Крик совести. Повесть

Н. БЕЛЫХ

КРИК СОВЕСТИ
ПОВЕСТЬ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. СИЛЬНЕЕ РЕШЕТОК
Честного человека можно подвергнуть
преследованию, но не обесчестить.
Вольтер.
На этот раз заключенный Сергей Каблуков, известный читателям по повести «Год восемнадцатый», которую читатели назвали «ЖИВОЙ ЖИЗНЬЮ» и напечатали об этом 30 марта 1967 года в «Курской правде», длительное время был на излечении в санитарной части одной из колоний.
Сказались последствия травмы, нанесенной пьяной хулиганкой Натальей Дюдькиной внезапным ударом тяжелого предмета в лобно-теменную область, а также переживания, что пострадавший брошен за решетку, а преступница разгуливает на свободе под покровительством проникших в партию лиц без совести и чести.
– Вы меня слышите? – спросила вошедшая в комнату врач Михайлова. Она была без халата, в шинели и серой шапке-кубанке, так как собралась уходить по вызову начальника колонии, но еще раз забежала сюда. Ее тревожило, что Каблуков уже дважды перед тем не отзывался на ее вопросы, а лечащий врач Акопов, уходя со смены, предупредил ее о замеченном резком ухудшении здоровья больного.
– Да, я вас слышу, – слабым голосом ответил Каблуков. – Когда же вы огласите результат суждения консилиума о моем здоровье?
– Это и сейчас можно, – прикоснулась Михайлова к сумке. – Да только вам, пожалуй, будет лучше полежать спокойнее, ни о чем не думая, ничем не тревожась…
– Да нет же, доктор, – возразил Каблуков. – Мое желание о всем знать гораздо сильнее решеток и опасений. Скажите немедленно, иначе я откажусь принимать прописанные вами глюкозы, пантокрины, элеуторококки, разные витамины…
Сергей Каблуков попытался встать, но головокружение повалило его, и он чуть не упал с постели на пол.
– Сядьте рядом с ним! – приказала Михайлова вбежавшему в комнату санитару, сама достала из сумки заполненный бланк, начала читать: «Каблуков страдает головокружением, мышечной слабостью, тошнотой, резким ослаблением памяти, слуха, зрения. Это результат постконтузионного астенического состояния, приведшего к нервно-мышечной астении и гипотонии… Категория труда – инвалид второй группы…»
– Достаточно читать, достаточно, – Сергей закрыл глаза, глубоко вздохнул. – В сражении с фашистами я неоднократно ранен, однажды контужен, но… выдержал и не стал инвалидом, а вот теперь морально разложившаяся преступница сделала меня инвалидом… И поощряли ее на это преступление, обещая безнаказанность те вельможи, против которых я выступал со статьями в газете…
– Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь, – пряча бланк в сумку, сказала Михайлова. – И народ уже знает правду, поднял такой крик совести, что… Короче говоря, общественность требует вашего освобождения…
– А вы откуда знаете? – чувствуя прилив сил и радости, спросил Сергей. Зеленые круги перед его глазами погасли, он отчетливо увидел кусочек синего неба за решеткой окна, услышал перезвон колючей проволоки, которую натягивали узники на столбы у одной из многочисленных охранных вышек, похожих на большие скворечни. Каблуков чуть не закричал: «Возвращается ко мне слух и зрение!»
– Из письма, полученного мною от подполковника Алексеева из Алма-Аты, – тихо сказала Михайлова. Заметив настороженный взор Сергея, брошенный в сторону санитара, она добавила: – Этого человека не надо опасаться. Он – наш друг. Разве не узнаете его? Это же Саша Литвинов, студент Ставропольского строительного техникума. За решетку загнал его комендант студенческого общежития за отказ заночевать на улице…
– Да, да, знаю. Вспомнил, – сказал Сергей и снова закрыл глаза, задремал от охватившей его усталости.
Когда он проснулся, доктора уже не было в комнате. Но рядом сидел Саша Литвинов, девятнадцатилетний узколицый парень с грустными серыми глазами. В руках у него была книга Алексея Шеметова «Вальдшнепы над тюрьмой».
– Михайлова поручила мне по часу в день читать для вас вслух эту книгу, – сказал Литвинов. – Уверяет доктор, что это будет полезно для вашего здоровья…
Саша Литвинов с удовольствием читал книгу вслух, а Сергей и в самом деле начал почему-то чувствовать себя лучше. Может быть, это произошло под влиянием слов на 36-й странице книги, произнесенных персонажем книги Николаем Федосеевым: «В наше время каждый честный человек должен быть готов к тюрьме».
Но когда книга была прочитана, Сергей Каблуков ощутил горькое разочарование, что Николай Евграфович Федосеев, организатор первых марксистских кружков в Казани с участием Ленина, застрелился. У него не хватило сил противостоять травле со стороны примазавшихся к революции негодяев. Застрелилась и невеста Федосеева, Шура.
– Что поделаешь? – возразил Литвинов, смахнув слезы с глаз. – И теперь еще нередко травят честных именно те люди, которые на бумаге приписаны к революции, к партии, а в душе своей поклялись мстить нам за своих пап или дядей, дедушек, раскулаченных или бежавших за границу…
Немного помолчав, Литвинов полушепотом спросил:
– Сергей Иванович, а это правда, что вы работаете над повестью «Крик совести»?
– Правда, – признался Каблуков. Он посмотрел на Литвинова испытывающим взором своих серых глаз, потрогал пальцем буроватую родинку у левой ноздри своего неширокого носа, глубоко вздохнул: – Нестерпимо мучает меня тоска по воле и по возможности нестесненного творчества. Маркс объяснял в свое время высокое искусство античных писателей тем, что они творили, не оглядываясь на цензора. Доживем ли мы до такой поры? А повесть о партии и народе, о крике Совести сложилась в моем сердце и в уме. Она рвется на листы бумаги, как орел в поднебесье. Да вот только многое сдерживает ее рождение: слишком часто перед нашими глазами встают грубость и несправедливость, злоупотребления властью и одичание под видом культуры и акселерации. Мне же хочется списать с жизни образы чистые и возвышенные. Мечтаю об этом.
– Хорошая мечта, – с грустью в голосе сказал Литвинов, потрепал себя за кончик уха и вдруг заговорил стихами:
Вы, ребята, закончите техникум вскоре,
Вас умчат далеко поезда,
Чтобы в дальних советских просторах
Строить новые соц. города.
                Я нахожусь далеко от вас,
И сюда вам не стоит идти.
Отсюда кричу во весь глас:
Техникум милый, прости!
Признаюсь, Сергей Иванович, тоже мечтаю стать поэтом, чтобы достойно воспеть свой строительный мастерок, свой коллектив. Помнится, читал я в какой-то книге, что Ленин говорил: «Без мечты человек превращается в животное».
– Ты прав, Саша, – Каблуков пожал руку мечтателя. – А теперь иди. Я должен уснуть. Во сне мне часто предстают завершенными те картины, о которых в бодрствовании я имею лишь набросковое абрисное представление.
Через неделю здоровье Сергея Ивановича Каблукова настолько улучшилось, что ему разрешили сидеть у окна, читать и даже совершать прогулку по коридору. И вот вскоре начались сюрпризные явления.
Неожиданно перешагнул порог «больнички» помощник начальника колонии по режиму майор Супрунов, рослый рыжеватый мужчина с немного мутноватыми серыми глазами и скуластым лицом.
– Извините, товарищ Каблуков, что беспокою вас в час завтрака, – сказал он и протянул свою руку Сергею. – Здравствуйте!
– Здравствуйте, майор! – ответил Каблуков. – Извините, что я не добавил слово «гражданин». Это ваша вина, что так необычно для колонии сформулировали свое ко мне обращение…
Супрунов развел руками, усмехнулся.
– Обстоятельства жизни таковы, что иногда приходится подчиняться им, а не заведенным в колонии инструкциям. Посмотрите, что я вам принес. – Супрунов извлек из желтой кожаной сумки целый ворох пакетов, листов, свертков. – Понимаете, семьсот человек написали нам по вашему делу. И все называют вас товарищем, уважаемым человеком, писателем, педагогом, краеведом-исследователем, орденоносцем и героическим участником Великой Отечественной войны. Как же я могу устоять пред этим потоком и не называть вас товарищем? Тем более что и здесь, в колонии, вы высоко держите свое человеческое достоинство, помогаете нам воспитывать людей. Три дня готовился я к встрече с вами. Прочитал все письма писателей, художников, учителей, ваших бывших учеников, ваших сыновей и вашей жены, Софьи Борисовны, а  также прочитал все номера журнала «Красная гвоздика», издаваемый в колонии под вашим редакторством, побеседовал с замполитом Тюриным. И пришли мы к выводу, что вы – настоящий советский человек, воля которого сильнее тюремных решеток, и что вы нужны обществу, иначе бы это общество не требовало вашего освобождения с такой настойчивостью. В нашей практике еще не было такого явления: требуют вашей свободы целые коллективы, требуют отдельные лица, требует народ. Надеюсь, теперь вы поняли мое обращение к вам с теплым словом «товарищ»?
– Но ведь в колонии имеется заведенное на меня дело, в котором я изображен злодеем, покушавшимся на жизнь Натальи Дюдькиной, – все еще не доверяя Супрунову, возразил Каблуков. – Да и моя просьба о свидании с женой до сей поры не удовлетворена. Все это вызывает во мне сомнение, искренно ли вы сейчас разговариваете со мною или свершаете какой-то дипломатический маневр?
– Нам прислали столько доказательств, что Наталья Дюдькина – хулиганка, пьяница и настолько развратная женщина (впрочем, мы это проверили через наших людей, в том числе через врача Акопова), что ее преступление против вас обнажено донага. Мы рассматриваем материалы, сфабрикованные против вас, как преступление перед законом и совестью. Примем все меры для скорейшего вашего освобождения. И пришел я сюда именно за тем, чтобы сообщить вам это наше мнение…
– А почему вам поручили это деликатное дело? – спросил Каблуков.
– Да вы знаете, Сергей Иванович, что среди заключенных обо мне говорят только плохое. И жесток я, и требователен. И неуступчив, придирчив. Короче говоря: зверь я в колонии! Но разве мне не хочется предстать перед людьми в своих действительных человеческих качествах? А о них вы умеете говорить. К этому выводу все руководители колонии пришли, читая ваши рассказы «Треугольник Швейнеля», «Воспитатель», «Клопышев», «Нашим женщинам». И вот, если мне вы поверите теперь, это будет для меня началом нового этапа в жизни и лучом света справедливости, как и для других руководителей, пославших именно меня к вам для сообщения о нашем решении ускорить освобождение вас из колонии… На днях вы встретитесь со своей Софьей Борисовной. Видимо, она удивительная и очень настойчивая женщина. Недаром о ней упоминается почти во всех письмах людей, обратившихся сюда по вопросу о вашей судьбе…
– Спасибо, товарищ майор Супрунов, – растроганно сказал Каблуков. – Я вам верю. И буду очень рад, если не ошибусь. А эти бумаги вы можете оставить у меня и гарантировать, что их не отберут у меня при очередном шмоне?
– Все оставляю у вас и гарантирую, никто не отберет, – утвердительно сказал Супрунов. – Скоро вы пойдете на свободу, заберете бумаги с собою. Это прекрасные человеческие документы…
Уже собравшись уходить, майор Супрунов что-то вспомнив, полез в свою сумку и достал оттуда фотокарточку, подал Каблукову:
– Это один из тех писателей, ученых, журналистов и ваших почитателей, которые подписали коллективное письмо в вашу защиту. Это подполковник Василий Федорович Алексеев из Алма-Аты…
Каблуков с глубоким волнением и вниманием всматривался в фотоснимок. У человека с погонами подполковника на плечах было симпатичное округлое лицо с высоким большим лбом и коротким носом, густыми бровями, из-под которых смело глядели на мир умные волевые глаза, как бы спрашивая: «Разве можно мне быть равнодушным, если заметил бесчестие или беззаконие?»
Майор Супрунов коснулся пальцем слегка вьющихся волос изображенного на фотоснимке подполковника Алексеева, сказал доверительным тоном:
– Удивительный этот человек, как нам известно. Он добился освобождения из тюрьмы женщины Милютенко, матери двух детей, загнанной в тюрьму стараниями прокурора Цагараева, с которым эта женщина отказалась сожительствовать. Работая в органах Министерства внутренних дел, Алексеев спас четырех невиновных рядовых советских людей от расстрела, шесть человек освободил из незаконного заключения, выручил инженера Савченко из психолечебницы, куда его незаконно направили бессовестные чиновники. И вот теперь он возглавил борьбу всех честных за ваше освобождение из заключения. Горжусь, Сергей Иванович, что мне выпала честь присоединиться к этому человеку. Ведь в таком единении честных и смелых – залог победы справедливости над злом.
– Да, товарищ майор, у справедливости к своей победе над злом нет другого пути, как единение, – с жаром подтвердил Каблуков. – И мне вспомнился первый сеанс кинокартины «ВОЙНА И МИР». В Ставропольском кинотеатре «ЭКРАН» смотрели мы этот сеанс с моим фронтовым другом Феофаном Яковлевичем Марченко. И оба были сильно взволнованы вступительными словами Льва Николаевича Толстого: «Все мысли, которые имеют огромные последствия, – всегда просты. Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто».
– Повторите, пожалуйста, помедленнее, – попросил Супрунов и достал блокнот и ручку. – Я запишу эти слова. До сих пор почему-то я не знал о них.
Расстались Каблуков и Супрунов друзьями. И это радовало Сергея при мысли, что среди образов повести «Крик совести» Супрунов будет обрисован ближе к истине, чем думалось о нем раньше.
Через неделю, когда Каблуков Сергей  уже мог прогуливаться по асфальтированным дорожкам колонии среди акаций и кленов, вздумалось ему описать здешнюю местность по тому первому впечатлению, которое создалось у него еще в январе, когда его привезли сюда на грузовике вместе с другими заключенными под конвоем автоматчиков и двух серых овчарок.
На листах тетрадочной бумаги возникли строки, написанные простым карандашом:
«В сущности, хутор Дыдымкин притаился в северокавказской степи, походит на скотоводческое отделение какого-то совхоза, хотя само скотоводческое хозяйство колонии находится в Карповке, километрах в шести от колонии.
Нас поместили в барак из четырех жилых секций на 38–40 человек каждая. Здесь деревянные сизые нары в два этажа. Тесновато. Но вестибюль просторен, как и кабинет начальника отряда. Потеснее – каптерка, комнатушка нарядчика.
Барак расположен в юго-восточной части лагеря, в непосредственной близости к сетям колючей проволоки запретной зоны.
Как только выйдешь из дверей и повернешь направо, чернеет узкая асфальтированная дорожка к одноэтажному зданию лагерной восьмилетней школы. На углу этого здания калитка, взнузданная колючей проволокой и увенчанная дощечкой с надписью: «Проход воспрещен!»
Да, он воспрещен: совсем близко высится одна из многочисленных охранных вышек, похожая на большую скворечницу. Досчатая, опутанная колючей ржавой проволокой. Из зева «скворечницы» высовывалась в январе фигура солдата в шапке-ушанке, мохнатом тулупе, с заиндевелым автоматом в руке, со злобно-настороженным огоньком в глазах.
Сторожем школы значился Николай Линович Колпик, среднего роста кареглазый мужчина с густыми русыми усами. Он родом из Элисты, осужден на полтора года за то, что поверил начальству и поехал заготовлять нужные для хозяйства строительные материалы с помощью отпущенного ему баллона спирта в 50 литров.
Пострадал человек от установившейся в стране системы «магарыча», о чем даже печатались статьи в газетах и журналах (фельетон «Жирное пятно» в «Известиях»), рассказано в кинофильме «Черный бизнес».
Но познать истоки этих явлений, как это ни странно, можно точнее всего в беседах с пострадавшими людьми. С болью пришлось прочесть на руке одного заключенного татуировку: «Жизнь поймешь полнее тогда, когда посмотришь на нее сквозь решетку и слезы».
И вспомнились слова из «Комсомольской правды» за 5 декабря 1968 года, сказанные Щербаковым в статье «Когда оживает прошлое». Щербаков писал: «Человеку до всего должно быть дело. Люди (настоящие) должны всякую несправедливость, всякую беду воспринимать как непосредственно, впрямую их касающуюся».
Видимо, я не только согласен с этим, но и поступаю именно так. И пусть будет мне лично плохо, – подчеркнул Каблуков написанные им строки, – я никогда не уйду в мир личного, всегда останусь сторонником истины, которую трудно, но нужно всегда вызывать к жизни во имя интересов общества. Ведь и мои стихи, прочтенные товарищам по заключению в новогоднюю ночь, звучали об этом:
«Я быть хочу с народом наравне,
 Был я с ним на пьедестале Славы,
 Пребываю с ним и в горестной тюрьме!»
Приближающиеся звуки шагов заставили Каблукова оторваться от листка тетради. И он увидел подбежавшего к нему Сашу Литвинова.
– Скорее, Сергей Иванович, идемте на проходную! Я уже и пропуск принес вам, доктор Михайлова вручила. Она разыскивала вас, но вы, оказывается, забились вот куда…
– А в чем дело? – встревожился Каблуков, спрятал исписанные листочки и встал. – Зачем на проходную?
– Вас ожидает там Софья Борисовна, ваша жена.
…………………………………………………………………………………
Свидание Сергея Каблукова с женой было кратким, как вспышка молнии. Но и все события и вопросы это свидание осветило с яркостью той же вспышки.
– Твой арест, а потом и скоропалительное заключение вызвали настоящую бурю в народе, – обняв Сергея и узрившись на него возбужденными бирюзовыми глазами, тихим голосом говорила Соня. – Ежедневно ко мне приходили люди, предлагая свою помощь и оставляя свои письменные заявления о твоей невиновности и требуют осуждения хулиганок Дюдькиных, а также их покровителей из числа чиновников, мстящих тебе за критические статьи в газетах. Почта завалила меня пакетами от людей из всех краев и областей страны. В пакетах были и просто теплые письма с выражением добрых пожеланий, и копии протестов, посланных одиночными людьми и целыми коллективами в адреса властей.  Требуют люди немедленно освободить тебя из заключения, а преступников Дюдькиных наказать вместе с их прокурорскими и  судейскими покровителями. Честное слово, ты составишь из этих писем много томов на тысячах страниц, как только вернешься на свободу. А вернешься скоро, я это знаю. Властные беззаконники уже бросились в панику. И мое свидание с тобою – это результат нажима народа на чиновников…
Сергей и сам замечал положительное действие народа, но ему хотелось услышать из уст жены такие факты, о которых можно бы говорить и в задуманной им книге «Крик Совести». Поэтому он спросил:
– Соня, а когда тебя стали приглашать разные вельможи для бесед обо мне и о чем они говорили?
