под пояса на боку расплылось кровавое пятно. Но он еще подавал признаки жизни и я потащил его в ложбинку. Здесь раненый скончался. Перевязать себя – дело оказалось нелегким: левша – явление редкое. Еще труднее – куда ползти и как. По-пластунски, на коленях, а где короткими перебежками, я далеко ушел из опасной зоны, но миновать плена не удалось.

14. СМЕЛОЕ РЕШЕНИЕ
Комиссара Йоффе в колонне нет, – пояснил Сергей Николаевич Веретенников. – У него мало было шансов остаться живым, один из конвойных рыскал вдоль групп по колонне, вынюхивая евреев, – и я посоветовал ему побег. Между прочим, его проводница на Сорокино – Дягилева Евдокия. Искать ее в Верхне-Атаманской: «Где живет Акулиныч?» Сумка должна быть переправлена ею в Старый Оскол врачу Френкелю: у него по рекомендации военкора Безыменского (известный поэт написал стихи песни о Тиме: «…и Савельева колонны и Навроцкого полки»), – квартировала то ли родственница, то ли близкая знакомая Ивана Григорьевича – из города Нежина Черниговской области, эвакуировавшаяся сюда в самом начале войны…
… Ну, пожалуй, хватит исповедоваться: я не грешник, а вы не попы, – ухмыльнулся рассказчик и тихо хлопнул меня по спине. Василька легко дернул за ухо.
Мы приступили к обсуждению плана освобождения майора Веретенникова из плена. Никакой тут сложности. Но он заупрямился.
– Так ребята, дело не пойдет. Если невозможно освободить всех из 62-й. Я разделю с ними плен до последнего дыхания. Что же касается боевого донесения о действиях дивизии с 28 июня по сей день и судьбе ее личного состава, я его напишу. Вы говорите, этап будет задержан на отдых до рассвета послезавтра и тогда на Корочу? Вот и славно: времени для сочинения документа больше чем достаточно! Только, чур: условия нужны. И еще: может быть, вы облегчили бы нам нашу участь хотя бы до Корочи? Ну, скажем, добыли бы для нас немножко продовольствия, немножко медикаментов, немножко сезонной одежды, грубой и надежной обуви. И поговорили бы со старшим конвоя о выделении нас и женщин вообще из колонны в отдельно охраняемую группу. Иначе моя совесть взропчет, если среди несчастных мы будем выделяться, как оазис в пустыне.
Мы договорились обо всем. Прощаясь, показали бывшему начсвязи-62 первый орден Боевого Красного Знамени Павла Акимовича, его: портупею, наручные часы, маузер, петлицы с красными эмалевыми шпалами и знаком различия рода войск, звездочку с фуражки и покрытые никелем звонкие кавалерийские шпоры. Нарукавные шевроны спороть не удалось.
– Видимо, об этом ордене сожалел комиссар дивизии, – Сергей Николаевич подержал награду комдива на ладони, поцеловал и возвратил нам.
Василек связал мягкой бечевой вытянутые руки майора, помог ему занять коляску и, повесив на шею автомат, оседлал цундап. Мотор взревел, и конвоир с пленным покатил к Акулинычу.
Я подозвал переводчика Женьку. В одиночестве он не долго томился. Усталость не чувствовалась. На подвернувшемся легковом вездеходе марки «Кюбель» помчались в Старый Оскол, чтобы разведать облегчение участи группы майора Веретенникова.
У въезда в Гумны увидели шедшую навстречу Эсмеральду. Конечно, остановились.
– Дуся, ты уже успела побывать в городе? – переводил Женька.
– Была на приеме у доктора…, – фамилию проглотила и заметно побледнела.
– Что-нибудь серьезное? Зная истинную причину ее состояния, я старался быть веселым.
– Алгос хронос, сказал он, филопатрия, – ответила более смелее наша утренняя знакомочка.
Мне пришли на ум слова декабриста Пущина из воспоминаний о Пушкине: «Говорить правду и быть искренним – болезнь неизлечимая». И я, как мог, посочувствовал Дусе:
– Это до свадьбы не заживет.
Она, чертовка, улыбнулась и запылила босыми ногами по дороге.
В городе встретили «фомака» – развеселого зондерфюрера, который утром приглашал нас на кружку пива. Я рассказал ему о цели визита. Он со всем участием отнесся к моим хлопотам: «заарендовал» бортовой «мерседес» и устроил все в складе на выезде из города: здесь на Горняшке, в помещениях бывшего производства силикатного кирпича, огороженных колючей проволокой, усиленно готовятся к приему военнопленных. Уже толпятся женщины и дети в ожидании увидеть своих. Я попросил Женьку направить их в Атаманское.
Возвратились к майору Веретенникову, обогнав длинную цепочку пешей процессии.

15. КОМСОМОЛЬСКОЕ ПОДПОЛЬЕ
5 июля 1942 г. 16.00. Мы в Старом Осколе. Пока это мертвый город. Редкие прохожие. Вид деловой. Или осмысление происшедшего? Что оно сулит обывателю – скромному труженику, гражданину и патриоту?
У зондерфюрера Вилли Опитца погостили минут десять. На брудершафт отведали немецкого розового вина «Либфраумильх». Вкус и цвет – роскошная жидкость. Название немного смутило нас, но мы не подали виду. Хозяин берег бутылочку аж со Штраусберга. В Старый Оскол прибыл с миссией культуры (?) и просвещения (??). Войной разочарован. Слабо сказано: убит – вот верное слово.
Квартиру подыскал на Мелентьевской. Хозяева – Александра Григорьевна Кривошеева, недавнишняя учительница, и ее дочь, Аля, вчерашняя школьница, девушка с деформированным позвоночником. Зондерфюрер прилично знает польский и уже читает на нем «Целину» Д. И. Крутикова, друга покойного мужа хозяйки. Польский несколько устраняет языковый барьер между жильцами квартиры. Опитц показал нам улицу Интернациональную, сообщив, в каких домах разместились военные и гражданские учреждения оккупантов. Мы посетили первые. Что-то на немецкий орднунг (порядок) уже чувствуется. Биржа труда – пока только вывеска да настенный щиток для объявлений. На последний прикрепили булавками нашу нуждаемость в молодой, респектабельной переводчице, которая сможет сопровождать двух господ военных корреспондентов везде и всюду в любое время суток. (С Женькой мы – алэс гуте! Отблагодарили его за службу четырьмя синенькими купюрами с изображением летчика и десятью оккупационными марками).
В помещении будущего бургокомиссариата готовятся к заселению апартаментов. Тут стараются ремонтом трое: два папаши и немолодой мужчина. Этот приветствовал нас подобострастно, на языке врага. Как мог, представил себя и своих компаньонов.
– Костенко Василий. Готов покорно служить вам. А эти – бывшие священники: Беленовский и Мазалов. Кадили в церкви и при царе и при советской власти. Но уже забыли, когда надевали рясу.
На лицах папаш мы не обнаружили ни поста, ни благостного выражения. Суслико-подобный, с бородкой клинышком Мазалов – скорее отъявленный проныра и приспособленец, чем божий пастырь на земле. А Беленовский – на мордатом гиперемическом лице картофелеподобный нос оседлан очками, из-за стекол которых зырит хитрый и коварный святоша.
18.00. Около часа в сборе. За столом у Никанора Петровича. Оля ждала нас. Но она уже успела прочитать наше объявление и помочь хозяевам сготовить обед. Мы рады прохладе. И не менее – кушанью. Обменялись впечатлениями дня. Оля сообщила: рация опробована, установлена связь с разведуправлением Брянского фронта, послано в эфир первое донесение – о благополучной высадке группы, о планах германского командования относительно изменения направления удара и движения войск фон Вейхса от Воронежа вдоль Дона на Сталинград и усиления в связи с этим 6-й армии Паулюса, о лихорадочной подготовке аэродрома «Горняшка» к базированию фашистской авиации: из рудничного двора шахты КМА имени Губкина мехтягой вывозится кварцит и доставляется на летное поле, другой местный строительный материал энергично используется для той же цели; укомплектовываются обслуживающий персонал и штатные средства наземной и противовоздушной обороны – прием люфтваффе в 6.30 7 июля.
Нам передано: поздравление, в направлении Воронежа враг приближается к Семилукам, реорганизуется Юго-Западный фронт и образуется Воронежский.
Оля рассказала о себе.
Ее появление в Казацкой вне подозрений: в глазах ближайшего и соседствующего окружения она не оказалась исключением – застигнутые на железной дороге вражеским охватом пассажиры продолжают добираться домой на  «своих двоих». В слободе это не один пример.
28 июня в помещении РК ВКП(б) – теперь оно «зафрахтовано» под биржу труда (нижний этаж) и ночное офицерское казино (верхний) – до революции здесь была гимназия Бирюлевой – состоялось закрытое совещание партактива города. Выступал первый секретарь Юдин. Создавалось старооскольское подполье. Оно поручалось второму секретарю Никулину Андрею Исаевичу, который должен будет вернуться из «эвакуации». Обеспечение подполья продовольствием возлагалось на директора горторга Михаила Крымова.
 Организация системы звеньев – Волочков Ф. А. и Сергей Афанасьев. Недавние комсомольские вожаки: Виктор Бабанин, первый секретарь Старо-Оскольского РК и секретарь Курского обкома ВЛКСМ (в Ст. Осколе), а также член бюро Дмитрий Клюбин, сын участника восстания на Черноморском флоте в 1905 году Александра Ивановича Клюбина – взялись за разведку и диверсии.
Родитель Оли отказался от возложенных на него обязанностей, заявив, что он не только не представляет себе своего будущего положения, но и не знает нынешнее оружие отечественного и европейского производства.
Юдин объявил ему исключение из партии. Апеллировать не к кому: Курский обком был уже далеко от Старого Оскола.
Вслед за первым секретарем 30 июня в эвакуацию отправилось и взрослое «подполье». Нам предстояло теперь найти второе поколение и установить с ним конспиративную связь. Никанора Петровича попросили помочь: Клюбины – его давнишние друзья
Завтра едем в Котовский лес. Сегодня Оля должна передать в эфир шифровку о судьбе 62-й стрелковой дивизии, ее знамени и командира.

16. В ДОМЕ КРИВОШЕЕВЫХ
5 июля 1942 года. 19.00. Через Стрелецкий мост шагаем обживать квартиру в Ламской. От Пролетарской слобода значительно ближе по кладям левее Компанской мельницы, но мы предпочли «семь верст – не околица», (для дела), чтобы  познакомиться с пригородом и станцией. Отсюда Старый Оскол на горе. Крутые спуски заселенных улиц утопают в зелени садов и вековых деревьев.
Справа, в тупике не восстановленных путей Южного парка, видим повергнутого богатыря – два блиндированных полувагона с паровозом в рыцарских доспехах посредине. Это сражавшийся до последнего бронепоезд «Большевик».
21.00. Дом Веры Федоровны Кривошеевой мы нашли без особого труда. От крайнего пути Северного парка станции Старый Оскол – к реке по дороге на железнодорожную водокачку. Полпути, и левый поворот. От углового дома жилище нашей хозяйки совсем рядом.
Никанор Петрович – друг этой семьи. С нею он познакомил нас, когда ехали от Ильиных дворов до Пушкарки. Вера Федоровна, до замужества Журавлева, ровесница века. Несколько лет как вдова составителя поездов Ивана Феоктистовича Кривошеева («Баранчиковы» – родовое прозвище). Оба из Сабурово. С нею двое детей – подростки девочка и мальчик. Старший ребенок – сын Тимка – окончил Сумское артиллерийское училище, и лейтенантом, командуя пушечной батареей, воевал на фронте в составе 156-й стрелковой дивизии 51-й армии генерала Батова. До оккупации Вера Федоровна работала в колхозе, а дети посещали классы железнодорожной школы.
Мы уже знаем, что в доме нет постоя гитлеровцев. Поэтому вошли смело и как оккупанты и как соотечественники. Конечно, нам не были рады. О восторженной встрече и говорить не приходится. Мы объяснили свое вторжение и повели себя как подобает истинным наследникам Бетховена и Эйнштейна, Баха и Генриха Гейне, Гете и Фридриха Шиллера. Чем немало расположили к себе захваченную врасплох семью. И даже поужинали вместе. Вера Федоровна присматривалась к нам. И думала, надеемся: «Сынки, сынки, какая вас мать родила!»
В ход пошли «разговорник», мимика, жесты, и скоро хозяева и постояльцы нашли общий язык. Сероглазая, с легкими морщинами на лице, миловидная Вера Федоровна, беленькая, вся в кудрях (а косы позади) Катя; смешливо-слезный Вовка. Мы дома, и баста. Катя улыбнулась нам большими голубыми глазами, взяла гитару и довольно сносно пробренчала, что-то вроде деревенского «Страданья», затем «Хаз-Булата молодого» и «Выйду ль я на реченьку». Как и следовало ожидать, мы не жалели «зэр гут».
В «зале» на столе красовалась отделкою гармошка 25 на 12. Я попросил подать. Вовка это сделал. Мне не приходилось играть на таком инструменте: я любил «хромку», а тут немецкий ладовый строй. Я взял аккорд и растянул мех. Инструмент ахоский. Но что делать при сжиме? Василек увидел мое замешательство и объявил, что громкая игра не ко времени и не к месту. Пора на покой.
В видах безопасности мы оставили за семьей только «зал». Вторая половина дома и прихожая первой, где мы ужинали – запретная зона. Хозяек предупредили о ночных «визитах» во двор. Они выслушали нас со злобной покорностью. Но иначе мы не могли: каково погибнуть от рук своих людей?!
Вай, вай! Восемь утра! Василек давно делает вид, будто спит. Вера Федоровна хлопочет в прихожей и сенях. Ночью она кричала во сне, когда мимо окон проходил патруль. Он не задержался: на калитке нами сделана надпись «Здесь офицеры вермахта».



17. НАШЕГО ПОЛКУ ПРИБЫЛО
КОМСОМОЛЬСКОЕ ПОДПОЛЬЕ ДЕЙСТВУЕТ
6 июля 1942 года. 22.10. Нашего полку прибыло: у Веры Федоровны с вечера гости несчастья – сестра мужа Ольга Феоктистовна Пугачева и ее соседка Евдокия Сергеевна Лобачева. Они из Сабурово. Здесь оказались, уже побывав в Атаманской. Двадцать пять километров пешком – накладно.
Гостям мы предоставили «зал» нашей половины. Кубатура помещения не для такой плотности населения, и я распорядился открыть форточки всех окон, выходящих во двор.
Уставшие женщины храпят. Василек читает «Феноменологию духа» Гегеля немецкого издания, одолженную у Опитца, а я, как видите, пишу. Оба склонились над столом, экономя свечи в зашторенном доме.
Но – по порядку.
9.30. Согласно объявлению, мы явились в точно назначенное время для отбора переводчицы. Город нашли «повеселевшим». Интернациональная «расцвечена» флагами рейха на древках, под углом семьдесят пять градусов к стене. У входа в то или иное здание свисают небольшие квадратной формы белые полотнища из эрзацшелка с черной свастикой посредине. Тиснение двухстороннее. В чем мы убедились, обозрев это чудовище над дверью биржи.
У объявления желающих не густо: если не считать Олю, то только одна – «Фанни Кликун, однофамилица часовых дел мастера», – представилась таким образом юная наследница библейского Давида, полагая, что мы, наверняка, знаем ее соплеменника. (Чуть позже нам стало известно: на рассвете арестованы были врач Френкель и часовщик Кликун). Фанни без винкеля. Значит, регистрация евреев Старого Оскола еще не производилась. Она смотрела на нас умоляющими глазами, как страдающая газель. Черноволосокудрявая, бесподобно красивое лица, жгучая стройность фигурки – семнадцатилетняя Фанни надеялась обратить внимание на ее особу.
Но мы выбрали Олю. Объявление сняли. Юдифь дрожала. В очаровательных глазах ее страх.
– Ты будешь помощницей фрейлен Афанасьевой, – успокоил я Фанни. Оля взяла ее за руку. Все вместе оставили биржу.
12.00. Сегодня, как вчера, июль – «расплавленное лето».
Фотографии потребовались пока только для кеннкарте (удостоверение личности). Они нашлись у наших юнгес медхен. Что касается арбайтаусвайса (удостоверения работающего) и мельдекарте (регистрационное удостоверение биржи) – обошлось без снимков. С помощью Опитца «перекрестили» Фанни, обратив ее в христианскую веру. Теперь она Аня Волкова.
В связи с этим Оля побывала у местного священнослужителя, выпускника дореволюционной духовной академии, кандидата богословия Карпинского. Выслушав молодую просительницу, пастырь записал в книгу крещений новообращенную и задним числом выдал свидетельство. Вместе с ним – наперсный крестик.
Наша посланница непритворно расчувствовалась при этом и позаботилась о себе. Отец протоиерей и ее наградил микрораспятием. – На всякий случай, – резонно говорила Оля. – Вроде амулета на шее. – И улыбнулась нам.
О темпора, о морес! (О времена, о нравы!)
Василек нанес визит Афанасьевым. Оля должна была сообщить матери об устройстве на работу и предупредить, что ее любимая дочь сегодня не будет ночевать дома.
Пока старшая и младшая Афанасьевы оценивали обстановку, водитель «Цундапа» прогулялся вдоль улиц. Экскурсия оказалась не бесполезной: у домика с камышовым верхом, заметил Василек издали, хлопотала служба гехайм статс полицай. Думается, облюбовывала место для своей штаб-квартиры. Более удобное разве только в мрачном подземелье? Здесь же: за двором высятся Казацкие меловые бугры – они отделяют город от слободы, перед окнами, по ту сторону железнодорожной насыпи – болотистая низина в зарослях ольхи, ивняка и осокорей. По соседству – тут окраина. Кто услышит в такой глухомани крики и вопли истязаемых? Солнце и луна? Как и небо, они равнодушны ко всему на свете.
13.00 – 19.00. Старый Оскол – Котовский лес.
Мы вернулись в землянку, которую оставили вчера на рассвете.

18. ДОКУМЕНТЫ РАССКАЗЫВАЮТ
В ПЕРВЫЕ ДНИ ВОЙНЫ
6 июля 1942 г. 13.00. Землянка показалась нам прекрасным убежищем. Хозяйский Олин глаз нашел ненарушенным порядок, оставленный нами вчера.
Никанор Петрович предложил нам для ознакомления и возможного использования связку деловых бумаг, частью обгоревших, частью замаранных, которые, которые он подобрал в помещениях спешно эвакуировавшихся гражданских и военных учреждений Старого Оскола.
Сам вышел: милый старик ведет визуальное наблюдение за подходами к землянке и «Цундапом» (он замаскирован в пределах видимости, не ближе четверти километров от условленной тропинки).
Читаем:
– 29.6.1941 г. 7-й день войны. Директива ЦК ВКП(б) и СНК СССР: «В занятых врагом районах создавать партизанские отряды и диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны, всюду и везде, для взрыва мостов, дорог, порчи телефонной и телеграфной связи, поджог складов и т. д. В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия».
– 30.6.1941 г. Бюро Старооскольского РК ВКП(б) утвердило командиром истребительного батальона тов. Ковалева Трофима Ивановича, члена партии с 1939 года, начальника паспортного стола РОМ НКВД. Его заместитель по политчасти – зав. военным отделом РК ВКП(б) тов. Воронов Иван Андрианович, член партии с 1921 года.
– 7 июля 1941 года. Бюро РК ВКП(б) приняло решение о создании при райисполкоме Совета штаба народного ополчения. Его состав: секретарь РК ВКП(б) Юдин, зам.пред. исполкома Попов, секретарь РК ВЛКСМ Бабанин, начальник РОМ НКВД Скрыпник, пред. Горсовета Иванов, райвоенком Красильников, предрайсовета Осовиахима Помельников.
– 4 августа 1941 г. Командиром отряда народного ополчения утвержден Красильников Василий Иванович. Его помощник по строевой части – Помельников Михаил Иванович.
– 18 сентября 1941 г. 1) Политруками истреббата утверждены Шатохин Степан Иванович и Шиянов Петр Васильевич. 2) На зам. пред. Райисполкома тов. Волочкова Ф. Л. возложена ответственность за мобилизацию трудовых ресурсов для выполнения оборонительных работ, согласно указаниям военного командования.
– Декабрь 1941 г. Справка: старший лейтенант Красильников В. И. переведен в Касторное на должность военного комиссара района. Заметка: приступил к исполнению служебных обязанностей. Присвоено звание капитана.
– Условный номер 62-й стрелковой дивизии – полевая почта 771.
– Карандашный набросок «Об осведомительной агентуре на территории временно оккупированного района».
– 22 июня 1942 г. Проект предложен Пирговым (Госбезопасность) на совещании в РОМ НКВД. Целесообразно использовать не мобилизуемый контингент (предельный возраст, непригодность к несению службы вообще) из числа беспартийных свидетелей обвинения (ст. 58, п. 10, части 1 и 2-ая УК РСФСР) и бригадмильцев.
1. Сабуровский сельсовет: Якунин Иван Павлович (дела Кривошеева А. Ф. и Шельдяева П. Е.), Зубков Семен Федорович (дело Калюкина Ф. И.), член добровольной бригады содействия милиции Егор Иванович (фамилию спросить у Полякова, участковый инспектор).
2. Лебедянский сельсовет: Семыкин Г. М. (дело Шельдяева П. Е.).
3. Рождественский сель…
Наградной лист на гвардии воен… 1923 года рождения… член ВЛКСМ с 1939 года… стаж службы с 22 июня 1941 года. В боях за Родину получил… ранения… контужен… награжден: 1… 2… 3., представление бригад… комиссара… Шецкого.
II. Краткое конкретное изложение боевого подвига или заслуги представляемого к награждению.
8 февраля 1942 года, около 19.00, в 300 метрах северо-западнее населенного пункта Расховец Советского района Курской области взвод мотострелков, сопровождавший… знамя из ВПУ 40-а в расположение… дивизии, неожиданно подвергся интенсивному обстрелу. Старший экспорта. Обнаружив в напавших немецких автоматчиков, просочившихся в наш тыл. Подал команду «К бою!» Тем временем… фель… …чев с зачехленным знаменем оставил транспорт и вместе с двумя охраняющими вынес его в безопасное место, где замаскировал снегом. В бою был убит командир взвода эскорта. Как старший по знакам различия комсостава военф… первого р… принял на себя команду. В бою показал… Достоин награждения… знамени…
– Записка заседанию бюро РК ВЛКСМ: «Рекомендую оставить для подпольной работы Сережку Покутнева (д. Букреевка). Дм. Клюбин. 27.6.42 г.»
На обороте нарисована девичья головка. Рядом – скрипичный ключ и – Строка: «Ах, эти черные глаза!»
Кроме, в бумагах не нашлось ничего интересного. Однако все будет сохранено.
Посоветовавшись, решили:
1. Освободить землянку от наших вещей, переправить их в город.
2. Приступить к организации патриотически-настроенного окружения из близких знакомых Никанору Петровичу горожан и колхозников.

19. АТАКА С ВОЗДУХА
6 июля 1942 года.
Я и Оля остаемся в Старом Осколе. Василек завтра отправится в Касторное – «к месту постоянного жительства». До проводов «Рудди Петерсхагена» Оля задержится у нас в Ламской…
У Веры Федоровны гости. Наша переводчица познакомилась с хозяйкой. Вдова холодно приняла Олю. Только разговорившись, потеплели отношения, к взаимному удовольствию обеих. Жена покойного железнодорожника знает и помнит дедушку нашей подруги: он имел участок земли на Казацкой степи, что за Большим логом от Сабурово и был приятелем многих односельчан. Афанасьевы пользовались своим распашным клином до самой коллективизации. Сейчас Казацкая степь – угодья совхоза того же названия. На участке отделения «Восточное» с прошлой осени был прифронтовым аэродромом.
Для вящей убедительности, что она действительно состоит при нас в качестве переводчицы, Оля рассказала нам суть разговора по-немецки.
К беседующим присоединились гости. В Атаманскую они не зря ноги били: среди пленных золовка хозяйки нашла своего мужа, Николая Ивановича, передала ему на всякий случай захваченные с собой продукты и кое-что из белья. Выручить она его не смогла, сам же пленный уйти с нею побоялся, хотя было можно. Ольга Феоктистовна, вздыхая, рассказала, что отец ее двух мальчиков прошедшей зимой воевал под Кшенью, лежал на госпитальной койке в Касторной, где она тогда же навестила его.
В колонне пленных встретила своих односельчан: Купрюху Шевченко и мужа Гаврилихи Чикиной. Но из их семей никого не было, и пленным не пришлось свидеться.
Слух о том, что в Атаманской пленные, появился в Сабурово вчера вечером. В Ламскую гости заглянули не случайно: может завтра тут, в городе, удастся выхлопотать несчастного домой. Соседка Феоктистовны обратилась к Оле, указывая глазами в нашу сторону:
– Поговори с ними, не помогли бы они Ольгиному горю.
Мы обменялись фразами. Оля перевела:
– Поздно: комендантский час. На рассвете пленных погонят на Корочу.
Красноармейка заплакала. Переводчица утешила ее, как могла.
– Мы будем к вам в Петров день. Ждите, – сказала Оля по-немецки, глянув на нас…
Вера Федоровна показала две фотографии девять на двенадцать. На одной: ее брат Иван Федорович, и сын Тимофей Иванович. Оба будто одногодки. В белых военных полушубках и серых шапках-ушанках со звездочками. Вполроста. Родственная схожесть. Тимофей сшибается и на мать и на тетю Олю. Только она с оспенными следами на лице.
Другой снимок: на оседланной лошади вороной масти в летнем обмундировании артиллерийский лейтенант Кривошеев Тимофей Иванович. Значит, в его батарее конная тяга. Где сейчас находятся позировавшие перед объективом, сестра и мать – ни слова. Она только умилялась, глядя на них. Про сына сказала: «Гармонист!»
Оля улеглась с Катей. Ей она думает подарить летный шлем с очками и гарнитурой.
7 июля 1942 г. 22.10.
В 6.45 мы были разбужены сигналами воздушной тревоги.
Женщины давно на ногах. Василек и я, лежа в постели, читали. Надо было срываться в бомбоубежище, но никто не спешил оставить уют. Более того, все комнаты радовались истошному вою врага: заслабило, знать, раз надрываешься! Минут через десять затявкали зенитки. Так послышалось нам в погребе. Потом одна за другой ухнули пять бомб. Не полутонки, но что-то около того. Это мы почувствовали. Правда, взрывались они где-то совсем рядом. Оля мысленно взяла пеленг.
– С воздуха атакован аэродром «Горняшка», – вычислила она.
Я приподнял творило. Часы показывали семь. Прислушались: в небе отчаянное сражение. Асы Геринга проспали, и вот теперь наверстывают упущенное. Далекий взрыв. Тишина. Отбой.
За супом из зелени Оля предупредила родственницу хозяйки и ее попутчицу:
– До двенадцати из дома никуда. Загородные дороги перекрыты. Проверка документов. И нам: – возможны облавы. Отъезд Василька задерживается. На несколько часов. Надо побеспокоиться о Фанни: пострадавшие гитлеровццы сорвут зло на евреях. Предлагаю устроить ее на квартиру рядом с «крестным отцом». Вилли, может, и не юдофил, но, как видно, порядочный человек и немец. Через стенку от него пол-этажа занимает семья Пашутиной Нины Григорьевны, сестры квартирохозяйки. Лучшего убежища для Фанни и искать нечего.

20. В КВАДРАТЕ – АЭРОДРОМ
7 июля 1942 года. 22.10.
Фронт вон где, а тут звериный переполох. Пока мы добрались до центра города, трижды были подвергнуты процедуре выяснения личности. Фрицев настораживает наша переводчица. Особенно ее цивильный вид. При офицерах рейха. Придется обмундировать Олю, как Эльзу Зингер.
Фанни перебросили на Мелентьевскую. Она родственница Кликуна. Сирота. Воспитывалась в нескольких семьях. В Старом Осколе всего второй год. Около месяца назад окончила десятый класс и получила аттестат. Предвоенные каникулы проводила здесь. В Доме пионеров училась рисовать у художника Мюленберга, уроки немецкого давала его сестра О. Э. Вурстер. Практикой устной и письменной речи, а также чтением источников германской филологии руководил сын Отилии Эдуардовны – Реник, Рейнгард Дмитриевич Вурстер – ровестник, одноклассник и любимый.
Спросили, знает ли она Женьку Жилина?
– Нет, – ответила Фанни.
– Небось, гуменский, – сказала Оля…
Визит двух наших бомбардировщиков дорого обошелся гансам: аэродром «Горняшка» выведен из строя. Ненадолго, и все же четыре транспортных флугцойга не завтра поднимутся в воздух. Разрушены служебные помещения. Вдребезги – начатое сооружение пеленгирующего устройства. Солдаты, чертыхаясь, восстанавливали радиостанцию.
Налет не совсем удачный. Второй ТБ не отбомбился, с прикрытием ушел от разъяренных мессершмидтов. Сбросивший груз был подожжен. Он упал и взорвался. Недалеко, за городом – там, где на солнце искрятся серебром высокие и объемистые нефтеналивные баки цилиндрической формы.
Летчик спустился на парашюте. Из экипажа только один. Мы уже узнали от наблюдателя и ждали, когда доставят сюда пленного, останки самолета и других членов экипажа.
Пилот был мертв. Из планшета достали удостоверение личности. Тут адреса родных и близких, которых надо известить в случае его гибели.
Удалось прочитать немногое. Токарев. Донбасец. Несомненно, из шахтерской семьи. Мысленно простились с ним. Живому горняку сказали бы: «Мягкого угля и твердой кровли тебе!»
Рассматривая карту, фашисты возмущались: «В квадрате аэродром, как на ладони. Откуда все это? Данные воздушной разведки противника? Служба наблюдения не зарегистрировала полета советского флугцойга…»
Проводили Василька. Пополудни в час. На попутном «оппель-кадете». За рулем гауптштурмфюрер. Легковичек новый. Хозяин и солдат-денщик едут в Касторную. Впервые, ни пуха, ни пера, наш боевой друг. Двенадцатого должен быть здесь, как штык!
Петя Пугачев рассказывал, что врач Френкель по совместительству выполнял обязанности начальника медслужбы военно-патриотического формирования Старого Оскола – отряда народного ополчения.
Надо познакомиться с Кривошеевой А. Г. и Рождественскими. Их адреса Петя нам дал еще в Борисоглебске. Александру Григорьевну видели, когда гостили у зондерфюрера Вилли. Но это знакомство внешнее.
Сабуровские женщины вышли за Казацкой на Курский шлях благополучно. Оля проследила. Это ведь в четвертом часу дня, когда были подняты городские шлагбаумы и сняли дорожные посты.

21. ЗНАКОМЫЙ ПОРОГ
7 июля 1942 г. 21.45.
Район станции Касторная Восточная Московско-Донбасской ж. д. Околовокзальная улица. Дом, вернее, хата Мельниковых. Семья железнодорожника. Я квартировал здесь в 1936-39 годах, когда посещал классы средней школы НКПС № 12 (она за окном, через дорогу). Отсюда укатил в Москву работать слесарем на автозаводе имени Сталина (родители тогда же подались в изюм: папа оставил Лачиново ввиду перевода его на ту же должность ДСП), а возвратился военным разведчиком. Провожали меня юношей спортивного вида, а встретили молодцом в шкуре оккупанта.
Тогда квартхозяева, прощаясь, плакали и нежно обнимали меня. Сейчас – сухое колючее «пожалуйста» и взгляд исподлобья.
Прошло три года. Я не забывал их, одаривал письмами. Даже проведал однажды.  Вот те на!
Комендантский час. Появление в это время захватчиков: немецкого офицера с гауптманом-квартирмейстером – что может быть страшнее? Но испытание судьбы счастливо миновало семью; герру обер-лейтенанту требовался всего только ночлег. И не далее, как до утра.
Гауптман ушел, отобрав у хозяев подписку об ответственности за жизнь расквартированного. Я остался один на один с близкими для меня людьми.
Два часа назад, когда моя нога переступила так знакомый мне порог, я был угощен сладким кипятком, заваренным мятой и молоком к нему. В «моем» углу на «моей» кровати с никелированными шишечками мне приготовили постель. Благодарил по-немецки. Свое восхищение ароматом растворенного в стакане ментолового масла я выражал одними междометиями. Семья улыбалась, а милая тетя Саша, Александра Федоровна – хозяйка моего пристанища, даже спросила, растет ли у нас там, в Германии, эта штука, показав мне веточку перечной мяты.
– Мента пиперита лабиатэ, – назвал я по-латински травянистый многолетник и утвердительно показал головой. Хотелось сообщить ей, что эту культуру, выведенную в Англии в XVII веке, Германия освоила раньше, чем Россия, куда мята ввезена только в следующем столетии, но: по-русски – я немец, по-немецки – ферштэен зи дойч?
Через полтора часа после выезда за шлагбаум Старого Оскола я был у цели. Гауптштурмфюрер Шмидт притормозил   «опель-кадета» в Суковкино и любезно высадили меня. Я огляделся. Ни тлеющих углей, ни щебенки под ногами. Солнечно. Жарко. Зелено. Шепчутся листья, а то бы и впрямь нулевая тишина.
Судя по инструменту, лежащему на междупутье, станция готовится к перевозкам по железной дороге. А вон и ремонтные рабочие. С ними гитлеровец. Идут ко мне. Я пошел своей стежкой – в село Олымь. Меня окликнули. Шагаю не оборачиваясь. Слышу сердитый немецкий «стой!». Послушался. Хотя на мене «европа», а в руках фибровый чемодан с вызолоченными замками, но внешне-то я лицо сугубо гражданское, и неповиновение захватчикам преследуется смертью. Солдат (как видно, из обозных) закостылял ко мне. Одутловатое лицо, тонкие кривые ножки, вместо сапог ботинки с короткими брезентовыми крагами уницвета. Он вооружен карабином французского образца. Положение – к «бою». Я достал из левой подмышки парабеллум и направил его на строптивого уродца. Опустив ваффе, германец застыл в изумлении. В нескольких шагах от меня. Подав ему соответствующие команды, заставил вернуться к месту работы…
Чернятины – мать и дочь живут в Олыми за церковью. Хата в конце усадьбы. Слева от «проулочной» дороги. До войны я был тут дважды. И оба раза к ним приводила меня мама. Старушка своим знахарством была    известна далеко за пределами села, а мы приплелись аж из Октябрьского района! Видеть «бабку» не пришлось. Ни тогда, когда с ее помощью мама хотела избавить меня от экзематозных изменений меж пальцев левой руки, ни тогда, когда мучил меня ростковый сухой мозоль на кончике большого пальца правой ноги (хоть кричи «караул», особенно если в ботинках стукнешься носком о какое-нибудь препятствие!)
Несмотря на неудачные визиты (у старушки были неприемные дни по случаю вызовов на дом к больным, живущим далеко от Олыми), я все-таки счастливо расстался с «недугами». Помог мне не кто-нибудь, а отец. И не чем-нибудь, а «словом». Глядя на причину моих страданий, он так переиначивал «заговорную» молитву, что и шепотом заставил бы краснеть самые бесстыжие лица.
У меня к Чернятиным дело, я должен незаметно, но на видном месте положить треугольничек красноармейского письма.



22. В СЕЛЕ ОЛЫМЬ
7 июля 1942 г. село Олымь.
У меня к Чернятиным дело. Я должен незаметно положить треугольничек красноармейского письма и после «према» удалиться. Может, навсегда. Письмо от Якова, сына и брата. Адресовано оно матери, но ниже приписано: «Фрося, поспеши с ответом». Треугольничек не был доставлен в связи с изменением обстановки на фронте 28 июня и последовавшей затем оккупации. Возле хаты – «пациенты». Очередь. Я третий. Впереди две невесты. Познакомились. Валя Гончарова и Катя Студеникина. Обе тутошние. Откуда я, не спросили. На подходе была еще особа цветущего возраста.
– Анька Митрошки Алехина, – предварила меня Валя. Подруга или жена – я так и не понял. Почему не движется очередь, Катя объяснила занятостью старушки: у нее на приеме родная сестра, бабка Наталья.
– На вас посмотреть – будто в мире ничего не случилось: розовые, воздушные, нежные, – не жалея эпитетов, заговорил я, действуя на самолюбие девчат. – Оккупация, а они себе бай дюже.
– Немцы, фашисты, гитлеровцы – пока видели только одного, да и тот раскоряшный, – ответила мне Анька. – Мы с прополки пшенной каши. Понимаешь? Все кругом – мое, твое, наше. Больно, жалко, и все же, с какой стати слезу пускать…
– Ишь, как «оккупировался»: все с иголочки, все заграничное! – сероглазая с чувственными губами Анька сердито улыбалась мне, стыдливо пряча загрубелые кисти рук.
Открылась дверь. Вышла сестра знахарки. И вслед за ней приглашение: «Давайте все сюда».
«Бабка» произвела впечатление. Крестьянской, женской общительностью. Разбитным характером. Добротой и отзывчивостью.
На меня обратила внимание: «Издалека? И почему такая праздничность во всем? Культурный? Скажи-ка, милуня, что такое «двое щей?» Я пожал плечами. На лице изобразил удивление. Может, подвох какой? От хозяйки не слишком разительно, но все же несет водочным перегаром.
Она раскатисто засмеялась:
– Как-то перед войной были в Касторной дед Серьга и я. Он живет рядом. Зашли в столовую. Сели. Заказали обед. Ждем. Дед нетерпеливый. Кричит официантке: «Сюда двое щей!» Раза три так. Вскакивал и к себе махал рукой. Что ж, она поставила перед нами две тарелки щей. «Двое идут» – мне понятно. Но «двое щей несут» – это ни в какие ворота не лезет!
За «двумя щами» я сумел устроить сыновий привет под чистый настольник. Перед едой хозяева уберут его и обнаружат письмо.
На стене в рамочке под стеклом рассмотрел фото. На ней Яков в красноармейской летней форме. Он похож на мать курносостью, несколько вывернутыми пухлыми губами. Фроська, незамужняя женщина лет тридцати, была дома. Я заметил: она ходит, как бабка Наталья – с наклоном вперед. Нос прямее, чем у брата.
У Аньки на правой руке панариций. Старушка, рассматривая пшенинки, вздыхала:
– Да, тебе придется долго походить. Говори спасибо, что Митрошка нам родня. Вылечу скоро.
– Примерно за какое время вы избавите ее от штуки? – спросил я знахарку.
– От силы месяц.
– Ну, а я ее сию секунду «поставлю на ноги».
Хозяйка посмотрела мне в глаза:
– Милуня, не шути: у нее серьезное что-то. Без божьего слова не обойтись.
Я глянул на лики святых в красном углу, достал из чемодана несессер, усадил Аньку на свое место и одеколоном подготовил на руке операционное поле, а затем булавкой вскрыл желтенькие возвышения. Ранки, освобожденные от скопления стафилококков, продезинфицировал тем же одеколоном. Операцию производил по всем правилам асептики и антисептики. Пусть «бабка» смотрит, как и чем достигается терапевтический эффект.
До Касторной Новой – пешком. Какой-то офросимовский старик приглашал меня на телегу, скрипевшую следом, но я отказался: и костюм жалко, и удовольствия мало.
На Восточную приехал в «адлере». Он подобрал меня на выходе из Новой. Место только и было для меня. Рядом военный следователь. В чине Шмидта. Персоненкрафт мчался в Касторную. На станции я поблагодарил и вышел. В помещении охраны переоделся в офицерскую форму.

23. ЭТО ПО СЕЛЯНКЕ
8 июля 1942 г. Касторная – райцентр. Я у Заулиных (Ульяновых). Это по Селянке. Не доходя до переулка, который выходит на дорогу на дорогу между средней школой и кладбищем. Далее – поле, за ним станция.
Тут моя персона с позднего утра. После встречи с Наташей. Сейчас 19.35. Только-только с Олыми. Ходил на Бродок насладиться речной ванной. В иле нащупал ногами что-то похожее на снаряд. Не менее как дивизионного калибра. Головка детонатора! Вода – парное молоко, а меня в дрожь. Выскочил на берег, словно чумной. До комендатуры драпал летьмя. Рассказал. Отрядили двух пиротехников-минеров. Я проводил их за угол Госбанка. Указал опасное место.
Они посмотрели вдаль. На бугре за правым берегом – здание скотобойни. Из красного кирпича. Пугающие глазницы амбразур. Гансы поежились. И попросили у меня разрешения вернуться: они унтера, кроме спецприборов ничего, а надо бы вооружиться хотя бы карабинами: ведь чужая земля под ногами горит!…
В качестве денщика на сегодня приставили ко мне немолодого солдата. Фриц Шульц. Из восточной Пруссии. У города Растенбурга его «хутор», которого теперь основательно лишен: Герлицкий лес – вольфшанце («волчье логово») Адольфа Гитлера.
Чутьем советского русского я угадал в моем помощнике интернационалиста. Между нами пока воинская субординация. Шульц уже приготовил мне постель. Отправил его за вещами: они еще у Александры Федоровны.
9.00. Полутораэтажное здание РИКа. Комендатура. Военная. Представился. Переводчица приемной Эльфрида Швелле из Гюстрова проводила меня к помощнику «хозяина». Состоялось знакомство. Я выложил документы. Майор Штаубингер высокомерно оглядел меня со своих около сорока лет и молча занялся моими бумагами. Он голубоглаз, соломенно-желт, не тучен, не морщинист, самодоволен – настоящий немецкий стандарт, идеальный представитель арийской расы. Но: правое ухо со следами отморожения, а из левого рукава мундира торчит черная перчатка протеза. Нах дранг Остен вышел ему боком. За «офицерский крест».
Битый майор поднял голову. Возвратил мои «виды». Улыбнулся:
– Зэцэн зи зихь, – и протянул мне лист машинописи, покоившийся до того в ящике стола. Я сел. В прежнее исполкомовское кресло.
– Читайте ваш репортаж, – совсем уже тепло проговорил майор.
Действительно, в «Сводке последних известий Берлинского радио» помещено мое сообщение о судьбе соединения П. А. Навроцкого. Заголовок: «Дивизия разбита, Старый Оскол освобожден» – придуман редакцией вещания.
Если Фриче на месте, то ему влетит по шее от доктора Геббельса: обезьяноподобный Иозеф крут на расправу. На самом деле линия Восточного фронта группы армий «Юг» у Дона, а доблестные войска фюрера занимают пространства давно ими оккупированные. Между тем, Советское информбюро известило миру: город Старый Оскол оставлен нашими пятого июля, хотя немецкая речь слышалась в нем уже третье утро.
Волновая шифровка Ром – Валы «точка-тире-точка» разведуправления Брянского и Воронежского фронтов частью продублирована открытым текстом из гитлеровского микрофона. Теперь по ту сторону славной и тихой реки определенно уверены: мы легализовались и действуем успешно.
– Хайль Гитлер! – вскочил я, прочитав «репортаж».
– Зиг хайль! – Карнаухий встал и выбросил не протезированную руку навстречу моей…
Временную койку мне предложили в офицерском «отеле». Фрида проэкскурсировала меня: жилье приличное, в деревянном домике Бунина – это рядом с каменным зданием миттельшуле, где организуется дневная столовая и ночной ресторан. Я откланялся. Ровесница подарила мне очаровательную улыбку. У нее знойный, не арийский цвет глаз, источающих западную любовь. За мной потянулся шлейф пьянящего запаха нежных французских духов.
В комендатуре на видном месте портрет фюрера. Над входом белый флаг с черной свастикой. Вывеска с названием советского выборного органа снята совсем недавно. На магазинах прежние надписи и эмблемы.
Прошелся туда-сюда: в доме Ефремовых – биржа труда, напротив – полиция (русшуцманкомиссариат), за церковью, идя на Замостье, – Окружная сельскохозяйственная комендатура, слева – пекарня (тут были начальные классы школы им. Горького).
Жизнь не совсем замерла. Чужеземная речь назойлива пока только в четырех стенах учреждений врага. Касторенцы и стар и млад не потеряли своего достоинства и чувствуют себя хозяевами. Осторожная, но уверенная походка. Смелое любование своим: и небом, и землей, и вообще привычным вокруг.

24. К ДОМИКУ БУНИНА
8 июля 1942 г. Касторное. 10.45.
Ноги понесли меня к домику Бунина. Бунин? Вера Петровна Германович как-то на уроке литературы упомянула эту фамилию. Ею обладали местный землевладелец и его родственная известность – писатель. Однако учительница на полуслове махнула рукой («дальше в лес – больше дров») и переменила тему. Недосказанное я впервые услышал в госпитале от В. П. Шабурова.
Домик Бунина. Одноэтажное строение. При национализации поместья Бунина (неподалеку от Бунинского леса, по Заречью от Касторной) это был барский дом с мезонином и антресолями. Его перевезли в райцентр. С тех пор тут размещались дополнительные классы средней школы. Сейчас – гастхауз (гостиница) оккупантов. Слева, по ходу на привокзалье – двухквартирное жилище. В нем – семья Ивана Дмитриевича Жданова, завуча и учителя-филолога, через стенку – сестры Ефремовы – Федосья Тимофеевна Дмитриева и Мария Тимофеевна Антименко. Мне надо сюда: Федосью Тимофеевну я знал как учительницу (она физмат) и редкой души человека. Было известно также, что знает – «для себя» – французский и немецкий.
Солнце уже любуется Успенкой. Над Лачиново будто застыли перистые облака. В Касторной дышится легко и свободно. Лопухи, крапива, мята и прочее разнотравье – как хорошо в краю родном, где пахнет медом под окном. Почти как у поэта. Кругом, на пересеченной местности хлебные поля. Веет спелостью злаков. Мирные соломенные крыши, над ними печные трубы, немного подслеповатые окошки… «И дым Отечества нам сладок и приятен».
Разрушений не вижу. Чем не может похвалиться станция: она пострадала.
Я в солнцезащитных очках. Сестры встретили меня, как персона нон грата. Одним словом, незваный гость.
Постучавшись, я деликатно вошел. Они встали. На мой поклон и гутен таг – железное спокойствие и гробовое молчание. Только неутомимые «ходики» с висящей гирей, казалось, рады были пришельцу: сияющий золотом балансир маятника и звонкое «тик-так» располагали к дружескому вниманию в этом вонунге.
С горечью в душе я проглотил очередную порцию законного негодования. Тимофеевны – у стола. Как изваяния. За мною – дверь свежей работы. Прочная. Уходя, лбом не откроешь. Если будет заперта изнутри, без тарана порог не переступишь.
– Разрешите сесть?
Мне указали на стул с бархатной обивкой чуть ли не вековой давности. Опустились одновременно. Фуражку с высоко поднятой тульей – на соседний табурет. В нее – форменные перчатки.
Я спросил, знают ли почтенные дамы семью Лембергов. Сестры переглянулись и сделали движение плечами.
– Мне нужно видеть юнгес медхен Лемберг. Биттэ, пригласите ее сюда.
– Натали? – Заговорила Федосья Тимофеевна.
– Я, я!…
Меня заставили ждать – родная для меня семья отсюда не в двух шагах. Мария Тимофеевна у «подъезда». Я предоставлен был самому себе в квартире сельской учительницы. Война, а затем и оккупация резко изменили интерьер жилья и внешний облик хозяек: что-то снято со стен, что-то удалено с пола на вынос, цветочные вазы – ни одной былинки, этажерка без книг, гостевой стол без праздничной скатерти; на сестрах все будничное, стиранное и штопанное; лица, знавшие радость, – осунувшиеся, постаревшие, голоса тихие и глухие, в глазах – «что день грядущий мне готовит?»
Но вот и… Какой ужас! За Федосьей Тимофеевной – словно в трауре Наташа, Александра Васильевна и Исаак Яковлевич. Это скорбное шествие вижу через окно. Я надел очки и привел себя в порядок.
Вошла только Наташа. Бесцеремонно, но тихо и робко. Оставив стул, динамично шагнул ей навстречу и отдал честь.
– Я перед вами, герр офицер, –  дрожа всем телом, сбивчиво произнесла вошедшая. Она хотела быть взаимной, но книксен не получился. Виновато и безнадежно посмотрела в темные стекла моих окуляров.
Я приблизился к ней:
– Наташа!
Моя тихая любовь опередила  порыв ее громкой ненависти.
– Василек!… – вскрикнула она и залилась слезами.
Родительницу приводила в чувство сама.
– Все хорошо, мама, через несколько минут пойдем домой вместе.
Хозяек попросила:
– Никому ни слова! И – будьте добры, оставьте пока нас вдвоем.




25. Я ДОЛЮ СВОЮ ПО-СОЛДАТСКИ ПРИЕМЛЮ
8 июля 1942 года. 10.45.
В квартире Ф. Т. Дмитриевой. Я поправил домотканую ковровую дорожку, сбросил с себя все, во что был закован, парабеллум опустил в карман брюк и заключил в объятия Наташу… Она первой нарушила наше молчание:
– Ты здесь?
– Здесь…
– Я тебя, родной мой, ожидала, столько слов хороших сберегла, – заявила о себе невеста, пропев последние строчки куплета.
Вдруг стук. Я – за оружие. Но тревога была напрасной: это о пол ударились упавшие маскировочные брилле…
– Танго Бориса Терентьева «Пусть дни проходят…». Слова Финка, - напомнил я певице. Она прижалась ко мне.
– Что может быть роднее рук любимой, охвативших шею. И – поцелуй, жгучий, как удар тока!
– Николай Островский. «Как закалялась сталь». Часть первая, глава шестая! – засмеялась Наташа.
– Когда закончится заваруха, я обязательно буду монтером. Если ты от меня не откажешься, если ты действительно серьезно, а не для игрушки, тогда я буду для тебя хорошим мужем. Никогда бить не буду, душа из меня вон, если я тебя чем обижу.
– Павел Корчагин – Тоне Тумановой. Оттуда же! – Наташа сладко зажмурилась, и улыбка разлилась по ее лицу.
Делу – время, потехе – час. О том, что Лемберги прошлой осенью раздумали покидать усадьбу, все близкое и привычное, уже находясь в эвакопоезде на станции Касторная Курская, я слышал от Наташи в Борисоглебске. А с чем же связана задержка на этот раз?
– Кто думал, что так неожиданно и с силой упадет на голову кирпич? Ждали урожай. Готовились убирать его. Когда же беда стряслась, какая тут эвакуация: и поздно было, и не на чем, – грустно ответила Наташа.
– А операция «йот»?
– Трепещем. Но начало пока успокаивающее: бывший землеустроитель райзо товарищ Яцута, рекомендованный в шефы землеуправы, пригласил меня на платную должность переводчицы Окружной сельскохозяйственной комендатуры, папу посещает со вчера офицер Рольф Брингман – не безвозмездно, берет уроки русского языка. Вообще же… я не хочу расстраивать тебя, мой ненаглядный… Предлагала папе… Оставили бы маму, а сами подались бы куда-нибудь, на совесть порядочных людей, по одному, где переждали бы грозу. Но он – никуда. С ним – и мы.
– Надо об этом сообща подумать, – утешил я любимую. – Пока же передай Шуре Шмыковой, что Остап в Старом Осколе, что все мы: он, я и Оля – приветствуем ее. Далее – мне нужны переводчица и квартира.
– Уже нашла. И то, и другое. – Наташа преданно посмотрела мне в глаза. – Но маленькое условие: переводчицу ты наймешь через биржу труда, а в квартиру пусть тебя вселит военная комендатура. Договорились? Даю тебе координаты объектов твоей нуждаемости. Хутор Замостье, Иван Филиппович Жогов. У него «беженцы из Воронежа» – семья Николая Михайловича Трубицина. Кстати, он племянник Федосьи Тимофеевны. Одна из его дочерей – Ира. Окончила первый курс мединститута. Только что. Я видела ее мельком. Но вчера к нам заходил сам Иван Филиппович. Он понимает неторопливую немецкую речь и неплохо изъясняется сам. Это у него с империалистической войны. Так вот, Жогов-старший аттестовал нам Иру, как способную «немку». Ты знаком с Жоговым? Нет? А мундштук Коли? Иван Филиппович – отец трубача.
– Квартировать будешь у Заулиных, – спешила рассказать Наташа. – Клавдия Антоновна добрая, приветливая и миловидная женщина. Семья небольшая. Маше – шестнадцать лет, Ленька года на два моложе, а Пашка с пяти лет нем. Хозяин Ульян Федорович был агентом райконторы «Заготживсырье». В Касторной Заулины недавно, с 1940 года. Сама Клавдия Антоновка из села Банища Льговского района. Супруги друг друга стоят. Подчеркиваю для тебя: Лемберги и Заулины – немного приятели. У них на фронте Андрей, у нас Костя воюет. Хозяева полюбят тебя: не все же немцы с голубой кровью, не все они родились в коричневой рубашке.
– Доволен рекомендациями? – спросила она. – Ну и отлично. А на десерт – позволишь сделать мне замечание? – Наташа поцеловала меня. – Перейдем на немецкий. Чувствуешь ли ты, что разговариваешь не как наследник Гитлера? Ай-яй! Надо прислушиваться к речи «соотечественников». Для них образец – бесноватый Адольф: он издает то лающие, то квакающие звуки, что достигается резким раздвижением и захлопыванием челюстей. Я уже слышала публичные выступления фюрера по радио, какого-то чина – здесь, через открытые окна комендатуры.
– Что тебе сказать о встречах? – Наташа пошевелила мои кудряшки. – Мы будем видеться всегда, когда это можно, и везде, где не грозит нам опасность разоблачения.
Я долю свою
По-солдатски приемлю.
Ведь если бы смерть
Выбирать нам, друзья,
То лучше, чем смерть
За родимую землю,
И выбрать нельзя.
– Опять турнир, Наташа? Заранее сдаюсь!
– Александр Твардовский. 1941 год.
– Теперь послушай меня:
Пусть помнят те,
которых мы не знаем:
нам страх и подлость
были не к лицу.
Мы пили жизнь
до дна и умирали
за эту жизнь,
не кланяясь свинцу.
– Николай Майоров. Тот же год, – отчеканила Наташа.

26. БУДНИ НАЧАЛИСЬ
8 июля 1942 г. 19.30. Касторная, райцентр. Ранним утром я оставил квартиру на станции Касторная Восточная, тепло распрощавшись с Александрой Федоровной Мельниковой и теперь остановился у Заулиных.
Чемодан мой водружен под койку. Признательность свою Шульцу я выразил рукопожатием. Он вытаращил синеватые с поволокой глаза. Отпущенный мною, Фриц уходил весьма удивленным.
21.00. На улице встретился с обер-лейтенантом Петер Вилли-амбодик (амбодик – скажи дважды). Это он, устраивая меня к Заулиным, отрядил в помощь Шульца.
– Что за пролетария вы препоручили мне? – весело спросил я Вилли.
– Вы не ошиблись, Петерсхаген, – с тем же настроением ответил он. – Шульц – рядовой 999-го полка.
– Не понимаю: я военная пресса.
– Простительно! Этот полк вермахта – штрафной, где отбывают наказание политически неблагонадежные.
– И вы избрали меня ментором, чтобы повернуть Фрица вспять – от Тельмана к Гитлеру?
– Простая случайность, Петерсхаген. Подобных типов приказано не баловать парадом, использовать на черновой службе. Они числятся за своим 999-м, а разбросаны везде, но не в соседстве с передовой.
– Значит, мой денщик не достоин умереть за фюрера?
– Выходит, что так…
21.30. Унтер с нагловатой рожей, вразвалку шагая по дороге, умышленно не заметил меня. Я приказал ему доложиться, и открыл кобуру. Это был фельдфебель Шварцкоглер.
– В какой части и где служишь?
Ссылаясь на гехаймнис, он упорно не отвечал на вопрос. Парабеллум – уговорам конец: рожа достала солдатскую книжку. Выродок еще тот: он из бригады Дирлевангера! Это соединение в группе армий Восточного фронта пользуется чудовищной известностью. Своею жестокостью дирлевангеровцы затмили даже эсэсовцев, которые называли их не иначе, как кровавыми бестиями. Бригада состоит из преступников, осужденных за грабеж и убийства. Они лишены всего, кроме права разбоя на оккупированной территории и права оставить свои кости, где придется.
– Чем обязана Касторная чести быть знакомой с вами? – уточнил я.
– Маршрутная остановка, – Шварцкоглер вытянулся. – Всего взвод. Я командир. Следуем на Семилуки. Своим ходом. Топаю в комендатуру: задержка из-за горючего для ласткрафтвагенов.
– А где бригаденфюрер и его штаб? – продолжал я, допытываясь относительно расквартирования особы Дирлевангера?
– В Курске. Но он теперь на колесах
– Направление его движения?
– Не знаю. Мой взвод – авангард второй роты третьего батальона.
– Конечный пункт маршрута?
– Воронеж.
– Поспешите. Касторная не для ваших прогулок. Сложить голову или пролить кровь за великую Германию – Воронежбург самое подходящее место. Хайль Гитлер!
– Зиг хайль!
Семья Заулиных произвела на меня впечатление. И наоборот. Все будто по сценарию. Как было у Мельниковых. Суточное продовольствие, полученное для меня Шульцем, частью съедено им, частью хозяйскими подростками. Клавдии Антоновне тоже пришлось отведать немецких консервов. Павел в восторге от сухокопченой колбасы. Губа не дура! Семья уже перебивается… с картошки на свеклу, не то, что вурст (колбаса), но и кусок черствого хлеба покажется изюминкой. Печально. Очень!
Маша разобрала мою постель. Ленька бычится на нее. Матушка смотрит на всех. Пригорюнившись, вздыхает. Я нем, как рыба. Только улыбаюсь, глядя на окружение. Завтра надо сообразить занавес.
Наташа мало изменилась. Ко мне – ни на гран. Исаак Яковлевич слишком стар и ветх. Вижу: духом пал. В Касторной он с войны, которая началась из-за «принципа», – появился тут преподавателем Везембергской семинарии, эвакуировавшейся из Прибалтики. Учительствовал в Касторенской средней школе до конца, пока она функционировала.
Александра Васильевна не по возрасту молода. Однако и она сдала. Встреча Наташи со мной – тяжелое испытание для матери: она не знает и не должна знать, что к чему. Впереди забот полон рот. Будни разведчика только начались.

27. ВЕЧЕРНИЙ ИТОГ
8 июля 1942 года. Вечерний итог прошедшего дня.
1. Вобрав когти, звери ступают мягко. Прицельное бомбометание на аэродром и его службы в конкретное время суток, когда взлетно-посадочное поле только что приняло на себя первые подразделения воздушного флота рейхсмаршала Геринга, зародило подозрение. Агенты СД и гестапо, сопровождаемые эсэсовцами, рыщут по Казацкой и Ездоцкой (флугплац урочищем «Горняшка» примыкает к этой слободе), но усыпить поруганную землю не удается.
2. Фомак и тут нам помог: для Оли добыли суконно-шерстяные отрезы на форменные унипары черного, сине-фиолетового и мышиного серого цвета. Соответственно – заготовки из кож для сапожек.
Немало издержались: гонорар за дополнительное выманивание, как называл взятку в подобных случаях А. С. Макаренко, опустошил часть нашего кармана. Что же, это естественно в таких условиях.
3. С Никанором Петровичем Рыжих, бывшим очаковцем, участником двух революций, установили сугубо конспиративные отношения: в городе началась фильтрация населения.
На жилище старика прибили небольшую вандтафель с готической надписью: «Здесь офицер вермахта».
 Хозяин немедленно устроился на работу в ведомстве имперских железных дорог (перешивка пути с колеи 1,51 м НКПС на нормальную немецкую 1,43 м ведется фронтально!). Соединяя неприятное с полезным, он начал составлять «лицевик» нашего ближайшего осваг – окружения. В список первыми занесены: Константин Михайлович Анпилов (рождения 1880 г.), Клюбины и Павел Иванович Черешнев (р.1886 г)…
4. При повторном просмотре бумаг, подобранных Никанором Петровичем, обнаружили пропущенным:
Июнь 1941 года. Начальниками штабов МПВО и ПВХО назначены соответственно т.т. Ляпин И. Г. и Сумцов. Комиссар отряда народного ополчения секретарь РК ВКП(б) тов. Никулин А. И.
Декабрь 1941 года. Командовать отрядом народного ополчения приказано тов. Неляпину. Адрес жены П. А. Навроцкого: г. Куйбышев, ул. Водников, д.54, кв. 3 Навроцкой Марии Григорьевне. Полковник Петров Евгений Тимофеевич родился в 1897 году. Первый орден Боевого Красного Знамени П. А. Навроцкого – № 20037 (он у нас).
5. Устный дневник домохозяек-активисток Натальи Петровны Анпиловой (слобода Ламская, у ж, д. водокачки на реке Оскол) и Федосьи Ильиничны Черешневой (Завокзалье, у паровозного депо).
28.6.42 года. На совещании райгорактива зам. пред. РИКа Волочков Ф. А. огласил предварительный план эвакуации.
30.6.42 г. От вражеских бомбежек горят Компанская  мельница (мельзавод № 14), вокзал и оборотное депо службы тяги НКПС, механический завод, НСШ им. К. Д. Ушинского, детсад, часть крупзавода. Подразделения пожарников гасили очаги поражения. Железнодорожники управлялись сами, не допуская нарушения графика работы транспорта.
По радио выступил первый секретарь Курского обкома ВКП(б) Доронин П. И. Он призвал население к спокойствию, выдержке и объявил планомерное оставление города за его черту.
Члены партии – рабочие и служащие системы НКПС СССР, непосредственно связанные с безопасностью движения и движением поездов, предупреждены об ответственности, согласно законам военного времени, за самовольный уход со своего поста.
2.7.42 г. Вражеская бомба взорвалась в здании госбанка. Поздним вечером город был оккупирован. В первом эшелоне захватчиков – венгры. Станция и слобода – левобережье Оскола – не заняты.
3.7.42 года. Дежурный диспетчер паровозного депо Старый Оскол П. И. Черешнев, член ВКП(б) с 1930 года, покинул свое рабочее место, когда за стенами послышалась чужая, иноземная речь.
Павел Иванович включил механизмы разрушения и побежал домой. Наскоро попрощавшись с супругой, он подался на восток. Это было на рассвете.
За час бега дежурный диспетчер депо достиг Котово, преодолев расстояние около двенадцати километров.
Но тут уже распоряжались мадьяры. Что делать? В приметном месте он закопал в землю билеты: партийный, профсоюзный и члена МОПРа. С паспортом и удостоверением железнодорожника вернулся к «старту». В полдневный час. На радость Федосье Ильиничне и на горе обоим: жди выдачи и ареста.
6. В Доме пионеров захватчики устроили сходку интеллигенции. Главенствовал на ней комендант Старого Оскола капитан Гуха. Играя стеком, он заливался соловьем о «новом порядке». Когда же выдохся, предложил залу сказать свое слово. Было похоже, что ему желается ночью дня, оваций, когда попросту надо плакать. Охотники до публичности и тут нашлись: недавнишний служащий райисполкома Красников и бывший владелец жестяной мастерской Николай Коротких, гладко выбритый. Как потрафили они «новому порядку», не трудно догадаться: первый стянут был с трибуны и потом расстрелян, второй удостоился поощрительной улыбки коменданта и места в «президиуме».

28. ЗА ОКНОМ ГРОЗА
Восьмой день, как по заданию разведгруппы комсомолка Лена Демидова ушла из Касторного в Старый Оскол, где уже хозяйничали фашисты. Сегодня, отметила она в своей памяти, 8 июля 1942 года. Тогда она еще не знала, что рядом с нею действует и помогает ей разведчик О. С. Масленко. В тот день он записал в своем дневнике:
*       *       *
«6. Междугородняя телефонная связь вермахта действует: Касторная уже на проводе!
7. Продолжаем дневное наблюдение за квартирой арестованного врача Френкеля. Цель: спасти личные документы и наградные знаки комдива-62 Навроцкого и его комиссара Йоффе. Пока ничего не удается сделать: подходы к дому визуально охраняются нижними чинами из зондеркоманды, занимающейся уничтожением «расово-неполноценных» людей на занятой территории.
8. В столовой Дома крестьянина (Верхняя площадь) открыто круглосуточное казино для офицеров до капитана включительно (22.00 – 6.00), маршевых унтер-офицеров и солдат (в течение дня до комендантского часа), служащих и «добровольных помощников» (хильфвиллиге) из местного населения (все – в течение  дня  до комендантского часа, женский пол – до 6.00).
Никанор Петрович разведал: именно здесь мы можем выйти на связь с Бабаниным и Клюбиным. Пароль: музыкантом необходимо заказать:
« – Маэстро, танго «Черные глаза».
– Оскара Строка?
– Да!»
Играют братья Киселевы: Иван Петрович (баян) и Прокофий Петрович (гитара). С ними – цыганята: Митя Эрденко (скрипка), Ваня Ярченко (кларнет и саксафон) и Сережа Данченко (ударные и шумовые инструменты).
«Отзыв» – Киселев-баянист: пенсне, синий в горошках галстук-бабочка, на своем месте венчальное золотое кольцо вдового. Не понимаю: у связного здравствует жена, и вдруг? – Вообще же дуб я в части колец: венчание и его атрибут – дорогостоящий ныне пережиток прошлого, с которым надо бороться, - о чем мне поведала школа в первом классе.
Но я и олух царя небесного, не спросил у Никанора Петровича: на какой руке и каком пальце овдовевшие носят трауринг.
Впрочем, на связь будет выходить Оля. К назначенному времени она получит соответствующий инструктаж.
9. В городе создается «общественное самоуправление»: штадтстаростат, квартальные, полицейский «корпус» и прочие «органы», без учреждения которых не может обойтись любое государство. В связи с этим горожане насторожились.
Интеллигенция вообще и наробразцовцы в частности подняли голову на уровень горизонта. Бывшие (недавние) рекомендуются на «те же должности» «нового порядка» и некоторые спешат занять вакансии. Надеясь получить определенность положения, твердое снабжение! На первый раз это – самое главное, – рассуждали они, – что делать живому человеку. Один выход: служить самому себе.
Ничтожное утешение! Заключенный остается им, если даже он и станет держателем облигации Госзайма.
За окном гроза, дождь барабанит по стеклам. Петуху нипочем комендантский час. Уже за полночь. И хозяйская птица напоминает мне голосистым кукареканьем: «По-ра-а спа-ать».
Завтра (нет, уже сегодня) Оля отправится в Ястребовский район. К матери В. П. Шабурова. С его письмом.
Надо проверить слух: в районе Ясенков вот уже неделю партизаны чувствительно дубасят пришельцев с мечом.
Василек, Наташа и Шура в Касторном. Хватит: клюю носом».