– Первый раз я была вызвана в Ставропольский Горком партии секретарем Васильевым, когда к ним попала копия твоего письма в Политбюро ЦК КПСС с просьбой принять тебя на личную беседу на столько минут, сколько лет ты работал в комсомоле и партии. Васильев уговаривал меня написать тебе письмо с предложением отказаться от своей просьбы о личном приеме в Политбюро. Он говорил, что и сами могут справедливо разобраться, улучшить наши квартирные условия и обеспечить жизнь не в соседстве с Натальей Дюдькиной. При этом Васильев сказал: « Мы проверяли и убедились, что Наталья Дюдькина – преступная личность, морально разложилась, так что у нас нет оснований защищать ее…»
– Что же ты ответила Васильеву?
– Я сказала, что моему мужу есть что сказать в Политбюро, так что мешать ему не собираюсь. Относительно же ваших суждений о Дюдькиной мое мнение будет исходить из ваших практических дел. А пока частенько власть имущие чиновники подъезжают к нашему дому на легковых машинах, пьянствуют вместе с Натальей Дюдькиной и увозят ее куда-то за город для увеселения. Даже в Горисполкоме, как вы знаете, устраивались кутежи, на которых и погорели ваши сподручные, в том числе и секретарь горисполкома… Дюдькиной, выходит, все можно, а мне мешают даже в свидании с мужем…
– Скоро увидитесь с ним, – сердито прервал меня Васильев. – Но обязательно уговорите его не настаивать на личном приеме в Политбюро.
– А что тебе, Сережа, ответили из Политбюро?
Каблуков вздохнул:
– Ответили, как и всем отвечают.
– Но как именно? – настаивала Соня.
– Примем вас в подходящее время, – вот как ответили из Москвы. – Я сообщил об этом Дорошеву и Алексееву. И они написали мне, что придется долго ждать «подходящего времени».
– Но оно придет, должно придти, – убежденно сказала Соня, а Сергей улыбнулся:
– Подходящее время бывает всегда лишь у подходящих людей. А теперь расскажи, как и почему вызвали тебя во второй раз?
– Это было после письма большого коллектива писателей, журналистов, художников, рабочих в адрес Краевого исполкома, в адрес прокурора, суда. Люди требовали освободить тебя и дать возможность свободного творческого труда. Ты знаешь об этом письме?
– Знаю, – ответил Сергей. – Недавно мне вручил копию этого письма майор Супрунов…
– И что же?
– Я согласен с твоими оценками ситуации, – сказал Сергей. – Народный натиск оказался сильнее решеток. И мы, поэтому, сегодня увиделись здесь, а скоро увидимся на свободе.

2. ДНЕВНИКОВЫЕ СТРАНИЧКИ
Если человек черпает все свои знания,
ощущения и прочее из чувственного мира
и опыта, получаемого от этого мира,
то надо, стало быть, так устроить
окружающий мир, чтобы человек в нем
познавал и усваивал истинно человеческое,
чтобы он познавал себя как человек.
К. Маркс, Ф. Энгельс.
22 августа 1969 года, пятница.
Вчера вечером пронесся ураган. Вдребезги разлетелись стекла окон и дверей в больничке колонии, где Сергей Каблуков проводил последнюю ночь перед свободой.
В помещении гулял сердитый ветер, так что пришлось навалить поверх одеяла матрацы со свободных коек. И утро хранило на себе отпечаток вечернего урагана: облачное и ветренное, сырое. Временами щелкали об асфальт и подоконники крупные дождинки.
– Слышь, Сергей Иваныч?! – позвал Каблукова сосед по койке Иван Фомич Стрельцов. – Скоро подъем…
– Для меня он сегодня необязателен, – ответил Каблуков. – Лежу вот и обдумываю, как же рассказать народу о виденном и пережитом.
Стрельцов тотчас же высунул из-под одеяла худенькое большеносое лицо с бледными водянистыми глазками, почесал ногтем странно лысеющую голову: над узеньким лбом косматился клочок выцветших волос, а за ним, отсоединяя этот кустик от острой макушки головы, шел широкий пролив посверкивающей от безволосья розовато-желтой кожи.
– Что ты-и-и? – прогнусавил Иван Фомич свои привычные слова, в которые он умудрялся вкладывать надежды и сомнения, протест и радость, возражение и согласие, оттеняя все это еле уловимыми нюансами голоса. – Разве же дадут тебе высказать правду-матку? Я дюжа запомнил твой рассказ о великом изобретателе электронной машины Василии Алексееве и о том, как он поднял народ на борьбу за твою свободу, за свободу многих, невинно заключенных за решетку. Такого бы человека на руках носить, да спасибо ему говорить. Но что получилось? Как его этого, жулика газетного, что очернил Алексеева в «Известиях»?
– Гукасов, – подсказал Каблуков.
– Ну, вот-вот, этот Гукасов и тебя обольет дегтем, ежели будешь правду-матку говорить…
– Значит, Иван Фомич, вы советуете мне помалкивать и равнодушно ко всему относиться? А я то, беседуя с вами, рассказывал о писателе Бруно Ясенском и о его словах: «Бойся равнодушных, ибо только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство». Выходит, ничего вы не усвоили, ничего не поняли…
– Что ты-и-и!? – закряхтел Стрельцов, высунул наружу иссохшую руку, погрозил кому-то кулаком. – Я бы сам их за шиворот тряхнул, но силов мало. И ты, ежели в одиночестве будешь, бурократизму эту не одолеешь. Вот к чему я говорю. Огулом надо, всем народом надо бороться, как ты нам читал Ленина, бороться с этими, как они, тремя злами-козлами главными. Как их там?
– Комчванство, бюрократизм, невежество, – подсказал Каблуков.
– Вот, вот, они самые, – закипятился Стрельцов. – Польское правительство, слышал я по радио, написало амнистию. Неужели наши правители менее смышленые, что держут за решеткой таких, как вы или, как я…? Да и в шестьдесят седьмом году амнистию написали, но мало кого выпустили. А почему? Да ведь дармовой труд заключенных выгоден кому-то. Возьмите Дыдымку к примеру. Что ты-и-и? Одних земель-полей более пяти тысяч десятин. Да свиней сотен пять или шесть голов разных. Сам я подсчитывал, когда меня перевели в ночные сторожа заместо Колпика.
Промежду прочим, у Колпика свиньи приучились поедать новорожденных поросят, а у меня ни-ни. Я же не комчван или бюрократ какой невежественный: ни разу не проспал. Бегаю себе по силе своей подвижности в свинарнике и кнутом стегаю свиней, которые порываются к нападению.  Гукасова так отделал бы кнутом, что у него не осталось бы аппетиту к нападению на честных людей. Не менее ста поросят спас я от погибели, а  мне никакого благодарения. Помешал я кому-то украсть свинью, так меня по голове дубьем стукнули, теперь вот сюда привезли на выздоровление. И не сказали даже, кто же меня это дубьем. Что ты-и-и? За человеков нас не считают, а сами в пьяном облике ходят. Сегодня ночью, когда ты спал, вломился пьяный старшина Дупель. На дежурстве он значится, а сам залег спать в физиономи-терапевтическом отделении…
– В физиотерапевтическом, – подправил Каблуков.
– А все едино, – махнул Стрельцов рукою. – Завидую, что ты сегодня уйдешь отсюда и не будешь глядеть на противную рожу Дупеля…
В коридоре громыхнуло ведро. Это Андрей Никифорович Ивин начал утреннюю уборку помещения. Рослый смугловатый Андрей работал в недавнем прошлом на урановых разработках в районе города Лермонтовска, за какой-то бытовой пустяк попал в колонию. Здесь он любил слушать беседы Сергея Каблукова, сам относился к нему по-сыновьи. Приоткрыв дверь, сказал:
– Доброе утро! А вас, Сергей Иванович, уже люди ожидают. Пришли.
– Это я пришел, – шагнув через порог и взмахнув левым пустым рукавом, сказал квадратнолицый Виктор Иванович Золотухин, председатель Совета коллектива отряда № 6. В его правой руке трепыхался большой лист бумаги. – Спасибо за вчерашнюю вашу статью, Сергей Иванович, для газеты к новому учебному году! А это вот принес я обходной лист. Почти все росписи собрал, чтобы вам не беспокоиться. Остальные распишутся, за зоной. Да, пришел со мною Молчаленко Иван Григорьевич. Если разрешите, хочет он с вами проститься…
Ивана Молчаленко Каблуков хорошо знал. Это о нем, лейтенанте-разведчике, рассказал начальник штаба 79-й курсантской морской бригады Василий Павлович Сахаров в книге «У ЧЕРНОМОРСКОЙ ТВЕРДЫНИ». Вместе с ним и Золотухиным Виктором Каблуков сидел 22 февраля 1969 года в президиуме торжественного собрания, посвященного 51-й годовщине Советской Армии.
Каблуков сбросил с себя одеяло и матрац, оделся в принесенную ему из каптерки черную зэковскую форму, и крепко обнялся с Молчаленко и другими товарищами-однополчанами, попавшими за решетку по причине, что Фемида заболела тупоумием и слепотой.
…………………………………………………………………………………
Собрав свои пожитки и бумаги в пронесенную по Европе солдатскую вещевую сумку, Каблуков пошел к бараку 6-го отряда, где должны были собраться освобождающиеся из-за решетки.
Ждать там пришлось долго. Лишь в конце десятого часа утра сгруппировали освобождаемых у обтянутой колючей проволокой двухстворчатых ворот. Здесь свершили перекличку, отобрали обходные листы.
Подбежала коротко подстриженная блондинка со странными рыжими глазами и в полосатом ситцевом платье.
– Бывшие зэки, пойдете со мною! – крикнула она и показала привратнику на ворота: – Откройте!
Солдат взялся было за скобку. Но в это время подошел майор-козел (такое прозвище дали в колонии майору Шевченко, похожему лицом и ростом на Дон-Кихота. Да и в действиях своих был не более удачным, чем созданный Сервантесом образ рыцаря средних веков).
– Не разрешаю выводить зеков за ворота! – распорядился Шевченко. – Если надо, опросите здесь. Потом мы будем разговаривать…
Блондинка возмущенно передернула плечами, нырнула в проходную, исчезла. Майор Шевченко построил людей в колонну по два в обнесенном колючей проволокой предворотнике, запертом лишь шлагбаумом. Промычав что-то и посмотрев на часы, майор-козел зашагал в зону, а люди стояли без дела, без смысла и надобности.
Начали постепенно рассказывать анекдоты, чтобы не уснуть от скуки. Лишь через час появился рассерженный замполит Тюрин. Он распорядился поднять шлагбаум и сказал Каблукову:
– Ведите людей в контору! Там дадут документы и деньги…
Наконец-то Каблуков с товарищами оказался в «свободном пространстве», где пыль по щиколотку, а над головами шелестели начинающие желтеть листья акаций. Ведь кончалось лето, чувствовалось дыхание наступающей осени.
Свернув на цементированную дорожку, Каблуков вел за собою небольшую группу. Шагая мимо приземистых домиков и карликовых огородов с белыми астрами и красными помидорами на палочных подпорочках, Каблуков по какой-то ассоциации вспомнил Румынию 1944-го года. Там за ним шли тысячи воинов-десантников в районе Яссы. Были кровопролитные бои с превосходящими силами врага. И воздушно-десантный полк, в котором Каблуков занимал пост начальника штаба, не дрогнул, хотя и был полностью окружен фашистами. Герои своей кровью и храбростью обеспечили потом успех решающего наступления Советских Армий, выведших своим ударом Румынию из войны на стороне Гитлера. «Как скоро забыты наши подвиги?! – Совесть кричала в груди Каблукова, как и в груди других бывших фронтовиков, загнанных в тюрьму бездумными и бессовестными чиновниками, заинтересованными в подавлении честных и в поддержке морально разложившихся, зато способных выполнить любые задания чиновников по охаиванию ветеранов Отечественной войны. – Как скоро забыты наши подвиги?!»
– Кажется, пришли? – прозвучал за спиной голос Владимира Марьянова, ставропольского шофера. Каблуков сначала оглянулся на этого парня-богатыря, попавшего в свое время в аварию, а теперь начинающего новую жизнь. Потом вскинул глаза на вывеску над дверью длинного одноэтажного здания, прочитал вслух: «КОНТОРА…»
– Да, друзья, пришли, – сказал Каблуков. – Давайте за мною!
И все вошли в разбегающиеся ручейками длинные коридоры, узкие и мрачные. По обе стороны каждого из коридоров чернели многочисленные двери в какие-то служебные кабинеты, регистратуры, секретные комнаты, телефонные и радиорубки, расчетные и бухгалтерские, просто таинственные. И все с дощечками: «Вход строго запрещен!»
«Многовато, очень многовато кабинетов и сотрудников, – подумал Каблуков. Да и другие, видимо, подумали то же самое, восклицая: – Вот где бюрократизм, ба-а-атюшки!»
– Тише вы, – обернулся Каблуков, дружелюбно подмигнул: – Если будем шуметь, чиновнички насторожатся, так что мы и не увидим их настоящего лица…
– Да еще и совсем могут повыгонять нашего брата на улицу, – тихо вымолвил Марьямов. – Я их тут знаю. Некоторых приходилось возить на автомашине.
Часа через два блужданий, ожиданий, безрезультатных просьб картина понемногу прояснилась. Многим дали бухгалтерскую справку, что за двадцать один день августа они заработали… 78 копеек.
– Ну вот, я же говорил, что знаю здешних чиновников, – улыбался Владимир Марьямов. – Приходилось возить некоторых на машине. С зэковского огорода таскали они огурцы, картошку, помидоры, всякую растительность… А что вам записали заработок по три с половиной копейки в день, так понимать надо: за какой же счет иначе будет прокармливаться вся эта бюрократная орава?
Каблукова, ветерана комсомола и представителя поколения кожаных тужурок, как любил называть его член ЦК компартии Казахстана Николай Дмитриевич Заленский, имея в виду чоновцев первых лет Советской власти, поразила неразбериха в «конторе» колонии: в спецчасти часа два держали очередь освобождаемых, заставляя расписаться за получение паспортов. Но сами паспорта на руки не выдавали, покрикивали: «Сказано, идите в бухгалтерию за расчетом, так идите!»
Простояли два часа и возле окошка бухгалтерии, пока расписались по ведомости.
– А теперь шагайте в спецчасть! – взвизгнула круглоголовая женщина, уставившись на Марьянова злыми серо-желтыми глазами. – Там уплатите по тридцать копеек за паспорта, потом у нас получите справку о расчете, предъявив паспорт…
– Неужели нельзя было заранее вычесть из наших средств по расчету тридцать копеек, чтобы не гонять нас здесь от окошка к окошку? – зашумели люди. – Неужели нельзя было все эти волокиты уничтожить и в одном месте выдавать паспорта, деньги и справки?!
– Ишь чего захотели! – крикнула женщина. – Да если вас послушаться, так не менее половины наших сотрудников придется уволить. Не выйдет! Поэтому вас и загнали за решетку, что до всего докапываетесь, обо всем криком кричите. У-у-умники! У нас порядок не нами заведен, не нами и будет изменен…
– Кем же такой порядок будет прикончен? – не удержался Каблуков. И тогда крикливая женщина захлопнула окошко, начала звонить кому-то по телефону.
 Через минуту в коридоре появился старший лейтенант Тюрин, заместитель начальника колонии по политической части. Этот невысокого роста рыжеватый человек запомнился Каблукову умением правильно оценивать ситуацию и принимать наиболее правильное решение. Запомнился случай, когда на собрании литературного кружка колонии в редакторы журнала «Красная гвоздика» часть заключенных выдвинула кандидатуру поэта Перекрестова, сидевшего в это время в СИЗО за написанное им на полях портрета Ленина стихотворение:
«Встань, Ульянов-Ленин!
  На свое наследство скорбное взгляни:
 От коммунизма твоего остались тени,
 От народовластия – гнилые пни…»
– Хорошо, ребята, – сказал тогда Тюрин, посматривая на Каблукова и на других, проверяя, как восприняли заключенные его обращение «ребята» вместо предусмотренного инструкцией слова «Граждане». А, судя по лицам и по мягким улыбкам, такое обращение всем понравилось. – Так вот, ребята, я согласен положиться на ваш литературный вкус. Стихотворение Перекрестова вы знаете. Но у меня под руками есть рассказ под названием «КЛОПЫШЕВ». В рассказе раскритикованы некие типы, способные ради водки на любое преступление и совсем лишенные совести. Разрешите прочитать?
– Читайте, читайте! – загомонили ребята, обрадованные капелькой демократической уступчивости, по которой они истосковались в тисках сплошных запретов. – Чье произведение лучше, того и изберем редактором журнала…
Читал сам Тюрин. А когда кончил, затрещали аплодисменты, зазвучали возгласы. И все единогласно проголосовали за предложенную Тюриным кандидатуру Каблукова, автора рассказа «Клопышев».
«Да, тогда Тюрин показал свое мастерство воспитателя-дипломата, – с восторгом подумал о нем Каблуков. – Без окриков и припугиваний достиг он тогда своей цели. А вот как он теперь справится? Если зашумит, напортит…»
Но Тюрин не шумел.
– Пришел я, ребята, проститься с вами, пожелать доброго пути и хорошей вам жизни, – остановившись в гуще возбужденных людей, сказал Тюрин. Он снял с головы широкий свой картуз, пальцами пригладил мягкие волосы. – Хотелось бы мне закатить для вас концерт в клубе колонии, да подвели артисты: в больничку самых главных положила врач Михайлова… Ах, да, слышал я, что вас плохо обслужили в конторе. Сейчас, ребята, все улажу. Одну минуточку!
О чем и как говорил Тюрин с чиновниками конторы, в коридоре не было слышно. Да и Тюрин не любил кричать. Но, видимо, разговаривал он так убедительно, что чиновники за десять минут все сделали и все оформили, хотя, не появись Тюрин, тянули бы волынку еще не менее часов двух.
Прощались люди с Тюриным за ручку, улыбаясь и помахивая руками. Злость совсем испарилась, будто ее и не было.
Наконец, освобожденные добрались к павильону автобусной остановки. Но никто не захотел войти под сень павильона: все здесь замусорено, загажено и заплевано. Лучше быть под солнцем, которое выбралось из-за облаков и начало припекать.
Неожиданно прикатил на мотоцикле старший лейтенант Ошкин. Он бесцеремонно начал вымогать у Владимира Марьянова «магарыч» на прощание. Хорошенькая светлоглазая Клава, жена Марьянова, щелкнула замком сумочки. Деньги она подала Тане, смуглолицей сестре Марьянова, только что окончившей 28-ю среднюю школу города Ставрополя и приехавшей в колонию за братом.
Купив в грязном магазинчике по соседству с павильоном бутылку вина, Таня передала ее Ошкину. И тот начал пить прямо из горлышка. Его красноватое лицо жадно запрокинулось, фуражка упала в пыль, а погоны на плечах Ошкина как-то странно вскоробились.
«Ничтожество, а не офицер, – подумал о нем Каблуков. – Да разве подобные типы способны отличить дурное от хорошего? На кой черт держат таких офицеров воспитателями в колониях и тюрьмах?!»
Едва Ошкин уехал, спрятав вторую бутылку вина в багажник, появился старшина, известный в зоне под кличкой «Дупель-пусто». Иногда его называли Лаврентичем.
Впервые с этим антиподом человека Каблуков встретился 14 января 1969 года. Тогда этот старшина с изумившей Каблукова жадностью выхватил из сумки Каблукова флакон с чернилами для авторучки и сунул в карман своей шинели.
«Семнадцатикопеечный клоп, – подумал тогда о нем Каблуков, всматриваясь в его красное бритое лицо и полоумные серо-голубые блеклые глаза с красными прожилинами в воспаленных белках. Левый глаз старшины косил, а правый был настолько плотно прищурен, что вполне оправдывал прозвище «Дупель-пусто».
Неумное выражение лица этого человека и еще более глупое поведение (обыскивая людей, старшина кричал: «Крах босякам!», явно наслаждаясь властью своей над лишенными защиты людьми) вполне объясняли, почему за 27 лет службы в лагерях и тюрьмах Лаврентич так и не сподобился офицерского чина.
И вот у Каблукова с ним последняя встреча. Боясь журналистов, старшина прошел мимо Каблукова, выискивая кого-то глазами. Дупель-пусто был в запыленных больших сапогах, в синих брюках и зеленой куртке без погонов. Рыжие с проседью волосы трепал поднявшийся ветер.
Заметив Марьянова, старшина по щучьи раскрыл широкий рот, приглушенным голосом пожаловался:
– Гланды, брат, гланды заболели… Не поскупись, брат. Надо промыть…
– Ну что ж, я не обеднею, – презрительно сказал Марьянов.
Снова щелкнул замок Клавиной сумочки. Лаврентич шустро схватил зеленую кредитку.
Купив бутылку, старшина пил из горлышка. В это время подошел автобус Дыдымкин – Курская, освобожденные быстро заняли в нем места.
Увидев, что автобус, качнувшись, тронулся в путь, Лаврентич быстро забежал перед ним, замахал руками.
Водитель остановил машину, едва не наехав на старшину. А тот мгновенно повис на подножке и закричал:
– Давай еще кредитку, Марьянов! Не жалей на прощание!
– Хватит вымогать! – ответил Владимир. – Хватит!
С диким блеском в глазах (даже и правый раскрылся во весь диаметр) и ругаясь, Лаврентич прыгнул с подножки в пыльную колею. Его охватило косматое серое облако.
Каблуков сквозь стекло автобуса видел старшину, грозившему вслед уходящей машины. Потом Дупель-пусто резко повернулся и, шатаясь, поплелся в сторону стоящей на холме серебристой водонапорной башни. Там бродили гуси с желтовато-белыми перьевыми шевелюрами (Эти гуси созданы наукой методом скрещивания. Перья их очень удобны и мягки для перин и подушек. Но летать эти гуси уже не могут. Довела их наука до потери летных качеств).
При выезде на трассу автобус остановил капитан Лебедев, исполнявший обязанности «оперативника» (в колонии называли его «кумом»).
– Попов в автобусе? – спросил он.
– Зачем Попову быть в автобусе, – сказал Марьянов, – если он вместе с Бекецким и Онищенко уехали в Ставрополь на «Победе».
– Ах ты, беда! – разочарованно крякнул Лебедев. – Ведь Попов забыл у меня документы…
– Ну и врет капитан, – шепнул Марьянов Каблукову. – Просто Лебедев проверяет, не остался ли наркоман Попов в Дыдымке. Ведь у Попова паспорт с отметкой… Но это ничего. У Попова все братья служат в милиции, так что срочно заменят его паспорт на новый, без всякой пометки…
– И вы уверены? – спросил Каблуков.
– Так же уверен, как и уверена в безнаказанности та пьяная проститутка, которая внезапно ударила вас по указанию властей, а обвинили не ее, а вас…
Возразить было трудно, Каблуков Сергей Иванович промолчал.
В Курской автобус остановился над лобастым откосом, у подошвы которого высилось здание автостанции, толпились люди.
Вышел и Каблуков, а за ним – Марьянов с женой.
– Сергей Иванович, вы обронили платок, – сказал Марьянов, задыхаясь почему-то от волнения. Каблукову даже подумалось: «Не сердечный ли приступ у парня?» Но Марьянов вдруг судорожно хватился руками за живот, кивнул в сторону прилепившейся к горе уборной, быстро помчался туда.
Запихивая свой носовой платок в карман, Каблуков ощутил отсутствие кошелька с деньгами.
Не чувство сожаления о деньгах взволновали Каблукова в эту минуту, а сожаление, если Марьянов польстился на эти гроши и тем самым рискует потерять уважение к нему, как к человеку.
«Пожалуй, я промолчу о пропаже, – решил Каблуков. – Испытаю Марьянова, чтобы знать о нем полнее и ближе к истине…»
Возвратился Марьянов минут через десять. Шел он медленно, выигрывая время для успокоения себя и для охвативших его раздумий. И в нем одолел крик совести. Неловко и торопливо сунул он Каблукову пачку рублевок и кошелек с документами, сказал тихо:
– В другой раз прячьте подальше, чтобы из кармана не выпало. В уборной я проверил по рецепту и документам, что кошелек с деньгами ваш, вот и возвращаю…
– О деньгах я не заплакал бы, – как можно спокойнее, произнес Каблуков. – Но я сокрушался бы при мысли, что друг способен обобрать друга. И я рад, что Владимир Марьянов проявил бескорыстие. Стоит написать очерк «Дружба дороже денег»…
– Напишите, Сергей Иванович, но только лет через пять или больше. Понимаете меня?
– Понимаю, – сказал Каблуков. – Куда же мы теперь? На аэродром, оказывается, опоздали…
– Идемте обедать, – предложил Марьянов.
В душном кафе, сидя за столами, услышали за спиной шепот. По артикуляции Каблуков узнал в шептуне бывшего начальника 2-го отряда колонии почтового ящика 17/6 лейтенанта Курилова, изгнанного недавно за пьянство.
Курилов шептал Марьянову:
– Скажи Каблукову, пусть выбросит головной убор зэка. Ведь он демонстрирует перед публикой в поисках сочувствия…
– Да уж нет, – возразил Марьянов. – Читать мораль писателю я не собираюсь. И если бы мне жена и сестра не привезли костюм, ехал бы в зэковском обмундировании. Чего же стесняться, если там, за решеткой, вам не стыдно было нас одевать в это нищенское тряпье, а теперь стыдно перед народом, да?
Откуда-то снова появился старший лейтенант Ошкин. Он, оказывается, приехал в Курскую на мотоцикле, решил еще раз выпить за чужой счет и подсел рядом с Марьяновым.
– Закажи-ка, дружок, двести граммов! А вам, – обратился к Каблукову, – приказываю выбросить французскую форму. Она отвратительна, а публика, видите, чуть не аплодирует вам, пирожки подсовывает, печенье, лимонад…
Каблуков многозначительно поправил на себе головной убор, презрительно посмотрел на Ошкина и сказал:
– Приказывать старшему офицеру вы посмели лишь или по причине опьянения или по недостатку знания и такта и такта. Это, во-первых. А, во-вторых, как мне известно, вы в колонии первым написали положительный отзыв на образец рекомендованной для заключенных формы. Двуликий вы Янус, Ошкин!
За столами люди разразились аплодисментами, а Каблуков продолжал:
– Вот в этой форме я поеду в Политбюро, куда меня обещали принять в подходящее время, и расскажу там, как Ошкин и подобные им фабрикуют материалы против честных людей, как защищают негодяев и стараются пить и кормиться за счет людей, не дающих вам должного отпора…
Ошкин побежал из кафе под свист и топот людей, а Каблукову люди, совсем незнакомые и, казалось бы, чужие, пожимали руки и говорили:
– Спасибо за честность и что дали отпор приспособленцам. Нам сказали ваши товарищи, что вы пишите повесть «Крик Совести». Обязательно расскажите и о встрече с нами в кафе на автостанции Курская. И когда в Политбюро пригласят, не забудьте сказать им, что народ жаждет действительной совести и чести, что народ возмущен заявлениями неких работников Парткомиссии, посмевшими сказать: «Ленин устарел»…
– А вы откуда знаете об этом? – удивился Каблуков.
Тогда подошел один седоватый стройный человек и протянул руку Каблукову:
– Полковник в отставке Громобоев, – отрекомендовался он. – Я рассказал об этом людям, так как был в Москве вместе с подполковником Алексеевым. И именно ему член КПК при ЦК КПСС посмел сказать, что Ленин устарел… Не верите? – спросил Громобоев. Так как в кафе воцарилась мертвая тишина. – Могу вам дать адрес коммуниста Алексеева…
– Верим! – будто сговорившись, хором выкрикнули люди. – И в то верим, что те, кто считает Ленина устаревшим, будут изгнаны из партии. Кто именно сказал, что Ленин устарел?
– Это сказал Фурсов, дорогие товарищи. Он посмел так сказать. И мы никогда ему не простим такого кощунства против Ленина. Не простим! Не забудем!

3. АППАРАТ-РЕСТАВРАТОР
Природа не строит машин, паровозов,
железных дорог, электрических телеграфов,
селифакторов и т. д… Все это созданные
человеческой рукой органы
человеческого мозга, овеществленная сила
знания.     К. Маркс.
От толчков в плечо Сергей Каблуков проснулся и увидел склонившегося над ним полковника Громобоева.
– Автобус на Ставрополь отходит в 7.30 утра, – сказал Громобоев. – Но я решил воспользоваться лунной ночью для проверки нашего аппарата. Вы избраны не случайно, а потому, что ваше имя обозначилось на шкале аппарата среди наиболее верных ленинцев, пострадавших за свою честность и наиболее глубоко и творчески переживших радости и беды нашего народа. Отправитесь со мною в моем вездеходе.
Тон слов полковника был повелительным. И хотя это не нравилось Каблукову, он, помимо своей воли, сказал:
– Когда отправляемся? Ведь мне еще надо взять у дежурного паспорт.
– Все уже сделано, – усмехнувшись, сообщил полковник. – Вы одеты и обуты. Паспорт в кармане штанов…
– Это что, чародейство? – изумившись, спросил Каблуков. – Как же все это случилось, и постель убрана, и я одет и воля моя подчинена желанию быть с вами?
– Сродство характеров и творческой одаренности, – сказал Громобоев. – Мне еще в 1947 году рассказал о вас Александр Зуев как об одаренном писателе-фантасте, конкуренте профессора Ефремова. Читая ваши рассказы «Задание», «Одуванчики», «Зеленая тень», «Твердый характер», «Держитесь», я убедился в правоте суждений Зуева в его рецензии от 29 марта 1947 года: «Немногие владеют у нас этим жанром и нового автора следовало бы поддержать».
Ваши рассказы возбудили во мне неодолимое стремление создать аппарат, способный воспроизвести, реставрировать дела, думы, мысли, а также заглядывать в будущее с точным прогнозом событий. У меня нашлись товарищи из числа ученых, и вот мы достигли…
– Странно, мы уже вне стен гостиницы! – воскликнул Сергей Каблуков, ощутив холодок поля и дуновение ветра.
– Не могли же мы разговаривать в спальне, где находятся разные люди, в том числе и очень вредные нам, – возразил полковник. – Прошу в мою машину.
Они сели рядом в просторной кабине, похожей на кабину пилотов воздушного лайнера и на обширный кабинет ученого: так много здесь было различных приборов, кнопок, экранов, сплетений проводов и посверкивающих круглых и квадратных зеркальцев.
Странная машина мчала своих пассажиров над голубой гладью озера, не касаясь колесами воды. У Сергея Каблукова все вызывало удивление – и полет бескрылой машины над озером, и игра световых лучей на приборах кабины и непрерывное изменение внешности полковника, сидящего рядом.
Заметив это изумление Каблукова, полковник Громобоев загадочно улыбнулся и нажал на серебряную кнопку. Мгновенно что-то приятно щекотнуло спину Сергея Ивановича, теплом разлилось вверх вдоль позвоночника, хмельной радостью отозвалось в мозгу, а Каблукову неудержимо захотелось говорить, хотя перед тем чувство настороженности властно сковывало язык.
– Кто вы есть на самом деле? – спросил он. – Как называется ваша машина и на каком принципе построено ее действие?
Громобоев свирепо кашлянул, потом полушепотом сообщил:
– Я есть материализованная идея, охватившая большинство людей планеты негодованием против обмана, иллюзорности благополучия и  фактического неравенства. Об этом через пять лет закричит даже тот, в чьих руках фактически сосредоточится к этому времени вся верховная власть. Закричит потому, что и ему станет видно: кучка вельмож присваивает себе материальное благополучие и власть, попирает закон и законность…
– А почему же вы именно теперь фактически захватили меня в плен и не постеснялись попирать мою волю? – прервал Сергей пояснения Громобоева.
Лицо полковника стало сердитым. Рыжие подстриженные усы, которых минуту перед тем не было и в помине, встопорщились.
– Зачем лишние вопросы? Это неэкономная трата энергии, нужной нам для движения. Ведь принцип действия нашей машины основан на переводе потенциальной энергии, копящейся в человечестве, в кинетическую с помощью воли и веры в справедливость. Ваше сомнение и удивление сильно мешают этому процессу. К сожалению, я не могу уклониться от ответов на вопросы. Предупреждаю все же, неэкономные вопросы поглощают такую уйму энергии, что мы можем быть притянутыми к воде, утонем…
С минуту длилось тягостное молчание. Потом полковник заговорил уже менее сердитым голосом:
– В плен мы берем лишь тех людей, которые много пережили и в судьбе которых наиболее ярко отразились судьбы народов, их муки из-за измены вельмож долгу совести. Такие люди представляют собою надежду народов, ибо способны не только понять истоки несправедливости и народных мук, но и действовать, уничтожая истоки бед и несправедливости. Почему именно теперь вы привлекли наше внимание? А потому, что прошли через адские муки не только вне тюрьмы, но и за ее решетками. Теперь прошли, и от вас нет никаких секретов жизни, а в ваших ударах сердца, в дыхании, в каждой капле крови и слез, в каждой клетке мозга, в каждой творческой думе отражен целый океан жизни, образов для тысяч и тысяч томов произведений для нынешнего и будущих поколений…
Наша машина и ее аппаратура названы нами обобщающе: «Гравитационный реставратор мыслей, дел и прогнозов будущего». Расстояния и время покорны нашей машине, равно как и все, что когда-то было в клетках мозга ныне живых или уже умерших людей…
– Но ведь понятие «гравитация» равнозначно понятию «тяготение», – возразил Каблуков.
– Такое понятие остается во флотации, в транспортировке некоторых грузов под воздействием собственного веса, во всем том мире жизни и действия человека при наличии силы тяготения. В нашем же аппарате использована мировая гравитация, теорию которой мы еще не создали, но силу эту впрягли в действие нашего реставратора. И эта гравитация позволяет нам мгновенно получать информацию из любой галактики вселенной, восстановить мысли и образы любого человека, любое произведение, если даже автор сам забыл о нем, а само произведение уничтожено или умышленно не допущено к публикации теми или другими вельможами издательств, привыкших печатать лишь писанину «своих человечков». А что такое безобразие имелось в прошлом, есть и в настоящем, об этом говорилось еще Писемским в его произведении «Тысяча душ», будет лет через пять сказано и в специальных постановлениях о борьбе с протекционизмом. Вы будете  в это время живы и убедитесь в правоте нашего прогноза…
– Непостижимо, непостижимо, – ворчал Каблуков. – Не сон ли это?
– А вы щипните себя побольнее! – усмехнувшись, посоветовал Громобоев. – Впрочем, повнимательнее всмотритесь в экран перед вами. Ведь лучше раз увидеть, чем сто раз услышать, чтобы убедиться в возможностях нашего аппарата-реставратора, для которого пространство и время с их уже происшедшими или могущими быть событиями – подчиненные элементы бытия.
– Покажите, – согласился Каблуков. Зеленоватый квадратик экрана вдруг заплескался золотистыми мелкими волнами. Потом закружились и побежали, все уменьшаясь в диаметре, от периферии к центру, как бы образуя крутящуюся воронку. Из глубины ее послышался звонкий девичий голос:
– Слушайте, слушайте западногерманский журнал «Ауссенполитик». Он говорит о взаимоотношении двух миров…
Каблуков слушал и возмущался, что идеологи западного мира с необузданной уверенностью говорят о превосходстве западной части планеты над восточной. Он хотел было крикнуть полковнику, чтобы тот отключил экран. Но непонятные силы парализовали язык, будто бы усыпив его. А перед глазами помчались одна за другой картины пережитого, виденного в жизни, так что в чувствах невольно отражалась боль невозможности отвергнуть с порога высказывания журнала. «Разве же не факт, – слышался голос над ухом, – что тебя и твою жену, ветерана пионерии, травят и терзают вельможи за честность и активную общественную работу? Разве не факт, что Васильев из Ставропольского горкома партии обосновал свой отказ вам в улучшении квартирных условий ссылкой, что у вас нет в кармане партийного билета? Какой же он ленинец, этот Васильев, если забыл требование Ленина коммунисту брать всю тяжесть борьбы на свои плечи, а в распределении благ быть последним? Васильев поступает наоборот, хватая все блага первым, а ветерана Отечественной войны бросает за решетку, опираясь при этом на преступных людей».
Голос над ухом звучал и звучал, приводя неопровержимые факты. Слезы подступили к глазам, сверкнули на ресницах, мелькнули горячей искоркой по щеке. И тогда Громобоев тронул Сергея Ивановича за плечо, щелкнул выключателем.
– Ваши раздумья и только что увиденные реставрированные картины рождены пережитыми муками, – сказал он. – И они подтверждают давным-давно высказанную Максимом Горьким мысль: «Чтобы человек начал думать, его надо глубоко обидеть».