29. УТРОМ, ПОСЛЕ ДОЖДЯ
Касторное. 9 июля 1942 г. 6.30. Проснулся в пять. Думал, раньше всех, но куда там: хозяева уже шушукались в передней. Тогда же ко мне заглянул мужчина с симпатичным кустиком пушистых усов на верхней губе. Это Ульян Федорович. Вижу его впервые. На мое приветствие он только улыбнулся. Лицо его несколько крупнее, чем у супруги, но такое же доброе и благожелательное, как у нее. Со вчера уже знаю, что хозяин старше Клавдии Антоновны. Однако, всего на два года. (А ей, как объяснила мне Маша, – фюнфцихь яре)
У моего изголовья крашеный табурет. На нем два учебника немецкого языка.
Книги я обнаружил в сарайчике Заулиных. Вчера днем, когда знакомился с их хозяйством. Кроме этих учебников, в корзине ждали своей участи «Пролог» Н. Г. Чернышевского, «Аэлита» Толстого А. Н. и «Роман без вранья» А. Мариенгофа – о Сергее Есенине – тоненькая книжечка почти карманного формата с фотопортретным дуэтом (автор и его герой) в правом нижнем углу первой страницы обложки.
7.00. Утренняя зарядка. Перед окнами. У дороги. Зеленая травка сверкает хрусталем, подколесная пыль прибита: как видно, ночью дождик не обошел стороною несчастную Касторную.
Вместо комплекса гимнастических упражнений, рекомендуемых у нас, я усердно демонстрировал антраша и пируэты, которые должны были в глазах хозяев и соседей характеризовать меня как иностранца. После обтирания мокрым рушником зашел в дом.
7.10. Спешу в комендатуру. Не доходя до левого поворота на Журавлевку, неожиданно для себя сделал открытие – по Селянке я не один ревнитель физкультуры: на крыльце частного домовладения немолодой «спортсмен» в подтяжках методически правильно, под раз-два-три четыре выполнял упражнения, предусмотренные комплексом. Слышу: «Хвэдер, побачь, якы у мэнэ бицепсы», - говорит он стоявшему у калитки подворья рыжеватому мужчине, занятому своими мыслями. Показавшуюся из сеней черняво-симпатичную селяночку без акцента и ласково попросил: «Клава, подготовь мне туалетный столик с горячей водой».
Это – Горобец, идейный последователь Степана Бандеры, командир отряда националистов, верой-правдой прислуживающих Гитлеру за «самостийную Украину». Знакомый мне офицер называет Горобца «куренным атаманом», а его подчиненных – «сечевиками». Они одеты в форму вермахта и здесь, в районе, несут гарнизонную службу, а смешением слов родного, польского и немецкого языков достигают в общении со швабами и их «сателлитами» взаимного понимания.
«Горобцов» легко отличить: на правой стороне мундира, ниже фашистской эмблемы, они носят «жовто-блакитную» ленточку с красным трезубцем посредине и называют себя «бульбовцами». Уже разговаривал с одним из таких. Тэрэщенко Васыль. Черниговец. Началась война – он «выехав». Отступала Червона Армия – «вин приихав» и на поклон к оккупантам.  Работал в колгоспе честно и добросовестно, но состоял членом ОУН («Организация украинских националистов»). Сейчас – не гитлеровец, а боец УПА (Украинская повстанческая армия). Кошмар!
По диагонали – к комендатуре. Тут я придержал шаг: слева, прижавшись правым бортом к уличному ограждению «паровой мельницы», на солнце дремали три «тигра». Набалдашники пушечных пламегасителей зверино уставились на Замостье. Зрелище экстракласс! Средний танк отличался от крайних своими габаритами, утолщенной броней и мощным вооружением. Цвет у всех одинаков – светло-лиловый. «Старший тигр» - на бортовой броне, рядом с черными рублеными обводами креста белая немецкая буква «Г». Танк Гудериана! Зачем ему быть здесь? Это же полоса группы армии «Юг», а не «Центр»!
9.20. Часовой у входа в комендатуру пропустил меня без вызова начальника караула. Я поднялся наверх.
– Эльфрида, ты уже здесь? – удивленно спросил я переводчицу Швелле.
Она белозубо улыбнулась и подала мне пальчики с некрашенными ногтями. Я галантно поцеловал их, ощущая при этом запах дорогого какао. Взяв под локоть, Фрида повела меня в циммер-бокс. Я воспротивился:
–Мне предстоит встреча с комендантом.
– Герр комендант будет ровно в 9.30. У него высокий гость – командующий 4-й танковой армией генерал-полковник Гот. На улице ты, надеюсь, видел его персональный панцеркампфваген с охранением?
– Опознавательный знак Гудериана, а машина Гота?!
– Значит, подарок. Они могут позволить себе такую роскошь.
От Фриды я узнал: на аэродроме в районе станции Касторная Курская замаскирована штабная армада начальника тыла вооруженных сил империи генерала артиллерии Вагнера, прибывшего сюда накануне с наступлением темноты. Кроме Гота, он успел принять командующего 2-й немецкой армией генерал-полковника барона Фон Вейхса, который сразу же улетел на передовую. У Вагнера сейчас будущий приемник барона генерал генерал-полковник фон Залмут.
Какая жалость – нет рации! Придется вызвать радиста телефонограммой…

30. ТРЕВОГА НАТАШИ
9 июля 1942 г. Касторное.
В половине восьмого, выйдя из комендатуры, я увидел Наташу. Выпорхнув со двора амбулатории, она торопливо шла в направлении фельдучреждения. Я поспешил ей навстречу. Но раннее свидание состоялось на ее рабочем месте: не рассчитал расстояние и скорость, чтобы задержать невесту под открытым небом.
– Видел тебя во сне, – с чувством похвалился я.
– Представь, знаю, – Наташа печально посмотрела на меня.
Я был сражен. Удивлению моему не было границ.
– Не предупрежденный Морфей дает волю твоей человеческой сути, и в постели, с закрытыми глазами, ты обнаруживаешь себя Пашковым. – Она угнулась над столом и стиснула ладонями голову.
– Не понимаю тебя.
– Сонный, ты разговариваешь по-русски.
Тревога Наташи мне стала понятна, когда я услышал от нее следующее. Сегодня на рассвете, когда касторенцы, считаясь с запрещениями оккупантов, потихоньку готовили скот к выгону на пастбище, к Лембергам наведались Заулины. Они принесли ошеломляющее известие: их немец спящий «бормотал» по-нашему, упоминая при этом имя «Наташа»!
Хозяева и ранние гости с недоумением воззрились друг на друга. Мужчины побеспокоили затылки. Их супруги развели руками, и в этой позе застыли на несколько секунд. Младшие Лемберги – Наташа и Гришуха – чуткие ко всему на свете, наблюдали сцену рассветной встречи приятелей из-под одеял. Васютинский сад и река Олымь через открытые форточки дарили им золотую прохладу и серебряную свежесть.
Исаак Яковлевич спросил Заулиных, как изъясняется с ними квартирант. «Да никак, – ответила Клавдия Антоновка (это она подслушала русское бормотание спящего немца: Ульян Федорович отдыхал в сенях). – Лопочет языком, как все они, дьяволы. Но больше молчит. Маша скажет ему два-три слова по-ихнему – кивнет головой, а то засмеется. Видать, «моя твоя не понимает», или, как говорил у нас красноармеец якут, «толкуй сломался».
Словоохотливая Клавдия Антоновна пошла еще дальше: «Он молод, симпатичен, Маша зовет его Рудди. Квартирант добр и почтителен: с Ульяном здравствуется по-мужски, мне кланяется, Маше целует руку, а она ее вырывает. Не жаден…»
Казалось, восторгу моей квартирохозяйки не будет конца. Неожиданно голос ее упал, и она всхлипнула: «Где сейчас наш Андрюша?» Цепная реакция. И горючие слезы покатились по щекам Александры Васильевны, матери Наташи: ее старший сын Костя, как и 19-летний Андрей Заулин, там, где «до смерти четыре шага».
Когда женщины успокоились, Исаак Яковлевич предложил свое резюме:
– «Бормотание спящего по-русски» – между нами. Немец наш Рудди – язык за зубы, наш соотечественник он – пуговицу на рот, советский человек и патриот – могила. Что будет ему, если «разоблачите», только гадать, а вам – конец. За одну его жизнь пятеро отправитесь на тот свет. И «Наташу» казнят. Да! Да! Найдут и «в расход!» А они найдут. И не одну!
С тем и разошлись. На лицах своих родителей, погруженных, несомненно, в анализ, Наташа прочитала: «Что бы это значило, какая связь между вчерашними и нынешними событиями?…»
– Мама и папа переживают за меня, – продолжала Наташа. – Обоим ласково на ушко: «Не горюйте». Родитель, как убитый. Рольфа принял почти официально. Еле сдержался. Боялись, выплеснет на него душевная накипь. Когда за мной пришла Федосья Тимофеевна и рассказала нам о тебе, я подумала: ты сослуживец папиного лерлинга, хочешь договориться со мной об уроках русского языка. Что до «конспиративной встречи», то я рассудила так: явная опасность! Геббельс провозгласил: «Сила через радость!» – вольные нравы в оккупированных местах. За этим следует: если объект радости не поглощается, то он уничтожается. Посуду из-под выпитого вина разбивают, использованную женщину стреляют. Я об этом уже наслышана.
Если просьба офицера, пожелавшего увидеться с юнгес медхен Лемберг, не хлеб для меня, я приготовлюсь ко всему. Смерть и бескровное насилие над личностью красны на миру. Со мною пошли родители.
– Встреча с тобой – май в четвертом квартале. Горячий дождь в феврале. Не верится, что она произошла, и произошла именно в Касторной. У меня голова кругом идет, когда задаю себе вопрос: как могло это случиться? Гора к Магомету пришла!
– Почему ты шла в фельдкомендатуру от дома не по Селянке, а за огородами вашего «планта»? – спросил я Наташу.
– Не могу. Совесть моя чиста. Пусть лучше думают плохо обо мне, не видя меня. В их несчастии меня же и обвинят, будто я не односельчанка. А какая-нибудь Оттер, появившаяся тут из баварского Нюрнберга, столицы гитлеровского партийного рейха.
– Не расстраивайся, моя хорошая: нам не до эмоций и аффектов, – успокоил я невесту, не переставая любоваться ею (в то же время думал: разговаривать по-русски вслух, когда спишь, это гибельный провал).
Наташа в новенькой льняной кофточке с короткими манжетными рукавчиками, накладной воротничок из синего сатина, черная милистиновая юбочка-плиссе, на ногах те же носочки и та же обувь, которыми она поразила мое воображение в Борисоглебске. Голова не покрыта. Я заинтересовался, цела ли мною подаренная пилотка. «Заховала!» – ответила Наташа, улыбнувшись и прищурив правый глаз.

31. В НОВЫХ УСЛОВИЯХ
Сведения важные, нужные для Пашкова, разведчика Советской Армии, сообщает Наташа Лемберг – его боевой помощник и друг. Разговор состоялся 9 июля 1942 года в хозкомендатуре (здание аптеки райцентра).
*       *       *
Легкое шуршание в комнатах меня насторожило.
– Не бойся: помещение пока не обработано службой безопасности, – предупредила Наташа, – новоиспеченная переводчица фельдкомендатуры. – Там производит уборку тетя Шура. Попросила ее. За плату. До найма постоянной «технички».
Из боковой комнаты выглянула женщина:
– Наташа, что еще сделать?
– Да уж вы смотрите сами. По-хозяйски.
Когда женщина ушла, Наташа пояснила:
– Это та самая тетя Шура. Кандыбина – ее фамилия. Живет на нашем конце против Земляковых, через дорогу. У нее трое детей. И чертова дюжина квартирантов: двенадцать оккупантов из украинцев и пленный грузин-парикмахер.
– Еще чем порадуешь?
– Мой шеф – Герхард Дирк. Видела. Представлялась. После встречи с тобою. Вышел из-за стола и, как следовая собака, обнюхал мою голову. «Еврейка?» – спросил. «Мама русская», – ответила. Мужчин в таких случаях немцы заставляют спустить брюки. Антисемитское чутье зверино развито. Дирк носит полувоенную форму. На жакете много всяких «цацкив», говоря по-украински. Думала, награды рейха. Нет, это памятные знаки и знаки членства различных добровольных обществ и объединений. Подслушала телефонный разговор: фельдкомендант состоит в каких-то родственных отношениях с генералом Рейнике (Лиса-Патрикеевна – по-нашему), начальником имперского управления по делам военнопленных.
– Далее, – сообщала Наташа, – за нашим садом, вниз к Олыми, точка противовоздушной обороны: четыре зенитных орудия и спаренная установка турельных крупнокалиберных пулеметов. Тут же наземные средства охраны объекта. Командир батареи лейтенант Отто Шретер и его денщик ефрейтор Эрнст Габленц расквартированы у Земляковых. Заметил: в небе три черно-желтых мессершмидта? Здесь нет действующего аэродрома, а барраж – пожалуйста. Значит, кто-то из высокопоставленных гитлеровцев «гостит» у нас. И не иначе как со свитой.
– На Ершовке, – продолжала она, – улица, параллельная Журавлевке, правый порядок домов занят немцами и австрийцами – жертвами аншлюса; левый порядок – жители, по 3–4 семьи в хате.
Земляков Гитлера и наследников его обстирывать заставили мать и дочь Шмыковых, Марию Ильиничну и Шуру. Последней я передала ваш коллективный привет и рассказала о встрече с тобою. Не менее полчаса она была в ударе. Лицо то бледнело, то краснело. В итоге же – она счастлива от одного только сознания, что ты здесь и Остап неподалеку.
Стираются они и дома и на постое. Тут мать и дочь нещадно эксплуатируют захватчиков: воды принесите, воду вскипятите. Подайте то, сходите за тем, не мешайтесь. Шмыкова-старшая говорит: «Австрийцы культурнее – их носовички чистенькие, а у немцев – засморканные». Шмыкова-младшая тоже  за первых: «Зайдешь к ним – как из хлева в горницу. Это еще что! Немцев ненавидят, войну и вовсе. «Сказки венского леса» – пожалуйста, «Голубой Дунай» – битте. И сам Иоган Штраус-сын, король вальса и Венской оперетты в рамочке на видном месте!»
Шура вообще-то работает в колхозе. Сегодня ты ее можешь увидеть на скотобойне: там помещения готовятся к приему нового урожая.
Трудовой распорядок жесткий. С восьми утра до пяти вечера – хоть лопни. Перерыв на обед, минуты отдыха, никакого уважения к астрономической долготе дня! Выходной – воскресенье. В авральных случаях выполнил задание – проваливай отсюда, чтобы не мешался.
Недалеко от Заулиных в здании нарсуда – штаб гарнизона (только сотрудники отделов) и узел армейской проводной связи.
В церкви пока довоенный культпросвет. Около здания Госбанка молельный дом.
– Что делать? – Негодовала Наташа. – Ира Трубицина, студентка Воронежского мединститута, работает в столовой. Упросила ее в напарницы к себе молодая соседка. А эту (она старше меня на шесть лет) – «Комшнель!» Не пойдешь – плеткой, по чем ловчее, мало – прикладом в спину. Патриотизм – себе на уме, иначе капут. Если рассудить, чего упрямиться? Не на казнь же, а в столовую: прокорм себе, прокорм семье, и… – Наташа не договорила. Она скрипнула зубами, выпрямилась и посмотрела вдаль. Заняв прежнюю, деловую позу, невеста посоветовала мне увидеть официанток на месте и там же познакомиться с будущей служительницей Гиппократа. –  По существу – молви напрямки. Будь озабоченным. Чтоб собеседница поверила.
Юнгэс мэдхен Лемберг взяла мою руку и посмотрела на часы.
– На твоих – пора расставаться… Сегодня выборы «квартального» старосты. Для части Касторной, прилегающей к железной дороге. На сходку явись без опоздания. Посмотришь процедуру организации «общественного самоуправления». Увидишь фельдкоменданта. И меня. Еще раз. В качестве переводчицы Дирка.
Наташа вышла из-за стола. В стеклянном кувшинчике с букетом ромашек и васильков шевельнулась вода.
– Ауф видэрзэен! – Оглядевшись по сторонам, она порывисто обняла меня и отстранилась, – Да, забыла. Чтобы обезопасить тебя, о гигиене сна я проконсультируюсь с папой. Родителю знакомы врачи Людвиг Станиславович Понятовский и Александра Яковлевна Шкурлатова. Они из Ново-Успенской больницы. Ты знаешь. Режим работы и отдыха – рекомендации для меня. Соблюдать их будешь ты. Ну, ауф бальдигэс видэрзэен!
– Одну секунду. – Я остановил мгновение прощания. – У Заулиных имеется роман Чернышевского «Пролог». Деликатно попроси. На время. Сделаешь для меня подстрочный перевод с русского на немецкий. Начиная с титульного листа. Вот тебе письменное указание, что и на какой странице перевести. Будь  осторожна. Оберточная бумага, простой карандаш, измененный почерк и перчатки – это важно для выполнения задания.

32. НАТЯЖЕНИЕ
Из Окружной сельскохозяйственной комендатуры на Мостянке я подался в столовую. Только ступил на проезжую часть улицы, как навстречу мне велосипедист, усердно работавший педалями. Заметил, ведомое колесо нуждается в регулировке натяжения спиц. Он в коротких, по колено, штанах из коричневого хрома, синих трикотажных получулках, черных бутсах, плисовой курточке красного цвета и серой барашковой папахе. «Смешение новогородского с казанским». Недоставало только кинжала в оправе из кавказского серебра. Тогда бы – полный комплект для поднимающегося на Эльбрус. Поравнявшись со мною, озорно выбросил руку в приветствии. Будто старому знакомому. Это грузин-парикмахер. Я уже пользовался его услугами. Перед появлением у Мельниковых.
Он был вызван на Восточную, и я имел случай убедиться, как опасно бритва в руках военнопленного. Пейсы и подзатылочную часть закавказец обработал машинкой. Бритва понадобилась для первых; отец говорил: шею бреют только необразованные кучера. Виртуозно игра клинком «Фрам» заводской марки Золингена перед самым моим носом, потомок Георгия Саакадзе приводил меня в трепет: отхватит нюхательный аппарат, а то и по горлу. Тогда поминай, как звали. Обслуживал, балагуря.
– Ай, кацо, ай геноцвале! После войны приезжай ко мне, – цветисто говорил он по-грузински, по-русски, с акцентом: – Да что «приезжай»! Я за тобой сам в Берлин буду. Найду и привезу в Имеретию. Покажу Корбоули, где я родился и где похоронены мои предки. Поживем в Сачхере. Там у меня дядя. Владимир Абиашвили. Не дядя, а ишак с золотом и георгиевским крестом. Оттуда – ко мне. «Сулико», лобия и шашлык, «Кахетинского» закажу специально для тебя – метра два кубических и своего вина в «марани» будет не одна тысяча литров – пой, ешь и пей сколько душе угодно! Всю жизнь будешь помнить Ладо Мегрелидзе!
Я уже хотел есть: пора. Но острое лезвие с устрашающим блеском, вправленное в черную ручку, и намерение владельца бритвы разыскать меня в логове, откуда сделал прыжок коварный враг, – не до еды.
Напротив «магазеи» офицерский патруль СД. В касках. Проверка документов. Не иначе, как по случаю пребывания здесь Вагнера. Я достал металлический жетон установленного образца с личным номером и показал его. «Хайль Гитлер». Патруль на земле, патруль в небе, рядом с мельницей – «тигры», а у магазина справа бойкая торговля. На столе тарелочные весы. Рядом вместительная бочка с цветными наклейками транзита. Запах и вкус моря. Мужчина в белом халате, заглядывая в список, взвешивает аппетитные горки серебристой хамсы. На фарфоровом блюдце с золотой каемкой изнутри торгуемый продукт, как на витрине. Тут же ценник. Читаю: анчоус. По-русски и немецки (в транскрипции). Выдумки не вижу: слово-то английское, да и рыбешка из тех краев. У нас такая добывается в Азовском и Черном морях. По-деревенски он тюлька, по-городскому – камса.
Поднял глаза и обомлел: за спиной продавца, на стене магазина временно укреплен предупреждающий текст – с куска обоев красными литерами (как на печатях «секретно» и в «шапках» газеты «Филькишер беобахтер») бросалось:
«Господа оккупанты не обслуживаются» – по-немецки и «Только для гражданского населения» – по-русски.
Я скрыл улыбку и продолжал наблюдать за распродажей редкого «деликатеса». Продвигаясь вперед, женщины просят:
– Николай Иванович, нельзя ли побольше?
– Не могу, бабы, – отвечает он. – Взрослым – килограмм каждому, детям – полкило на едока. Вот список, и я отмечаю выдачу. Притом, вы же не одни на свете – надо хоть по горсти тем, кто случайно окажется в Касторной – успенским там, ольховатским, да мало ли «страждущих и обремененных?!»
  Расчет советскими деньгами. Червонец – получай два с половиной фунта (так сказала одна покупательница в залатанном фартуке).
Из окон комендатуры выглядывали танкисты, облаченные во все черное, и смеялись, указывая на «торговую точку…»
В самом магазине – иное дело. Тут: «Для господ немецких офицеров». Та же продукция. Я попросил Заулиным. Продавец вышел из-за прилавка и, открыв дверь, навел справку.
– Брат, сколько там приходится Ульяну?
– Четыре килограмма.
«Значит, – подумал я, Маша считается взрослой».
Заняв свое место, продавец жестами уточнил, сколько анчоус хотел бы купить господин офицер.
– Цвай килограмм, – ответил я и показал два пальца. Как мог, объяснил ему: для меня и моего денщика.
– Итого шесть килограмм, – вслух произнес он. Костяшки счетов ритмично застучали. – С вас шестьдесят рублей. – И опять в ход пошли пальцы и пара ладоней. Я достал три десятки и столько же (в купюрах) оккупационных марок. Продавец благодарно улыбнулся. Взвесив, оказалось, не во что было завернуть. Он извинительно смутился. Но тут же нашелся: из-под  прилавка достал новенькую зеленую поливную кастрюльку, показал ее мне и поднял палец. Я понял и протянул ему одну марку. Хамса отлично вместилась в эту посуду. Мы договорились: мой денщик придет и заберет покупку
*       *        *
Пока я обозревал «промтоварный отдел», у магазина произошел инцидент.
– Мать твою в душу, пся крев. Москаль паршивый, – слышу за дверью. – Я тебе дам «для гражданского населения».
Голос знакомый. Украинский акцент. «Сичевик», конечно. Дверь открылась. В проеме показалась угреватая морда «Васыля Тэрэщенко» и озабоченное лицо Николая Ивановича.
– Вань, отпусти ему: он по-русски не понимает, – возмутился брат и захлопнул дверь.
«Жовтоблакитник» успел прочитать надпись, дублирующую немецкую, и наткнулся на ствол моего парабеллума.
– Виноват! – произнес он и поднял руки. Я заставил его попятиться назад. Сичевик, споткнувшись за порог, грохнулся навзничь. Створчатая дверь с треском распахнулась. Затылок у «бульбовца», видать, надежный. В очереди злорадно засмеялись.

33. ТАМ, ГДЕ ШКОЛА
С неважнецким настроением шел я в столовую, Шульц тоже молчал. За полхода до «министерской школы», где размещалась шпайзэхаллэ, я вытащил из портмоне карманный портрет Гитлера в легкой металлической оправе и показал моему денщику, сообщив при этом своему лицу уйму немецкого шовинизма. Изобретение французского солдата, поклонника завоевательной политики Наполеона, нисколько не тронуло Фрица. И все же он пробурчал, как бы про себя: «Великое только потому кажется великим, что мы на коленях. Встанем же!» Это слова Шометта, прокурора Парижской Коммуны, ставшие потом эпиграфом первой ее газеты.
– Вы знакомы с историей Французской революции 1871 года? – спросил я рядового 999-го полка. – Стало быть, вы марксист?
– Не выдавайте меня, –  взмолился Шульц, –  четверо детей, больная жена, старушка-мать и сам я под надзором Третьего отдела «Н» группенабвера и гестапо.
Более жалкого в своем величии человека я не встречал. Как ничтожны мы перед произволом, несущим смерть!
– Что вы, Фридрих! Я честный немец. Идемте же!
В столовой офицерского корпуса – не густо. Денщики рядом с хозяевами их. В основном за спиной. Шульц у меня виз-а-ви. К нам подошла молодая сероглазая фрау (это не Елена Ивановна Жданова. Ту я вижу отсюда: она кухарит). Мне показалось, что официантка года на четыре старше меня. Может так оно и есть. Характерная особенность ее хорошего лица: если бы моя соотечественница укрылась так, чтобы видны были только глаза, нос и губы, я безошибочно бы сказал: у нее со лба волос кудряв или волнист.
Я попросил русландпани прислать нам келлерин помоложе. Она выслушала и не ходко оставила нас.
Секунда-две, и у нашего стола появилось некое очарование – Лесная Фея, несущая благо. Но это не сказочное существо: девочку, которая мне не годится в жены, согласно советскому законодательству о браке, а Шульцу годится разве только юной племянницей-гимназисткой, я видел вчера у половины дома Ивана Дмитриевича Жданова, когда шел к Федосье Тимофеевне.
Шульц посадил Фею и приголубил. Я покачал головой. Она поняла, что нам нужен кто-то другой. Но кто? Ира: она знает немецкий.
Внучатая родственница Федосьи Тимофеевны подошла к нам уничтоженной и люто рассерженной. «Угожу ли я этим проклятым пивохлебам? – легко читалось на лице Иры. – Колбасники вонючие!» Мы сделали вид, что рады ей, и попросили обслужить нас. Миг, и перед нами фрюштюк-картэ: завтрак и вдруг такое обилие блюд.
Ну, раз бесплатно, я поручил Шульцу сообразоваться со своим желудком. Он оказался сведущим в области ятрологии и доказал, что решительно чужд тонких потребностей немецкой жидкокостной натуры. И меню полностью украсило собою наш стол: первое – суп картофельный с набором зелени, второе – фрикасе – французское блюдо из кусочков русской говядины, третье – на выбор – чай несладкий, черный кофе без молока, компот из сухофруктов с косточками или какао, почти как наш «Золотой ярлык».
Но это не все, Ира принесла две рюмочки шнапса и закуску – консервированный лангуст. Жестяную коробочку вскрыла при нас. Содержимое – филе большого рака, жителя южных морей, в обычном соусе – официантка разложила на две тарелочки. Можно было приступать к насыщению, но предложил ей разделить с нами компанию и попросил увеличить стол на одну персону.
Смущенно, но она сделала все, что от нее требовалось, и заняла место, среднее между мной и Шульцем. Немцы – педантичный народ. В этом легко было убедиться: от меня не укрылось, как фельдшер и дежурный офицер у раздачи сделали для себя отметку: «Петерсхаген – три завтрака». Ни я, ни Ира не прикоснулись к брантвайну. Шульц проявил расторопность и профессионально расправился с нашими дозами. В масштабе русских там и пить нечего: три рюмочки – всего 75 граммов.
«На здоровье, дорогой Ротфронт!» Занятый едой, я разговорился с Трубициной-младшей. Она кое-что рассказала о себе. Мне пришлось быть взаимным и поддерживать в ней аппетит. Сообщил ей о своей нужде в переводчице. Обязанности платные. Наличные ежемесячно. Немецкими марками, независимо от календарной занятости. – Чтобы договориться основательно, прошу встретиться в другом месте. Ваше слово. Время, место?
– Наверное, после работы, – нерешительно проговорила Ира. Но тут же уточнила:
– Сегодня в семь вечера буду ждать вас у моста через Олымь. Представлю родителям. С ними и обсудим ваше деловое предложение.
Я не показал словесный портрет Иры. Еще успею, пока же скажу: от и до она краснела и бледнела, ни тени улыбки, ни одного вольного движения. Такой мы оставили ее за столом. Но я вернулся. – Ирэн, я провожу тебя до раздаточной, – и вывел ее из-за стола.

34. ВРЕМЯ ЕЩЕ БЫЛО
Из столовой я и солдат возвращались повеселевшими. И чуть ли не «единомышленниками».
– Майн кампфгеносэ, получите для меня два комплекта постельных принадлежностей, матрац, две пары нательного белья, смену полотенцев, сколько полагается – мыла и всего прочего в этом роде, – говорил я Шульцу на ходу. – И еще: раздобудьте у интендантов метров 10-12 чего-нибудь такого, годного для коечной ширмы; хочу прятаться за ней от грешного мира во время отдыха. Потребуется роспись, черкните за меня… Вы квартируете на Журавлевке? Небось, уже шефствуете над русской дамой: ведь вы семьянин?
– Да! Видели: я голоден? – Денщик посмотрел мне в глаза. – Большую часть своего пайка я отношу фрау Коротаевой. У нее семь киндер. Живет у чужих людей: на виду опасно. Она супруга эвакуировавшегося судьи.
– Из каких побуждений вы опекаете эту семью?
– Из чисто человеческих: я виноват перед нею, мы принесли ей несчастье.
– Добро, Шульц. Обзаведитесь судками и котелками. А сейчас спешите в магазин – выкупите для подопечной фамилли сколько-то килограммов анчоус. Вот вам деньги… Забыл спросить, удобно ли вам исполнять обязанности денщика, живя в таком удалении от меня?
– Жалея, вы хотите отставить бедного Шульца?
–  Вовсе нет. Мне стыдно за ваши ноги. Перебирайтесь-ка на Селянку.
– Данкэ, но пусть будет так, как есть.
До половины десятого время еще было, и я заглянул в Дом культуры, который находился в бывшем здании церкви. Пусто. Сцена. Задник – большие клочья грунтованного полотна, на котором с лицевой стороны написан некасторенский пейзаж. Квадратные бойницы кинопроектора на фасаде демонстрационной будки. Стены – никакой политической агитации. Только слова о кино, искусстве вообще и культуре, национальном по форме и социалистическом по содержанию (у просцениума), сельскохозяйственные плакаты да печатные красочные пособия Осоавиахима – мирные картины современного боя, согласно Уставу пехоты РККА: в чинных окопах – выглаженные стрелки, одетые в защитную форму, и разрывы вражеских снарядов в нейтральной полосе…
Отсюда я направился к молельному дому, (Это рядом с угловым строением некого Сидоренко, который вскоре после возведения жилых покоев продал поместье и укатил в Ростов еще в начале века. Последнее время здание занимал Госбанк). Над входом ажурный крест из проолифленных деревянных брусочков. Я снял фуражку. Зашел и представился. Пристэр (священник) Константин осенил фашиста-огнепоклонника христианским знамением.
Слева от меня – звонница. Колокола оркестрового назначения. Серебро с медью. Полная дитоническая гамма. Попросил разрешения опробовать ее. Я немножко знаком с хоралами Иоганна Себастьяна Баха и церковной музыкой Дмитрия Степановича Бортнянского. Настоятель не отказал (служба только организовывалась). Вооружившись тут же обнаруженным гвоздем, 150-миллиметров, я «прозвонил» несколько фраз из известных партитур. Старик пребывал в умилительной позе. Когда же дело дошло до «Вечернего звона» Ивана Ивановича Козлова и Александра Александровича Алябьева:
Вечерний звон,
вечерний звон!
Как много дум наводит он!
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом…
И многих нет теперь
в живых,
Тогда веселых, молодых! – он прослезился.
Уходя, я подумал, неужели Константин не возьмет в толк – как могло случиться, что мелодии русского православия звучали в исполнении протестанта-лютеранина.
9.30. Комендатура. Нет ни шефа, ни его помощника. Эльфрида разводит руками. Экипажи «тигров» вьются около нее, как трутни вокруг пчелиной матки на пасеке…
Зашел и заказал связистам отправить телефонограмму Остапу. Жду его и Олю на «цундапе». Сегодня. Глядя на ночь. Что нужна рация, должны догадаться. Стоит пугнуть Вагнера. Да и Отто с его турельными установками пулеметов в Васютином саду малость побеспокоить. Касторенцы обойдутся без  них. Начальник узла связи обер-лейтенант Рудольф Нушке обещал пустить мой текст по проводам через 20 минут.

35. ПЕРЕД ТРУДНОЙ ДОРОГОЙ
 Время – невосполнимая жизненная ценность. Маркс говорил: мера богатства общества – не рабочее, а свободное время. Однако у меня нет лишнего часа для «полного развития индивида». Я должен действовать и действовать, не считаясь с «пределом жизни человеческой» Геродота Галикарнасского – 26250 дней! Повергнуть врага – это слишком долго. Более чем двухвековое татаро-монгольское иго нас, русских, позорит. И я спешил: мне дорога была каждая минута, несущая смерть немецким оккупантам…
У начала Бродка меня, шедшего в направлении скотобойни, вызвалась подвести разбитная бабенка в миткалевой кофточке цвета белой акации и бежевой юбке. Косяки дешевого летнего платочка завязаны назади. Она остановила лошадь, каурую родом, и произнесла немецкое «господин» так, что сама рассмеялась. Я сел на грядку телеги. Рядом с возницей. Немолодая кобыла «Манька» не сразу подчинилась понуканию моей соседки: как видно, она отлично понимала, в чьих руках находятся вожжи.
Бабенка же, перемежая мужскую и женскую ругань, добилась-таки своего: повозка заскрипела, и дорога стала уходить назад.
– Правда, пан, ей нужно…, – не договорила она и засмеялась во все курносое лицо.
На понятном языке я попытался узнать у нее, что значат слова, ею адресованные кобыле, при этом их произнес чистейше по-русски. Она «закатилась аж колес не видать» (местное выражение).
– Какого… ржешь, как…! – прорычал молодой мужчина, опередивший нас на вороном жеребчике без седла и погрозился «куцепкой». О поведении моего возницы он выразился вполне определенно. Бабенка показала и свои «зубы»:
– Не строй из себя черта, Вантура: он только на картинке страшен.
Верховой не слышал ее возмущения, он уже перемахнул мост, а мы еще еле плелись к этому деревянному сооружению через Олымь.
На току у скотобойни, куда доставлен был я гужевым транспортом, мой возница, называя матерщину в форме именительного падежа единственного числа, которой она будто бы научила немца, заразила смехом почти всех работающих. Не поддержали ее старушки и девочки-подростки. А тут были и невесты, и красноармейки средних лет, и не успевшие обзавестись детьми военные вдовы. Постыдились следовать ей Маша Заулина, Шура Шмыкова и Валечка Максимова, имя которой я узнал после. Мужчина, руководивший работой, сохранял свое достоинство и увещевал хохотавших «не дурить».
Когда на току воцарилась деловая обстановка, мне предложен выбор невест. И сразу советы:
– Пан, ищи подругу не в хороводе, а в огороде. Молодая в оглоблях ходить не может, старая кобыла борозды не испортит. Женитьба не напасть, как бы женившись не пропасть.
Присутствие Маши Заулиной сковывало инициативу рекомендаций: она тоже невеста, и тут знали, что я ее квартирант. И все же одна кандидатура была названа – Верка Синелева.
Мой вид непонимающего русскую речь действовал раздражающе на затейников. На самом деле кроме идиотского выражения лица, что я мог предложить им в обмен на невесту?
Нетерпеливые «свахи», наконец, не выдержали моего молчания. Они попросили Шуру Шмыкову «хоть как-нибудь объяснить» мне то, что от меня «требуется». Она положила метлу и подошла ко мне. Мы обменялись фразами «любовного» содержания. После чего я подарил ей стальную пластинку, хромированная сторона которой использовалась немецкими солдатами как зеркало, а матовая – для зажигания спичек, и флакончик в виде еловой шишки с надписью по поясочку: «О-де-Колон» (Кельнская вода).
Под нескромные восторги и некрасивые напутствия кое-каких колхозниц я положил руку на плечо Шуры и повел ее прочь от работавших. Мужчина ей вслед: «Шура, не позорь себя!». Она ответила ему пренебрежительным взмахом руки. Мы открыли рты за пределом слышимости негромкого разговора.
– Что за женщина, с которой я ехал в телеге? – спросил я.
– Это тетя Клава Турчиха.
– А молодец, прогарцевавший на резвунке около нас и поскакавший в сторону хутора Баранова?
– Валька Мельников, наш киномеханик, сын завхоза сельхозартели «Путь к социализму». Живут по соседству с нами. Вон там. Сейчас Валька – что-то вроде помощника Дитриха Киттнера, начальника полиции. Его отец Иван Андреевич – «голова сельрады»: тут у нас сколько колхозных бригад, сколько улиц, столько «старост», почти на каждые десять-пятнадцать дворов – «полицейский». А он им всем башка, говоря по-татарски. Дает наряды на работу, полицаи оповещают население, кому куда и что делать, и сам «заглядывает», идя по улице. Мужчина, что на току, – Петр Ермолаевич Барченко, бывший и настоящий кладовщик. Раньше – в колхозе, теперь – тут. Добрый он к нам. Говорит: бабы, девки, хлеб на подработку поступит, берите, несите, домой зерно. Кто как сможет. Только чтобы супостаты эти – немцы – не видели.
– Спросил про семью Коротаевых. Шура рассказала, что у ее тети (по дяде) Прасковьи Ивановны Шмыковой, на Журавлевке, ближе к железнодорожному мосту, слева отсюда прячется «от греха подальше» Ксения Дмитриевна с пятью дочками и двумя мальчиками. «Степан Никитович – отец семейства, бывший нарсудья, эвакуировался. Как наш райкомсомольский вожак Раиса Михайловна Барченко. Была в Орехово уполномоченным райкома партии по проверке готовности колхозов к уборке урожая. И не вернулась в Касторное. В тапочках – на восток. Что поделаешь, если это ближе, чем до дома! Записку и устную просьбу ее ореховцы доставили сюда на днях».
У тети – Люба и Витя. Старший сын на фронте. «Вот такие пироги, сено-солома», – заключила племянница Прасковьи Ивановны, подчеркнув этим самым печальность рассказанного, трагизм нашего положения.

36. СВОИМИ ГЛАЗАМИ
Перед «расставанием» я сообщил Шуре, что для нее есть маленькое задание: отнести в Бухловку (2-ю Николаевку) и Слизневку два красноармейских письма, узнать, жив-здоров ли в колхозе  «Путь к новой жизни» Александр Тихонович Мещанинов, и…
– Сегодня-завтра ожидаю сюда Остапа с Олей. Попрошу Вилли-амбодика разместить их у вас. Постельное белье для двух кроватей принесет мой денщик. О питании не беспокойся. Жду твое предложение – где нам будет удобнее провести один-два сеанса выходка в эфир и где надежнее спрятать аппаратуру. Двенадцатого утром мы уезжаем в Старый Оскол. Вернусь один. Не позже следующего дня.
Шура выслушала меня с таким видом, с каким выслушивает невеста предложение жениха быть супругой, – серьезно, как перед трудной дорогой.
12.00. «Тигры» исчезли. Следы – на Успенку. В ту сторону переместилось аэроохранение. Я «обнюхал» «лежку» зверья. Бензин не трофейный. Под штакетиной – листовка – тетрадная страничка газетной бумаги, о которую вытерли руки. Подошвой сапога разгладил находку. Текст по-русски. Типографский. Печать небрежная и с орфографическими ошибками. Читаю, а волосы дыбом: в болотах под Ленинградом окружена 2-я Ударная армия Волховского фронта! Пленен ее командующий генерал-майор Власов – бывший командующий 37 и 1-й Ударной армиями, замкомвойсками Волховского фронта!
Нет, такой пропаганде не место здесь. Я спрятал кошмарное известие в свою полевую сумку и, став спиной к изгороди, направил свой взор на лавку Гусева. Она вдоль улицы рядом с домом Попова, где в дореволюционных покоях станового пристава сейчас расквартирована комендатура.
На стенке лавки – плакат черно-белого тиснения. Я заинтересовался им и пересек дорогу. Сюжет оригинальной силы! На левой половине листа: «Так было!». Вооруженный дробовиком колхозный сторож сидит у двери с огромным висячим замком, а с противоположной стороны амбара воры тащат мешки с зерном (струйка из худой тары показана густым пунктиром). На правой половине «Так будет!». Рядом с виселицей под открытым небом штабель аккуратно сложенных таких же мешков. Из-под рамки плаката на веревочную петлю со страхом в глазах смотрят мыши.
У меня по коже пробежал мороз. Гегель говорил, что наказание должно быть соразмерно преступлению, и только умышленное убийство – смерть за смерть. Правда, эта «философия» подходяща для мирного времени. Сейчас же – кто кого!
Меня позвала Эльфрида: комендант принимает. В его кабинет она ввела меня под ручку, прижавшись левой щекой к серебристому погону. После обычных приветствий, хозяин шпрэхцимэра вежливо предложил: – Садись! Первый раз – оглядись… А я займусь бумагами. Отдохну от гостей.
Он говорил, чуть заикаясь, немного оглушая зубной звук «с». От переводчицы я уже знал, что комендант – Роберт Кольдевей. Нет, это не потомок известного немецкого археолога, занимавшегося библейским Вавилоном и его «висячими садами» Семирамиды. Просто двойной тезка. Родной брат коменданта – видный специалист в области психологии торговли. Работал в крупной гандэльсфирме Титца.
Кольдевей и его помощник Штаубингер – два рода войск: у первого на левой петлице плетеные квадраты, у второго – на мундире – цайхен «За пятьдесят танковых атак». Кольдевей по званию выше своего помощника. Но только на одну ступень. Ранен в дивизии «Викинг».
На стене, позади шефа Эльфриды – большой грудной портрет фюрера. Левый полупрофиль. Правая рука поднята. Он в военной форме. Выглядит внушительно, но крысоподобен, как из-под кисти Кукрыниксов в «Окнах ТАСС». Ниже багета прибит текст: «Я освобождаю человека от уничтожающей химеры, которая называется совестью. Она, как и образование, калечит человека. Адольф Гитлер».
Как тут поверить своим глазам! Я думал прочесть пивной клич из «Майн кампфа» или что-нибудь последнее бредовое арийское, и вдруг совесть – химера!
Комендант заметил мое смущение, махнул рукой и пригласил:
– Ближе ко мне. И обрати внимание.
Кольдевей указал на простенок у двери. На нем – большая, роскошно выполненная карта, украшенная длинным шнурком из синего кунст зайдэ, блестящими булавками и миниатюрными белыми флажками с черной свастикой. Броская надпись: «Дер фельдцуг нах Сталинград унд Кавказ». Какая конкретность для разведки! Левее – такая же карта, с такими же атрибутами. Но она припылилась, «Нах дранг Остен» выглядит бледно, флажки переставляются от случая к случаю, без энтузиазма.
Там мощный прорыв группы армий «Юг» и стремительное откатывание на восток Юго-Западного и Южного фронтов действующей Красной Армии. Тут – позорное отступление на запад битых групп армий «Центр» и «Север» удерживается обороной.
– Каково, а? Доблестные войска фюрера…
Я позволил себе прервать восхищение герра коменданта наступательным порывом его соотечественников в полосе группы армий «Юг».
– Разрешите мне изучить карту?
– Биттэ! Я тебе, мой юный друг, вот еще что дам. – И Кольдевей протянул мне ротэнмаппе с картосхемами, на которых нанесены данные ежедневных фронтовых радиосводок. Отсюда они стараниями Эльфриды перекочевывают на вандкарту. – Непонятно – спрашивай: люблю гласность победы! – добавил он.
Я в растерянности! Сегодня только 9 июля, а Берлин азартно лает: танковое соединение генерала Паулюса в Кантемировке!
Эльфрида взяла схему, сделала отметку, затем подошла к настенной карте и переставила булавки с флажками и шнуром. Ливны – Кантемировка через Воронеж – Коротояк – Новую Калитву – линия фронта несколько изогнута вверху, в сторону позиций Красной Армии, от Воронежа – вдоль Дона. Иное положение на юго-западе. Там враг пока только движется из Артемовска на Ворошиловград, из Славянска и Лисичанска на Миллерово и Каменск-Шахтинский.

37. В КРАСНОЙ ПАПКЕ
Я начал листать содержимое красной папки. Все тут условно, однако предельно ясно: конец июня 1942 года, протяженность группы армий «Юг» генерал-фельдмаршала фон Бока Таганрог – Курск равна 800 километров.
28 июня из северо-восточной части Курской области (Тим – Щигры) в направлении Волово – Касторное – Старый Оскол начали наступление гитлеровские войска, сосредоточенные в полосе второй немецкой армии генерал-полковника барона фон Вейхса, – 4-я танковая армия генерал-полковника Гота и 2-я венгерская армия генерал-полковника Яны. Объединенные в «армейскую группу Вейхса» захватчики имели целью выйти на водный рубеж Дона. Главный удар – 4-я танковая армия – южнее железной дороги Курск – Воронеж. Правее – венгры и 40-й танковый корпус 6-й армии генерал-лейтенанта Паулюса. Последний – ее мобильная ударная группировка. Судя по схеме, их задача – взять в клещи отступающие соединения Красной Армии западнее реки Оскол.
3 июля. Мадьяры и танкисты Паулюса в 25 километрах юго-западнее Старого Оскола окружили крупные силы Красной Армии и захватили 4000 пленных. (Между тем район окружения схематически отмечен по линии Белгород – Старый Оскол, примерно на половине расстояния между ними).
Разведывательные отряды Гота вышли к Дону.
4 июля. Танковая армия группы Вейхса, заняв не разрушенный мост, форсировала Дон и на его левобережье захватили плацдарм. Это в 25-30 километрах южнее Воронежа…
40-й танковый корпус (три действующих танковых дивизии), начавший 4 июля наступление из Старого Оскола в направлении юго-восточнее его, в тот же день был уже в Коротояке.
6 июля. Правобережный Воронеж в руках фашистов. Попытки выйти на железную дорогу Москва-Ростов оказались безуспешными. Северная часть города и левый берег держались стойко.
– Чувствуешь, мой юный друг, как далеко зашел фюрер? – самодовольно улыбаясь, заметил Кольдевей – Бреславль-пограничный – река Дон – это же 2500 километров! Какой успех! Но и не меньшее препятствие дальнейшему продвижению: грунтовых дорог с твердым покрытием здесь нет, железнодорожный подвижной состав неповрежденным почти не попадает к нам.
Я продолжал изучать схемы.
4 – 6 июля. 40-й танковый корпус 6-й армии. Старый Оскол – Коротояк – Новая Калитва. 9 июля – Кантемировка. Участок ж. д. Москва – Ростов от станции Лиски – у врага.
А советские войска до 7 июля удерживали фронт восточнее Харькова. Это более чем в 175 километрах западнее Дона. Только с прорывом шестой армии Паулюса линия обороны стала перемещаться на восток.
Коменданту не терпелось. Принимая от меня папку, он прищурил правый глаз:
– Ну, каково впечатление? Какая территория в наших руках, а? Сколько уничтожено и взято в плен противника, сколько разгромлено его соединений!
Роберт с зигзагообразными стреловидными молниями на правой петлице мундира показал свою довольно редкую среди гитлеровцев осведомленность.
– 15 сентября прошлого года в районе Лохвицы и Лубны мы окружили 5, 21, 26 и 37 армии русских. Вернее, их недобитые остатки, – потирая руки, начал «раскручиваться» Кольдевей. – Через пять дней был обезглавлен Юго-Западный фронт. В последующее время у Киева захвачено более полумиллиона пленных.
Меня взорвала эта наглая похвальба, но я не подал виду и решил до конца быть взаимным, как только представится субординационная возможность.

38. И Я ПОВЕЛ АТАКУ
– Всего пять недель назад, – хвастался новоиспеченный комендант временно оккупированной Касторной Кольдевей перед военным журналистом Петерсхагеном, под именем которого работал разведчик Советской Армии В. С. Пашков, – под Харьковом  стратеги фюрера окружили и уничтожили три большевистских армии. Часть этой операции принадлежит командованию армейской группы «Клейст» и 6-й армии. Первая наступала из района Славянск – Краматорск, вторая наносила удар с севера. Соединившись южнее Балаклеи, эти соединения срезали Барвенковский выступ русских и перекрыли пути их отхода за Донец. Операция, начатая в последней неделе мая, закончилась уничтожением 6, 57-й армий и группы Бобкина. С ними ушли в небытие замкомвойсками Юго-Западного фронта генерал-лейтенант Костенко, командующие армиями генералы Городнянский, Подлас и Бобкин.
– Совсем на днях канула в Лету, как говорят славяне, 2-я Ударная армия Советов. Застрявшая в Любань-Лужско-Новгородских болотах перед фронтом группы армий «Север», она была отсечена от основных сил Ленинградского и Волховского фронтов и окружена. Командарм генерал-майор Власов добровольно перешел на нашу сторону. А 13, 21 и 40-я армии как обескровлены группой барона Вейхса! Всего-то с 20 июня за несколько дней! Командующий 40-й армией генерал Парсегов под Нижнедевицком был застигнут врасплох и бежал в одном белье, оставив нам, как трофей, китель с регалиями, галифе с лампасами и личное оружие, которые теперь демонстрируются в Берлине.
Думаю, загнул фашист. Китель можно любой подставить…
– Ну, что ты скажешь на это? Каково, а? – восторгался комендант. – В тактике охвата противника мы следуем завету Мольтке-старшего: «Врозь идти – вместе драться».
Кажется, Кольдевей выдохся.
Пока он вещал на мои уши, я вспоминал кадры просмотренного весной фильма «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой», который был создан в начале февраля кинорежиссерами Варламовым и Копалиным. Я попросил у него разрешения вступить в диалог и повел атаку:
– Сезонные победы русских с начала компании нас поражают. Не далее как в декабре прошлого года под Москвою ими разбито было 38 немецких дивизий! Столица Советской России виделась в бинокль, а потом и невооруженным глазом. И вдруг за какие-то считанные дни «доблестные войска фюрера» оказались отброшенными на 100 – 250 километров западнее святыни многомиллионного народа! Фюрер был взбешен поражением германского оружия, и 25 января своим приказом ввел суровые меры наказания и соответствующие штрафные формирования.
То, что я готовился сказать далее, было пережито мною: как-никак, а Северо-Западный фронт – моя купель! Деталь же относительно 2-го армейского корпуса – приказ его командира от 18 февраля 1942 года – я вычитал тогда же из свежей газетной публикации Ильи Эренбурга.
Граф фон Брюкдорф, генерал, обращаясь к солдатам и офицерам окруженного (в составе 16-й армии) корпуса, призывал держаться до последнего. Фюрер, мол, знает наше положение. Нас 96 тысяч человек.
Ни внимание Гитлера к окруженным, ни благие увещевания корпсфюрера не спасли их, и уже тогда виделось начало конца: 12 тысяч немецких вояк нашли себе могилу в русских снегах.
Не сбавляя порыва атакующего, я продолжал обнажать «блицкриг».
– А разгром группировки под Тихвином, а сражающийся в блокаде Ленинград, а «Демьянский котел»? Тут с января по май в глухом окружении находилось около 100 тысяч солдат и офицеров группы армии «Север», 7 дивизий 16-й армии – это не менее 60 тысяч человек! – были отсечены от Старо-Русской группировки 20 февраля и наполовину уничтожены.
Роберт Кольдевей не выдержал натиска. Он взвыл:
– Приказ Брюкдорфа – дезинформация противника. Я читал листовку. В апреле кольцо окружения было прорвано и нами доныне удерживается Рамушевский «коридор»!
Глядя в глаза друг другу, мы помолчали несколько секунд. Комендант был мрачен. Это ничего хорошего мне не сулило.
–Ты, мой юный друг, настроен непатриотично, пессимистически. – Кольдевей первым нарушил паузу.
– Не скажите, герр комендант. Я сожалею о неудавшемся блицкриге фюрера. Хайль Гитлер!
– Зиг хайль! – Кольдевей заметно потеплел! – И все же, какой успех! Советы перед нами не устоят!
– Советы, герр комендант, – это потомки Александра Невского и Дмитрия Донского, Петра Первого и графа Румянцева, Суворова и Кутузова, Ушакова и Нахимова. А мининациональная часть Советов – в ней течет кровь Чингисхана, Батыя и Тимура.
– Петерсхаген, о русской военной истории ты изъясняешься, как ее соотечественник – заметил Кольдевей.
– Мои ближайшие родственники жили в России и держали пакеты акций Московского акционерного общества «Завод двигателей Отто-Дейтц». От них мое скромное знание любезной ими страны и ее гэшихте.
– Ну, как, например, не восхищаться военным талантом Орлова-Чесменского? Сугубо сухопутный человек, командуя только одной морской эскадрой, он разбил в пух и прах весь турецкий флот! За короткую компанию, в которой турки были нападающей стороной, агрессорами!
Мой «оппонент» задумался. И глядя перед собой, начал вторить моей исповеди.

39. НА ДОПРОСЕ
9 июля 1942 года. Касторное. Немецкая комендатура.
Вошла переводчица Эльфрида и доложила: в комендатуру под усиленной охраной доставлены шпионка из Альбиона, военнопленный унтер-офицер и местный советский врач, прятавший их у себя.
– Герр Штаубингер позвал сюда шефа СД Рихарда Мутера и гестапо Макса Грюна, – добавила она и удалилась.
Я попросил разрешения присутствовать при допросе задержанных. Комендант Кольдевей махнул рукой, и мы оставили его кабинет. В комнату с видом во двор, где разгуливал по кругу немецкий часовой с засученными рукавами и автоматом на шее, ввели троих несчастных, которым я уже симпатизировал.
Но что это? Среди связанных по рукам левый крайний – Василий Михайлович Карлов, учитель Успено-Раевской начальной школы, муж Пелагеи Тимофеевны! В заросшем щетиной и взлохмаченном, в высоком и похудевшем красноармейце со следами знаков различия младшего начальствующего состава на интендантских петлицах я сразу узнал близкого мне человека. Мы встретились взглядами. Но учитель отличался крайним скептицизмом, и чудо для него не существовало. Он тряхнул русоволосой головой, на прямом светлом носе зашевелились крылышки ноздрей, синеватые глаза закрыл веками.
Правый крайний – Людвиг Станиславович Понятовский, главный врач и хирург Ново-Успенской больницы. Ему лет за тридцать пять. Среднего роста, с некоторой долей полноты. Вьющиеся русые волосы растрепаны. Одна нога будто поджата: она у него короче другой. У задержанного я был на приеме только раз. Но как-то так получилось, что я знал в лицо всю его семью. С Леночкой – она моложе меня лет на пять – однажды ехал из Воронежа: там она изучала арпеджио, сольфеджио и технику игры на фортепиано (так она, мило щебеча, рассказывала мне в вагоне о своих занятиях). Рядом сидела ее мать – Анна Семеновна.
 Среди задержанных – девушка лет двадцати двух. Лицо – француженки, –  подумал я. Несчастье жестоко распорядилось «зеркалом» ее души и от былой красоты «шпионки» осталась одна тень. На забинтованных ступнях ее – подобие башмаков из брезента хедера «Коммунара» Ростсельмаша.
По команде шефа службы безопасности конвой произвел обыск. Все трое подверглись личному досмотру. Результат мизерный: только у «шпионки» что-то обнаружено. Это были обыкновенные портретные фотографии небольших размеров. Они пошли по рукам. Когда настала моя очередь знакомства со снимками, я чуть не упал в обморок: на одном из них, величиной в почтовую открытку – братья Шельдяевы: Женька и Валентин! Они доводятся родственниками Пете Пугачеву и его соученики. Валентин даже одноклассник. Такой «дагерротип» Петя показывал мне и Остапу в Борисоглебске.
После внешнего знакомства с задержанными руки их освободили от пут и  всех выставили за дверь. Вводили и допрашивали по одному. С русского на немецкий и наоборот переводила Эльфрида.
Первым ввели Людвига Станиславского. Ему душно. Синяя расшитая косоворотка, убранная в брюки, расстегнута почти до пояса.
На заданные вопросы он выложил все: поляк от рождения, давно русский – гражданин СССР, эвакуироваться больница не смогла, и он остался с подчиненными, чтобы вместе разделить судьбу.
– Вы заучено отвечаете, – возмутился Грюн. – Не слишком ли смело для сына Речи Посполитой?
– Ваш вопрос для меня не нов. На подобный ему мне пришлось исповедоваться еще пять лет назад в «ежовых рукавицах».
Грюн не понял аллегорию. Эльфрида уточнила смысл выражения у отвечавшего и перевела шефу гестапо. Тот улыбнулся.
Это была только «прелюдия». Главное – «шпионка» и военнопленный. Хирург и тут не покривил душой. Красноармейца он знает как учителя из соседнего Октябрьского района и как мобилизованного служащего склада интендантства 40-й армии, который располагался на станции Касторная Новая. Под Воронежем оказался в окружении. К своим выйти не смог, к нему пришел нигде не задержанным. Пробыл под его кровом около полусуток. Что же касается девушки, то он с ней не успел обмолвиться даже и словом. Она попросила оказать помощь – обработать ссадины и волдыри на стопах ног. Не позже как через 15–20 минут после появления в больнице девушка была задержана и вместе с ним и красноармейцем доставлена вот сюда. Единственно, что он может сказать о задержанной – она медик. О чем, конечно, только догадывается.
Рихарда Мутера беспокоил суд нетерпения: как никак «шпионка» – это солидный куш! У Людвига Станиславовича нечего было добавить к сказанному, и шеф СД задал ему последний вопрос.
– На каком языке задержанная обратилась к вам за медпомощью?
– Она русская, – ответил главный врач Ново-Успенской больницы.
Грюн, Мутер, Колдевей и Штаубингер переглянулись. Я скрыл злорадную усмешку.
Понятовского отпустили.
Ввели «шпионку». На ней куртка английского парашютиста. Встреча с форменной одеждой иностранного образца на русской земле интриговала их воображение: 26 мая в Лондоне подписан Договор между Советским Союзом и Великобританией о союзе в войне против гитлеровской Германии и ее сообщников в Европе и о сотрудничестве и взаимной помощи после войны.
На снимках – ни одной надписи. Идентичность живого оригинала с его  копией несомненна. И все же Кольдевей спросил «шпионку», ей ли принадлежат эти лихьтбилдэ. Она утвердительно кивнула. Фотографии с разрешения «отцов-инквизиторов были возвращены девушке».
– Расскажите  о себе: кто вы, откуда и как оказались здесь? – начал допрос раскосый и желтозубый, с раздвоенным подбородком Грюн, одетый, несмотря на предпетровскую жару, в черный френч, на котором особо выделялись две вещи: один погон и специальный металлический жетон, – что характерно отличало гестаповцев от всего прочего.
«Шпионка» подняла глаза. Шевельнулись резко очерченные губы.
– Я Дуракова Татьяна Андреевна…
Эльфрида перевела фамилию: «Нар», «нэрин» – и оккупанты заржали: «Я! Я!»
– Мне двадцать лет. Отец аптекарь. Мать врач. Брат Андрей непризывного возраста. Всех вы видели на фотографиях…
– А что за аин юнглинг парр запечатлена на третьем снимке? – прервал ее Рихард.
– Братья Шельдяевы. Все мы кончили одну и ту же неполно-среднюю школу. Но это уже в прошлом: наши семьи давно не живут рядом. Знаю только, что старший Евгений окончил инженерно-строительный институт в Днепропетровске, а его брат учился в Ростовском радиотехникуме. О судьбе их отца ничего мне не известно. Он был священником, судим и отправлен на север.
– Мутер сказал Эльфриде, чтобы русландфрейлин Дура продолжала говорить о себе.
– До эвакуации родители жили и работали в больнице Боброво-Дворского района Курской области. Незадолго перед тем брата отправили в тыл в составе полувоинской команды. Затем и мы подались на восток. В самом конце июня. Переправиться через Дон не успели: в нескольких километрах западнее правого берега мы были отрезаны от переправы. Сперва бомбежкой, а потом танками и войсками. В это самое время мы потерялись. Я пыталась найти родителей. Но в такой кутерьме («вирвар») все оказалось тщетным.
С нею не было никаких вещей. Легкое платьице порвано. По дороге, надвечер, из встречного немецкого танка ей выбросили эту куртку (Таня щепоткой дернула за верх боттл-дресс). Через двое суток пешего хода она наткнулась на заградительный пост. Отсюда в колонне ровесниц – на закат солнца. Шли долго. Станция Нижнедевицк. Тут гонимым конвой предоставил возможность выбора маршрута самостоятельного следования. «Шпионке» надо было идти на Старый Оскол. Но дорогу к нему она знала только от Касторной, да и то по шпалам. Выйдя к полотну железнодорожного пути за сахарным заводом, Таня спросила у первого встречного, есть ли тут поблизости больница. Ей указали Ново-Успенскую. Это было совсем рядом.
– У меня кровоточили ступни, от Нижнедевицка до Касторной Новой я трижды падала в голодном обмороке, – объяснила свое появление в больнице Таня Дуракова. – Здесь мне оказали первую помощь, напоили. Познакомиться с главным врачом не пришлось: вошли немецкие солдаты и с криком: «Энглиш шпион!» взяли меня под караул. Главный врач пытался объяснить им, что я русская, больная, но, хватаясь за куртку, они продолжали свое: «Энглиш шпион!» Подвела меня эта штука, происхождение и назначение которой мне неизвестны. Держится на плечах, прикрывает тело, ну и ладно…
Я спросил у задержанной, где ее семья жила до переезда в Боброво-Дворский район?
– В селах Теплый Колодезь и Лебеди Старооскольского района. Первое – у Курского шляха, второе – на Белгородском.
Вынув из сумки топографическую карту тех мест, я предложил ее «инквизиторам». Эльфрида перевела русские названия населенных пунктов. Они соответствовали ответу допрошенной.
– В кранкэнлагер! – распорядился Кольдевей, и Таню увели. Застучали литеры пишущей машинки.
Когда в проеме дверей показался с конвоем Василий Михайлович Карлов, комендант махнул рукой:
– Арбайтлагер!
Я попросил вернуть военнопленного. Кольдевей подал команду. С Карловым зашла и переводчица.
– Герр арц, с которым вы доставлены в комендатуру, сообщил нам, что вы учитель из соседнего Октябрьского района, –  обратился я к Василию Михайловичу. – В каком селе и в какой школе вы работали?
– В начальной четырехклассной села Успено-Раевки, – отрывисто ответил он, скосив на меня глаза.
– Кто у вас в том селе есть?
– Корме учащихся и родителей их – никого.
– Вы женат? Есть дети?
– Да. Нет.
– Где же сейчас ваша супруга?
– Эвакуировалась в Тамбовскую область.
– Одна?
– Не одна, а вместе с учителями и даже уборщицей Пелагеей Ильиничной Сорокиной, председателем и счетоводом колхоза. – Каждое его слово как бы говорило, что далеко не всех вы, захватчики, можете взять.
– Вы имели известия от нее?
– Успел получить письмо. Живет и работает в колхозе Искровского сельсовета Туголуковского района. С 15 августа будет заведующей Искровской начальной школы, – добавил он. И добавил, думаю, для тог, чтобы показать: за фронтом советские люди живут нормальной мирной жизнью.
– Ваша супруга большевичка?
– Она беспартийная.
Я посоветовал Кольдевею использовать Карлова на службе «новому порядку». Он – к Грюну.
– Через фильтр арбайтлагер, – рыкнул шеф гестапо…
Мысленно прощаясь с Василием Михайловичем, я думал: как могла вкрасться в мой дневник календарная разница – Пелагея Тимофеевна уже была на Тамбовщине, а письмо от нее, полученное мною в Борисоглебске, пришло из Курской области, да и тетя тогда же прислала известие, будто моя учительница собирается этим летом провести каникулы у своих в Сабурово.

40. ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ
Касторная, июль 1942 г.
В 15.45 поясного времени на марктплац у церкви состоялись выборы члена сельского старостата. На сходку собирали жителей прилегающих улиц.
«Кляйн фюрер», говорят, нужен, – объяснили полицаи, сгоняя народ, – вы должны назвать его фамилию и под небом, открытым голосованием наделить властью своего избранника».
За столом, накрытом бордовой скатертью, отделанной аквамариновыми бахромами по краям, в венских стульях сидели горбоносый, с коричневой родинкой на левой щеке пучеглазый Дирк, немножко взволнованная Наташа (справа от него), плечом к плечу с ним – знакомый мне в лицо житель райцентра, и сбоку стола, на заезженном табурете, с карандашом меж пальцев тощей руки писарь волостной управы престарелый Павел Сергеевич Тришин.
Сосед фельдкоменданта выше среднего роста (вот он встал), русый, с проседью, зачес – косой пробор, скромные усы однако молодо закручены вверх, как у Ивана Поддубного, российского борца мирового ринга. Во всем его облике (выправка и поза) угадывается старинный гренадер – царедворец.
Писарь – этот из Телегино. Интеллигентный и с виду умный дедуся, когда-то занимавший в Ново-Успенской больнице скромную должность заведующего хозяйством.
«Дед-делегат» – Кузнецов Михаил Еремеевич (сосед моей тети Даши Медведевой – местный балагур и стихоплет, автор кличек, прозвищ и топонимов – приречную часть села он разделил на Чибисовку и Булынки) за глаза называл Павла Сергеевича «Тришкиным кафтаном», а потом просто «Кафтаном».
Впереди меня, не далее сантиметра, его дочь, красавица Нюся. Не ожидал встретить ее здесь в такое время. С Ниной Мельниковой и Любой Егорычевой она составляла агрономическую службу Яцуты.
Я попытался обратить на себя внимание Анны Павловны и положил ладонь на загорелое ее предплечье. Не обернувшись, дочь писаря шагнула от меня.
Наташа следила за моим поведением и выразила глазами свое недовольство.
Нюсю я знал, как самую близкую родню. И на меня нахлынули воспоминания моей безоблачной довоенной юности. Заботливая тетя, указывая на нее, не однажды говорила мне:
– Крестник, гляди: вот это – невеста! Мотай себе на ус!
– Что вы! – краснел я. – Одногодки и то редко сходятся в пары, а Нюся старше меня, она студентка института, а вашему названному сыну надо еще окончить десятилетку.
И все же в последние в последние летние каникулы мне удалось поженишиться с нею. Разница в годах сглажена была ростом: «свысока» я смотрел на студентку.
Как-то в знойный августовский полдень мы оказались за Бугром (тут нет выдумки «деда-делегата»: эта особенность сельского рельефа основанием упирается в нечетный станционный путь, на подъеме же – Ново-Успенская больница). Угощая невесту конфетами «Кара-Кум» и не забывая о себе, я пожаловался ей на головную боль. Будущий агроном сняла с себя узкополую сезонную шляпку и прикрыла ею «выжженную» солнцем растительность на моем «черепке».
– Вася, у тебя симптом гипогликемического дискомфорта. Сладости – боже избавь! – И она решительным жестом подчеркнула последние слова.
От собственного невежества у меня подкосились ноги, и я чуть не принял горизонтальное положение. Ну, там, условная мягкая пахота, ну, скажем, культивация или боронование в агрегате, наконец, что-нибудь из почвенной карты хотя бы колхоза имени Н. К. Крупской – это ее специальность, и мне было бы все ясно. Но медицинский диагноз и врачебный запрет – откуда такая эрудиция, что за парение мысли?
С признательностью вручая ей мало убавившийся кулек из «Курской правды» и возвращая на свое место пахнущую «Красной Москвой» белую пикейную панамочку, я попросил ее об одолжении:
– Не пропишешь ли мне вместо известного тебе углевода из группы дисахаридов и его кондитерских производных употребление некоей продукции промышленного гидролиза?
Она поняла напыщенность моей фразы и улыбнулась.
С лета тридцать восьмого года теперешняя встреча с Нюсей – не первая. Может, и она не забыла тот невозвратимый полдень, но представить себе, что это я бесцеремонно прикоснулся  ее нежно-цыганскому эпидермису и что именно я стою позади, – Анхен поверит скорее в разлом неба! Для нее я прежде всего непрошеный чужеземец, враг нашего отечества, а уж потом – человек (когда буду убит).
Из писем тетушки я знал: «дамэ майн хэрп» впоследствии окончила Воронежский сельскохозяйственный вуз и уже преподавала в средней школе НКПС № 10 на станции Касторная Новая. Прасковья Павловна, ее родительница, не раз спрашивала мою крестную: «Дарочка, где же твой племянник? Какой ухажер! Жалко вот – молод. А то бы лучшего зятя не сыскать!»
Встречу с красавицей из Телегино я не утаил от Наташи и тогда покаялся ей в преданности. Она простила мне «измену», постаралась увидеть «со стороны» предмет моего мимолетного увлечения, и вот надо же, сейчас, на публике, «держала меня в кадре». В этой кинематографической рамке и сотрудница шефа земельной управы Нюся – фигуристая дивчина с надменно поднятой головой, украшенной вьющимися, коротко подстриженными темно-русыми волосами; «умное лицо несет на себе все те физико-анатомические прелести, которые вызывают эффект очарования» (в кавычках – ее слова, некогда мне адресованные с продолжением: «Ты более девушка, чем парень» Ах, этот высокий стиль! Ну, хоть падай от такого «агрономического слога!»)
Фельдкомендант Дирк что-то пробурчал под нос.
– Иван Андреевич, открывайте сход, – негромко сказала Наташа. Знакомый мне в лицо касторенец поднялся, и, пошевелив правый ус, объявил о выборах «участкового старосты». Была названа только одна кандидатура – Алексея Яковлевича Кандыбина.
Не ожидавший такой «чести», избранник неестественно заморгал глазами. И со стороны было видно, как задрожали его колени.
Алексей Яковлевич, несомненно, читал Указ Президиума Верховного Совета СССР, опубликованный в  начале войны, которым регламентировались поведение и правовые отношения советских людей на территории временно оккупированной врагом. Поэтому пытался сложить с себя предстоящие полномочия. Пока старик упрашивал сидящих рядом с Дирком не избирать его старостой, позади, слева от меня, слышу громкий шепот:
– Лариса, глянь, как похож этот офицер на Василька Пашкова!
Нюся оборотилась. И мы встретились взглядами. На какой-то пустяк по циферблату.
Равнодушно повернув голову в сторону, где произнесены были мои имя и фамилия, я увидел ханыковско-шиловских соучениц Киру Проскурякову и Ларису Полунчукову. Невесты смутились, обнаружив на себе внимание обер-лейтенанта. Белолицая и черноокая Лариса шмыгнула вздернутым носиком. Ровесница ее, Кира, солистка школьного балета, светлая, крепко сложенная и закудрявленная стыдливо опустила глаза. Неужели они всерьез узнали во мне своего бывшего старшеклассника?…
Кажется, Алексей Яковлевич уже успел в самоотводе, но надо же тому случиться: будто из-под земли вынырнул гитлеровец в форме гестапо и на отличнейшем русском говоре закатил такую речь в защиту «воли народа», что старику, думаю, это «витийство» показалось, вернее всего, приглашением к виселице, чем демагогией.
Так, Алексей Яковлевич был облечен властью старосты.
Расходились. У «Кандыбторга» выстроилась очередь. В церковной ограде щебетали птицы, радуясь солнцу и теплу. Не сошла с места лишь одна душа – «старостиха». Она стояла будто приросшая к земле, ожидая, когда Дирк отпустит ее супруга. Старушка чем-то напоминала бабушку Алексея Пешкова в художественном фильме «Детство», поставленном по одноименной повести Максима Горького.
Я поспешил к комендатуре. Сопровождаемый Остапом на «цундапе», у входа ее остановился сияющий никелем и лаком «опель-адмирал». До встречи с Ирой у моста время еще есть, и все же нелишне было поторопиться, чтобы устроить приехавших.
 Остапом обнялись. Мне он шепнул:
– За рулем «опеля» капитан Гуха, комендант Старого Оскола. Отсюда подастся в Щигры. На сиденье с ним Опитц: Вилли в Касторную со своей «миссией». Уговорил его разделить мой вояж. Позади – Оля и Фанни. «Крестница» нашего друга в темных очках и в парике блондинки.
Я услужливо открыл дверцы легкового авто. Соратницы оставили салон и чопорно поблагодарили: «Данкэ!». С мужчинами обменялся приветствиями из воинского этикета…
Разысканный мною Петер – «квартирьер» предложил для Опитца и Фанни комнату в доме учителя химии Николая Михайловича Вориводина – за комендатурой, справа от «лавки Гусева».
Устроив эту пару, мы оседлали «Цундап» и поскакали на «Шмыкштрассе» – найти подходящее жилье второй паре. Петер остановил мотоцикл на Бродянке наугад – против дома Шуры. Ее мать Мария Ильинична, как понимате, не была любезна с «гостями», но, куда денешься, и она отступила…

41. С ПРОВОДНИКОМ
Касторное. 9.7.1942 г.
Устроив гостей из Старого Оскола и договорившись с ними о дружеском ужине, я оставил жилище Шуры Шмыковой и энергично зашагал на встречу с Ирой Трубициной: мои часы показывали половину седьмого. Чудесный приолымский вечер! Ира ждет меня за мостком на пешеходном повороте в сторону хутора по дороге на Бунино.
Я шел не только «сватать» себе переводчицу. Я шел и на связь с Иваном Филипповичем Жоговым, хозяином «Анниного» подворья на Замостье, где нашли себе эвакоприют воронежцы Трубицины, ближайшие родственники местной учительницы Федосьи Тимофеевны Дмитриевой. Со мною пароль.
Как себя поведет старик, услышав его из моих уст? Несомненно, он ждет пришельца с той стороны, даже не одного, но не в обличье оккупанта. Известно: разведчика может погубить самая малость – страх. Готов ли к испытанию отец трубача Коли, подарок которого мундштук, завернутый в носовой платочек, лежит в кармане моих брюк?
Из открытого окна правого порядка улицы слышится исполнение на гитаре некогда популярного у нас танго «В парке Чаир распускаются розы». Неужели славянин? Ведь Чаир – сербское: поляна! Так и есть: гитарист с балканским акцентом! Немец со швейцарским произношением берет у него инструмент, и танго сменяется пошловатым «тирольским» вальсом…
На простенке между окнами райконторы наркомсвязи, где сейчас волостное правление (а до революции 1917 года, как говорят, была «расправа»), красочный плакат размером метр на половину. На руках улыбающегося арийца в полевом обмундировании вермахта прижатая им к щеке девочка уписывает за обе щеки толстый вурстброт. Изображение подано в теплых тонах. Внизу текст из аршинных букв: «Верьте доброму немецкому солдату!»
И думать нечего, плакат подброшен оккупированному населению. Однако пропагандистский размах фашистской подделки не даст желаемого удара. Все в ней на западный манер: и внешность ребенка, и угощение в виде комбинации белого хлеба с колбасой, и поза гитлеровца, в «симпатиях» которого жителям села сомневаться не приходится…
На обочине «шоссе» бесхозно валялся совсем новенький шарнир Гука. Во мне заговорил автозаводец: «Какая нужная деталь! Сколько их «летят» в случаях перекоса рамы полуторки, плохой центровки при установке двигателя на раму, при люфте в отверстиях крепления блока и передачи!»
Слева от моста в течение Олыми уставился мордой пострадавший от гранаты Дегтярева мощный дизельный «Фомаг» – бортовая автомашина захватчиков. Рядом, уступом вперед, стоял по картер в воде щупленький эмтэсовский «Универсал-1» – трактор с горизонтальным рулем и единственным передним колесом, У-2 был уже с двумя ведомыми и обычным механизмом управления…
Ира стояла на условленном месте. Она незаметно следила за моим приближением.
Мост величествен и прост. Ладная и крепкая работа топора. Не мешавший движению настил под траками танков цепко держался за основание. Перила – только часть левого пролета знала ремонт. В остальном же это нехитрое сооружение, казалось, не испытало на себе войны.
Ира смотрела вдаль, встреч реки. «Клава», – мелькнуло у меня, обнаружив портретное сходство с героиней «Музыкальной истории», предвоенной киноленты. Ира легко повернулась. Анфас. «Нет, это Симочка из картины «Антон Иванович сердится» производства того же «Ленфильма», – решительно заявил я себе. Фильм я смотрел в 1941 году. И передо мной на экране памяти предстали любимые актеры, изящно показавшие себя в комедийном жанре: Сергей Лемешев, Зоя Федорова, Эраст Гарин, Павел Кадочников, Людмила Целиковская и Сергей Мартинсон.
– Гутен абенд! – и мы неспеша, «цугом», как того пожелала «Клава-Симочка», пошли по тропинке к знакомой ей усадьбе. Трубицина – впереди. Она в платье-костюме из дорогой саржи, которую еще в хорошие времена пожалели употребить на подкладку. По оранжевому полю ткани – серо-малиновые квадраты как у шахматной доски. Кофточка с прямоугольным вырезом ниже шеи, короткими рукавчиками, пришитым пояском в талию и двумя карманчиками на полях. Юбка почти до щиколоток. Нечто вроде бальной. Отделка «комбине» старинная, глазетовая (парчовая). Обута в новые носочки коричневого трико и черные хромовые «лодочки» низкого хода. Из правого рукавчика выглядывает треугольничек носового платочка. Он синий, шелковый.
Мой «проводник» (в Замостье я никогда не был, и Касторную по дороге на Успенку знал не дальше районного Дома соцкультуры) был окутан приятнейшим запахом тинктуры сельдеря.
– Здесь живет официантка, которая подходила вам перед Лилей Ждановой, – услышал я от Иры, и сделал головой направо.
Следом за вишевником – пристанище Трубициных. Я сорвал трилистник с многолетнего куста «собрата Петрушки», растер его в пальцах и приблизил к носу. Ира остановилась и посмотрела на мое занятие.
– Любжа, – втягивая запах, назвал я растение по-русски – сабуровски.
– Наин, даст ист селлери, – поправила она, произнося «сельдерей» по-немецки.
Типичное крестьянское жилье Ивана Филипповича Жогова расположено было как бы на отшибе. И ветры, и подходы к нему со всех сторон редко заселенного хутора. Планировка земельного участка – вниз, к правому берегу реки. Перед окнами, обращенными на зюйд-ост, колодец. С противоположной стороны – вишни и дикая их поросль. Крыльцо и вход – с улицы.
Я гулко протопал по видавшим виды половицам крыльца в своих внешне пикантных, но тупорылых, как бульдог, немецких офицерских сапогах, и мы, преодолев сени, вошли в хату. Скромный, без затей, пятистенник с передней и горницей, печью и неизменным чуланчиком.
Здесь мне уготовлена была роль крыловского слона, которого «по улицам водили, как видно напоказ». Все население подворья воззрилось на «мирного» немца из чужеземцев-завоевателей.
А предстоял серьезный разговор о сборе сведений, нужных для Советской Армии.

42. ЗА РЕКОЙ, ЗА ОЛЫМЬЮ
Меня не удивила большая скученность в пятистенке хуторянина касторенского Заречья. Война согнала людей с обжитых ими мест, и они вольно или невольно объединились в своем горе, в своей потайной и явной борьбе с поработителями.
Из присутствующих я сразу узнал Дмитрия Тимофеевича Волкова – брата моей успенораевской учительницы Пелагеи Тимофеевны. К нему я не однажды заходил в домик на станции Касторная Восточная, когда учился в ж. д. школе. У него – жена, двое детей. Работал старшим бухгалтером заготзерно. Семья жила в тесноте. На кухоньке хозяйничала теще Аксинья Филипповна, родная сестра хуторянину. Вот она меня и  привечала пирожками и  блинами.
– Ешь, ешь, не стесняйся, – приговаривала она. Ведь ты тут на квартире, все равно, что сирота.
Старушка ласково улыбалась мне, и все ее лицо светилось добротой изнутри.
Сейчас Волков сидел с воронежцем, отцом моей проводницы Ирины – Николаем Михайловичем Трубициным. Мое появление прервало их разговор. Чувствовалась неловкость. Пришедшая со мной Ирина представила меня, познакомила с населением всего дома, подчеркивала «кто есть кто» и прозрачно давая понять, что они хозяева, а я нежеланный гость.
Неслышными шагами вышла из горницы мать Ирины – Анна Александровна, полнеющая женщина. И стала в ожидании. Из-за спины родителей рассматривала меня их меньшая дочь, пятнадцатилетняя Вера.
Горожане Трубицины прибыли сюда после оккупации Воронежа. Захватив город, немцы приказали всем жителям выйти за черту его, а затем погнали их на запад. Тех, кто не мог выйти, убивали на месте. Пройдя более 80 километров, Трубицины нашли пристанище в одном из крайних домов касторенского Заречья.
Хозяин дома, лысый как Ильич, рекомендуясь мне, назвал себя по-немецки: «Иоганн Филипп». Я уже знал, что старик, оставленный для связи с подпольем, немецким языком овладел еще в ту Германскую войну – три года пробыл в кайзеровском лагере для военнопленных. Бежал летом 1917 года. Через Голландию, Англию вернулся на Родину в революционный Петроград. Теперь ему за шестьдесят, но взгляд остер. Голубые  с прищуром глаза сверкали. Как буравчики.
Его старуха Авдотья или просто Захариха не отходила от печки. И в летнее время в ней готовила еду. Кроме негде. Пекла немудреные лепешки, заменяющие теперь хлеб. Время от времени она поправляла выпавшую из-под платка черную с проседью прядь волос и, опершись на чапельник, останавливалась в грустном молчании. Конечно, думала о сыновьях, о младшей дочери с двумя маленькими детьми, уехавшими на восток перед приходом супостатов. Подозрительно поглядывала на меня. Неодобрительно встретила слова мужа, когда он заговорил по-немецки.
– Во-во, – с упреком проговорила она, – привык рассказывать басни. А теперь не до того, уж перемолчал бы…
Вошла с подойником старшая дочь хозяина. Женщина лет тридцати семи. Из закутка от бабки к ней шмыгнула четырехлетняя девочка. Дернув за подол юбки, испуганно проговорила:
– Мам, немец пришел.
– Не бойся, – успокаивала она ее, – как пришел, так и уйдет.
В эти слова, как мне показалось, она вложила особый смысл – исход всего фашистского нашествия.
– В родительском доме мы ее Манькой звали, – говорил дед о своей дочери, отвлекая мое внимание от других обитателей дома, которые не знали, как себя вести в мое присутствие, – муж да свекровья Маруськой величали, а потом уж с годами Марией Ивановной стала.
Тогда он не сказал мне, что она – колхозная активистка, раньше в райцентр приезжала из колхоза имени Крупской на слеты передовиков, звеньевых свекловичниц, а теперь вот оставив дом на заселение воронежцам, перебралась к отцу.
Первое решение ее было – уйти от немецкого нашествия за Дон, но с ребенком и коровой смогла дойти только до Долгуши. Оттуда в провожатые ей назвался дед Никишка, в хате которого она ютилась несколько дней. Под его охраной и прибыла в родительский дом. Восвояси старик решил отправиться по утру, а с вечера пораньше примостился на ночлег. Долгушинский гость с любопытством приглядывался ко мне, будто хотел сказать: «Неужели немец!» А вроде бы наш Митька-гармонист. Только нарядился, как петух.
Мне нужно было приступать к делу, ради которого я пришел сюда. Произнес первые слова, обращаясь к хозяину дома:
– Вы продаете молоко?
Иван Филиппович посмотрел на подойник, потом задержал взгляд на мне и с расстановкой ответил:
– Только снятое.
– Во-во, – снова послышался от печки голос Захарихи, – накличет, старый, на свою голову беду.
– Зер гут! – продолжал я объясняться со стариком. – Мне рекомендовали к столу обезжиренный творог.
Это был пароль и отзыв. Связной понял меня. Переводчица Ира, которую он теперь почти обожал, не заметила его душевного состояния. Иван Филиппович собранно, будто зверь, готовый к защите, повернулся к  углу, где висела икона и, перекрестившись, произнес заключительную фразу отзыва.
Ира была совершенно равнодушна к нашему словообмену, полагая его деловым, ритуально окрашенным.
Я попросил хозяина показать его усадьбу и отпустил переводчицу. Мы вышли. Обозревая сад, огород, я тихо заговорил:
– В Касторном я полных двое суток. Наконец-то наведался к вам.
Вынул из кармана галифе сверкающий никелем медный мундштук и незаметно протянул его собеседнику:
– Это довоенный подарок вашего сына-музыканта. Обратите внимание – неплохо нацарапано: «Н. Ж. – В. П. 21.V.1939 г.» В. П. – инициалы моего имени и фамилии, – пояснил я.
– Даже страшно подумать, а не то, что сказать: мы по всем статьям свои, – произнес отец трубача и слезы радости заискрились на его глазах.
Тут я представился полным паспортом гражданина Советского Союза.
От старика я получил краткую информацию о последних днях прифронтовой Касторной и первых днях оккупации захватчиками.
Село защищала 284-ястрелковая дивизия подполковника Батюка. Это подслушано. Из наблюдении: бои шли на дальних и ближних подступах к райцентру с севера и запада, в самом селе – нет. Наши бойцы отступали отдельными группами, частью через село, частью – полем на Семеновку. Третьего числа Касторное точно вымерло. Но ненадолго. Появившиеся фашисты первым делом стали расстреливать кур. Охапками приносили их в какой-либо дом и кричали: «Матка, вари!» Бабка Саша спрятала своих кур в погребе и привязала всех к одной веревочке. На другое утро стала их кормить, и забыла меры предосторожности. Открыла погреб. Зовет «цып-цып-цып». И не заметила, как на зов подошел огромный верзила в рогатой каске. Отшвырнул бабку и вытащил весь «улов». Загоготав, перекинул веревку через плечо. Так и шел по улице. Трепыхались, кудахтая, куры. Вслед грабителю неистово кричала старуха: «Ах ты, черт не нашего бога! Чтоб тебе пузо разорвало»
Четвертого июля всех касторенцев пригласили на базарную площадь. Тут громко, грозно, по-русски народу было приказано: «Взрослые – на окопы! Куда – узнаете. Сбор – завтра у комендатуры». Расходились, прикидывая, к чему бы окопы здесь? Моя племянница Валечка Максимова (тоже была на сходе) возьми да и скажи: «Окопы в своем тылу – это подготовка к обороне, а там, глядишь, и к отступлению. Не долго тут немцам хозяйничать!» Что ж, логично.
Утром следующего дня племянница была допрошена русскоязычным выродком в форме немецкой жандармерии. Счастье ее: дознание на первых порах ограничивалось выяснением отношения вызванной к комсомолу.
Но Петра Владимировича Козлова – бывшего председателя нашего колхоза имени Буденного до полусмерти измолотили в подвале управы. Он из числа 25-тысячников, прибыл к нам в колхоз в 1931 году из Тульской области. Хороший организатор. Я тогда у него вроде старшины был – завхозом. Перед войной его призвали в армию. А уже в войну командовал взводом, ротой. В мае этого года вернулся домой на костылях. Семья жила на Журавлевке, недалеко от военкомата. Эвакуироваться не смог. Пришли немцы. Кто-то сразу им донес, что в этом доме – красный командир. Доставили в управу. Допрашивали – молчал, били – молчал. На другой день разрешили жене забрать его. Помогли соседи – принесли на простыне. Умирая, он сказал жене: «Не плачь, Вера, придут наши – за все отомстим. Береги детей». Вот такие-то порядки.
– И вот еще что, – спешил договорить старик. – На нашем конце, ближе к Бунинскому саду, в хатах разместились гитлеровские солдаты, примерно около взвода. Полагаю, для охраны артсклада, который они устраивают за садом в сторону леса.
Я спросил, зачем в его дом пришел Волков? Узнал, что Дмитрий Тимофеевич защищал Курск, попал в окружение. Добрался домой. Хотя своего дома у него нет. Живет с семьей у двоюродной сестры жены. Оккупанты узнали, что он бухгалтер, приглашают служить «новому порядку». А Николая Михайловича, как опытного человека в торговле, заставляют принять заведование хлебопунктом. Скоро ведь уборка. Они и ломают голову, как поступить? Что ответить немцам? Всей душой ненавидят этих пришельцев. Я им говорю: «А ну, как поставят таких, которые с подобострастием будут служить – тогда весь хлебушек до единого зерна выгребут. А вы помните о своем народе и сделайте все возможное». Да и сбор сведений они мне облегчат.
Мы договорились о следующих информациях.
Часы показывали восемь вечера. В моем распоряжении, таким образом, всего тридцать минут. К девяти я должен быть на месте. Сеанс связи по радио.

43. АНТЕННА НАТЯНУТА
Вечерняя темнота окутала Бродянку. В доме только мы: Остап, Шура, Оля и я. Хозяйка Мария Ильинична с тринадцатилетним сыном Ваней спят в сарайчике. Минутная «конференция». Я поделился своею настороженностью относительно Марии Ильиничны.
– Не догадывается ли она, кто мы, обер-лейтенанты военной прессы Ганс Кутченбах и Рудольф Петерсхаген? – спросил я полушепотом на родном языке.
Шура и Оля в один голос:
– Не может быть!
На столе у нас для отвода глаз – дружеский ужин.
Через несколько минут в эфир. Антенна натянута внутри комнаты. Около дома на карауле – тельмановец. Шифрованная радиограмма готова. Шура Шмыкова у приемо-передающего устройства нашего образца. Оля Афанасьева непростительно долго (счет на секунды!) возится с «Функгеретом-17» вермахта. Наконец, все в порядке!
И вдруг слышим открытый текст азбукой Морзе: «в квадрате «Зет» действует незарегистрированная полевая рация!» Как видно, этим обстоятельством обеспокоена служба перехвата абвера. На нашей карте такой квадрат, естественно, не обозначен.
«Таинственная станция!» Ручкой настройки Оля, кажется, вышла на нее. А может не она? Двумя приемниками взяли микропеленг. Несложный расчет, и нам стало ясно: военной разведке гитлеровцев не дает спать штаб генерал-полковника Вагнера!
– Самое время работать нам. Давайте! – скомандовала Оля
«9 июля 1942 года. 22.37. Касторная, р-ц, Курской области, – застучала ключом Шура, получив «добро» на прием. – В непосредственной близости к железнодорожной станции Касторная Курская со стороны взлетно-посадочной площадки 26-го района авиабазирования под защитой зеленых насаждений находится штаб (три автобуса) начальника тыла вооруженных сил третьего рейха генерала артиллерии Вагнера. Прибытие вчера – около половины двенадцатого ночи. Охрана: бронетранспортер, танк типа нашего Т-26,взвод пехоты, девять мотоциклов с колясками, оснащенных пулеметами. Сегодня с рассвета над Касторной барраж – три Мессера и Хейнкель-111 –разведчик. Появился Ме-109 – пикирующий бомбардировщик. Сегодня утром принял генерал-полковников: командарма четвертой танковой Гота, барона фон Вейхса – командарма второй  пехотной и барона фон Зальмута, предположительную замену Вейхса.»
Противовоздушная оборона: зенитная батарея калибра 8,8 и пулеметная полурота для поражения летающих целей. В связи с отсутствием прожекторов к ночному бою точка не готова.
Связь батареи – проводная, с местным армейским узлом. Пеленгаторной станции здесь нет. Но слежение за эфиром налажено, в чем мы только что убедились: служба абвера засекла радиоразговор Вагнера.
Сигналы наведения с земли обеспечить пока не можем.
Бомбардировка батареи и управления военного коменданта возможна только с минимальной высоты и снарядами весом не более пятидесяти килограммов, иначе пострадает население. Чтобы исключить внимание к нам со стороны СД и гестапо, просим по курсу самолетов с заданием устроить на передовой ночной бой при участии авиации.
Краснозвездных ждем в начале суток 11 июля».
Несколько строк передали о себе. Подписался Василек.
Сеанс закончен, и после долгого напряжения все облегченно вздохнули.
– Прием! – возвестила Шура, когда мы начали уже дремать. Запись ответа не заняла много места: мы имели дело со специалистами экстракласса, для которых краткость – сестра  таланта (а мой принцип: в науке ценится подробность, в искусстве – неповторимость!)
Над дешифровкой малость попотели. Вот ответ:
«Уточните и утром сообщите нам, не меняет ли место расположения штаб Вагнера с 23.00 – под покровом темноты в сторону от дневной дислокации.
Используйте любую возможность для изменения места работы радиостанции от сеанса к сеансу.
О ваших агентурных связях информируйте своевременно. Не искушайте службу радиоперехвата длиннотами. Отец».
О «маневрах» безопасности Вагнера – задача архитрудная, как сказал бы автор статьи «Лучше меньше, да лучше». Но до утра времени достаточно, чтобы пораскинуть умом и принять действия. На часах 23.55.
В дневник занес пометку: «Если идти вперед от дома Шмыковых на Журавлевку, на повороте влево стоит пустующий дом, пребывающего на фронте ветврача А. И. Тимошенко. Служба СД уже приглядела его себе».
«Касторное, райцентр. 10 июля 1942 г. 2.10 ночи.
На людных, видных местах в Касторном расклеено анцайге – извещение: «Все здания государственно и общественного сектора Советов являются собственностью Рейха и находятся в распоряжении комендатуры.
Пустующие частные жилые постройки передаются под сохранность властям гражданского самоуправления. Такие же постройки, препорученные их владельцами и родственниками, считаются сохранной собственностью последних. Вселение в них бывших хозяев или временно нуждающихся производится в бесспорном порядке».
«Извещение» размером 30 на 15 сантиметров. Бумага хлопчатная, коричневого цвета. Набор голландской сажей. Эмблема Рейха и заголовок – красный шрифт. Текст с орфографическими ошибками. В самом слове «Извищенее – две».
Дневник спрятал. Хозяева спят. Печатая шаг, молча прошел патруль. Мятежная тишина – ни человеческого голоса, ни собачьего лая, ни позова птичьего. За шторами – светомаскировка, пугающая, опасная темень!
Исстари, и даже перед войной, деревни и села в такое время суток оглашались ритмичной дробью деревянной колотушки из рук дежурного ходока. Предполагалось, что своим занятием он охраняет спящих сограждан от воров и пожара.
В 7.30 ко мне пришел Остап. Сообщил «оперативные» новости. Седьмого июня образован Воронежский фронт. Временное полевое управление его в Анне. Состав фронта: четыре войсковых армии – три резервных, четвертая – 40-ая Брянского фронта. Штаб Юго-Западного фронта с Комиссаржевской, 4 г. Воронежа передислоцирован в Каменск.
Остап рассказал мне:
– На 28 июня левым соседом 62-й стрелковой дивизии 40-й армии была восьмая мотострелковая дивизия (а не бригада с тем же номером, как то в сообщении начальника связи 62-й С. Н. Веретенникова) 21-й армии. Слухом пользуюсь.
Командиру 62-й стрелковой дивизии П. А. Навроцкому доложено было о гибели в бою командира «полка Московцева» (306 сп) по имени бывшего командира формирования полка в Старооскольском районе. Сам же полковник Московцев в это время отступал командиром дивизии в составе 21-й армии.
Важным для нас было сообщение Остапа о том, что в Старом Осколе появился наш «особознакомец» из Борисоглебска А. И. Жуков. В шлеме и серой костюмной тройке. На жилете массивная золотая цепочка. Часы-луковица «Мозер и Ко». Остановился в меблированных номерах «Оскол». Послал радиозапрос. Он ли?
Печальным было другое известие.
В Старом Осколе расстреляны врач Френкель и часовых дел мастер Кликун. При всем старании группы Остапа завладеть бумагами комиссара 62-й стрелковой дивизии Йоффе и поэта-военкора Безымянского, находящихся в квартире Френкеля, не удалось: зондеркоманда СД Старого Оскола бдительно охраняла жилище узника местной тюрьмы.
8.00. За мной посыльный комендатуры. С запиской от коменданта Кольдевея, который занял теперь здание Касторенского райисполкома: «Нужен мне и Киеву (телеграмма редактора «Солдатской газеты»). Жду».
9.30. Из Касторной Курской. Ездил туда на кофейном оппель-адмирале оберст-лейтенанта Кольдевея. Он ехал с Эльфридой, переводчицей-стенографисткой. Комендант понадобился штабу Вагнера – начальнику тыла вооруженных сил империи Гитлера. Я выполнял распоряжение шрифтлейтера – редактора «Зольдатенцайтунг» – взять интервью у барона Гейра фон Швеппенбурга, командира 40-го танкового корпуса 6-й армии Паулюса.
Совмещая привычное с полезным, разведал: штабная армада «высокого гостя» с момента появления здесь ни разу не маневрировала. Кроме прожекторов мотоцикла – никаких других колесных средств. Ставка Вагнера снимается завтра в 11.30 и отбывает в направлении Кантемировки, где должен будет находиться штаб 4-й танковой армии.
Кольдевею предложено выделить проводника до Старой Ведуги. Таким образом начальник тыла и его ставка сделают остановку в Воронеже. Отвечая на мои вопросы, генерал танковых войск Швеппенбург сообщил: армейская пехота отстает от быстро двигающегося корпуса, она сдерживает его, поэтому кажется, что танковые дивизии (одна из которых обязательно «отдыхает» вследствие недостатка горючего) идут к цели рывками. Ближайшая задача корпуса – выйти на рубеж реки Калитвы, северо-восточнее Миллерово и реки Чир в районе станции Боковской, чтобы затем развивать успех на Сталинград.
Флюгцойг – самолет барона стремительно пронесся над нами, когда я был уже у здания комендатуры.
10.25. Сеанс радиообмена. Вооружившись двумя удочками Вани Шмыкова и запрягши свой мотоцикл, Остап, Оля и я «поскакали» на рыбалку. Продефилировали до правой излучины Олыми у ж. д. моста со стороны Ельца, потом вернулись к понравившимся ветлам ивняка у самого берега и занялись делом.
Оля вышла в эфир, я – на вахту наблюдателя, Остап ловил рыбу.
Ответная радиограмма: старт двум легким бомбардировщикам с прикрытием будет дан между 0.15 и 0.30 одиннадцатого июля.
Возвращаясь с реки, соблюдали все правила видомаскировки: из нашего мотоцикла торчали удочки и рыбешка на хворостине.
По Селянке важно прогромыхал бронетранспортер с эмблемой 46-й гренадерской дивизии, которой командует генерал Ребке, – на фоне белого круга черный сапог. Остап сказал, что такую машину он видел в Старом Осколе, на номер не обратил внимания.
Проследовав здание комендатуры, в просвете центральной улицы мы увидели своего знакомца по Старому Осколу, зондерфюрера Опитца. От «Биржи труда», занимавшей дом Ефремовых, он устремился наискось, к «полицайдому», где стоял интеллигентно одетый русский человек и что-то писал на вывешенном извещении. Оглянувшись, он спокойно положил карандаш в нагрудный карман вельветовой «толстовки» и зашагал не на Селянку, в сторону «от греха», а прямо в «пасть зверю», навстречу зондерфюреру, который и остановил его. На прямой вопрос, что он делал, без дрожи в голосе объяснился по-немецки. Это был застигнутый на месте «преступления» – член коллегий фольксауфклерунга Катторенского округа, бывший завуч местной средней школы Иван Дмитриевич Жданов. Он исправлял ошибки в русском тексте «извещения» немецкой комендатуры.
Мы взглянули на текст. Корректура сделана химическим карандашом, который и показывал Иван Дмитриевич. Но поверх печатного текста «Все здания государственного и общественного значения Советов являются собственностью рейха и находятся в распоряжении комендатуры» красным карандашом выведено: «…являются собственностью народа и находятся в распоряжении касторенцев».
Опитца не обмануть. Он догадывается, что в руках «злодея» был не один карандаш. Зондерфюрер предложил ему снять это «испачканное» извещение, а в комендатуре взять новое анцайге и прикрепить к стене теми же кнопками. Заканчивая речь, веско предупредил:
– Не делайте глупостей. Всего неделя оккупации, а вы уже начинаете «шевелиться». Пожалейте себя и своих односельчан: расправа может случиться жестокой и массовой.
Приглядываясь к бывшему завучу, я вспомнил рассказ о нем Шуры Шмыковой. Накануне войны вместе с ним она была в Курске. Он приезжал в облоно. Оттуда взяли географические карты, плакаты и другие учебные пособия. По просьбе учительницы Дмитриевой зашли к ее сестре. Она всегда рада землякам. Но приезд Жданова во время оккупации ее огорчил.
– Как Вы остались на занятой территории?! – удивилась она. – Ну, я – слабая женщина, а вы мужчина, учитель! Бороться надо, – напутствовала она бывшего филолога.
Теперь, как видно, он уже начал бороться. Это же отметили и мои товарищи. Расходясь, мы договорились в половине второго встретиться в офицерской столовой, что в школьном здании. К этому времени явится из Заречной от Жоговых Ира Трубицина. Она – наши будущие глаза на дальней, восточной окраине села, почти у Бунинского сада, где немцы приглядывают место для каких-то надобностей. Шура Шмыкова контролировала западную часть села – Ершовку, Бродянку.
После обеда всеми – три девушки и два «офицера» двинулись, пересекая кладбище, на Журавлевку, чтобы понаблюдать за охранением ж. д. моста. Накатанная телегами дорога уходила прямо под железнодорожный мост, поворотом влево – вокзал станции Касторная Восточная. Оле предложили навестить свою тетю, проживающую в домике напротив вокзала. И она отделилась от нас.
Полуденную жару час от часу сбавлял прохладный ветерок. Он дул с запада. Над Шилкой и Олымью, разломанно треща, делал заход на посадку новенький «Хорьх», самолет армейской связи.
Мы медленно шли к вокзалу. К чему спешка? Нас должны видеть шефы служб и фюреры ступенькой ниже. Они встречались, отвечали на приветствие и торопливо проскальзывали мимо.
Если бы нам никто не попался на глаза, мы сами бы искали встречу с ними. Быть в тени, особенно сегодня, когда ночью предстоит акция с воздуха, невыгодно, более того, опасно. О «побеге» и вовсе зря балакать!
Шура остановила девочку лет 13–14, сероглазую, с вздернутым прямым носиком, в белом вольтовом платьице, на которое был прикреплен сверкающий эмалью и позолотой латунный значок величиной с медный пятак. Мне давно знаком этот символ. Внутри шестеренки с прямоугольными зубцами – траурный барельеф В. И. Ленина. Под ним маленькая развернутая книга с тремя буквами ОДН. Этот значок носили члены Общества «Долой неграмотность!», обязанного своим возникновением Н. К. Крупской. Мне не раз показывала его Пелагея Тимофеевна Волкова, моя учительница в Успено-Раевской школе.
Я позвал девочку к себе. Но Ира увидела в этом опасность, так как еще не доверяла нам, переодетым в немецкую форму, незаметно заслонила собой девочку. Как будто разглядывая ее платье, она быстро отвинтила значок и полушепотом проговорила ей: «Спрячь! Наденешь, когда наши придут!» И уже громче сказала: «Ой, какая сочная редиска у тебя в сумочке! И морковь тоже!»
Остап моргнул мне. Я  понял: Ира-то, что нам нужно. Она перевела нам с латинского имя девочки – «момент, с которого ведется летоисчисление» – Эра. Эра Будкова с Селянки. А когда девочку отпустили, она, недоуменно оглядываясь, вприпрыжку удалилась от нас.
Пришлось подождать Олю, которая задерживалась в «гостях» у своей тети Александры Федоровны Мельниковой, моей бывшей квартирохозяйки, когда я учился в железнодорожной школе № 12. Ее муж Алексей Васильевич, механик дистанции связи железной дороги, эвакуировался в тыл. Она до 25 июня работала в пищеблоке военного коменданта станции, обслуживая следовавший к месту назначения рядовой и начальствующий состав 40-й и 13-й армий Юго-Западного и Брянского фронтов. Осталась тут – с двумя детьми.
Разговор, как мне поведала Оля, был обо мне.
– Ночевал у нас позавчера молодой офицер, – высказывала свои сомнения Александра Федоровна. – Очень уж похож на бывшего моего квартиранта – ученика из Лачиново Васю Пашкова.
– Что вы, тетя! Такое невозможно! – успокаивала ее Оля.
– Конечно, немец и русский человек, враг и друг – какая тут схожесть! – рассуждала женщина. – А все же все движения его – Вася, и только! Может, он тут негласно?
– Выдумываете, – возразила Оля. – А за выдумку вдруг вам отвечать строго придется…
Тогда Александра Федоровна, затаив сомнения, ринулась на племянницу:
– Значит, переводчицей устроилась! Ишь как разодета! Сапожки на заказ. А почему голенища в дырках? Извините, догадалась: обувь сезонная. Ну, а если что…? Куда подашься? Дальше Старого Оскола некуда?
– Поживем, увидим, – уклончиво ответила Оля.
Во время нашей на первый взгляд вроде бы пустой прогулки мы повсюду выявляли непреклонный дух касторенцев, их веру во временность оккупации и их способность к освободительной борьбе. А вера в победу – тысячи калорий, способных греть миллионы сражающихся на фронтах и в тылу!


44. БЫТЬ НА ВИДУ
С 3-го июля 1942 года Касторное и Старый Оскол – райцентры Курской области являлись частью тылового пространства соответственно 2-й немецкой и 2-й Венгерской армий захватчиков.
5 июля с аэродрома Левой Россоши Воронежской области сюда были десантированы зафронтовые разведчики Ольга Афанасьева (1924 года рождения, родом из Старого Оскола), москвич Василий Пашков (1922 года рождения, в школьные годы живший в Касторном), херсонец Остап Масленко (1921 года рождения). По разработанной легенде Ольга – переводчица русско-советского гражданства. В. Пашков – обер-лейтенант под именем Рудольфа Петерсхагена, военного корреспондента «Зольдатен цайтунг» (г. Киев), О. Масленко – обер-лейтенант Иоганн Кутченбах, корреспондент отдела «Вести с фронта» газеты «Фелькише беобахтер».
9 июля они сообщили шефу-координатору (говоря нынешним языком) разведотделов Брянского и Воронежского фронтов: за полосой отвода станции Касторная Курская, на бывшем поле 26-го района авиабазирования ВВС Юго-Западного фронта, расположился в трех закамуфлированных автобусах походный штаб начальника тыла вермахта генерала артиллерии Вагнера, с которым уже налажена служебная связь.
В результате последующих радиовстреч на волне  кода была достигнута договоренность: одиннадцатого июля между первой четвертью и половиной часа ночи будет дан старт двум легким бомбардировщикам с прикрытием, которые должны поразить указанные разведчиками цели. При этом исключались разрушения и жертвы среди оккупированного населения.
*        *        *
Из дневника Пашкова.
10 июля 1942 года. Касторная – райцентр, 22.40.
В ожидании обещанной акции со стороны своих. Ближайшая линия боевого соприкосновения их с захватчиками – Тербунский район Курской области. Здесь врагу противостоит 1-я гвардейская стрелковая дивизия генерал-майора Руссиянова И. Н., причастная к боям за Касторное на дальних к ней подступах. Теперь на диспозиции гвардейцев – стык трех областей: Курской, Орловской и Воронежской…
Пообедав, мы совершили моцион от шпайзехалле (столовая) до резиденции коменданта Кольдевея (дом бывшего купца Попова). После чего подались на самый конец Журавлевки. Полюбовавшись железнодорожным мостом, левое плечо вперед и – снова к комендатуре. Шли парами Остап с Олей, Фани с Опитцем – нашим старооскольским знакомым из немцев, Ира Трубицина с моим денщиком Шульцем. Я же со случайно подвернувшейся дочерью своих квартирохозяев Машей Заулиной, юной ревнивицей, которую мы только что выручили из беды. Оставив позади себя Колтовскую, она хотела прошмыгнуть под мостом, но охранявший его гимназист из Вены Франц Зобалик, подопечный Шульца, – винтовку чрез плечо, спустился с полотна, руками вразлет преградил ей дорогу. Шульц по-разбойничьи свистнул и погрозил оглянувшемуся австриенку кулаком, что значило не более как: «Я тебе подурю!»
Шли медленно. Сегодня нам важно быть на виду у СД, гестапо и СС. Поэтому и комендатуру посетили без всякой нужды. Но тут на наше счастье оказался фотограф вермахта – ариец без знаков различия, но с Железным крестом. Я к нему вроде по делу, с просьбой – фрейлен Ире для документа нужны две карточки. Он охотно, сообразуясь с экспонометром, усадил нашу подругу на табурет и, отойдя на фокусное расстояние, три раза щелкнул затвором выдержки. Вознаграждение не принял, но – долг платежом красен.
– Завтра ко мне на брудершафт, – пригласил я  фотографа.
– А у меня нынче день рождения! Курт Гросс, прошу вас пожаловать на вечеринку! – это из-за моей спины говорит Эльфрида, переводчица коменданта. Подавая мне руку, она добавила:
– Руди, пригласительные билеты для тебя и твоих друзей я пришлю нарочным.
17.30. Пакет с айнладунген – приглашением к Заулиным принесла сама Эльфрида. Она преследует меня своим вниманием. Я вскрыл пакет и обнаружил всего три приглашения – наших «дам» расчетливая немка «милостиво» обошла. Она заметила мое недоумение.
– Только кавалеры, – мило прожужжала Эльфрида в мое ухо.
Я поинтересовался, сколько приглашенных будет на вечеринке, и кто они, кроме нас троих. Заранее прикидывая, что можно будет извлечь из этого в разведывательных целях.
– С твоей командой двенадцать. Я во главе застолья – тринадцатая! – и добавила нравоучительно: – Не думай плохо о тринадцатом числе: у православных христиан Пасха – праздник праздников, а их, праздников, ровно двенадцать «двунадесятых», кроме нее. Вот так!
Состав приглашенных следующий: от штаба Вагнера – двое, шефы СД и гестапо Мутер и Грюн, начальник противовоздушной обороны – командир зенитной батареи Отто Шретер, офицер для поручений Рольф Брингман (он берет уроки русского языка у местного учителя Лемберга И. Я.), фотограф Курт Гросс, от общественного самоуправления – двое: староста Мельников и священник отец Константин.
Кригскомендант Кольдевей на приеме у Вагнера, его помощник майор Штаубингер в Щиграх, на консультации в кранкенлагере, фельдкомендант Дирк стар для вечеринки, чем и объясняется их отсутствие в списке приглашенных.
В итоге вечеринку будут украшать четверо с круглыми бляхами на поясных ремнях. Среди них самый опасный тип: Альберт Кноблаух – корреспондент «Дас шварце кор» – газеты штурмовых отрядов НСДАП и имперского управления СС. Он из Браунау Верхней Австрии, «односельчанин» Остапа (по легенде), земляк Адольфа Шкильгрубера – капрала первой империалистической войны, сражавшегося до Железных крестов в роте Листа, а ныне – фюрер Германии и Верховный  главнокомандующий.
Ушла переводчица. Я немедленно откомандировал Шульца с приглашениями Опитцу, который расквартирован в доме учителя химии Н. М. Вориводина, и Остапу (этот в доме  Шуры Шмыковой). Последнего через денщика вызвал на «военный совет».
Посоветовавшись, решили. Остап на вечеринку явится. Будь, что будет. В крайнем случае, с нами – личное оружие. Надо выиграть невидимое сражение со своими «бонзами» – Мутером и Грюгом. Если же Кноблаух «узнает» Остапа, легенда (прикрытие) действует до конца, но расшифровать себя не далее Браунау. Всякое сомнение Кноблауха обращать против него самого.
20.00. Комната Эльфриды. Второй этаж бывшего здания райисполкома. Окно – шторы наготове. Во дворе часовой. На столах – все без каких-либо претензий на изысканный вкус и традицию. Чем богаты, тем и рады. Время лихое, а ей вздумалось праздновать. Что поделаешь, юность…
Хозяйка положения разодетая невестой, стоя спиной к окну, принимала поздравления и подарки. Наша троица, кроме большого букета полевых и садовых цветов, преподнесла ей отрез на платье из камвольного кашемира. Миссия подношения – Опитц. Презент очаровал Эльфриду.
 Поздравители по одному подходили к ней справа и слева.
«Самоуправление» отличилось. Оно поклонилось и пропело «Многие лета». Староста преподнес ковригу свежеиспеченного ржаного хлеба. На ней – чашечка из белого фарфора с росписью Ликино-Дулевого, в чашечке соль и  воткнутая в нее зажженная восковая свеча; рядом бокальчик, хрустальный, конечно, с искрящейся бесцветной жидкостью. Под ковригой белый холстинный рушник, длинные концы которого отделаны затейливой вышивкой крашеными шерстяными нитками тонкого прядения. Сюжет не замысловат: на каждом конце по три всадника в буденовках с выброшенными вверх клинками – ни дать, ни взять кавалерийская атака. Под ними теми же нитками вышито: 1919 – 1939 гг.
Принимая дарение. Эльфрида как-то по-свойски поблагодарила Мельникова. Я уже располагал сведениями, изобличающими переводчицу в знакомстве с ним, – она покупает у них топленое молоко, пучки столовой зелени.
Настоятель молельного дома отец Константин в рясе оказался не столь щедрым. Перекрестив и пропев: «Благословиши венец лета благостии твоя, Господи» – он положил на голову «новорожденной» святое Евангелие, потерявшую свежесть книгу с уголками и застежкой из серебра, на которой лежало что-то ритуальное. Когда же «Новый завет» перекочевал с головы на стол, отец Константин взял это «что-то» и водрузил ее на шею Эльфриды – наперсный крест на красной муаровой ленточке. «Распятие» по высоте и толщине слишком велико относительно православного нательного – то есть, такое, какое принято носить в странах Реформации.
Работа искусная, под золото. Мне подумалось, крестик изготовлен не далее как в Касторной каким-нибудь умельцем из МТС (мое – твое – свое). И из чего? Поковка из бронзового вкладыша шатуна. В Европе подобный реквизит изготавливается из черного материала естественного или искусственного происхождения.
Священник снял рясу, и церемония с поздравлением окончилась. Эльфрида произнесла на немецком и русском «Прошу за стол, милые друзья мои», и начала представлять нас.
Первым назвала Альберта Кноблауха. Корреспондент газеты штурмовиков и эссесовцев сразил нас спортивным видом. Женат, ариец, но цвет лица и шевелюра – что наш Остап: смугло-цыганистый. В петлице френча – орденская ленточка. Мы изучающе воззрились на «односельчанина» Остапа.
Пока очередь дошла до нас, мы достаточно подготовились к сражению с ним, если его внешность вдруг даст трещину под парами шнапса.
Но вот именинница представила Остапа. Он был предпоследним в нашем ряду. Мой друг встал и поклонился. Я следил за Кноблаухом, а заметил, как шеф гестапо Грюн профессионально глянул на Остапа.
Кноблаух, заглядывавшийся на Эльфриду, по праву первого представленного, поднял стаканчик и провозгласил тост за здоровье фройлен Эли.
И тут обнаружилось: «тамада» ровным счетом непьющий – он только пригубил стаканчик со спиртным, сел и, вооружившись ножом и вилкой, приступил к салату.
«Самоуправление» долго не раздумывало, как вести себя в таком случае и в непривычной компании. Оно без церемоний опрокинуло стаканчики – «пошла душа в рай», в полном согласии с обычаем, поднесло к носам по кусочку хлеба, потянув к себе его духмяность.
Сидевший напротив Ульрих Шольце, коренастый брюнет с шеей борца – ни дать, ни взять Мартин Борман – рейхслейтер, шеф канцелярии дойчарбайтпартей, последовал «самоуправлению» и, попросив извинения у Эльфриды, раскатисто засмеялся.
Грюн сидел справа. Он удивился поведению соседа и насторожился, как ищейка, когда тот, не коверкая слова, по-русски заявил: «Господа, будьте снисходительны: это моя специальность!» Что синхронно перевела на немецкий устроительница вечеринки.
«Самоуправление» сочло неуместным теперь свое присутствие среди иноязычного, да еще вражеского окружения и после четвертого стаканчика солидно откланялось.
Нам же предстояло быть здесь лишь до половины одиннадцатого. Кавалеры вышли из-за стола. Поставили на венскую тумбочку портативный граммофон французской фирмы Патти и завели его. Комната наполнилась звуками танго.
Представитель прессштурм-СС попросил диск с венгерской пляской.
Вот из репродуктора-звукоснимателя послышалось шипение, а затем чистые звуки сольной ромало-унгарской пляски, и Альберт Кноблаух, не меняя позиции, стал завораживать нас ритмичными движениями рук и ног.
Аплодировали ему все, а мы «особенно» усердно. Кноблаух благодарно пожал наши руки.
Старинный вальс «В зеленые рощи и долы Мелани была влюблена» партнерша танцевала с Опитцем. Она явно подбиралась к нам. Чтобы несколько отдалить ее желание, я и Остап разговорились с плясуном Кноблаух, действительно родом из Браунау, но законно считает себя немцем из Веймара, где он жил, учился и женился.
«Двойник» Мартина Бормана вел себя, мало сказать, неинтеллигентно.
– Господа! – хмельно обратился он на языке оккупированной местности, – давайте говорить по-русски, – и подал нам пухлую кисть руки, не забыв перевести сказанное им на немецкий. – Я Ульрих Шольце из Ростока, зондерфюрер, разведчик класса «С», готовился в тыл Советов, но в последний момент был забракован: охотник до выпивки! С таким-то рылом, да в калашный ряд! С Вагнером – из Смоленска. В Касторном надо организовать дулаг и шталаг – прифронтовой фильтровый и тыловой стационарный лагеря для военнопленных и к ним приравненных.
Грюн и Мутер, как трутни около пчелиной матки, заняты были Эльфридой и мало обращали внимания на «реверансы» Ульриха: он говорил то громко, то тихо, то совсем «по секрету»:
– Проводим главного квартирмейстера вермахта в Воронеж. Устроим лагерь, и в Смоленск: там в местечке Катынь предполагается организация «русско-красноармейской» школы шпионов и диверсантов, которая будет поставлять абверу кадры для заброски туда, куда я получил «от ворот поворот». Курсанты – из немцев. Русские пленные будут деловым фоном ну, для совершенствования что ли дойчразведчиков.
«Классного Шольца» мы слушали «весь внимание». В речи он то немец, то русский. Виделось и слышалось в нем что-то славяно-баварское.
– Где я только не бродил, ребята! – продолжал зондерфюрер с круглой бляхой на поясном ремне, вытирая с раскрасневшегося лица капли пота. – Генрих Четвертый говорил: «Нельзя познать родную землю, не побывав в ее тюрьмах!»
– Но чужую – только через войну, – заметил я.
Шольц, засмеявшись, шагнул к двери и корнетом взял первые ноты «Эгерландского марша».
Вслед нашему собеседнику, как бы между прочим, Мутер и Грюн, не оставляя вниманием «королеву бала», возмущенно адресовали: «У нас не держат пьяниц!» Эльфрида на них пальчиком:
– Не время и не место инструкциям и уставам.
– Но, вернемся к нашим баранам, как говорят французы, – Кноблаух продолжал прерванную вторжением Шольца нашу беседу. – После завершения компании займусь Анабасисом (описанием похода).
– Каким по порядку? – спросил Остап.
«Анабасис Кира Младшего» Ксенофонта – раз, «Анабасис Александра Македонского» Арриана Флавия – два. Сочинение Кноблауха, значит, будет третьим, – вполне серьезно ответил Альберт, загнув средний палец левой руки.
– Ошибаетесь, милый друг, – вмешался я. – Дритте место – «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека.
Кноблаух рассмеялся. Обхватив нас руками, он заговорчески прошептал: «Пусть это будет между нами».
С этой, на наш взгляд. Незаурядной личностью, как-то не гармонировал прочно державшийся на пальце его руки эсессовский перстень «Мертвая голова». Форма СС с нарукавной повязкой. Брошь со свастикой на галстуке – так уж и быть, но перстень, золотой, массивный, с черным изображением человеческого черепа! Мы заметили на это нашему случайному знакомому.
– Цум тойфель (к черту)! – широко улыбнулся он. И снова по-дружески обнял нас.
Рольф Брингнам запел «Майн либен Августин». Десять голосов тихо поддержали его. Песня известная, и даже часовой во дворе не избежал искушения – слышно вторит нам.
22.30. Светомаскировка. В комнате горят декоративные свечи – саше. Усталая от забот и счастливая от общества кавалеров Эльфрида предложила последний тост:
– За ваше здоровье!
Десять емкостей с красным вином – испанские «семинебным» тинто с хрустальным звоном приблизились к ее рюмке. «Эльфрида, – подумал я, – между нами моя Родина, линия фронта, Наташа…»
Выпили и – гутен нахт!
Через десять минут я уже был в квартире. Маша не спит. Она открыла мне дверь, а сейчас ворочается, вздыхает. Как видно, сегодняшнее публичное «на пару со мною» лишило ее покоя и как невесту и как патриотку: меня-то она считает офицером из вражеского стана.
На моих часах без пяти минут полночь. Свято горит свечечка. На улице тишина. По дороге, мягко ступая подкованными сапогами, зашагал комендантский наряд охраны гарнизона. Слышно кваканье лягушек. Их хоровод – к дождю, небо закрыто для луны. В голове читается и слышится текст ответной радиограммы: «Старт двум легким бомбардировщикам с прикрытием будет дан между 0.15 и 0.30 одиннадцатого июля».
24.01. Пульс отсчитывает секунды новых суток. Гаснет свеча.



Н. БЕЛЫХ

ДНЕВНИК ПАШКОВА
ПОВЕСТЬ

1. ДЕСАНТНИКИ

ПИСЬМА ИЗ ГОСПИТАЛЯ
В. П. Шабуров – жене:
«Соня, хорошая моя! Изменение адреса было связано не с переводом меня в другую часть действующей армии, а с госпитализацией: я скрыл от тебя ранения, которые получил в бою с немецко-фашистскими захватчиками.
Теперь все это позади. Двигательные функции руки и шеи полностью восстановлены, и скоро опять – в строй защитников Родины.
В палате нас трое. Все мы воздушные десантники, у всех нас на гимнастерках, рядом с наградами сине-белые значки спортсменов парашютистов и красные с позолотой – «КИМ», на петлицах и рукавах – «бабочки», эмблема ВВС РККА.
Будто сговорившись, наша троица – некурящие. В довершение всего, видим друг друга впервые.
Мои сопалатники совершенно молодые люди. По возрасту гожи мне в сыновья. Остап Масленко – железнодорожник из Херсона, Вася Пашков – москвич-автозаводец. Оба почти ровесники: Остап уже второй год в РККА, Вася пока не дотянул до года, но в действующей армии оба с 22 июня 1941 года и оба – достойные кандидаты в обладатели красных кубиков на голубых петлицах.
При ближайшем знакомстве обнаружилось: юный мой тезка – родом «курский соловей». И, представь, у нас нашелся ряд общих знакомых, а Масленко переписывается с военным отпускником из села Сабурово, что по шляху на Тим между Старым Осколом и КМА.
Как у тебя жизнь и работа, а мальчики наши – Женя и Юрик, как себя чувствуют? Понимаю: Андижан – не город нашей юности и супружества и Узбекистан – не Курская область. Но небо над нами всюду родное, земля не мачеха и там. А беда общая – всем трудно, у всех горе.
Денежный аттестат будет действовать в прежней сумме до назначения меня на должность.
В свободное от процедур и общегоспитальных мероприятий время мы не расстаемся с блокнотами и тетрадями. Остап немного даже поэт. Вот его строки, только что сочиненные.
Враг никому нам не страшен,
Знает давно он о том…
Юность орлиная наша –
Северо-Западный фронт.
Нередко пишу старооскольцам: «Курская правда» – Г. Г. Вельшу и «За победу» – А. М. Чичкину. Поставляю им материал с передовой нашего фронта.
От Александра Михайловича получил № 131 его газеты за 18 мая. Ежедневная красноармейская двухполоска формата «Путь Октября». Над заголовком клич: «Смерть немецким оккупантам!» и просьба: «Прочитай и передай товарищу!»
 На второй полосе – «шапка»: «Мужественно выполняют свой долг советские медики на передовой линии». Ниже – «Победители газовой инфекции». Репортаж из Н-ского госпиталя (по улице Комсомольской). Главная заслуга в борьбе с газовой инфекцией принадлежит начальнику госпиталя военврачу третьего ранга тов. Снежину: он изобрел специальный аппарат.
 Снежин? Фамилия знакомая. Вероятно, это Миша Диманштейн. Снежин – его давнишний литературный псевдоним. Стихи Диманштейна (Снежина) я читал еще в 1927 году. Они печатались в журнале «Забой» Союза пролетарских писателей и поэтов Донбасса в городе Артемовске. Редактор журнала Борис Горбатов.
На всякий случай сообщаю тебе адрес газеты «За победу»: Действующая Красная Армия, полевая почта 1402. По улице Интернациональной. Там и «Курская правда», и Труфанов без газетного портфеля: «Путь Октября» перестала существовать, как только из Курска в Старый Оскол эвакуировался Г. Г. Вельш.
Армейская и областная газеты живут дружно, печатников возглавляет П. П. Дерябин. Типография на том же месте.
По-прежнему пишет газете Сеня Аскинадзе. В действующую армию его не взяли. Учительствует ли он – вряд ли: не то время. В 55 – 60 километрах западнее линии Старый Оскол – Касторное притаился, готовясь к прыжку, коварный враг. Но Сеня успевает побыть и на посту МПВО у Иванова и в истребительном батальоне у Ковалева.
Ну, будьте все здоровы и благополучны. Крепко обнимаю тебя и наших сыновей. Ждите новый адрес. Вася». 25 мая 1942 года. Едрово на Валдае.
В. Пашков – П. Т. Волковой. 15 мая 1942 г.
Дорогая Пелагея Тимофеевна!
Давно я не писал Вам. Извините, пожалуйста, за такое невнимание. Только без скидки на войну: после боя всегда есть время для письма. Я помню Вас и не перестаю благодарить за науку и материнское отношение ко мне. Низкий поклон Вам. Примите самые светлые пожелания.
Будете у Нечепаевых, передавайте то же самое и моей тете. Узнайте и напишите мне, что ей слышно о моих родных. Вот уже месяца три, как я ничего не имею от них. Изюм пока еще на линии почтовой связи, а оттуда – ни строчки. Может, мама пишет тете? У родителя, наверное, на станции дел невпроворот. Как в Лачиново, он и в Изюме – дежурный.
Теперь о себе. Я в госпитале. Залечиваю раны. Палату, в которой лежу, называют парашютной: все ее население – воздушные десантники. Нас трое. Старший палаты – капитан. Родом он из Лесок Ястребовского района. До революции жил в Касторной: отец его работал там паровозным машинистом. Мобилизован из Старого Оскола, где жил и учительствовал. Фамилия его – шарада для Вас: в названии вашего родного села отбросьте крайние буквы, затем впереди поставьте первую литеру из слова «шар».
Представьте себе, он помнит Вас. По уездным педкурсам в Старом Осколе. Там Василий Петрович (это так величают товарища капитана) руководил секцией краеведения. А Вы, как он говорит, отличались прекраснейшим знанием Поосколья в среднем течении Оскольца.
Летом 1934 года, когда Союзтрансстрой производил земляные работы от Старого Оскола до Коробково, в связи с прокладкой железнодорожной колеи, наш старшой, вместе с экспедицией Академии истории материальной культуры участвовал в раскопках Пьяного Кургана в Сабурово. Черепки и останки наших далеких предков этот земляк с учеными Болтенко, Андриановым и Митрофановой обрабатывал в избе Андрея Евлампиевича Пугачева.
Тут с нами – Остап Масленко. Он переписывается с Петром Пугачевым из Сабурово. Мать его – Ксения Карповна. Спросили у Василия Петровича, он сказал, что Пугачевы, насколько помнит, не фамилия, а родовая кличка, по которой в селах различают однофамильцев. Сейчас Петро Пугач, как он подписывается в Воронежской области, по-прежнему Пугачев. От товарища капитана вам большой привет.
Да, Василий Петрович, когда узнал, что я касторенец (ничего, что родился и жил в Лачиново!), посоветовал употребить для чтения весь госпитальный досуг. Причем, рекомендовал книги «Люди конные» Дмитрия Крутикова и «Конармию» Исаака Бабеля, о которых я услышал впервые.
С автором «Людей конных» он учился и жил в Старом Осколе в конце двадцатых – начале 30-х годов. Василий Петрович не раз бывал в Сабурово у Купцовых. Это, как он говорит, тоже родовая кличка, так они Кривошеевы. Вы ведь по-уличному – Пирожкова, а фамилия вон какая! «Конечно, – говорил мой старший товарищ (Василий Петрович родился несколько раньше моего отца!), – Крутиков воспел не буденовцев, а сабельное воинство стрелковых частей, зато Бабель – настоящий конармеец. Но у первого перед вторым одно преимущество: писатель Крутиков освобождал Касторное, присутствовал при акте рождения Первой Конной».
Разговорились как-то про Бунино, маленькое сельцо по дороге из Касторной, через Олымь в сторону сахзавода, и  Василий Петрович тут как тут: давай, говорит, читай Бунина. Опять слышу только-только: «Какая прелесть его повести и рассказы. А перевод «Песни о Гайавате» Лонгфелло! Бессмертие – вот возраст гения!» – восторгался мой однопалатник.
Здесь, в Едрово, все же нашлось кое-что крутиковское, а Бунина и Бабеля – ни строчки.
Какие новости в Лачиново и Раевке? Наташа Лемберг из Касторной пишет, что занятия в старших классах школы с самой осени идут с перебоями: учителей мало, и неуютно. Что ж, так и должно быть: враг от вас-то рукой подать! Читали в газетах? Одесса была отрезана с суши, а занятия не прекращались. Только вместо классов – подвалы и катакомбы, а за учителей – престарелые профессора и доценты.
Посылаю Вам стихотворение, сочиненное коллективным усилием всей палаты. Что и говорить, мы не поэты, но не Вы ли наставляли меня, цитируя одного из античных авторов: «Коль дарованья нет, порождается стих возмущением?!» А тут радость, нежное движение сердца!
ПЕРВОЙ УЧИТЕЛЬНИЦЕ
Я вспоминал Тебя
не раз
в забое шахты
и на море –
вдали от берегов
и баз,
храня покой Твой
в боевом дозоре.
Я всюду помнил
о  Тебе.
Твой образ
матери – прекрасный
дорогу освещал
во тьме
и согревал в военный
день ненастный.
Нет, никогда мне
не забыть
тот первый день
и всей учебы годы!
Ты научила меня
жить,
трудиться
и терпеть невзгоды.
Так знайте:
Для меня
всех радостней
дороже
учительница
первая моя.
С тобою, что
сравниться может?
Ты вечной молодости
кровь
всех ближе
и дороже.
И только
к Родине любовь
с твоей
сравниться может.
Еще раз примите низкий поклон, моя незабываемая учительница.
Ваш ученик Василек Пашков.

ИЗ БЛОКНОТА ОСТАПА МАСЛЕНКО
1942 год. День Парижской Коммуны. За окнами холодные сумерки. Пора быть ужину. А мы еще и не обедали: не попали к столу, и только-только из приемного покоя госпиталя.
Мы: два помкомвзвода и начальник штаба части вселены старшей сестрой в палату для бескостыльных. В ней не разгуляешься, хотя и мешаться, кроме коек, нечему.
Знакомство состоялось еще в приемной: все, что записывалось в паспортную часть истории болезни, каждый из нас произносил довольно отчетливо, так что запомнить, кто есть кто, не составляло особой трудности.
Обладатель «шпалы» на петлицах – В. П. Шабуров – немного выше среднего роста, несколько сутуловат (это готовность к прыжку у парашютистов!), мощная, с проседью шевелюра, или чуприна по-украински, серые глаза, тонкий, в общем-то, нос, подбородок решительного человека. Речь – интеллигентная, чуть-чуть с прононсом, знания энциклопедичны, как говорится, ума палата. Ранен – в запястье и шею.
У меня и у тезки капитана – Васи и характер ранений, и локализация их одинаковы: осколочные, в области ягодиц. И сесть нельзя, и лечь – только лицом в подушку. У Васи спортивная фигура. Ростом – что твой телеграфный столб. Белокур. Голубоглаз. Стрижка «полубокс». Со лба завитушки от рождения. Выглядит со всех сторон женихом. Говорит с немецким акцентом: совершенствуется, хотя он отличнейший «берлинец». Уже изъяснялись на языке врага. Батько произнес несколько диалектных фраз, и мы разинули рты: не знаем, что к чему! Надо учесть этот пробел.
Василий Петрович (капитан, это я его назвал батькой) захватил империалистическую, воевал в гражданской. Юношей тогда был. На гимнастерке у него, кроме всего прочего, значок КИМ в золотом лавровом веночке. Почетный комсомолец еще с 10-летия ВЛКСМ.
Тезки-земляки, «курские соловьи». Но и я не «белая ворона». Они родились в семьях железнодорожников, а меня призвали в РККА из оборотного депо. Так что почти свои. Далее. Я переписываюсь с «соловьем». Его село – родина учительницы Пашкова, а батько говорит, что оно в 12 километрах западнее Старого Оскола и что он не раз бывал в этом селе. «Вот, пожалуйста», – и я протянул боевому старику два заветных треугольничка из клетчатой ученической бумаги.
первый треугольник
Дорогой товарищ Остап!
Прими от меня письмо твоей жены. Подобрал я его на улице вашего родного города. Почему оно оказалось тут, суди сам. Четыре дня назад мы стояли насмерть, защищая Херсон. Когда армейцам стало невмоготу, в самое пекло боя были брошены краснофлотцы отряда берегового сопровождения и 7-й отдельной роты морской пехоты. Это последний резерв Днепровского отряда кораблей Пинской военной флотилии. Его стволы и  калибры Черноморского флота, как и люди, выполнили свой долг до конца.
Ночью мы добрались до Кинбурнской косы. Потом Тендра. Оттуда на рейсовом судне в Одессу. Здесь, среди оставшихся в живых, пока не вижу ни херсонцев, ни днепровцев.
Мой адрес: г. Одесса, МБ, ЭМ «Фрунзе». Родом я из Старооскольского района Курской области. И мобилизован там же. Приехал из Донбасса в отпуск после окончания техникума, только на порог – война! А я военфельдшер первого ранга и уже приписан к Балтфлоту.
Петр Пугач.
 23 августа 1941 года.
второй треугольник
28.12.1941 г.
Остап, друг милый!
Пишу тебе из своего родного Сабурово. После шести месяцев фронтовых передряг я получил отдых и теперь пользуюсь им в тылу генерал-майора Подласа К. П., полугодовую отсрочку мобилизации армейская ВВК сильно тут урезала, оставив мне для поправки в отчей избе всего тридцать суток. Делать нечего, долг повелит, и из могилы выскочишь. Благо после отпуска ни ехать, ни идти далеко не придется.
Дома, как дома. Но война – есть война. Школа не работает: учителей нет. Есть только директор А. Г. Хомякова. В классах – водители лейтенанта Капанадзе. В просторном коридоре для автомобилистов и населения нередко демонстрируются военной кинопередвижкой звуковые фильмы. В свободном классе часто устраиваются вечера отдыха. Просто танцы под гармонь. Это скрашивает грустные будни подростков-допризывников, юных невест и незамужних женщин. Для них стараются и командир, и политрук Шаповалов, и старшина Таракин.
Ну, а тут я появился из Гжатска.
Дело такое. На второй день после отправления тебе первого треугольника, я был переведен с «Фрунзе» в часть морской пехоты полковника Осипова Я. И. В половине октября на Крым. До 18 ноября защищал Севастополь с краснофлотцами полковника Жидилова. Тут мне опять не повезло. Трудно приходится с самого Гангута! На эвакосудне – в Новороссийск. А далее – через хребты по воздуху, из Сталинграда – по железной дороге. В Камышине я уже совсем собрался домой, но вместо санвагона оказался в воинском эшелоне, который мчался на Москву.
«Будь здоров! – напутствовал меня начальник медслужбы. – Молод болеть и лечиться. Да и вообще, сейчас не время прохлаждаться в тылу: на носу зима! Воевать надо!»
И считай, двадцать дней лупили фрицев, на сто с лишнем километров отбросили их от столицы! Понравились мне тихоокеанцы – полундры! Командир наш, полковник Чистяков И. М., смеялся с них, когда обнаружил, что братишки, за редким исключением, не могут ходить на лыжах. А деревня Белый Раст и подступы к ней – снег по уши. Враг мощно вмерз. Бескозырками издалека не выбьешь, атаковать можно только на лыжах. Немного тренировки и – полундра! Волоколамск, Ржев – там вместе с балтийцами. Гжатск – стоп, отдых. Меня – к маме: отец на защите столицы. И вот я дома. С боевыми поражениями (что на языке медиков – различные ранения и контузии) и наградами (медалями «За боевые заслуги», «За отвагу» и орден Красной Звезды) в виде временных удостоверений. Это итог с 22 июня. Щедро. Спасибо Родине. И тебе – за покой.
Крепко жму руку. Петро Пугач.
*   *   *
После ужина (с ним мы расправились в два счета!) о прочитанных письмах Петра батько вот что сказал: «Нам есть кем гордиться. А ты, мой юный друг (батько знает, что я женат и уже отец), можешь считать себя «курским соловьем». Да и фамилия у нашего земляка явно украинского происхождения: пугач – филин по-русски, птица из отряда хищных, собрат ушастой совы, издающей ночью звуки, которые страшат суеверных».
*   *   *
1942-й год. 11 апреля. Едрово. Госпиталь. Чувствуется весна, хоть и утро не чудесное. Только с перевязки.
Сегодня день моего ангела, как говорила бабушка. Евстафий (Остап) – греческое имя. По-русски: твердостоящий.
Вчера получил конверт. От «курского филина». Петро пишет, что… Нет, я вклею его листочек сюда. Военная цензура и на этот раз смилостивилась. Почти все зачеркнутое я сумел «дешифровать». «Остап! Теперь я основательно застрял в тылу. 25 марта признан негодным для несения воинской службы, и тут же получил предписание эвакуироваться в направлении Воронежа. Однако комиссар отряда народного ополчения – первый секретарь райкома партии т. Никулин уговорил меня остаться дней на двадцать: батальон обеспечения и сопровождения без медиков. Отказаться не смог: с ним в дружбе муж моей двоюродной сестры, председатель колхоза имени Революции 1905 года, ведающий на месте военно-патриотическим формированием…
А до того числа вот что со мной было. 18 января меня вызвали в Старый Оскол, одели в полевое по сезону, вручили аттестаты и пакет с личным делом, сообщили, что я направляюсь к спешенным парашютистам Героя Советского Союза полковника Родимцева (из резерва флота в пехоту!), что моим начальством будут военврачи Охлобыстин, Пустовойтов и Малышев – по старшинству, конечно, и что до Касторной попутчика для меня не имеется. С невестой твоего товарища из палаты не смог увидеться: приехал ночью, и сразу же на Черемисиново. (Вот когда отчалю в Воронеж, тогда я зайду по адресу: вольный казак, хочу женюсь, хочу нет!)
С рассвета был уже на месте. Родимцы возобновили бой за деревню Крюково, удерживаемую оккупантами. Вечером жители ее радостно встречали освободителей. Тогда же телеграф принес известие: воины Родимцева удостоены гвардейского звания! А через два месяца я расстался с ними: родимцы покатили на другой участок фронта, оставив меня, раненых и больных товарищей на мое попечение. В ППГ-40 нас госпитализировали и подвергли освидетельствованию. Начальник госпиталя тов. Снежин дал заключение, что я нуждаюсь, по меньшей мере, в досрочном отпуске. Комиссия же вовсе исключила с учета (хотя для моей ВУС это решение условно).
Школа наша освобождена: подразделение Капанадзе А. В. передислоцировалось. Директор ее собирает по дворам учебную мебель, которая таким образом и уцелела. Колхозы, несмотря на убытки, понесенные в результате прошлогодней мобилизации тягла и гужтранспорта, а также эвакуации скота, готовятся к весеннему севу. «Костыли» и «Рамы» бороздят наше небо. Когда эти авиауроды нагло снижаются в пределы досягаемости снарядов, зенитки ПВО открывают беглый огонь.
У нас весна. Днем солнечно и тепло. Ночью – туман, тянет с Оскольца.
Твои ответы я получаю регулярно.
Крепко жму руку тебе и моим землякам. Петро Пугач».