– Что же из этого следует? – спросил Каблуков. Брови его нахмурились, почти сомкнулись над переносицей. – Я вас не понимаю…
– Вам необходимо снова насторожиться, – каким-то особенно убеждающим тоном ответил полковник. Лицо его внезапно вытянулось, на остром подбородке, показалось Сергею, рыжим пламенем заколебался острый клинышек бороды, хотя перед тем ее не было. – Да, необходимо насторожиться. Меня ведь, если говорить правду, среди создателей аппарата-реставратора зовут Новым Мефистофелем. И это потому, что во мне материзовалась идея противодействия всякому злу. И я должен мчаться в мире наперекор Старому Мефистофелю, который ныне рядится в ангельские одежды друга народа, громогласно заявляет, что целью его жизни является борьба за народное благополучие и за осуществление заветов Ленина. Да вот только на деле, о чем я уже говорил в кафе станицы Курской, заявляет подполковнику Алексееву, учительнице Крюковой Лидии Григорьевне, всем честным, что Ленин устарел. Но это значит, что я должен остановить козни Старого Мефистофеля, осуществить действительно ленинские заветы и спасти человечество от гибели в огне атомной войны или от превращения в рабов элиты теократов.
Конечно, невозможно поработить народ ударами чужеземного меча, если народ и его вожди едины на деле, а не только в декларациях. Такое же единство возможно лишь при условии уничтожения протекционизма и давления на массы. Старый Мефистофель заинтересован лишь в словесном единодушии, так как он озабочен подготовкой такой обстановки в любой стране, когда глубоко вбитый между вождями и народом клин не позволит стране эффективно сопротивляться.
– Об этом говорилось и в письмах Ленина о Колчаке и его попытках заслать своих агентов в органы Советской власти и коммунистической партии, – вставил Каблуков. И полковник еще раз дружески похлопал его по плечу:
– У вас отличная память, дорогой товарищ. И знание истории поможет вам полнее понять, почему Старый Мефистофель озабочен именно подготовкой такой обстановки, о какой мечтал и адмирал Колчак. А теперь я снова включаю экран. Слушайте, об этом говорит журнал «Ауссенполтик». Он говорит о том, о чем мечтает Старый Мефистофель…
Экран снова заплескался мелкими золотистыми волнами, завертелся бегущими к центру серебристыми кругами. Из глубины воронки звонкий девичий голос продолжал:
– Разумеется, всходы могут появиться лишь в том случае, если почва подготовлена. Следовательно, все усилия нужно направить на разрыхление почвы…
– О какой почве идет речь и какими средствами думают ее подготовить?! – воскликнул Каблуков и ладонью прикрыл излучающую слова воронку экрана. – Клянусь, меня и всех моих товарищей-единомышленников никакие «Немецкие волны» или «Голоса Америки» не смогут сбить с пути служения народу и Совести…
– А я это знаю, – согласился Новый Мефистофель. – И верю в ваш характер ленинского бойца. Но в том то и дело, что вы и другие честные люди, для которых совесть представляет ведущую силу в их действиях, не лишены эмоции гнева и даже озлобленности против несправедливости, исходящей от власть имущих вельмож, действующих именем народа, то есть от вашего имени. Накал эмоции гнева может оказаться столь сильным, что вы броситесь в бой вместе с миллионами, которым надоело мучиться и терпеть несправедливость. И это произойдет, когда почва окажется достаточно разрыхленной…
– Неужели властители настолько дураки, что своими руками будут разрыхлять почву против самих же себя?! – закричал Каблуков и с такой силой двинул локтем полковника, что тот ахнул от боли. У него перекосилось лицо. Но он сдержал себя от дерзости, ровным голосом и неотразимо убедительным тоном возразил:
– Дорогой товарищ, долгое пребывание в благоденствии, фактическая несменяемость и бесконтрольность со стороны народа так перестраивают психику вельмож, что они начинают воображать себя непогрешимыми, а всякого, кто осмеливается критиковать их и не умеет быть подхалимом, отправляют в психлечебницу или за тюремную решетку. Жалобы же на действия таких вельмож бесполезны: они направляются верхами в руки самих же вельмож или на жалобах появляются резолюции: «Факты не подтвердились, жалобщик – клеветник». Об этом еще Достоевский писал. Да и сами вы писали многие десятки жалоб без всякого результата, Алексеев писал сотни жалоб безрезультатные…
Каблуков, слушая полковника, вздохнул с горечью и тоской.
– Видимо, вы сомневаетесь в правоте моих слов, – сказал полковник. – Но давайте обратимся к тому, что не зависит от моей воли или от вашего желания. Глядите сюда! – Громобоев щелкнул кнопкой, на экране немедленно обозначились контуры домов, перспективы улиц. Одну из них Каблуков узнал. Это улица имени Брускина в горняцком городе Горловка, где Сергею Каблукову пришлось бывать в комсомольские годы и помогать восстановлению Донбасса после гражданской войны. Вот и дом № 8. Распахнулись двери, мелькнули окна. Над письменным столом склонился человек. Он что-то быстро писал.
– Да это же корреспондент «Правды» Владимир Прокофьевич Токарь! – воскликнул Сергей Иванович.
– Он, – подтвердил Новый Мефистофель. – И пишет письмо старому коммунисту Михаилу Ивановичу Костяному, проживающему в Алма-Ате…
– Мне не видно, что он пишет, – пожаловался Каблуков. И тогда собеседник передвинул красноватый рычажок сверху вниз. Лист бумаги с текстом занял почти вертикальное положение, приблизился к глазам. Текст гласил:
«Уважаемый Михаил Иванович! Читать всякого рода клеветоны и пасквили в нашей печати мне, честно говоря, уже надоело… Я только хотел бы знать: со многими ли оклеветанными (а у вас немало было их адресов) вы в настоящее время все еще поддерживаете переписку? Самых стойких из числа оклеветанных держите в поле зрения. Все они будут нужны для действительного дела, вместо траты сил на бесполезные жалобы, которые не приносят пока ровным счетом никакой пользы.
Вам не понять, почему наша печать стала так часто шельмовать честных людей, спрашиваете: «Кому это выгодно?»
Как кому? Ясно ведь, как днем – тем, кто больше всего боится настоящего народного контроля… С приветом – В. Токарь».
Сергей всполошено перевел свой взгляд на дату письма – 20 июля 1959 года, воскликнул:
– Как же вы можете воспроизводить документы десятилетней давности?!
– Не я воспроизвожу, а машина «Реставратор мыслей и дел, прогнозов будущего». Наша машина всесильна в воспроизведении не только того, что думалось или говорилось в прошлом любого отдаления от сегодняшнего дня, но и в прогнозе будущего. Пока вы находитесь в моем плену, а мы мчимся вблизи Тереко-Кумского канала, постараюсь полнее убедить вас, что машина-реставратор не просто фантазия, а сугубая реальность. Для этого воспроизведем кое-что из истории вашей жизни. Мне известно, что еще до ареста начали писать повесть «Крик Совести», в которой вас увлекала достоверность, документальность. Это хорошее влечение. Будет весьма полезно, если в плане достоверности вы будете говорить в повести и обо мне, об удивительном аппарате-реставраторе…
– Но я многое успел забыть, многое из написанного куда-то исчезло, а часть у меня выкрали в колонии, – пожаловался Каблуков.
– Для аппарата «Реставратор» это не имеет значения. Он всесилен все восстановить. А чтобы убедить вас и закрепить в вашем мозгу уверенность в нашей реальности и силе, покажу вам сейчас одно выступление по чехословацкому радио министра просвещения Чешской социалистической республики профессора Яромира Гребка…
– Что вы говорите?! – вспылил Каблуков. – Я знаю, что в Чехии нет такого министра.
– Да, сегодня нет – невозмутимо подтвердил Новый Мефистофель. И в его зеленоватых глазах, отражавших мигание турмалинового света индикаторного глазка, мелькнула ирония. – В том то и смысл моей демонстрации огромных возможностей аппарата, что он не только может воспроизводить прошлое и настоящее, но и давать картину будущего. Верно, сегодня нет в Чехии упомянутого мною министра просвещения. Но он скоро будет. Сегодня я лишь продемонстрирую вам картинку-прогноз будущего, а не пройдет и  месяца, как вы прочтете перепечатку из чехословацкой газеты «Руде право» текст речи этого профессора на тему «ШКОЛА должна не только учить, но и воспитывать человека социалистического общества». Но это потом, а пока слушайте и смотрите эту картинку будущего.
На экране вспыхнуло видение трибуны. К ней подошел человек. Это и был профессор Яромир Гребка. Разрубая воздух ребром ладони, он говорил нервно, неуверенно. В речи то звучало уговаривание, то угроза, то сладкопение. И вдруг громыхнула поразительно диспропорцная фраза-сентенция:
«… Нельзя наказывать сбитую с пути жертву, если виновниками этого зачастую были руководящие деятели партии и государства. Мы дадим возможность этим преподавателям в откровенных деловых и терпеливых дискуссиях с нами уяснить взгляды, устранить препятствия, чтобы они честно, по собственной воле, с чистой совестью и искренним убеждением снова нашли свое настоящее место в большой семье социалистической школы…»
Выключив экран, Новый Мефистофель заговорил интимно, как бы стеснялся возможности быть услышанным и за стенками кабины:
– Заметьте, Сергей Иванович, «собственная воля» моя, ваша и всех, живущих в государстве людей должна зависеть от обязательности исполнять волю вновь пришедшей к власти группы. Если вы с этим согласны, то все прежние муки ваши будут объявлены следствием господства прежних вельмож. Понимаете, прежних, а не сегодняшних. Какая удобная форма ухода от ответственности!
– А если я не соглашусь? – спросил Каблуков. – Тогда что?
– Тогда, независимо от того, лучше или хуже новое руководство, чем старое, вас отнесут к группе инакомыслящих и применят мерку, провозгласит которую неминуемо министр Яромир Гребка, которого на данную минуту нет на посту, но он неминуемо будет и скажет следующее. Послушайте и посмотрите, я включаю экран прогноза будущего.
На засветившемся экране Каблуков снова увидел человека у трибуны. Оратор Яромир Гребка, разрубая воздух ребром ладони, говорил со злостью и ненавистью в голосе:
– Это враги партии и государства, и в соответствии мы будем с ними поступать. С врагом мы не ведем переговоров, мы боремся с ним изо всех сил, чтобы он был изолирован, политически и идейно разгромлен!
– Значит, снова тюрьма и колючая проволока? – спросил Каблуков. Новый Мефистофель выключил экран. Некоторое время они мчались в машине над землей молча. Потом Каблуков сказал: – Мне нужно еще хотя бы одно доказательство, что ваш аппарат-реставратор способен воссоздать все, что имело когда-либо место на земле. И желательно, чтобы это доказательство касалось не моей биографии…
– Это можно, – сразу согласился Новый Мефистофель и нажал кнопку. Засветился белый экран. И вскоре на нем оказалась газета «Известия» с фельетоном Гукасова «Хобби с подвохом». Автор, угождая группе начальствующих злодеев-расхитителей социалистической собственности и разрушителе советской законности, обвинял в своем фельетоне честного коммуниста Василия Алексеева в том, что он в свободное от работы время бескорыстно берет под защиту обиженных начальниками людей. Он выручил из тюрьмы Наталью Кирилловну Милютину, мать двоих детей, которую загнал за решетку Малгобокский прокурор Цагараев за отказ сожительствовать с ним…
– Я знаю эту историю, – сказал Каблуков. – Да и в освобождении меня из заключения Василий Алексеев сыграл благородную роль. Но почему не дают в нашей стране чудес действительную оценку таким подлецам, как Гукасов и его покровители?!
– Оценки даются кое-кем, – возразил Новый Мефистофель. – Но настоящей драки за уничтожение причин, порождающих Гукасовых и его покровителей, пока не ведется. Очень жаль, что наш аппарат пока лишь всесилен в реставрации всего, что было или что будет в будущем, но не открыл еще средство уничтожать причины зла…
– Да, очень жаль! – горестным голосом сказал Каблуков, все более волнуясь и возмущаясь против накопившейся в мире несправедливости. – Но покажите мне хотя бы одного человека, который бесстрашно выступил против гукасовщины.
– Это можно, Сергей Иванович. Я сейчас включу один из эпизодов.
На розовом экране оказалась воспроизведенной корреспондентка «Правды» Вера Макаровна Ткаченко в момент сопоставления ею действительных фактов из жизни и деятельности коммуниста Алексеева с вымыслом о нем в фельетоне Гукасова.
Охваченная возмущением, Вера Макаровна скомкала газету с фельетоном, бросила в мусорную корзину и воскликнула: «Такое мог написать об Алексееве лишь только нравственно нечистоплотный корреспондент!»
– Но ведь дело не только в Гукасове, – заметив нетерпеливое движение Каблукова, сказал Новый Мефистофель. – Дело в том, что те, кому положено охранять ленинизм и человеческую Совесть от издевательств, охотно поощряют Гукасовых. Тринадцать лет пройдет для Алексеева в муках. Двенадцать раз съездит он в Москву, пошлет сотни заявлений, а ему не ответят. Ему уже сказал Фурсов, что Ленин устарел. Почему такое имеет место? Да потому, что вольно или невольно, оторвавшись от народа и ослепленные подхалимами типа бывшего члена политбюро Берия, сановники своим равнодушием как бы выполняет заказ западных идеологов «разрыхлять почву», то есть обозлять народ, бить клин между ним и партией и тем самым готовить почву для реставрации капитализма…
– Прекратите нагнетать ужасы! – закричал Каблуков, – я никогда не допускаю мысли, что найдутся силы, способные сокрушить нашу партию…
– Мы верили, что и в Китае не произойдет того, что произошло, – вздохнул Новый Мефистофель. – А чтобы у нас не произошло, нужно смело поднять голос за действительное, а не декларативное восстановление ленинских норм жизни. И в этой борьбе может большую роль сыграть ваша повесть «Крик Совести»…
– Но где она, моя повесть? Я уже сказал вам, что ее нет, исчезла.
– Если вы согласны, то наш аппарат-реставратор воссоздаст эту повесть. И ставлю вам, Сергей Иванович, одно условие: получая до востребования на любой почте, какую вы укажете, реставрированные листы повести, вы должны переписать их в десятидневный срок.
– А если не успею?
– Тогда листы превратятся в пыль.
Каблуков подумал немного, потом сказал:
– Я согласен. И пусть аппарат-реставратор поработает во имя совести и чести, во имя победы правды и справедливости над темными силами и их традициями. Ведь Маркс говорил, что традиции умирающих классов кошмаром тяготеют над умами живых. А мы должны добиться, чтобы традиции чистой совести стали неограниченными хозяевами планеты.
Вдруг наступила тишина. Каблуков оказался на улице Маркса города Ставрополя, а чудесная машина, в которой он прилетел, исчезла вместе с Новым Мефистофолем.
Войдя на второй этаж дома № 25, Каблуков встретился там со своей женой, Софьей Борисовной, с друзьями. Но он не стал рассказывать им о происшедшем чуде, так как чудо свободы захватило его, и он с радостью и любовью провел этот вечер в квартире Черкашиных Андрея Федоровича и Марии Трофимовны.

4. ТАЙНА «ТИХОГО ДОМА» № 19
Здесь другому каждый – ярый враг,
Собираясь только для похмелья,
Для пьянок диких и для драк.
                Ю. Карабчиевский.
На второй день приезда Сергея Ивановича Каблукова в дом № 19 на проезде Энгельса города Ставрополя, едва он успел позавтракать и засел разбирать накопившуюся корреспонденцию от друзей, издательств, родственников, раздался звонок.
Вошла дочка хитреца-спекулянта Муравьева и сказала:
– Вас, Сергей Иванович, просит к телефону какой-то товарищ Воробьев из Москвы.
Поднявшись на второй этаж в квартиру Муравьевых и взяв трубку, Сергей Иванович услышал голос полковника Громобоева.
– Не удивляйтесь, что я, не спросив вашего адреса, все же точно позвонил. Это еще одно доказательство всемогущества нашего аппарата. Но не последнее доказательство, а лишь некое из многих. Очередное ожидает вас у окошка 24-го почтового отделения при медицинском институте. Немедленно пойдите туда и спросите пакет до востребования на ваше имя. Это одна из реставрированных глав исчезнувшей вашей повести. Мы дали ей название «ТАЙНА тихого дома № 19», так как с этим домом связаны многие преступления, творимые вельможами против вас и вообще человеческой совести. Прошу переписать в течение десяти дней, иначе, как я вам уже говорил, листы и тексты превратятся в пыль…
– А вы, товарищ Громобоев, не боитесь, что наш разговор запишут на магнитофонную ленту?
– Вы разве забыли, что материализованная идея в моем образе никому не позволит записать что-либо без нашего согласия? Будьте покойны. О следующей главе повести сообщим своевременно…
Голос умолк, в трубке зазвучали гудки и гудки.
Получив пакет на почте, Каблуков был удивлен, что пакет сам собою раскрылся, едва Сергей Иванович вознамерился распечатать его с помощью ножа. В руки скакнула фотокарточка Нового Мефистофеля с надписью: «Это знак, что реставрировано все точно. И напоминание: не нарушайте сроков пользования нашими реставрациями, иначе все обратится в пыль, как и эта фотокарточка, едва прочтете надпись…»
Фотоснимок исчез, будто его и не было. Лишь на кончиках пальцев обозначился тонкий слоек серой пудры.
– Да-а-а, дела-а-а! – сам себе сказал Каблуков. – Расчитаю все эти 11 страничек рукописного текста перепечатать ровно в десять дней и никак не раньше. Интересно же еще раз проверить, как сдержит свое слово Новый Мефистофель.
К последним минутам десятидневного срока легли на бумагу следующие перепечатанные тексты:
Старик Евтюхин жил в комнатушке, отделенной от смежной комнаты тонкой одностворчатой дверью, примкнутой на крючок. И как только соседка, хромоногая женщина с уродливой грудью подавала сигнал и звала на очередное ночное приключение, старик щелчком пальца отбрасывал крючок, шагал через порог открывшейся двери.
Дочь старика, Тамара Андреевна, невысокая миловидная блондинка, жила в другом доме на конце проезда. И она яростно ненавидела отца за его распутный образ жизни и за растранжиривание им больших накоплений на пьяные оргии в кругу совершенно морально разложившихся Лиды Смердяковой, Дины Столяренко, Екатерины Неумовой, муж которой пребывал в Махачкале, частенько путаясь с легкомысленными подругами. Однажды он написал в своем блокноте: «Все женщины достойны презрения! Это же факт, что моя первая жена на Орловщине добровольно пошла к немцам в публичный дом, а новая, Катенька, не дает спуску ни одному мужчине, если хорошо платит. Об этом писали многие мне из Ставрополя, а сегодня написала и Тамара Андреевна…»
Напившись до потери сознания, Сергей Неумов начал плясать. Топал по-медвежьи с такой яростью, что дрожали стены и полы, на столе подпрыгивала и звенела посуда. Толстое круглое лицо Неумова бледнело, серые глаза косили в сторону, как у провинившейся собаки, под носом вспухала мутная капля.