ПИСЬМА В КАСТОРНОЕ
В. Пашков – Наташе Лемберг.
Любимая моя!
Раны зажили, и о госпитале уже забыл. Пишу тебе из Бельковой Горки. Это рабочий поселок и станция железной дороги. Тут мануфактурная фабрика, где до войны вырабатывалась ткань франсе-маркизет – тонкая, прозрачная, из лучшей пряжи с кручеными нитями. Теперь же развернуто галеновое производство, удовлетворяющее нужды фронта.
Рядом Шерна, левый приток Клязьми, в которую она впадает где-то между Ногинском и Павлово-Посадом. С крутого берега реки перед взором открывается величественная картина природы северо-восточного Замосковья. Урез Шерны в затонах, наплавная флора в цвету, по стремнине важно следуют караваны стволов хвойных, мастерски обработанных лесорубами.
Улицы здесь песчаные, почва зыбкая, в дожди ни проехать, ни пройти. Дренажом заниматься населению, как видно, недосуг, и осушительные коммуникации мы взяли на себя. Пока только инициативу: мы ведь тут недавно.
Твои письма я получаю исправно. В Едрово полевая почта доставила мне три конверта. Мои же отправления ты, наверное, читаешь через одно. Не доходят что ли? Это бывает. А может, невнимательна при чтении? Вот ты в третий раз спрашиваешь, кто мои товарищи, с кем я делю свое свободное время, чем я занимаюсь на досуге.
Наточка, в какой уже раз я сообщаю тебе, что в госпитале, а теперь здесь все свободное время я делил с моим ровесником из Херсона Остапом Масленко и учителем из Старого Оскола В. П. Шабуровым, который гож нам в отцы. Василий Петрович хорошо знает Касторную и очень знаком, как ты догадываешься, с вашей семьей: «Натусю? – переспросил он, когда я назвал тебя. – Как же не помнить! Начитанна. А знание немецкого языка? Блеск! Но ведь это Гете, Шиллер. А мы с кем имеем дело? С проклятыми швабами, которые друг друга-то не понимают, когда сойдутся берлинец, саксонец, силезец и баварец».
Оказывается, в предвоенный год летом Василий Петрович гостил у вас по дороге в Курск и обратно. Там состоялось недельное совещание учителей области – мастеров педагогического труда. Вот кого он запомнил: из Касторной – кроме Исаака Яковлевича, Николая Михайловича Вориводина, из Лачиново – Пелагею Тимофеевну Волкову, из Ястребовского района – Сверчкова Митрофана Илларионовича и Валентина Валериановича Заржецкого, из Старо-Оскольского района – Шевцову Таисию Ивановну, Богомолову Зою Петровну и Иванова Ивана Петровича. Эта группа, – говорит он, – без П. Т. Волковой (поэтому он сразу ее вспомнил, когда мы познакомились в госпитали, только по двадцатым годам, до коллективизации) сфотографировалась в Курске, и карточка должна быть цела у Исаака Яковлевича.
Василий Петрович еще раз передает горячий привет всем Лембергам. Александру Васильевну до сих пор благодарит за вкусные, духовитые крестьянские пироги, которыми она угощала гостя. Тебе советует заняться немецкими диалектами. Мы с Остапом штудируем их со дня поступления в госпиталь. Беда: у нас нет пособий. Знаем только то, что объяснил нам Василий Петрович. «Немец» он – не то, что мы, а методист прекрасный: несколько лет преподавал… историю и физмат!
 Значит, в апреле проездом гостил у вас Петя Пугачев. Добро. Все вы произвели на него впечатление. Из Воронежа он подался в глубь области. Сейчас работает в Борисоглебске. Заведует медпунктом в школе ФЗО № 14 при вагоноремонтном заводе. Пока временно, так как имеющееся количество учащихся не позволяет держать единицу.
Видишь ли ты Колю Жогова, трубу из духового оркестра? Из Замостья, Ивана Филипповича сын? Передай ему привет и расскажи, что подаренный им мундштук я бережно храню. Эта никелированная штучка всегда у меня на тумбочке.
И еще одна просьба: поговори, пожалуйста, с Шурой Шмыковой, что с тобой на снимке, пусть она возьмет на себя дружескую заботу о моем товарище. Он женат, он отец, но кругом одинок: с 20 августа его Аня с дочуркой-крошкой в оккупации. Живы или нет – ничего не знает. Остап кудряв, черноволос, в лице немножко цыганист, отважный десантник, парашютист высшего класса, вообще спортсмен. Пусть не смущает ее его имя: Остап – украинец. Он всякий раз любуется Шурой, глядя на фотографию. И ждет хотя бы письма от нее.
Что нового в Касторной, а из Лачиново что-нибудь слыхать? Какие виды на урожай? С хлебом будете? Растите его. Пугачев писал, что воины Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Парсегова М. А. крепко стоят на передовой.
Привет всему касторенскому: земле и небу, людям и избам.
Исааку Яковлевичу и Гришухе крепко жму руки, Александре Васильевне низкий поклон, а тебя целую и обнимаю. Твой Василек. 10 июня 1942 года.
*   *   *
5.6.42 г. 20.00. У готового вспыхнуть сигнального костра.
К чему нам азы парашютизма, что нового для нас в учебных прыжках? Повторение недавно пройденного – скучное и бесполезное в военную пору занятие!
Познакомившись с центром подготовки будущих воздушных десантников, который располагается в клубе фабрики, и юго-западной окраиной деревни Перегудово, где находится учебный полигон части, мы: Василий Петрович, Остап и я, попросили командование включить нас в сводную группу, разыгравшую тему «Обеспечение ротой парашютистов высадки главных сил воздушно-десантной бригады во вражеском тылу».
Сегодня ночью состоялось показное десантирование, а с рассвета – обеспечение высадки главных сил.
В Бельковой Горке нет аэродрома, отсутствует поэтому и авиаматчасть. До Москвы поездом, оттуда – на самолетах в район Перегудово, Василий Петрович оставался на полигоне в группе инспектирования, я и Остап выбросились командирами взводов. Парашюты обычные: ПД-6 (круглые) и ПД-41 (квадратные). Ночное десантирование – дело не новое, и наши взводы приземлились в общем-то молодцом. Погода выпала нелетной, было облачно, моросил нудный, как осенний, дождик. И все же это нисколько не повлияло на точность приземления: штурман самолета и военная метеослужба оказались достойными своего назначения. Главное – направление ветра. За секунду до выброски нам дали поправку, поэтому на сбор взвода потребовалось немного времени. К рассвету, когда начался штабной разбор операции, обнаружилась наша готовность не только к обороне, но и грамотно наступать. Весь день потом рота тренировалась с наступлением ночи принять в заданном районе главные силы бригады. Их представляли шесть взводов.
6.6.42 г. Перед отбоем.
В ноль часов тридцать две минуты в район высадки, обозначенный сигнальными кострами, десантировались главные силы бригады. С личным оружием и матчастью огневой поддержки. На рассвете уже находились в точках сосредоточения. При движении к ним по лесистой и пересеченной местности ликвидировали личный состав дивизионной артиллерии врага. У орудий поставили свои расчеты, знакомые с вооружением иностранного производства. Рубеж накапливания – в непосредственной близости ко второму эшелону вражеской позиции, а там до своих – рукой подать. Фашисты и не догадываются, что смерть крадется к ним с ихнего же тыла.
Артналет, и оборона врага вверх тормашками! В неурочный для педантичных гитлеровцев час! Ура-а! Мощный прорыв. Соединились со своими. Фронтом на север, фронтом на юг вдоль обороны врага – и какой коридор!
7.6.42 г. Девять утра.
«Капитан Шабуров, старшина Масленко, старший сержант Пашков – к генералу!» Возвратились опечаленные: пришел час расставания. Пока он не назначен, но Василий Петрович направляется в распоряжение командарма-68, я и Остап – в предписании черным по белому коротко и ясно: г. Воронеж. Управление разведки Юго-Западного фронта.
Каждый из трех во главе своей группы десантников. Приказано проверить знание программы краткосрочной спецподготовки для работы в тылу врага. Главное: радиосвязь, навыки разговорной речи, умение естественно выглядеть и чувствовать себя в обмундировании фашистской армии.
10.6.42 г. После завтрака.
Отправил письма Наташе, Пелагее Тимофеевне и тете – в родные края.
Своим отправил два конверта. У них, если живы, неизбывное горе: в бою геройски погиб мой старший неженатый брат, кадровый воин. О его подвиге я прочитал в газете. Брат сражался с врагами нашей Родины под Харьковом в армии генерала Подласа. Кроме меня у родителей никого больше нет. Кто их утешит? И получат ли они эти конверты? Изюм всего в полста километрах южнее Балаклеи.
11.00 Нам объявили отправку. На подготовку два часа. Спешу сообщить о предстоящем изменении адреса – вслед за только что посланными письмами.
11.6.42 г. Воронеж. У памятника Петру Первому.
На башне управления Юго-Восточной железной дороги часы показывают без пяти двенадцать. Погода летняя и летная.
В город прибыли ночью. Спали в казарме военного коменданта станции. Подъем, завтрак, и вот мы шагаем по улицам областного центра в направлении к штабу фронта. Строем конечно. Иначе патрули замучают проверками. Тишина военная. Где нет трамвайного движения, улицы перекрыты баррикадами из мешков с песком, противотанковыми ежами и просто бетонными надолбами, колючей проволокой. У обладателя красной нарукавной повязки с белой надписью «КП» спросили самый кротчайший путь к штабу. По-ефрейторски расправив тугие рыжие усы, сей молодец с золотистым треугольником на петлице ответил: «Да ось», – и указал протянутой рукой. Мы были у цели. Внешняя охрана – тому свидетельство.
Оставив группу на старшего, я и Остап, пройдя проверку, зашли в здание и, предварительно постучавшись, открыли дверь, куда, как нам показалось в спешке, направил нас дежурный. «Старшина Масленко, старший сержант Пашков. Просим представиться, чтобы доложить» – обратились мы к двум начальствующим лицам, находившимся в кабинете. «Полковой комиссар Троскунов, старший батальонный комиссар Безыменский», – встав у стола, ответили они.
Мы тотчас отчеканили: «Две группы воздушных десантников в количестве двадцати двух человек прибыли в распоряжение управления разведки Юго-Западного фронта!»
Комиссары засмеялись, чем немало смутили нас. «Лев, – обратился к старшему младший по званию, отличавшийся высоким ростом, тучностью и пучком смолистых волос под носом. – Ну что мы будем делать с такой армией?» «Саша, парашютистам не до шуток… Товарищи, вы ошиблись дверью: здесь редакция фронтовой газеты «Красная Армия». Яша, проводи десантников в разведуправление: тебе как раз надо туда».
«Интендант второго ранга Шведов, – представился Яша, – за мной!» Мы последовали. Я поделился с двумя шпалами в петлицах своими впечатлениями: «Лицо старшего батальонного комиссара мне поразительно знакомо. Кажется, оно смотрит на меня с портрета учебника по литературе». «Вы не ошиблись, – не оборачиваясь назад, ответили шпалы. – Это хрестоматийный поэт. Автор «Партбилета». Помните?»
«Ну, как же!» И я на ходу продекламировал вполголоса: «Пройдут лишь месяцы, сто тысяч партбилетов заменят ленинский утерянный билет!»
У заветного входа интендант-два отдал нам честь. Опустив руку, спросил меня: «Товарищ старший сержант, а вы любите песню «Орленок»? – Меня опередил Остап: «Очень! Только после автора романа «Как закалялась сталь», оценившего песню, признаваться в любви к  «Орленку» просто неудобно».
«Ах, вот как! Благодарю! Стихи песни мои». – Смугловатое лицо создателя шедевра озарилось скромной улыбкой, глаза поэта излучали признательность.
Он немолод. Лет около сорока ему. А я и Остап едва шагнули в третий десяток. Мы сняли пилотки и вытянулись по команде «Смирно». Торжественная минута молчания памяти героя песни. Затем представитель орлиного племени советской литературы пожал наши руки и удалился, пожелав нам военного счастья и боевых удач.
Снилась ли мне и Остапу встреча с живыми поэтами?
В управлении разведки разговор был еще короче, чем в редакции. «Старый Оскол и Касторная – это Брянский фронт. Подождите в коридоре, Закажем разговор. Через полчаса-час объявим вам результаты».
В безделье мы томились недолго. Ровно тридцать минут. Нас позвали: «Вы в Борисоглебск, остальные – в Тамбов. Документы готовы. Немедленно следуйте к месту службы». – «Есть!» – ответили мы, и к памятнику: до ближайшей железнодорожной оказии полтора часа, другими же средствами сообщения военный комендант не располагает. По крайней мере, для нас.
12 июня 1942 года. Борисоглебск Воронежской области, улица Советская… Номер дома? Надо завтра узнать. Впрочем, по соседству – режимное заведение НКВД. А оно единственное на весь город и его окрестности.
22.15. Остап в постели. Читает «Белеет парус одинокий» Валентина Катаева. Передо мной же – «Подводные мастера» Константина Золотовского и «Неделя» Юрия Либединского. Все три книги – подарок Пети Пугачева, с которым мы сегодня виделись.
Воронеж – Грязи – 116 километров, Грязи – Борисоглебск – 209. Расстояние не ахти какое. В грязях купили карманную карту Воронежской области. Черно-белая. Дешевенькая. А нам что? Главное – маршрут как на ладони!
Грязи-Сталинградские. Военный комендант оформил нас пассажирами вне очереди в классный вагон-медпункт эшелона товарных вагонов с ленинградцами, эвакуируемыми в глубь страны.
Поезд задержался: сдали умерших и близких к этому, пополнили запас продовольствия. Ну, и смена бригады движенцев. В эвакопункте Грязей-Воронежских мы видели на полу неподвижно лежавшую навзничь неопределенного возраста женщину с печатью дистрофии на лице. Рядом с нею не более как годовалый ребенок. Он непонимающе смотрел в закрытые глаза матери, потом с немым взором обращался к нам и, получив молчаливое сочувствие, клал головку на грудь родительницы, в которой еще теплилась жизнь. В его ручонках – свежая булочка и порция швейцарского сыра. Выглядит не болезненным. Медслужащая пункта по телефону звала скорую помощь…
Эшелон тотчас покатил на юго-восток. До Поворино. С остановками в пунктах административного значения. Могучий «ИС» мчал с предельной пассажирской скоростью более десятка крытых пульманов.
Около полуночи мы высадились в Борисоглебске. Это в 27 километрах не доезжая до Поворино. А через полчаса комендатура доставила нас в казарму разведкурсов – обычный дом городского типа с отдельными квартирами для малосемейных.
Полнолуние, и мы сумели рассмотреть ночной, с черными глазницами окон, не освещенный и пустынный город. У водителя «эмки» полюбопытствовали, как чувствуется в таком удалении от линии фронта.
–Да ничего, – ответил красноармеец в лихо наброшенной на голову пилотке. – Воздушные тревоги не досаждают. Наше небо посещает пока только «костыль». А он не страшен. Даже ночью, когда над городом развесит «свечи». В Поворино же – там неспокойно: как-никак узловая станция, элеватор. А тут ПВО себе на уме. Борисоглебцы, услышав сигналы воздушной тревоги, не спешат в укрытие.
Мы обратили внимание на незнакомый гул, к которому не вот-то привыкнешь. По амплитуде и тембру догадались, что он такое. Словоохотливый шофер и здесь обнаружил свою осведомленность:
– От зари и до зари это. На стендах опробывают вышедшие из ремонта авиамоторы. Борисоглебск – кузница кадров для ВВС. Конечно, здесь и соответствующая учебная база. Правда, теперь не время для мирных виражей, и цели не в классе, а в небе. Так что практика наглядная – противник не условный. Отсюда взмывают наши краснозвездные ястребки, когда получают оповещение о приближении к Поворино фашистских воздушных разбойников. Тотчас устремляются в небо истребителями с аэродрома Новохоперска – города в полста с лишним километрах к западу от Поворино. На Таловую-Лиски. Общими усилиями отпугивают гитлеровцев, изрядно щиплют их, так, что аж перья летят. Воздушные бои пока только этим и ограничивались.
Водитель заканчивал свой маленький экскурс у дома, куда мы подъехали давным-давно: так близок вокзал от нашего жилья.
Остап накануне делал какие-то записи в своем кляйн-бухе. Я прочитал ему эти вот строки и попросил добавить что-нибудь из его впечатлений.
Отложив книжку в сторону, Масленко сказал: «Вася, ты упустил следующее». И начал диктовать:
– «Трудовые поезда Воронеж – Грязи – Воронеж прибывают и убывают соответственно графику их движения. Пассажирские дальнего следования – в вокзалах полно безуспешно ожидающих места. В Грязях Воронежских наблюдали, как действует на пассажиров и служащих станции сигнал воздушной тревоги: железнодорожники с некоторой спешкой, но спокойно и деловито обрабатывают поезда, рассредоточивая вагоны, чемоданное и мешочное население вокзала и  привокзальной площади с не меньшим спокойствием, приложив ко лбу ладонь козырьком и запрокинув голову, наблюдало за вражеским самолетом, парившим в голубой выси.
– Не трусь, ребята, – говорит один из них, – держи хвост трубой! В воздухе «Фокке-Вульф»! Разведчик чертовски неуклюж. У него в виде костыля торчит фотообъектив.
– Неуклюж, а, поди, летит себе спокойно: у-у-у! А с земли ни гу-гу!
– Дурень! Что ж себя обнаруживать понапрасну? Потолок-то какой: зенитка не достанет, истребитель выше снаряда не поднимется! Пусть его летит… А вообще-то стоило бы эту птицу в ощип!
День был солнечный, погожий, даже жаркий. На коротких остановках знакомились с ленинградцами, вырвавшимися на Большую землю из блокады. По «Дороге жизни» – Осиновец – Кобона, через Ладогу.
Сражаясь с врагом на Северо-Западном фронте, мы попытались разорвать кольцо окружения, выйти на соединение с войсками внутреннего Ленинградского фронта. Что там сейчас? К концу апреля линия позиций северо-западников схематично проходила от Любани до Старой Руссы через Ильмень.
В вагонах семейные и одинокие. Выглядят наши знакомцы неважно. Есть ходячие скелеты и тени – тяжелые дистрофики, есть ожившие и улыбающиеся. Первые с трудом усваивают пайковую пищу, вторым она идет на пользу.
На станции за левобережьем Битюга разговорились с одной старушкой. Тут в Эртиль направлялось несколько семей, поэтому поезд отдыхал от спринта, хотя пробег составил 77 километров, и было время ближе познакомиться с несчастными, столько пережившими и победившими смерть.
Старушка (а она, оказывается, ровесница века) предложила нам в обмен на продукты не виденный еще нами прибор для бритья. В сделку с мужчиной мы бы не вступили: это набор дорогих вещиц и ему нужен, – но на что больной женщине лишний груз? Разве только как память о погибшем супруге?
– Что вам за него?
– Что у военных может быть? Сахарку немножко и что-нибудь из белой муки.
Во рту у нее мы не обнаружили зубов, и наша собеседница безнадежно пыталась правильно произносить звуки:
– Страдаю. Эвакопоек не по моему желудку.
Весь наш продзапас находился в вещмешке Остапа, и эту ношу мы делили поровну как в походе, так и за обедом. Я предложил несчастной буханку воронежского белого хлеба, две плитки фирменного шоколада.
Ленинградку хватил удар, и мы вовремя поддержали ее. Иначе бы она упала. Шоколад был в изящной обертке. Роскошное довоенное оформление его поразило бедную вдову. Она поцеловала плитку и беззвучно заплакала. Мы догадались, в чем дело: на фоне Ленинграда изображен был величайший памятник Петру Первому: под ним – надпись: «Медный всадник» –  марка шоколада.
Когда наша собеседница пришла в себя, мы задали ей несколько вопросов:
– Как жилось?
– Лихо! – отвечала она. – Я с Фонтанки…
Мы вспомнили, что Василий Петрович с 1907 года до начала империалистической войны жил в доме 84 по Фонтанке, и решили уточнить.
– Сейчас нумерация иная, но кажется мне, что этот дом по соседству с нашим, – тепло говорила ленинградка, с особой нежностью держа в руках обменный товар. – Пожалуйста, назовите владельца дома.
– Туркин, Дмитрий Васильевич.
Она улыбнулась. Глазами. Привести в движение свое лицо в данном случае у нее, видимо, недоставало сил.
– Это не хозяин, а управляющий домом. Я знаю его семью. Сам Дмитрий Васильевич давно покойный. Его вдова Евдокия Константиновна в дни первых вражеских бомбардировок Ленинграда уехала к сестре в Курск, а Боря, сын ее, с женой съехали из дому, но продолжали оставаться в городе. Я его с тех пор не видела…»
– Остап, ну, что еще? – закончив эту запись, спросил я.
– Да вот: «Всю дорогу до Борисоглебска небо было кристально чистым. С наступлением темноты – светомаскировка. Везде».
Заглянув в кляйн-бух, Остап продолжал:
«Женщина с Фонтанки спросила, кто нас особенно интересует в доме 84. Я не раз бывала у Туркиных. Кроме сыновей их, Сережки и Бори, знала племянниц Евдокии Константиновны из Курска – Лиду и Леночку Псаревых. Я очень молода против них. Старшая – курсистка-бестужевка, младшая училась в музыкальном институте у профессора Романовского из Воронежа. У Туркиных на хлебах жил Вася. Тоже из тех же краев, откуда девочки. Работал, а вечерами посещал какие-то курсы. Потом его взяли в солдатчину. Тут случилась война, и я увидела Васю только в начале восемнадцатого года. У Туркиных, конечно. Весь в ремнях, кожаная куртка комиссара, на офицерской папахе с угла на угол – ленточка из красного шелка, справа, на поясе – маузер.
– С Васей мы расстались не далее, как вчера, – сообщили мы нашей знакомой. – Он постарше наших отцов. С Василием Петровичем Шабуровым лежали в госпитале. Немножко служили вместе.
Такое известие приятно ошеломило нашу собеседницу.
– Вы хорошо помните его портрет? – спросили мы.
– Да как сказать. После пережитого в блокаде притупилась память вообще и на лица в частности.
Мы предложили ей для опознания несколько карточек. И среди них снимок Василия Петровича. Она без колебаний взяла последний и, с трудом сообщив своему лицу подобие сладостной улыбки, произнесла:
– Вот он какой! Неожиданная встреча через четверть века!»
*   *   *
Остап торопит: «Скоро рассвет. Спать, спать, спать! Сегодня первый день занятий».
– А дневник? 12-е число пропускать, что ли?
– Зачем? Перепишешь из моего блокнота – вот и все тут.
Что ж, спать так спать! Пора. Спасибо хоть свет подается. Откуда-то слышно разноголосье петухов. Через зашторенное маскировкой окно…

ЗАПИСКИ О. МАСЛЕНКО
12.6.1942 г. 18.30. Только что из кинотеатра «Модерн». Смотрели военную кинокомедию «Антоша Рыбкин». В главной роли Борис Чирков.
Встреча с ним на экране – большое счастье для моего поколения! Кто видел кинотрилогию: «Юность Максима», «Возвращение Максима» и «Выборгская сторона», тот на всю жизнь подружился с этим замечательным актером.
В «Александре Пархоменко» он играет батьку Махно. Что говорить, - отрицательный персонаж, но роль сыграна блестяще.
С легкой руки Бориса Чиркова с тех пор гуляют песни: «Где эта улица, где этот дом…» и «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить…»
*    *    *
Вася в спортнеглиже. Разбирая постель, вдохновенно, вполголоса поет:
«Когда вернусь, не ведаю,
  Но возвращусь с победою:
Страна зовет на правый бой меня!
Страна непобедимая –
Страна моя любимая,
Родина великая моя».
Это конец песни Антоши Рыбкина – Чиркова.
Сегодняшний день был отпущен нам для устройства служебно-личных дел и  знакомства с городом. О чем нас уведомил посыльный перед завтраком.
В военной поликлинике гарнизона подверглись медосвидетельствованию. Тут имели случай познакомиться с комиссаром эвакогоспиталя в Рамони. Василий Васильевич Гирин. Он из Касторенского района Курской области. «Там мой корень, там мой род», – говорит политработник, читая нам газетную публикацию о положении на фронтах. Вася не признался своему тезке в землячестве. Коротко познакомились. На большее не оказалось времени. Нас вызвали.
После комиссии – в склад вещевого снабжения. Получили по одному комплекту нового обмундирования командного и рядового состава, знаки различия до капитана включительно, эмблемы всех родов войск РККА, форму немецкого офицера и цивильный костюм европейского покроя.
Чужое и чуждое остается у нас. Свое сдадим в день отправки в тыл врага. А до тех пор ежедневная смена экипировки и ее украшений.
Потом представились начальству. Его резиденция рядом с кузницей кадров для ВВС. Тугие усы с легкой проседью, карие глаза, умный лоб с залысинами в густую шевелюру, отцовская улыбка и по ромбу на петлицах.
О времени и месте занятий – оповещение в час сбора ежедневно. Никаких знакомств. О вынужденных докладывать. Немедленно. Для проверки личности. «А теперь – полюбуйтесь городом». Начальство встало. Мы откозыряли, и… кругом!
Борисоглебский вагоноремонтный завод НКПС рядом –  через пути от перрона. Его показал нам в час приезда благообразный старик с Георгиевским полубантом на груди, похожий на картинного Ивана Сусанина. Он же просветил нас относительно города.
По пути к городу зашли на привокзальный базарчик. За прилавком увидели парня в летней форме учащегося ремесленного училища.
– Чем торгуешь, молодец? – спросили мы.
– Та цэ пыво, – ответил он, улыбаясь. – Хотите? – и протянул нам вместительную емкость, полную коричневатой жидкости. Мы отказались.
– Завод готовится к эвакуации, вот и распродаем свои запасы. Я купил ведро и несу его в общежитие ребятам, – объяснил молодец свое присутствие на базаре.
Выяснилось: учится в группе путейцев железнодорожной школы ФЗО № 14, всего тут около месяца, добрался до Борисоглебска аж из Харьковской области, зовут его Ленькой, фамилия – Житник и лет ему от роду уже восемнадцать.
Ленька знает Петю Пугачева, охотно проводил нас до медпункта, но тут меня и Васю ожидало разочарование: дверь была на замке. Что делать? Не ждать же. Мы втолкнули под дверь записку: «В 15.30 ждем у «Модерна». Остап, Вася» и продолжили знакомство с городом Бориса и Глеба.
В условленное время Петя был, как штык. Мы его узнали еще издали. По одесскому флотскому фото. Портрет хоть и прошлогодний, но оригинал с тех пор нисколько не изменился. Роста он полтора метра с четвертью. Не более. Походка быстрая, стройная, шагает прямо, ступает твердо, как видно, палуба корабля ему мало знакома.
На нем светло-синяя сатиновая пара, уже бывшая в стирке. Костюм с накладными карманами. Один ряд ведомственных металлических пуговиц с изображением паровоза. Их пять, покрытых черным лаком. На отложном воротнике – петлицы с бронзовой эмблемой железнодорожника.
Голова не покрыта. По цвету волос заметно, что летом она не знает, как выглядит фуражка. На ногах сезонная обувь «святого», особо чтимая в Китае и Японии: фигурные колодочки из дерева.

Встретившись у кинотеатра «Модерн», Петя Пугачев и Остап Масленко обнялись. Позу не изменили до самого первого звонка кинотеатра. Петя подарил нам три книги, ему же мы – прибор для бритья который, к стыду нашему, выменяли на хлеб и шоколад у ленинградки.
Перед «Антошей Рыбкиным» был показан «киносборник». Тут и хроника с фронта, и сценарный показ военных будней. В хронике Петя увидел знакомые лица, кинорепортаж велся из-под Харькова, где сражались, как он пояснил, гвардейцы Родимцева.
*    *    *
13 июня 1942 года. Сегодня первый день занятий. Надо доложить начальству о Пете и попросить разрешение взаимного посещения. У нашего друга имеется пропуск круглосуточного хождения по гарнизону – привилегия медиков.
22.00. С 7.30 до половины сего часа – занятия. Класс и пленэр. Завтрак, обед, ужин – в столовой. Курсантов не так уж много. Среди них представительницы прекрасного пола. От 18-ти до 25-ти лет. Очень приятное соседство. Слабая часть человечества отлично угадывается по прическам, ямочкам на румяных щеках и улыбкам. В остальном же – это сжатые до предела стальные пружины. В класс они явились в пилотках, гимнастерках, подпоясанных кожаными ремнями, в юбках и легких яловых сапожках. Все изящно подогнано. Занятия вне класса – они уже в защитного цвета комбинезонах и ботиночках.
Петя Пугачев у нас. В обеденный перерыв мы постарались уведомить его о возможности встреч в любое время, согласно расписанию наших занятий. Караул предупрежден и заказанный для Пети пропуск в казарму лежит под стеклом на столе у дежурного. Он постоянный и не подлежит выдаче на руки.
23.50. Проводили Петю. До этих пор чаевничали. Перед гостем – не одна тысяча калорий. Он ел, обнаруживая и характер и голод. Петя питается в заводской закрытой столовой наравне с учащимися школы ФЗО: 800 граммов хлеба, суп из манной крупы, манная каша и чай. Вместо каши, бывает, подают две порции супа. Это случается обычно в завтрак и ужин. Тут и рассуждать ни к чему: не густо в желудке у друга.
За чаем разговаривали. Петя знает Шабурова. Не лично, конечно. Даже ни разу не видел его. Зато не однажды встречался с Василием Петровичем на страницах районной газеты «Путь Октября» и литературных сборников издательства «Курской правды»: там печатались его повести и  рассказы. Ясное дело, все это до войны. А вот родного брата товарища капитана помнит превосходно. Когда Петя закончил 3-й класс, в Сабуровскую НСШ приехал заведующий Старо-Оскольским райотделом народного образования Илья Петрович Шабуров. Он привез с собою Похвальные грамоты для отличившихся выпускников и Почетные грамоты успешно перешедшим в следующий класс. Эти напечатаны в типографии райгазеты. На клетчатой бумаге из ученической тетради. Должность и подпись Ильи Петровича. Все венчал фиолетовый оттиск круглой гербовой печати районо.
Для своего класса, в том числе и для себя грамоты заполнил Петя. Разумеется, под наблюдением учителя Кривошеева Петра Емельяновича.
Судьба «лауреатов», получивших грамоты, такова: Петя – налицо, Иван Якунин – на фронте, Шура Кривошеева училась в Коробковской средней школе и сейчас должна закончить ее. Что же касается учителя, то ему страшно не повезло: с 23-х лет с укороченными до колен нижними конечностями – ампутация после тяжелого ранения, полученного в боях на озере Хасан.
Проездом из Старого Оскола в Воронеж наш приятель был в Касторной. Мы просили его об этом. Гостил у Лембергов. Все ему понравилось. Наташа, говорит, закончила десятилетку, невеста первый сорт, Шура Шлыкова работает в воинской части Касторенского аэродрома.
Вчера мы отправили им письма. Ждем ответы. Вот номер будет, если вместо треугольников с отметкой военной цензуры явятся сами авторы! А что тут удивительного? Милости просим! Угощение есть, а Петя постарается устроить Наташу и Шуру в общежитие девочек школы ФЗО. Без всяких хлопот. А то сейчас въезд и выезд, пребывание – столько формальностей.
15.6.1942 г. После занятий в Теллермановском лесу в город возвращаться попросту не охота. Сейчас вечереет. С Вороны потянуло живительной прохладой. Да и Хопер, куда впадает наша «птица», тоже очень способствует самочувствию. Он отсюда недалече, и после заката солнца мы дышим его свежестью. В жару город Бориса и Глеба что раскаленная печь. Чуть ветерок – и двуокись кремния столбом и тучей. В реке, кажется, основательно пованнились, а пришли в казарму – силициум-о-два по всему телу и даже в жевательном аппарате. С обмундирования его легко удалить стряхиванием и щеткой, а с анатомии – опять в воду или мокрым рушником.
Обтираясь, Остап прочитал мне целую лекцию о Борисоглебске. Со дня основания. Дружище достал объемистую машинопись «Родной край люби и знай!» – и вот уже плоды его осведомленности. Слушал и удивлялся полноте сведений, которые обнаружил краевед, в сем довольно зачитанном опусе.
Боюсь заболеть мистикой: на титульном листе автор – В. П. Шабуров. Да не наш ли это товарищ капитан? Не иначе он! Только вот год «издания» не в руку: Василий Петрович в то время служил в ОКДВА. Край восходящего солнца и срединной России городок, Ворошиловск (Никольск-Уссурийск) – Гродеково и Борисоглебск – дистанция даже для мысли огромная.
Брошюра – копировочный экземпляр, и под дарственной надписью нет автографа. А свой труд В. П. Шабуров посвятил «дорогому земляку товарищу Федорову-Орлову»… В словнике нашли этого «двойного» товарища: приставка «Орлов» к родовой фамилии – почетная, заслуженная в боях гражданкой войны. Обладатель не короткой фамилии уже в годах, живет тут поблизости. Позавчера Петя Пугачев, рассказывая о своих пациентах, назвал одного из них с точно такой фамилией, и происхождение ее – слово в слово по тексту. «Орелик», как к нему обращаются его товарищи, учится в школе ФЗО № 14. Значит, юный носитель двойной фамилии – из гнезда орла гражданской войны.
18.6.1942 г. Пишу при свече. После трудов праведных на благо Отчизны (тыл – фронту). Сегодня нам зачитали приказ о делении слушателей на боевые группы. Мы в 25-й. И, конечно, не в последней. Старший – Остап. Я и красавица Олечка – Ольга Сергеевна Афанасьева, – недавно перешагнувшая совершеннолетие, подчинены ему. Клички и контрольные радиофразы – на ухо в час вылета. Дублеры в отдельной группе, не имеющей ни внешней, ни внутренней нумерации. Для них главное – готовность заменить выбывшего из строя товарища перед отправкой в тыл врага. Кто кого – никому не известно.
С Олей мы сразу же познакомились. Она из пригорода Старого Оскола и оттуда совсем недавно. По отношению к ней стараемся свои чувства и язык держать в крепкой узде. Оля уже посетила нас в казарме и показала себя настоящей сестрой-хозяйкой. Мы, кроме того, заметили в ней первое достоинство женщины – стыдливость. Для наших дневников и немудреной личной собственности назвала место хранения – семью Тарасовых. Наши записи и пожитки должны быть переданы в надежные руки перед отправкой в тыл врага.
19.6.1942 г. Ровно полдень. До обеда мы свободны. Писем пока ни от кого и ниоткуда. Остап занялся последним изданием «Цусимы» А. С. Новикова-Прибоя. Я из любопытства взял у него вторую книгу романа выдающегося писателя-мариниста. Начал читать про участие в цусимском бою броненосца «Адмирал Ушаков» из балтийской армады Рождественского и обнаружил непростительную ошибку автора. Алексей Силыч именует командира корабля не иначе как Миклухо-Маклай. Но ведь такую фамилию носил не Владимир Николаевич Миклуха, а Николай Николаевич, его родной брат, этнограф-путешественник, и приставка «Маклай» (так обращались к нему туземцы Микронезии вместо Николай) появилась на свет позже гибели командира «Ушакова». Дальше – больше. Если верить романисту, «цусимский герой» адмирал Рождественский  имел обыкновение давать клички своим подчиненным. И вот Владимир Николаевич в его устах вдруг «двойной дурак». С какой стати?
Остап рассказал, что отец братьев Николай Ильич Миклуха, родом из города Стародуба за Брянском, в свое время окончил Нежинский лицей князя Безбородко, из которого незадолго перед тем выпущен был Н. В. Гоголь. Я добавил, что вместе с Миклухой в лицее учился наш курский, из Белой, Дмитрий Петрович Журавский. Оба потом лауреатами были выпущены из Петербургского корпуса инженеров транспорта: Николай Ильич – путейцем, земляк – мостостроителем. И далее: оба они строили железную дорогу Петербург – Москва, а затем Миклуха был назначен первым начальником станции Петербург…
О рассказах Пети Пугачева во время предшествующих встреч – после.
20.6.1942 г. Перед завтраком. На рассвете приснилось, будто мне вручена телеграмма. Характерно: «Вне всякой очереди. Военная». А текст совсем гражданский: «Ждите двадцать второго. Поздравляем с годовщиной героической борьбы. Враг будет разбит. Шура, Наташа».
Встав с постели, я рассказал о виденном во сне Остапу. Он улыбнулся: «Надо парадные подворотнички пришить», – и ни слова больше.
20.00 Пополудни получил письмо от Пелагеи Тимофеевны. Столько мира в нем, столько тишины! Уж не перед грозой ли? В конце занятий нескольким группам, в том числе и нашей, объявлено: 24-го вылетаем в Воронеж. Встреча с командованием разведок Брянского и Юго-Западного фронтов. Маленький инструктаж и большой экзамен.
Есть время – надо записать рассказы Пети Пугачева. Он посещает нас ежедневно в условленный час. Минут пятнадцать назад проводили его…
Мы книголюбы  и, естественно, нас интересуют авторы. Те из них особенно, которых читаем вслепую. Разговорились про творчество Крутикова – Петя нам адрес старооскольцев Рождественских и Кривошеевых, с которыми писатель был дружен: Герман Рождественский – его ровесник, реалист-однокашник, вместе служили в 55-ом запасном батальоне Москвы, выпущены потом прапорщиками армейской пехоты из Чугуевского военного училища и направлены на фронт империалистической войны. Кривошеев Константин Федорович. Между прочим, сабур, старше Крутикова, но они рядом работали в уездном Совете депутатов в первые годы Советской власти и навсегда подружились.
А. И. Безыменского и Я. З. Шведова Петя знает и так и этак. Первый был в 40-й Армии, второй служит в ней. Место постоянного пребывания – Старый Оскол. А к передовой и обратно на попутном транспорте: они ведь сотрудники газет. Три встречи с автором «Партбилета».
Первая. Под новый, 1942-й год. Сабурово. У нулевой отметки развилка дорог на Старый Оскол – Скородное – Тим. Местные истреббатовцы, предводительствуемые Петей, задержали одиноко катившуюся полуторку. Причина: фары без светомаскировочного щитка. Как снег ни белый, а ночь темна, поэтому прямо и рефлекторно демаскируется дорога. Водителя с чистыми петлицами и его седока с тремя шпалами – в хату сирот Никишина Филиппа Григорьевича: было адски морозно. Проверили документы. Старший батальонный комиссар Безыменский вторые сутки в дороге из Тима в Старый Оскол. А расстояние всего на час езды. Летом, конечно.
«Чем распекать нас, товарищ военфельдшер за нарушение порядка, лучше бы проявили милость – устроили бы нам ужин с ночлегом», – и просил и приказывал сорокасемилетний богатырь.
Это тоже наша обязанность, и утром, отдохнувшими, запоздавшие путники на колесах поехали вперед. Теперь уже с надежным буксиром: командир автороты Капанадзе для сопровождения дал трехтонку ЗИС-5.
Вторая. Из Черемисиново на попутных я доехал только до Лачиново, - рассказывал Петя. – А надо хотя бы до Касторной. Спешу за консервированной кровью для медсанбата. Днем о поездах говорить нечего. До ночи ждать долго даже в феврале. Я стал следить за дорогой. Вот мчится в мою сторону танкер-вездеход на траках, мехтяга дивизионной артиллерии. Просторная кабина, кузов для расчета. Позади вихрится снежная пыль. Пожалуй, такую оказию и гранатой не остановишь. Я вытащил из медицинской сумки бутылку с забинтованным горлышком и поднял вверх. Поравнявшись со мной, танкер остановился, как вкопанный, и, рванувшись с места, запылил вперед, когда я оседлал его. В открытом морозному небу и зимним ветрам кузове находился только один полушубок. Что за страдалец? Знаков различия – никаких. Присмотрелся: Яков Захарович Шведов.
– Товарищ интендант второго ранга, почему не в кабине? – с сочувствием спросил я: как-никак он ровесник моей родительницы.
– Там Грушецкий и Безыменский. Первый, как тебе известно, член военного Совета армии и бригадный комиссар, а второй хоть и коллега мой по литературному цеху, но на десять лет старше. Спасибо тебе. Вдвоем теплее мерзнуть. В Касторной отогреемся. Сейчас там будем.
В Касторной Ивана Самойловича Грушецкого охрана увела в покои военного коменданта станции, а мы зашли в пищеблок его управления и заняли столик. Меню – красноармейское, трехблюдное. Обед бесплатный. Однако не купишь его и так не возьмешь. Порядок. Кое-что пайковое было с нами, недостающее принесли официантки. По кругу пошел стаканчик. Я заметил А. И. Безыменскому:
– А ведь этил-то из нашего медсанбата.
– Пейте, – и он улыбнулся. – Накануне Грушецкий вручил дивизии Родимцева гвардейское знамя. По сему случаю устроен был скромный фронтовой прием с возлиянием и закуской для представителей частей, подразделений и гостей. Пресса оказалась предприимчивой и запаслась на дорогу
– А вы разве родимец? – спросил хмельно и весело поэт.
– Да.
– Ну, тогда… что там у вас есть? – и Александр Ильич поднял руку, как я бутылку с забинтованным горлышком.
Делать нечего, и я поставил на стол названную емкость.
– Рыбий жир!
– Как? – искренне возмутилось застолье. – Это обман, это не по-нашему, не по-фронтовому!
– Везу тяжелобольному гражданскому лицу, а вы…
– Да нет, мы так… До комплекта еще бы по капле. Пуржит вроде за окном, – мечтательно проговорил водитель танкера. Яков Захарович молчал. Мы с ним отогревались.
В сумке моей имелся десяток пробирок с противохимзащитой. Я выгрузил их на стол. – Настоящий спиритус вини!
Для трех это была отличная прибавка. Тепла хватит до самого Старого Оскола.
Третья встреча состоялась в начале второй половины апреля. В Воронеже. А. И. Безыменский рассказал редактору «Красной Армии» Льву Израильевичу Троскунову о  двух прежних встречах. Размахивая руками, возмущался поведением юноши Пугачева. Но все это театральность. Сам же помог Пете «укомплектовать» его вещмешок продзапасами сотрудников газеты.
– А рыбий жир для человека, что бензин для автомашины, – сказал Александр Ильич, провожая Пугачева на вокзал.
21.6.1942 г. Только что от ужина… Внимательно листая дневник. Просматривая другие записи и вообще отложившуюся письменную продукцию, я всякий раз приходил к выводу: секретность соблюдена в полной мере.
Подушке, на которой сплю, и дневнику я доверяю все. «Девичья подружка» еще ни разу не подвела меня. На «хронику» не менее надеюсь: иносказания, сокращения и условные знаки в ней – непроходимые дебри. Они не существуют только для Василия Петровича и Остапа.
Останусь жив – сам дешифрую все, и покров неизвестности будет снят с текстов.
Я пытался заговорить с Олечкой по-немецки. Она положила свои руки на мои плечи и засмеялась:
– С адольфами объясняться не собираюсь, а в переводчике не нуждаюсь.
Я понял. Сказано было чистейше по-московски.  Подчеркиваю это. Ибо, несмотря на русскость первых трех пунктов ее анкеты, мне кажется, что Олечка – цыганка.
Остап смеется с меня. Не этнограф я и в разведку только готовлюсь. Но видя такую красоту, ошибиться немудрено, с внешностью Оли что угодно примешь за балерину.
В. П. Шабурова знает прекрасно: она его ученица. Вообще, в Старом Осколе все ей родное и близкое. Знакомясь, я спросил нашу ундину, есть ли у нее кто-нибудь в Касторной.
– Мельникова Александра Федоровна – родная тетя, Оля Бонина – какая-то сестра, Лена Демидова – совсем нашенская, – ответила она. Тут же уточнила: – тетя и Оля работали в столовой военной комендатуры станции, а Лена, бывшая паровозница, выполняла спецзадания.
Тарасовы, где мы намереваемся оставить свою эпистолярию и пожитки, оказывается, не борисоглебцы: они живут в селе Верхний Карачан. Семья красноармейская, фронтовика, то есть, Мавра Ивановна с тремя детьми: Александра, Анатолий, Валентина.
Петя Пугачев на днях встретил в Борисоглебске своих сабуров-однокашников: Кольку «Кутуза» – Зиновьева Николая Дмитриевича и Ваньку «Касьяна» – Алдошенкова Ивана. С первым увиделся на пристанционном базарчике, со вторым – в «Модерне». Вместе учились в Сабуровской НСШ, Кутуз на класс раньше. Его же сестра Нина, Петя и Касьян – однокашники. Кутуз – кадровый воин. На его петлицах по три треугольника. Обмундирование новое, полевое: часть их, как видно, движется на фронт. Дома у него мать, Надежда Николаевна и сестра. Касьян – ФЗУшник. Одет во все черное, простенькое – в «рубчик». Он работает в цеху деревообделочного производства, поставляющего военному ведомству ложи для трехлинеек и приклады для автоматов ППШ. В Борисоглебске, как мы заметили, почти все предприятия перестроились на военный лад. Например, мясоконсервный комбинат, выпускавший до того блестящие круглые  баночки с наклеенной надписью «Языки бараньи в желе», теперь отправляет на фронт продукцию, начиненную взрывчаткой: гранаты, мины и толовые шашки.
У Касьяна дома одна мать, «Тетя Лиза», как назвал Петя, бывшая уборщица и повар школы.
Во второй встрече в «Модерне» «Ванька Лизкин» принес Пете деревянный портсигар – местное изделие, которое продается решительно во всех магазинах (кроме книжного): иначе бы торговые точки совсем пустовали бы (в комиссионном в ожидании покупателя лежит один-одином английский замок).
Остап уже поверяет подушке свои сокровенные мысли. Надо и себе ложиться: свечи хватит всего на два вздоха пламени.
22.6.1942 года 4.30. Полчаса назад Остап разбудил меня: «Война!» – «Какая, что ты?!» – и я – боевая готовность номер один. Мы обнялись по-братски: сегодня годовщина великого сражения с коварным и лютым врагом за честь, свободу и независимость нашей Родины. В этом сражении Остап и я – бойцы с первого дня его.
Теперь уже не до сна. Слева от дневника – «Подводные мастера». Автора их, Константина Дмитриевича Золотовского, Петя Пугачев увидел через год с лишним после знакомства с книгой – утром 30 июня 1941 года на суомском полуострове Ханко. Под ожесточенным артобстрелом шюцкоровцев с островов Або-Аландского архипелага они высадились на берегу городка Ганге-Удд, центре советской аренды 1940 года: бывший водолаз – эпроновец, известный детский писатель прибыл на сторожевике из Таллина, главной базы Краснознаменного Балтфлота, в распоряжение командира Первой бригады торпедных катеров, капитана первого ранга Черокова В. С.; Петя – на торпедном катере лейтенанта Ущева из боевого похода на эстонские острова Эзель и Даго (сопровождали конвой с грузом для сражающихся там гарнизонов). До начала августа вместе служили в БТК (на Ханко базировались только первый и второй дивизионы).
Петя показывал нам стихи поэта Михаила Дудина (не знаю такого!) и рисунки художника Бориса Пророкова (знаком с газетно-журнальными публикациями его творчества). Оба ханковцы. Листовка – послание защитников полуострова (и таким образом – ворот в Финский залив) правителю Суоми барону Маннергейму в духе письма запорожцев турецкому султану очень позабавила нас. Конечно, через сто шестьдесят четыре дня обороны все же пришлось оставить полуостров (более ста квадратных километров с пограничным перешейком около двух линейных километров), но до того бригада стрелков полковника Симоняка и морские пехотинцы капитана Гранина отлично лупили маннергеймовцев и гитлеровцев, не допуская их вторжения на Ханко.
22.10. В половине седьмого вечера дневальный бросил в класс: «Пашков и Масленко, на выход!» За дверью он сообщил нам: «К вам приехали родственники. Ждут у казармы». Мы переглянулись.
– Документы проверили?
– Все в порядке. Только о родственных отношениях там ни слова.
Пришлось просить Олю побыть до конца комсомольского собрания, а сами, получив разрешения, заспешили к  пожаловавшим к нам «родственникам». У Остапа их нет по сю сторону фронта, я же никого не звал к себе. «Может быть, тетя или Пелагея Тимофеевна? – думал я».
Осторожность – мать порядка (а он сокращает время и увеличивает пространство!) и безопасности начало. Мы рассосредоточились. И уже через несколько минут, сойдясь, Остап сообщил мне: «В некотором удалении от казармы прогуливаются трое. Мужчина – это Петя. А что за юные особы справа и слева от него с узелками или вещмешками в руках – на таком расстоянии визуально не определишь».
Шаг за шагом, и я стал обнаруживать, что виденный мною сон оказался «в руку»: с Пугачевым, беспечно разговаривая, медленно шла Наташа Лемберг и Шура Шмыкова. Мы произвели маневр, зашли к троице с тыла и, опередив, сделали «кругом».
– Старшина Масленко! Старший сержант Пашков! – отдав честь, радостно доложили невестам и взяли их под руку.
Петя заявил, что в сей сердечной ситуации он лишний.
– Ну нет, ваше эскулапие. А на кого мы Олю оставим? – упредил я друга. – Цурюк, ком шнель нах хаускриг!
– Свидание разрешаю до половины десятого, – строго сказал дежурный. – Ночной отдых для ваших родственниц – в медизоляторе женской казармы.
Дело складывалось как нельзя лучше. Мы чувствовали себя именинниками. Однако, не менее как в плену: кажется, хозяева здесь мы, а совершенно растерялись в присутствии «родственниц». Но и они, видим, не в «своей тарелке». Погода на славу. Что о ней говорить в этом случае? Тут надо «быка за рога», и мы стыдливо-нежно спросили, как и на чем добрались сюда наши гостьи.
– На биплане, аэрорейсом, – манерно улыбаясь, ответила Шура.
– То есть? – переспросил Остап.
– Пожалуйста, – и она подала ему бумагу, содержание которой удивило нас больше даже, чем появление ее обладательниц: «Начальнику 516-го строительства ГУАС НКВД СССР тов. Чернявскому, политическому руководителю строительства тов. Аносову».
Дальше в предписании говорилось:
«Управление 26-го района авиабазирования направляет к вам со спецзаданием товарищей Шмыкову Александру и Лемберг Наталью Исааковну. Полномочия и характер задания – устно. О прибытии их просим телеграфировать или радировать, согласно установленному порядку.
Начальник 26 РАБ
Полковник Кириллов».
Отпечатано на машинке. Все фиолетово: угловой штамп, круглая печать и строки. Завидная аккуратность. Любовь к теплым цветам.
– Что такое ГУАС? – не допуская фамильярности, обратился Остап к подавшей бумагу.
Но Шура этак кокетливо ему:
– Главное управление аэродромного строительства.
– А где дислоцируется объект, куда вы командированы?
– Военная тайна, – ответила молчавшая до сих пор Наташа.
– Слева по дороге из Грибановки на Верхний Карачан, районный, – «рассекретил» Петя. – Знаю в лицо их начальника строительства и политрука: как-то присутствовал на медосвидетельствовании их курсантов-шоферов. – И добавил:
– Стройматериалы берут из карьера у райцентра.
– Я бы ноль внимания к вашему объекту, если бы Вы пожаловали к нам с задания, – серьезно и почти сердясь, говорил Остап, глядя на подружек. – Судьба ваша нам не безразлична, и в данном случае мы обязаны обеспечить вам безопасность.
И мне:
– Приглашу сюда Александра Ивановича Жукова.
Остап вышел к телефону. Петя, между тем, справился у девчат, знают ли они в лицо полковника Кириллова. Ведь район авиабазирования – это более десяти аэродромов и начальника его застать на одном месте трудно. Алексея Степановича (так величают полковника) Петя видел всего однажды на аэродроме в совхозе «Казацкая степь» (это через поле от Сабурово), но располагает о нем довольно полной антропометрией. Наши гостьи точно описали внешность Кириллова.
Младший сотрудник ОКР СМЕРШ Жуков не заставил ждать себя. Среднего роста, смуглый, он также юн, как и все население комнаты. Ознакомившись с командировочным удостоверением, Александр Иванович сказал ее владелицам:
– Наша машина и охрана в вашем распоряжении.
Девочки были невозмутимы, но благодарили горячо.
– Рад служить вам! – улыбнулась контрразведка и удалился…
Касторенки покинут нас завтра утром. Возвратятся 24-го, чтобы вместе лететь на Воронеж, где мы и расстанемся. Шура предложила завтра же сфотографироваться. Парами и группой. Ну что ж. Так и быть, попозируем. Но снимки подруги наши не скоро увидят. Попридержим их. А негативы взять у фотографа сразу же, как только он сделает отпечатки…
Пришла Оля – Петя к ней: пока с нами гостьи, он должен ухаживать за нашей общей любимицей, – боевое задание ему. Я представил ей наших «родственниц»: «Из Касторной. Невесты». На шести щечках вспыхнул румянец. Сильный пол, уверенный в своих, только легко улыбнулся. Олечка, кажется, обрадована встречей. Она заговорила с гостьями о Касторной. Шура неплохо знает Старый Оскол. Была в нем по делу. Как-то в Касторную возвращалась на автомашине. В кузове – девчата-регулировщицы и зенитчицы. С ними один мужчина. Все разных частей. Одна из регулировщиц громко назвала свою сослуживицу, обратившись к ней: – Аня, Бердник. – Капитан Бердник слушает, – откликнулся мужчина на голос. Конечно, девчата в смех. А зря: капитан и Аня оказались родственниками, правда, не близкими. И все же.
Олечка попросила у Шуры словесный портрет капитана. Та охотно и живо нарисовала его.
– Очень милый человек этот капитан, – рассказала Оля. – Командир 126-го отдельного автотранспортного батальона. Штаб в Казацкой. Возле урочища «Горняшка» – аэродром. Капитан немного квартировал у нас. И место службы – вот оно и Старый Оскол в двух шагах. Что там сейчас? – мечтательно спросила Оля.
– Третья рота лейтенанта Капанадзе еще в ростепель перебралась из Сабурово в Холки. Это между Чернянкой и Новым Осколом, – вступил в разговор Петя. – Она обслуживала аэродром на поле колхоза «Казацкая степь». Теперь там ничто не базируется…
Усилиями наших невест был сооружен ужин. За столом сидели парами. Ели, не изменяя привычкам, – кто во что горазд. Шура и Наташа посматривали на Олечку: опасная соперница! Я чувствовал, как у моей невесты билось сердце: «Мой – твой, мой – твой, мой – твой».
Потом пошли к женской казарме. Чтобы растянуть удовольствие, мы изменили маршрут движения. Очень хотелось заблудиться в трех соснах. Шли под ручку.
– Василек, как я тебя люблю, а ты такой невнимательный! – ворковала моя дама.
– Что это значит? – удивился я, обнаруживая неопытность. – Наточка, моя ненаглядная, я боюсь подойти к тебе километра!
Она высвободила руку и нежно обняла меня. Расстояние между нами сократилось сразу до микрона. Ах, любовь! Кто тебя изобрел!…
24.00 Возвратившись, я предложил Остапу укладываться без вздохов (он уже спит). Они и службе и дружбе помеха. У нас есть что любить, у нас есть что защищать. Главное – надежный парашют и надежное оружие.
А Петя, наверное, влюблен в Олечку. Еще бы! Камень расцветет, глядя на нее, и железо заговорит при виде такой красоты.
23 июня 1942 года. 19.20. Наташу и Шуру проводили утром после фотографирования. Были Петя и Оля. Девочек повез сам Александр Иванович. Как бы они не обиделись на нас: ничего себе, скажут, любовь под наблюдением Особого отдела! Конечно, он вернется сразу же, как только доставит своих пассажирок на место. Он же привезет их назад завтра.
Оля попросила подружек съездить в Кирсановку и Верхний Карачан. К Тарасовым. На автомашине строительства это недалеко. Девочки должны передать конверт и получить устный ответ.
Я, кажется, заболел «Перекрестком дорог» В. П. Шабурова: в строку так и просятся рассказы Пети Пугачева о встречах на нехоженых тропах. Вот один из них:
«28 мая. Амбулаторный прием в медпункте школы ФЗО. Прибывшае на учебу группа ребят заявила о себе. Я прочитал их направление и удивился:
– Вы из Верхне-Карачанского района, можно сказать, живете под боком у Борисоглебска, а мешки – будто на Сахалин собрались.
Они разом заулыбались:
– Та мы с самой Харькивской области.
– Велико-Бурлуцкий район.
– Станция Приколотная.
– Прошу извинения, – поправился я. – Сейчас заполню на каждого из вас амбулаторную карточку, – и начал вызывать: Бараник Михаил, Бондаренко Николай, Житник Алексей, Рыков Иван, Старокожих Виктор, Ефименко Дмитрий. Последний 1925 года рождения, остальные годом старше его.
Внося в карточку краткие анамнестические и объективные данные, я заговорил с Николаем Бондаренко:
– Значит, все вы из Приколотной. Это, наверное, не деревенька с горсть величиной, ну, и не город, в какой вы прибыли, например. Думаю, как-нибудь да знаете друг друга, если даже не соседи. Так?
– Такочки.
– Знаком ли вам Константин Ольшанский? – вопрос был обращен именно к Николаю Бондаренко: в его портрете было что-то Ольшанское. – Он не Вам ровесник: родился, как говорится, как говорится, еще до революции.
– Вин во флоте. На Черном море. А допреж робыв на зализнице. Виткиля Вы его знаете?
На этот короткий вопрос пришлось длинно ответить.
Свел нас украинско-курский говор. Первая встреча с Константином Ольшанским состоялась в самом начале второй половине октября прошлого года, когда Отдельная Приморская армия генерал-майора Петрова, оставив Одесский плацдарм высадилась в Севастополе. На Максимовой даче, у казарм подразделений разведки флота, где оказался я доктором Хруленко, начальником медсанслужбы 421-й стрелковой дивизии, комдивом Коченовым и Осиповым Я. И., командиром 1330 (бывшего 1-го Одесского морского) стрелкового полка, я и познакомился со старшиной первой статьи Ольшанским. Он был слушателем общефлотских курсов младших лейтенантов морской пехоты. В Севастополе с ним жена Катя. Три месяца назад был рядом сын Валерий. Недавно из пеленок. Началась война, бомбежки Севастополя. И Костя проводил в неблизкий Курск с тещей своего первенца в коротких штанишках.
Дней через десять после того я встретился с ним за станцией Инкерман, у Мартыновского туннеля. На лице тревога: никаких вестей. Теща и Валерка как пропали. Видно, война не ласково обошлась с ними. Курск занят. Может, переехали в Россошь.
Третья встреча – и последняя на Мекензи. 8 ноября. 7-я Отдельная бригада морской пехоты полковника Жидилова половину состава потеряла в окружении на севере Крыма, заняла свой боевой участок с командным пунктом в хуторе Мекензи № 1. Левый сосед – 8-я Отдельная бригада Морской пехоты полковника Вильшанского. 5-ый ее батальон – учебный отряд Черноморского флота. В электромеханической роте комвзвода младший лейтенант Ольшанский. Мы крепко пожали друг другу руки. Оба счастливы: он в ожидании боевого крещения, я с боями и горными трудностями вышел из окружения. Больше видеться не довелось. Сейчас он Махарадзе, недалеко от Сухуми. Вместе с женой».
«Спросил я у приколотнян, – продолжал Петя, – какие там дела на их фронте? Они мне: уходили – надвигалась гроза, сейчас не знаем: шли и ехали без радио и газет. В конце марта по грязуци в Великом Бурлуке спешилась из вагонов какая-то часть. Ще не выйшив последний красноармеец, як над нами туча немецких листовок: фрицы стращают разгромом 13-ю гвардейскую стрелковую дивизию Героя Советского Союза Родимцева. То есть обещают ей участь, какая постигла других на этом фронте. Но через два дня гвардейцы вышли в район Старого Салтова и, наступая в направлении Харькова, так шуганули фашистов, что вынуждены были сами остановиться: в грязи далеко застряли их тылы, а пунктами снабжения по-прежнему оставались неблизкие от передовой станции Великий Бурлук и Приколотное.
Ребята назвали мне ряд знакомых фамилий из числа комсостава и медиков, которые каким-то образом задерживались в Приколотном и квартировали в их семьях.
Так я узнал нынешнее место дислокации своей дивизии. А тогда, в марте, когда она грузилась в вагоны в Расховце м Мармыжах, был только «слух»: родимцы перебрасываются в 38-ю армию генерал-майора Москаленко – на левый фланг Юго-Западного фронта».
23.20. Воздушная тревога. За нею – боевая. Для нас. Я разбудил Остапа, и он уже как штык. Попросил его сообщить обстановку: не хочу бросать строку, пока свеча теплится, светомаскировка для нее сооружена. Остап осторожно припал ко второму окну. Оно, как и первое, наглухо зашторено. Через щелочку увидел: над Поворино воздушный бой. Трассы пулеметных очередей сражающихся. На перекрестке лучей прожекторов вражеский бомбардировщик, огрызающийся мессерами. Еле слышно зенитное прикрытие. Оно то вступает в бой, то смолкает. Разрывы бомб не только слышим, но и чувствуем. В дверях громкий стук: «В ружье!» 23.40.
24.6.42 г. 13.00. Час как из Поворино.
До рассвета, после «в ружье» бодрствовали в классах: ждали новую команду. А над станцией не ослабевало воздушное сражение, рвались бомбы. Борисоглебский аэродром что твой пчелиный улей: снижались на посадку одни и взмывали ввысь, не делая прощальных кругов, другие истребители. Ночь дрожала от гула моторов.
Нас вооружили: сильный пол – карабинами, вторую половину человечества – наганами и санитарными сумками. У двух из них за плечами были рации. Тотчас в кузовы автомашин, оборудованных для перевозки пехоты, и мы помчались в Поворино. Два десятка с лишним километров – минутная езда. Выгрузились и врассыпную: ребята в боевое охранение, девчата – с первой доврачебной помощью.
Красноармейцы запасных подразделений Действующей армии давно уже здесь. Мокрые, пропахшие взрывчаткой и обычным дымом, с закопченными лицами, они гасили очаги пожара: было сброшено много зажигалок.
Разрушения незначительные. Как видно, бомбометание было неприцельным: страшные «капли» более ранили все, что находилось за границей станции и ближайших к ней строений. Сказалась готовность воинов местной противовоздушной обороны к отражению вражеских налетов. Однако, сердце обливается кровью, когда видишь страдания родной земли. Гитлеровские асы почти безнаказанно пересекают линию фронта, вторгаются, сообразуясь всего лишь с запасом горючего, и, не безуспешно сбросив смертоносный груз, возвращаются на свои аэродромы иногда только слегка ощипанными.
На занятиях нам сообщили, что у нас уже налажено производство брони для фюзеляжей, самолетов с «потолком», превышающем высоту подъема немецких и зенитных орудий, которые способны поразить фашистского стервятника на предельной его альтиме…
Гражданское население пыталось помогать и ликвидировать пожары и спасать горящую соцсобственность, но подразделение милиции пресекало эти попытки и держало его на известном расстоянии от очагов огня и пострадавших объектов. Железнодорожники же занимались своим делом в необходимом темпе. С ними бойцы.
За входным семафором со стороны Новохоперска, где мое отделение находилось в охранении, я задержал двух военных в несвежих бинтах. Лейтенант Афанасьев, Иван Филиппович, бывший командир пулеметного взвода отдельной мотострелковой бригады. И его подчиненный рядовой Ерин Василий Алексеевич идут «куда глаза глядят». Они совсем недавно из боев в районе Купянска. А всего три дня назад оба были ранены у поселка Конопляны. Как они оказались в госпитале города Острогожска, не помнят: видимо, шок тому виною. Не успели пулеметчики оглядеться и сменить фронтовые повязки, как загрохотали взрывы и беспокойно повело себя здание. «Немцы!» Ужасная весть потрясла население лазарета.
После вести о прорыве фашистов кто-то подал команду: «Ходячие – спасайся, кто как может!» Успели разобрать документацию, и вот идут прямо с «историями болезни». Куда идут? Все советуют им двигаться на Саратов…
Острогожск! Это в сорока километрах от Лисок и в двадцати от Дона. До Поворино протянутой руки не хватит, и Дон не Оскол – водный рубеж надежный. Острогожск! А мы в неведении относительно обстановки на фронте. Я предложил отделению поделиться продзапасами и куревом с ранеными.
Оба благодарили. «Не за что», – сочувственно улыбнулся и я спросил у товарища лейтенанта, нет ли у него восемнадцатилетней родственницы по имени Оля. Он ответил отрицательно. Оказалось, Иван Филиппович не курянин.
Расставаясь, раненый комвзвода попросил меня об одном одолжении:
– Опустите, пожалуйста, товарищ старший сержант в надежный почтовый ящик. Я подобрал его на выходе из ворот госпиталя.
Я обещал. Мы откозыряли друг другу, а когда раненые скрылись за еще дымившимся элеватором, я взглянул на предмет, который заставляет трепетать сердца влюбленных, вызывает радость у близких родственников и слезы умиления у родителей. И, о боже! На адресной стороне конверта – координаты места рождения Пети Пугачева!…
Сейчас он был у нас, и мы исследовали строки, возможно, с того света. Отправитель Журавлев Петр Андреевич – двоюродный брат Пети с материнской стороны и муж его родной тети, в девичестве Пугачевой.
Письмо без даты. Оно адресовано матери, Фекле Ивановне. Петя объяснил, что его двоюродный незадолго до войны пришел с действительной службы в РККА и мобилизован сразу же, как только стало известно военкомату о нападении фашистской Германии на СССР; что Петр Андреевич лежал тяжело раненый в госпитале Острогожска, дома знали, более того, мать, замужняя сестра и жена проведали его, получив весточку.
– Если уж враг приближается к Дону, то посылать конверт в никуда нет никакого смысла, – горестно заметил Петя. – Впрочем, смотри сам: ты обещал лейтенанту опустить эти строки в надежный ящик.
Последние два слова Петя произнес «вразрядку». Неужели он догадывается о нашей «миссии»? Может, Оля как намекнула? Скорее всего, наш друг не дурак: я давно заметил, что он умеет слушать, владеет анализом и синтезом – методами научного исследования. И то надо сказать: Оля позволяет ему производить над нею кое-какие манипуляции, будто она его пациент. Уж не пахнет ли тут любовью? Если так, в добрый путь!
14.30. Остап пришел с известием: в Воронеж отправляемся через три часа. Вместо самолета два автобуса. Едем на Анну.
18.00. Делаю запись в автобусе, карандаш прыгает. Получаются не буквы, а каракули. И строчка туда-сюда. Наташа и Шура смеются. Шура заглядывает сзади. Остап удерживает ее за руку и стыдит:
– Некрасиво читать чужой дневник. Особенно при жизни автора.
Оля без пары. Оставив соседа, смотрит в окно. С Петей простилась. Авансом. Мало ли что может случиться: война!
Приедем в Воронеж, сразу же на вокзал, чтобы надежно отправить наших девочек в Касторное.
*    *     *
26.6.1942 г. 14.00. Оля, Остап и я – в распоряжении разведки Брянского фронта. Ее представители проводят с нами усиленные занятия. Диверсионно-подрывное дело, двусторонняя радиотелеграфная связь, шифрование и немецкий язык – это в порядке вещей. Самое интересное и интригующее – этика разведчика в стане врага, обычаи противника на его родине. Уроки дает нам немецкий политэмигрант-антифашист. Из театра приглашен артист. Нам смешно смотреть, как он с завидным мастерством представляет в лицах пруссаков от солдата до генерала. Предполагается посещение ближайших изоляторов для немецких военнопленных, где я и Остап будем выступать в роли «друзей по несчастью», а Оля – обыкновенной русской медсестры.
Вчера любовались, как наша красавица прыгала с парашютом. Неплохо для нее. На точность приземления пробовали втроем. Заслужили приличную оценку. Сегодня ночной групповой прыжок. За Анной…
*     *     *
Наташу Лемберг и Шуру Шмыкову проводили домой тогда же в поздние сумерки. Поезд Воронеж – Касторное будет иметь часовую стоянку в Нижнедевицке. Так что на  родительский порог они ступят в глубокую полночь.
Расстались, может надолго, случится – и навсегда. Долгое, нежное прощание. Взгрустнули аж в казарме – было не до сердечных излияний: по дороге от вокзала все время натыкались на патрули, окрики «стой, кто идет!» и препятствия уличной обороны.
И Наташа, и Шура – обе как на фото, которое путешествует с нами от самого Едрово.
У Шуры пышные косы, заметные ямочки на щеках, ласковый взгляд голубых глаз. Природа почти ничем не обидела ее: есть на кого любоваться и есть кого чувствовать. Движения, личная культура, наконец, ум отличают в ней девушку городского склада. Однако ухмыляется она, смеется по-деревенски. Эти ее качества я предположил еще тогда, когда впервые увидел снимок. Конечно, замеченные недостатки выглядят милыми, больше того – музыкальными. И все же. Но тут ничего не поделаешь: красивый почерк вне воли человека, научиться можно только чисто писать.
Женатый Остап был исключительно внимателен к Шуре, но ухаживал за нею, как родственник. Боялся, что ли, оскорбить ее мужским прикосновением, которое он темпераментно бы позволил себе, встретившись вот так со своей Аней?
И Шура, заметим, чувствовала себя в его обществе как-то неловко. Думаю, вследствие нерешительности и подчеркнутой деликатности Остапа названная невеста считала себя лишней в нашей компании. А ведь она видела, что Остап всего на чуть старше ее и по всем статьям жених высшего класса.
Наташа! Что про нее говорит? Она моя! Эта встреча через три года после нашего личного знакомства. Я и тогда ее любил. Но то была безмятежная юность, только-только покинувшая отрочество. Тогда мы – Павка Корчагин и Тоня Туманова. Сейчас же…
Вглядываясь в васильковоглазое лицо ее, гладя головку, источающую аромат дорогих японских духов «Микадо» (может быть, мне, влюбленному по уши, так кажется?), я все больше убеждался, что Наташа не семитского происхождения. Она более Александра Васильевна, чем Исаак Яковлевич.
Русская белозубая улыбка, чистейшая московская артикуляция, кристальный тембр голоса, достойного звучать с эстрады, милые завитушки темно-русых волос, венчиком обрамлявшие ту часть головки, где мы отсчитываем семь пядей, когда хотим подчеркнуть достоинство человека с дарованием, - нет, Наташа – русская и скорее ржаная, чем пшеничная.
Она подстрижена – что-то среднее между мужскими «по-московски» и «под польку». Я подарил ей сине-фиолетовую, с голубым кантом и красной звездочкой тонкого сукна пилотку, в которой так шикарно выглядят военные авиаторы. Понимал, что этот убор украсит Наташу. И не ошибся: она так радовалась, глядя на себя в зеркальце!
И Наташа и Шура были одеты просто, по-летнему, но как невесты, что не совсем вязалось с их заданием. Обе в немыслимой нежности цвета носочках (их в Касторной и вокруг называют карпетками) и полуспортивных, легких, на мягкой и тонкой синей резиновой подошве девичьих сандалиях с верхом из белой парусины, которые уже знали, что такое мел и зубной порошок.
Шура в беретке. Наташа рукой отводила в сторону прикосновение губ нахального ветра, шевелившего ее маленькие кудри…
Встретимся ли еще? Если да, в трудные дни оккупации, до объяснения, в шкуре врага мы будем видеть наших любимых, наводить на них животный страх и вызывать к себе лютую ненависть загнанного зверя…
Сегодня групповой прыжок в ночь. За Анной. Остап, Оля и я. Под чернильной теменью квадрат, на который мы должны приземлиться с относительной точностью и быстро сойтись. Успех в большей мере будет зависеть от летчика.
*      *      *
28.6.1942 г. 12.00. Я уже привык к тишине, которая характерна только для управления разведки. Не то, что в оперативном отделе штаба. Там сутки – понятие относительное. Никакого тебе осевого вращения земли. Она, матушка, будто застыла в полдень, и свет в Воронеже все 24 часа. Озабоченные лица, беготня, стук дверей, доклады. Вообще несмолкаемый  шум и гомон. Деловые, конечно. Что и говорить: мозг армии!
А сегодня и войсковая разведка на ногах с самого рассвета. Неужели проморгали что-то! Не может этого быть! Конечно, сведения о противнике достаются нелегко. И все же. Когда на передовой знойная, звенящая тишина, штаб фронта более чем за сто километров от нее чувствует дыхание глубокого вражеского тыла, и если оно грозовое, старается несколько умерить его, ослабить что ли всеми имеющимися средствами ведения войны далеко от линии непосредственного соприкосновения с противником. Наш штаб, таким образом, знает, с кем будет иметь дело, если зашевелится вот уже не один месяц дремлющий враг.
А он вдруг разом встал, зверино прыгнул на наши боевые порядки и вот уже смерчем движется на Воронеж по дальним к нему подступам.
В девять утра руководитель спецподготовки подполковник «меченосец» (в юности служил у Дзержинского) сказал нам деловито-серьезно: «Пора!» – «Что пора?» – «Закругляться!» – «Так рано?» – «Прорыв!» – «Какой, что?» (Это рабочее явление войны). И совсем тихо сообщил его слушавшим, мало сказать, тревожную, просто страшную весть (тоже будни войны): из района Щигров и Волочанска сходящимися направлениями к Воронежу прет гитлерища. На левом фланге Брянского фронта удар нанесен в стык 13-й и 40-й армий. На Юго-Западном под угрозой окружения соседи 40-й слева. Части Действующей Красной Армии, удерживая позиции, на целом ряде участков фронта остаются в тылу вырвавшегося на оперативный простор врага. Лобовой удар бронированными клиньями и мобильность немецкой пехоты, недостаточно прочная и мало эшелонированная наша оборона (ничего не поделаешь пока, туго приходится нам), и, – пожалуйста, печальный результат. Выравнивание линии фронта приходится делать отступлением по уже оккупированной местности: так развили успех гитлеровцы.
Теория военного искусства учит: победу над врагом обеспечивает только трехкратное превосходство в живой силе и средствах поддержки. При этом самым бесцеремонным образом опрокидывается известное изречение А. В. Суворова: врага бьют не числом, а уменьем. Этого качества нам не занимать) хотя у захватчиков есть чему поучиться), но что оно без «числа»? Генерал без армии, незаряженная винтовка, холостой патрон!
*     *     *
30.6.1942 г. 22.00. Около полудня Оле была объявлена аттестация. Получила кличку, шифр и контрольную радиофразу: «В июле тридцать один день». Конспиративная легенда ей не нужна: в районе выброски она будет действовать полулегально, под собственным именем, не исключая проживания в отчем доме. По явление свое в Старом Осколе, а точнее, в слободке Казацкой, она объяснит, как естественное возвращение домой из поезда, оказавшегося вследствие изменения обстановки на оккупированной территории.
О том, что Оля вернется к больной матери, соседи давно знают: родительница, показывая письма ее, убедила их в намерении дочери, хотя сама догадывалась, что к чему (между ними был уговор, когда она провожала своего последнего ребенка из Казацкой за Дон).
Оля немножко рассмешила нас рассказом, как она встретила предложение клички. Ну, Вала, – это понятно: в Борисоглебске у Оли с таким именем есть боевая подружка из старооскольских цыган. Чуточку колеру и самую малость реквизита, и Оля – оригинал Валы. (Все мы именовали ее в глаза и за глаза Земфирой, как в поэме А. С. Пушкина).
Руководство подготовкой, зная желание Оли дебютировать цыганкой в роли разведчицы-диверсантки, добавило к избранному имени приставку «РОМ».
– А что это такое? – удивленно спросила я товарища майора, когда он объявил мне мою кличку. Милые шпалы по-отечески засмеялись: – Это человек по-цыгански. Радиодонесения так и будешь подписывать: «Ром–Вала».
В 14.00 мы проводили Олю в Борисоглебск. На попутном госпитальном автобусе. Удобно пристроили ее медсестрой к транспортабельным раненым. Маршрут Воронеж – Борисоглебск – по той же дороге, которая привела нас сюда. Еще раз посмотреть на квадрат нашего приземления в ночь под 27-е. Прыжок получился более чем удачным. Это выяснилось и на местности и при разборе операции десантирования. Инструктор парашютного спорта тогда же вручил Олечке заветный значок, который так солидно и роскошно выглядит на наших гимнастерках, предмет ее зависти.
Шура и Наташа выполнили поручение Оли, прибыв на объект Черняевского и Аносова, и Тарасовы ждут от нее или вызов или личную явку. Теперь она отправит в Кирсановку все, что мы не можем захватить с собой и что надо до лучших времен (носильные вещи – семье Мавры Ивановны).


Записка Ольги Афанасьевой для дневника Пашкова.
1.7.1942 г. Ездила к Тарасовым. Отвезла решительно все. Дневники, письма, фотографии, газеты и книги в плотной целлофановой упаковке в расчете на сверхдлительное даже в самых неподходящих условиях. Вместе с нашим и Петино «наследие». Его передал мне дежурный начальник караула. В свертке обнаружила конверт, намертво замурованный в бинт, проклеенный с коллодием. Не без помощи ножниц вскрыла его и прочитала следующее:
«Дорогие друзья мои – Олечка, Остап и Василек! Когда немецкие оккупанты вот-вот ступят своими грязными кованными сапожищами на поле моих предков, мне ничего не остается делать, как оставить город короткой нашей дружбы и спешить навстречу врагу.
Военному комиссару я заявил о готовности выполнять нестроевые обязанности, предусмотренные моей военно-учетной специальностью, и сегодня в конце рабочего дня получил мобилизационное предписание. Завтра утром расчет, и на Лиски в распоряжение военно-морского коменданта порта. Там, как видно, после обмундировки – в ОДОзаг (Отдельный Донской отряд кораблей заграждения и обеспечения, который сформирован на армейском водном рубеже Юго-Западного фронта из судов речного каботажа, обычных плавсредств и  боевых кораблей мелкой осадки).
В военкомате встретился мне краснофлотец из 14-го отряда водных заградителей (что-то вроде мобильной военной части, назначение которой – выполнение спецзаданий на речных рубежах Действующей армии). Отряд сформирован из московских ОСВОДовцев бывшим редактором столичной газеты «Машиностроение» 32-летним инженером-технологом Цезарем Львовичем Куниковым. На Дон часть прибыла из Химок. Широченные клеши пригласили меня: «Давайте в Ростов в морпехоту. Майор Куников сейчас там».
Ну, нет. Надо как-то дать по зубам фрицу на рубеже ЦЧО.
Оставляю вам все, что мне практически не нужно и если взять с собой, будет в тягость. Тут и подаренный вами бритвенный прибор: он вам теперь более надобен, чем мне.
Будьте здоровы, будьте благополучны и не поминайте лихом: я так был дружен и так нежен с вами. 28.6.42 г. П. Пугачев».
Записка: О. С. Афанасьевой – Пугачев П.
«Олечка, я люблю тебя. Прощай, мой аленький цветок. Будешь в родных местах, навести мою маму. Если сможешь, сделай для нее что-нибудь хорошее, прошу.
Самые светлые пожелания тебе. 28.6.42 г. 18.30. г. Борисоглебск. Петя».
1.7.1942 г. 20.00  Рабочее бомбоубежище штаба. Полчаса назад здесь состоялся «выпуск». Теперь мы – разведчики, то, что надо. Место спецдесантирования отмечено на нашей карте. Оно сообщено войсковой разведкой отступающей 40-й армии. Там нас уже ждут содержатель конспиративной землянки и связные, находящиеся на легальном положении. Пароль: «Когда основан Старый Оскол?» Отзыв: «В мае 1593 года». Легенды под прическами, немецкие документы в карманах, радиоклички – наши имена, контрольные радиофразы, как у «Ром-Валы», астрономического содержания: Остапа – «В сутках 24 часа», моя – «В часу 60 минут».
2.7.1942 г. 9.00. То же место занятий. Здесь мы с восьми. Подполковник – «меченосец» предложил нам стопку треугольничков и обычных конвертов – письма бойцов, не отправленные полевой почтой: адресаты в оккупации. Задание для «контактов» с населением: отобранные конверты, соблюдая величайшую осторожность, мы должны как-то вручить тому, кому они адресованы. Касторенцам и старооскольцам нашлось всего несколько конвертов. Один – в Ястребовский район.
Несколько минут назад мы выслушали приказ комфронта о присвоении нам званий комсостава. Оля тоже удостоена петлиц с золотой окантовкой.
За приказом напутственное слово, воинское прощание и – «Служим Советскому Союзу!»
Как только «отбой», мы выберемся из подземелья на божий свет, и в путь до Борисоглебска. 4 июля отправка в тыл врага. Перед вылетом надо быть собранным и во всеоружии: А пока – с 28 июня Воронеж оглашается сигналами воздушной тревоги, пальбой зенитных батарей, сражением в небе и разрывами бомб. Город в огне. Смерть и разрушения. Клаксоны пожарных и санитарных машин. Спасательная паника. Тревога – налет – отбой; тревога – налет – отбой. В сутки смена дня и ночи  не три и не четыре раза. Учреждения штаба эвакуируются в самом спешном порядке: немецко-фашистские полчища с каждым часом приближают нашу передовую к Дону. Растерянность и что-то похожее на панический страх.
Остается на месте самое главное с узлом связи и батальоном охраны. И это «самое главное», несмотря ни на что, спокойно и деловито отдает приказы и распоряжения. Холодная голова и горячее сердце.
2.7.1942 г. 11.00. На виду у Графской. Сидим в окружении раскидистых кустов терновника. А рядом высятся лиственные с падежной кроной. Они как бы несут вахту дозорных. Маскировка – куда тебе камуфляж! – а мы и разговариваем тихо, и не допускаем лишних движений. И все, чтобы не обнаружить себя и не навлечь лишних страданий на уже истерзанную станцию: в нашем родном небе дежурит проклятущий «костыль», на плоскостях которого даже с большой высоты видятся ненавистные кресты – опознавательные знаки военной техники фашистского рейха.

2. НА ПЕРЕГОНЕ
2.7.1942 г. 14.00. За входным семафором станции Графская рядом с развалинами блокпоста.
Из Воронежа мы выбрались на полуторатонке управления. Снарядили ее нам, чтобы обеспечить скорый и относительно безопасный выезд за пределы терпящего бедствие города. С нами два «карабинера» с подсумками, полными обойм, – безусые добровольцы 1924 года рождения.
За Отрожкой наш, несколько чихающий, транспорт поравнялся с эвакопоездом, голова которого, набирая скорость, усердно дымила антрацитов и яростно шипела паром. Как сказал бы моряк, мы легли на параллельный курс. Но газик наш оказался резвее, а дорога свободнее, и скоро мы стали опережать один за другим медленно двигавшиеся по линии грузопассажирские составы, которые, казалось, растянулись в сплошную, бесконечную ленту (как видно, война внесла серьезную поправку в ПТЭ, а за безопасность движения по полотну железной дороги уже не беспокоились: самое страшное грозилось с неба!)
Эти составы мы видели в Воронеже осиротевшими и беззащитными. Однако накануне вечером сюда из Грязей прорвался резерв службы тяги. Он разгрузил станцию, и уцелевшие оси, недружно и тихо громыхая на стыках, теперь удалялись в сторону относительной безопасности.
Вот и Графская. На подходе паровоз кукукнул сигнал опасности с воздуха, и оба двигателя – стоп: над станцией уже зависли в карусели семь юнкерсов с барражом, и бомбы одна за другой отдаляясь от плоскостей и, вываливаясь из люков, стремительно неслись к земле. Рядом перелесок, и все мы ринулись в его глубину под грохот страшнейшей силы разрывов.
После бомбежек Воронежа такое не ново. Непривычно, как и прежде, наше бессилие обуздать крылатого могильщика и разрушителя. Я бы задушил его здесь этими вот безоружными руками, а в небе – коротки они. Одно утешение: наши зенитные 76-миллиметровки прямой наводкой прошивают насквозь хваленую крупповскую броню на земле – неоценимая помощь единичным Т-34-кам в лобовых атаках на ползучих гадин врага…
Когда установилась тишина и мы пришли в себя (звон в ушах – чепуха!), лейтенант Масленко послал в разведку автомашину с водителем и юным красноармейцем из нашей охраны, чтобы узнать обстановку на станции.
Два карабина и столько же пистолетов – вооружение не ахти какое, однако пассажиры с эвакопоезда (их было не густо) чувствовали себя с нами, как в собственных четырех стенах.
Среди подростков мой наметанный глаз отличил девочку лет 15, поразительно похожую лицом на Колю Жогова. Прищуром правого глаза и указательным пальцем я поманил ее к себе. А когда она, оглядываясь на взрослых, несмело подошла, спросил конопястенькую беглянку с короткой стрижкой, не родня ли она трубе из духового оркестра Касторенского райцентра?
«Поразительно похожая» исподлобья метнула в меня недоверчивый взгляд и, ничего не сказав, круто повернулась. Я удержал ее.
– Ну?
Позади кто-то громко произнес:
– Иван Андреевич, смотри! Катя-то жениха нашла! Быть тебе дедом.
– Смотрю, Дмитрий Васильевич, – отозвался тот, к кому адресованы были слова.
– Только и на тебя смотрю. Шутить начал? Оживел, стало быть. А ведь только что в кювет пикировал, ни жив, ни мертв.
– Это ты про меня-то, про начальника электростанции?! – рисовался его собеседник.
– Начальник! Скажи, моторист… Только и всего, товарищ Пупков.
– А ты, небось, себя механиком величаешь? А всего-навсего тракторист. Вот доберемся до своего поезда, выведешь трактор из вагона и – к путям, растаскивать завалы. Тоже душа в пятки уйдет.
Оба умолкли. После вынужденной паузы Катя, припомнив заданный мною вопрос, ответила:
– Я не родня трубе. А Коля – мой дядя. Откуда вы его знаете?
Мы познакомились. К Лачиново я добавил невесту в Касторном и мамину родственницу в Телегиной – Дарью Гавриловну Медведеву.
При упоминании последней Катя на минуту задумалась:
– Может, Дарья Васильевна Исаевская? Она у нас председателем колхоза имени Крупской. Нет. Медведева значит? – Наконец вспомнив, она воскликнула: – Женькина мама. Дашка Лопоухова. А то называете Медведева. Медведевых у нас в деревне много. А эта в одном звене с моей мамой работала на колхозной свекле.
Катя обрадовано махнула рукой.
– Вера, Обухова, иди сюда.
Та, когда узнала, что случайно встретившийся в несчастье молодой командир с двумя кубиками – в общем-то свой человек, стеснительно улыбнулась:
– Такое и во сне не вот-то увидишь.
Мы еще чуть дальше отошли от взрослых. Но разговаривали, глядя в их сторону. Были у всех на виду. По обветренным губам и усталым глазам подруг я безошибочно определил: они уже забыли часы сна и отдыха, из графика вышли завтрак, обед и ужин.
Остап принял рапорт от возвратившихся из разведки и подошел к нам.
– В пляске смерти вчерашний день вашего бегства из Воронежа показался небось прошлым годом и с тех пор чувствуете голод? – спросил Остап новокасторенских школьниц.
– Почти, – призналась Вера, глядя на носок левой туфельки, по которой безжалостно сегодня или накануне прошелся конец острого металла. Я посоветовался с Остапом, и мы предложили нашим собеседницам походное угощение. Они покраснели и мило отказались.
– Мы будем есть, а Илюшка Могилатов, Ванюшка Затонских, Васек, братишка  Веры – смотреть на нас? Нет уж, спасибо! Вместе жить, вместе и есть, – решительно заявила Катя.
Действительно, нет уз святее товарищества, и я глянул на Остапа: совсем недавно между делом мы прочитали «Тараса Бульбу» Н. В. Гоголя.
– Ну, раз так, забирайте содержимое наших вещмешков и распоряжайтесь им, согласно законам вашего дружества.
Вера и Катя в простоте сердечной сняли с плеч головные платки, запачканные мазутом и глиной. В тканевые емкости мы вытряхнули консервы, галеты, масло, хлеб, сахар – одним словом все, что было у нас и без чего мы прекрасно обойдемся: в Борисоглебске будем около полуночи или не позже рассвета. Девочки весело, «двойной тягой», поблагодарили нас. А Остапу даже посочувствовали, глядя на его забинтованную правую ладонь:
– Вы ранены? Какая жалость!
– Нет, маленькая ссадина, – его лицо засветилось особенным для него румянцем. Ему было стыдно признаться, что ссадину он получил при запуске двигателя «с рукоятки». Остап не знал, что наш бортовой газик заводится с полуоборота и, размахнувшись на триста шестьдесят градусов, ранил о буферный конец рамы шасси кожный покров пальцевых суставов.
Катя и Вера оставили нас, но не надолго: передав наше угощение своим «рыцарям», они возвратились к нам. Я вооружился блокнотом и попросил Катю поведать мне об услышанном, увиденном и пережитом ею с 28 июня и по нынешний день.
Вот почти дословный рассказ внучки Ивана Филипповича Жогова из Замостья.
Об эвакуации в Касторенском районе не думали до последнего дня, и все крепко держалось за землю. Когда же на Касторной Новой ночами стали разгружать с прибывающих платформ танки, подлежащий отправке в тыл контингент населения воспрянул духом: «Теперь нас ничем не вышибить из седла!» А броневой щит, урча моторами и лязгая гусеницами рассветами, пылил по дорогам на Тим и Щигры. И вдруг 28 июня стальная опора наша повернула вспять. Те же танки без единой царапины (но и без боекомплекта!) на предельной скорости проследовали через Касторную в направлении Тербунов и Нижнедевицка. В чем дело? Командир краснозвездной машины, свежевыкрашенной в защитный цвет, на башне которой белилами выведено число шестнадцать, бравый лейтенант в шлемофоне с гарнитурой сообщил собравшимся у колодца вечером, что его рота оставила позиции вследствие обычных причин:
– На исходе моторесурсы. Двигатель нуждается в ремонте.
Катя усомнилась в правде сказанного и, подавая кружку с водой недавнишнему выпускнику Ульяновского бронетанкового училища, шепнула ему упрек:
– Только вчера утром отсюда покатили на передовую, и вот тебе на – двигатель нуждается в ремонте. А я слышала от танкиста постарше вас, что мотор такой машины рассчитан на пятьсот часов безукоризненной службы.
Лейтенант возвратил кружку и приложил палец к мокрым губам – знак, который неизвестен разве только дуракам.
Справившись о дороге на Нижнедевицк – станцию (ему надо было знать танкопроходимый брод и танкоподъемные мосты, а это как раз неизвестно жителям Касторной Новой), командир поблагодарил за питье и, отдав честь, побежал к машине…
Райком ВКП(б) и райисполком, которые искренне вселяли уверенность в несокрушимости нашей обороны и более того: «Вот-вот попрем немца на запад!» тоже подались, правда, последними, в противоположную фронту сторону на не мобилизованном автотранспорте и конной тяге. За ними – кто как и кто на чем – рядовые члены партии и совработники. Железнодорожный узел успел подать только один эвакоэшелон. Сборы и отправка были спешные. Многие пошли пешком, направляясь по кратчайшему пути к поезду, долго стоявшему на разъезде Благодать.
Многие не смогли эвакуироваться их Касторной. Например, Новоуспенская больница во главе с Людвигом Станиславовичем Понятовским так и осталась на привычном месте. Да и то правда, что удел медиков – уходить последними, когда и эвакуировать некого и эвакуировать не на чем. Но касторенцы продолжают жить, и помощь больницы им в период оккупации трудно недооценить.
Эвакуация проводилась лихорадочно. Но без команды никто не бросал свою службу и должность.
Телефонистка ДН-4 ж. д. Мос. – Дон Александра Мазалова, жена бухгалтера ремонтно-восстановительного поезда НКПС, приписанного к Касторной Новой, дежурила у коммутатора до тех пор, пока станцию и хозяйство всех служб не принял военный комендант. И только расписавшись в акте передачи, она побежала домой, чтобы собрать в нелегкую и неизвестно как далекую дорогу своих троих детей. Ей казалось, что оккупанты уже за огородом: она слышит их лающий говор на  чужом и ненавистном языке, хотя врага на десятки километров опережал только его воздушный флот. А наземным фрицам наша Родина доставалась всего пядями, и не за так, разумеется.
В Воронеже Катя оказалась вместе с отцом, трактористом-механиком восстановительного поезда. Поезд – оперативно-действующая единица системы железнодорожного транспорта. Он должен быть пока в строю, готовым очистить путь от завалов и вложить в него целые пролеты рельс. Боевое обеспечение нормального движения грузо-пассажирских эшелонов в самой аварийной обстановке – вот его задача. ВП был на ходу, полностью оснащен предусмотренными двигательно-подъемными и ремонтно-сварочными механизмами. Запас шпал и рельс соответствующего типа – полный комплект.
Перед сигналом к эвакуации поезд только что вернулся с разъезда Прокуророво, где устранял последствия вражеской бомбардировки. Работникам ВП было дано всего полчаса, чтобы сбегать домой и объявить о своем отъезде. Некоторые все же успели взять свои семьи или подростков – детей. Катина мама не решилась оставить дом и хозяйство, проводила с мужем старшую дочку.
Утром следующего дня ВП на станции Избище догнал эшелон эвакуированных из райцентра («Догнал!» Смешно: расстояние Касторная Новая – Избище всего двадцать с чуточку километров! Но не до смеха: в войну дорога только пешком близкая!) Около полудня касторенцы покатили в Воронеж и там, как девочкам стало известно немного позже, эвакопоезд попал под ужасную бомбежку.
При этом известии я перекинул несколько предшествующих листов блокнота и, найдя нужную дневниковую запись, спросил юных собеседниц:
– Вы Майю Лысенко знаете? Нет? А Нину Синяевскую, молодую замужнюю женщину?
– Гальчиху? Да! Это ее от матери так, - ответили они.
– Нина, ух, красавица, аж страшно!
– Почему же страшно?
Новокасторенцы замялись и стыдливо потупились. Я подумал: «женщины больше всего на свете боятся соперниц, особенно умных и красивых», – и ухмыльнулся.
– А вы разве знаете ее? – и, осмелев, подружки из восстановительного поезда вытянули свои шеи в сторону исписанных страниц. Я хлопнул перед их носами блокнотом, закрыв его. Вера и Катя засмеялись…
– Поделом любопытной Варваре…
Я сказал им, что Нину не знал и не знаю. А с ее мужем Николаем Калинка – диспетчером службы движения (ДН-4) и школьницей Майей Лысенко во время этой «самой страшной бомбежки» познакомился.
Нас по тревоге бросили на помощь терпящим бедствие. Я и Остап (на него кивнул, а эти дурехи засмеялись, услышав «неудобоваримое» имя (оказались как раз у названного поезда. Три вагона начисто разбиты бомбой. Голова и хвост его взрывной волной отброшены в стороны по ходу движения и врезались в стрелки. По междупутье, сторонясь вздыбившихся рельс, спотыкаясь и падая, метались эвакуированные. Они оглашали станцию плачем, воплями и зовущими криками. Паровозы уже просигналили отбой. Было дымно, пахло гарью и тротилом. Воронежское небо опять чистое. Но надолго ли? И мы спешили вывести людей в безопасную зону, оказать первую доврачебную помощь нуждающимся, тащили на себе скарб пострадавших.
Вот Майя (С Лысенками я познакомился чуть позже). Она зовет родительницу: «Мама, где ты? Мама!» Расслабленную от страха и беды я прижал ее к себе левой рукой и таким образом шел за ее зовом.
– Горе-то какое, – говорила она всхлипывая. – Брата Леню оставили в Касторной: опоздал к поезду, а тут мамы нет, Аллочки и Нины.
Вдруг она резко остановила меня и ахнула. Глаза ее округлились в испуге. Майя заплакала навзрыд. Что такое?
– Нина! – болезненно произнесла Майя и совершенно размякшей стала опускаться на землю. Я поддержал ее и глянул на то, что было причиной состояния моей несчастной. Но кроме оранжевого клочка верхнего нательного белья, выглядывающего из свеженасыпанной земли и обломков древесины, ничего не обнаружил. Придя в себя, Майя решительным движением увлекла меня и побежала, по-прежнему зовя мать. Я придержал ее и вовремя: наперерез нам спешили двое – мать на руках с девочкой лет четырех.
– Мама, Нину-то убило, – выплакано сказала Майя, когда сошлась семья. – Вон там она лежит. Землей присыпана. Я узнала ее по оранжевой кофточке.
Но хоронить сестру и дочь не пришлось: Нина, воскресшая, шатаясь и безучастно глядя на мир, тихо шла навстречу нам.
А Нину Сияевскую – Гальчиху муж так и не нашел.
Между тем, даже самые страшные бомбежки не для восстановительного поезда. Новокасторенцы, разбросав своих не рабочих спутников по ближайшим подвалам, деятельно маневрировали на станции и чувствовали себя в родной стихии, несмотря на сигналы «воздух» и падающую на голову смерть.
Ни на одну минуту не оставляли ВП его начальник Иван Михеевич Поподько и  мастер пневматики Митрофан Клементьевич Шепелев. Без кого можно было обойтись, все находились на известном расстоянии от опасности.
Но начальник ВП не покинул его и тогда даже, когда состав потерял голову и не было никакой надежды быть вывезенным из пекла.
Поподько распорядился – всем оставить поезд, и поздним вечером восстановители с детьми, небольшими группами, бегом через охраняемый мост, потянулись в Отрожку. Тут встретились со своими движенцами. В их поезде, который стоял сейчас на линии, население ВП не доехало до Графской и под защитой крон решило дождаться своего.
*     *      *
18.00. Грязи. После полудня.
Мы выбрались из перелеска и разошлись: новокасторенцы зашагали на Тресвятское, наша команда покатила в Графскую.
Прощаясь, Дмитрий Пупков и сварщик Саша Гончаров попросили у нас закурить. Мы пошутили:
– Вера и Катя съели наши папиросы.
Восстановители недоумевающе посмотрели на нас и как-то неловко засмеялись.
– Мы не курящие, и вместо табачного довольствия получаем сладкую замену, – объяснил Остап Масленко это невинный розыгрыш.
Наши друзья по несчастью еще раз пожали нам руки и удалились.
Графскую нашли мы всю в развалинах и еще дымившихся воронках. Мертвецкая тишина. Ни мяуканья, ни лая, ни говора. Нельзя сказать сто она обезлюдила. Нам встретилась хоть одна, но все же живая душа. Жаль только, поговорить не с кем было: Эта «живая душа» с выбившимися из-под поношенного платка серебристыми прядями страдала устойчивой глухотой.
Скоро со стороны Грязей прикатили ремонтники, и дело пошло. Выбросили из пути закудрявленные рельсы, заменили шпалы, и через какое-то время главный путь был годен для эксплуатации. Связист взобрался на телефонный  столб и, найдя нужный провод селекторно сообщил по линии, что Графская готова к приему безостановочно следующих поездов. На первом из них, шедшему по станционному пути со скоростью пять километров в час, мы быстро оказались в Грязях.
Автомашину с водителем отпустили сразу же, как только появилась возможность выехать из Графской по железной дороге.
Грязи тоже пострадали. Однако грузовые поезда на Поворино следовали с пассажирской скоростью.
23.55. Мы в Борисоглебске. Ехали с ветерком. Аж дух захватывало! Тяга-то какая: в голове ФД был!

3. К ЛИНИИ ФРОНТА
3 июля 1942 г. 9.00. После комплекса спортивных упражнений, который следует за побудкой, мы парадно оделись и направили свои скрипучие «джимы» с «гармошкой» к расположению девчат, чтобы по всей форме доложиться Оле о прибытии и поздравить ее с присвоением воинского звания.
Она выслушала нас, как предписывает устав, и, не подав команду «Вольно», жаром своих восемнадцати лет горячо и страстно обняла и поцеловала каждого.
Ну, а мы – «смирно!» Руки по швам! Не шевелись! Что твоя статуя… Ольга схитрила. И хорошо сделала. Иначе трудно удержаться от соблазна быть взаимным в таком случае. Тем более что наше сокровище впервые показала себя потенциальной невестой.
Завтракали втроем. Как всегда. Есть молча – требование медиков и регламент строевого устава. Мы позволили себе не подчиниться первому и нарушить второй. Оля тихонька уведомила нас:
– В двенадцать на рапорт, затем «посвящение в рыцари», далее – проверка готовности вообще и в частности. Снаряжение уже разложено комплектами. От нас требуется проверить наличие, исправность и практическую годность каждой вещи, а потом расписаться в акте инструктора. Будем стрелять, немного посидим за передатчиком, в присутствии комиссии поговорим по-немецки.
Между прочим, Натуся Лемберг – наша гостья из Касторного, экзаменовала нас. Конечно, не как будущих разведчиков (о чем она не должна была даже догадываться), а как увлекающихся иностранным языком. И что же? говорит нам: мне и Остапу, чтобы в речи быть настоящими немцами, надо выражаться заносчиво, высокомерно, показывая свое интеллектуального превосходство или обнаруживать себя чуть подвыпившим маленьким гулякой. Золотой середины для изучающих немецкий язык быть не может: даже талантливому полиглоту надо какое-то время пожить в окружении немецкого населения, чтобы хоть немного адаптироваться.
А мы уже были «пленными». Баварский бауэр принял меня за берлинца, а сын столичного бакалейщика угадал во мне гессенца. С Остапом еще комичнее получилось. Молодой отпрыск гамбургского промышленника, этакая белокурая бестия из гитлерюгенда, знакомясь, спросил:
– Зи ист судетендойч?
Остап на миг растерялся. Он смешал Судетскую область с гуситским движением под руководством Яна Гуса, и чтобы не оказаться чехом, готов уже был сказать «никс», но вовремя сообразил, в чем дело, и, прикинувшись глуховатым, вошел в контакт:
– Вас, вас? Я, я!
«Судетский немец» уморил меня таким диалогом.
– Смотри, Остап, – смеясь, предупредил я друга. – Будешь с нацистами выпивать, не нюхай хлеб на закуску и береги рукав! Иначе…
И уже серьезно:
– Среди врагов наших самые опасные – шуцдинсты, гестаповцы и «рыцари» абвера. Кальтенбруннер – «пфердешнауз» – хоть с палочкой, но все равно для нас ноль…
– За проверкой готовности – доклад о приеме снаряжения и – «завещательное распоряжение», – продолжала Оля. – Церемониал официального прощания завтра. Со знаменем и оркестром. Торжественные проводы – выход на старт – с почетным эскортом: мы ведь не одни.
20.00. В десять часов к нам пришла Оля. Посидеть перед дорогой, как она объяснила свое появление, закрыв дверь. Для святыни нашей мы приберегли пакетик «Рачьих шеек» в довоенных обертках и  тотчас угостили ее.
Посидели, помолчали. От силы одну минуту. Оля взяла клочок синей фланели и, увлажнив его, занялась уборкой. Протирая подоконник, она запела. Тихо, но с чувством. У нее колоратурное сопрано нижнего регистра.
Пока она выбирала тональность, мы догадались: в сольном исполнении нашей боевой подруги будем слушать «Прощание» Тихона Хренникова на слова Федора Кравченко. Песня эта, прозвучавшая с экрана в самом начале войны, продолжает потрясать сердца и волновать души  соотечественников своею искренностью, правильной оценкой сложившейся обстановки. Народностью отпора врагу. «Землянка» Листова-Суркова не то, что «Прощание». И я, и Остап храним ее в своем репертуаре в основном из-за мужской партии исполнения.
В зависимости от темпа звучания «Прощание» – это и марш (мы ходили строем под него), и вальс (танцевали в  редкие часы отдыха вдали от передовой) и джазовый «Лиский шаг», танец, который своим размером и на зло оскорбляет содержание песни.
Чтобы слышала Оля, я просветил Остапа относительно автора музыки:
– Хренников – наш, центрально-черноземный, из Ельца. – Но вот Оля запела:
Там, где кипит
Жестокий бой,
Где разыгралась
Смерти вьюга,
Всем сердцем буду я,
Мой друг, с тобой.
Твой путь я разделю,
Как верная подруга,
Иди, любимый мой,
Иди, родной!
Уже с первых слов на нас повеяло неподдельной грустью. Конечно, догадались: пело страдающее сердце исполнительницы. И вдруг на последнем – «родной» голос певицы дрогнул, и она заплакала. Мы к ней.
– Олечка, неразделенная любовь наша, ну что ты? – уговаривал ее Остап. – Петя? Но ведь это наш долг. Пока ты рядом – мы твои ангелы-хранители. Никто не похитит тебя у нас.
«Неразделенная любовь наша» успокоилась и, вытерев платочком слезы, предложила совершить последнюю прогулку по городу, с которым сроднились и который эшелон за эшелоном провожает на фронт.
4 июля 1942 г. 7.00. До завтрака. Сегодня мы на довольствии еще здесь. А 5-го – сухой паек десантника, советские червонцы и оккупационные марки фашистского рейха.
За час до вылета из Борисоглебска – медосвидетельствование.
Вчера вечером Олю навестила ее старооскольская знакомая девушка Вала. Она настоящая цыганка. Наша Земфира – потомок старооскольских Эрденок. Если смотреть на нее через соответствующую линзу, то можно заметить в чертах ее что-то русское и украинское. Сама Вала как-то говорила, что она вовсе не цыганка. Конечно, безбожно врет. Гортанные звуки, манера типичной гадалки и танцовщицы (я зову ее «Баядера»), акцент, цвет кожи, волос (в этом разве с ней порядочно соперничает Остап) – цыганка и никаких гвоздей!
Когда, знакомясь, она сказала, что родом из Гусевки (это забазарная часть Старого Оскола – некогда ряды торговали домашней водоплавающей птицей, которые мне даже не снились), я нашел у нее поразительное сходство с молодой гусыней: крикливая, шумная, женственная, любвеобильная. Только у Валы спортивная фигура, смолистые кудри, резко очерченные пышные губы цвета краснеющей вишни, под густыми черными ресницами спелые черешни. А брови! А улыбка! Нет, мое перо совершенно беспомощно изобразить Валу на строке. Если ко всем ее прелестям добавить еще, что она умница, то Вала, действительно, достойна внимания великого мастера.
Вала и Оля ровесницы. Вала приехала вместе с Маврой Ивановной из Кирсановки. У нее в руках – вместительная корзиночка. Чего в ней только не было! В основном же овощная юриспруденция, как сказал бы один из героев рассказа А. П. Чехова «Сирень». Посидели за столом, поговорили. А в семь часов вечера мы уже проводили их.
Пока были в Воронеже, полевая почта доставила нам весточку от Пугачева (он там, куда направлен был военкоматом). Тетя из Успено-Раевки пишет, что с Петрова дня, наверное, а то и раньше, начнут убирать зерновые и есть картошку нового урожая. Пелагея Тимофеевна собирается побывать этим летом у своих в Сабурово (до Приазовья, где отец, не добраться, а родина – вот она: за неделю и доползти можно).
Письма из Успено-Раевки отправлены в начале третьей декады прошлого месяца. А что там делается сейчас?
Остап достал из кармана гимнастерки девичий носовой платочек, похоже батистовый, с затейливой отделкой, развернул его и положил передо мною.
– Полюбуйся, – и сел рядом.
Я разгладил листок бумаги, который лежал на платочке. Радиосводка погоды на 15.00 20 июня и прогноз Касторенской метеослужбы на ближайшие 2 дня для района авиабазирования. На обороте, по девичьи, мягким простым карандашом было написано:
«Остап! Если бы я знала тебя столько и любила бы тебя столько, сколько знают и  любят друг друга Натуся и Василек, я не была бы так далека от тебя, хотя все время мы находились рядом и я чувствовала биение твоего сердца. Быть ближе – меня удерживала девичья гордость, тебя же – скорбь любящего мужа.
Я очень сожалею, что мы расстались почти чужими. В своем положении мне стыдно назвать тебя любимым, но знай: в непоправимом горе твоем я заменю тебе Аню!
А пока буду преданно и верно ждать твоего возвращения с победой, мой ненаглядный. Шура. 24.6.42 г.».
Эти строки вместе с платочком, на котором красным мулине вышита монограмма А. Ш. Остап «обнаружил» в левом кармане гимнастерки, когда мы, устроив Наташу и Шуру в поезд на Касторную, возвратились в казарму.
О находке в собственном обмундировании он мне ни слова до сего часа. Почему? Говорит: «Вздохи и службе и дружбе помеха».
– Так это же мои слова! – сказал я, и мы сообщили своим лицам выражение самого родственного расположения.
Надо было текст письма Шуры приложить к моим дневниковым строчкам за 16 июня или хотя бы ко вчерашним записям, но все это уже в Кирсановке.
4 июля 1942 г. 20.00. Левая Россошь Воронежской области, 42 километр южнее областного центра, в 6 километрах западнее ж. д. Воронеж – Лиски.
Аэродром, на котором базируется 861-й полк бомбардировочной авиации, принял нас полтора часа назад. Оля чувствует себя прекрасно. Про нас же разговор в сторону: Остап и я – стреляные воробьи!
В небе мы находились немного, так как летели с максимальной крейсерской скоростью. Маршрут полета Борисоглебск – Левая Россошь пролегал значительно правее ж. д. Поворино – Лиски. Альтиметр удерживал небольшой потолок, так что наш транспортный «иноходец» в случае опасности, мог оперативно прижаться к земле. Дыхание сражений ощущается очень сильно.
Из Борисоглебска нас провожали Поликарповы И-16 и «Чайка» (И-153). На полпути, опередив наш аэроплан, истребители прощально помахали плоскостями, развернулись и полетели на базу. Тотчас нас приветствовали две «Кобры» из полка истребителей прикрытия майора Миронова. Они-то и «посадили» нас в Левой Россоши. Бомбардиры помогли выгрузиться. Очень усердствовали вокруг Оли. Каждому хотелось заглянуть под шлем, а она, недотрога, даже очки не сняла. Летуны каким-то чутьем угадывали свое поражение. Действительно, когда наша подруга разоблачилась до замочка «молнии» и очаровательно улыбнулась, будто она впервые ступила на землю и увидела хороших инопланетян, бомбардиры ахнули: «Вот это жемчужина» Сердца наши шевельнулись ревностью. Еще бы! На Олю завистливо смотрел десяток красавцев, таких же статных, «желтеньких» и «пушистеньких», как мы!
Спектаклю пришел конец. Занавес опустился, зрители каждый по своим служебным местам: на «опель-капитане» (трофейный легковик) к нам подрулил подполковник авиации.
– Командир 861-го полка Никифоров, – представился он и крепко пожал наши мужские руки. Оле комполка поклонился. Она протянула ему тыльной стороной левую ладонь (мы еще были в комбинезонах). Летчик снял фуражку, с нежностью взял Олины пальчики и коснулся губами у запястья. Дама обвила его шею правой рукой и поцеловала в гладко выбритую щеку.
Все военные – феминисты, а Оля уже знала этикет: преподанные ей правила на курсах она усвоила отлично.
Мы хотели доложиться, но подполковник упредил нас.
– Знаю. Ваше снаряжение на месте. Садитесь. Поедемте ко мне.
По ходу машины заметно было: летное поле уже знакомо с вражескими бомбами.
В штабном помещении нас угостили ужином. Потом познакомили с двумя экипажами из авиазвена старшего лейтенанта Харченко второй эскадрильи майора Еркина. К месту выброски пилотировать нас будет младший лейтенант Мальцев Андрюша. Его экипаж: штурман – тезка, сержант Пушкин, воздушный стрелок – Паша Кабанов.
Экипаж отвлекающего бомбардировщика: пилот Володя Сердюков, штурман Евгений Кононенко, воздушный стрелок – Вася Леонов. Все старшие сержанты и все «кимовцы».
Истребительное сопровождение из полка майора Миронова.
Командир бомбардировщиков подполковник Никифоров и его комиссар майор Поликарпов выслушали воздушных разведчиков полка.
Капитан Черниевский, лейтенант Ильинский и старший сержант Подлесняк доложили обстановку: коридор до Старого Оскола свободен от ПВО врага. Мощный заслон обнаружен в непосредственной близости к линии фронта, которая соответствует конфигурации Дона от Семилук до Коротояка. Высадка возможна и относительно безопасна.
Около полуночи старт.
23.30. В небе неспокойно. Где-то за доном сполохи грозы, пунктирные кривые трассирующих очередей, иллюминация сигнальных ракет, зарево. Захватчики подбираются к правому берегу.
Чудная июльская ночь! Аэродрому не спится. Без устали бодрствует и природа. Для нее не существует война. Какое счастье не знать ее.
Дежурному передали коллективное письмо. Для Пети Пугачева. Всего несколько слов: «Через час-два будем в Котово. На день твоего рождения – у Ксении Карповны. Горячо и сердечно поздравляем с 19-летием. Будь здоров и благополучен, наш дорогой друг. Целуем и обнимаем. Младший лейтенант Афанасьева, лейтенанты Пашков, Масленко.
Левая Россошь Воронежской области 4 июля 1942 года, 23.30».
 Капитан обещал отправить этот конверт конфиденциальным путем. Письмо Мавре Ивановне – обычной почтой.

4. В БЛИЖНЕМ ТЫЛУ
ЗАПИСКИ О. МАСЛЕНКО
5 июля 1942 года. 22.30. Слобода Ламская – станционный пригород Старого Оскола. Дом колхозницы Веры Федоровны Кривошеевой.
Пашков спит, а я, одетый по форме, с парабеллумом на столе, дежурю у свечи, соединяя неприятное (каково беречь себя на родной печи?! С полезным – строчу карандашом в блокноте. Вот он заворочался. Я наготове. Сейчас во сне заговорит по-русски. Случилось именно так. Закрыл ему ладонью рот. Василек очнулся, и, понимающе посмотрел на меня, опять сомкнул веки, и аппетитно засопел.
Пламя колышется. Скоро уже полночь, а на бумаге только начало «увертюры»…
В 0.15 стартовал бомбардировщик, управляемый младшим лейтенантом Мальцевым. На его борту, кроме экипажа, Оля, я Василек, наше «хозяйство» и гостинцы фрицам. Наготове автономное снабжение кислородом. Мы во всем летном, меховом. Шлемы подключены к общей телефонной сети. Через ларингофоны переговариваемся с пилотом, штурманом и стрелком-радистом.
 Думали подняться в небо ровно в 24.00, но авиаразведка донесла перед тем: по всей ширине коридора Левая Россошь – Старый Оскол у линии фронта воздушные бои. Подполковник Никифоров распорядился предупредить рокадные посты ВНОС и подразделения ПВО Брянского фронта о маршруте в меридианном направлении зюйд-норд.
Стартовали в свой тыл, и уже набрав максимальный потолок, легли на курс. Несмотря на предупреждение, нас щупали свои прожекторы, а когда накренились левым бортом, делая поворот на Тербуны, были обстреляны родными зенитками. Конечно, безуспешно: калибр 7,6 и для отечественной модели ТБ оказался «терпимым». А вот от вражеского 8,8 нам бы не поздоровилось.
В наушниках слышим: Касторное – Суковкино – Роговое. Это штурман Женька Кононенко, следя за курсом полета, называет пункты. Значит, летим строго вдоль железной дороги.
Элероны приведены в действие. Крен налево. Облет Старого Оскола. Чувствуем снижение. Из штурманской по телефону: «В 9 – 10 километрах юго-западнее города наземный бой». Оля уточнила: «Верхнее Атаманское, на реке Чуфичке» – «Правильно», – ответил Женька.
Но что за бой? Откуда ему быть: захватчики в 100 с лишним километрах, у Дона, здесь их глубокий тыл? Неужели партизаны? Отлично, если так! Но тут бой по всем правилам военного искусства…
Моторы выключены. Бомбардировщик планирует. Последние распоряжения: «Приготовиться!»  – Парашюты грузы «на взводе». – «Пошел!» Мы отсоединись от телефона, сбросили в неглубокую ночь пакеты и сами последовали за ними…
Легким ветерком нас отнесло за Ублю (Удая Гнилая) – мы приземлились на мокрый луг, в километре западнее села. Переправившись через реку, по правобережью собрали пакеты с чемоданами личных вещей, боезапасом, продовольствием. Передатчиками, легким оружием и энергопитанием. Все европейско-немецкое. Только Олино отечественного производства. Даже в узелке с харчами – житный хлеб-суррогат, несколько испеченных картофелин, два корня сахарной свеклы и три свежих огурчика.
В пятистах метрах опушка Котовского леса. Ночью он страшный, пугающий. И все же мы шли к нему смело: именно здесь нас ждут с нетерпением. Действительно, через несколько минут хода мы услышали соловьиные трели. Конечно, это не лес проснулся. Василек ответил более художественней. Рулады повторились. В тихую непроглядную темень зеленого царства был брошен пароль. Отзыв, и вот мы уже в объятиях Никанора Петровича Рыжих (пока только чувствовали его).

5. ВОЕННЫЙ СОВЕТ
ЗАПИСКИ О, МАСЛЕНКО
В искусно замаскированной землянке, куда привел нас старик, было довольно светло: содержатель ее пользовался карбидной горелкой от школьного «волшебного» фонаря. Мы заняли место на лавочке вдоль стены и сверили часы. Точность хода завидная. Было 2.19. Выбросились же из бомбардировщика по штурманскому хронометру – в 1.35.
Никанор Петрович, которого мы успели рассмотреть, предложил выпить за встречу и победу. Все равно, сказал он, нам придется здесь ночевать, чтобы разглядеться и подготовиться к выходу «на люди».
Я поблагодарил за внимание и попросил открыть оперативное заседание. «Будь по-вашему, – и веснущатая физиономия с рыжей бороденкой расплылась в хитроватой улыбке. – Только в такой кают-компании достойно быть военному совету, а не какому-то совещанию».
Перечить милому старику с синей татуировкой морского якоря на мясистом треугольнике у большого пальца левой руки – значить его обидеть. Я согласился. Но как быть? По праву старшего группы, на совещании мне принадлежит главная роль от начала до конца, тогда как военный совет выслушивает первым самого младшего по званию и положению. Однако порядок есть порядок (он предложен нам Никанором Петровичем, бывшим матросом Черноморского Флота), и мы предоставили слово Оле. Вот ее выступление:
– Парашюты и наше десантное обмундирование не уничтожать, а, зрело размыслив, реализовать или подарить нуждающимся семьям. Конечно, в демонтированном виде.
– Продукты питания немецкого происхождения, два передатчика из трех, запас энергопитания и боезапас оставить здесь.
– Один передатчик возьмет с собою «обер-лейтенант Петерсхаген». Рудольф, ты согласен? (Василек засмеялся: «Что за вопрос. Конечно!»)
– Чемоданы с личными вещами будут при нас.
– Сейчас немедленно переодеться. «Господа офицеры» должны не забыть вооружиться – кроме парабеллумов, автоматами и касками.
До Старого Оскола отсюда не менее часа пешего хода. Да и то налегке. Мы справились у Никанора Петровича, располагает ли он транспортом для доставки нас в город.
– У Ильиных дворов стоит моя лошадка, впряженная в добротный тарантас. Вмиг докачу.
Когда мы обмундировались по-немецки и соответственно вооружились, Оля объявила нам порядок легализации.
– В доме Никанора Петровича я пробуду до позднего утра. Затем хозяин поможет мне добраться в Казацкую. Вы же, господа военные корреспонденты, из Старого Оскола поспешите к месту боя у Верхней Атаманской, чтобы порадовать фюрера зажигательным репортажем. Как добраться? На попутном: лошадка наша, наверное, не потянет вас…
Но и тут нас выручила бородка.
– Дома у меня припрятан мощный «Цундап» с коляской. Забыли собаки, а нам это на руку. Мотоцикл имеет номер, крепления для установки ручного пулемета и сам пулемет.
Автозаводец Пашков, как видно, не имел дело с такой маркой.
– Справимся! – и махнул рукой. – Только бы запастись номерными знаками, – мечтательно продолжил он.
Оля еще не закончила выступление, и военный совет весь внимание.
– Возвратившись из Верхней Атаманской, Остап и Василек должны представиться местному начальству и, как говорится, стать на довольствие.
– Если организована биржа труда, заявите о своей нуждаемости в переводчице, которая согласна сопровождать господ военных корреспондентов везде и всюду в любое время суток.
Завтра же я посещу место найма и предложу свои услуги. О встрече мы условимся в конце дня у Никанора Петровича.
Оля сообщила военному совету все. Ни мне, ни Пашкову говорить было не о чем, мы поставили точку на мыслимом протоколе.
О жилье для нас содержатель землянки вот что сказал:
– Уже подыскано. Но хозяйка не знает о моей рекомендации. Прошу это учесть…
От Ильиных дворов по дороге на Старый Оскол наш экипаж тронулся в 2.52. Через час восход солнца, и мы спешили въехать в город затемно.
*      *      *
Мягкий рессорный  тарантас, резвая иноходь Чародея, понимающего с полуслова своего хозяина, запахи летнего поля, влюбленное в урожайную землю ночное небо – дорога показалась нам бархатной и недлинной. Оля успела познакомить нас с маршрутом Старый Оскол – Атаманское: «От Пролетарской улицы вверх на Интернациональную, там поворот – Осколецкий спуск, мост через правый приток Оскола, церковь слободы Гумны, за нею проселок, пыльная лента которого выведет вас к Котеневке, левой окраины Атаманской».
Говорила она тихо, жестикулируя. Никанор Петрович, переложив в руку с вожжами кучерский «овес» - небольшую тонкую палочку с прибитым к ней узким и коротким ремешком, повернулся к нам:
– Моя квартира неподалеку от дома, где в ночь с 5 на 6 декабря 1919 года состоялось первое заседание Реввоенсовета Первой Конной армии. Тут был подписан приказ № 1…
За маленькой паузой – предупреждение: в городе действует комендантский час, служба патрулирования поставлена как следует, переезды и мосты охраняются, проверка документов выматывающе педантична.
Конечно, эти страхи не для оберов и все же приготовьтесь, подъезжаем к слободе Пушкарской. Пушкарка, Пушкарная – одно и то же, – прошептал наш возница.
Нас остановили окриком. Какой-то чин взял Чародея под уздцы, двое, как видно, постарше, манипулируя фонарями, потребовали предъявить документы. На Оле задержались. И причина не в ее жиденькой справке с липовыми дорожными отметками. Причина в ней самой: ди юнгфрау ист зергут! Ее шварцауге – красивые (герлих!). Проверяющий чин, завидуя нам, счастливцам, рассказал, что командование гарнизона уже наметило открыть в городе нечто вроде берлинского отеля «Адлон» с ночным клубом «Фемина». Но пожалел: не придется ему насладиться «удовольствием нижесреднего», потому что их команду через несколько дней отправят в 6-ую армию генерал-лейтенанта Паулюса. Василек поинтересовался:
– А почему не к барону фон Вейхсу? Ведь Воронеж еще не взят.
– Армия Паулюса развивает успех в направлении Сталинграда. Достигнув Воронежа, армии генерал-полковника Вейхса произведут маневр. Частью сил барон будет атаковать город и удерживать занятые позиции. Остальное войско устремится вдоль Дона, по его правобережью, на Калач в излучине реки.
У въезда на деревянный мост через Оскол мы еще раз подверглись проверке. Эротическая тема никого не интересовала тут, и наш возок, миновав мельзавод № 14 (или Компанскую мельницу), через несколько минут остановился у жилища Никанора Петровича на Пролетаркой улице.

6. НА РАССВЕТЕ
«Цундап» понравился нам. Мы выкатили его на улицу и, дав газ, рванулись в городской рассвет. Взлобок с засохшими меловыми водостоками по улице Урицкого (вдоль рыночной площади к водонапорной башне) он взял свободно.
Нрав и силу мотоцикла Пашков оценил, не долго думая. «Это тяжеловоз Александровского конного завода с темпераментом рысаков породы Орлова-Чесменского», – горделиво произнес Василек, выруливая на Интернациональную около Старооскольского Дома обороны, (чем свидетельствовала большая настенная эмблема Осовиахима СССР и красочная надпись).
Горожане еще видели тревожные сны, но гарнизон с запрещающим комендантским часом уже шевелился. Однако мертвящая тишина стойко сопротивлялась вторжению извне диссонирующих звуков. Даже «Цундап», оборудованный отличными глушителями, будто поджав хвост, как дворняжка, молча бежал к Осколецкому спуску.
Необходимое расстояние мы преодолели в считанные минуты. На циферблате было 4.00.
Оставив своего битюга у поста заграждения, кланяясь настильному свинцовому дождику из трехлинеек Мосина и  автоматов Шпагина, я и Василек побежали вперед и скоро заметили в ближайшей к нам цепи дойч ландсманнлойте. Из-за бруствера мы направили свои цейсы в сторону сражающихся и в бинокуляры увидели трагическую картину: на поле боя по всей, не менее чем километровой, длине северной опушки Атаманского леса лежали тела убитых и тяжело раненых. Порывы атакующих в форме РККА то ослабевали, то снова обретали силу в крике «Ура!».
Оккупанты трусливо двигались на сближение. Пистолетно-винтовочному огню и разрывам гранат защитников Родины они отвечали тем же, поддерживаемые скорострельными легкими пушками 3,7 калибра.
Видя свою беспомощность и отсутствие боеприпасов, легкораненые отступали в лес (который, надо думать, был окружен подразделениями заграждения). И только маленькая группа продолжала отчаянно драться. Она держала врага на расстоянии от себя. Когда же она потеряла, как видно, того, кого охраняла в бою, группа, отстреливаясь, отошла под защиту крон.
А мы чем могли помочь своим соотечественникам? Не отрываясь от блокнотов и биноклей, дырявили ненавистные живые мишени пулеметными прицельными выстрелами и короткими очередями, с болью в сердце ранили родное небо.
*      *      *
К 5.00 и бой стих, и над местом сражения развеялись запахи войны. Фашисты с победным воем «бросились» в последнюю «атаку» на убитых и умирающих кранозвездцев.
Кованые лапы гитлеровских чудовищ явно не слушались их хозяев: грозным и величественым, как на картине Шишкина, стоял Атаманский лес!
Смело, как подобает фронтовым корреспондентам нашей славной армии, мы первыми обошли и обозрели позицию бесстрашных. У распростертого навзничь тела полковника выбросили в фашистском приветствии руки и громко крикнули: «Зиг хайль!» Это была последняя почесть погибшим за свободу и независимость нашей Родины. Лаем и кваканьем последовали нам эрзацы бесноватого фюрера, которые и не подозревали смысл нашей позы.

7. КОМАНДИР 62-й
Мы занялись полковником. Волевое лицо его было в крови; на лбу, чуть прикрытом чубчиком юношеской стрижки, зияла рана. Ему сорок с небольшим. Легкая проседь на висках слишком свежа. Рядом лежала пробитая пулей фуражка. Предплечье левой руки изуродовано. У правой – маузер. Я поднял боевое оружие. Оно на взводе. В казеннике и магазине два патрона. На серебряной пластинке выгравирована каллиграфическая надпись: «Моему славному воину – П. А. Навроцкому – в связи с награждением его вторым орденом Боевого Красного Знамени. Лично комбриг Котовский, ноябрь 1921 года».
Я положил памятную вещь в свою полевую сумку, и пока Василек осматривал содержимое планшетки ратоборца гражданской войны, в нескольких метрах от убитого подобрал два блестящих предмета: орден Боевого Красного Знамени первого образца и гайку крепления его. Над левым накладным карманом летней гимнастерки защитного цвета я обнаружил следы еще трех наградных знаков. Несколько ниже, на клапане кармана был, по-моему, значок депутата Верховного Совета.
Как «трофей», на виду у шакалившей немецкой братии, я снял с покойного портупею. Комсоставский ремень ее украшен был блестящей пряжкой с пятиконечной звездой. Она ярко золотилась в лучах утреннего солнца.
Между тем Василий достал из планшетки «трехверстку». В ее правый обрез упиралась восточная окраина Мантуровского района Курской области. Таким образом, от Засеймья через северную оконечность Боброво-Дворского района на Старо-Оскольский, по течению реки Осколец, как говорилось в карандашной надписи, воинская часть отступала вслепую. На заветном треугольнике, адресованном Павлу Акимовичу Навроцкому, прочитали обратный адрес: Навроцкая М. Г., гор. Куйбышев, улица Водников. Номер дома и квартиры несколько стерты. Оттиски календарных штемпелей места подачи письма и полевой почты отчетливы: 15 – 25 июня 1942 года.
Пашков развернул сложенную вчетверо двухполосную газету. Такого формата и с таким названием мы видели у В. П. Шабурова в Едрово на  Валдае, когда лежали в госпитале. Это – ежедневная красноармейская газета «За победу». Номер, конечно, не тот – 134 за 21 мая. Вторая полоса бросалась в глаза «Песней о Тиме» – нотами и текстом. Слова А. Безыменского, музыка В. Белого.
Насколько позволяла нам спешка в данной обстановке, мы прочитали:
И пошли на приступ Тима
Наши славные бойцы…
По крутым отвесным склонам
Поднимались напрямки
И Савельева колонны,
И Навроцкого полки…
Взял с налету город Тим
Нашей армии порыв!
Надо было заканчивать осмотр. Мы сняли наручные часы. Большие, массивные. Первый выпуск 1-го часового завода. В обиходе их называли Кировскими. Они, несмотря ни на что, несмотря на гибель их владельца, точно показывали время. Под никелированным корпусом еще билось «сердце» полковника: маятник отсчитывал удары «Жив-жив, жив-жив, жив-жив»…
Из брючного кармана под поясом достал пенал – серную пластмассовую завинчивающуюся трубочку. В ней «смертный паспорт». Познакомились с ним на ходу. С развернутой полоски бумаги нас приветствовал и благословлял на подвиг Павел Акимович Навроцкий, командир 62-й стрелковой дивизии, 40-й армии Брянского фронта, 42-летний полковник, уроженец села Ильковцы Теофипольского района нынешней Хмельницкой области, УССР, депутат Верховного Совета СССР первого созыва. И тут же просьба: «О моей судьбе сообщите моей жене». Ее адрес тот, что на треугольнике. Мы обещали. Минутой молчания простились с героем гражданской и Отечественной войн.
Со стороны села Сорокино, о чем мы чуть позже узнали, захватчики гнали колонну пленных. На опушке появилась живая душа – девочка-подросток.

8. ДВА МОРЯКА – ВЗВОД
Василий поворотился назад, и двумя-тремя минутами спустя шел уже в ногу.
На горизонте появилось начальство – провинциальные заправилы СД, гестапо, «рыцари» Абвера и СС. Сюда пожаловал даже «золотой фазан» – креслейтер нацистской партии.
С начальством охрана. Все смотрели поле недавнего побоища. Глубина обороны русских не более ста метров: к опушке леса прилегало колосистое ржаное поле. Масса трупов оккупантов разбросана была именно здесь. У леса – незначительное количество.
Сраженные, но не побежденные защитники узкой полоски родной земли, ждали последних почестей. Одни бездыханно обнимали траву, другие уже незрячими глазами любовались синевою неба.
Сойдясь со сворой, мы представились:
– Обер-лейтенант Петерсхаген, корреспондент зольдатен цайтунг, издающейся в Киеве.
– Обер-лейтенант Кутченбах, военный корреспондент столичной «Фолькишер беобахтер», – и предъявил удостоверения, подписанные самим Фриче, фюрером пропаганды из ведомства доктора философии Иозефа Геббельса, министра пропаганды и просвещения. Вместе с ними подали солдатские книжки и расовые паспорта арийцев, которые издавала гитлеровская НСДАП в Мюнхене.
Нас приветствовали, но сдержанно: и молодцы мы, и званья соответственные, да положение наше в вермахте незавидное. Мундиры с нарукавной свастикой пристально на нас, сверяя оригиналы с портретами на документах. Чин гестапо с колючими глазами неарийского цвета, расслаблено-пренебрежительно спросил меня:
– Ганс, ты не родственник зятя генерала Паулюса?
– Нет. Я земляк фюрера, – ответил я и выбросил вперед руку. В приветствии вытянулась вся звериная стая. Волкоподобный абверовец с усиками Гитлера «пошутил»:
– Эк угораздило тебя: словно цыган.
Меня прощупывали на полноценность. Но я не пылинка, сдуть губами трудно. Кроме того, у меня на шее автомат, а в кобуре – парабеллум. Притом я не один. Петя Пугачев, рассказывая об одесской с Леонидом Соболевым ( его «Капитальный ремонт» и «байки» капитана второго ранга Кирдяги мы читали), осенью прошлого года, восторгался «Батальоном четверых», написанном им по горячим следам. «Один моряк – моряк, два моряка – взвод, – не раз повторял Петя. – Нас мало, но мы в тельняшках!» Точно так, Василек и я – целое подразделение, способное сбить спесь с самонадеянных швабов. Пусть мы не моряки, но на сухопутном фронте – наша двоица тоже не лыком шита.
Сообразив, что Адольф – рейхсканцлер по цвету кожи лица и волос не много соответствует арийскому стандарту, я ответил намеком серому зверю в форме военной разведки:
– У адмирала Канариса и профиль семита и анфас грека. Попробуйте направить вашу насмешку по его адресу. Советую…
Это было слишком. Но так вести себя мог только ариец!
С Пашковым обошлись проще: он «чистокровный немец». Спросили, когда и откуда мы появились в гарнизоне. Ответил по по-строевому. Но нашелся давний сослуживец его тезки:
– Герр обер-лейтенант, я знаю Рудди Петерсхагена, капитана, командира одной из рот 92-го Грейсфельдского пехотного полка. Сейчас он оберст. Командует тем же, только моторизованным полком 60-й моторизованной пехотной дивизии генерала Коллермана. Это 6-я армия, которая не без задержек прет к Сталинграду. Скажите, вы только однофамилец герра оберста?
– Откуда родом командир 92-го мотострелкового? – спросил Василек.
– Он гамбуржец.
– А я из Кемнитцерхагена, недалеко от Грейсфельда.
– Зер гут! – радостно воскликнул сослуживец «однофамильца» Пашкова. – До компании 1939 года я изучал там азы военной стратегии и тактики под началом капитана Петерсхагена. Вы, юноша, бывали в Грейсфельде?
– Как же! – разматывая легенду, входил в свою роль Василек. – Университет – моя альма-матер. Профессор Катш – директор клиники медицинского института – мой предок.
– Совсем прекрасно! Где же вы квартировали?
– В доме рядом с «толстой Марией».
Бывший сослуживец нынешнего полковника, сверкнув пенсне, засмеялся.
Ведь вот как! Город – родина великого его сына, художника Каспара Давида Фридриха, и вдруг эта древняя готическая церковь святой Марии, громоздкая и мрачная, как крепость!
За диалогом чутко следили соответствующие службы. Не обращая на них внимания, молодцеватый зондерфюрер пригласил Пашкова и меня в Старый Оскол на кружку пива и брудершафт.
Чин из ведомства Гиммлера презрительно кивнул в сторону нашего благодетеля.

9. НАША ЭСМЕРАЛЬДА
На дороге стояла группа связных мотоциклистов, а поодаль – переводчики: стареющая женщина с обликом благородной дамы и наш. Примерно, ровесник, румянощекий парень в очках.
Наш первый разговор с фашистской сворой офицеров, кажется, убедил их, что мы – журналисты немецких газет.
Мы попросили у начальства своего одногодка, (которого чин из ведомства Гиммлера презрительно назвал: «фомак» – фольксофицер мит арбайтер копф – народный офицер с головой рабочего), чтобы поговорить с девочкой, бесстрашно любовавшейся следами сражения, а через нее – организовать захоронение погибшего комдива П. А. Навроцкого и его подчиненных.
С переводчиком тотчас познакомились: Женька Жилин, староосколец, В РККА не призван: «белобилетник». Эвакуироваться? И поздно было и мать больна. Знание вражеского языка – от немцев Поволжья, где прожил несколько лет. Перед войной преподавал дойч в Сабуровской НСШ Старо-Оскольского района, сменив Отилию Эдуардовну Вурстер, которая переехала в город к брату, художнику Мюленбергу.
Жилин произвел на нас приятное впечатление. С переводчиком мы и зашагали к девочке.
В молчании она тихо шла между убитыми красноармейцами, как бы отыскивая своих односельчан, близких. Когда мы приблизились, девочка вздрогнула, но не изменила позы. Я дал ей плиточку ириса. Василек был более внимательным: он провел левой ладонью по белокурым косичкам, а правой поднял подбородок и с участием, но весело заглянул в нежно-голубые огоньки прослезившихся глаз нашей смельчанки. Ей не было тринадцати. Однако внешность – невеста, обещающая быть украшением счастливца.
– Эжен, переведите, – попросил я Жилина.
– Отвечайте на вопросы господ офицеров, – обратился он к босоногой прелестнице, и мы разговорились. Диалог самый мирный, самый сердечный.
Она Дуся, фамилия – Дягилева (на нас пахнуло ароматом: ведь дягиль – вместилище эфирного масла; молодые побеги и черешни листьев этого представителя семейства зонтичных используются в ликерном и кондитерском производстве).
Отец ее – Иван Николаевич, и прозвище его – Акулиныч. Дуся из Котеневки. «Это вот там, и она протянула руку в сторону, где за лесом должны быть дворы. А тут и вон туда – рука ее повисла в воздухе вдоль опушки – Атаманское».
За Атаманским лесом – Сазыкин, далее, на северо-запад, – урочище Донское. К последнему примыкает Крамская деревня, где живет Дусина тетя, а через Осколец по большому деревянному мосту – село Сабурово. Название пункта нам знакомо. Мы удовлетворительно кивнули головой.
Женька Жилин разыскал еще одного очень странного человека. Перед нами будто ожили страницы «Собора Парижской богоматери» Виктора Гюго: рядом с изящной Эсмеральдой стоял несчастный Квазимодо!
– Счетовод нашего колхоза, – представила нам этого спутника дочь Акулиныча.
Он хотел протянуть нам руку, но вовремя спохватился.
Говорят, в семье не без урода, а ведь и они не родом, а годом. Я и Пашков прониклись неподдельной жалостью к атаманскому герою французского романа. Мы угостили его сигарой и по сему случаю презентовали ему бензиновую зажигалку. То и другое ошеломило несчастного неожиданностью дарения и неумения пользоваться им. Пришлось помочь местному Квазимодо разобраться, что к чему.
Женька перевел счетоводу наш приказ захоронить тела убитых. Документы и предметы личного обихода, письма и пенальчики с адресом взять и сохранить. Командира сражавшихся положить в средине.
10. ИЮЛЬСКИМ ДНЕМ
Записки военного разведчика, лейтенанта О. С. Масленко. 1942 год.
5 июля, 10.00. День только что занял свою должность, а уже было жарко. С самого раннего утра небо опрокинулось над землей прозрачной полусферой из нежной светло-василькового цвета ткани, и солнце безжалостно наращивало свою ярость.
Я, Василек Пашков и Женька-переводчик, распорядившись о погребении погибшего в бою командира 62-й дивизии П. А. Навроцкого и его воинов, решили дождать этап советских военнопленных, который следовал на Атаманскую. Мы заняли выгодную для наблюдения за юго-востоком позицию. Около трех часов исследовали в бинокли вероятный маршрут движения этапа и само зрелище, когда колонна приближалась к нам.
Их было не одна тысяча. Шли группами по шестьдесят человек в каждой. Четырехшеренговый строй. Проезжая часть грунтовой дороги была свободна для движения гужевого и механического транспорта: обезоруженное воинство и кто в чем одет штатские, устало передвигая ноги, плелись по обочинам.
Колонна втянулась в село, остановилась и приземлилась. Из хат выбежали женщины и дети, неся в руках посуду с водой, варевом, молоком и хлебом крестьянской выпечки.
Старший конвоя разрешил общение населения с пленными. Жадно, голодными ртами они пили и ели принесенное. В небе, тонко свистя, летели на восток немецкие «стрекозы» – звено «Мессершмидтов-109». Голодным решительно не до них. Даже танк с крестами по бокам и надписью «Эльза Зингер» не вывел их из состояния безразличия. А он с открытым верхним люком, из которого вытянув в фашистском приветствии руку, торчал весь в черном ненавистный захватчик, медленно, урча мотором и гремя траками гусениц, полз по дороге между шеренгами завтракавших.
Перед группой женщин бронированное чудовище замерло. В проеме переднего люка показалась девичья головка. Легко покинув танк, ее обладательница бабочкой спорхнула на землю. Это была «образцовая немка». Ей не более девятнадцати. Изящно одетая по форме, арийская красавица молча обошла шеренги невольниц. Правую руку она держала в положении отдания воинской чести.
Из танка ей принесли вместительный рюкзак. Его содержимое она тотчас разделила поровну между полугруппами, высыпав предметы дележа прямо на землю. Никто не прикоснулся к подаяниям из утробы «Эльзы Зингер». Танк развернулся и скрылся из виду.
– Ну, уж если дошло до того, что на восточный фронт захватчики посылают именные танки, долго им не продержаться, – сказала одна из пленниц, в которой угадывалась медицинская сестра. А боец, подошедший к женщинам, добавил, оценивая запах выхлопных газов танка: «Смердит. Как от трупа фашиста!»
13.00. Четверть часа назад на грузовом «Мерседесе» привезли в расположение военнопленных около пятисот килограммов продовольствия (хлеб русский, старооскольской выпечки, остальное – иноземное), медикаментов (отечественного производства) и носильных вещей, бывших в употреблении (почти со всей Европы – гражданская одежда и военное обмундирование). Все это со склада оккупантов за Верхней площадью Старого Оскола. И все это, к сожалению, только для женщин и отдельной группы воинов 62-й стрелковой дивизии.
Пока сидящая на родной земле колонна наполняла чем довелось пустой желудок, мы познакомились со старшим конвоя. Круглый, как шар, он неловко оставил седло и, привязав каурую кобылку к изгороди палисадника, подошел к нам. Унтерштурмфюрер Роланд Вильгельм Брейтгаупт родом из Тюрингии. Он давно бюргер. Находясь в запасе вермахта, работал мастером цеха электрической компании «Сименс – Шуккерт». Его одно-фамильный родственник в чине подполковника служит начальником оперативного отдела штаба 76-й Бранденбургской  пехотной дивизии. В составе 51-го армейского корпуса фронтового объединения генерала танковых войск Паулюса она сражается (за что?) здесь. Седеющий Роланд вытянутой рукой показал на восток. В гитлеровской партии «шар» со дня ее основания, о чем свидетельствует золотой знак члена НСДАП. Значит, он бывший  путчист.
На вопрос, почему колонна движется по обочинам дороги, унтерштурмфюрер ответил:
– Вчера между Репьевкой и Городищем на полном ходу в колонну врезался бронетранспортер. Это ведь жизни, наконец, пленные – арбайтпотенциал (потом уточнил, производительная сила). Так поступают дикие кровожадные звери, а не арийцы. Допустим, большевики не подписали конвенцию, заявив: у нас пленных не будет, советские солдаты верны присяге. Повод ли это для такого безжалостного обращения?
– Позволить пленить себя, – продолжал он, – позор. Но ведь руки поднимают тогда, когда решительно нечем убить пленителя, когда сопротивление бессмысленно. Это, видимо, было учтено, и родственники немцев и русских, оказавшихся по ту сторону фронта, получают вместо кар государственное пособие, как за безвестно пропавших.
Такая позиция уроженца Тюрингии совершенно облегчила нам решение последующих задач. Штурмовик он скорее пивной, чем прямого назначения. Недоумевали только, как он попал в число «сукиных сынов» (СС) и без отвращения носит на фуражке и рукаве мундира серебристый тотенкопф (знак мертвой головы – череп).
Мы попросили пивного эсесовца разрешить нам пройти вдоль колонны и вызвать для беседы одного-двух бойцов или командиров из 62-й стрелковой дивизии. Согласие было получено. И как только над колонной установилась тишина, предводительствуемые Женькой Жилиным, я и Василек зашагали по дороге между отдыхающими пленными. Наш хиви (хильфиллиге – «добровольный помощник» из гражданского населения), обращаясь к оказавшимся в несчастье соотечественникам, громко спрашивал:
– Товарищи, кто из вас служил в 62 стрелковой дивизии полковника Навроцкого? Просим выйти для беседы. Три-четыре часа назад дивизия, дав последний бой за этим вот лесом, перестала существовать. – Женька показал на мощный заслон холодам Арктики, зимою спасавший село от жгучих порывов борея.
Рядом достаточно слышно проворчали: «Пока знамя цело, часть жива и боеспособна».