Упав от изнеможения и проспавшись на полу, Неумов снова принялся читать это трагическое письмо.
«Еще днем я узнала, что мой отец снял со своего счета в сберкассе крупную сумму денег и решил праздновать день своего рождения. Меня отец не пригласил, весь день гулял в ресторане с вашей Катей. Она целовала старика, что-то нашептывала ему.
Встревоженная всем этим и обиженная, я в сумерках вышла к дому номер 19, приютилась у южного окна. Так как шторка подвернута двинутой на подоконник большой консервной банкой, я хорошо видела через стекло всю картину: отец сидел в обнимку с взобравшейся к нему на колени Екатериной. Хромоногая Лидия Смердякова льстилась к старику с другой стороны, а Дина Столяренко в польской розовой ночной рубахе кривлялась у стола, соблазняя старика и припевая: «как тебе служится, как тебе любится, мой молчаливый солдат…»
У двери стоял татарин, прозванный Кузьмичем. Это ночной сторож магазина. В руках костылик, так как нога на протезе. На стороже овчинный пиджачок без застежек и шапка-ушанка. Красное широкое лицо лоснилось от пота, пьяные глаза щурились, как у плотоядного зверя.
– Ну, давайте, пошли! – покрикивал он. – Раз имениннику по жребию досталась Катька, нам тут делать больше нечего.
Раздосадованная Лидка с Динкой вышли из комнаты вместе с Кузьмичем. Екатерина немедленно прыгнула с коленей отца моего, достала из стоявшей возле дивана сумки бутылки с вином, колбасу, печенье, булку.
– Запируем, милый, наедине! – воскликнула она, проворно откупоривая бутылку. Налила моему отцу полный чайный стакан из уже стоявшей на столе бутылки, что-то обронила в стакан, целуясь со стариком, потом налила себе. – Пей, милый! Мы сейчас погасим свет, нас ждет постель…
Через минуту щелкнул выключатель, в комнате воцарилась тишина. Обиженная и заплаканная, я решила идти домой. Но, шагнув за угол, я натолкнулась на Кузьмича. Он увлеченно слушал рождающиеся в комнате звуки, пьяно восхищался: «Молодец Евтюхин, Катьку чешет…»
Мне удалось уйти незамеченной. Лежала я дома, не имея сил уснуть, хотя и не могла предвидеть, какое несчастье повисло надо мною.
В начале первого часа ночи в дверь моей квартиры постучал Кузьмич.
– Ваша батька умер. Мне Катька сказал, – сообщил он бесстрастным голосом и заковылял к магазину, постукивая протезом.
Я полураздетой побежала, но было уже поздно: не только отец превратился в труп, но и бесследно исчезли его деньги и дорогие вещи. Мне боязно подымать шум, а как вы думаете?»
Неумов заскрипел зубами, зажег письмо. На стене заметались тени. Чудодейственное их сочетание вдруг колыхнулось лохматой строчкой «Крик Совести!»
У Неумова защемило в груди, проснулись в сердце былые религиозные страхи. Ведь в детские и юношеские годы он верил в бога, чудеса и загробную жизнь с ее адом и раем. Да и теперь временами содрогался при мысли, что ему неминуемо придется гореть в вечном дьявольском огне за многочисленные земные грехи и за грабежи, учиняемые за границей, откуда вывез миллионное богатство, и за обман партии, в которую вступал не по зову совести, а по расчету. Прозвучал вдруг в ушах вопрос, заданный ему на партийном собрании при приеме в члены: «А порвал ли ты с религией? Ответь по совести».
«Неужели я схожу с ума? – Неумов обхватил голову руками. – Какой-то внутренний голос требует от меня начать думать и поступать по совести. Но ведь тогда придется мне вместе с женой сидеть в тюрьме за многие преступления… К черту эту совесть. Ведь недаром один из вождей запада назвал ее химерой. И в самом деле, люди с совестью живут в подвалах, а мы – в роскоши. И нам без совести верят. Почему? Да потому, что имеем вот этот талисман», – Неумов залез двумя пальцами в левый нагрудный карман, вытащил наполовину пурпурную книжечку и снова сунул ее поглубже.
Что-то гадкое, похожее на прокисшие помои, ощутилось во рту и горле Неумова. Вспомнилось требование Ленина: «Коммунисты должны брать на свои плечи первыми всю тяжесть строительства нового общества, а плодами победы пользоваться в последнюю очередь…»
– К черту эту идею! – рассвирепел Неумов Сергей. – Она устарела, не учитывает, что Ленин говорил для коммунистов, а мы лишь члены партии, не обогащенные знанием всех тех научных богатств, которые выработало человечество. Нет и нет, мы не враги сами себе, не станем добровольно гибнуть из-за угрызений совести. Мы примем все меры и замнем вопрос о наших преступлениях: одних подкупим, с другими расправимся, натравив против них таких, как мы с Катей. Да, кто же в нашем доме 19 опасен для нас? Конечно же, опасны для нас Каблуков Сергей со своей женой Софьей. Они неподкупные ветераны пионерии и комсомола. Да и замолчать их не заставишь. Выход один: или их уничтожить или оклеветать. Кого же привлечь в союзники? Впрочем, жена знает, кто для нас годится… Ох, какая же она черт – все деньги именинника хапнула! Но я ее прижму, обязательно поделится со мною…
До полуночи Неумов обдумывал, кого же вовлечь в свою преступную компанию по похоронам совести? Лег спать, но сон бежал. И вдруг пришло необходимое в голову. Сбросил Неумов с себя одеяло, подсел к столу, записал в блокноте:
«Решено, завтра же выеду в Ставрополь. Есть там подходящие для моей компании люди. Сажина, например, лет десять скрывает от государства излишки жилой площади. Мурашкины незаконно захватили квартиру и процветают на спекуляции. А разве плох Селиванов, бывший репресированный кулак и сотрудник фашистской комендатуры, пролезший теперь в партию? О-о-о, с такими кадрами я быстро расправлюсь с Сергеем Каблуковым…»
К приезду Неумова в Ставрополь, здесь произошли некоторые перемены: Смердякова Лида, напуганная группой женщин, пригрозивших убить ее за создание притона и разврат их мужей, удрала из города. В ее комнату горсовет поселил Сергея Каблукова с женой, а в комнату отравленного Катькой Неумовой старика Евтюхина самочинно втерлась лысеющая от половых излишеств Дина Столяренко. Мурашкины проникли через балкон в новую квартиру и, забаррикадировавшись, склонили на свою сторону пьяницу Дюдькина, выполнявшего обязанности заместителя председателя горсовета, купили с его помощью ордер, не были выселены. В смежную с комнатой Каблуковых длинную камору председатель Райисполкома Щипак в союзе с заведующим горкомхоза Щепотиным вселили свою родственницу Цивинскую, хотя имелся у Щепотина личный двухэтажный дом на Ясной поляне, где была прописана его невестка, Цивинская. За это же небольшое время Щипак трижды обменивал свою квартиру, пока удалось обмануть двух вдовиц участников Отечественной войны и вселиться в их две квартиры в доме № 297 по улице Мира. Вдовы же были выселены во времянку и, конечно, пожаловались журналисту Каблукову Сергею.
И вот появились в газетах острые заметки «Чтобы другим неповадно было», «Обмен с обманом» и другие. Разоблачившие мошенников – Щипака, Щепотина, Кочкина, управдома Тугорылова, прозванного в народе «братом» за его шепотно-баптистские речи и за хитрый прием: привлеченный к суду за расхищение средств в магазине вместе с Ниной Гордейчук, он вдруг предъявил в суде свой партбилет, почему и был освобожден от уголовной ответственности и отделался партийным выговором. Соучастница же его по краже средств, Нина Гордейчук, посажена в тюрьму на 8 лет.
И об этом написал Сергей Каблуков в газете, да еще поместил рассказ «Воспитатель», в котором высмеял Тугорылова за захват плодовых деревьев из общественного фонда, обнесение их оградой у своего мезонина и обмазывание ограды и веток деревьев солидолом, чтобы ребятишки не могли рвать плоды. Ребятишки же, возмущенные захватничеством и хамством Тугорылова, подложили смолы на скамеечку, на которой Тугорылов любил отдыхать. И он прилип, стал посмешищем для всего города.
Обозленные на Сергея Каблукова вельможи тот час же срослись с Неумовым в один кулак, занесенный над Каблуковым и над его женой. Затеяли сложную интригу.
Однажды утром, когда Каблуков продолжал работу над повестью, посыльный райисполкома вручил ему повестку: «Зайдите к Щипку по имеющемуся делу».
– Уже сам этот бездушный стандарт настораживает, – сам себе сказал Каблуков. Сунув повестку в карман брюк, он вышел из дома.
На скамеечке у подъезда, срамно расставив ноги и оголив их чуть не до живота, сидела Екатерина Неумова. Круглое совиное лицо ее лоснилось, будто намазанное жиром, синие лупастые глаза нагло глядели на проходившего мимо нее Каблукова. Но когда он внезапно оглянулся, Неумова смущенно отвела взор на носки своих красных ботинок, будто там имелось что-то невероятно интересное. Во всей позе и фигуре Неумовой Каблуков ощутил дикое, почти звериное и беззвучно засмеялся: «Человек человеку друг, – говорят теперь. – Но по отношению к Неумовой Екатерине, пожалуй, правильнее будет изречение Гоббса: «Человек человеку волк». Ведь это она только что пришла от Щипка вместе с посыльным, принесшим повестку. Что она там наговорила, какие козни придумала?»
– Здравствуйте! – послышались два мужских голоса. Каблуков повернул голову и увидел шедших к нему длинновязого Петра Васильевича Костина из дома 26 на проезде Энгельса и низкорослого крепыша Василия Аггеевича Леонова из дома 203 улицы Богдана Хмельницкого.  Оба они работали в Детской комнате милиции, занимали видное общественное положение в Ставрополе. В прошлом – Костин был военным летчиком, Леонов – главным инженером шахты «Углерод» треста «Гуковуголь» Ростовского экономического района. – К Щипку, видать, собрался идти, Сергей Иванович.
–К нему, – ответил Каблуков, здороваясь с товарищами. – Но почему вы догадались?
Костин и Леонов кивнули в сторону неестественно вытянувшейся на скамейке Екатерины Неумовой. – Мы были в исполкоме, когда эта особа уговаривала и уговорила Щипка подселить к вам в соседи вместо самогонщицы Дины хулиганок и распутных женщин Дюдькиных. Она (мы это хорошо слышали через приоткрытую дверь) сказала Щипку, что уже говорила с Дюдькиными, и те согласны выполнять любое задание Щипка против журналиста Каблукова и его жены Софьи…
– Это о каких Дюдькиных речь идет? – недоумевал Каблуков.
– О тех самых, которые в доме 268 по улице Мира до смерти извели генерала Книгу, а теперь и соседа своего Луценко Александра Ильича вогнали в инфаркт, – сказал Леонов.
– Да, чертова семейка, – добавил Петр Костин. – Мать наплодила дюжину девок от случайных встреч, девки наплодили ребятишек вне брака, а отец совершенно голым залез в парке культуры на стол и кричал, пока увезли в вытрезвитель: «Я – хозяин города, всех сотру в порошок!»
– И этого человека держали в заместителях председателя Горисполкома! – возмущенно плюнул Каблуков. – Впрочем, там собралась цветистая компания…
– Да, да, да! – подтвердил Костин. – Прямо в исполкоме заводят кутежи под главенством секретаря. – Идемте быстрее к Щипку, заявим протест и против задуманного им подселения Дюдькиных в смежную комнату, чтобы провоцировать скандалы с Каблуковым, и против председателя товарищеского суда Селиванова. Мы же ведь самолично слышали, как Щепок давал ему задание организовать какое-либо дело против Каблукова и скомпрометировать его в отместку за разоблачительные статьи в газетах.
Щипок встретил их со злым упреком:
– Почему пришли втроем, когда я вызывал лишь одного Каблукова?
– Причин для этого много, – ответил Костин. Бледное небольшое лицо его зарумянилось от волнения, в серых с карими крапинками глазах вспыхнул огонек ненависти. – Помните, мы были у вас вместе с товарищем Тищенко, потом пошли на бюро райкома партии. Там слушали вопрос о безобразиях Селиванова. Бюро постановило изгнать авантюриста Селиванова из товарищеского суда, но вы самовольно оставили его на этом посту…
– Не ваше дело! – закричал Щипок. Скуластое широкообразное лицо его побагровело, на стол брызнула слюна изо рта, похожего на щучий. – В районе я командую! Видите, у меня на груди звезда?
– Плохо командуете! – возразил Леонов. – Вам ведь известно, что Волгоградский облисполком и управление государственной безопасности подтвердили, что Селиванов был собственником столыпинского хутора Семеновский Перелазовской волости, в тридцатом году сослан на Соловки, откуда, убив конвойного, бежал в 1941 году и проник на занятую фашистами территорию, где был помощником коменданта до осени 1942 года, после чего бежал от советского суда. В Ставрополе, подкупив беспартийных офицеров, он получил от них фиктивную рекомендацию и принят в партию. Как же вы смеете опираться на этого авантюриста в борьбе против журналиста Каблукова Сергея Ивановича?
– Во-о-он! – завизжал Щипок. – Немедленно, иначе позвоню в милицию…
Костин махнул рукой, вышел. Но Леонов быстро сел рядом с Щипком, отодвинул от него телефон подальше и, сверля его решительным взором, сказал:
– Ленин требовал гнать в три шеи из советского аппарата бюрократов и комчванов, а вы посмели гнать от себя народ. Я сообщу об этом партии, потребую наказать вас за злоупотребление властью. Кто дал вам право умышленно подселять пьяниц и хулиганок Дюдькиных в соседи к Сергею Ивановичу Каблукову?
– Это есть тайна тихого дома № 19, – злобно усмехнулся Щипок. Постучав пальцами о стол и покосившись на взятую Леоновым телефонную трубку, добавил: – Если Сергей Иванович Каблуков письменно сообщит в мой адрес, что напечатал свои разоблачительные статьи ошибочно, я обеспечу ему отдельную квартиру, приостановлю подселение этих шлюх…
Каблуков, о котором Щипок пренебрежительно говорил в третьем лице, будто бы отсутствовавшем, возмутился:
– Я не привык думать или действовать вопреки совести и чести! – он надвинул серую шляпу, взял Леонова под руку: – Идем, товарищ, из этого кабинета бесчестия!
– Идем, – согласился Леонов. Он при этом с такой силой рванул телефонный шнур, что он с треском оборвался. – А это я для того, чтобы Щипок не смог позвонить в милицию. Но даю шахтерское слово, трахну кулаком по рылу, ежели бросишься, Щипок, преследовать нас.
Щипок, раскорячившись, замер над столом, молча провожая уходящих бессмысленным бараньим взглядом. Но когда за ними захлопнулась дверь, он бешено загрозил кулаками:
– Но я вам покажу, где раки зимуют! Власть в моих руках, тайна дома № 19 в моих руках. И я сплавлю  в один материал всех хулиганов и преступников, они выполнят мою волю. Мы измочалим нервы супругам Каблуковых, а потом и организуем суд над ними. Еще вздумал Леонов угрожать, что расскажет обо мне партии. Младенец! Он не понимает, что все бумаги пришлют мне же для рассмотрения, а я напишу: «Факты не подтвердились, жалобщика привлечь к ответственности за клевету…»
А вдруг кто-то откроет тайну дома № 19, меня прогонят? – ужаснулся Щипок. Его затрясло, как в лихорадке, он простонал: – «Господи, избави нас от такого несчастья и от раскрытия кем-либо нашей тайны…»
Переписывая эти строки, Каблуков посмотрел на часы: оставались минуты до ограниченного Мефистофелем срока. «Произойдет или не произойдет? – в напряженном ожидании подумал Сергей Иванович о возможности аппарата-реставратора. – Ведь если не произойдет…»
Довершить свои мысли сомнения Каблуков не успел: синее холодное пламя мгновенно охватило сложенные им в загадочный пакет листы, и все исчезло. Только серый виточек пыльцы скакнул к проему открытой форточки и там слился с прозрачным воздухом.

5. КОЗНИ ЩИПКА
Невежество не терпит рядом
с собою таланта.  К. Маркс.
На этот раз Новый Мефистофель совсем по-новому изумит Сергея Ивановича Каблукова. Приснился ему сон, будто они с полковником Громобоевым встретились в той самой гостинице Курской слободы, откуда вышли в свое время к аппарату-реставратору. Но только в аппарате лететь не пришлось. Громобоев вручил Каблукову пакет и сказал: «Здесь новая реставрированная глава вашей повести, исчезнувшей в колонии. Срок для переписки указан в конце текста. Листы исчезнут с письменного стола в ту ночь, когда кончится срок…»
Сказав это, Громобоев исчез. И в тот же миг Каблуков проснулся. В руке у него был не призрачный пакет сонного видения, а самый настоящий.
Глава была озаглавлена «Козни Щипка», а в конце текста приписка: «Срок кончится через пять суток ровно в тот час ночи, когда пакет вручен автору…»
Отметив срок в блокноте, Каблуков уже не смог заснуть в эту ночь, а утром приступил к перепечатыванию текста.
… Селиванов без стука вошел в кабинет и в рабски послушной позе остановился перед столом. Его поразило, что Щипок сидел в серой кепочке и таком же пальто в душном кабинете, уткнувшись носом в кучу бумаг и не ответил на приветствие.
«Неужели моя карьера кончилась? – заячьи трусливая мысль обожгла мозг и вызвала лихорадочную дрожь кожи на спине Селиванова. – Ведь раньше Щипок вставал при моем появлении, бежал из-за стола навстречу, крепко жал мне руку. А теперь? Наверное, мне придется, пока не арестовали, покинуть Ставрополь…»
Прервав мысли Селиванова, Щипок взглянул на него покрасневшими от бессонницы глазами и с угрозой в голосе спросил:
– Почему так долго не организовываешь какой-нибудь суд над Сергеем Каблуковым и его женой? Дождешься, пока на тебя и на меня набросят петлю, как на секретаря Рязанского Обкома партии Ефремова. Ведь мы с тобою погрешнее Ефремова, а Каблуков не смолчит о наших грехах. Пытался я его подкупить, квартиру обещал, но он, черт его дери, с презрением покинул мой кабинет…
– Я изо всех силов стараюсь, ей-богу! – воскликнул Селиванов. Он скрестил руки на груди, прикрыв ее желтой шапкой, как щитом. Нижняя губа его хищного широкого рта обвисла, бритое иезуитское лицо вытянулось, острый с кривинкой нос побагровел, а в серых прищуренных глазах сверкнул звериный голубоватый огонек. – Ей-богу, стараюсь! Но что я могу поделать, ежели супруги Каблуковы в журналах и газетах печатаются, ни в чем не провинились. В детской комнате отлично работают с трудными подростками, общественность стоит за них горой. Я же сразу могу прогореть…
– Замолчи, вонючая крыса! – позеленев от злости, Щипок грохнул кулаком о стол. – Если я захочу, ты погоришь сию минуту. Мне известно, что ты ––репрессированный кулак, бежавший из Соловков через труп убитого тобою конвоира. Потом ты служил у фашистских оккупантов в Перелазовском районе, откуда бежал вместе с фашистами после их сталинградской катастрофы, устроился в Ставрополе заведующим мастерской военторга, подкупил английскими костюмами двух беспартийных офицеров и, воспользовавшись их фальшивыми рекомендациями, пролез в 1946 году в партию…
Селиванов, утратив от страха дар речи, недвижно глядел в скуластое лицо Щипка с низким лбом и торчащими из-под кепки русыми волосами над придавленными к вискам непромытыми ушами. Вдруг ноги подломились, Селиванов пополз к Щипку. Папка шлепнула на пол, так как Селиванов ухватил руку Щипка, слюняво поцеловал ее, как целовал когда-то руку попа, заскулил:
– Не губите меня, благодетель! Организую сколько угодно судов над Каблуковыми, как только вы прикажете…
– Вот и хорошо! – прохрипел Щипок. Он потерял голос от напряжения и от нечеловеческого желания навсегда заглушить в себе крик совести. – Выдумывай против Каблуковых любую небылицу, мы с моим помощником Точкиным всегда поддержим. И с нами заодно будут наши холуи – Сажева, Мурашкины, Неумовы. Боясь, что я выдам преступную тайну дома № 19, они не пикнут против нас…
– Жаль, что Софья Каблукова больна, на постельном режиме, нам трудно приписать ей, скажем, избиение ею соседок…
– Не разводи нюни! – прервал Щипок Селиванова. – Медики в наших руках, как скажем, так и напишут. Мы даже прокурора Булыжника согнули в бараний рог, вовлекли в наши сети. И хотя выехавшие из смежной с Каблуковыми комнаты баптисты в свой собственный дом на Алданской, 26, начисто ободрали проводку и вытащили дверной замок, прокурор написал, как мы распорядились. Погоди, покажу тебе, что написал Булыжник.
Порывшись в пухлой папке с надписью «Накопление бумаг против супругов Каблуковых», Щипок извлек лист и прочитал:
«Установлено, что Сергей Каблуков, взломав английский замок, самовольно захватил комнату…»
– Но это же глупая липа, – испугавшись, неожиданно возразил Селиванов. – Сам я видел, что никакого замка баптисты в комнате не оставляли. Каблуков эту комнату не захватывал. В ней спят пьяненькие мать и дочка Дюдькины. Я сам был там с моим знакомым, который купил у Дюдькиных шкаф, а мы вместе выносили его именно из этой комнаты, занятой Дюдькиными…
– Хватит болтать! – Щипок сердито шлепнул ладонью о стол, так что Селиванов присел и снова выронил папку. – Неужели ты не понимаешь, что только клеветой можно изничтожить Каблукова. И для нас это единственный путь, так как правду нужно доказывать, а клевете с солидной печатью исполкома и нашей подписью везде поверят…
– Простите, я виноват! – Селиванов согнулся в дугу. – Все сделаю, как приказано. Но прошу дать мне в помощь людей районного масштаба. Ну, хотя бы этих – Вульгаревича с Лоханкиным…
– А-а-а, жида недобитого и горца ощипанного?! – засмеялся Щипок. – Заставим этих снова послужить нам. Вульгаревич уже сидел в тюрьме за убийство, так что оклеветать Каблукова мы его заставим из-за боязни, что я его разоблачу и выгоню из нашего аппарата. Ну а Лоханкин хорошо помнит дни культа личности, ребер у него некоторых уже нет. Теперь приласкан нами, но… вздумает упираться, мы его можем опять пугнуть за решетку… Идите, Селиванов, действуйте!
Селиванов, полусогнувшись, медленно пятился к двери, а Щипок презрительным взглядом молча провожал его и думал:
«О-о-о, как изменились времена! Ленин немедленно прогнал бы меня, раскулаченного сына из села Московское, из партии и отдал бы под суд за вытворяемые мною козни против Каблукова. Но теперь, без Ленина, я в почете и в полноте власти. И никому в голову не приходит выгнать меня и арестовать. Наступил золотой век для нас, представителей особенно ненавидимых Лениным  трех зол – невежества, комчванства, бюрократизма. Чудно! Теперь никто не вспоминает о ленинском требовании не держать нас долго в руководящем кресле, почаще заменять рабочими от станка. Чудно! Мы становимся фактически пожизненными носителями власти, даже наследственными…»
Дверь за Селивановым закрылась, слегка пискнув петлями. Но Щипок шагнул к ней, проверил: нет ли кого там из числа подслушивающих, так как захотел высказаться вслух.
Селиванова не было в приемной, машинистка-секретарь тоже куда-то отлучилась. И Щипок негромко сказал сам себе:
– Так случилось потому, что нас народ не контролирует.
Ядовитая усмешка искривила губы Щипка. Вспомнилась недавняя его перебранка с пенсионеркой Евдокией Власьевной Лысенко из-за украденной им ее доски. «Мне доска понадобилась для раскладки яблок, привезенных жуликоватым колхозным кладовщиком в подарок, что я его спас от суда. А эта пенсионерка, комсомолка двадцатых годов, закричала на меня: «Уберите свои ворованные яблоки с моей доски, иначе я буду жаловаться на ваши козни…»
– Дура, – разъяснил я ей. – Куда ты будешь жаловаться, если я, как эфир в космосе, распространен везде – член райкома и горкома член Крайкома и ЦК. Куда не напишешь, ко мне вернут… Она пригрозила чисткой партии. Но я ведь знаю: не будет чистки, мы не допустим…
– Товарищ Щипок, вас приглашают в Крайком на обсуждение годового плана идейно-политического воспитания молодежи, – открыв дверь, сказала смазливая молодая женщина в зеленой вязаной блузке и черной короткой юбке. – Машина уже подана…
– Иду! – буркнул Щипок. И на его скуластом лице не было уже никакой тревоги, успокоено разлилось тупое самодовольство. Как много значит, оказывается, отсутствие у человека души и совести. Впрочем, о таких вельможах еще Лермонтов говорил с тоской и болью: «Они собой довольны, не заботясь о других: что у нас душой зовется, отсутствует у них…»

6. ЩИПОК ТОРЖЕСТВУЕТ
Люди, пораженные пороками,
объединяются, почему и
представляют собою общественную силу.
                Л. Толстой.
Ложась спать в этот вечер, когда закончил перепечатку главы пятой, Каблуков поставил стрелку будильника на минуту раньше приписанного Новым Мефистофелем срока, а пакет с реставрированным текстом оставил на письменном столе.
Заснул Сергей быстро, попросив Софью Борисовну растолкать его, если сам не услышит звонка часов.
Никаких сновидений. И вдруг кто-то потянул за ухо, как накануне Октябрьской революции рванул Сергея однажды в Стуженском двухклассном училище рассерженный поп Бурцев Петр, которому Сергей Каблуков задал вопрос: «А вы когда-нибудь видели живого бога?»
Сергей Иванович соскочил с кровати. Будильник на столе заливался звонкой металлической трелью, а Софья Борисовна сладко посапывала, спала.
Едва успел Каблуков подсесть к столу и попробовать пальцем оставленный возле чернильного прибора пакет, как в комнате на мгновение вспыхнуло розовое сияние и прошелестело бумажными листами: старый пакет исчез, а на его месте лег другой, более толстый.
На черном фоне пакета золотились, будто из раскаленной проволочки, буквы и строчки: «Спасибо за точность! В дальнейшем реставрированные тексты повести будут появляться в ваших руках немедленно, как только вы шепотом произнесете об этом просьбу. А после перепечатки реставрированные листы будут исчезать немедленно, как только вы напечатаете последнюю букву, последнюю точку. Но никогда не просите новую порцию, пока не использована и не исчезла старая. ГРОМОБОЕВ».
Утром Каблуков начал перепечатку реставрированного текста, удивляясь точности, с какой аппарат-реставратор воспроизвел то, что казалось навсегда уничтоженным, превращенным в небытие.
Написанная прокурором Булыжником клеветническая бумага о будто бы совершенном взломе замка и захвате комнаты супругами Каблуковыми вызвала нервное потрясение у Софьи Борисовны. А тут еще ежедневно продолжались пьяные оргии соседок Дюдькиных, какие-то темные личности устраивали в коридоре драки, пляски, свисты.
В городе возмутились люди таким положением. Депутаты, врачи – Лило, Богомолова, Полиховская, краевая специализированная комиссия вместе с обществом слепых потребовали немедленного улучшения жилищно-бытовых условий для Каблуковых, чтобы предотвратить роковой исход болезни Софьи Борисовны, инвалида первой группы по зрению. Но Щипок с Точкиным продолжали бушевать:
– Пусть подыхают Каблуковы! – кричали они. – Мы не потерпим их выступлений в печати против нас, носителей власти.
Вечерами в кабинете Щипка выслушивали его инструктаж те чиновники, на которых Щипок возложил задачу расправы над Каблуковыми.
– Трудновато нам, – хлопая себя по ляжкам и по-гусиному переступая с ноги на ногу перед столом Щипка, хриповатым голосом говорил начальник первого домоуправления Бушев. – Как же можем выселить Каблуковых, если на них возвели клевету? Ведь никакого замка они не ломали, никакого захвата комнаты не производили. Жена Каблукова лежит в тяжелом состоянии под специальным наблюдением врачей, сам Каблуков честно, хотя и зубато редактирует газету «ЗА КУЛЬТУРУ БЫТА»…
– Хватит болтать! – крикнул Щипок. Длинное лошадиное лицо Бушева еще более вытянулось, тусклые серые глаза воровато забегали, а Щипок продолжал жестким, угрожающим тоном: – Напоминаю, что все документы о твоих подвигах находятся в моем сейфе. Оплачивал ты по ведомости придуманных тобою рабочих за никогда не выполненные работы. Свою женушку оплачивал по несуществующей должности, а также выводил в расход большие суммы за выдуманные тобою «покупки» несуществующего оборудования… Могу тебя, бродяга, с грязью смешать, если не выполнишь моих требований…
Бушев, согнувшись, как побитая собака, стоял молча с опущенными в пол глазами. Щипок торжествующе глядел на него, почесывая ногтем свои зудевшие скулы, обдумывая план полного подчинения жулика Бушева своей воле.
– Вот что, дружище, – понизив голос, начал Щипок. – Или делай, как я скажу, тогда повышу в должности и назначу заведующим райкомхоза (Для этого надо организовать хотя бы на бумаге «выселение» Каблуковых из квартиры, довести их до землянского уезда). Воспротивишься если, в тюрьме сгною...
– Все понятно! – по военному щелкнул каблуками бумажный полковник, правая щека его задергалась в тике. – Посоветуйте, когда удобнее напасть на Каблуковых, в присутствии самого или когда он уедет в аптеку за лекарствами для жены? И нужно ли вломиться в их комнатушку?
– Обязательно врывайтесь в отсутствии самого Каблукова! – не глядя на Бушева и побледнев, прошептал Щипок, чтобы никто его не слышал (Он не знал, что двое людей сидели за дверью в ожидании приема, слышали преступное распоряжение Щипка). – Захватите все бумаги, корреспонденции для газеты. Эффект должен быть поразительным: больная Каблукова или совсем потеряет зрение или погибнет от инфаркта…
– Все будет сделано! – надломленным голосом сказал Бушев. Закашлявшись и отвесив нижнюю губу, он шагнул к выходу. «Вот как, оказывается, шкурники делаются палачами! – кричала в нем задушенная совесть. – Но ведь у меня нет другого выхода, кроме преступления или тюрьмы».
На улице, оглянувшись на гранитные ступеньки подъезда огромного дома с башенкой и алой звездой на остром шпиле, Бушев нервно пощупал левый нагрудный карман, истерически засмеялся, подумал: «А билетик все же цел! И почему ему не быть целым, если мои руки не грязнее рук Щипка. Он меня проинструктировал, теперь будет инструктировать Катьку Неумову, Евдокию Сажеву. И этого будет инструктировать тому же самому…» – Бушев скосил глаза на Мурашкина, который, прихрамывая на правую ногу и поправляя на себе черную шапку-булочку, медленно поднимался по гранитным ступенькам. «И у этого спекулянта билет в кармане. Какие мы все же сволочи! И как далеко отнесло нас от Ленина ветрами и бурями страха, погубившими нашу совесть!»
…………………………………………………………………………………
Всю ночь Софья Борисовна металась в бреду. Утром зашли врач и медсестра, наблюдавшие за больной. Всполошились и сказали Каблукову: – Сейчас напишем рецепт, немедленно отправляйтесь в аптеки. Весь город обойдите, но достать лекарства нужно, иначе…, – они сокрушенно покачали головой, и Сергей Иванович понял. Оставив медиков у постели жены, он помчался в город.
Несколько часов в мучительной тревоге провел Сергей Каблуков, пока удалось ему найти аптеку, работники которой согласились изготовить препарат по рецепту.
Но, возвратившись домой, он был потрясен увиденным: входная дверь в квартиру сломана, полы загажены окурками и ошметками грязи. На двери в смежную комнату, рядом с зияющей дырой, висел ржавый замок. Стеклянная дверь каморки Каблуковых была распахнута настежь, оттуда свистела в коридор струя ветра, врываясь через разбитую кем-то форточку в каморке.
Судорога свела ноги Сергея, и он не вошел, а вполз в свою каморку с площадью по шесть квадратных метров на душу. На полу здесь валялись разбросанные кем-то книги, газеты, карандаши.
«Где же Соня? – мысленно спрашивал себя Сергей. Страшась глянуть на кровать, откуда не слышалось привычного дыхания жены. – Неужели умерла?»
Стон, полный страдания, встряхнул Сергея, и он бросился к кровати. Соня лежала в изодранной ночной рубашке. Пятки ее голых ног распухли и посинели. На протянутых плетями руках синели побои. В лице – ни кровинки. Лишь вздрагивали ресницы плотно смеженных век.
– Что произошло? – спросил Каблуков, упав на колени перед истерзанной женой. – Кто врывался в нашу каморку?
Лишь минут через пятнадцать, немного одумавшись, Соня рассказала, что в каморку ворвался Бушев с милиционером Солонкиным. Все они перерыли, искав какие-то газетные вкладыши и заметки. А когда она закричала о помощи и пыталась выползти на улицу, Солонкин бросил ее на кровать, бил резиновой хрущевкой по рукам и пяткам, пока потеряла сознание.
– Вот что сделали они, гвардейский офицер и орденоносец, с твоей женой, – заплакав, простонала Софья Борисовна. – Избив меня, служебные хулиганы испугались и убежали. Лишь от приехавшего сюда врача «скорой помощи» я узнала, что вызов сделан Солонкиным.
Каблуков Сергей бросился в «СКОРУЮ ПОМОЩЬ».
– Что вы сделали с моей женой?
– Ввели камфору, так как у нее не было пульса, полное бессознание…
– Какой вы поставили диагноз?
– Истерия, – фальшивым голосом прошептала женщина в белом халате, забыв о гиппократовской клятве на выпускном вечере в медицинском институте.
– А вы слышали эту истерию? – спросил Каблуков.
– Как же я могла слышать, если, вызванная милиционером Солонкиным по телефону, я застала Софью Каблукову без сознания…
– А как же вы решились лечить придуманную «истерию» уколом камфары? – гневно спросил Каблуков. – Куда же делась ваша совесть?
– Мы не свободны в диагнозах, – опустошенным голосом пожаловалась медичка, отвела в сторону глаза. – Нам приказали из милиции, а еще Щипок сказал…
…………………………………………………………………………………
Наращивая удар и выполняя волю Щипка, Бушев вселил в смежную с Каблуковской каморкой комнату пьяниц Кандиевых, имевших свой дом. Началось всеночное гульбище.
Пьяные участники пирушки по поводу новоселья то и дело выбегали в коридор, стучали в дверь к Каблуковым и кричали:
– Убирайтесь, пока живы! Мы получили полномочия уничтожить вас.
Каблуков узнал голоса Кандиевой, Дюдькиных, Неумовой, Сажиной…
Карета «Скорой помощи» отвезла утром изнеможенную Софью Борисовну в Краевую больницу, на Осетинку.
Много месяцев шло лечение. Сергей Каблуков скитался, ночуя у родных и знакомых.
А когда весной Софья Борисовна возвратилась из больницы, преступницы Дюдькины и Кандиевы подбросили на кухонный стол и на плиту битое стекло, иголки, колючие ежики. Почти совсем слепая женщина до крови порезала, наколола пальцы, слегла в постель. С трудом спасли ее медики. А Бушев, угождая Щипку, в День Победы, прислал Каблуковым повестку с вызовом в суд для разбора их дела на предмет выселения из квартиры за нарушение общественного порядка.
Софья Борисовна и Сергей Иванович сняли с себя Ордена и медали, в печали и муках провели этот день. Они знали, что Щипок торжествует, а Совесть кричит и кричит, надеясь, что придет день расплаты всех за преступления.
Судилище состоялось. Хотя и Софья Борисовна была в тяжелом состоянии инфаркта, врачи не разрешили ей двигаться.
Губошлепный крикливый судья Ташников только что возвратился от Щипка, которому обещал скомпрометировать Каблукова, так как выселить вряд ли удастся: нет никакого основания.
– По материалам вот этой папки, – потряс Ташников ею, будто у него была бомба, – у нас есть основание выселить Каблуковых, ибо они создали вокруг себя целую армию общественников-защитников, а своими публикациями подорвали основы авторитета руководящих работников Ставрополя. И нужно, чтобы истец, гражданин Бушев положительно ответил на мои вопросы. Вы понимаете? – подсказывающе Ташников спросил Бушева. – Вам не нужно бояться возможного обвинения в клевете. Мы это снимем судебным порядком…
У Бушева похолодело в груди от внезапно родившегося чувства страха. «Ведь Каблуков не оставит меня в покое, если и здесь, при полном зале свидетелей, я наклевещу на него, – подумал Бушев. И он решил ускользнуть в сторону, как голец. – Притворюсь недотепой…»
Посыпались вопросы Ташникова:
– Каблуковы пьянствуют?