11. НА ОПУШКЕ ЛЕСА
МАЙОР ВЕРЕТЕННИКОВ
На зов переводчика из одной группы пленных встало сразу пять человек. Старший из них по возрасту (ему не менее тридцати лет) и званию (на полинялых петлицах обесцвеченной защитной гимнастерки следы шпал) приказал остальным сесть:
– Будет достаточно одного меня.
Среди женщин нашлась только одна воительница, дравшаяся с наследниками Тевтонского ордена псов-рыцарей под знаменем 62-й стрелковой дивизии. Обладатель комсоставских знаков различия предупредил и ее:
– Соня, зачем испытывать неизвестность? Жди свою участь здесь. Вернусь – расскажу, нет – прощайте…
Пленный, скрестив руки на спине, шел впереди нас. Женька за ним. Он переводил. Мы предложили опустить руки в карманы. Пленный сделал это охотно. Поинтересовались: чем угощали колхозницы этап? Не оборачиваясь, он удовлетворил наше любопытство:
– Молоком, картошкой из печи, горячими галушками. Ну, и хлебом: ржаным, гречаниками и просяниками. Из урожая прошлого года. С примесью трав.
Женька добросовестным переводом объяснил нам, что такое гречаники и просяники. Я впервые слышу о существовании этих печений. Василек, казалось, догадывался. Галушками не стали затруднять переводчика. Мы сообщили ему: на Украине, откуда только что, вареники ели в Миргороде, клецки – в Диканьке, а галушки – в Полтаве.
С пленным прибыли на опушку Атаманского леса. Тела погибших воинов Навроцкого, прикрытые зеленью веток, лежали неубранными. Собравшимися колхозниками распоряжался немецкий офицер в пенсне. Он подошел к нам. Полковой врач Ганс Миллер. Кадровый представитель медицинской службы вермахта. Наотрез отказался консультировать зондербегандлунг – «особую обработку» – удушение в газовых камерах и был направлен в действующую армию. Семья в Мюнцберге – маленьком гессенском городке неподалеку от курорта Наугейма. Старый Оскол – случайная задержка: временно прикомандирован к подполковнику Вагнеру, начальнику отдела главного штаба вермахта (Берлин); его сестра Ангелина Адам живет по соседству с семьей Миллера. В Атаманской выполняет поручение начальника гарнизона – наводит санитарный порядок. Трупы русских будут погребены на сельском кладбище или в отведенном для того месте.
В траве опушки никакого оружия. Даже винтовочные гильзы подобраны. Заметили только зеленую, с косыми насечками, «рубашку» с РГД. И ничего больше. Как видно, поработали фрицы. А может атаманцы? Это было бы хорошо! Василек убрал дубовую ветку с тела погибшего. – Узнаете? – обратился он к пленному. Тот поправил гимнастерку, знавшую поясной ремень, стукнул каблуками яловых сапог и приложил правую руку к пилотке без звездочки. Потом снял головной убор, опустился на колени и заплакал.
– Павел Акимович, какая судьба…
Мы заняли соответствующую позу. Женька скрестил на животе опущенные руки. По его лицу катились слезинки. Он тихо всхлипнул.
Пленный встал. Не сводя глаз с тела убитого, довольно четко и чисто на языке врага произнес отличнейшую фразу проклятия войне и злодейству Гитлера, закончив ее уже по-русски словами известного предупреждения Александра Невского захватчикам.
Сказав: «Прощайте, товарищ полковник», – пленный повернулся к нам. На его мокром от слез лице мы прочитали столько ненависти и готовности отплатить за поруганную землю, гибель комдива Навроцкого и его боевых друзей, что нам вчуже стало страшно. Его глаза пылали гневом. На скулах пучились желваки мышц.
– Для меня не нов фашистский приговор: тотвюрдиг (достойный смерти) – скрипнув зубами, заявил он. – Но я игнорирую геникшусс (выстрел в затылок) и готов разделить судьбу моего любимого командира – цельтесь в лицо!
Василек предложил Женьке временно оставить нас и указал место ожидания.
– Пленный хорошо изъясняется на немецком, поэтому нет нужды в переводчике. Побудь пока вон там.
Я вытащил из полевой сумки маузер Навроцкого и отсалютовал прощание с погибшими двумя выстрелами вверх: всего столько было патронов. Потом вместе с пленным покинули опушку. Устроились неподалеку от Женьки. Рядом – серпантина полного профиля. Бруствер еще свеж. Мы предложили нашему спутнику занять позицию на краю окопа. Он сел и опустил ноги в прохладу. Далее снял с себя гимнастерку и сапоги. На ногах кровоточащие потертости. Василек подал ему тампон, пропитанный спиртом.
– К чему это? – глухо, по-русски проговорил он. – А сапоги и гимнастерку возьмите себе. – Тут он нелестно выразился по адресу наших матерей и, бросив в сторону тампон, со всей решительностью сказал:
– Кончайте!
Мы уставились на пленного не понимающимися глазами. Точнее сделали вид, будто в русском языке не смыслим ровным счетом ничего.
– Пу, пу! – уточнил он сказанное и ткнул пальцем в лоб.
Отправив Василька за «Цундапом», я перешел на русский:
– Товарищ майор, вы действительно собрались умереть? – и подарил ему дружескую улыбку.
… Было похоже на обморок. Расстелив гимнастерку, я уложил его на дно окопа и оказал первую помощь. Когда майор пришел в себя, я подал ему ладонь. Он сжал мою ладонь. Держась за нее, встал. Все еще расслабленному я помог ему занять прежнюю позу. Тут он потряс вихрастой головой. Сомкнув веки, сладко засмеялся. Минут через пять шоковое состояние у майора совершенно прошло. Мы познакомились.
– Веретенников Сергей Николаевич, начальник связи 62-й стрелковой дивизии. Теперь уже бывшей, конечно.
– Лейтенант Масленко, Остап Семенович, военный разведчик РККА, нахожусь на исполнении служебных обязанностей.
Василек подрулил на мотоцикле.
– Знакомство состоялось? – спросил он меня по-немецки. Я ответил наклоном головы.
– Товарищ майор, зафронтовой военный разведчик РККА лейтенант Пашков представляется вам при исполнении служебных обязанностей.
– Вольно! – тихо подал команду Сергей Николаевич и, радостно улыбнувшись, указал Васильку место возле себя.
Женька следит за нами со своего отдаления. Но он не все видит: двух офицеров и их пленного надежно прячут от его любопытства складки предлежащей местности: полоса не так уж широкая, но мало пригодная для наблюдения.
Мы раскрыли блокноты, приготовились слушать майора Веретенникова – рассказ о себе, сослуживцах и последних днях дивизии.
Зрело размыслив, я приказал Васильку убрать блокнот и вести наблюдение за происходящим вокруг.
Сергей Николаевич закурил. Мы отказались составить ему компанию.
– Я тоже не охотник до этого зелья, но чуточку подымлю, – мечтательно произнес майор. – Сигареты, что надо. Внешне – на разгляденье. Французские. Подарок певчей Эльзочки. Куда ее понесло? Где она надеется похоронить себя? Пачечку удружила мне Соня. Видели, как распорядились женщины подаянием юной немки? Курево – мужчинам, сладости – больным, коньяк – раненым, себе же галеты и хлеб. Вот так!… Радистка штаба Навроцкого Софья Михайловна Солохина. Невеста.
Он неумело стряхнул пепел.
– Ну, с чего начнем? Сперва о себе, да? Я из Константиновки нынешней Сталинской области. Постарше вас, лет эдак на одиннадцать-двенадцать.
– Теперь о дивизии. Вместе с Павлом Акимовичем и старшим батальонным комиссаром Савельевым Иваном Александровичем я формировал ее осенью прошлого года. В Старом Осколе. Конечно, не в самом городе. Тут дислоцировались военно-полевое управление и тылы 40-й армии. Сюда мы прибыли на полуторке из Харькова. Уже в третьей декаде ноября часть полковника Московцева в соседстве с 87-ой стрелковой дивизией отбивала атаки врага, наседавшего на Тим, а в начале первого зимнего месяца наша 62-я в полном составе выдвинута была на позиции 87-й, которая перебрасывалась к Мармыжам, чтобы преградить наступление захватчиков в направлении Касторной. Всю зиму шли сражения за Тим. В январе погиб комиссар дивизии Савельев. Его место занял полковой комиссар Йоффе Иван Григорьевич. Весной соединение Навроцкого обживало Засеймье. По фронту это значительно ниже и левее Тима. До 28 июня на передовой было относительно спокойно. Не жаловались на попытки оккупантов и наши соседи – 8-ая мотострелковая бригада 21-й армии Юго-Западного фронта слева и 45-ая стрелковая дивизия нашей 40-й армии Брянского фронта – справа.
Последние дни июня – гнетущая тишина, сквозь которую все же чувствовалось какое-то шевеление в стане гитлеровцев. Разведка донесла: перед фронтом 62-й противника нет. С правым соседом у нас не было локтевой связи. Направленцы принесли нерадостную весть: 45-ю точно ветром сдуло. Левый сосед, оставив батальон прикрытия, отступил планомерно.
Мы оказались с оголенными флангами. Обнаружилось отсутствие проводной и радиосвязи с управлением 40-й армии. Посланная разведка в собственный тыл нашла разбитым полевой армейский штаб. Везде отпечатки лап немецких «тигров». Никого не застали и на месте военно-полевого управления.
Комдив Навроцкий распорядился немедленно, вслед за армией отправить на автомашинах знамя дивизии и штабные документы.

12. У ПЕРЕПРАВЫ
В ночь на 1 июля 1942 года радистка Соня Солохина приняла радиограмму из управления Брянского фронта: нашей дивизии предлагалось оставить занятые позиции и следовать на соединение с основными силами армии. Направление движения: Засеймье – поселок Губкина – Старый Оскол – Нижнедевицк – Воронеж.  Тогда же, в соответствии с планом отступления, мы снялись с передовой. До Старого Оскола нас никто не преследовал и никто с нами не встречался: дивизия шла по оккупированным путям сообщения – через населенные пункты, где еще не было налажено даже патрулирование.
На марше комдива посетил бывший начальник штаба 62-й полковник Петров. Он прилетел в «кукурузнике» с распоряжением командования армии – вывезти депутата Верховного Совета СССР полковника Навроцкого в тыл 40-й. Последний не согласился, решив до конца разделить участь дивизии вместе  со своими подчиненными.
 3 июля занятый немцами Старый Оскол встретил 62-ю артогнем. Попытка прорваться через вражеский заслон не увенчалась успехом. Кроме легкого стрелкового оружия дивизия ничем не располагала. Ранее прибывшие сюда подразделения и части уже подверглись разгромному обстрелу с трех сторон и почти в упор. У переправы через Осколец, которая находилась под прицельным огнем гитлеровцев, сгрудились тылы дивизии. Форсировать реку не удалось никак.
От Песчанки до Казацкой по течению ни удобного брода, ни моста нужных параметров и грузоподъемности. Правое побережье Оскольца круто взмывает в небо. Стойло и Соковое, через которые мы должны пробиться в поле на Верхнюю Атаманскую, с низин левого берега кажутся неприступными. Павел Акимович и его штаб мучительно раздумывали над тем, что делать в сложившейся обстановке.
Боевой приказ был готов только к ночи. На счастье, задождило. В 1.30 вчерашних суток на прорыв пошел 306-й стрелковый полк. Наступая вдоль железнодорожной линии КМА – Старый Оскол, на участке Казацкая – Гумны он развил успех и наличными штыками опрокинул вражеское охранение Гуменского моста. В то же самое время 123-й стрелковый полк в злополучном месте под Казацкой на подручных средствах форсировал несчастную речушку, узкую и заболоченную, где глубины-то всего воробью по колено
Оба полка вышли на оперативный простор, но там же и залегли. Расстояние слобода Казацкая, слобода Гумны – подслободка Соковое – левая окраина села Стойло – в бинокль шагом можно измерить, но мы находились в сегменте, что выявилось с рассветом: дугою сковывал нас заслон противника, хорде угрожала вражеская воинская часть, двигавшаяся в пешем строю на Старый Оскол по Курскому шляху.
Связные, – которые из них отмечены печатью счастья, – донесли о гибели полковника Московцева и Васильева, о ранении Басаргина. Последнему мы не могли оказать помощь: у нас не было тыла, эвакуация терпящих бедствия исключалась. Один путь – только вперед, через трупы захватчиков.
Утром – каким погожим утром! – над сегментом сделал три круга немецкий связной самолет (Хейнкель-111). Скоро его сменил с такими же крестами на фюзеляже и плоскостях штурмовик. Бой смолк, 62-я прижалась к родной земле. Несколько бреющих заходов, и воздух огласился криками раненых, ржанием покалеченных лошадей. Скрылся крылатый фашист, и снова перестрелка, взрывы гранат и волнующее «ура»…
Сергей Николаевич бросил окурок. Устало зевнул. Потянувшись, он задумчиво продолжал:
– Павел Акимович освободил меня от должности начальника связи и, наделив своими правами, приказал возглавить группу из моих подчиненных. Комдив поставил ей задачу стратегического характера (без данных карты и разведки): преодолев заслон, минуя дороги и пункты возможной встречи с гитлеровцами, добраться до села Сорокино, захватить переправу через реку Оскол и удерживать ее до подхода основных сил дивизии.
Дистанция Казацкая – Сорокино – это 2–3 часа неравномерного хода: то скорым шагом, то перебежками.
Переправу мы нашли отлично сохранившейся: мост даже танкопроходимый. Более того, здесь виделось подобие узла обороны: на левом берегу, в сторону вероятного движения дивизии вперед, выдвинуто подразделение усиленного охранения. Переправа наша! Но что это? С обеих сторон предмостье в свежих воронках? Подбежавший ко мне младший лейтенант Лебединский, один из моих подчиненных, который здесь выполнял задачу связи еще со вчера, доложил:
– Товарищ майор, мост в вилке. Он и мы держимся на волоске: немцы пристрелялись и методично поливают нас огнем.
В этом я убедился не более как через пять минут.
Ночью мы пытались разведать пути прорыва, но в каждом направлении, где расстилалось колосившееся поле, натыкались на заслон.  Когда рассвело, фашисты прочесывающим строем пошли на нас.
Пришлось показать врагу, что мы безоружны. Это дело не свободного выбора, а продиктовано суровой необходимостью. Мы ведь поставлены были перед фактом бесполезной смерти.
Ну, а дальше – нас присоединили к колонне пленных. На полпути до Атаманской колонну ждала еще группа. Со мной, прикрывая лицо ладонью здоровой левой руки, зашагал комиссар дивизии Иван Григорьевич Йоффе.

13. НА ЗЕМЛЕ, КРОВЬЮ ПОЛИТОЙ
Впереди и позади нас шли свои – шестьдесятвторовцы, – и все же я прибегнул к шепоту.
– Товарищ полковой комиссар, пожалуйста, расскажите, что в Казацкой было без меня и почему вы оказались здесь.
Как могли, мы угнулись. Держа в том же положении раненую руку, Иван Григорьевич тихо заговорил под нос:
– На войне, как на войне, – начал он, – действовали сообразно обстоятельствам.
Немецкая часть, угрожавшая нам со стороны Курского шляха, напротив Песчанки сделала левый поворот и через поле подалась к урочищу Горняшка. Это, как вы знаете, за нашей спиной. Не рядом, ясно, и все же. Мы приготовились к испытанию, но судьбе было угодно смилостивиться: часть, видать, резервная, без матобеспечения; она скрылась за лесом, не навязав нам боя. Над дивизией парила «рама», снижалась и строчила смертью. Потери – самые минимальные: на нашей стороне заречья все было умно рассредоточено, а на передовой полки вели бой с оккупантами под прикрытием населенных пунктов.
Днем просто не могли вырваться из лап гитлеровцев, и до самой ночи диспозиция оставалась прежней, без значительного изменения. Однако в 23.00 мы были уже на полдороги к Верхней Атаманской. Бежали налегке, но с возможно полной выкладкой. В подсумках и патроны и гранаты. Да и вещмешки не были обижены этим добром. Впереди – герои погибшего Московцева. Прикрытие – из 123-го полка. Как вы догадываетесь, это остатки 62-й, которые можно было бы свести не более как в штатный полубатальон. А может и того менее. Бежали по хлебному полю. Это наше спасенье. Гитлеровцы, заметили мы, и сами берегли урожай: когда наша передовая вышла за Соковое и Стойло, не применяли против нас боеприпасы, которые могли бы вызвать пожар зерновых.
У Атаманского леса вынуждены были залечь: тут нас ждали. К рассвету мы выбили фашистов с опушки и прочно заняли ее. Но надолго ли? Несмотря ни на что, комдив надеялся счастливо оторваться от противника и благополучно уйти на соединение с 40-й армией. Он не догадывался, что мы углубляемся в полосу 21-й армии. Разницы, конечно, тут никакой нет. Главное же, нас подстерегала беда с другой стороны: в передрягах Павел Акимович не сориентировался относительно глубины тыла врага, и, судя по аэрокурсированию фашистских стервятников, отчетливо слышимым бомбовым атакам и разрывам гаубичных снарядов, предполагал близость линии фронта – ну, где-то за рекой Оскол.
Я руководил боем на левом фланге, как вдруг подползает ко мне временный адъютант Навроцкого с устной просьбой: в сопровождении личной охраны немедленно бежать в Сорокино, занять там подходы к переправе и прочной обороной удержать ее; разведать левое Заосколье и подготовить маршрут форсированного движения дивизии к линии фронта. Передав фланг раненому Басаргину, я побежал к комдиву, чтобы доложить о готовности выполнить просьбу.  Увидел его убитым. Делать нечего, снял с него два ордена Боевого Красного Знамени (один, к сожалению, потерял), монгольский орден, медаль «ХХ лет РККА» и Значок депутата Верховного Совета СССР, документы его, из планшетки его взял только радиограмму. Бой продолжался. Я слышал его, когда Верхнее Атаманское осталось далеко позади. С нами девочка-подросток. Проводница. Она первой заметила опасность: тропинку перекрывал наряд мадьяров, у которых за старшего был финн, что легко угадывалось по обмундированию и положению.
Я отдал проводнице свою полевую сумку со всем ее содержимом, опустошил туда же карманы, сделал маленькое ей наставление и попросил незаметно отсюда улизнуть, чтобы остаться живой, добраться до дому и потом вручить сумку названному лицу.
Нас трое. Пистолет ТТ, две заряженные обоймы, две трехлинейки, боеприпасы к ним и шесть «лимонок». Наряд – трехкратное превосходство и пулемет системы Кольт.
«Оружие с плеча не снимать, – распорядился я. – Гранаты к бою!». На расстоянии броска, когда мы были обнажены низкорослым обкосом, над нами просвистела предупредительная очередь из шмайсера. Мы бросили по «лимонке», и в траву. Дуэль продолжалась считанные минуты.
Был открыт минометный огнь. Стреляли немцы, целясь на звук. Их огневая позиция была замаскирована. Старший сержант не встал с земли. Мне ранило правую руку. У красноармейца из-под пояса на боку расплылось кровавое пятно. Но он еще подавал признаки жизни и я потащил его в ложбинку. Здесь раненый скончался. Перевязать себя – дело оказалось нелегким: левша – явление редкое. Еще труднее – куда ползти и как. По-пластунски, на коленях, а где короткими перебежками, я далеко ушел из опасной зоны, но миновать плена не удалось.

14. СМЕЛОЕ РЕШЕНИЕ
Комиссара Йоффе в колонне нет, – пояснил Сергей Николаевич Веретенников. – У него мало было шансов остаться живым, один из конвойных рыскал вдоль групп по колонне, вынюхивая евреев, – и я посоветовал ему побег. Между прочим, его проводница на Сорокино – Дягилева Евдокия. Искать ее в Верхне-Атаманской: «Где живет Акулиныч?» Сумка должна быть переправлена ею в Старый Оскол врачу Френкелю: у него по рекомендации военкора Безыменского (известный поэт написал стихи песни о Тиме: «…и Савельева колонны и Навроцкого полки»), – квартировала то ли родственница, то ли близкая знакомая Ивана Григорьевича – из города Нежина Черниговской области, эвакуировавшаяся сюда в самом начале войны…
… Ну, пожалуй, хватит исповедоваться: я не грешник, а вы не попы, – ухмыльнулся рассказчик и тихо хлопнул меня по спине. Василька легко дернул за ухо.
Мы приступили к обсуждению плана освобождения майора Веретенникова из плена. Никакой тут сложности. Но он заупрямился.
– Так ребята, дело не пойдет. Если невозможно освободить всех из 62-й. Я разделю с ними плен до последнего дыхания. Что же касается боевого донесения о действиях дивизии с 28 июня по сей день и судьбе ее личного состава, я его напишу. Вы говорите, этап будет задержан на отдых до рассвета послезавтра и тогда на Корочу? Вот и славно: времени для сочинения документа больше чем достаточно! Только, чур: условия нужны. И еще: может быть, вы облегчили бы нам нашу участь хотя бы до Корочи? Ну, скажем, добыли бы для нас немножко продовольствия, немножко медикаментов, немножко сезонной одежды, грубой и надежной обуви. И поговорили бы со старшим конвоя о выделении нас и женщин вообще из колонны в отдельно охраняемую группу. Иначе моя совесть взропчет, если среди несчастных мы будем выделяться, как оазис в пустыне.
Мы договорились обо всем. Прощаясь, показали бывшему начсвязи-62 первый орден Боевого Красного Знамени Павла Акимовича, его: портупею, наручные часы, маузер, петлицы с красными эмалевыми шпалами и знаком различия рода войск, звездочку с фуражки и покрытые никелем звонкие кавалерийские шпоры. Нарукавные шевроны спороть не удалось.
– Видимо, об этом ордене сожалел комиссар дивизии, – Сергей Николаевич подержал награду комдива на ладони, поцеловал и возвратил нам.
Василек связал мягкой бечевой вытянутые руки майора, помог ему занять коляску и, повесив на шею автомат, оседлал цундап. Мотор взревел, и конвоир с пленным покатил к Акулинычу.
Я подозвал переводчика Женьку. В одиночестве он не долго томился. Усталость не чувствовалась. На подвернувшемся легковом вездеходе марки «Кюбель» помчались в Старый Оскол, чтобы разведать облегчение участи группы майора Веретенникова.
У въезда в Гумны увидели шедшую навстречу Эсмеральду. Конечно, остановились.
– Дуся, ты уже успела побывать в городе? – переводил Женька.
– Была на приеме у доктора…, – фамилию проглотила и заметно побледнела.
– Что-нибудь серьезное? Зная истинную причину ее состояния, я старался быть веселым.
– Алгос хронос, сказал он, филопатрия, – ответила более смелее наша утренняя знакомочка.
Мне пришли на ум слова декабриста Пущина из воспоминаний о Пушкине: «Говорить правду и быть искренним – болезнь неизлечимая». И я, как мог, посочувствовал Дусе:
– Это до свадьбы не заживет.
Она, чертовка, улыбнулась и запылила босыми ногами по дороге.
В городе встретили «фомака» – развеселого зондерфюрера, который утром приглашал нас на кружку пива. Я рассказал ему о цели визита. Он со всем участием отнесся к моим хлопотам: «заарендовал» бортовой «мерседес» и устроил все в складе на выезде из города: здесь на Горняшке, в помещениях бывшего производства силикатного кирпича, огороженных колючей проволокой, усиленно готовятся к приему военнопленных. Уже толпятся женщины и дети в ожидании увидеть своих. Я попросил Женьку направить их в Атаманское.
Возвратились к майору Веретенникову, обогнав длинную цепочку пешей процессии.

15. КОМСОМОЛЬСКОЕ ПОДПОЛЬЕ
5 июля 1942 г. 16.00. Мы в Старом Осколе. Пока это мертвый город. Редкие прохожие. Вид деловой. Или осмысление происшедшего? Что оно сулит обывателю – скромному труженику, гражданину и патриоту?
У зондерфюрера Вилли Опитца погостили минут десять. На брудершафт отведали немецкого розового вина «Либфраумильх». Вкус и цвет – роскошная жидкость. Название немного смутило нас, но мы не подали виду. Хозяин берег бутылочку аж со Штраусберга. В Старый Оскол прибыл с миссией культуры (?) и просвещения (??). Войной разочарован. Слабо сказано: убит – вот верное слово.
Квартиру подыскал на Мелентьевской. Хозяева – Александра Григорьевна Кривошеева, недавнишняя учительница, и ее дочь, Аля, вчерашняя школьница, девушка с деформированным позвоночником. Зондерфюрер прилично знает польский и уже читает на нем «Целину» Д. И. Крутикова, друга покойного мужа хозяйки. Польский несколько устраняет языковый барьер между жильцами квартиры. Опитц показал нам улицу Интернациональную, сообщив, в каких домах разместились военные и гражданские учреждения оккупантов. Мы посетили первые. Что-то на немецкий орднунг (порядок) уже чувствуется. Биржа труда – пока только вывеска да настенный щиток для объявлений. На последний прикрепили булавками нашу нуждаемость в молодой, респектабельной переводчице, которая сможет сопровождать двух господ военных корреспондентов везде и всюду в любое время суток. (С Женькой мы – алэс гуте! Отблагодарили его за службу четырьмя синенькими купюрами с изображением летчика и десятью оккупационными марками).
В помещении будущего бургокомиссариата готовятся к заселению апартаментов. Тут стараются ремонтом трое: два папаши и немолодой мужчина. Этот приветствовал нас подобострастно, на языке врага. Как мог, представил себя и своих компаньонов.
– Костенко Василий. Готов покорно служить вам. А эти – бывшие священники: Беленовский и Мазалов. Кадили в церкви и при царе и при советской власти. Но уже забыли, когда надевали рясу.
На лицах папаш мы не обнаружили ни поста, ни благостного выражения. Суслико-подобный, с бородкой клинышком Мазалов – скорее отъявленный проныра и приспособленец, чем божий пастырь на земле. А Беленовский – на мордатом гиперемическом лице картофелеподобный нос оседлан очками, из-за стекол которых зырит хитрый и коварный святоша.
18.00. Около часа в сборе. За столом у Никанора Петровича. Оля ждала нас. Но она уже успела прочитать наше объявление и помочь хозяевам сготовить обед. Мы рады прохладе. И не менее – кушанью. Обменялись впечатлениями дня. Оля сообщила: рация опробована, установлена связь с разведуправлением Брянского фронта, послано в эфир первое донесение – о благополучной высадке группы, о планах германского командования относительно изменения направления удара и движения войск фон Вейхса от Воронежа вдоль Дона на Сталинград и усиления в связи с этим 6-й армии Паулюса, о лихорадочной подготовке аэродрома «Горняшка» к базированию фашистской авиации: из рудничного двора шахты КМА имени Губкина мехтягой вывозится кварцит и доставляется на летное поле, другой местный строительный материал энергично используется для той же цели; укомплектовываются обслуживающий персонал и штатные средства наземной и противовоздушной обороны – прием люфтваффе в 6.30 7 июля.
Нам передано: поздравление, в направлении Воронежа враг приближается к Семилукам, реорганизуется Юго-Западный фронт и образуется Воронежский.
Оля рассказала о себе.
Ее появление в Казацкой вне подозрений: в глазах ближайшего и соседствующего окружения она не оказалась исключением – застигнутые на железной дороге вражеским охватом пассажиры продолжают добираться домой на  «своих двоих». В слободе это не один пример.
28 июня в помещении РК ВКП(б) – теперь оно «зафрахтовано» под биржу труда (нижний этаж) и ночное офицерское казино (верхний) – до революции здесь была гимназия Бирюлевой – состоялось закрытое совещание партактива города. Выступал первый секретарь Юдин. Создавалось старооскольское подполье. Оно поручалось второму секретарю Никулину Андрею Исаевичу, который должен будет вернуться из «эвакуации». Обеспечение подполья продовольствием возлагалось на директора горторга Михаила Крымова.
 Организация системы звеньев – Волочков Ф. А. и Сергей Афанасьев. Недавние комсомольские вожаки: Виктор Бабанин, первый секретарь Старо-Оскольского РК и секретарь Курского обкома ВЛКСМ (в Ст. Осколе), а также член бюро Дмитрий Клюбин, сын участника восстания на Черноморском флоте в 1905 году Александра Ивановича Клюбина – взялись за разведку и диверсии.
Родитель Оли отказался от возложенных на него обязанностей, заявив, что он не только не представляет себе своего будущего положения, но и не знает нынешнее оружие отечественного и европейского производства.
Юдин объявил ему исключение из партии. Апеллировать не к кому: Курский обком был уже далеко от Старого Оскола.
Вслед за первым секретарем 30 июня в эвакуацию отправилось и взрослое «подполье». Нам предстояло теперь найти второе поколение и установить с ним конспиративную связь. Никанора Петровича попросили помочь: Клюбины – его давнишние друзья
Завтра едем в Котовский лес. Сегодня Оля должна передать в эфир шифровку о судьбе 62-й стрелковой дивизии, ее знамени и командира.

16. В ДОМЕ КРИВОШЕЕВЫХ
5 июля 1942 года. 19.00. Через Стрелецкий мост шагаем обживать квартиру в Ламской. От Пролетарской слобода значительно ближе по кладям левее Компанской мельницы, но мы предпочли «семь верст – не околица», (для дела), чтобы  познакомиться с пригородом и станцией. Отсюда Старый Оскол на горе. Крутые спуски заселенных улиц утопают в зелени садов и вековых деревьев.
Справа, в тупике не восстановленных путей Южного парка, видим повергнутого богатыря – два блиндированных полувагона с паровозом в рыцарских доспехах посредине. Это сражавшийся до последнего бронепоезд «Большевик».
21.00. Дом Веры Федоровны Кривошеевой мы нашли без особого труда. От крайнего пути Северного парка станции Старый Оскол – к реке по дороге на железнодорожную водокачку. Полпути, и левый поворот. От углового дома жилище нашей хозяйки совсем рядом.
Никанор Петрович – друг этой семьи. С нею он познакомил нас, когда ехали от Ильиных дворов до Пушкарки. Вера Федоровна, до замужества Журавлева, ровесница века. Несколько лет как вдова составителя поездов Ивана Феоктистовича Кривошеева («Баранчиковы» – родовое прозвище). Оба из Сабурово. С нею двое детей – подростки девочка и мальчик. Старший ребенок – сын Тимка – окончил Сумское артиллерийское училище, и лейтенантом, командуя пушечной батареей, воевал на фронте в составе 156-й стрелковой дивизии 51-й армии генерала Батова. До оккупации Вера Федоровна работала в колхозе, а дети посещали классы железнодорожной школы.
Мы уже знаем, что в доме нет постоя гитлеровцев. Поэтому вошли смело и как оккупанты и как соотечественники. Конечно, нам не были рады. О восторженной встрече и говорить не приходится. Мы объяснили свое вторжение и повели себя как подобает истинным наследникам Бетховена и Эйнштейна, Баха и Генриха Гейне, Гете и Фридриха Шиллера. Чем немало расположили к себе захваченную врасплох семью. И даже поужинали вместе. Вера Федоровна присматривалась к нам. И думала, надеемся: «Сынки, сынки, какая вас мать родила!»
В ход пошли «разговорник», мимика, жесты, и скоро хозяева и постояльцы нашли общий язык. Сероглазая, с легкими морщинами на лице, миловидная Вера Федоровна, беленькая, вся в кудрях (а косы позади) Катя; смешливо-слезный Вовка. Мы дома, и баста. Катя улыбнулась нам большими голубыми глазами, взяла гитару и довольно сносно пробренчала, что-то вроде деревенского «Страданья», затем «Хаз-Булата молодого» и «Выйду ль я на реченьку». Как и следовало ожидать, мы не жалели «зэр гут».
В «зале» на столе красовалась отделкою гармошка 25 на 12. Я попросил подать. Вовка это сделал. Мне не приходилось играть на таком инструменте: я любил «хромку», а тут немецкий ладовый строй. Я взял аккорд и растянул мех. Инструмент ахоский. Но что делать при сжиме? Василек увидел мое замешательство и объявил, что громкая игра не ко времени и не к месту. Пора на покой.
В видах безопасности мы оставили за семьей только «зал». Вторая половина дома и прихожая первой, где мы ужинали – запретная зона. Хозяек предупредили о ночных «визитах» во двор. Они выслушали нас со злобной покорностью. Но иначе мы не могли: каково погибнуть от рук своих людей?!
Вай, вай! Восемь утра! Василек давно делает вид, будто спит. Вера Федоровна хлопочет в прихожей и сенях. Ночью она кричала во сне, когда мимо окон проходил патруль. Он не задержался: на калитке нами сделана надпись «Здесь офицеры вермахта».



17. НАШЕГО ПОЛКУ ПРИБЫЛО
КОМСОМОЛЬСКОЕ ПОДПОЛЬЕ ДЕЙСТВУЕТ
6 июля 1942 года. 22.10. Нашего полку прибыло: у Веры Федоровны с вечера гости несчастья – сестра мужа Ольга Феоктистовна Пугачева и ее соседка Евдокия Сергеевна Лобачева. Они из Сабурово. Здесь оказались, уже побывав в Атаманской. Двадцать пять километров пешком – накладно.
Гостям мы предоставили «зал» нашей половины. Кубатура помещения не для такой плотности населения, и я распорядился открыть форточки всех окон, выходящих во двор.
Уставшие женщины храпят. Василек читает «Феноменологию духа» Гегеля немецкого издания, одолженную у Опитца, а я, как видите, пишу. Оба склонились над столом, экономя свечи в зашторенном доме.
Но – по порядку.
9.30. Согласно объявлению, мы явились в точно назначенное время для отбора переводчицы. Город нашли «повеселевшим». Интернациональная «расцвечена» флагами рейха на древках, под углом семьдесят пять градусов к стене. У входа в то или иное здание свисают небольшие квадратной формы белые полотнища из эрзацшелка с черной свастикой посредине. Тиснение двухстороннее. В чем мы убедились, обозрев это чудовище над дверью биржи.
У объявления желающих не густо: если не считать Олю, то только одна – «Фанни Кликун, однофамилица часовых дел мастера», – представилась таким образом юная наследница библейского Давида, полагая, что мы, наверняка, знаем ее соплеменника. (Чуть позже нам стало известно: на рассвете арестованы были врач Френкель и часовщик Кликун). Фанни без винкеля. Значит, регистрация евреев Старого Оскола еще не производилась. Она смотрела на нас умоляющими глазами, как страдающая газель. Черноволосокудрявая, бесподобно красивое лица, жгучая стройность фигурки – семнадцатилетняя Фанни надеялась обратить внимание на ее особу.
Но мы выбрали Олю. Объявление сняли. Юдифь дрожала. В очаровательных глазах ее страх.
– Ты будешь помощницей фрейлен Афанасьевой, – успокоил я Фанни. Оля взяла ее за руку. Все вместе оставили биржу.
12.00. Сегодня, как вчера, июль – «расплавленное лето».
Фотографии потребовались пока только для кеннкарте (удостоверение личности). Они нашлись у наших юнгес медхен. Что касается арбайтаусвайса (удостоверения работающего) и мельдекарте (регистрационное удостоверение биржи) – обошлось без снимков. С помощью Опитца «перекрестили» Фанни, обратив ее в христианскую веру. Теперь она Аня Волкова.
В связи с этим Оля побывала у местного священнослужителя, выпускника дореволюционной духовной академии, кандидата богословия Карпинского. Выслушав молодую просительницу, пастырь записал в книгу крещений новообращенную и задним числом выдал свидетельство. Вместе с ним – наперсный крестик.
Наша посланница непритворно расчувствовалась при этом и позаботилась о себе. Отец протоиерей и ее наградил микрораспятием. – На всякий случай, – резонно говорила Оля. – Вроде амулета на шее. – И улыбнулась нам.
О темпора, о морес! (О времена, о нравы!)
Василек нанес визит Афанасьевым. Оля должна была сообщить матери об устройстве на работу и предупредить, что ее любимая дочь сегодня не будет ночевать дома.
Пока старшая и младшая Афанасьевы оценивали обстановку, водитель «Цундапа» прогулялся вдоль улиц. Экскурсия оказалась не бесполезной: у домика с камышовым верхом, заметил Василек издали, хлопотала служба гехайм статс полицай. Думается, облюбовывала место для своей штаб-квартиры. Более удобное разве только в мрачном подземелье? Здесь же: за двором высятся Казацкие меловые бугры – они отделяют город от слободы, перед окнами, по ту сторону железнодорожной насыпи – болотистая низина в зарослях ольхи, ивняка и осокорей. По соседству – тут окраина. Кто услышит в такой глухомани крики и вопли истязаемых? Солнце и луна? Как и небо, они равнодушны ко всему на свете.
13.00 – 19.00. Старый Оскол – Котовский лес.
Мы вернулись в землянку, которую оставили вчера на рассвете.

18. ДОКУМЕНТЫ РАССКАЗЫВАЮТ
В ПЕРВЫЕ ДНИ ВОЙНЫ
6 июля 1942 г. 13.00. Землянка показалась нам прекрасным убежищем. Хозяйский Олин глаз нашел ненарушенным порядок, оставленный нами вчера.
Никанор Петрович предложил нам для ознакомления и возможного использования связку деловых бумаг, частью обгоревших, частью замаранных, которые, которые он подобрал в помещениях спешно эвакуировавшихся гражданских и военных учреждений Старого Оскола.
Сам вышел: милый старик ведет визуальное наблюдение за подходами к землянке и «Цундапом» (он замаскирован в пределах видимости, не ближе четверти километров от условленной тропинки).
Читаем:
– 29.6.1941 г. 7-й день войны. Директива ЦК ВКП(б) и СНК СССР: «В занятых врагом районах создавать партизанские отряды и диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны, всюду и везде, для взрыва мостов, дорог, порчи телефонной и телеграфной связи, поджог складов и т. д. В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия».
– 30.6.1941 г. Бюро Старооскольского РК ВКП(б) утвердило командиром истребительного батальона тов. Ковалева Трофима Ивановича, члена партии с 1939 года, начальника паспортного стола РОМ НКВД. Его заместитель по политчасти – зав. военным отделом РК ВКП(б) тов. Воронов Иван Андрианович, член партии с 1921 года.
– 7 июля 1941 года. Бюро РК ВКП(б) приняло решение о создании при райисполкоме Совета штаба народного ополчения. Его состав: секретарь РК ВКП(б) Юдин, зам.пред. исполкома Попов, секретарь РК ВЛКСМ Бабанин, начальник РОМ НКВД Скрыпник, пред. Горсовета Иванов, райвоенком Красильников, предрайсовета Осовиахима Помельников.
– 4 августа 1941 г. Командиром отряда народного ополчения утвержден Красильников Василий Иванович. Его помощник по строевой части – Помельников Михаил Иванович.
– 18 сентября 1941 г. 1) Политруками истреббата утверждены Шатохин Степан Иванович и Шиянов Петр Васильевич. 2) На зам. пред. Райисполкома тов. Волочкова Ф. Л. возложена ответственность за мобилизацию трудовых ресурсов для выполнения оборонительных работ, согласно указаниям военного командования.
– Декабрь 1941 г. Справка: старший лейтенант Красильников В. И. переведен в Касторное на должность военного комиссара района. Заметка: приступил к исполнению служебных обязанностей. Присвоено звание капитана.
– Условный номер 62-й стрелковой дивизии – полевая почта 771.
– Карандашный набросок «Об осведомительной агентуре на территории временно оккупированного района».
– 22 июня 1942 г. Проект предложен Пирговым (Госбезопасность) на совещании в РОМ НКВД. Целесообразно использовать не мобилизуемый контингент (предельный возраст, непригодность к несению службы вообще) из числа беспартийных свидетелей обвинения (ст. 58, п. 10, части 1 и 2-ая УК РСФСР) и бригадмильцев.
1. Сабуровский сельсовет: Якунин Иван Павлович (дела Кривошеева А. Ф. и Шельдяева П. Е.), Зубков Семен Федорович (дело Калюкина Ф. И.), член добровольной бригады содействия милиции Егор Иванович (фамилию спросить у Полякова, участковый инспектор).
2. Лебедянский сельсовет: Семыкин Г. М. (дело Шельдяева П. Е.).
3. Рождественский сель…
Наградной лист на гвардии воен… 1923 года рождения… член ВЛКСМ с 1939 года… стаж службы с 22 июня 1941 года. В боях за Родину получил… ранения… контужен… награжден: 1… 2… 3., представление бригад… комиссара… Шецкого.
II. Краткое конкретное изложение боевого подвига или заслуги представляемого к награждению.
8 февраля 1942 года, около 19.00, в 300 метрах северо-западнее населенного пункта Расховец Советского района Курской области взвод мотострелков, сопровождавший… знамя из ВПУ 40-а в расположение… дивизии, неожиданно подвергся интенсивному обстрелу. Старший экспорта. Обнаружив в напавших немецких автоматчиков, просочившихся в наш тыл. Подал команду «К бою!» Тем временем… фель… …чев с зачехленным знаменем оставил транспорт и вместе с двумя охраняющими вынес его в безопасное место, где замаскировал снегом. В бою был убит командир взвода эскорта. Как старший по знакам различия комсостава военф… первого р… принял на себя команду. В бою показал… Достоин награждения… знамени…
– Записка заседанию бюро РК ВЛКСМ: «Рекомендую оставить для подпольной работы Сережку Покутнева (д. Букреевка). Дм. Клюбин. 27.6.42 г.»
На обороте нарисована девичья головка. Рядом – скрипичный ключ и – Строка: «Ах, эти черные глаза!»
Кроме, в бумагах не нашлось ничего интересного. Однако все будет сохранено.
Посоветовавшись, решили:
1. Освободить землянку от наших вещей, переправить их в город.
2. Приступить к организации патриотически-настроенного окружения из близких знакомых Никанору Петровичу горожан и колхозников.

19. АТАКА С ВОЗДУХА
6 июля 1942 года.
Я и Оля остаемся в Старом Осколе. Василек завтра отправится в Касторное – «к месту постоянного жительства». До проводов «Рудди Петерсхагена» Оля задержится у нас в Ламской…
У Веры Федоровны гости. Наша переводчица познакомилась с хозяйкой. Вдова холодно приняла Олю. Только разговорившись, потеплели отношения, к взаимному удовольствию обеих. Жена покойного железнодорожника знает и помнит дедушку нашей подруги: он имел участок земли на Казацкой степи, что за Большим логом от Сабурово и был приятелем многих односельчан. Афанасьевы пользовались своим распашным клином до самой коллективизации. Сейчас Казацкая степь – угодья совхоза того же названия. На участке отделения «Восточное» с прошлой осени был прифронтовым аэродромом.
Для вящей убедительности, что она действительно состоит при нас в качестве переводчицы, Оля рассказала нам суть разговора по-немецки.
К беседующим присоединились гости. В Атаманскую они не зря ноги били: среди пленных золовка хозяйки нашла своего мужа, Николая Ивановича, передала ему на всякий случай захваченные с собой продукты и кое-что из белья. Выручить она его не смогла, сам же пленный уйти с нею побоялся, хотя было можно. Ольга Феоктистовна, вздыхая, рассказала, что отец ее двух мальчиков прошедшей зимой воевал под Кшенью, лежал на госпитальной койке в Касторной, где она тогда же навестила его.
В колонне пленных встретила своих односельчан: Купрюху Шевченко и мужа Гаврилихи Чикиной. Но из их семей никого не было, и пленным не пришлось свидеться.
Слух о том, что в Атаманской пленные, появился в Сабурово вчера вечером. В Ламскую гости заглянули не случайно: может завтра тут, в городе, удастся выхлопотать несчастного домой. Соседка Феоктистовны обратилась к Оле, указывая глазами в нашу сторону:
– Поговори с ними, не помогли бы они Ольгиному горю.
Мы обменялись фразами. Оля перевела:
– Поздно: комендантский час. На рассвете пленных погонят на Корочу.
Красноармейка заплакала. Переводчица утешила ее, как могла.
– Мы будем к вам в Петров день. Ждите, – сказала Оля по-немецки, глянув на нас…
Вера Федоровна показала две фотографии девять на двенадцать. На одной: ее брат Иван Федорович, и сын Тимофей Иванович. Оба будто одногодки. В белых военных полушубках и серых шапках-ушанках со звездочками. Вполроста. Родственная схожесть. Тимофей сшибается и на мать и на тетю Олю. Только она с оспенными следами на лице.
Другой снимок: на оседланной лошади вороной масти в летнем обмундировании артиллерийский лейтенант Кривошеев Тимофей Иванович. Значит, в его батарее конная тяга. Где сейчас находятся позировавшие перед объективом, сестра и мать – ни слова. Она только умилялась, глядя на них. Про сына сказала: «Гармонист!»
Оля улеглась с Катей. Ей она думает подарить летный шлем с очками и гарнитурой.
7 июля 1942 г. 22.10.
В 6.45 мы были разбужены сигналами воздушной тревоги.
Женщины давно на ногах. Василек и я, лежа в постели, читали. Надо было срываться в бомбоубежище, но никто не спешил оставить уют. Более того, все комнаты радовались истошному вою врага: заслабило, знать, раз надрываешься! Минут через десять затявкали зенитки. Так послышалось нам в погребе. Потом одна за другой ухнули пять бомб. Не полутонки, но что-то около того. Это мы почувствовали. Правда, взрывались они где-то совсем рядом. Оля мысленно взяла пеленг.
– С воздуха атакован аэродром «Горняшка», – вычислила она.
Я приподнял творило. Часы показывали семь. Прислушались: в небе отчаянное сражение. Асы Геринга проспали, и вот теперь наверстывают упущенное. Далекий взрыв. Тишина. Отбой.
За супом из зелени Оля предупредила родственницу хозяйки и ее попутчицу:
– До двенадцати из дома никуда. Загородные дороги перекрыты. Проверка документов. И нам: – возможны облавы. Отъезд Василька задерживается. На несколько часов. Надо побеспокоиться о Фанни: пострадавшие гитлеровццы сорвут зло на евреях. Предлагаю устроить ее на квартиру рядом с «крестным отцом». Вилли, может, и не юдофил, но, как видно, порядочный человек и немец. Через стенку от него пол-этажа занимает семья Пашутиной Нины Григорьевны, сестры квартирохозяйки. Лучшего убежища для Фанни и искать нечего.

20. В КВАДРАТЕ – АЭРОДРОМ
7 июля 1942 года. 22.10.
Фронт вон где, а тут звериный переполох. Пока мы добрались до центра города, трижды были подвергнуты процедуре выяснения личности. Фрицев настораживает наша переводчица. Особенно ее цивильный вид. При офицерах рейха. Придется обмундировать Олю, как Эльзу Зингер.
Фанни перебросили на Мелентьевскую. Она родственница Кликуна. Сирота. Воспитывалась в нескольких семьях. В Старом Осколе всего второй год. Около месяца назад окончила десятый класс и получила аттестат. Предвоенные каникулы проводила здесь. В Доме пионеров училась рисовать у художника Мюленберга, уроки немецкого давала его сестра О. Э. Вурстер. Практикой устной и письменной речи, а также чтением источников германской филологии руководил сын Отилии Эдуардовны – Реник, Рейнгард Дмитриевич Вурстер – ровестник, одноклассник и любимый.
Спросили, знает ли она Женьку Жилина?
– Нет, – ответила Фанни.
– Небось, гуменский, – сказала Оля…
Визит двух наших бомбардировщиков дорого обошелся гансам: аэродром «Горняшка» выведен из строя. Ненадолго, и все же четыре транспортных флугцойга не завтра поднимутся в воздух. Разрушены служебные помещения. Вдребезги – начатое сооружение пеленгирующего устройства. Солдаты, чертыхаясь, восстанавливали радиостанцию.
Налет не совсем удачный. Второй ТБ не отбомбился, с прикрытием ушел от разъяренных мессершмидтов. Сбросивший груз был подожжен. Он упал и взорвался. Недалеко, за городом – там, где на солнце искрятся серебром высокие и объемистые нефтеналивные баки цилиндрической формы.
Летчик спустился на парашюте. Из экипажа только один. Мы уже узнали от наблюдателя и ждали, когда доставят сюда пленного, останки самолета и других членов экипажа.
Пилот был мертв. Из планшета достали удостоверение личности. Тут адреса родных и близких, которых надо известить в случае его гибели.
Удалось прочитать немногое. Токарев. Донбасец. Несомненно, из шахтерской семьи. Мысленно простились с ним. Живому горняку сказали бы: «Мягкого угля и твердой кровли тебе!»
Рассматривая карту, фашисты возмущались: «В квадрате аэродром, как на ладони. Откуда все это? Данные воздушной разведки противника? Служба наблюдения не зарегистрировала полета советского флугцойга…»
Проводили Василька. Пополудни в час. На попутном «оппель-кадете». За рулем гауптштурмфюрер. Легковичек новый. Хозяин и солдат-денщик едут в Касторную. Впервые, ни пуха, ни пера, наш боевой друг. Двенадцатого должен быть здесь, как штык!
Петя Пугачев рассказывал, что врач Френкель по совместительству выполнял обязанности начальника медслужбы военно-патриотического формирования Старого Оскола – отряда народного ополчения.
Надо познакомиться с Кривошеевой А. Г. и Рождественскими. Их адреса Петя нам дал еще в Борисоглебске. Александру Григорьевну видели, когда гостили у зондерфюрера Вилли. Но это знакомство внешнее.
Сабуровские женщины вышли за Казацкой на Курский шлях благополучно. Оля проследила. Это ведь в четвертом часу дня, когда были подняты городские шлагбаумы и сняли дорожные посты.

21. ЗНАКОМЫЙ ПОРОГ
7 июля 1942 г. 21.45.
Район станции Касторная Восточная Московско-Донбасской ж. д. Околовокзальная улица. Дом, вернее, хата Мельниковых. Семья железнодорожника. Я квартировал здесь в 1936-39 годах, когда посещал классы средней школы НКПС № 12 (она за окном, через дорогу). Отсюда укатил в Москву работать слесарем на автозаводе имени Сталина (родители тогда же подались в изюм: папа оставил Лачиново ввиду перевода его на ту же должность ДСП), а возвратился военным разведчиком. Провожали меня юношей спортивного вида, а встретили молодцом в шкуре оккупанта.
Тогда квартхозяева, прощаясь, плакали и нежно обнимали меня. Сейчас – сухое колючее «пожалуйста» и взгляд исподлобья.
Прошло три года. Я не забывал их, одаривал письмами. Даже проведал однажды.  Вот те на!
Комендантский час. Появление в это время захватчиков: немецкого офицера с гауптманом-квартирмейстером – что может быть страшнее? Но испытание судьбы счастливо миновало семью; герру обер-лейтенанту требовался всего только ночлег. И не далее, как до утра.
Гауптман ушел, отобрав у хозяев подписку об ответственности за жизнь расквартированного. Я остался один на один с близкими для меня людьми.
Два часа назад, когда моя нога переступила так знакомый мне порог, я был угощен сладким кипятком, заваренным мятой и молоком к нему. В «моем» углу на «моей» кровати с никелированными шишечками мне приготовили постель. Благодарил по-немецки. Свое восхищение ароматом растворенного в стакане ментолового масла я выражал одними междометиями. Семья улыбалась, а милая тетя Саша, Александра Федоровна – хозяйка моего пристанища, даже спросила, растет ли у нас там, в Германии, эта штука, показав мне веточку перечной мяты.
– Мента пиперита лабиатэ, – назвал я по-латински травянистый многолетник и утвердительно показал головой. Хотелось сообщить ей, что эту культуру, выведенную в Англии в XVII веке, Германия освоила раньше, чем Россия, куда мята ввезена только в следующем столетии, но: по-русски – я немец, по-немецки – ферштэен зи дойч?
Через полтора часа после выезда за шлагбаум Старого Оскола я был у цели. Гауптштурмфюрер Шмидт притормозил   «опель-кадета» в Суковкино и любезно высадили меня. Я огляделся. Ни тлеющих углей, ни щебенки под ногами. Солнечно. Жарко. Зелено. Шепчутся листья, а то бы и впрямь нулевая тишина.
Судя по инструменту, лежащему на междупутье, станция готовится к перевозкам по железной дороге. А вон и ремонтные рабочие. С ними гитлеровец. Идут ко мне. Я пошел своей стежкой – в село Олымь. Меня окликнули. Шагаю не оборачиваясь. Слышу сердитый немецкий «стой!». Послушался. Хотя на мене «европа», а в руках фибровый чемодан с вызолоченными замками, но внешне-то я лицо сугубо гражданское, и неповиновение захватчикам преследуется смертью. Солдат (как видно, из обозных) закостылял ко мне. Одутловатое лицо, тонкие кривые ножки, вместо сапог ботинки с короткими брезентовыми крагами уницвета. Он вооружен карабином французского образца. Положение – к «бою». Я достал из левой подмышки парабеллум и направил его на строптивого уродца. Опустив ваффе, германец застыл в изумлении. В нескольких шагах от меня. Подав ему соответствующие команды, заставил вернуться к месту работы…
Чернятины – мать и дочь живут в Олыми за церковью. Хата в конце усадьбы. Слева от «проулочной» дороги. До войны я был тут дважды. И оба раза к ним приводила меня мама. Старушка своим знахарством была    известна далеко за пределами села, а мы приплелись аж из Октябрьского района! Видеть «бабку» не пришлось. Ни тогда, когда с ее помощью мама хотела избавить меня от экзематозных изменений меж пальцев левой руки, ни тогда, когда мучил меня ростковый сухой мозоль на кончике большого пальца правой ноги (хоть кричи «караул», особенно если в ботинках стукнешься носком о какое-нибудь препятствие!)
Несмотря на неудачные визиты (у старушки были неприемные дни по случаю вызовов на дом к больным, живущим далеко от Олыми), я все-таки счастливо расстался с «недугами». Помог мне не кто-нибудь, а отец. И не чем-нибудь, а «словом». Глядя на причину моих страданий, он так переиначивал «заговорную» молитву, что и шепотом заставил бы краснеть самые бесстыжие лица.
У меня к Чернятиным дело, я должен незаметно, но на видном месте положить треугольничек красноармейского письма.



22. В СЕЛЕ ОЛЫМЬ
7 июля 1942 г. село Олымь.
У меня к Чернятиным дело. Я должен незаметно положить треугольничек красноармейского письма и после «према» удалиться. Может, навсегда. Письмо от Якова, сына и брата. Адресовано оно матери, но ниже приписано: «Фрося, поспеши с ответом». Треугольничек не был доставлен в связи с изменением обстановки на фронте 28 июня и последовавшей затем оккупации. Возле хаты – «пациенты». Очередь. Я третий. Впереди две невесты. Познакомились. Валя Гончарова и Катя Студеникина. Обе тутошние. Откуда я, не спросили. На подходе была еще особа цветущего возраста.
– Анька Митрошки Алехина, – предварила меня Валя. Подруга или жена – я так и не понял. Почему не движется очередь, Катя объяснила занятостью старушки: у нее на приеме родная сестра, бабка Наталья.
– На вас посмотреть – будто в мире ничего не случилось: розовые, воздушные, нежные, – не жалея эпитетов, заговорил я, действуя на самолюбие девчат. – Оккупация, а они себе бай дюже.
– Немцы, фашисты, гитлеровцы – пока видели только одного, да и тот раскоряшный, – ответила мне Анька. – Мы с прополки пшенной каши. Понимаешь? Все кругом – мое, твое, наше. Больно, жалко, и все же, с какой стати слезу пускать…
– Ишь, как «оккупировался»: все с иголочки, все заграничное! – сероглазая с чувственными губами Анька сердито улыбалась мне, стыдливо пряча загрубелые кисти рук.
Открылась дверь. Вышла сестра знахарки. И вслед за ней приглашение: «Давайте все сюда».
«Бабка» произвела впечатление. Крестьянской, женской общительностью. Разбитным характером. Добротой и отзывчивостью.
На меня обратила внимание: «Издалека? И почему такая праздничность во всем? Культурный? Скажи-ка, милуня, что такое «двое щей?» Я пожал плечами. На лице изобразил удивление. Может, подвох какой? От хозяйки не слишком разительно, но все же несет водочным перегаром.
Она раскатисто засмеялась:
– Как-то перед войной были в Касторной дед Серьга и я. Он живет рядом. Зашли в столовую. Сели. Заказали обед. Ждем. Дед нетерпеливый. Кричит официантке: «Сюда двое щей!» Раза три так. Вскакивал и к себе махал рукой. Что ж, она поставила перед нами две тарелки щей. «Двое идут» – мне понятно. Но «двое щей несут» – это ни в какие ворота не лезет!
За «двумя щами» я сумел устроить сыновий привет под чистый настольник. Перед едой хозяева уберут его и обнаружат письмо.
На стене в рамочке под стеклом рассмотрел фото. На ней Яков в красноармейской летней форме. Он похож на мать курносостью, несколько вывернутыми пухлыми губами. Фроська, незамужняя женщина лет тридцати, была дома. Я заметил: она ходит, как бабка Наталья – с наклоном вперед. Нос прямее, чем у брата.
У Аньки на правой руке панариций. Старушка, рассматривая пшенинки, вздыхала:
– Да, тебе придется долго походить. Говори спасибо, что Митрошка нам родня. Вылечу скоро.
– Примерно за какое время вы избавите ее от штуки? – спросил я знахарку.
– От силы месяц.
– Ну, а я ее сию секунду «поставлю на ноги».
Хозяйка посмотрела мне в глаза:
– Милуня, не шути: у нее серьезное что-то. Без божьего слова не обойтись.
Я глянул на лики святых в красном углу, достал из чемодана несессер, усадил Аньку на свое место и одеколоном подготовил на руке операционное поле, а затем булавкой вскрыл желтенькие возвышения. Ранки, освобожденные от скопления стафилококков, продезинфицировал тем же одеколоном. Операцию производил по всем правилам асептики и антисептики. Пусть «бабка» смотрит, как и чем достигается терапевтический эффект.
До Касторной Новой – пешком. Какой-то офросимовский старик приглашал меня на телегу, скрипевшую следом, но я отказался: и костюм жалко, и удовольствия мало.
На Восточную приехал в «адлере». Он подобрал меня на выходе из Новой. Место только и было для меня. Рядом военный следователь. В чине Шмидта. Персоненкрафт мчался в Касторную. На станции я поблагодарил и вышел. В помещении охраны переоделся в офицерскую форму.

23. ЭТО ПО СЕЛЯНКЕ
8 июля 1942 г. Касторная – райцентр. Я у Заулиных (Ульяновых). Это по Селянке. Не доходя до переулка, который выходит на дорогу на дорогу между средней школой и кладбищем. Далее – поле, за ним станция.
Тут моя персона с позднего утра. После встречи с Наташей. Сейчас 19.35. Только-только с Олыми. Ходил на Бродок насладиться речной ванной. В иле нащупал ногами что-то похожее на снаряд. Не менее как дивизионного калибра. Головка детонатора! Вода – парное молоко, а меня в дрожь. Выскочил на берег, словно чумной. До комендатуры драпал летьмя. Рассказал. Отрядили двух пиротехников-минеров. Я проводил их за угол Госбанка. Указал опасное место.
Они посмотрели вдаль. На бугре за правым берегом – здание скотобойни. Из красного кирпича. Пугающие глазницы амбразур. Гансы поежились. И попросили у меня разрешения вернуться: они унтера, кроме спецприборов ничего, а надо бы вооружиться хотя бы карабинами: ведь чужая земля под ногами горит!…
В качестве денщика на сегодня приставили ко мне немолодого солдата. Фриц Шульц. Из восточной Пруссии. У города Растенбурга его «хутор», которого теперь основательно лишен: Герлицкий лес – вольфшанце («волчье логово») Адольфа Гитлера.
Чутьем советского русского я угадал в моем помощнике интернационалиста. Между нами пока воинская субординация. Шульц уже приготовил мне постель. Отправил его за вещами: они еще у Александры Федоровны.
9.00. Полутораэтажное здание РИКа. Комендатура. Военная. Представился. Переводчица приемной Эльфрида Швелле из Гюстрова проводила меня к помощнику «хозяина». Состоялось знакомство. Я выложил документы. Майор Штаубингер высокомерно оглядел меня со своих около сорока лет и молча занялся моими бумагами. Он голубоглаз, соломенно-желт, не тучен, не морщинист, самодоволен – настоящий немецкий стандарт, идеальный представитель арийской расы. Но: правое ухо со следами отморожения, а из левого рукава мундира торчит черная перчатка протеза. Нах дранг Остен вышел ему боком. За «офицерский крест».
Битый майор поднял голову. Возвратил мои «виды». Улыбнулся:
– Зэцэн зи зихь, – и протянул мне лист машинописи, покоившийся до того в ящике стола. Я сел. В прежнее исполкомовское кресло.
– Читайте ваш репортаж, – совсем уже тепло проговорил майор.
Действительно, в «Сводке последних известий Берлинского радио» помещено мое сообщение о судьбе соединения П. А. Навроцкого. Заголовок: «Дивизия разбита, Старый Оскол освобожден» – придуман редакцией вещания.
Если Фриче на месте, то ему влетит по шее от доктора Геббельса: обезьяноподобный Иозеф крут на расправу. На самом деле линия Восточного фронта группы армий «Юг» у Дона, а доблестные войска фюрера занимают пространства давно ими оккупированные. Между тем, Советское информбюро известило миру: город Старый Оскол оставлен нашими пятого июля, хотя немецкая речь слышалась в нем уже третье утро.
Волновая шифровка Ром – Валы «точка-тире-точка» разведуправления Брянского и Воронежского фронтов частью продублирована открытым текстом из гитлеровского микрофона. Теперь по ту сторону славной и тихой реки определенно уверены: мы легализовались и действуем успешно.
– Хайль Гитлер! – вскочил я, прочитав «репортаж».
– Зиг хайль! – Карнаухий встал и выбросил не протезированную руку навстречу моей…
Временную койку мне предложили в офицерском «отеле». Фрида проэкскурсировала меня: жилье приличное, в деревянном домике Бунина – это рядом с каменным зданием миттельшуле, где организуется дневная столовая и ночной ресторан. Я откланялся. Ровесница подарила мне очаровательную улыбку. У нее знойный, не арийский цвет глаз, источающих западную любовь. За мной потянулся шлейф пьянящего запаха нежных французских духов.
В комендатуре на видном месте портрет фюрера. Над входом белый флаг с черной свастикой. Вывеска с названием советского выборного органа снята совсем недавно. На магазинах прежние надписи и эмблемы.
Прошелся туда-сюда: в доме Ефремовых – биржа труда, напротив – полиция (русшуцманкомиссариат), за церковью, идя на Замостье, – Окружная сельскохозяйственная комендатура, слева – пекарня (тут были начальные классы школы им. Горького).
Жизнь не совсем замерла. Чужеземная речь назойлива пока только в четырех стенах учреждений врага. Касторенцы и стар и млад не потеряли своего достоинства и чувствуют себя хозяевами. Осторожная, но уверенная походка. Смелое любование своим: и небом, и землей, и вообще привычным вокруг.

24. К ДОМИКУ БУНИНА
8 июля 1942 г. Касторное. 10.45.
Ноги понесли меня к домику Бунина. Бунин? Вера Петровна Германович как-то на уроке литературы упомянула эту фамилию. Ею обладали местный землевладелец и его родственная известность – писатель. Однако учительница на полуслове махнула рукой («дальше в лес – больше дров») и переменила тему. Недосказанное я впервые услышал в госпитале от В. П. Шабурова.
Домик Бунина. Одноэтажное строение. При национализации поместья Бунина (неподалеку от Бунинского леса, по Заречью от Касторной) это был барский дом с мезонином и антресолями. Его перевезли в райцентр. С тех пор тут размещались дополнительные классы средней школы. Сейчас – гастхауз (гостиница) оккупантов. Слева, по ходу на привокзалье – двухквартирное жилище. В нем – семья Ивана Дмитриевича Жданова, завуча и учителя-филолога, через стенку – сестры Ефремовы – Федосья Тимофеевна Дмитриева и Мария Тимофеевна Антименко. Мне надо сюда: Федосью Тимофеевну я знал как учительницу (она физмат) и редкой души человека. Было известно также, что знает – «для себя» – французский и немецкий.
Солнце уже любуется Успенкой. Над Лачиново будто застыли перистые облака. В Касторной дышится легко и свободно. Лопухи, крапива, мята и прочее разнотравье – как хорошо в краю родном, где пахнет медом под окном. Почти как у поэта. Кругом, на пересеченной местности хлебные поля. Веет спелостью злаков. Мирные соломенные крыши, над ними печные трубы, немного подслеповатые окошки… «И дым Отечества нам сладок и приятен».
Разрушений не вижу. Чем не может похвалиться станция: она пострадала.
Я в солнцезащитных очках. Сестры встретили меня, как персона нон грата. Одним словом, незваный гость.
Постучавшись, я деликатно вошел. Они встали. На мой поклон и гутен таг – железное спокойствие и гробовое молчание. Только неутомимые «ходики» с висящей гирей, казалось, рады были пришельцу: сияющий золотом балансир маятника и звонкое «тик-так» располагали к дружескому вниманию в этом вонунге.
С горечью в душе я проглотил очередную порцию законного негодования. Тимофеевны – у стола. Как изваяния. За мною – дверь свежей работы. Прочная. Уходя, лбом не откроешь. Если будет заперта изнутри, без тарана порог не переступишь.
– Разрешите сесть?
Мне указали на стул с бархатной обивкой чуть ли не вековой давности. Опустились одновременно. Фуражку с высоко поднятой тульей – на соседний табурет. В нее – форменные перчатки.
Я спросил, знают ли почтенные дамы семью Лембергов. Сестры переглянулись и сделали движение плечами.
– Мне нужно видеть юнгес медхен Лемберг. Биттэ, пригласите ее сюда.
– Натали? – Заговорила Федосья Тимофеевна.
– Я, я!…
Меня заставили ждать – родная для меня семья отсюда не в двух шагах. Мария Тимофеевна у «подъезда». Я предоставлен был самому себе в квартире сельской учительницы. Война, а затем и оккупация резко изменили интерьер жилья и внешний облик хозяек: что-то снято со стен, что-то удалено с пола на вынос, цветочные вазы – ни одной былинки, этажерка без книг, гостевой стол без праздничной скатерти; на сестрах все будничное, стиранное и штопанное; лица, знавшие радость, – осунувшиеся, постаревшие, голоса тихие и глухие, в глазах – «что день грядущий мне готовит?»
Но вот и… Какой ужас! За Федосьей Тимофеевной – словно в трауре Наташа, Александра Васильевна и Исаак Яковлевич. Это скорбное шествие вижу через окно. Я надел очки и привел себя в порядок.
Вошла только Наташа. Бесцеремонно, но тихо и робко. Оставив стул, динамично шагнул ей навстречу и отдал честь.
– Я перед вами, герр офицер, –  дрожа всем телом, сбивчиво произнесла вошедшая. Она хотела быть взаимной, но книксен не получился. Виновато и безнадежно посмотрела в темные стекла моих окуляров.
Я приблизился к ней:
– Наташа!
Моя тихая любовь опередила  порыв ее громкой ненависти.
– Василек!… – вскрикнула она и залилась слезами.
Родительницу приводила в чувство сама.
– Все хорошо, мама, через несколько минут пойдем домой вместе.
Хозяек попросила:
– Никому ни слова! И – будьте добры, оставьте пока нас вдвоем.




25. Я ДОЛЮ СВОЮ ПО-СОЛДАТСКИ ПРИЕМЛЮ
8 июля 1942 года. 10.45.
В квартире Ф. Т. Дмитриевой. Я поправил домотканую ковровую дорожку, сбросил с себя все, во что был закован, парабеллум опустил в карман брюк и заключил в объятия Наташу… Она первой нарушила наше молчание:
– Ты здесь?
– Здесь…
– Я тебя, родной мой, ожидала, столько слов хороших сберегла, – заявила о себе невеста, пропев последние строчки куплета.
Вдруг стук. Я – за оружие. Но тревога была напрасной: это о пол ударились упавшие маскировочные брилле…
– Танго Бориса Терентьева «Пусть дни проходят…». Слова Финка, - напомнил я певице. Она прижалась ко мне.
– Что может быть роднее рук любимой, охвативших шею. И – поцелуй, жгучий, как удар тока!
– Николай Островский. «Как закалялась сталь». Часть первая, глава шестая! – засмеялась Наташа.
– Когда закончится заваруха, я обязательно буду монтером. Если ты от меня не откажешься, если ты действительно серьезно, а не для игрушки, тогда я буду для тебя хорошим мужем. Никогда бить не буду, душа из меня вон, если я тебя чем обижу.
– Павел Корчагин – Тоне Тумановой. Оттуда же! – Наташа сладко зажмурилась, и улыбка разлилась по ее лицу.
Делу – время, потехе – час. О том, что Лемберги прошлой осенью раздумали покидать усадьбу, все близкое и привычное, уже находясь в эвакопоезде на станции Касторная Курская, я слышал от Наташи в Борисоглебске. А с чем же связана задержка на этот раз?
– Кто думал, что так неожиданно и с силой упадет на голову кирпич? Ждали урожай. Готовились убирать его. Когда же беда стряслась, какая тут эвакуация: и поздно было, и не на чем, – грустно ответила Наташа.
– А операция «йот»?
– Трепещем. Но начало пока успокаивающее: бывший землеустроитель райзо товарищ Яцута, рекомендованный в шефы землеуправы, пригласил меня на платную должность переводчицы Окружной сельскохозяйственной комендатуры, папу посещает со вчера офицер Рольф Брингман – не безвозмездно, берет уроки русского языка. Вообще же… я не хочу расстраивать тебя, мой ненаглядный… Предлагала папе… Оставили бы маму, а сами подались бы куда-нибудь, на совесть порядочных людей, по одному, где переждали бы грозу. Но он – никуда. С ним – и мы.
– Надо об этом сообща подумать, – утешил я любимую. – Пока же передай Шуре Шмыковой, что Остап в Старом Осколе, что все мы: он, я и Оля – приветствуем ее. Далее – мне нужны переводчица и квартира.
– Уже нашла. И то, и другое. – Наташа преданно посмотрела мне в глаза. – Но маленькое условие: переводчицу ты наймешь через биржу труда, а в квартиру пусть тебя вселит военная комендатура. Договорились? Даю тебе координаты объектов твоей нуждаемости. Хутор Замостье, Иван Филиппович Жогов. У него «беженцы из Воронежа» – семья Николая Михайловича Трубицина. Кстати, он племянник Федосьи Тимофеевны. Одна из его дочерей – Ира. Окончила первый курс мединститута. Только что. Я видела ее мельком. Но вчера к нам заходил сам Иван Филиппович. Он понимает неторопливую немецкую речь и неплохо изъясняется сам. Это у него с империалистической войны. Так вот, Жогов-старший аттестовал нам Иру, как способную «немку». Ты знаком с Жоговым? Нет? А мундштук Коли? Иван Филиппович – отец трубача.
– Квартировать будешь у Заулиных, – спешила рассказать Наташа. – Клавдия Антоновна добрая, приветливая и миловидная женщина. Семья небольшая. Маше – шестнадцать лет, Ленька года на два моложе, а Пашка с пяти лет нем. Хозяин Ульян Федорович был агентом райконторы «Заготживсырье». В Касторной Заулины недавно, с 1940 года. Сама Клавдия Антоновка из села Банища Льговского района. Супруги друг друга стоят. Подчеркиваю для тебя: Лемберги и Заулины – немного приятели. У них на фронте Андрей, у нас Костя воюет. Хозяева полюбят тебя: не все же немцы с голубой кровью, не все они родились в коричневой рубашке.
– Доволен рекомендациями? – спросила она. – Ну и отлично. А на десерт – позволишь сделать мне замечание? – Наташа поцеловала меня. – Перейдем на немецкий. Чувствуешь ли ты, что разговариваешь не как наследник Гитлера? Ай-яй! Надо прислушиваться к речи «соотечественников». Для них образец – бесноватый Адольф: он издает то лающие, то квакающие звуки, что достигается резким раздвижением и захлопыванием челюстей. Я уже слышала публичные выступления фюрера по радио, какого-то чина – здесь, через открытые окна комендатуры.
– Что тебе сказать о встречах? – Наташа пошевелила мои кудряшки. – Мы будем видеться всегда, когда это можно, и везде, где не грозит нам опасность разоблачения.
Я долю свою
По-солдатски приемлю.
Ведь если бы смерть
Выбирать нам, друзья,
То лучше, чем смерть
За родимую землю,
И выбрать нельзя.
– Опять турнир, Наташа? Заранее сдаюсь!
– Александр Твардовский. 1941 год.
– Теперь послушай меня:
Пусть помнят те,
которых мы не знаем:
нам страх и подлость
были не к лицу.
Мы пили жизнь
до дна и умирали
за эту жизнь,
не кланяясь свинцу.
– Николай Майоров. Тот же год, – отчеканила Наташа.

26. БУДНИ НАЧАЛИСЬ
8 июля 1942 г. 19.30. Касторная, райцентр. Ранним утром я оставил квартиру на станции Касторная Восточная, тепло распрощавшись с Александрой Федоровной Мельниковой и теперь остановился у Заулиных.
Чемодан мой водружен под койку. Признательность свою Шульцу я выразил рукопожатием. Он вытаращил синеватые с поволокой глаза. Отпущенный мною, Фриц уходил весьма удивленным.
21.00. На улице встретился с обер-лейтенантом Петер Вилли-амбодик (амбодик – скажи дважды). Это он, устраивая меня к Заулиным, отрядил в помощь Шульца.
– Что за пролетария вы препоручили мне? – весело спросил я Вилли.
– Вы не ошиблись, Петерсхаген, – с тем же настроением ответил он. – Шульц – рядовой 999-го полка.
– Не понимаю: я военная пресса.
– Простительно! Этот полк вермахта – штрафной, где отбывают наказание политически неблагонадежные.
– И вы избрали меня ментором, чтобы повернуть Фрица вспять – от Тельмана к Гитлеру?
– Простая случайность, Петерсхаген. Подобных типов приказано не баловать парадом, использовать на черновой службе. Они числятся за своим 999-м, а разбросаны везде, но не в соседстве с передовой.
– Значит, мой денщик не достоин умереть за фюрера?
– Выходит, что так…
21.30. Унтер с нагловатой рожей, вразвалку шагая по дороге, умышленно не заметил меня. Я приказал ему доложиться, и открыл кобуру. Это был фельдфебель Шварцкоглер.
– В какой части и где служишь?
Ссылаясь на гехаймнис, он упорно не отвечал на вопрос. Парабеллум – уговорам конец: рожа достала солдатскую книжку. Выродок еще тот: он из бригады Дирлевангера! Это соединение в группе армий Восточного фронта пользуется чудовищной известностью. Своею жестокостью дирлевангеровцы затмили даже эсэсовцев, которые называли их не иначе, как кровавыми бестиями. Бригада состоит из преступников, осужденных за грабеж и убийства. Они лишены всего, кроме права разбоя на оккупированной территории и права оставить свои кости, где придется.
– Чем обязана Касторная чести быть знакомой с вами? – уточнил я.
– Маршрутная остановка, – Шварцкоглер вытянулся. – Всего взвод. Я командир. Следуем на Семилуки. Своим ходом. Топаю в комендатуру: задержка из-за горючего для ласткрафтвагенов.
– А где бригаденфюрер и его штаб? – продолжал я, допытываясь относительно расквартирования особы Дирлевангера?
– В Курске. Но он теперь на колесах
– Направление его движения?
– Не знаю. Мой взвод – авангард второй роты третьего батальона.
– Конечный пункт маршрута?
– Воронеж.
– Поспешите. Касторная не для ваших прогулок. Сложить голову или пролить кровь за великую Германию – Воронежбург самое подходящее место. Хайль Гитлер!
– Зиг хайль!
Семья Заулиных произвела на меня впечатление. И наоборот. Все будто по сценарию. Как было у Мельниковых. Суточное продовольствие, полученное для меня Шульцем, частью съедено им, частью хозяйскими подростками. Клавдии Антоновне тоже пришлось отведать немецких консервов. Павел в восторге от сухокопченой колбасы. Губа не дура! Семья уже перебивается… с картошки на свеклу, не то, что вурст (колбаса), но и кусок черствого хлеба покажется изюминкой. Печально. Очень!
Маша разобрала мою постель. Ленька бычится на нее. Матушка смотрит на всех. Пригорюнившись, вздыхает. Я нем, как рыба. Только улыбаюсь, глядя на окружение. Завтра надо сообразить занавес.
Наташа мало изменилась. Ко мне – ни на гран. Исаак Яковлевич слишком стар и ветх. Вижу: духом пал. В Касторной он с войны, которая началась из-за «принципа», – появился тут преподавателем Везембергской семинарии, эвакуировавшейся из Прибалтики. Учительствовал в Касторенской средней школе до конца, пока она функционировала.
Александра Васильевна не по возрасту молода. Однако и она сдала. Встреча Наташи со мной – тяжелое испытание для матери: она не знает и не должна знать, что к чему. Впереди забот полон рот. Будни разведчика только начались.

27. ВЕЧЕРНИЙ ИТОГ
8 июля 1942 года. Вечерний итог прошедшего дня.
1. Вобрав когти, звери ступают мягко. Прицельное бомбометание на аэродром и его службы в конкретное время суток, когда взлетно-посадочное поле только что приняло на себя первые подразделения воздушного флота рейхсмаршала Геринга, зародило подозрение. Агенты СД и гестапо, сопровождаемые эсэсовцами, рыщут по Казацкой и Ездоцкой (флугплац урочищем «Горняшка» примыкает к этой слободе), но усыпить поруганную землю не удается.
2. Фомак и тут нам помог: для Оли добыли суконно-шерстяные отрезы на форменные унипары черного, сине-фиолетового и мышиного серого цвета. Соответственно – заготовки из кож для сапожек.
Немало издержались: гонорар за дополнительное выманивание, как называл взятку в подобных случаях А. С. Макаренко, опустошил часть нашего кармана. Что же, это естественно в таких условиях.
3. С Никанором Петровичем Рыжих, бывшим очаковцем, участником двух революций, установили сугубо конспиративные отношения: в городе началась фильтрация населения.
На жилище старика прибили небольшую вандтафель с готической надписью: «Здесь офицер вермахта».
 Хозяин немедленно устроился на работу в ведомстве имперских железных дорог (перешивка пути с колеи 1,51 м НКПС на нормальную немецкую 1,43 м ведется фронтально!). Соединяя неприятное с полезным, он начал составлять «лицевик» нашего ближайшего осваг – окружения. В список первыми занесены: Константин Михайлович Анпилов (рождения 1880 г.), Клюбины и Павел Иванович Черешнев (р.1886 г)…
4. При повторном просмотре бумаг, подобранных Никанором Петровичем, обнаружили пропущенным:
Июнь 1941 года. Начальниками штабов МПВО и ПВХО назначены соответственно т.т. Ляпин И. Г. и Сумцов. Комиссар отряда народного ополчения секретарь РК ВКП(б) тов. Никулин А. И.
Декабрь 1941 года. Командовать отрядом народного ополчения приказано тов. Неляпину. Адрес жены П. А. Навроцкого: г. Куйбышев, ул. Водников, д.54, кв. 3 Навроцкой Марии Григорьевне. Полковник Петров Евгений Тимофеевич родился в 1897 году. Первый орден Боевого Красного Знамени П. А. Навроцкого – № 20037 (он у нас).
5. Устный дневник домохозяек-активисток Натальи Петровны Анпиловой (слобода Ламская, у ж, д. водокачки на реке Оскол) и Федосьи Ильиничны Черешневой (Завокзалье, у паровозного депо).
28.6.42 года. На совещании райгорактива зам. пред. РИКа Волочков Ф. А. огласил предварительный план эвакуации.
30.6.42 г. От вражеских бомбежек горят Компанская  мельница (мельзавод № 14), вокзал и оборотное депо службы тяги НКПС, механический завод, НСШ им. К. Д. Ушинского, детсад, часть крупзавода. Подразделения пожарников гасили очаги поражения. Железнодорожники управлялись сами, не допуская нарушения графика работы транспорта.
По радио выступил первый секретарь Курского обкома ВКП(б) Доронин П. И. Он призвал население к спокойствию, выдержке и объявил планомерное оставление города за его черту.
Члены партии – рабочие и служащие системы НКПС СССР, непосредственно связанные с безопасностью движения и движением поездов, предупреждены об ответственности, согласно законам военного времени, за самовольный уход со своего поста.
2.7.42 г. Вражеская бомба взорвалась в здании госбанка. Поздним вечером город был оккупирован. В первом эшелоне захватчиков – венгры. Станция и слобода – левобережье Оскола – не заняты.
3.7.42 года. Дежурный диспетчер паровозного депо Старый Оскол П. И. Черешнев, член ВКП(б) с 1930 года, покинул свое рабочее место, когда за стенами послышалась чужая, иноземная речь.
Павел Иванович включил механизмы разрушения и побежал домой. Наскоро попрощавшись с супругой, он подался на восток. Это было на рассвете.
За час бега дежурный диспетчер депо достиг Котово, преодолев расстояние около двенадцати километров.
Но тут уже распоряжались мадьяры. Что делать? В приметном месте он закопал в землю билеты: партийный, профсоюзный и члена МОПРа. С паспортом и удостоверением железнодорожника вернулся к «старту». В полдневный час. На радость Федосье Ильиничне и на горе обоим: жди выдачи и ареста.
6. В Доме пионеров захватчики устроили сходку интеллигенции. Главенствовал на ней комендант Старого Оскола капитан Гуха. Играя стеком, он заливался соловьем о «новом порядке». Когда же выдохся, предложил залу сказать свое слово. Было похоже, что ему желается ночью дня, оваций, когда попросту надо плакать. Охотники до публичности и тут нашлись: недавнишний служащий райисполкома Красников и бывший владелец жестяной мастерской Николай Коротких, гладко выбритый. Как потрафили они «новому порядку», не трудно догадаться: первый стянут был с трибуны и потом расстрелян, второй удостоился поощрительной улыбки коменданта и места в «президиуме».

28. ЗА ОКНОМ ГРОЗА
Восьмой день, как по заданию разведгруппы комсомолка Лена Демидова ушла из Касторного в Старый Оскол, где уже хозяйничали фашисты. Сегодня, отметила она в своей памяти, 8 июля 1942 года. Тогда она еще не знала, что рядом с нею действует и помогает ей разведчик О. С. Масленко. В тот день он записал в своем дневнике:
*       *       *
«6. Междугородняя телефонная связь вермахта действует: Касторная уже на проводе!
7. Продолжаем дневное наблюдение за квартирой арестованного врача Френкеля. Цель: спасти личные документы и наградные знаки комдива-62 Навроцкого и его комиссара Йоффе. Пока ничего не удается сделать: подходы к дому визуально охраняются нижними чинами из зондеркоманды, занимающейся уничтожением «расово-неполноценных» людей на занятой территории.
8. В столовой Дома крестьянина (Верхняя площадь) открыто круглосуточное казино для офицеров до капитана включительно (22.00 – 6.00), маршевых унтер-офицеров и солдат (в течение дня до комендантского часа), служащих и «добровольных помощников» (хильфвиллиге) из местного населения (все – в течение  дня  до комендантского часа, женский пол – до 6.00).
Никанор Петрович разведал: именно здесь мы можем выйти на связь с Бабаниным и Клюбиным. Пароль: музыкантом необходимо заказать:
« – Маэстро, танго «Черные глаза».
– Оскара Строка?
– Да!»
Играют братья Киселевы: Иван Петрович (баян) и Прокофий Петрович (гитара). С ними – цыганята: Митя Эрденко (скрипка), Ваня Ярченко (кларнет и саксафон) и Сережа Данченко (ударные и шумовые инструменты).
«Отзыв» – Киселев-баянист: пенсне, синий в горошках галстук-бабочка, на своем месте венчальное золотое кольцо вдового. Не понимаю: у связного здравствует жена, и вдруг? – Вообще же дуб я в части колец: венчание и его атрибут – дорогостоящий ныне пережиток прошлого, с которым надо бороться, - о чем мне поведала школа в первом классе.
Но я и олух царя небесного, не спросил у Никанора Петровича: на какой руке и каком пальце овдовевшие носят трауринг.
Впрочем, на связь будет выходить Оля. К назначенному времени она получит соответствующий инструктаж.
9. В городе создается «общественное самоуправление»: штадтстаростат, квартальные, полицейский «корпус» и прочие «органы», без учреждения которых не может обойтись любое государство. В связи с этим горожане насторожились.
Интеллигенция вообще и наробразцовцы в частности подняли голову на уровень горизонта. Бывшие (недавние) рекомендуются на «те же должности» «нового порядка» и некоторые спешат занять вакансии. Надеясь получить определенность положения, твердое снабжение! На первый раз это – самое главное, – рассуждали они, – что делать живому человеку. Один выход: служить самому себе.
Ничтожное утешение! Заключенный остается им, если даже он и станет держателем облигации Госзайма.
За окном гроза, дождь барабанит по стеклам. Петуху нипочем комендантский час. Уже за полночь. И хозяйская птица напоминает мне голосистым кукареканьем: «По-ра-а спа-ать».
Завтра (нет, уже сегодня) Оля отправится в Ястребовский район. К матери В. П. Шабурова. С его письмом.
Надо проверить слух: в районе Ясенков вот уже неделю партизаны чувствительно дубасят пришельцев с мечом.
Василек, Наташа и Шура в Касторном. Хватит: клюю носом».

29. УТРОМ, ПОСЛЕ ДОЖДЯ
Касторное. 9 июля 1942 г. 6.30. Проснулся в пять. Думал, раньше всех, но куда там: хозяева уже шушукались в передней. Тогда же ко мне заглянул мужчина с симпатичным кустиком пушистых усов на верхней губе. Это Ульян Федорович. Вижу его впервые. На мое приветствие он только улыбнулся. Лицо его несколько крупнее, чем у супруги, но такое же доброе и благожелательное, как у нее. Со вчера уже знаю, что хозяин старше Клавдии Антоновны. Однако, всего на два года. (А ей, как объяснила мне Маша, – фюнфцихь яре)
У моего изголовья крашеный табурет. На нем два учебника немецкого языка.
Книги я обнаружил в сарайчике Заулиных. Вчера днем, когда знакомился с их хозяйством. Кроме этих учебников, в корзине ждали своей участи «Пролог» Н. Г. Чернышевского, «Аэлита» Толстого А. Н. и «Роман без вранья» А. Мариенгофа – о Сергее Есенине – тоненькая книжечка почти карманного формата с фотопортретным дуэтом (автор и его герой) в правом нижнем углу первой страницы обложки.
7.00. Утренняя зарядка. Перед окнами. У дороги. Зеленая травка сверкает хрусталем, подколесная пыль прибита: как видно, ночью дождик не обошел стороною несчастную Касторную.
Вместо комплекса гимнастических упражнений, рекомендуемых у нас, я усердно демонстрировал антраша и пируэты, которые должны были в глазах хозяев и соседей характеризовать меня как иностранца. После обтирания мокрым рушником зашел в дом.
7.10. Спешу в комендатуру. Не доходя до левого поворота на Журавлевку, неожиданно для себя сделал открытие – по Селянке я не один ревнитель физкультуры: на крыльце частного домовладения немолодой «спортсмен» в подтяжках методически правильно, под раз-два-три четыре выполнял упражнения, предусмотренные комплексом. Слышу: «Хвэдер, побачь, якы у мэнэ бицепсы», - говорит он стоявшему у калитки подворья рыжеватому мужчине, занятому своими мыслями. Показавшуюся из сеней черняво-симпатичную селяночку без акцента и ласково попросил: «Клава, подготовь мне туалетный столик с горячей водой».
Это – Горобец, идейный последователь Степана Бандеры, командир отряда националистов, верой-правдой прислуживающих Гитлеру за «самостийную Украину». Знакомый мне офицер называет Горобца «куренным атаманом», а его подчиненных – «сечевиками». Они одеты в форму вермахта и здесь, в районе, несут гарнизонную службу, а смешением слов родного, польского и немецкого языков достигают в общении со швабами и их «сателлитами» взаимного понимания.
«Горобцов» легко отличить: на правой стороне мундира, ниже фашистской эмблемы, они носят «жовто-блакитную» ленточку с красным трезубцем посредине и называют себя «бульбовцами». Уже разговаривал с одним из таких. Тэрэщенко Васыль. Черниговец. Началась война – он «выехав». Отступала Червона Армия – «вин приихав» и на поклон к оккупантам.  Работал в колгоспе честно и добросовестно, но состоял членом ОУН («Организация украинских националистов»). Сейчас – не гитлеровец, а боец УПА (Украинская повстанческая армия). Кошмар!
По диагонали – к комендатуре. Тут я придержал шаг: слева, прижавшись правым бортом к уличному ограждению «паровой мельницы», на солнце дремали три «тигра». Набалдашники пушечных пламегасителей зверино уставились на Замостье. Зрелище экстракласс! Средний танк отличался от крайних своими габаритами, утолщенной броней и мощным вооружением. Цвет у всех одинаков – светло-лиловый. «Старший тигр» - на бортовой броне, рядом с черными рублеными обводами креста белая немецкая буква «Г». Танк Гудериана! Зачем ему быть здесь? Это же полоса группы армии «Юг», а не «Центр»!
9.20. Часовой у входа в комендатуру пропустил меня без вызова начальника караула. Я поднялся наверх.
– Эльфрида, ты уже здесь? – удивленно спросил я переводчицу Швелле.
Она белозубо улыбнулась и подала мне пальчики с некрашенными ногтями. Я галантно поцеловал их, ощущая при этом запах дорогого какао. Взяв под локоть, Фрида повела меня в циммер-бокс. Я воспротивился:
–Мне предстоит встреча с комендантом.
– Герр комендант будет ровно в 9.30. У него высокий гость – командующий 4-й танковой армией генерал-полковник Гот. На улице ты, надеюсь, видел его персональный панцеркампфваген с охранением?
– Опознавательный знак Гудериана, а машина Гота?!
– Значит, подарок. Они могут позволить себе такую роскошь.
От Фриды я узнал: на аэродроме в районе станции Касторная Курская замаскирована штабная армада начальника тыла вооруженных сил империи генерала артиллерии Вагнера, прибывшего сюда накануне с наступлением темноты. Кроме Гота, он успел принять командующего 2-й немецкой армией генерал-полковника барона Фон Вейхса, который сразу же улетел на передовую. У Вагнера сейчас будущий приемник барона генерал генерал-полковник фон Залмут.
Какая жалость – нет рации! Придется вызвать радиста телефонограммой…

30. ТРЕВОГА НАТАШИ
9 июля 1942 г. Касторное.
В половине восьмого, выйдя из комендатуры, я увидел Наташу. Выпорхнув со двора амбулатории, она торопливо шла в направлении фельдучреждения. Я поспешил ей навстречу. Но раннее свидание состоялось на ее рабочем месте: не рассчитал расстояние и скорость, чтобы задержать невесту под открытым небом.
– Видел тебя во сне, – с чувством похвалился я.
– Представь, знаю, – Наташа печально посмотрела на меня.
Я был сражен. Удивлению моему не было границ.
– Не предупрежденный Морфей дает волю твоей человеческой сути, и в постели, с закрытыми глазами, ты обнаруживаешь себя Пашковым. – Она угнулась над столом и стиснула ладонями голову.
– Не понимаю тебя.
– Сонный, ты разговариваешь по-русски.
Тревога Наташи мне стала понятна, когда я услышал от нее следующее. Сегодня на рассвете, когда касторенцы, считаясь с запрещениями оккупантов, потихоньку готовили скот к выгону на пастбище, к Лембергам наведались Заулины. Они принесли ошеломляющее известие: их немец спящий «бормотал» по-нашему, упоминая при этом имя «Наташа»!
Хозяева и ранние гости с недоумением воззрились друг на друга. Мужчины побеспокоили затылки. Их супруги развели руками, и в этой позе застыли на несколько секунд. Младшие Лемберги – Наташа и Гришуха – чуткие ко всему на свете, наблюдали сцену рассветной встречи приятелей из-под одеял. Васютинский сад и река Олымь через открытые форточки дарили им золотую прохладу и серебряную свежесть.
Исаак Яковлевич спросил Заулиных, как изъясняется с ними квартирант. «Да никак, – ответила Клавдия Антоновка (это она подслушала русское бормотание спящего немца: Ульян Федорович отдыхал в сенях). – Лопочет языком, как все они, дьяволы. Но больше молчит. Маша скажет ему два-три слова по-ихнему – кивнет головой, а то засмеется. Видать, «моя твоя не понимает», или, как говорил у нас красноармеец якут, «толкуй сломался».
Словоохотливая Клавдия Антоновна пошла еще дальше: «Он молод, симпатичен, Маша зовет его Рудди. Квартирант добр и почтителен: с Ульяном здравствуется по-мужски, мне кланяется, Маше целует руку, а она ее вырывает. Не жаден…»
Казалось, восторгу моей квартирохозяйки не будет конца. Неожиданно голос ее упал, и она всхлипнула: «Где сейчас наш Андрюша?» Цепная реакция. И горючие слезы покатились по щекам Александры Васильевны, матери Наташи: ее старший сын Костя, как и 19-летний Андрей Заулин, там, где «до смерти четыре шага».
Когда женщины успокоились, Исаак Яковлевич предложил свое резюме:
– «Бормотание спящего по-русски» – между нами. Немец наш Рудди – язык за зубы, наш соотечественник он – пуговицу на рот, советский человек и патриот – могила. Что будет ему, если «разоблачите», только гадать, а вам – конец. За одну его жизнь пятеро отправитесь на тот свет. И «Наташу» казнят. Да! Да! Найдут и «в расход!» А они найдут. И не одну!
С тем и разошлись. На лицах своих родителей, погруженных, несомненно, в анализ, Наташа прочитала: «Что бы это значило, какая связь между вчерашними и нынешними событиями?…»
– Мама и папа переживают за меня, – продолжала Наташа. – Обоим ласково на ушко: «Не горюйте». Родитель, как убитый. Рольфа принял почти официально. Еле сдержался. Боялись, выплеснет на него душевная накипь. Когда за мной пришла Федосья Тимофеевна и рассказала нам о тебе, я подумала: ты сослуживец папиного лерлинга, хочешь договориться со мной об уроках русского языка. Что до «конспиративной встречи», то я рассудила так: явная опасность! Геббельс провозгласил: «Сила через радость!» – вольные нравы в оккупированных местах. За этим следует: если объект радости не поглощается, то он уничтожается. Посуду из-под выпитого вина разбивают, использованную женщину стреляют. Я об этом уже наслышана.
Если просьба офицера, пожелавшего увидеться с юнгес медхен Лемберг, не хлеб для меня, я приготовлюсь ко всему. Смерть и бескровное насилие над личностью красны на миру. Со мною пошли родители.
– Встреча с тобой – май в четвертом квартале. Горячий дождь в феврале. Не верится, что она произошла, и произошла именно в Касторной. У меня голова кругом идет, когда задаю себе вопрос: как могло это случиться? Гора к Магомету пришла!
– Почему ты шла в фельдкомендатуру от дома не по Селянке, а за огородами вашего «планта»? – спросил я Наташу.
– Не могу. Совесть моя чиста. Пусть лучше думают плохо обо мне, не видя меня. В их несчастии меня же и обвинят, будто я не односельчанка. А какая-нибудь Оттер, появившаяся тут из баварского Нюрнберга, столицы гитлеровского партийного рейха.
– Не расстраивайся, моя хорошая: нам не до эмоций и аффектов, – успокоил я невесту, не переставая любоваться ею (в то же время думал: разговаривать по-русски вслух, когда спишь, это гибельный провал).
Наташа в новенькой льняной кофточке с короткими манжетными рукавчиками, накладной воротничок из синего сатина, черная милистиновая юбочка-плиссе, на ногах те же носочки и та же обувь, которыми она поразила мое воображение в Борисоглебске. Голова не покрыта. Я заинтересовался, цела ли мною подаренная пилотка. «Заховала!» – ответила Наташа, улыбнувшись и прищурив правый глаз.

31. В НОВЫХ УСЛОВИЯХ
Сведения важные, нужные для Пашкова, разведчика Советской Армии, сообщает Наташа Лемберг – его боевой помощник и друг. Разговор состоялся 9 июля 1942 года в хозкомендатуре (здание аптеки райцентра).
*       *       *
Легкое шуршание в комнатах меня насторожило.
– Не бойся: помещение пока не обработано службой безопасности, – предупредила Наташа, – новоиспеченная переводчица фельдкомендатуры. – Там производит уборку тетя Шура. Попросила ее. За плату. До найма постоянной «технички».
Из боковой комнаты выглянула женщина:
– Наташа, что еще сделать?
– Да уж вы смотрите сами. По-хозяйски.
Когда женщина ушла, Наташа пояснила:
– Это та самая тетя Шура. Кандыбина – ее фамилия. Живет на нашем конце против Земляковых, через дорогу. У нее трое детей. И чертова дюжина квартирантов: двенадцать оккупантов из украинцев и пленный грузин-парикмахер.
– Еще чем порадуешь?
– Мой шеф – Герхард Дирк. Видела. Представлялась. После встречи с тобою. Вышел из-за стола и, как следовая собака, обнюхал мою голову. «Еврейка?» – спросил. «Мама русская», – ответила. Мужчин в таких случаях немцы заставляют спустить брюки. Антисемитское чутье зверино развито. Дирк носит полувоенную форму. На жакете много всяких «цацкив», говоря по-украински. Думала, награды рейха. Нет, это памятные знаки и знаки членства различных добровольных обществ и объединений. Подслушала телефонный разговор: фельдкомендант состоит в каких-то родственных отношениях с генералом Рейнике (Лиса-Патрикеевна – по-нашему), начальником имперского управления по делам военнопленных.
– Далее, – сообщала Наташа, – за нашим садом, вниз к Олыми, точка противовоздушной обороны: четыре зенитных орудия и спаренная установка турельных крупнокалиберных пулеметов. Тут же наземные средства охраны объекта. Командир батареи лейтенант Отто Шретер и его денщик ефрейтор Эрнст Габленц расквартированы у Земляковых. Заметил: в небе три черно-желтых мессершмидта? Здесь нет действующего аэродрома, а барраж – пожалуйста. Значит, кто-то из высокопоставленных гитлеровцев «гостит» у нас. И не иначе как со свитой.
– На Ершовке, – продолжала она, – улица, параллельная Журавлевке, правый порядок домов занят немцами и австрийцами – жертвами аншлюса; левый порядок – жители, по 3–4 семьи в хате.
Земляков Гитлера и наследников его обстирывать заставили мать и дочь Шмыковых, Марию Ильиничну и Шуру. Последней я передала ваш коллективный привет и рассказала о встрече с тобою. Не менее полчаса она была в ударе. Лицо то бледнело, то краснело. В итоге же – она счастлива от одного только сознания, что ты здесь и Остап неподалеку.
Стираются они и дома и на постое. Тут мать и дочь нещадно эксплуатируют захватчиков: воды принесите, воду вскипятите. Подайте то, сходите за тем, не мешайтесь. Шмыкова-старшая говорит: «Австрийцы культурнее – их носовички чистенькие, а у немцев – засморканные». Шмыкова-младшая тоже  за первых: «Зайдешь к ним – как из хлева в горницу. Это еще что! Немцев ненавидят, войну и вовсе. «Сказки венского леса» – пожалуйста, «Голубой Дунай» – битте. И сам Иоган Штраус-сын, король вальса и Венской оперетты в рамочке на видном месте!»
Шура вообще-то работает в колхозе. Сегодня ты ее можешь увидеть на скотобойне: там помещения готовятся к приему нового урожая.
Трудовой распорядок жесткий. С восьми утра до пяти вечера – хоть лопни. Перерыв на обед, минуты отдыха, никакого уважения к астрономической долготе дня! Выходной – воскресенье. В авральных случаях выполнил задание – проваливай отсюда, чтобы не мешался.
Недалеко от Заулиных в здании нарсуда – штаб гарнизона (только сотрудники отделов) и узел армейской проводной связи.
В церкви пока довоенный культпросвет. Около здания Госбанка молельный дом.
– Что делать? – Негодовала Наташа. – Ира Трубицина, студентка Воронежского мединститута, работает в столовой. Упросила ее в напарницы к себе молодая соседка. А эту (она старше меня на шесть лет) – «Комшнель!» Не пойдешь – плеткой, по чем ловчее, мало – прикладом в спину. Патриотизм – себе на уме, иначе капут. Если рассудить, чего упрямиться? Не на казнь же, а в столовую: прокорм себе, прокорм семье, и… – Наташа не договорила. Она скрипнула зубами, выпрямилась и посмотрела вдаль. Заняв прежнюю, деловую позу, невеста посоветовала мне увидеть официанток на месте и там же познакомиться с будущей служительницей Гиппократа. –  По существу – молви напрямки. Будь озабоченным. Чтоб собеседница поверила.
Юнгэс мэдхен Лемберг взяла мою руку и посмотрела на часы.
– На твоих – пора расставаться… Сегодня выборы «квартального» старосты. Для части Касторной, прилегающей к железной дороге. На сходку явись без опоздания. Посмотришь процедуру организации «общественного самоуправления». Увидишь фельдкоменданта. И меня. Еще раз. В качестве переводчицы Дирка.
Наташа вышла из-за стола. В стеклянном кувшинчике с букетом ромашек и васильков шевельнулась вода.
– Ауф видэрзэен! – Оглядевшись по сторонам, она порывисто обняла меня и отстранилась, – Да, забыла. Чтобы обезопасить тебя, о гигиене сна я проконсультируюсь с папой. Родителю знакомы врачи Людвиг Станиславович Понятовский и Александра Яковлевна Шкурлатова. Они из Ново-Успенской больницы. Ты знаешь. Режим работы и отдыха – рекомендации для меня. Соблюдать их будешь ты. Ну, ауф бальдигэс видэрзэен!
– Одну секунду. – Я остановил мгновение прощания. – У Заулиных имеется роман Чернышевского «Пролог». Деликатно попроси. На время. Сделаешь для меня подстрочный перевод с русского на немецкий. Начиная с титульного листа. Вот тебе письменное указание, что и на какой странице перевести. Будь  осторожна. Оберточная бумага, простой карандаш, измененный почерк и перчатки – это важно для выполнения задания.

32. НАТЯЖЕНИЕ
Из Окружной сельскохозяйственной комендатуры на Мостянке я подался в столовую. Только ступил на проезжую часть улицы, как навстречу мне велосипедист, усердно работавший педалями. Заметил, ведомое колесо нуждается в регулировке натяжения спиц. Он в коротких, по колено, штанах из коричневого хрома, синих трикотажных получулках, черных бутсах, плисовой курточке красного цвета и серой барашковой папахе. «Смешение новогородского с казанским». Недоставало только кинжала в оправе из кавказского серебра. Тогда бы – полный комплект для поднимающегося на Эльбрус. Поравнявшись со мною, озорно выбросил руку в приветствии. Будто старому знакомому. Это грузин-парикмахер. Я уже пользовался его услугами. Перед появлением у Мельниковых.
Он был вызван на Восточную, и я имел случай убедиться, как опасно бритва в руках военнопленного. Пейсы и подзатылочную часть закавказец обработал машинкой. Бритва понадобилась для первых; отец говорил: шею бреют только необразованные кучера. Виртуозно игра клинком «Фрам» заводской марки Золингена перед самым моим носом, потомок Георгия Саакадзе приводил меня в трепет: отхватит нюхательный аппарат, а то и по горлу. Тогда поминай, как звали. Обслуживал, балагуря.
– Ай, кацо, ай геноцвале! После войны приезжай ко мне, – цветисто говорил он по-грузински, по-русски, с акцентом: – Да что «приезжай»! Я за тобой сам в Берлин буду. Найду и привезу в Имеретию. Покажу Корбоули, где я родился и где похоронены мои предки. Поживем в Сачхере. Там у меня дядя. Владимир Абиашвили. Не дядя, а ишак с золотом и георгиевским крестом. Оттуда – ко мне. «Сулико», лобия и шашлык, «Кахетинского» закажу специально для тебя – метра два кубических и своего вина в «марани» будет не одна тысяча литров – пой, ешь и пей сколько душе угодно! Всю жизнь будешь помнить Ладо Мегрелидзе!
Я уже хотел есть: пора. Но острое лезвие с устрашающим блеском, вправленное в черную ручку, и намерение владельца бритвы разыскать меня в логове, откуда сделал прыжок коварный враг, – не до еды.
Напротив «магазеи» офицерский патруль СД. В касках. Проверка документов. Не иначе, как по случаю пребывания здесь Вагнера. Я достал металлический жетон установленного образца с личным номером и показал его. «Хайль Гитлер». Патруль на земле, патруль в небе, рядом с мельницей – «тигры», а у магазина справа бойкая торговля. На столе тарелочные весы. Рядом вместительная бочка с цветными наклейками транзита. Запах и вкус моря. Мужчина в белом халате, заглядывая в список, взвешивает аппетитные горки серебристой хамсы. На фарфоровом блюдце с золотой каемкой изнутри торгуемый продукт, как на витрине. Тут же ценник. Читаю: анчоус. По-русски и немецки (в транскрипции). Выдумки не вижу: слово-то английское, да и рыбешка из тех краев. У нас такая добывается в Азовском и Черном морях. По-деревенски он тюлька, по-городскому – камса.
Поднял глаза и обомлел: за спиной продавца, на стене магазина временно укреплен предупреждающий текст – с куска обоев красными литерами (как на печатях «секретно» и в «шапках» газеты «Филькишер беобахтер») бросалось:
«Господа оккупанты не обслуживаются» – по-немецки и «Только для гражданского населения» – по-русски.
Я скрыл улыбку и продолжал наблюдать за распродажей редкого «деликатеса». Продвигаясь вперед, женщины просят:
– Николай Иванович, нельзя ли побольше?
– Не могу, бабы, – отвечает он. – Взрослым – килограмм каждому, детям – полкило на едока. Вот список, и я отмечаю выдачу. Притом, вы же не одни на свете – надо хоть по горсти тем, кто случайно окажется в Касторной – успенским там, ольховатским, да мало ли «страждущих и обремененных?!»
  Расчет советскими деньгами. Червонец – получай два с половиной фунта (так сказала одна покупательница в залатанном фартуке).
Из окон комендатуры выглядывали танкисты, облаченные во все черное, и смеялись, указывая на «торговую точку…»
В самом магазине – иное дело. Тут: «Для господ немецких офицеров». Та же продукция. Я попросил Заулиным. Продавец вышел из-за прилавка и, открыв дверь, навел справку.
– Брат, сколько там приходится Ульяну?
– Четыре килограмма.
«Значит, – подумал я, Маша считается взрослой».
Заняв свое место, продавец жестами уточнил, сколько анчоус хотел бы купить господин офицер.
– Цвай килограмм, – ответил я и показал два пальца. Как мог, объяснил ему: для меня и моего денщика.
– Итого шесть килограмм, – вслух произнес он. Костяшки счетов ритмично застучали. – С вас шестьдесят рублей. – И опять в ход пошли пальцы и пара ладоней. Я достал три десятки и столько же (в купюрах) оккупационных марок. Продавец благодарно улыбнулся. Взвесив, оказалось, не во что было завернуть. Он извинительно смутился. Но тут же нашелся: из-под  прилавка достал новенькую зеленую поливную кастрюльку, показал ее мне и поднял палец. Я понял и протянул ему одну марку. Хамса отлично вместилась в эту посуду. Мы договорились: мой денщик придет и заберет покупку
*       *        *
Пока я обозревал «промтоварный отдел», у магазина произошел инцидент.
– Мать твою в душу, пся крев. Москаль паршивый, – слышу за дверью. – Я тебе дам «для гражданского населения».
Голос знакомый. Украинский акцент. «Сичевик», конечно. Дверь открылась. В проеме показалась угреватая морда «Васыля Тэрэщенко» и озабоченное лицо Николая Ивановича.
– Вань, отпусти ему: он по-русски не понимает, – возмутился брат и захлопнул дверь.
«Жовтоблакитник» успел прочитать надпись, дублирующую немецкую, и наткнулся на ствол моего парабеллума.
– Виноват! – произнес он и поднял руки. Я заставил его попятиться назад. Сичевик, споткнувшись за порог, грохнулся навзничь. Створчатая дверь с треском распахнулась. Затылок у «бульбовца», видать, надежный. В очереди злорадно засмеялись.

33. ТАМ, ГДЕ ШКОЛА
С неважнецким настроением шел я в столовую, Шульц тоже молчал. За полхода до «министерской школы», где размещалась шпайзэхаллэ, я вытащил из портмоне карманный портрет Гитлера в легкой металлической оправе и показал моему денщику, сообщив при этом своему лицу уйму немецкого шовинизма. Изобретение французского солдата, поклонника завоевательной политики Наполеона, нисколько не тронуло Фрица. И все же он пробурчал, как бы про себя: «Великое только потому кажется великим, что мы на коленях. Встанем же!» Это слова Шометта, прокурора Парижской Коммуны, ставшие потом эпиграфом первой ее газеты.
– Вы знакомы с историей Французской революции 1871 года? – спросил я рядового 999-го полка. – Стало быть, вы марксист?
– Не выдавайте меня, –  взмолился Шульц, –  четверо детей, больная жена, старушка-мать и сам я под надзором Третьего отдела «Н» группенабвера и гестапо.
Более жалкого в своем величии человека я не встречал. Как ничтожны мы перед произволом, несущим смерть!
– Что вы, Фридрих! Я честный немец. Идемте же!
В столовой офицерского корпуса – не густо. Денщики рядом с хозяевами их. В основном за спиной. Шульц у меня виз-а-ви. К нам подошла молодая сероглазая фрау (это не Елена Ивановна Жданова. Ту я вижу отсюда: она кухарит). Мне показалось, что официантка года на четыре старше меня. Может так оно и есть. Характерная особенность ее хорошего лица: если бы моя соотечественница укрылась так, чтобы видны были только глаза, нос и губы, я безошибочно бы сказал: у нее со лба волос кудряв или волнист.
Я попросил русландпани прислать нам келлерин помоложе. Она выслушала и не ходко оставила нас.
Секунда-две, и у нашего стола появилось некое очарование – Лесная Фея, несущая благо. Но это не сказочное существо: девочку, которая мне не годится в жены, согласно советскому законодательству о браке, а Шульцу годится разве только юной племянницей-гимназисткой, я видел вчера у половины дома Ивана Дмитриевича Жданова, когда шел к Федосье Тимофеевне.
Шульц посадил Фею и приголубил. Я покачал головой. Она поняла, что нам нужен кто-то другой. Но кто? Ира: она знает немецкий.
Внучатая родственница Федосьи Тимофеевны подошла к нам уничтоженной и люто рассерженной. «Угожу ли я этим проклятым пивохлебам? – легко читалось на лице Иры. – Колбасники вонючие!» Мы сделали вид, что рады ей, и попросили обслужить нас. Миг, и перед нами фрюштюк-картэ: завтрак и вдруг такое обилие блюд.
Ну, раз бесплатно, я поручил Шульцу сообразоваться со своим желудком. Он оказался сведущим в области ятрологии и доказал, что решительно чужд тонких потребностей немецкой жидкокостной натуры. И меню полностью украсило собою наш стол: первое – суп картофельный с набором зелени, второе – фрикасе – французское блюдо из кусочков русской говядины, третье – на выбор – чай несладкий, черный кофе без молока, компот из сухофруктов с косточками или какао, почти как наш «Золотой ярлык».
Но это не все, Ира принесла две рюмочки шнапса и закуску – консервированный лангуст. Жестяную коробочку вскрыла при нас. Содержимое – филе большого рака, жителя южных морей, в обычном соусе – официантка разложила на две тарелочки. Можно было приступать к насыщению, но предложил ей разделить с нами компанию и попросил увеличить стол на одну персону.
Смущенно, но она сделала все, что от нее требовалось, и заняла место, среднее между мной и Шульцем. Немцы – педантичный народ. В этом легко было убедиться: от меня не укрылось, как фельдшер и дежурный офицер у раздачи сделали для себя отметку: «Петерсхаген – три завтрака». Ни я, ни Ира не прикоснулись к брантвайну. Шульц проявил расторопность и профессионально расправился с нашими дозами. В масштабе русских там и пить нечего: три рюмочки – всего 75 граммов.
«На здоровье, дорогой Ротфронт!» Занятый едой, я разговорился с Трубициной-младшей. Она кое-что рассказала о себе. Мне пришлось быть взаимным и поддерживать в ней аппетит. Сообщил ей о своей нужде в переводчице. Обязанности платные. Наличные ежемесячно. Немецкими марками, независимо от календарной занятости. – Чтобы договориться основательно, прошу встретиться в другом месте. Ваше слово. Время, место?
– Наверное, после работы, – нерешительно проговорила Ира. Но тут же уточнила:
– Сегодня в семь вечера буду ждать вас у моста через Олымь. Представлю родителям. С ними и обсудим ваше деловое предложение.
Я не показал словесный портрет Иры. Еще успею, пока же скажу: от и до она краснела и бледнела, ни тени улыбки, ни одного вольного движения. Такой мы оставили ее за столом. Но я вернулся. – Ирэн, я провожу тебя до раздаточной, – и вывел ее из-за стола.

34. ВРЕМЯ ЕЩЕ БЫЛО
Из столовой я и солдат возвращались повеселевшими. И чуть ли не «единомышленниками».
– Майн кампфгеносэ, получите для меня два комплекта постельных принадлежностей, матрац, две пары нательного белья, смену полотенцев, сколько полагается – мыла и всего прочего в этом роде, – говорил я Шульцу на ходу. – И еще: раздобудьте у интендантов метров 10-12 чего-нибудь такого, годного для коечной ширмы; хочу прятаться за ней от грешного мира во время отдыха. Потребуется роспись, черкните за меня… Вы квартируете на Журавлевке? Небось, уже шефствуете над русской дамой: ведь вы семьянин?
– Да! Видели: я голоден? – Денщик посмотрел мне в глаза. – Большую часть своего пайка я отношу фрау Коротаевой. У нее семь киндер. Живет у чужих людей: на виду опасно. Она супруга эвакуировавшегося судьи.
– Из каких побуждений вы опекаете эту семью?
– Из чисто человеческих: я виноват перед нею, мы принесли ей несчастье.
– Добро, Шульц. Обзаведитесь судками и котелками. А сейчас спешите в магазин – выкупите для подопечной фамилли сколько-то килограммов анчоус. Вот вам деньги… Забыл спросить, удобно ли вам исполнять обязанности денщика, живя в таком удалении от меня?
– Жалея, вы хотите отставить бедного Шульца?
–  Вовсе нет. Мне стыдно за ваши ноги. Перебирайтесь-ка на Селянку.
– Данкэ, но пусть будет так, как есть.
До половины десятого время еще было, и я заглянул в Дом культуры, который находился в бывшем здании церкви. Пусто. Сцена. Задник – большие клочья грунтованного полотна, на котором с лицевой стороны написан некасторенский пейзаж. Квадратные бойницы кинопроектора на фасаде демонстрационной будки. Стены – никакой политической агитации. Только слова о кино, искусстве вообще и культуре, национальном по форме и социалистическом по содержанию (у просцениума), сельскохозяйственные плакаты да печатные красочные пособия Осоавиахима – мирные картины современного боя, согласно Уставу пехоты РККА: в чинных окопах – выглаженные стрелки, одетые в защитную форму, и разрывы вражеских снарядов в нейтральной полосе…
Отсюда я направился к молельному дому, (Это рядом с угловым строением некого Сидоренко, который вскоре после возведения жилых покоев продал поместье и укатил в Ростов еще в начале века. Последнее время здание занимал Госбанк). Над входом ажурный крест из проолифленных деревянных брусочков. Я снял фуражку. Зашел и представился. Пристэр (священник) Константин осенил фашиста-огнепоклонника христианским знамением.
Слева от меня – звонница. Колокола оркестрового назначения. Серебро с медью. Полная дитоническая гамма. Попросил разрешения опробовать ее. Я немножко знаком с хоралами Иоганна Себастьяна Баха и церковной музыкой Дмитрия Степановича Бортнянского. Настоятель не отказал (служба только организовывалась). Вооружившись тут же обнаруженным гвоздем, 150-миллиметров, я «прозвонил» несколько фраз из известных партитур. Старик пребывал в умилительной позе. Когда же дело дошло до «Вечернего звона» Ивана Ивановича Козлова и Александра Александровича Алябьева:
Вечерний звон,
вечерний звон!
Как много дум наводит он!
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом…
И многих нет теперь
в живых,
Тогда веселых, молодых! – он прослезился.
Уходя, я подумал, неужели Константин не возьмет в толк – как могло случиться, что мелодии русского православия звучали в исполнении протестанта-лютеранина.
9.30. Комендатура. Нет ни шефа, ни его помощника. Эльфрида разводит руками. Экипажи «тигров» вьются около нее, как трутни вокруг пчелиной матки на пасеке…
Зашел и заказал связистам отправить телефонограмму Остапу. Жду его и Олю на «цундапе». Сегодня. Глядя на ночь. Что нужна рация, должны догадаться. Стоит пугнуть Вагнера. Да и Отто с его турельными установками пулеметов в Васютином саду малость побеспокоить. Касторенцы обойдутся без  них. Начальник узла связи обер-лейтенант Рудольф Нушке обещал пустить мой текст по проводам через 20 минут.

35. ПЕРЕД ТРУДНОЙ ДОРОГОЙ
 Время – невосполнимая жизненная ценность. Маркс говорил: мера богатства общества – не рабочее, а свободное время. Однако у меня нет лишнего часа для «полного развития индивида». Я должен действовать и действовать, не считаясь с «пределом жизни человеческой» Геродота Галикарнасского – 26250 дней! Повергнуть врага – это слишком долго. Более чем двухвековое татаро-монгольское иго нас, русских, позорит. И я спешил: мне дорога была каждая минута, несущая смерть немецким оккупантам…
У начала Бродка меня, шедшего в направлении скотобойни, вызвалась подвести разбитная бабенка в миткалевой кофточке цвета белой акации и бежевой юбке. Косяки дешевого летнего платочка завязаны назади. Она остановила лошадь, каурую родом, и произнесла немецкое «господин» так, что сама рассмеялась. Я сел на грядку телеги. Рядом с возницей. Немолодая кобыла «Манька» не сразу подчинилась понуканию моей соседки: как видно, она отлично понимала, в чьих руках находятся вожжи.
Бабенка же, перемежая мужскую и женскую ругань, добилась-таки своего: повозка заскрипела, и дорога стала уходить назад.
– Правда, пан, ей нужно…, – не договорила она и засмеялась во все курносое лицо.
На понятном языке я попытался узнать у нее, что значат слова, ею адресованные кобыле, при этом их произнес чистейше по-русски. Она «закатилась аж колес не видать» (местное выражение).
– Какого… ржешь, как…! – прорычал молодой мужчина, опередивший нас на вороном жеребчике без седла и погрозился «куцепкой». О поведении моего возницы он выразился вполне определенно. Бабенка показала и свои «зубы»:
– Не строй из себя черта, Вантура: он только на картинке страшен.
Верховой не слышал ее возмущения, он уже перемахнул мост, а мы еще еле плелись к этому деревянному сооружению через Олымь.
На току у скотобойни, куда доставлен был я гужевым транспортом, мой возница, называя матерщину в форме именительного падежа единственного числа, которой она будто бы научила немца, заразила смехом почти всех работающих. Не поддержали ее старушки и девочки-подростки. А тут были и невесты, и красноармейки средних лет, и не успевшие обзавестись детьми военные вдовы. Постыдились следовать ей Маша Заулина, Шура Шмыкова и Валечка Максимова, имя которой я узнал после. Мужчина, руководивший работой, сохранял свое достоинство и увещевал хохотавших «не дурить».
Когда на току воцарилась деловая обстановка, мне предложен выбор невест. И сразу советы:
– Пан, ищи подругу не в хороводе, а в огороде. Молодая в оглоблях ходить не может, старая кобыла борозды не испортит. Женитьба не напасть, как бы женившись не пропасть.
Присутствие Маши Заулиной сковывало инициативу рекомендаций: она тоже невеста, и тут знали, что я ее квартирант. И все же одна кандидатура была названа – Верка Синелева.
Мой вид непонимающего русскую речь действовал раздражающе на затейников. На самом деле кроме идиотского выражения лица, что я мог предложить им в обмен на невесту?
Нетерпеливые «свахи», наконец, не выдержали моего молчания. Они попросили Шуру Шмыкову «хоть как-нибудь объяснить» мне то, что от меня «требуется». Она положила метлу и подошла ко мне. Мы обменялись фразами «любовного» содержания. После чего я подарил ей стальную пластинку, хромированная сторона которой использовалась немецкими солдатами как зеркало, а матовая – для зажигания спичек, и флакончик в виде еловой шишки с надписью по поясочку: «О-де-Колон» (Кельнская вода).
Под нескромные восторги и некрасивые напутствия кое-каких колхозниц я положил руку на плечо Шуры и повел ее прочь от работавших. Мужчина ей вслед: «Шура, не позорь себя!». Она ответила ему пренебрежительным взмахом руки. Мы открыли рты за пределом слышимости негромкого разговора.
– Что за женщина, с которой я ехал в телеге? – спросил я.
– Это тетя Клава Турчиха.
– А молодец, прогарцевавший на резвунке около нас и поскакавший в сторону хутора Баранова?
– Валька Мельников, наш киномеханик, сын завхоза сельхозартели «Путь к социализму». Живут по соседству с нами. Вон там. Сейчас Валька – что-то вроде помощника Дитриха Киттнера, начальника полиции. Его отец Иван Андреевич – «голова сельрады»: тут у нас сколько колхозных бригад, сколько улиц, столько «старост», почти на каждые десять-пятнадцать дворов – «полицейский». А он им всем башка, говоря по-татарски. Дает наряды на работу, полицаи оповещают население, кому куда и что делать, и сам «заглядывает», идя по улице. Мужчина, что на току, – Петр Ермолаевич Барченко, бывший и настоящий кладовщик. Раньше – в колхозе, теперь – тут. Добрый он к нам. Говорит: бабы, девки, хлеб на подработку поступит, берите, несите, домой зерно. Кто как сможет. Только чтобы супостаты эти – немцы – не видели.
– Спросил про семью Коротаевых. Шура рассказала, что у ее тети (по дяде) Прасковьи Ивановны Шмыковой, на Журавлевке, ближе к железнодорожному мосту, слева отсюда прячется «от греха подальше» Ксения Дмитриевна с пятью дочками и двумя мальчиками. «Степан Никитович – отец семейства, бывший нарсудья, эвакуировался. Как наш райкомсомольский вожак Раиса Михайловна Барченко. Была в Орехово уполномоченным райкома партии по проверке готовности колхозов к уборке урожая. И не вернулась в Касторное. В тапочках – на восток. Что поделаешь, если это ближе, чем до дома! Записку и устную просьбу ее ореховцы доставили сюда на днях».
У тети – Люба и Витя. Старший сын на фронте. «Вот такие пироги, сено-солома», – заключила племянница Прасковьи Ивановны, подчеркнув этим самым печальность рассказанного, трагизм нашего положения.

36. СВОИМИ ГЛАЗАМИ
Перед «расставанием» я сообщил Шуре, что для нее есть маленькое задание: отнести в Бухловку (2-ю Николаевку) и Слизневку два красноармейских письма, узнать, жив-здоров ли в колхозе  «Путь к новой жизни» Александр Тихонович Мещанинов, и…
– Сегодня-завтра ожидаю сюда Остапа с Олей. Попрошу Вилли-амбодика разместить их у вас. Постельное белье для двух кроватей принесет мой денщик. О питании не беспокойся. Жду твое предложение – где нам будет удобнее провести один-два сеанса выходка в эфир и где надежнее спрятать аппаратуру. Двенадцатого утром мы уезжаем в Старый Оскол. Вернусь один. Не позже следующего дня.
Шура выслушала меня с таким видом, с каким выслушивает невеста предложение жениха быть супругой, – серьезно, как перед трудной дорогой.
12.00. «Тигры» исчезли. Следы – на Успенку. В ту сторону переместилось аэроохранение. Я «обнюхал» «лежку» зверья. Бензин не трофейный. Под штакетиной – листовка – тетрадная страничка газетной бумаги, о которую вытерли руки. Подошвой сапога разгладил находку. Текст по-русски. Типографский. Печать небрежная и с орфографическими ошибками. Читаю, а волосы дыбом: в болотах под Ленинградом окружена 2-я Ударная армия Волховского фронта! Пленен ее командующий генерал-майор Власов – бывший командующий 37 и 1-й Ударной армиями, замкомвойсками Волховского фронта!
Нет, такой пропаганде не место здесь. Я спрятал кошмарное известие в свою полевую сумку и, став спиной к изгороди, направил свой взор на лавку Гусева. Она вдоль улицы рядом с домом Попова, где в дореволюционных покоях станового пристава сейчас расквартирована комендатура.
На стенке лавки – плакат черно-белого тиснения. Я заинтересовался им и пересек дорогу. Сюжет оригинальной силы! На левой половине листа: «Так было!». Вооруженный дробовиком колхозный сторож сидит у двери с огромным висячим замком, а с противоположной стороны амбара воры тащат мешки с зерном (струйка из худой тары показана густым пунктиром). На правой половине «Так будет!». Рядом с виселицей под открытым небом штабель аккуратно сложенных таких же мешков. Из-под рамки плаката на веревочную петлю со страхом в глазах смотрят мыши.
У меня по коже пробежал мороз. Гегель говорил, что наказание должно быть соразмерно преступлению, и только умышленное убийство – смерть за смерть. Правда, эта «философия» подходяща для мирного времени. Сейчас же – кто кого!
Меня позвала Эльфрида: комендант принимает. В его кабинет она ввела меня под ручку, прижавшись левой щекой к серебристому погону. После обычных приветствий, хозяин шпрэхцимэра вежливо предложил: – Садись! Первый раз – оглядись… А я займусь бумагами. Отдохну от гостей.
Он говорил, чуть заикаясь, немного оглушая зубной звук «с». От переводчицы я уже знал, что комендант – Роберт Кольдевей. Нет, это не потомок известного немецкого археолога, занимавшегося библейским Вавилоном и его «висячими садами» Семирамиды. Просто двойной тезка. Родной брат коменданта – видный специалист в области психологии торговли. Работал в крупной гандэльсфирме Титца.
Кольдевей и его помощник Штаубингер – два рода войск: у первого на левой петлице плетеные квадраты, у второго – на мундире – цайхен «За пятьдесят танковых атак». Кольдевей по званию выше своего помощника. Но только на одну ступень. Ранен в дивизии «Викинг».
На стене, позади шефа Эльфриды – большой грудной портрет фюрера. Левый полупрофиль. Правая рука поднята. Он в военной форме. Выглядит внушительно, но крысоподобен, как из-под кисти Кукрыниксов в «Окнах ТАСС». Ниже багета прибит текст: «Я освобождаю человека от уничтожающей химеры, которая называется совестью. Она, как и образование, калечит человека. Адольф Гитлер».
Как тут поверить своим глазам! Я думал прочесть пивной клич из «Майн кампфа» или что-нибудь последнее бредовое арийское, и вдруг совесть – химера!
Комендант заметил мое смущение, махнул рукой и пригласил:
– Ближе ко мне. И обрати внимание.
Кольдевей указал на простенок у двери. На нем – большая, роскошно выполненная карта, украшенная длинным шнурком из синего кунст зайдэ, блестящими булавками и миниатюрными белыми флажками с черной свастикой. Броская надпись: «Дер фельдцуг нах Сталинград унд Кавказ». Какая конкретность для разведки! Левее – такая же карта, с такими же атрибутами. Но она припылилась, «Нах дранг Остен» выглядит бледно, флажки переставляются от случая к случаю, без энтузиазма.
Там мощный прорыв группы армий «Юг» и стремительное откатывание на восток Юго-Западного и Южного фронтов действующей Красной Армии. Тут – позорное отступление на запад битых групп армий «Центр» и «Север» удерживается обороной.
– Каково, а? Доблестные войска фюрера…
Я позволил себе прервать восхищение герра коменданта наступательным порывом его соотечественников в полосе группы армий «Юг».
– Разрешите мне изучить карту?
– Биттэ! Я тебе, мой юный друг, вот еще что дам. – И Кольдевей протянул мне ротэнмаппе с картосхемами, на которых нанесены данные ежедневных фронтовых радиосводок. Отсюда они стараниями Эльфриды перекочевывают на вандкарту. – Непонятно – спрашивай: люблю гласность победы! – добавил он.
Я в растерянности! Сегодня только 9 июля, а Берлин азартно лает: танковое соединение генерала Паулюса в Кантемировке!
Эльфрида взяла схему, сделала отметку, затем подошла к настенной карте и переставила булавки с флажками и шнуром. Ливны – Кантемировка через Воронеж – Коротояк – Новую Калитву – линия фронта несколько изогнута вверху, в сторону позиций Красной Армии, от Воронежа – вдоль Дона. Иное положение на юго-западе. Там враг пока только движется из Артемовска на Ворошиловград, из Славянска и Лисичанска на Миллерово и Каменск-Шахтинский.

37. В КРАСНОЙ ПАПКЕ
Я начал листать содержимое красной папки. Все тут условно, однако предельно ясно: конец июня 1942 года, протяженность группы армий «Юг» генерал-фельдмаршала фон Бока Таганрог – Курск равна 800 километров.
28 июня из северо-восточной части Курской области (Тим – Щигры) в направлении Волово – Касторное – Старый Оскол начали наступление гитлеровские войска, сосредоточенные в полосе второй немецкой армии генерал-полковника барона фон Вейхса, – 4-я танковая армия генерал-полковника Гота и 2-я венгерская армия генерал-полковника Яны. Объединенные в «армейскую группу Вейхса» захватчики имели целью выйти на водный рубеж Дона. Главный удар – 4-я танковая армия – южнее железной дороги Курск – Воронеж. Правее – венгры и 40-й танковый корпус 6-й армии генерал-лейтенанта Паулюса. Последний – ее мобильная ударная группировка. Судя по схеме, их задача – взять в клещи отступающие соединения Красной Армии западнее реки Оскол.
3 июля. Мадьяры и танкисты Паулюса в 25 километрах юго-западнее Старого Оскола окружили крупные силы Красной Армии и захватили 4000 пленных. (Между тем район окружения схематически отмечен по линии Белгород – Старый Оскол, примерно на половине расстояния между ними).
Разведывательные отряды Гота вышли к Дону.
4 июля. Танковая армия группы Вейхса, заняв не разрушенный мост, форсировала Дон и на его левобережье захватили плацдарм. Это в 25-30 километрах южнее Воронежа…
40-й танковый корпус (три действующих танковых дивизии), начавший 4 июля наступление из Старого Оскола в направлении юго-восточнее его, в тот же день был уже в Коротояке.
6 июля. Правобережный Воронеж в руках фашистов. Попытки выйти на железную дорогу Москва-Ростов оказались безуспешными. Северная часть города и левый берег держались стойко.
– Чувствуешь, мой юный друг, как далеко зашел фюрер? – самодовольно улыбаясь, заметил Кольдевей – Бреславль-пограничный – река Дон – это же 2500 километров! Какой успех! Но и не меньшее препятствие дальнейшему продвижению: грунтовых дорог с твердым покрытием здесь нет, железнодорожный подвижной состав неповрежденным почти не попадает к нам.
Я продолжал изучать схемы.
4 – 6 июля. 40-й танковый корпус 6-й армии. Старый Оскол – Коротояк – Новая Калитва. 9 июля – Кантемировка. Участок ж. д. Москва – Ростов от станции Лиски – у врага.
А советские войска до 7 июля удерживали фронт восточнее Харькова. Это более чем в 175 километрах западнее Дона. Только с прорывом шестой армии Паулюса линия обороны стала перемещаться на восток.
Коменданту не терпелось. Принимая от меня папку, он прищурил правый глаз:
– Ну, каково впечатление? Какая территория в наших руках, а? Сколько уничтожено и взято в плен противника, сколько разгромлено его соединений!
Роберт с зигзагообразными стреловидными молниями на правой петлице мундира показал свою довольно редкую среди гитлеровцев осведомленность.
– 15 сентября прошлого года в районе Лохвицы и Лубны мы окружили 5, 21, 26 и 37 армии русских. Вернее, их недобитые остатки, – потирая руки, начал «раскручиваться» Кольдевей. – Через пять дней был обезглавлен Юго-Западный фронт. В последующее время у Киева захвачено более полумиллиона пленных.
Меня взорвала эта наглая похвальба, но я не подал виду и решил до конца быть взаимным, как только представится субординационная возможность.

38. И Я ПОВЕЛ АТАКУ
– Всего пять недель назад, – хвастался новоиспеченный комендант временно оккупированной Касторной Кольдевей перед военным журналистом Петерсхагеном, под именем которого работал разведчик Советской Армии В. С. Пашков, – под Харьковом  стратеги фюрера окружили и уничтожили три большевистских армии. Часть этой операции принадлежит командованию армейской группы «Клейст» и 6-й армии. Первая наступала из района Славянск – Краматорск, вторая наносила удар с севера. Соединившись южнее Балаклеи, эти соединения срезали Барвенковский выступ русских и перекрыли пути их отхода за Донец. Операция, начатая в последней неделе мая, закончилась уничтожением 6, 57-й армий и группы Бобкина. С ними ушли в небытие замкомвойсками Юго-Западного фронта генерал-лейтенант Костенко, командующие армиями генералы Городнянский, Подлас и Бобкин.
– Совсем на днях канула в Лету, как говорят славяне, 2-я Ударная армия Советов. Застрявшая в Любань-Лужско-Новгородских болотах перед фронтом группы армий «Север», она была отсечена от основных сил Ленинградского и Волховского фронтов и окружена. Командарм генерал-майор Власов добровольно перешел на нашу сторону. А 13, 21 и 40-я армии как обескровлены группой барона Вейхса! Всего-то с 20 июня за несколько дней! Командующий 40-й армией генерал Парсегов под Нижнедевицком был застигнут врасплох и бежал в одном белье, оставив нам, как трофей, китель с регалиями, галифе с лампасами и личное оружие, которые теперь демонстрируются в Берлине.
Думаю, загнул фашист. Китель можно любой подставить…
– Ну, что ты скажешь на это? Каково, а? – восторгался комендант. – В тактике охвата противника мы следуем завету Мольтке-старшего: «Врозь идти – вместе драться».
Кажется, Кольдевей выдохся.
Пока он вещал на мои уши, я вспоминал кадры просмотренного весной фильма «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой», который был создан в начале февраля кинорежиссерами Варламовым и Копалиным. Я попросил у него разрешения вступить в диалог и повел атаку:
– Сезонные победы русских с начала компании нас поражают. Не далее как в декабре прошлого года под Москвою ими разбито было 38 немецких дивизий! Столица Советской России виделась в бинокль, а потом и невооруженным глазом. И вдруг за какие-то считанные дни «доблестные войска фюрера» оказались отброшенными на 100 – 250 километров западнее святыни многомиллионного народа! Фюрер был взбешен поражением германского оружия, и 25 января своим приказом ввел суровые меры наказания и соответствующие штрафные формирования.
То, что я готовился сказать далее, было пережито мною: как-никак, а Северо-Западный фронт – моя купель! Деталь же относительно 2-го армейского корпуса – приказ его командира от 18 февраля 1942 года – я вычитал тогда же из свежей газетной публикации Ильи Эренбурга.
Граф фон Брюкдорф, генерал, обращаясь к солдатам и офицерам окруженного (в составе 16-й армии) корпуса, призывал держаться до последнего. Фюрер, мол, знает наше положение. Нас 96 тысяч человек.
Ни внимание Гитлера к окруженным, ни благие увещевания корпсфюрера не спасли их, и уже тогда виделось начало конца: 12 тысяч немецких вояк нашли себе могилу в русских снегах.
Не сбавляя порыва атакующего, я продолжал обнажать «блицкриг».
– А разгром группировки под Тихвином, а сражающийся в блокаде Ленинград, а «Демьянский котел»? Тут с января по май в глухом окружении находилось около 100 тысяч солдат и офицеров группы армии «Север», 7 дивизий 16-й армии – это не менее 60 тысяч человек! – были отсечены от Старо-Русской группировки 20 февраля и наполовину уничтожены.
Роберт Кольдевей не выдержал натиска. Он взвыл:
– Приказ Брюкдорфа – дезинформация противника. Я читал листовку. В апреле кольцо окружения было прорвано и нами доныне удерживается Рамушевский «коридор»!
Глядя в глаза друг другу, мы помолчали несколько секунд. Комендант был мрачен. Это ничего хорошего мне не сулило.
–Ты, мой юный друг, настроен непатриотично, пессимистически. – Кольдевей первым нарушил паузу.
– Не скажите, герр комендант. Я сожалею о неудавшемся блицкриге фюрера. Хайль Гитлер!
– Зиг хайль! – Кольдевей заметно потеплел! – И все же, какой успех! Советы перед нами не устоят!
– Советы, герр комендант, – это потомки Александра Невского и Дмитрия Донского, Петра Первого и графа Румянцева, Суворова и Кутузова, Ушакова и Нахимова. А мининациональная часть Советов – в ней течет кровь Чингисхана, Батыя и Тимура.
– Петерсхаген, о русской военной истории ты изъясняешься, как ее соотечественник – заметил Кольдевей.
– Мои ближайшие родственники жили в России и держали пакеты акций Московского акционерного общества «Завод двигателей Отто-Дейтц». От них мое скромное знание любезной ими страны и ее гэшихте.
– Ну, как, например, не восхищаться военным талантом Орлова-Чесменского? Сугубо сухопутный человек, командуя только одной морской эскадрой, он разбил в пух и прах весь турецкий флот! За короткую компанию, в которой турки были нападающей стороной, агрессорами!
Мой «оппонент» задумался. И глядя перед собой, начал вторить моей исповеди.