– Нет, – ответил Бушев. Ташников перекосоротился, снова задал вопрос:
– Каблуковы заводят радио после одиннадцати часов вечера?
– Нет. В нашей магнитофонной записи не значится…
– Может, они нецензурно ругаются?
– Не замечено. На магнитофонной записи нет…
– Тогда какого же вы черта подали необоснованное заявление о выселении Каблуковых?! – зло закричал судья Ташников, а в зале раздался хохот, так как всем запомнились слова Ташникова, что в его папке есть все основания для выселения. – Граждане, требую тишины!
В привередливом мозгу Ташникова, стремившемуся угодит Щипку, зародилась идея: «Выселить Каблуковых не смогу, но мне посильно добавить еще одну бумажку, которую можно будет потом использовать против Каблукова и сказать: «Он же сам свою вину признал…»
– Предлагаю, чтобы спорящие стороны дали подписку, что они прекратят споры, нормализуют квартирные отношения. Как вы на это смотрите? – Ташников посмотрел на заседателей, потом в зал, на жильцов дома 19 по проезду Энгельса, тайну которого Ташников знал вместе со Щипком и Бушевым. А в уме новая сеть интриги: «Дадут подписку, а мы запишем предупреждение лишь в адрес Каблуковых, все другие подписки сожжем. Гениально, в полном соответствии с моим пониманием Фемиды».
…………………………………………………………………………………
В тот же вечер Ташников всеподданнейше сообщил Щипку о своем коварстве. А тот сунул бумажку в «досье о Каблуковых», хихикнул: – Не так уж был плох опыт царской жандармерии с оформлением «желтых билетов», а?
Ташников передернул плечами. Его нации пришлось при царизме страдать от «желтых билетов», так что напоминание Щипка о них вызвало чувство омерзения, но отсутствие совести у судьи не позволило ему возразить. Он лишь притворился, что у него заболели зубы и быстро откланялся. На улице, вслушиваясь в говор гуляющей публики, он вдруг четко услышал сказанные кем-то за его спиной слова: «В первое время Ташников судил честно, а теперь разложился и придерживается пословицы: «Закон, что дышло, куда повернем, туда и вышло…»
Шаг Ташникова стал более тяжелым, спина сутулилась, будто на плечи лег мешок с песком.
«Да, многие мною незаконно осуждены к заключению, а преступники освобождены от наказания, – сам себе признался Ташников. – Но мне так приказано. И если буду противиться, Щипок со своей компанией меня загонят туда, откуда на жизнь придется глядеть сквозь решетки и слезы…»
В тот же час, когда судью Ташникова терзали размышления, на квартире Неумовых, окружив стол с бутылками водки и закуски, заседали пораженные пороками люди.
– Ты, Ноточка, подай на Каблуковых какое-нибудь заявление, а нас запиши в свидетели, – крутя головой с коротко подстриженными волосами и лениво прожевывая колбасу, гудела над ухом пьяной распутницы врач гинекологического отделения, где Ноточка – постоянный пациент. – Мы завсегда покажем, как хочешь. Ведь Каблуковы и нас прописали в газете за драку…
Нотка посмотрела в длинное лицо Нины Мурашкиной, в синяки на щеках, на припухшую верхнюю губу, усмехнулась:
– Конечно, я надеюсь на вас. Ведь и я выполнила вашу просьбу и сказала милиционеру, что вы дрались с мужем не из-за не поделенной суммы выручки от спекуляции, а так, из-за ревности. Только вот я не знаю, чего мне наврать на Каблуковых? Ведь они никогда меня не трогают…
– Дура, напиши, что Каблуковы обвиняют тебя в сожительстве с писателем Гнеушевым, а Нина Мурашкина даст врачебную справку, что ты девственница, – хлопая пустыми синими глазами, предложила Катька Неумова. – Вот и привлекут судьи Каблуковых за оскорбление и клевету.
– Как же я могу? – встрепенулась Наталья. – Ведь я давно не девушка. Родная мать обзывает меня потаскухой, ни женой, ни бабой…
– А ты еще Любку Скорикову и Кандиеву угости, пойдут и эти девушки в твои свидетели, – настаивала Катька Неумова. Но Наталья даже рассмеялась:
– Какие же они девушки, если детей нарожали и пьянствуют, как сапожники. Спросите у председателя молодежной дружины Николая Кононова, который задержал этих пьяниц прямо в вечерней школе.
Сажева, слыша разговор, поспешно допила водку из стакана, повернула к Наталье свое круглое, как у совы, лицо. В желтоватокарих глазах плескалась бездна ненависти ко всему честному. Черными змеями вились в ее мозгу мысли о мести Каблукову за то, что он написал заметку в газете и рассказал всему свету о подлости Сажевой: десять лет скрывает от государства, что ее дочки незаконно значатся прописанными в ее квартире, хотя они замужем, имеют собственные дома. И вот теперь их повыписали, а с Сажевой взыскивается повышенная квартплата.
– Мы и без Кононова знаем о твоих пьянках с Кандиевой и Скориковой, - сказала Сажева, толкнув Нотку в плечо. – Молчим и молчать будем об этом сабантуе. Но при одном условии, что напишешь и подашь заявление на Каблукова в суд, а мы пойдем в свидетели. Если же не напишешь, саму в момент выкурим из квартиры…
Наталья усмехнулась, обняла Сажеву за широкие плечи и даже, преодолев чувство отвращения, поцеловала ее толстую жирную щеку, щепоткой помяла седеющую и шевелящуюся над ухом космочку подстриженных волос, прошептала:
– Подскажи, Дусенька, как мне допечь Сергея Каблукова, чтобы он не поехал на Украину? Перехватили мы с мамой и прочитали письмо. Полтавский Обком партии приглашает Каблукова участвовать в торжествах по случаю годовщины освобождения области от фашистов…
Сажева рассмеялась, широко раскрыв зловонный рот.
– Тебе уже твоя матушка при мне подсказала, вот и делай попроворнее. Подбрасывай Каблуковым через форточку и под дверь свои окурки. Они же оба некурящие, прямо с ума сходят от табачной вони. Сорви их ящик для писем с двери. А если поймают с поличным, отрицай все и отрицай. Мы за тебя горой встанем. Нам с Неумовыми все поверят, у нас партбилеты с довоенным стажем…
– Нам нужно действовать быстрее, пока Каблуков не передал следственным органам свое письмо об отравлении старика Евтюхина и похищении его денег! – вмешалась Катька Неумова. – Я сегодня же подведу Каблуковых под статью уголовного кодекса…
За окном послышались чьи-то шаги. Неумова скосила глаза на тротуар, потом сообщила подружкам:
– Каблуков повел свою царицу в скорую помощь на уколы или в аптеку за лекарствами. Нам как раз и начать действие.
Пошептавшись, пьяные подружки разошлись выполнять план.
Через час или полтора на проезде показались Каблуковы. Сергей Иванович нес две буханки хлеба, а Софья Борисовна шагала рядом в красной шерстяной блузке. Она опиралась на левую руку мужа, шагала медленно. По ее бледному лицу, усыпанному каплями пота, было видно, что ей нездоровится.
Против дома № 20, увидев у раскрытого окна второго этажа Брусенцеву Клавдию Матвеевну и поздоровавшись с ней, Каблуков предложил жене немного отдохнуть на скамеечке под окном, у подъезда.
И вдруг Катька Неумова, стоявшая со своим мужем и дочерью, тигром бросилась на Каблуковых:
– Со света сживу вас! – кричала она. – Это по вашей вине его выписали из домовой книги, как давным-давно не живущего, а с нас повысили квартплату!
– Вот тебе, вот! – Неумова ткнула Каблукова кулаком в грудь, потом рванула блузку на Софье Борисовне.
– Я все вижу! – закричала Брусенцева из окна. – Буду свидетелем против хулиганов Неумовых.
Видя, что дело плохо, дочка, студентка медицинского института, истерически закричала:
– Мамка, иди домой!
– Хватит бить, Катя, – пробасил и муж Неумовой. – Слепая стерва сама скоро сдохнет.
Всю эту картину видел и Василий Аггеевич Леонов, спешивший к Каблуковым от автобусной остановки «МАЯК». Он подбежал и закричал на Неумова Сергея:
– Гад мордастый! А еще в офицерах значишься. Бандит ты, а не коммунист. Сам пойду в горнарсуд и расскажу Филоненко о твоих с женушкой делах, хулиганы вы этакие!
– А мы навербуем свидетелей, выкрутимся, – с тупой наглостью проговорил Неумов. – За нас горком и горсовет, судья Ташников. Мы ведь коллектив… У нас партбилеты…
Через два дня в каморку Каблуковых постучали. Софья и Сергей лежали в постелях после перенесенного сердечного приступа, почему и никто из них не пошел открывать дверь. Каблуков просто крикнул:
– Войдите!
Просунулся сперва Селиванов, от которого пахнуло водкой и луком. Затем порог переступил сын белогвардейского эмигранта по фамилии Петров. На этом был зеленоватый кожаный плащ и фиолетовый берет с мышиным хвостиком на макушке. Плоское лицо с гусиным носом, выцветшие серые глаза с почти смеженными припухшими веками и хищный подбородок создавали неприятное впечатление. Может быть, сказывалось и то, что в Ставрополе хорошо знали, что Петров вместе с отцом бежал от революции за границу, там проживал до последнего времени, а потом сумел пробраться в СССР, чтобы получать пенсию и вилять хвостом перед Щипком, судить по его указанию неугодных ветеранов Великой Отечественной войны.
– Где порванная ваша блузка? – не поздоровавшись, зашумел Селиванов. – Мне Филонов передал ваше заявление…
– Блузка висит на спинке стула, – сказала Софья Борисовна. – Но мы вам никакого заявления не подавали, совершенно не доверяем вам обсуждение вопроса…
– Но мы будем снимать отпечатки пальцев! – свирепо сказал Селиванов.
– Убирайтесь отсюда! – сказал Каблуков. – Мы не можем доверить советское правосудие репрессированному кулаку, убившему на Соловках советского конвойного, а потом служившему фашистам в Перелазовском районе Сталинградской области. Во-о-он!
Селиванов, побагровев, с такой яростью рванулся на улицу, что очки упали с его носа и остались лежать у дивана. С улицы долго слышались голоса Селиванова и Петрова, Катьки Неумовой и Сажевой, Нины Мурашкиной. Все они грозились стереть Каблуковых в порошок. Потом выделился визгливый голос Селиванова:
– Немедленно пойду к Щипку! Мы с ним все повернем по-своему: черное будет белым, белое – черным!
На судилище Каблуковы, прикованные к постели болезнью, не пошли. И хотя там разыгралась опозорившая Селиванова картина: Леонов огласил оброненное Петровым письмо Селиванова с просьбой зайти к Каблуковым и забрать его очки, а также предупредить подобранных им «свидетелей», что и как должны они показывать, судилище постановило оштрафовать Каблуковых на десять рублей за отпор нападавшей на них Екатерины Неумовой.
Немедленно после завершения судилища, в доме № 19, под дверью каморки Каблуковых началась пьяная вакханалия Селиванова, Петрова. Неумовых и Сажиной, Мурашкиных и Кандиевых, Скориковых и Бушева.
Крики, оскорбительные выкрики слышны были на всем проезде. Они длились, пока жильцы других домов пришли и разогнали пьяную компанию. Супруги Масловы из дома № 27, Костин из дома 26 пришли к Каблуковым и сказали:
– Отдыхайте спокойно, мы подежурим у дома. Если хулиганы посмеют поднять дебош, вызовем наряд милиции…
– Большое вам спасибо, люди, – сказал Сергей Иванович Каблуков. – Но и вы должны знать, что без подлого поведения Щипка невозможен был бы сегодняшний позорный фарс судилища, а  также еще более позорный шабаш. Который вы разогнали. Идите, отдыхайте, мне уж придется всю ночь дежурить у постели Софьи Борисовны…
Прошла еще часа два или три. Переменив мокрое полотенце на голове Софьи Борисовны и поправив подушку, Сергей Иванович отошел к дивану. Его сильно клонило ко сну.
Во сне Каблуков увидел огромную яму со смолой. Завязнув в ней по колено, качались из стороны в сторону Щипок и Точкин, Селиванов и Петров, супруги Неумовы и Мурашкины, Сажева с матерью и дочкой Дюдькиными, Любка Селиверстова с пьяной Кондиевой, Бушев с Филоновым, Булыжник с Ташниковым.
Лица их были натружены, глаза выпучены. Из широко раскрытых озлобленных ртов клубились зеленые дымы, стоном исходили голоса, просящие совесть о пощаде.
А Совесть, сияющая в стороне наподобие вооруженной мечом златокудрой молодой женщины, презрительно отвернулась от них, закричала, ударив мечом о толстенный дуб:
– Правда, накажи их, как они заслужили!
Из образовавшейся щели огромного дерева, перегоняя один другого, помчались на завязших в смоле клеветников и беззаконников черные псы с серебряными ошейниками.
На одном из ошейников Сергей Иванович Каблуков успел прочесть огнем полыхающие слова: «ПОТЕРЯВШИХ СОВЕСТЬ НАДО ГРЫЗТЬ НАСМЕРТЬ!»
26 сентября 1968 (четверг).



7. НОВОЕ СУДИЛИЩЕ
У бессовестных не ищи справедливости.
                ПЛАТОН.
Проснувшись и дописав последние строки главы шестой, Сергей Иванович на мгновение закрыл глаза. «Испробую еще раз, способен ли аппарат-реставратор исполнять мои просьбы?» – подумал он и тут же шепотом произнес свою просьбу: – Жду новую порцию реставрации.
Прошелестело в воздухе бумажными листами, что-то мягко щелкнуло на столе. Открыв глаза, Каблуков увидел пустое место у чернильного прибора, где с вечера лежал пакет предшествующей реставрации, а у пишущей машинки посверкивал черным лаком упаковки новый конверт, змеилась у верхней его кромки светящаяся строчка: «НОВОЕ СУДИЛИЩЕ».
– Да, именно так я назвал одну из глав повести, – удовлетворенно проговорил Каблуков. – После завтрака начну перепечатку. Срок выполнения работы не указан, значит, реставратор мне верит, не стесняет своими условиями.
В детской комнате милиции, где супруги Каблуковы активно работали общественными инспекторами, раздался вдруг нервный телефонный звонок.
Трубку взяла Антонина Ашплатова, рослая женщина с круглым лицом и коротко подстриженными седеющими волосами.
– Инспектор слушает, – сказала она. И вдруг брови ее возмущенно прыгнули, кожа на лбу собралась в горестные складки. – До каких же пор, Сергей Никитович, намерены вы терзать и насиловать мою совесть?! Но какое мне дело, что на вас жмут Щипок, Точкин, Вулгаревич, требуя залить грязью супругов Каблуковых… И не кричите на меня, не ребенок… Что, что? Угрожаете снять меня с работы за выпивку? Да, было со мною это несчастье. Но я не хочу покупать себе прощение ложью против честных людей… Еще раз говорю, не кричите на меня и не заставляйте брать пример с инспектора Касьяновой. Знаю, для вас она очень удобная кандидатура. Конечно, сами же на днях застали ее в управлении, когда она с этим Сопиным превратила стол в брачное ложе. Что, что? Лариса Виляйкина? Они друг друга стоят. У этой не успел муж выехать в армию, она соблазнила своего ученика к сожительству. Так почему же вы миритесь с этими разложившимися морально женщинами, требуете охаивать честных Каблуковых? И снова вы врете, что Каблуков Сергей Иванович оболгал ваших знакомых – Дюдькину, Скорикову, Кандиеву. Во-первых, Сергей Каблуков совсем не присутствовал на заседании Совета, когда обсуждали трагедию в семье Смеликовых. А Софья Борисовна в очень тактичной форме высказалась, что трагедия Смеликовых может повториться и на проезде Энгельса, где Скорикова, Дюдькина, Кандиева вовлекают в пьянку малолетних девчат. Мне было поручено проверить факты. Я проверила, беседуя с живущими на проезде многими гражданами. Все подтвердилось. Результаты моего расследования обсуждены на Совете и утверждены 9 декабря без участия Каблуковых. Вульгаревич голосовал за утверждение моих выводов о необходимости срочно наказать Скорикову, Кандиеву, Дюдькину за аморальный образ жизни… Что, что? Вы говорите, что Вулгаревич отрицает. Но ведь этот человек, выученик Берия, способен на любое преступление, чтобы угодить Щипку и Точкину. Недаром он сидел в тюрьме за убийство человека во время допроса… Что? Вы говорите, что я должна записать текст, который вы продиктуете? Хорошо, диктуйте.
Ашплатова придавила левой рукой телефонную трубку к уху, правой записывала диктовку. Она плакала. Слезы разрисовали бумагу матовыми звездчатыми пятнами.
На другом конце провода, в кабинете Щипка, стоял у телефона маленький облысевший брюнет с кавказского типа лицом и темно-карими небольшими глазками. На нем белесое пальто и почти детские ботинки на изуродованных ступнях. Он избегал прикасаться грудью стола и трибунки, так как весь искорежен многократными операциями, затянут в бандажи, корсеты и протезы. В глазах неспокойный блеск-отсвет былого величия (ведал в годы войны танковым заводом) и унижения (лишен орденов и генеральского чина за измену) и последующего страха, смешанного с желанием угодить Щипку и выкарабкаться снова на верха.
Колос его хриповатый, заносчивый, а тон повелительный:
– Говорит Лоханов с исполкома, значит, пишите, как сказано!
Размашисто ущербленным почерком Ашплатова записывала диктовку: «Заместителю председателя комиссии по борьбе с пьяницами и  тунеядцами Ленинского райисполкома С. Н. Лоханову. На ваш запрос, сообщаю, я лишь со слов Сергея Ивановича Каблукова написала доклад о недостойном поведении Дюдькиной, Кандиевой, Скориковой. Теперь прошу считать мой доклад недействительным…»
– Нет, нет! – закричала вдруг Ашплатова. – я не стану подписывать эту ложь, побегу и расскажу в Крайкоме партии, что вы приневолили клеветать против Каблукова.
Бросив трубку, Ашплатова крикнула дежурной, огромной женщине с лоснящимся лицом и наглыми серыми глазами:
– Останьтесь, Козубова, за меня. Я скоро вернусь.