39. НА ДОПРОСЕ
9 июля 1942 года. Касторное. Немецкая комендатура.
Вошла переводчица Эльфрида и доложила: в комендатуру под усиленной охраной доставлены шпионка из Альбиона, военнопленный унтер-офицер и местный советский врач, прятавший их у себя.
– Герр Штаубингер позвал сюда шефа СД Рихарда Мутера и гестапо Макса Грюна, – добавила она и удалилась.
Я попросил разрешения присутствовать при допросе задержанных. Комендант Кольдевей махнул рукой, и мы оставили его кабинет. В комнату с видом во двор, где разгуливал по кругу немецкий часовой с засученными рукавами и автоматом на шее, ввели троих несчастных, которым я уже симпатизировал.
Но что это? Среди связанных по рукам левый крайний – Василий Михайлович Карлов, учитель Успено-Раевской начальной школы, муж Пелагеи Тимофеевны! В заросшем щетиной и взлохмаченном, в высоком и похудевшем красноармейце со следами знаков различия младшего начальствующего состава на интендантских петлицах я сразу узнал близкого мне человека. Мы встретились взглядами. Но учитель отличался крайним скептицизмом, и чудо для него не существовало. Он тряхнул русоволосой головой, на прямом светлом носе зашевелились крылышки ноздрей, синеватые глаза закрыл веками.
Правый крайний – Людвиг Станиславович Понятовский, главный врач и хирург Ново-Успенской больницы. Ему лет за тридцать пять. Среднего роста, с некоторой долей полноты. Вьющиеся русые волосы растрепаны. Одна нога будто поджата: она у него короче другой. У задержанного я был на приеме только раз. Но как-то так получилось, что я знал в лицо всю его семью. С Леночкой – она моложе меня лет на пять – однажды ехал из Воронежа: там она изучала арпеджио, сольфеджио и технику игры на фортепиано (так она, мило щебеча, рассказывала мне в вагоне о своих занятиях). Рядом сидела ее мать – Анна Семеновна.
 Среди задержанных – девушка лет двадцати двух. Лицо – француженки, –  подумал я. Несчастье жестоко распорядилось «зеркалом» ее души и от былой красоты «шпионки» осталась одна тень. На забинтованных ступнях ее – подобие башмаков из брезента хедера «Коммунара» Ростсельмаша.
По команде шефа службы безопасности конвой произвел обыск. Все трое подверглись личному досмотру. Результат мизерный: только у «шпионки» что-то обнаружено. Это были обыкновенные портретные фотографии небольших размеров. Они пошли по рукам. Когда настала моя очередь знакомства со снимками, я чуть не упал в обморок: на одном из них, величиной в почтовую открытку – братья Шельдяевы: Женька и Валентин! Они доводятся родственниками Пете Пугачеву и его соученики. Валентин даже одноклассник. Такой «дагерротип» Петя показывал мне и Остапу в Борисоглебске.
После внешнего знакомства с задержанными руки их освободили от пут и  всех выставили за дверь. Вводили и допрашивали по одному. С русского на немецкий и наоборот переводила Эльфрида.
Первым ввели Людвига Станиславского. Ему душно. Синяя расшитая косоворотка, убранная в брюки, расстегнута почти до пояса.
На заданные вопросы он выложил все: поляк от рождения, давно русский – гражданин СССР, эвакуироваться больница не смогла, и он остался с подчиненными, чтобы вместе разделить судьбу.
– Вы заучено отвечаете, – возмутился Грюн. – Не слишком ли смело для сына Речи Посполитой?
– Ваш вопрос для меня не нов. На подобный ему мне пришлось исповедоваться еще пять лет назад в «ежовых рукавицах».
Грюн не понял аллегорию. Эльфрида уточнила смысл выражения у отвечавшего и перевела шефу гестапо. Тот улыбнулся.
Это была только «прелюдия». Главное – «шпионка» и военнопленный. Хирург и тут не покривил душой. Красноармейца он знает как учителя из соседнего Октябрьского района и как мобилизованного служащего склада интендантства 40-й армии, который располагался на станции Касторная Новая. Под Воронежем оказался в окружении. К своим выйти не смог, к нему пришел нигде не задержанным. Пробыл под его кровом около полусуток. Что же касается девушки, то он с ней не успел обмолвиться даже и словом. Она попросила оказать помощь – обработать ссадины и волдыри на стопах ног. Не позже как через 15–20 минут после появления в больнице девушка была задержана и вместе с ним и красноармейцем доставлена вот сюда. Единственно, что он может сказать о задержанной – она медик. О чем, конечно, только догадывается.
Рихарда Мутера беспокоил суд нетерпения: как никак «шпионка» – это солидный куш! У Людвига Станиславовича нечего было добавить к сказанному, и шеф СД задал ему последний вопрос.
– На каком языке задержанная обратилась к вам за медпомощью?
– Она русская, – ответил главный врач Ново-Успенской больницы.
Грюн, Мутер, Колдевей и Штаубингер переглянулись. Я скрыл злорадную усмешку.
Понятовского отпустили.
Ввели «шпионку». На ней куртка английского парашютиста. Встреча с форменной одеждой иностранного образца на русской земле интриговала их воображение: 26 мая в Лондоне подписан Договор между Советским Союзом и Великобританией о союзе в войне против гитлеровской Германии и ее сообщников в Европе и о сотрудничестве и взаимной помощи после войны.
На снимках – ни одной надписи. Идентичность живого оригинала с его  копией несомненна. И все же Кольдевей спросил «шпионку», ей ли принадлежат эти лихьтбилдэ. Она утвердительно кивнула. Фотографии с разрешения «отцов-инквизиторов были возвращены девушке».
– Расскажите  о себе: кто вы, откуда и как оказались здесь? – начал допрос раскосый и желтозубый, с раздвоенным подбородком Грюн, одетый, несмотря на предпетровскую жару, в черный френч, на котором особо выделялись две вещи: один погон и специальный металлический жетон, – что характерно отличало гестаповцев от всего прочего.
«Шпионка» подняла глаза. Шевельнулись резко очерченные губы.
– Я Дуракова Татьяна Андреевна…
Эльфрида перевела фамилию: «Нар», «нэрин» – и оккупанты заржали: «Я! Я!»
– Мне двадцать лет. Отец аптекарь. Мать врач. Брат Андрей непризывного возраста. Всех вы видели на фотографиях…
– А что за аин юнглинг парр запечатлена на третьем снимке? – прервал ее Рихард.
– Братья Шельдяевы. Все мы кончили одну и ту же неполно-среднюю школу. Но это уже в прошлом: наши семьи давно не живут рядом. Знаю только, что старший Евгений окончил инженерно-строительный институт в Днепропетровске, а его брат учился в Ростовском радиотехникуме. О судьбе их отца ничего мне не известно. Он был священником, судим и отправлен на север.
– Мутер сказал Эльфриде, чтобы русландфрейлин Дура продолжала говорить о себе.
– До эвакуации родители жили и работали в больнице Боброво-Дворского района Курской области. Незадолго перед тем брата отправили в тыл в составе полувоинской команды. Затем и мы подались на восток. В самом конце июня. Переправиться через Дон не успели: в нескольких километрах западнее правого берега мы были отрезаны от переправы. Сперва бомбежкой, а потом танками и войсками. В это самое время мы потерялись. Я пыталась найти родителей. Но в такой кутерьме («вирвар») все оказалось тщетным.
С нею не было никаких вещей. Легкое платьице порвано. По дороге, надвечер, из встречного немецкого танка ей выбросили эту куртку (Таня щепоткой дернула за верх боттл-дресс). Через двое суток пешего хода она наткнулась на заградительный пост. Отсюда в колонне ровесниц – на закат солнца. Шли долго. Станция Нижнедевицк. Тут гонимым конвой предоставил возможность выбора маршрута самостоятельного следования. «Шпионке» надо было идти на Старый Оскол. Но дорогу к нему она знала только от Касторной, да и то по шпалам. Выйдя к полотну железнодорожного пути за сахарным заводом, Таня спросила у первого встречного, есть ли тут поблизости больница. Ей указали Ново-Успенскую. Это было совсем рядом.
– У меня кровоточили ступни, от Нижнедевицка до Касторной Новой я трижды падала в голодном обмороке, – объяснила свое появление в больнице Таня Дуракова. – Здесь мне оказали первую помощь, напоили. Познакомиться с главным врачом не пришлось: вошли немецкие солдаты и с криком: «Энглиш шпион!» взяли меня под караул. Главный врач пытался объяснить им, что я русская, больная, но, хватаясь за куртку, они продолжали свое: «Энглиш шпион!» Подвела меня эта штука, происхождение и назначение которой мне неизвестны. Держится на плечах, прикрывает тело, ну и ладно…
Я спросил у задержанной, где ее семья жила до переезда в Боброво-Дворский район?
– В селах Теплый Колодезь и Лебеди Старооскольского района. Первое – у Курского шляха, второе – на Белгородском.
Вынув из сумки топографическую карту тех мест, я предложил ее «инквизиторам». Эльфрида перевела русские названия населенных пунктов. Они соответствовали ответу допрошенной.
– В кранкэнлагер! – распорядился Кольдевей, и Таню увели. Застучали литеры пишущей машинки.
Когда в проеме дверей показался с конвоем Василий Михайлович Карлов, комендант махнул рукой:
– Арбайтлагер!
Я попросил вернуть военнопленного. Кольдевей подал команду. С Карловым зашла и переводчица.
– Герр арц, с которым вы доставлены в комендатуру, сообщил нам, что вы учитель из соседнего Октябрьского района, –  обратился я к Василию Михайловичу. – В каком селе и в какой школе вы работали?
– В начальной четырехклассной села Успено-Раевки, – отрывисто ответил он, скосив на меня глаза.
– Кто у вас в том селе есть?
– Корме учащихся и родителей их – никого.
– Вы женат? Есть дети?
– Да. Нет.
– Где же сейчас ваша супруга?
– Эвакуировалась в Тамбовскую область.
– Одна?
– Не одна, а вместе с учителями и даже уборщицей Пелагеей Ильиничной Сорокиной, председателем и счетоводом колхоза. – Каждое его слово как бы говорило, что далеко не всех вы, захватчики, можете взять.
– Вы имели известия от нее?
– Успел получить письмо. Живет и работает в колхозе Искровского сельсовета Туголуковского района. С 15 августа будет заведующей Искровской начальной школы, – добавил он. И добавил, думаю, для тог, чтобы показать: за фронтом советские люди живут нормальной мирной жизнью.
– Ваша супруга большевичка?
– Она беспартийная.
Я посоветовал Кольдевею использовать Карлова на службе «новому порядку». Он – к Грюну.
– Через фильтр арбайтлагер, – рыкнул шеф гестапо…
Мысленно прощаясь с Василием Михайловичем, я думал: как могла вкрасться в мой дневник календарная разница – Пелагея Тимофеевна уже была на Тамбовщине, а письмо от нее, полученное мною в Борисоглебске, пришло из Курской области, да и тетя тогда же прислала известие, будто моя учительница собирается этим летом провести каникулы у своих в Сабурово.

40. ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ
Касторная, июль 1942 г.
В 15.45 поясного времени на марктплац у церкви состоялись выборы члена сельского старостата. На сходку собирали жителей прилегающих улиц.
«Кляйн фюрер», говорят, нужен, – объяснили полицаи, сгоняя народ, – вы должны назвать его фамилию и под небом, открытым голосованием наделить властью своего избранника».
За столом, накрытом бордовой скатертью, отделанной аквамариновыми бахромами по краям, в венских стульях сидели горбоносый, с коричневой родинкой на левой щеке пучеглазый Дирк, немножко взволнованная Наташа (справа от него), плечом к плечу с ним – знакомый мне в лицо житель райцентра, и сбоку стола, на заезженном табурете, с карандашом меж пальцев тощей руки писарь волостной управы престарелый Павел Сергеевич Тришин.
Сосед фельдкоменданта выше среднего роста (вот он встал), русый, с проседью, зачес – косой пробор, скромные усы однако молодо закручены вверх, как у Ивана Поддубного, российского борца мирового ринга. Во всем его облике (выправка и поза) угадывается старинный гренадер – царедворец.
Писарь – этот из Телегино. Интеллигентный и с виду умный дедуся, когда-то занимавший в Ново-Успенской больнице скромную должность заведующего хозяйством.
«Дед-делегат» – Кузнецов Михаил Еремеевич (сосед моей тети Даши Медведевой – местный балагур и стихоплет, автор кличек, прозвищ и топонимов – приречную часть села он разделил на Чибисовку и Булынки) за глаза называл Павла Сергеевича «Тришкиным кафтаном», а потом просто «Кафтаном».
Впереди меня, не далее сантиметра, его дочь, красавица Нюся. Не ожидал встретить ее здесь в такое время. С Ниной Мельниковой и Любой Егорычевой она составляла агрономическую службу Яцуты.
Я попытался обратить на себя внимание Анны Павловны и положил ладонь на загорелое ее предплечье. Не обернувшись, дочь писаря шагнула от меня.
Наташа следила за моим поведением и выразила глазами свое недовольство.
Нюсю я знал, как самую близкую родню. И на меня нахлынули воспоминания моей безоблачной довоенной юности. Заботливая тетя, указывая на нее, не однажды говорила мне:
– Крестник, гляди: вот это – невеста! Мотай себе на ус!
– Что вы! – краснел я. – Одногодки и то редко сходятся в пары, а Нюся старше меня, она студентка института, а вашему названному сыну надо еще окончить десятилетку.
И все же в последние в последние летние каникулы мне удалось поженишиться с нею. Разница в годах сглажена была ростом: «свысока» я смотрел на студентку.
Как-то в знойный августовский полдень мы оказались за Бугром (тут нет выдумки «деда-делегата»: эта особенность сельского рельефа основанием упирается в нечетный станционный путь, на подъеме же – Ново-Успенская больница). Угощая невесту конфетами «Кара-Кум» и не забывая о себе, я пожаловался ей на головную боль. Будущий агроном сняла с себя узкополую сезонную шляпку и прикрыла ею «выжженную» солнцем растительность на моем «черепке».
– Вася, у тебя симптом гипогликемического дискомфорта. Сладости – боже избавь! – И она решительным жестом подчеркнула последние слова.
От собственного невежества у меня подкосились ноги, и я чуть не принял горизонтальное положение. Ну, там, условная мягкая пахота, ну, скажем, культивация или боронование в агрегате, наконец, что-нибудь из почвенной карты хотя бы колхоза имени Н. К. Крупской – это ее специальность, и мне было бы все ясно. Но медицинский диагноз и врачебный запрет – откуда такая эрудиция, что за парение мысли?
С признательностью вручая ей мало убавившийся кулек из «Курской правды» и возвращая на свое место пахнущую «Красной Москвой» белую пикейную панамочку, я попросил ее об одолжении:
– Не пропишешь ли мне вместо известного тебе углевода из группы дисахаридов и его кондитерских производных употребление некоей продукции промышленного гидролиза?
Она поняла напыщенность моей фразы и улыбнулась.
С лета тридцать восьмого года теперешняя встреча с Нюсей – не первая. Может, и она не забыла тот невозвратимый полдень, но представить себе, что это я бесцеремонно прикоснулся  ее нежно-цыганскому эпидермису и что именно я стою позади, – Анхен поверит скорее в разлом неба! Для нее я прежде всего непрошеный чужеземец, враг нашего отечества, а уж потом – человек (когда буду убит).
Из писем тетушки я знал: «дамэ майн хэрп» впоследствии окончила Воронежский сельскохозяйственный вуз и уже преподавала в средней школе НКПС № 10 на станции Касторная Новая. Прасковья Павловна, ее родительница, не раз спрашивала мою крестную: «Дарочка, где же твой племянник? Какой ухажер! Жалко вот – молод. А то бы лучшего зятя не сыскать!»
Встречу с красавицей из Телегино я не утаил от Наташи и тогда покаялся ей в преданности. Она простила мне «измену», постаралась увидеть «со стороны» предмет моего мимолетного увлечения, и вот надо же, сейчас, на публике, «держала меня в кадре». В этой кинематографической рамке и сотрудница шефа земельной управы Нюся – фигуристая дивчина с надменно поднятой головой, украшенной вьющимися, коротко подстриженными темно-русыми волосами; «умное лицо несет на себе все те физико-анатомические прелести, которые вызывают эффект очарования» (в кавычках – ее слова, некогда мне адресованные с продолжением: «Ты более девушка, чем парень» Ах, этот высокий стиль! Ну, хоть падай от такого «агрономического слога!»)
Фельдкомендант Дирк что-то пробурчал под нос.
– Иван Андреевич, открывайте сход, – негромко сказала Наташа. Знакомый мне в лицо касторенец поднялся, и, пошевелив правый ус, объявил о выборах «участкового старосты». Была названа только одна кандидатура – Алексея Яковлевича Кандыбина.
Не ожидавший такой «чести», избранник неестественно заморгал глазами. И со стороны было видно, как задрожали его колени.
Алексей Яковлевич, несомненно, читал Указ Президиума Верховного Совета СССР, опубликованный в  начале войны, которым регламентировались поведение и правовые отношения советских людей на территории временно оккупированной врагом. Поэтому пытался сложить с себя предстоящие полномочия. Пока старик упрашивал сидящих рядом с Дирком не избирать его старостой, позади, слева от меня, слышу громкий шепот:
– Лариса, глянь, как похож этот офицер на Василька Пашкова!
Нюся оборотилась. И мы встретились взглядами. На какой-то пустяк по циферблату.
Равнодушно повернув голову в сторону, где произнесены были мои имя и фамилия, я увидел ханыковско-шиловских соучениц Киру Проскурякову и Ларису Полунчукову. Невесты смутились, обнаружив на себе внимание обер-лейтенанта. Белолицая и черноокая Лариса шмыгнула вздернутым носиком. Ровесница ее, Кира, солистка школьного балета, светлая, крепко сложенная и закудрявленная стыдливо опустила глаза. Неужели они всерьез узнали во мне своего бывшего старшеклассника?…
Кажется, Алексей Яковлевич уже успел в самоотводе, но надо же тому случиться: будто из-под земли вынырнул гитлеровец в форме гестапо и на отличнейшем русском говоре закатил такую речь в защиту «воли народа», что старику, думаю, это «витийство» показалось, вернее всего, приглашением к виселице, чем демагогией.
Так, Алексей Яковлевич был облечен властью старосты.
Расходились. У «Кандыбторга» выстроилась очередь. В церковной ограде щебетали птицы, радуясь солнцу и теплу. Не сошла с места лишь одна душа – «старостиха». Она стояла будто приросшая к земле, ожидая, когда Дирк отпустит ее супруга. Старушка чем-то напоминала бабушку Алексея Пешкова в художественном фильме «Детство», поставленном по одноименной повести Максима Горького.
Я поспешил к комендатуре. Сопровождаемый Остапом на «цундапе», у входа ее остановился сияющий никелем и лаком «опель-адмирал». До встречи с Ирой у моста время еще есть, и все же нелишне было поторопиться, чтобы устроить приехавших.
 Остапом обнялись. Мне он шепнул:
– За рулем «опеля» капитан Гуха, комендант Старого Оскола. Отсюда подастся в Щигры. На сиденье с ним Опитц: Вилли в Касторную со своей «миссией». Уговорил его разделить мой вояж. Позади – Оля и Фанни. «Крестница» нашего друга в темных очках и в парике блондинки.
Я услужливо открыл дверцы легкового авто. Соратницы оставили салон и чопорно поблагодарили: «Данкэ!». С мужчинами обменялся приветствиями из воинского этикета…
Разысканный мною Петер – «квартирьер» предложил для Опитца и Фанни комнату в доме учителя химии Николая Михайловича Вориводина – за комендатурой, справа от «лавки Гусева».
Устроив эту пару, мы оседлали «Цундап» и поскакали на «Шмыкштрассе» – найти подходящее жилье второй паре. Петер остановил мотоцикл на Бродянке наугад – против дома Шуры. Ее мать Мария Ильинична, как понимате, не была любезна с «гостями», но, куда денешься, и она отступила…

41. С ПРОВОДНИКОМ
Касторное. 9.7.1942 г.
Устроив гостей из Старого Оскола и договорившись с ними о дружеском ужине, я оставил жилище Шуры Шмыковой и энергично зашагал на встречу с Ирой Трубициной: мои часы показывали половину седьмого. Чудесный приолымский вечер! Ира ждет меня за мостком на пешеходном повороте в сторону хутора по дороге на Бунино.
Я шел не только «сватать» себе переводчицу. Я шел и на связь с Иваном Филипповичем Жоговым, хозяином «Анниного» подворья на Замостье, где нашли себе эвакоприют воронежцы Трубицины, ближайшие родственники местной учительницы Федосьи Тимофеевны Дмитриевой. Со мною пароль.
Как себя поведет старик, услышав его из моих уст? Несомненно, он ждет пришельца с той стороны, даже не одного, но не в обличье оккупанта. Известно: разведчика может погубить самая малость – страх. Готов ли к испытанию отец трубача Коли, подарок которого мундштук, завернутый в носовой платочек, лежит в кармане моих брюк?
Из открытого окна правого порядка улицы слышится исполнение на гитаре некогда популярного у нас танго «В парке Чаир распускаются розы». Неужели славянин? Ведь Чаир – сербское: поляна! Так и есть: гитарист с балканским акцентом! Немец со швейцарским произношением берет у него инструмент, и танго сменяется пошловатым «тирольским» вальсом…
На простенке между окнами райконторы наркомсвязи, где сейчас волостное правление (а до революции 1917 года, как говорят, была «расправа»), красочный плакат размером метр на половину. На руках улыбающегося арийца в полевом обмундировании вермахта прижатая им к щеке девочка уписывает за обе щеки толстый вурстброт. Изображение подано в теплых тонах. Внизу текст из аршинных букв: «Верьте доброму немецкому солдату!»
И думать нечего, плакат подброшен оккупированному населению. Однако пропагандистский размах фашистской подделки не даст желаемого удара. Все в ней на западный манер: и внешность ребенка, и угощение в виде комбинации белого хлеба с колбасой, и поза гитлеровца, в «симпатиях» которого жителям села сомневаться не приходится…
На обочине «шоссе» бесхозно валялся совсем новенький шарнир Гука. Во мне заговорил автозаводец: «Какая нужная деталь! Сколько их «летят» в случаях перекоса рамы полуторки, плохой центровки при установке двигателя на раму, при люфте в отверстиях крепления блока и передачи!»
Слева от моста в течение Олыми уставился мордой пострадавший от гранаты Дегтярева мощный дизельный «Фомаг» – бортовая автомашина захватчиков. Рядом, уступом вперед, стоял по картер в воде щупленький эмтэсовский «Универсал-1» – трактор с горизонтальным рулем и единственным передним колесом, У-2 был уже с двумя ведомыми и обычным механизмом управления…
Ира стояла на условленном месте. Она незаметно следила за моим приближением.
Мост величествен и прост. Ладная и крепкая работа топора. Не мешавший движению настил под траками танков цепко держался за основание. Перила – только часть левого пролета знала ремонт. В остальном же это нехитрое сооружение, казалось, не испытало на себе войны.
Ира смотрела вдаль, встреч реки. «Клава», – мелькнуло у меня, обнаружив портретное сходство с героиней «Музыкальной истории», предвоенной киноленты. Ира легко повернулась. Анфас. «Нет, это Симочка из картины «Антон Иванович сердится» производства того же «Ленфильма», – решительно заявил я себе. Фильм я смотрел в 1941 году. И передо мной на экране памяти предстали любимые актеры, изящно показавшие себя в комедийном жанре: Сергей Лемешев, Зоя Федорова, Эраст Гарин, Павел Кадочников, Людмила Целиковская и Сергей Мартинсон.
– Гутен абенд! – и мы неспеша, «цугом», как того пожелала «Клава-Симочка», пошли по тропинке к знакомой ей усадьбе. Трубицина – впереди. Она в платье-костюме из дорогой саржи, которую еще в хорошие времена пожалели употребить на подкладку. По оранжевому полю ткани – серо-малиновые квадраты как у шахматной доски. Кофточка с прямоугольным вырезом ниже шеи, короткими рукавчиками, пришитым пояском в талию и двумя карманчиками на полях. Юбка почти до щиколоток. Нечто вроде бальной. Отделка «комбине» старинная, глазетовая (парчовая). Обута в новые носочки коричневого трико и черные хромовые «лодочки» низкого хода. Из правого рукавчика выглядывает треугольничек носового платочка. Он синий, шелковый.
Мой «проводник» (в Замостье я никогда не был, и Касторную по дороге на Успенку знал не дальше районного Дома соцкультуры) был окутан приятнейшим запахом тинктуры сельдеря.
– Здесь живет официантка, которая подходила вам перед Лилей Ждановой, – услышал я от Иры, и сделал головой направо.
Следом за вишевником – пристанище Трубициных. Я сорвал трилистник с многолетнего куста «собрата Петрушки», растер его в пальцах и приблизил к носу. Ира остановилась и посмотрела на мое занятие.
– Любжа, – втягивая запах, назвал я растение по-русски – сабуровски.
– Наин, даст ист селлери, – поправила она, произнося «сельдерей» по-немецки.
Типичное крестьянское жилье Ивана Филипповича Жогова расположено было как бы на отшибе. И ветры, и подходы к нему со всех сторон редко заселенного хутора. Планировка земельного участка – вниз, к правому берегу реки. Перед окнами, обращенными на зюйд-ост, колодец. С противоположной стороны – вишни и дикая их поросль. Крыльцо и вход – с улицы.
Я гулко протопал по видавшим виды половицам крыльца в своих внешне пикантных, но тупорылых, как бульдог, немецких офицерских сапогах, и мы, преодолев сени, вошли в хату. Скромный, без затей, пятистенник с передней и горницей, печью и неизменным чуланчиком.
Здесь мне уготовлена была роль крыловского слона, которого «по улицам водили, как видно напоказ». Все население подворья воззрилось на «мирного» немца из чужеземцев-завоевателей.
А предстоял серьезный разговор о сборе сведений, нужных для Советской Армии.

42. ЗА РЕКОЙ, ЗА ОЛЫМЬЮ
Меня не удивила большая скученность в пятистенке хуторянина касторенского Заречья. Война согнала людей с обжитых ими мест, и они вольно или невольно объединились в своем горе, в своей потайной и явной борьбе с поработителями.
Из присутствующих я сразу узнал Дмитрия Тимофеевича Волкова – брата моей успенораевской учительницы Пелагеи Тимофеевны. К нему я не однажды заходил в домик на станции Касторная Восточная, когда учился в ж. д. школе. У него – жена, двое детей. Работал старшим бухгалтером заготзерно. Семья жила в тесноте. На кухоньке хозяйничала теще Аксинья Филипповна, родная сестра хуторянину. Вот она меня и  привечала пирожками и  блинами.
– Ешь, ешь, не стесняйся, – приговаривала она. Ведь ты тут на квартире, все равно, что сирота.
Старушка ласково улыбалась мне, и все ее лицо светилось добротой изнутри.
Сейчас Волков сидел с воронежцем, отцом моей проводницы Ирины – Николаем Михайловичем Трубициным. Мое появление прервало их разговор. Чувствовалась неловкость. Пришедшая со мной Ирина представила меня, познакомила с населением всего дома, подчеркивала «кто есть кто» и прозрачно давая понять, что они хозяева, а я нежеланный гость.
Неслышными шагами вышла из горницы мать Ирины – Анна Александровна, полнеющая женщина. И стала в ожидании. Из-за спины родителей рассматривала меня их меньшая дочь, пятнадцатилетняя Вера.
Горожане Трубицины прибыли сюда после оккупации Воронежа. Захватив город, немцы приказали всем жителям выйти за черту его, а затем погнали их на запад. Тех, кто не мог выйти, убивали на месте. Пройдя более 80 километров, Трубицины нашли пристанище в одном из крайних домов касторенского Заречья.
Хозяин дома, лысый как Ильич, рекомендуясь мне, назвал себя по-немецки: «Иоганн Филипп». Я уже знал, что старик, оставленный для связи с подпольем, немецким языком овладел еще в ту Германскую войну – три года пробыл в кайзеровском лагере для военнопленных. Бежал летом 1917 года. Через Голландию, Англию вернулся на Родину в революционный Петроград. Теперь ему за шестьдесят, но взгляд остер. Голубые  с прищуром глаза сверкали. Как буравчики.
Его старуха Авдотья или просто Захариха не отходила от печки. И в летнее время в ней готовила еду. Кроме негде. Пекла немудреные лепешки, заменяющие теперь хлеб. Время от времени она поправляла выпавшую из-под платка черную с проседью прядь волос и, опершись на чапельник, останавливалась в грустном молчании. Конечно, думала о сыновьях, о младшей дочери с двумя маленькими детьми, уехавшими на восток перед приходом супостатов. Подозрительно поглядывала на меня. Неодобрительно встретила слова мужа, когда он заговорил по-немецки.
– Во-во, – с упреком проговорила она, – привык рассказывать басни. А теперь не до того, уж перемолчал бы…
Вошла с подойником старшая дочь хозяина. Женщина лет тридцати семи. Из закутка от бабки к ней шмыгнула четырехлетняя девочка. Дернув за подол юбки, испуганно проговорила:
– Мам, немец пришел.
– Не бойся, – успокаивала она ее, – как пришел, так и уйдет.
В эти слова, как мне показалось, она вложила особый смысл – исход всего фашистского нашествия.
– В родительском доме мы ее Манькой звали, – говорил дед о своей дочери, отвлекая мое внимание от других обитателей дома, которые не знали, как себя вести в мое присутствие, – муж да свекровья Маруськой величали, а потом уж с годами Марией Ивановной стала.
Тогда он не сказал мне, что она – колхозная активистка, раньше в райцентр приезжала из колхоза имени Крупской на слеты передовиков, звеньевых свекловичниц, а теперь вот оставив дом на заселение воронежцам, перебралась к отцу.
Первое решение ее было – уйти от немецкого нашествия за Дон, но с ребенком и коровой смогла дойти только до Долгуши. Оттуда в провожатые ей назвался дед Никишка, в хате которого она ютилась несколько дней. Под его охраной и прибыла в родительский дом. Восвояси старик решил отправиться по утру, а с вечера пораньше примостился на ночлег. Долгушинский гость с любопытством приглядывался ко мне, будто хотел сказать: «Неужели немец!» А вроде бы наш Митька-гармонист. Только нарядился, как петух.
Мне нужно было приступать к делу, ради которого я пришел сюда. Произнес первые слова, обращаясь к хозяину дома:
– Вы продаете молоко?
Иван Филиппович посмотрел на подойник, потом задержал взгляд на мне и с расстановкой ответил:
– Только снятое.
– Во-во, – снова послышался от печки голос Захарихи, – накличет, старый, на свою голову беду.
– Зер гут! – продолжал я объясняться со стариком. – Мне рекомендовали к столу обезжиренный творог.
Это был пароль и отзыв. Связной понял меня. Переводчица Ира, которую он теперь почти обожал, не заметила его душевного состояния. Иван Филиппович собранно, будто зверь, готовый к защите, повернулся к  углу, где висела икона и, перекрестившись, произнес заключительную фразу отзыва.
Ира была совершенно равнодушна к нашему словообмену, полагая его деловым, ритуально окрашенным.
Я попросил хозяина показать его усадьбу и отпустил переводчицу. Мы вышли. Обозревая сад, огород, я тихо заговорил:
– В Касторном я полных двое суток. Наконец-то наведался к вам.
Вынул из кармана галифе сверкающий никелем медный мундштук и незаметно протянул его собеседнику:
– Это довоенный подарок вашего сына-музыканта. Обратите внимание – неплохо нацарапано: «Н. Ж. – В. П. 21.V.1939 г.» В. П. – инициалы моего имени и фамилии, – пояснил я.
– Даже страшно подумать, а не то, что сказать: мы по всем статьям свои, – произнес отец трубача и слезы радости заискрились на его глазах.
Тут я представился полным паспортом гражданина Советского Союза.
От старика я получил краткую информацию о последних днях прифронтовой Касторной и первых днях оккупации захватчиками.
Село защищала 284-ястрелковая дивизия подполковника Батюка. Это подслушано. Из наблюдении: бои шли на дальних и ближних подступах к райцентру с севера и запада, в самом селе – нет. Наши бойцы отступали отдельными группами, частью через село, частью – полем на Семеновку. Третьего числа Касторное точно вымерло. Но ненадолго. Появившиеся фашисты первым делом стали расстреливать кур. Охапками приносили их в какой-либо дом и кричали: «Матка, вари!» Бабка Саша спрятала своих кур в погребе и привязала всех к одной веревочке. На другое утро стала их кормить, и забыла меры предосторожности. Открыла погреб. Зовет «цып-цып-цып». И не заметила, как на зов подошел огромный верзила в рогатой каске. Отшвырнул бабку и вытащил весь «улов». Загоготав, перекинул веревку через плечо. Так и шел по улице. Трепыхались, кудахтая, куры. Вслед грабителю неистово кричала старуха: «Ах ты, черт не нашего бога! Чтоб тебе пузо разорвало»
Четвертого июля всех касторенцев пригласили на базарную площадь. Тут громко, грозно, по-русски народу было приказано: «Взрослые – на окопы! Куда – узнаете. Сбор – завтра у комендатуры». Расходились, прикидывая, к чему бы окопы здесь? Моя племянница Валечка Максимова (тоже была на сходе) возьми да и скажи: «Окопы в своем тылу – это подготовка к обороне, а там, глядишь, и к отступлению. Не долго тут немцам хозяйничать!» Что ж, логично.
Утром следующего дня племянница была допрошена русскоязычным выродком в форме немецкой жандармерии. Счастье ее: дознание на первых порах ограничивалось выяснением отношения вызванной к комсомолу.
Но Петра Владимировича Козлова – бывшего председателя нашего колхоза имени Буденного до полусмерти измолотили в подвале управы. Он из числа 25-тысячников, прибыл к нам в колхоз в 1931 году из Тульской области. Хороший организатор. Я тогда у него вроде старшины был – завхозом. Перед войной его призвали в армию. А уже в войну командовал взводом, ротой. В мае этого года вернулся домой на костылях. Семья жила на Журавлевке, недалеко от военкомата. Эвакуироваться не смог. Пришли немцы. Кто-то сразу им донес, что в этом доме – красный командир. Доставили в управу. Допрашивали – молчал, били – молчал. На другой день разрешили жене забрать его. Помогли соседи – принесли на простыне. Умирая, он сказал жене: «Не плачь, Вера, придут наши – за все отомстим. Береги детей». Вот такие-то порядки.
– И вот еще что, – спешил договорить старик. – На нашем конце, ближе к Бунинскому саду, в хатах разместились гитлеровские солдаты, примерно около взвода. Полагаю, для охраны артсклада, который они устраивают за садом в сторону леса.
Я спросил, зачем в его дом пришел Волков? Узнал, что Дмитрий Тимофеевич защищал Курск, попал в окружение. Добрался домой. Хотя своего дома у него нет. Живет с семьей у двоюродной сестры жены. Оккупанты узнали, что он бухгалтер, приглашают служить «новому порядку». А Николая Михайловича, как опытного человека в торговле, заставляют принять заведование хлебопунктом. Скоро ведь уборка. Они и ломают голову, как поступить? Что ответить немцам? Всей душой ненавидят этих пришельцев. Я им говорю: «А ну, как поставят таких, которые с подобострастием будут служить – тогда весь хлебушек до единого зерна выгребут. А вы помните о своем народе и сделайте все возможное». Да и сбор сведений они мне облегчат.
Мы договорились о следующих информациях.
Часы показывали восемь вечера. В моем распоряжении, таким образом, всего тридцать минут. К девяти я должен быть на месте. Сеанс связи по радио.

43. АНТЕННА НАТЯНУТА
Вечерняя темнота окутала Бродянку. В доме только мы: Остап, Шура, Оля и я. Хозяйка Мария Ильинична с тринадцатилетним сыном Ваней спят в сарайчике. Минутная «конференция». Я поделился своею настороженностью относительно Марии Ильиничны.
– Не догадывается ли она, кто мы, обер-лейтенанты военной прессы Ганс Кутченбах и Рудольф Петерсхаген? – спросил я полушепотом на родном языке.
Шура и Оля в один голос:
– Не может быть!
На столе у нас для отвода глаз – дружеский ужин.
Через несколько минут в эфир. Антенна натянута внутри комнаты. Около дома на карауле – тельмановец. Шифрованная радиограмма готова. Шура Шмыкова у приемо-передающего устройства нашего образца. Оля Афанасьева непростительно долго (счет на секунды!) возится с «Функгеретом-17» вермахта. Наконец, все в порядке!
И вдруг слышим открытый текст азбукой Морзе: «в квадрате «Зет» действует незарегистрированная полевая рация!» Как видно, этим обстоятельством обеспокоена служба перехвата абвера. На нашей карте такой квадрат, естественно, не обозначен.
«Таинственная станция!» Ручкой настройки Оля, кажется, вышла на нее. А может не она? Двумя приемниками взяли микропеленг. Несложный расчет, и нам стало ясно: военной разведке гитлеровцев не дает спать штаб генерал-полковника Вагнера!
– Самое время работать нам. Давайте! – скомандовала Оля
«9 июля 1942 года. 22.37. Касторная, р-ц, Курской области, – застучала ключом Шура, получив «добро» на прием. – В непосредственной близости к железнодорожной станции Касторная Курская со стороны взлетно-посадочной площадки 26-го района авиабазирования под защитой зеленых насаждений находится штаб (три автобуса) начальника тыла вооруженных сил третьего рейха генерала артиллерии Вагнера. Прибытие вчера – около половины двенадцатого ночи. Охрана: бронетранспортер, танк типа нашего Т-26,взвод пехоты, девять мотоциклов с колясками, оснащенных пулеметами. Сегодня с рассвета над Касторной барраж – три Мессера и Хейнкель-111 –разведчик. Появился Ме-109 – пикирующий бомбардировщик. Сегодня утром принял генерал-полковников: командарма четвертой танковой Гота, барона фон Вейхса – командарма второй  пехотной и барона фон Зальмута, предположительную замену Вейхса.»
Противовоздушная оборона: зенитная батарея калибра 8,8 и пулеметная полурота для поражения летающих целей. В связи с отсутствием прожекторов к ночному бою точка не готова.
Связь батареи – проводная, с местным армейским узлом. Пеленгаторной станции здесь нет. Но слежение за эфиром налажено, в чем мы только что убедились: служба абвера засекла радиоразговор Вагнера.
Сигналы наведения с земли обеспечить пока не можем.
Бомбардировка батареи и управления военного коменданта возможна только с минимальной высоты и снарядами весом не более пятидесяти килограммов, иначе пострадает население. Чтобы исключить внимание к нам со стороны СД и гестапо, просим по курсу самолетов с заданием устроить на передовой ночной бой при участии авиации.
Краснозвездных ждем в начале суток 11 июля».
Несколько строк передали о себе. Подписался Василек.
Сеанс закончен, и после долгого напряжения все облегченно вздохнули.
– Прием! – возвестила Шура, когда мы начали уже дремать. Запись ответа не заняла много места: мы имели дело со специалистами экстракласса, для которых краткость – сестра  таланта (а мой принцип: в науке ценится подробность, в искусстве – неповторимость!)
Над дешифровкой малость попотели. Вот ответ:
«Уточните и утром сообщите нам, не меняет ли место расположения штаб Вагнера с 23.00 – под покровом темноты в сторону от дневной дислокации.
Используйте любую возможность для изменения места работы радиостанции от сеанса к сеансу.
О ваших агентурных связях информируйте своевременно. Не искушайте службу радиоперехвата длиннотами. Отец».
О «маневрах» безопасности Вагнера – задача архитрудная, как сказал бы автор статьи «Лучше меньше, да лучше». Но до утра времени достаточно, чтобы пораскинуть умом и принять действия. На часах 23.55.
В дневник занес пометку: «Если идти вперед от дома Шмыковых на Журавлевку, на повороте влево стоит пустующий дом, пребывающего на фронте ветврача А. И. Тимошенко. Служба СД уже приглядела его себе».
«Касторное, райцентр. 10 июля 1942 г. 2.10 ночи.
На людных, видных местах в Касторном расклеено анцайге – извещение: «Все здания государственно и общественного сектора Советов являются собственностью Рейха и находятся в распоряжении комендатуры.
Пустующие частные жилые постройки передаются под сохранность властям гражданского самоуправления. Такие же постройки, препорученные их владельцами и родственниками, считаются сохранной собственностью последних. Вселение в них бывших хозяев или временно нуждающихся производится в бесспорном порядке».
«Извещение» размером 30 на 15 сантиметров. Бумага хлопчатная, коричневого цвета. Набор голландской сажей. Эмблема Рейха и заголовок – красный шрифт. Текст с орфографическими ошибками. В самом слове «Извищенее – две».
Дневник спрятал. Хозяева спят. Печатая шаг, молча прошел патруль. Мятежная тишина – ни человеческого голоса, ни собачьего лая, ни позова птичьего. За шторами – светомаскировка, пугающая, опасная темень!
Исстари, и даже перед войной, деревни и села в такое время суток оглашались ритмичной дробью деревянной колотушки из рук дежурного ходока. Предполагалось, что своим занятием он охраняет спящих сограждан от воров и пожара.
В 7.30 ко мне пришел Остап. Сообщил «оперативные» новости. Седьмого июня образован Воронежский фронт. Временное полевое управление его в Анне. Состав фронта: четыре войсковых армии – три резервных, четвертая – 40-ая Брянского фронта. Штаб Юго-Западного фронта с Комиссаржевской, 4 г. Воронежа передислоцирован в Каменск.
Остап рассказал мне:
– На 28 июня левым соседом 62-й стрелковой дивизии 40-й армии была восьмая мотострелковая дивизия (а не бригада с тем же номером, как то в сообщении начальника связи 62-й С. Н. Веретенникова) 21-й армии. Слухом пользуюсь.
Командиру 62-й стрелковой дивизии П. А. Навроцкому доложено было о гибели в бою командира «полка Московцева» (306 сп) по имени бывшего командира формирования полка в Старооскольском районе. Сам же полковник Московцев в это время отступал командиром дивизии в составе 21-й армии.
Важным для нас было сообщение Остапа о том, что в Старом Осколе появился наш «особознакомец» из Борисоглебска А. И. Жуков. В шлеме и серой костюмной тройке. На жилете массивная золотая цепочка. Часы-луковица «Мозер и Ко». Остановился в меблированных номерах «Оскол». Послал радиозапрос. Он ли?
Печальным было другое известие.
В Старом Осколе расстреляны врач Френкель и часовых дел мастер Кликун. При всем старании группы Остапа завладеть бумагами комиссара 62-й стрелковой дивизии Йоффе и поэта-военкора Безымянского, находящихся в квартире Френкеля, не удалось: зондеркоманда СД Старого Оскола бдительно охраняла жилище узника местной тюрьмы.
8.00. За мной посыльный комендатуры. С запиской от коменданта Кольдевея, который занял теперь здание Касторенского райисполкома: «Нужен мне и Киеву (телеграмма редактора «Солдатской газеты»). Жду».
9.30. Из Касторной Курской. Ездил туда на кофейном оппель-адмирале оберст-лейтенанта Кольдевея. Он ехал с Эльфридой, переводчицей-стенографисткой. Комендант понадобился штабу Вагнера – начальнику тыла вооруженных сил империи Гитлера. Я выполнял распоряжение шрифтлейтера – редактора «Зольдатенцайтунг» – взять интервью у барона Гейра фон Швеппенбурга, командира 40-го танкового корпуса 6-й армии Паулюса.
Совмещая привычное с полезным, разведал: штабная армада «высокого гостя» с момента появления здесь ни разу не маневрировала. Кроме прожекторов мотоцикла – никаких других колесных средств. Ставка Вагнера снимается завтра в 11.30 и отбывает в направлении Кантемировки, где должен будет находиться штаб 4-й танковой армии.
Кольдевею предложено выделить проводника до Старой Ведуги. Таким образом начальник тыла и его ставка сделают остановку в Воронеже. Отвечая на мои вопросы, генерал танковых войск Швеппенбург сообщил: армейская пехота отстает от быстро двигающегося корпуса, она сдерживает его, поэтому кажется, что танковые дивизии (одна из которых обязательно «отдыхает» вследствие недостатка горючего) идут к цели рывками. Ближайшая задача корпуса – выйти на рубеж реки Калитвы, северо-восточнее Миллерово и реки Чир в районе станции Боковской, чтобы затем развивать успех на Сталинград.
Флюгцойг – самолет барона стремительно пронесся над нами, когда я был уже у здания комендатуры.
10.25. Сеанс радиообмена. Вооружившись двумя удочками Вани Шмыкова и запрягши свой мотоцикл, Остап, Оля и я «поскакали» на рыбалку. Продефилировали до правой излучины Олыми у ж. д. моста со стороны Ельца, потом вернулись к понравившимся ветлам ивняка у самого берега и занялись делом.
Оля вышла в эфир, я – на вахту наблюдателя, Остап ловил рыбу.
Ответная радиограмма: старт двум легким бомбардировщикам с прикрытием будет дан между 0.15 и 0.30 одиннадцатого июля.
Возвращаясь с реки, соблюдали все правила видомаскировки: из нашего мотоцикла торчали удочки и рыбешка на хворостине.
По Селянке важно прогромыхал бронетранспортер с эмблемой 46-й гренадерской дивизии, которой командует генерал Ребке, – на фоне белого круга черный сапог. Остап сказал, что такую машину он видел в Старом Осколе, на номер не обратил внимания.
Проследовав здание комендатуры, в просвете центральной улицы мы увидели своего знакомца по Старому Осколу, зондерфюрера Опитца. От «Биржи труда», занимавшей дом Ефремовых, он устремился наискось, к «полицайдому», где стоял интеллигентно одетый русский человек и что-то писал на вывешенном извещении. Оглянувшись, он спокойно положил карандаш в нагрудный карман вельветовой «толстовки» и зашагал не на Селянку, в сторону «от греха», а прямо в «пасть зверю», навстречу зондерфюреру, который и остановил его. На прямой вопрос, что он делал, без дрожи в голосе объяснился по-немецки. Это был застигнутый на месте «преступления» – член коллегий фольксауфклерунга Катторенского округа, бывший завуч местной средней школы Иван Дмитриевич Жданов. Он исправлял ошибки в русском тексте «извещения» немецкой комендатуры.
Мы взглянули на текст. Корректура сделана химическим карандашом, который и показывал Иван Дмитриевич. Но поверх печатного текста «Все здания государственного и общественного значения Советов являются собственностью рейха и находятся в распоряжении комендатуры» красным карандашом выведено: «…являются собственностью народа и находятся в распоряжении касторенцев».
Опитца не обмануть. Он догадывается, что в руках «злодея» был не один карандаш. Зондерфюрер предложил ему снять это «испачканное» извещение, а в комендатуре взять новое анцайге и прикрепить к стене теми же кнопками. Заканчивая речь, веско предупредил:
– Не делайте глупостей. Всего неделя оккупации, а вы уже начинаете «шевелиться». Пожалейте себя и своих односельчан: расправа может случиться жестокой и массовой.
Приглядываясь к бывшему завучу, я вспомнил рассказ о нем Шуры Шмыковой. Накануне войны вместе с ним она была в Курске. Он приезжал в облоно. Оттуда взяли географические карты, плакаты и другие учебные пособия. По просьбе учительницы Дмитриевой зашли к ее сестре. Она всегда рада землякам. Но приезд Жданова во время оккупации ее огорчил.
– Как Вы остались на занятой территории?! – удивилась она. – Ну, я – слабая женщина, а вы мужчина, учитель! Бороться надо, – напутствовала она бывшего филолога.
Теперь, как видно, он уже начал бороться. Это же отметили и мои товарищи. Расходясь, мы договорились в половине второго встретиться в офицерской столовой, что в школьном здании. К этому времени явится из Заречной от Жоговых Ира Трубицина. Она – наши будущие глаза на дальней, восточной окраине села, почти у Бунинского сада, где немцы приглядывают место для каких-то надобностей. Шура Шмыкова контролировала западную часть села – Ершовку, Бродянку.
После обеда всеми – три девушки и два «офицера» двинулись, пересекая кладбище, на Журавлевку, чтобы понаблюдать за охранением ж. д. моста. Накатанная телегами дорога уходила прямо под железнодорожный мост, поворотом влево – вокзал станции Касторная Восточная. Оле предложили навестить свою тетю, проживающую в домике напротив вокзала. И она отделилась от нас.
Полуденную жару час от часу сбавлял прохладный ветерок. Он дул с запада. Над Шилкой и Олымью, разломанно треща, делал заход на посадку новенький «Хорьх», самолет армейской связи.
Мы медленно шли к вокзалу. К чему спешка? Нас должны видеть шефы служб и фюреры ступенькой ниже. Они встречались, отвечали на приветствие и торопливо проскальзывали мимо.
Если бы нам никто не попался на глаза, мы сами бы искали встречу с ними. Быть в тени, особенно сегодня, когда ночью предстоит акция с воздуха, невыгодно, более того, опасно. О «побеге» и вовсе зря балакать!
Шура остановила девочку лет 13–14, сероглазую, с вздернутым прямым носиком, в белом вольтовом платьице, на которое был прикреплен сверкающий эмалью и позолотой латунный значок величиной с медный пятак. Мне давно знаком этот символ. Внутри шестеренки с прямоугольными зубцами – траурный барельеф В. И. Ленина. Под ним маленькая развернутая книга с тремя буквами ОДН. Этот значок носили члены Общества «Долой неграмотность!», обязанного своим возникновением Н. К. Крупской. Мне не раз показывала его Пелагея Тимофеевна Волкова, моя учительница в Успено-Раевской школе.
Я позвал девочку к себе. Но Ира увидела в этом опасность, так как еще не доверяла нам, переодетым в немецкую форму, незаметно заслонила собой девочку. Как будто разглядывая ее платье, она быстро отвинтила значок и полушепотом проговорила ей: «Спрячь! Наденешь, когда наши придут!» И уже громче сказала: «Ой, какая сочная редиска у тебя в сумочке! И морковь тоже!»
Остап моргнул мне. Я  понял: Ира-то, что нам нужно. Она перевела нам с латинского имя девочки – «момент, с которого ведется летоисчисление» – Эра. Эра Будкова с Селянки. А когда девочку отпустили, она, недоуменно оглядываясь, вприпрыжку удалилась от нас.
Пришлось подождать Олю, которая задерживалась в «гостях» у своей тети Александры Федоровны Мельниковой, моей бывшей квартирохозяйки, когда я учился в железнодорожной школе № 12. Ее муж Алексей Васильевич, механик дистанции связи железной дороги, эвакуировался в тыл. Она до 25 июня работала в пищеблоке военного коменданта станции, обслуживая следовавший к месту назначения рядовой и начальствующий состав 40-й и 13-й армий Юго-Западного и Брянского фронтов. Осталась тут – с двумя детьми.
Разговор, как мне поведала Оля, был обо мне.
– Ночевал у нас позавчера молодой офицер, – высказывала свои сомнения Александра Федоровна. – Очень уж похож на бывшего моего квартиранта – ученика из Лачиново Васю Пашкова.
– Что вы, тетя! Такое невозможно! – успокаивала ее Оля.
– Конечно, немец и русский человек, враг и друг – какая тут схожесть! – рассуждала женщина. – А все же все движения его – Вася, и только! Может, он тут негласно?
– Выдумываете, – возразила Оля. – А за выдумку вдруг вам отвечать строго придется…
Тогда Александра Федоровна, затаив сомнения, ринулась на племянницу:
– Значит, переводчицей устроилась! Ишь как разодета! Сапожки на заказ. А почему голенища в дырках? Извините, догадалась: обувь сезонная. Ну, а если что…? Куда подашься? Дальше Старого Оскола некуда?
– Поживем, увидим, – уклончиво ответила Оля.
Во время нашей на первый взгляд вроде бы пустой прогулки мы повсюду выявляли непреклонный дух касторенцев, их веру во временность оккупации и их способность к освободительной борьбе. А вера в победу – тысячи калорий, способных греть миллионы сражающихся на фронтах и в тылу!


44. БЫТЬ НА ВИДУ
С 3-го июля 1942 года Касторное и Старый Оскол – райцентры Курской области являлись частью тылового пространства соответственно 2-й немецкой и 2-й Венгерской армий захватчиков.
5 июля с аэродрома Левой Россоши Воронежской области сюда были десантированы зафронтовые разведчики Ольга Афанасьева (1924 года рождения, родом из Старого Оскола), москвич Василий Пашков (1922 года рождения, в школьные годы живший в Касторном), херсонец Остап Масленко (1921 года рождения). По разработанной легенде Ольга – переводчица русско-советского гражданства. В. Пашков – обер-лейтенант под именем Рудольфа Петерсхагена, военного корреспондента «Зольдатен цайтунг» (г. Киев), О. Масленко – обер-лейтенант Иоганн Кутченбах, корреспондент отдела «Вести с фронта» газеты «Фелькише беобахтер».
9 июля они сообщили шефу-координатору (говоря нынешним языком) разведотделов Брянского и Воронежского фронтов: за полосой отвода станции Касторная Курская, на бывшем поле 26-го района авиабазирования ВВС Юго-Западного фронта, расположился в трех закамуфлированных автобусах походный штаб начальника тыла вермахта генерала артиллерии Вагнера, с которым уже налажена служебная связь.
В результате последующих радиовстреч на волне  кода была достигнута договоренность: одиннадцатого июля между первой четвертью и половиной часа ночи будет дан старт двум легким бомбардировщикам с прикрытием, которые должны поразить указанные разведчиками цели. При этом исключались разрушения и жертвы среди оккупированного населения.
*        *        *
Из дневника Пашкова.
10 июля 1942 года. Касторная – райцентр, 22.40.
В ожидании обещанной акции со стороны своих. Ближайшая линия боевого соприкосновения их с захватчиками – Тербунский район Курской области. Здесь врагу противостоит 1-я гвардейская стрелковая дивизия генерал-майора Руссиянова И. Н., причастная к боям за Касторное на дальних к ней подступах. Теперь на диспозиции гвардейцев – стык трех областей: Курской, Орловской и Воронежской…
Пообедав, мы совершили моцион от шпайзехалле (столовая) до резиденции коменданта Кольдевея (дом бывшего купца Попова). После чего подались на самый конец Журавлевки. Полюбовавшись железнодорожным мостом, левое плечо вперед и – снова к комендатуре. Шли парами Остап с Олей, Фани с Опитцем – нашим старооскольским знакомым из немцев, Ира Трубицина с моим денщиком Шульцем. Я же со случайно подвернувшейся дочерью своих квартирохозяев Машей Заулиной, юной ревнивицей, которую мы только что выручили из беды. Оставив позади себя Колтовскую, она хотела прошмыгнуть под мостом, но охранявший его гимназист из Вены Франц Зобалик, подопечный Шульца, – винтовку чрез плечо, спустился с полотна, руками вразлет преградил ей дорогу. Шульц по-разбойничьи свистнул и погрозил оглянувшемуся австриенку кулаком, что значило не более как: «Я тебе подурю!»
Шли медленно. Сегодня нам важно быть на виду у СД, гестапо и СС. Поэтому и комендатуру посетили без всякой нужды. Но тут на наше счастье оказался фотограф вермахта – ариец без знаков различия, но с Железным крестом. Я к нему вроде по делу, с просьбой – фрейлен Ире для документа нужны две карточки. Он охотно, сообразуясь с экспонометром, усадил нашу подругу на табурет и, отойдя на фокусное расстояние, три раза щелкнул затвором выдержки. Вознаграждение не принял, но – долг платежом красен.
– Завтра ко мне на брудершафт, – пригласил я  фотографа.
– А у меня нынче день рождения! Курт Гросс, прошу вас пожаловать на вечеринку! – это из-за моей спины говорит Эльфрида, переводчица коменданта. Подавая мне руку, она добавила:
– Руди, пригласительные билеты для тебя и твоих друзей я пришлю нарочным.
17.30. Пакет с айнладунген – приглашением к Заулиным принесла сама Эльфрида. Она преследует меня своим вниманием. Я вскрыл пакет и обнаружил всего три приглашения – наших «дам» расчетливая немка «милостиво» обошла. Она заметила мое недоумение.
– Только кавалеры, – мило прожужжала Эльфрида в мое ухо.
Я поинтересовался, сколько приглашенных будет на вечеринке, и кто они, кроме нас троих. Заранее прикидывая, что можно будет извлечь из этого в разведывательных целях.
– С твоей командой двенадцать. Я во главе застолья – тринадцатая! – и добавила нравоучительно: – Не думай плохо о тринадцатом числе: у православных христиан Пасха – праздник праздников, а их, праздников, ровно двенадцать «двунадесятых», кроме нее. Вот так!
Состав приглашенных следующий: от штаба Вагнера – двое, шефы СД и гестапо Мутер и Грюн, начальник противовоздушной обороны – командир зенитной батареи Отто Шретер, офицер для поручений Рольф Брингман (он берет уроки русского языка у местного учителя Лемберга И. Я.), фотограф Курт Гросс, от общественного самоуправления – двое: староста Мельников и священник отец Константин.
Кригскомендант Кольдевей на приеме у Вагнера, его помощник майор Штаубингер в Щиграх, на консультации в кранкенлагере, фельдкомендант Дирк стар для вечеринки, чем и объясняется их отсутствие в списке приглашенных.
В итоге вечеринку будут украшать четверо с круглыми бляхами на поясных ремнях. Среди них самый опасный тип: Альберт Кноблаух – корреспондент «Дас шварце кор» – газеты штурмовых отрядов НСДАП и имперского управления СС. Он из Браунау Верхней Австрии, «односельчанин» Остапа (по легенде), земляк Адольфа Шкильгрубера – капрала первой империалистической войны, сражавшегося до Железных крестов в роте Листа, а ныне – фюрер Германии и Верховный  главнокомандующий.
Ушла переводчица. Я немедленно откомандировал Шульца с приглашениями Опитцу, который расквартирован в доме учителя химии Н. М. Вориводина, и Остапу (этот в доме  Шуры Шмыковой). Последнего через денщика вызвал на «военный совет».
Посоветовавшись, решили. Остап на вечеринку явится. Будь, что будет. В крайнем случае, с нами – личное оружие. Надо выиграть невидимое сражение со своими «бонзами» – Мутером и Грюгом. Если же Кноблаух «узнает» Остапа, легенда (прикрытие) действует до конца, но расшифровать себя не далее Браунау. Всякое сомнение Кноблауха обращать против него самого.
20.00. Комната Эльфриды. Второй этаж бывшего здания райисполкома. Окно – шторы наготове. Во дворе часовой. На столах – все без каких-либо претензий на изысканный вкус и традицию. Чем богаты, тем и рады. Время лихое, а ей вздумалось праздновать. Что поделаешь, юность…
Хозяйка положения разодетая невестой, стоя спиной к окну, принимала поздравления и подарки. Наша троица, кроме большого букета полевых и садовых цветов, преподнесла ей отрез на платье из камвольного кашемира. Миссия подношения – Опитц. Презент очаровал Эльфриду.
 Поздравители по одному подходили к ней справа и слева.
«Самоуправление» отличилось. Оно поклонилось и пропело «Многие лета». Староста преподнес ковригу свежеиспеченного ржаного хлеба. На ней – чашечка из белого фарфора с росписью Ликино-Дулевого, в чашечке соль и  воткнутая в нее зажженная восковая свеча; рядом бокальчик, хрустальный, конечно, с искрящейся бесцветной жидкостью. Под ковригой белый холстинный рушник, длинные концы которого отделаны затейливой вышивкой крашеными шерстяными нитками тонкого прядения. Сюжет не замысловат: на каждом конце по три всадника в буденовках с выброшенными вверх клинками – ни дать, ни взять кавалерийская атака. Под ними теми же нитками вышито: 1919 – 1939 гг.
Принимая дарение. Эльфрида как-то по-свойски поблагодарила Мельникова. Я уже располагал сведениями, изобличающими переводчицу в знакомстве с ним, – она покупает у них топленое молоко, пучки столовой зелени.
Настоятель молельного дома отец Константин в рясе оказался не столь щедрым. Перекрестив и пропев: «Благословиши венец лета благостии твоя, Господи» – он положил на голову «новорожденной» святое Евангелие, потерявшую свежесть книгу с уголками и застежкой из серебра, на которой лежало что-то ритуальное. Когда же «Новый завет» перекочевал с головы на стол, отец Константин взял это «что-то» и водрузил ее на шею Эльфриды – наперсный крест на красной муаровой ленточке. «Распятие» по высоте и толщине слишком велико относительно православного нательного – то есть, такое, какое принято носить в странах Реформации.
Работа искусная, под золото. Мне подумалось, крестик изготовлен не далее как в Касторной каким-нибудь умельцем из МТС (мое – твое – свое). И из чего? Поковка из бронзового вкладыша шатуна. В Европе подобный реквизит изготавливается из черного материала естественного или искусственного происхождения.
Священник снял рясу, и церемония с поздравлением окончилась. Эльфрида произнесла на немецком и русском «Прошу за стол, милые друзья мои», и начала представлять нас.
Первым назвала Альберта Кноблауха. Корреспондент газеты штурмовиков и эссесовцев сразил нас спортивным видом. Женат, ариец, но цвет лица и шевелюра – что наш Остап: смугло-цыганистый. В петлице френча – орденская ленточка. Мы изучающе воззрились на «односельчанина» Остапа.
Пока очередь дошла до нас, мы достаточно подготовились к сражению с ним, если его внешность вдруг даст трещину под парами шнапса.
Но вот именинница представила Остапа. Он был предпоследним в нашем ряду. Мой друг встал и поклонился. Я следил за Кноблаухом, а заметил, как шеф гестапо Грюн профессионально глянул на Остапа.
Кноблаух, заглядывавшийся на Эльфриду, по праву первого представленного, поднял стаканчик и провозгласил тост за здоровье фройлен Эли.
И тут обнаружилось: «тамада» ровным счетом непьющий – он только пригубил стаканчик со спиртным, сел и, вооружившись ножом и вилкой, приступил к салату.
«Самоуправление» долго не раздумывало, как вести себя в таком случае и в непривычной компании. Оно без церемоний опрокинуло стаканчики – «пошла душа в рай», в полном согласии с обычаем, поднесло к носам по кусочку хлеба, потянув к себе его духмяность.
Сидевший напротив Ульрих Шольце, коренастый брюнет с шеей борца – ни дать, ни взять Мартин Борман – рейхслейтер, шеф канцелярии дойчарбайтпартей, последовал «самоуправлению» и, попросив извинения у Эльфриды, раскатисто засмеялся.
Грюн сидел справа. Он удивился поведению соседа и насторожился, как ищейка, когда тот, не коверкая слова, по-русски заявил: «Господа, будьте снисходительны: это моя специальность!» Что синхронно перевела на немецкий устроительница вечеринки.
«Самоуправление» сочло неуместным теперь свое присутствие среди иноязычного, да еще вражеского окружения и после четвертого стаканчика солидно откланялось.
Нам же предстояло быть здесь лишь до половины одиннадцатого. Кавалеры вышли из-за стола. Поставили на венскую тумбочку портативный граммофон французской фирмы Патти и завели его. Комната наполнилась звуками танго.
Представитель прессштурм-СС попросил диск с венгерской пляской.
Вот из репродуктора-звукоснимателя послышалось шипение, а затем чистые звуки сольной ромало-унгарской пляски, и Альберт Кноблаух, не меняя позиции, стал завораживать нас ритмичными движениями рук и ног.
Аплодировали ему все, а мы «особенно» усердно. Кноблаух благодарно пожал наши руки.
Старинный вальс «В зеленые рощи и долы Мелани была влюблена» партнерша танцевала с Опитцем. Она явно подбиралась к нам. Чтобы несколько отдалить ее желание, я и Остап разговорились с плясуном Кноблаух, действительно родом из Браунау, но законно считает себя немцем из Веймара, где он жил, учился и женился.
«Двойник» Мартина Бормана вел себя, мало сказать, неинтеллигентно.
– Господа! – хмельно обратился он на языке оккупированной местности, – давайте говорить по-русски, – и подал нам пухлую кисть руки, не забыв перевести сказанное им на немецкий. – Я Ульрих Шольце из Ростока, зондерфюрер, разведчик класса «С», готовился в тыл Советов, но в последний момент был забракован: охотник до выпивки! С таким-то рылом, да в калашный ряд! С Вагнером – из Смоленска. В Касторном надо организовать дулаг и шталаг – прифронтовой фильтровый и тыловой стационарный лагеря для военнопленных и к ним приравненных.
Грюн и Мутер, как трутни около пчелиной матки, заняты были Эльфридой и мало обращали внимания на «реверансы» Ульриха: он говорил то громко, то тихо, то совсем «по секрету»:
– Проводим главного квартирмейстера вермахта в Воронеж. Устроим лагерь, и в Смоленск: там в местечке Катынь предполагается организация «русско-красноармейской» школы шпионов и диверсантов, которая будет поставлять абверу кадры для заброски туда, куда я получил «от ворот поворот». Курсанты – из немцев. Русские пленные будут деловым фоном ну, для совершенствования что ли дойчразведчиков.
«Классного Шольца» мы слушали «весь внимание». В речи он то немец, то русский. Виделось и слышалось в нем что-то славяно-баварское.
– Где я только не бродил, ребята! – продолжал зондерфюрер с круглой бляхой на поясном ремне, вытирая с раскрасневшегося лица капли пота. – Генрих Четвертый говорил: «Нельзя познать родную землю, не побывав в ее тюрьмах!»
– Но чужую – только через войну, – заметил я.
Шольц, засмеявшись, шагнул к двери и корнетом взял первые ноты «Эгерландского марша».
Вслед нашему собеседнику, как бы между прочим, Мутер и Грюн, не оставляя вниманием «королеву бала», возмущенно адресовали: «У нас не держат пьяниц!» Эльфрида на них пальчиком:
– Не время и не место инструкциям и уставам.
– Но, вернемся к нашим баранам, как говорят французы, – Кноблаух продолжал прерванную вторжением Шольца нашу беседу. – После завершения компании займусь Анабасисом (описанием похода).
– Каким по порядку? – спросил Остап.
«Анабасис Кира Младшего» Ксенофонта – раз, «Анабасис Александра Македонского» Арриана Флавия – два. Сочинение Кноблауха, значит, будет третьим, – вполне серьезно ответил Альберт, загнув средний палец левой руки.
– Ошибаетесь, милый друг, – вмешался я. – Дритте место – «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека.
Кноблаух рассмеялся. Обхватив нас руками, он заговорчески прошептал: «Пусть это будет между нами».
С этой, на наш взгляд. Незаурядной личностью, как-то не гармонировал прочно державшийся на пальце его руки эсессовский перстень «Мертвая голова». Форма СС с нарукавной повязкой. Брошь со свастикой на галстуке – так уж и быть, но перстень, золотой, массивный, с черным изображением человеческого черепа! Мы заметили на это нашему случайному знакомому.
– Цум тойфель (к черту)! – широко улыбнулся он. И снова по-дружески обнял нас.
Рольф Брингнам запел «Майн либен Августин». Десять голосов тихо поддержали его. Песня известная, и даже часовой во дворе не избежал искушения – слышно вторит нам.
22.30. Светомаскировка. В комнате горят декоративные свечи – саше. Усталая от забот и счастливая от общества кавалеров Эльфрида предложила последний тост:
– За ваше здоровье!
Десять емкостей с красным вином – испанские «семинебным» тинто с хрустальным звоном приблизились к ее рюмке. «Эльфрида, – подумал я, – между нами моя Родина, линия фронта, Наташа…»
Выпили и – гутен нахт!
Через десять минут я уже был в квартире. Маша не спит. Она открыла мне дверь, а сейчас ворочается, вздыхает. Как видно, сегодняшнее публичное «на пару со мною» лишило ее покоя и как невесту и как патриотку: меня-то она считает офицером из вражеского стана.
На моих часах без пяти минут полночь. Свято горит свечечка. На улице тишина. По дороге, мягко ступая подкованными сапогами, зашагал комендантский наряд охраны гарнизона. Слышно кваканье лягушек. Их хоровод – к дождю, небо закрыто для луны. В голове читается и слышится текст ответной радиограммы: «Старт двум легким бомбардировщикам с прикрытием будет дан между 0.15 и 0.30 одиннадцатого июля».
24.01. Пульс отсчитывает секунды новых суток. Гаснет свеча.