Едва Ашплатова успела выйти на улицу и повернуть к серому огромному зданию краевого управления охраны общественного порядка, как под мелкими шажками заскрипели ступеньки деревянной лестницы, в комнату вбежал запыхавшийся Лоханов.
– Ах, жаль, не застал Ашплатову! – зная о глухоте Козубовой, нарочито громко восклицал Лоханов, поспешив к телефонному столику и схватив исписанный Ашплатовой листок. – Пригодится, очень пригодится! А подпись можно легко поставить… Правда, я и сам расследовал, дело не стоит выеденного яйца, но… Щипку так угодно, значит, сделаем…
И все это Лоханов говорил нарочито громко, чтобы разведать настроение Козубовой. Он знал, что она сотрудничала с фашистами в оккупированном Ставрополе. Что ее родная сестра, коммунистка, порвала с Козубовой всякие связи и протестует против допуска Козубовой к общественным делам по воспитанию подростков. Знал он и о том, что именно таких, как Козубова и Селиванов, старались Щипок с Точкиным приблизить к себе, получать от них доносы на честных общественников, а самих неоднократно спасали от наказания за аморальные поступки и преступления.
– Тамара Иосифовна, – заговорил с ней Лоханов, так как ему надоело ее молчание и тревожило. – Как, по-вашему, настроен Вулгаревич к супругам Каблуковым?
Она живо повернулась к нему, расправила по-мужски широкие свои плечи и ответила картаво булькающим голосом:
– Мы с Боисом Иванычем заедино будем, как и Щипок с Точкиным. Боис Иваныч сказал, что если Каблукова углобим, я стану пледседателем Совета…
«Какая подлость творится в нашем районе! – морщась от чувства омерзения, подумал Лоханов. – и меня вовлекли в эту грязь обещанием благоустроить мою квартиру на Врачебном переулке и  назначить председателем комиссии по делам несовершеннолетних при горисполкоме, так как слишком много протестов, что председательствует там бездарная баба в миниюбке. Она владелица собственности дома № 7 по улице Каховской. Но Щипок решил отдать ей еще коммунальную квартиру рядом с собою. А ведь отдали бы эту квартиру Каблуковым, чтобы восторжествовала справедливость. Куда там. Щипок требует изничтожить Каблуковых за их критические статьи в газете. Как же мне вырваться из этой грязи? Пожалуй, сегодня же откажусь от постыдной роли «Общественного обвинителя» против Каблуковых и напишу всю правду журналистке Лидии Коколовой-Крюковой, попрошу газету помочь мне вырваться из безнравственности…»
Мысли Лоханова стали путаться, голову охватило жаром, красные круги закружились перед глазами.
Очнулся он уже на диване в соседней комнате, куда перенесла его и стояла над ним Козубова со стаканом воды.
– Слава богу, плипадок плошел, – сказала она. – Выпейте воды…
Лоханов оттолкнул стакан. Вода плеснула через край, звонко шлепнула о пол.
– А вам звонил Точкин, – осклабилась Козубова, изобразив подобие улыбки. – Сказал, что пенсионная судья Бугкова согласилась завести дело против Каблуковых, плосит немедленно отнести к ней письменное заявление Ашплатовой…
Лоханов вышел из детской комнаты. «Ни один порядочный судья не взялся бы завести дело на основании явно клеветнических и оскорбительных заявлений распутных девок, – думал он. – Лишь эта одряхлевшая заседательница Буркова согласилась угодить Щипку и Точкину за их обещание дать ей новую квартирку. К чертовой матери эту Буркову! – мысленно выругался Лоханов, решив не идти к ней, зашагал к серому дому с башенкой и красной звездой на шпиле. – Брошу эту паршивую бумагу без подписи Ашплатовой на стол Точкину и скажу: «Оставьте меня в покое!» А еще задам гону своей женушке. За взятку подписала справку, что Скорикова, Кандиева и Дюдькина – девственницы. Ведь весь город знает, что они нарожали ребятишек, десятки раз совершали аборты в гинекологическом отделении… Конечно, и мне придется лавировать, чтобы не смяли меня Щипок и Точкин, хотя за ними грехов и преступлений не меньше, чем бывает осенью репьев на собачьем хвосту…»
…………………………………………………………………………………
Озябшие и голодные (ведь с утра до вечера ходили они из конца в конец по Осетинке, обследуя бытовые условия взятых под опеку сирот) возвратились супруги Каблуковы к своей каморке. В ручке двери торчали две бумажки. Взяв их и включив свет, Каблуков с изумлением увидел, что это были повестки из народного суда.
– Когда же кончатся эти издевательства, этот террор!? – воскликнул Каблуков, прочтя Софье Борисовне повестки. – Ни одного дня покоя. То подбросят похабное письмо. То акт с угрозами о выселении ко Дню Октябрьской годовщины, то пьяная оргия до утра в смежных комнатах, то гром и треск разбиваемых ухажерами оконных стекол и рам у Кандиевой или Дюдькиной, то драка Скориковых в нашем коридоре. Окровавленные полы, густая водочная вонь, табачный дым с помесью запахов валерианы…
– Я завтра пойду в Крайком, – сказала Софья Борисовна, чтобы успокоить мужа. – Неужели там не могут понять?
В коридоре загремело, застучали каблуки, зазвучали пьяные голоса.
– Ну и кутнем сейчас, папа! – залепетающимся от опьянения языком выкрикивала Наталья Дюдькина, коротышка с глубоким вырезом платья, оголявшим груди. «Папой» она звала Скорикову Любу за ее умение заменять мужчин в возбужденную минуту лесбийским способом. – Надеюсь, ты нас обеих утешишь сегодня в знак радости, что Буркова согласится сфабриковать суд над Каблуковыми.
– Мы бы и раньше добились, – сказала Кандиева, стриженая под «толкачик». – Но Лоханов закрутил хвостом. Пришлось отвезти барана этой старой судейской дуре. А что же ты, папа, помалкиваешь? Мой Виктор сбежал от меня, а я привыкла к еженочному удовольствию…
– Ладно, удовлетворю! – скрипучим голосом сообщила Скорикова, покричала на Дюдькину: «Чего ты долго возишься с замком? Поскорее открывай, мне полежать надо!» Да и ты, Кандиева, не очень злоупотребляй мною, лучше с сынком Серегиным выматывай…
– Ну его к черту! – возразила Кандиева. – Ревнивый он, дважды за этот месяц разбил мне окно кирпичом. Ната, поскорее открывай, а то я отгрызу у бутылки горло и выпью зубровку прямо в коридоре…
– Вот и отомкнула, – глуховатым голосом сообщила Наталья, скрипнув отворенной дверью. – Заходите. Жаль, нет Жени Кролоева. Обещал сегодня принести деньги за визиты.
– Ты с ним давно живешь? – спросила Скорикова. – А Гнеушева не боишься? Ведь этот писатель тоже ревнивый. Да и жена его, что работает в «Молодом ленинце», поклялась намылить тебе шею…
Хлопнув за собою дверью, подруги вошли в комнату Дюдькиной.
Через несколько минут подруги вышли пьянствовать на общую кухню. Гремела посуда, звенели стаканы и звучали наглые тосты за потрепанную судью Буркову, соблазненную бараном, за «подходящих мужиков» – Щипка и Точкина, за искалеченного общественного обвинителя Лоханова.
И вдруг Скорикова заголосила, начала рвать на себе рыжие космы: – Что же я буду говорить на суде, если Каблуковы никогда не сказали мне плохого слова, никогда не видели в глаза моего сына, а вы заставили меня написать, что они его оскорбляли. Гадина я, клеветница! Побегу завтра в суд, заберу назад заявление…
– Замолчи, продажная шкура! – набросились на нее Дюдькина с Кандиевой. – Убьем, если не станешь делать, как мы тебя научили!
– Плети против Каблуковых, что на ум придет, – повизгивала Нотка. – Наш зятек состоит в депутатах горсовета и в председателях Месткома проектного института. Да ты же его знаешь, Белов по фамилии. Так вот, был он вчера у Бурковой и у Точкина, угощал их шампанским. Они сказали, что надо посильнее облить Каблуковых грязью. За клевету нам ничего не будет, обещала Буркова, а Каблуковых непременно засудит в тюрягу. И тебе, дуреха ты слабонервная, Белов даст путевку в санаторий… Но если уклонишься от показаний против Каблуковых, неминуемо выгоним тебя из сотрудников проектного института…
– Некоторое время Скорикова продолжала хныкать, потом, не то сожалея, не то восторгаясь, воскликнула:
– Ну и сволочуга ты, Нотка! Уговорила меня, давай петь: «Ох, эти черные глаза…»
– Папа, папа! – голосом исстрадавшейся публичной девки заверещала Кандиева. – Не вздумай изменять нам, загложем…
И она вытянулась, заулыбалась, стала похожей на ужа с его маленькой головкой, как бы срезанной на затылке, как и срезаны волосы Кандиевой на затылке ее продолговатой головы.
– А ты еще, Соня, хотела идти в Крайком, – прошептал Каблуков молчавшей от изумления жене. – Своими ушами слышали мы от этих пьяных публичных женщин, что и как затеяно и организовано против нас. Пусть эти сволочи действуют, но совесть и правда должны победить, должны!
До двух часов ночи длились оргии пьяных подружек, а потом подъехала «Волга» с тремя пьяными мужиками.
– Ну, шансонетки! – покричал в окно один из приехавших. – Поехали! Постели для вас уже готовы, за деньгами не постоим.
И увезли «шансонеток», после чего в доме стало тихо, Каблуковы уснули.
Утром пришел Леонов. Не успел еще Сергей Иванович показать ему повестки, как в дверь Кандиевой кто-то громко постучал. Леонов быстро рванулся в коридор и сцепился там с кем-то.
– У меня не вырвешься! – восклицал он.
Каблуковы недоуменно переглядывались. И вдруг дверь с треском распахнулась, Леонов втолкнул в комнату схваченного им Лоханова, выкрикнул:
– Рассказывай, зачем пришел к этой кралечке?
– Ей-богу, по ее приглашению, – пролепетал Лоханов. – Вот и записка. Что ждет меня к восьми утра…
– Обманула, подвела, – засмеялся Леонов, по-мальчишески задорно хватая то себя за живот, то Лоханова за шиворот. – Сейчас только семь часов, а ее нет и нет. Укатила с каким-то дружком в неизвестном направлении…
– Сволочь она, – хмуро выдавил Лоханов. – Через такую сволочь погибают честные люди. Вот и меня обвела вокруг пальца, трудно мне выбраться из трясины…
– Но и сам ты, Лоханов, затягиваешь людей в трясину, – сурово возразил Леонов. Лицо его побагровело, глаза недвижно уставились в Лоханова с такой пронзительностью, что у того вспотела от страха лысина, мелкий тик дернул смуглую кожу на скулах. – Мне Ашплатова рассказала, как ты вымогал у нее клеветническое показание против Каблуковых. И у меня есть письменное подтверждение об этом от Ашплатовой и старой коммунистки Мануйловой. А еще, к твоему сведению, я уполномочен Советом детской комнаты милиции быть общественным защитником Каблуковых, так что разоблачу тебя и всю твою компанию перед народом.
Лоханов отвел глаза в сторону и вздохнул:
– Признаюсь, спутался я с этими, с Кандиевой, Дюдькиной, Скориковой, поддался нажиму Щипка и Точкина… Ведь они боятся, если не скомпрометируем Каблуковых, что эти доведут до конца вопрос о больших преступлениях Щипка и Точкина по жилищному и другим вопросам…
– На кой же черт ты, Лоханов, лижешь пятки преступников?!
– Эти преступники сидят за крепостными стенами партийных билетов, депутатских удостоверений и членов партийных комитетов… Разве их достанешь? На днях беседовал я с майором Проклиным из краевого управления общественного порядка. Он и сказал мне, показывая на верх, что оттуда все исходит… А я, вы же, товарищ Леонов, знаете, исключен из партии, вот и приходится лизать пятки вельможам…
– Ладно, прекратим разговор! – прикрикнул Леонов и взял Лоханова под руку. – Идем в город, к Бурковой…
Софье Борисовне стало плохо. Каблуков позвонил в «Скорую помощь». Врач прибыл быстро. И снова «строгий постельный режим, опасность инфаркта».
С наступлением вечера возвратились Дюдькина, Скорикова, Кандиева.
– Оставляйте весь провиант на кухне! – громко командовала Нотка. – Скоро придут мужчины с добавками. Ублажим их, чтобы намяли холку старому кретину, Лоханову. Вздумал, паршивец, отвалить от нас в сторону…
– Это он из-за нее, из-за Кандиевой, – жестяным голосом сказала Скорикова. – Назначила ему свиданье, сама даже ночевать не пришла домой.
– Но ты же знаешь, где мы были! – взвизгнула Кандиева. – Меня так уходил в гостинице этот калмык, что уже не до свидания с Лохановым. Потом весь день в ломбарде обделывала дела…
– Вот мы и дообделывались, – глуховато вставила Нотка. – Оказывается, Лоханова перехватил Леонов и все ему рассказал о наших делах. Я с жеребчиком Богдановым заходила к Бурковой, так она заколебалась: не прогореть бы вместе с нами. Леонов показывал ей удостоверение, что будет на суде выступать общественным защитником в пользу Каблукова. И он справку представил из больницы о запрещении вызывать Софью Борисовну в суд. А еще в истории болезни записано, что во все дни и ночи, когда мы гуляли с мальчиками и дебоширили, Софья Борисовна лежала в тяжелом состоянии… Нам теперь вот что нужно сделать: Кандиева поедет к своему отцу в совхоз и выпросит рублей двести, баранью тушку, бидон меду. Богданов сказал мне, что он дружит с Бурковой по женской части и, если подсунет ей такие дополнительные дары, наше дело выиграет. Не первый раз так было. А еще нужно Селиванову сунуть подарок. И наш зятек Белов  советует, иначе Селиванов и секретарь парторганизации домоуправления Жмайлов не станут писать плохую характеристику на редактора газеты «ЗА КУЛЬТУРУ БЫТА» Сергея Каблукова. Я тоже достану денег: стибрю у матери пальто, отнесу в ломбард. Нужно оплатить снадобье для Леонова и Каблукова. Я там договорилась… Ох, глядите, мужички с добавками уже идут.
От магазина к дому № 19 шагал усатый милиционер Евсюков в шинели и больших сапогах (Ставрополь знал его по распутному образу жизни и непрерывными ссорами с женой), а рядом с ним шагали двое в коротких пальто и без головных уборов. Поповские космы этих стиляг ниспадали на воротники. Из корзины, которую тащил стиляга, торчали серебристые головки нескольких бутылок «столичной».
– Ну, канапушечка, надерем мы сегодня всем вам чубчики, – весело пригрозил Евсюков Нотке, выбежавшей встречать гостей. – Принимай дополнение…
Входную дверь гости оставили настежь открытой, так что вслед за ними бесшумно вошел Леонов и завернул к Каблуковым.
– Был я у Костина, – сообщил он. – Заметил, что негодяи повернули к вашему дому, решил понаблюдать. Фу ты, какая слышимость, будто они разговаривают, сидя с нами в одной комнате…
– Чему же тут удивляться, – тихо сказал Каблуков: – перегородка тонкая, дверь в трещинах. А пьяная компания орет без всякого стеснения. Какие у вас новости?
– Были мы вместе с Лохановым у Бурковой, – сказал Леонов. – Познакомился я с пухлой папкой и убедился, что «дело» против вас сфабриковано под диктовку Щипка и Точкина. Даже заявления Кандиевой, Дюдькиной и Скориков одновременно написаны в кабинете Щипка под диктовку Точкина. Когда Лоханов при мне отказался поддерживать против вас фальшивое обвинение, а Буркова узнала, что я не принадлежу к компании Щипка, она пришла в смятение и убежала из кабинета, восклицая:
– Ах, я же забыла, бегу по срочному делу!
Вдруг раздался треск кухонного окна, кто-то залез через него на кухню, а потом в коридор.
– Любка, выходи! – послышался возбужденный голос Виктора Скорикова, мужа Любки. – Выходи, иначе брошу гранату в комнату.
Евсюков и два его собутыльника повыпрыгивали в сад через окно комнаты Дюдькиной, а сама она отперла дверь в коридор и стала уговаривать Виктора, чтобы он не шумел:
– Никого же у нас не было, я просто, боясь ночевать одна, пригласила к себе Любу.
Но Виктор сбил ударом кулака проституированную Любка с ног и начал топтать ее ногами.
– Христом-богом прошу вас, перестаньте, иначе все мы прогорим на суде против Каблуковых! – вопила Нотка Дюдькина.
Скориковы выбежали на улицу, где продолжали свою драку. Леонов же выбежал в коридор и застучал в дверь к Дюдькиной.
– Можно у вас напиться? – спросил серьезным тоном, когда Наталья открыла дверь, полагая, что вернулась Скорикова.
– Ой, сюда не заходите! – ужаснулась Наталья. – Я сейчас вынесу водички.
Леонов все же успел увидеть разворошенные кровати, валявшиеся на полу и на столе пустые бутылки, консервные банки, пачки сигарет и папирос, зеленоватый туман табачного дыма. На спинке дивана висела милицейская шинель Евсюкова, из-за гардероба торчали носки сапог. «Ага, значит, Евсюков удрал в нижнем белье, – усмехнулся Леонов. – Притон здесь по всем правилам…»
– Спасибо! – поблагодарил Наталью за чашку чая. – А то в горле пересохло.
– Пожалуйста, – ответила она, торопливо захлопнула дверь.
– Что это вам вздумалось? – спросил Каблуков, когда возвратился Леонов.
– Военная хитрость, – заулыбался Леонов. – Захотелось взглянуть на притон после бегства гостей. И, думается мне, Евсюков еще вернется к Нотке на ночлег: его шинель и сапоги я видел в комнате. Да и что-то плохо во мне после этой чашки чая из рук Нотки. А текст моей защитной речи я оставлю у вас, прочитайте повнимательнее…
Но больше никогда уже не пришлось Леонову приехать к Каблуковым, не пришлось и выступать а суде с криком совести против бесчестия и произвола.
Ночью ему стало очень плохо от выпитой у Дюдькиной чашки чая. Машина «скорой помощи» его в 4-ю городскую больницу на окраине Ставрополя.
– Почему и зачем отправили Василия Аггеевича в такую глушь? – возмущался Каблуков, беседуя с женой Леонова, когда она пришла с горестным известием о смерти мужа в больнице.
Рыдая, женщина сказала:
– Умер Вася в полном сознании. Я сидела у его койки. И он говорил мне, что плохо ему стало после чашки чая, выпитой на пороге комнаты Натальи Дюдькиной. А потом заинтересовались здоровьем его Щипок и Точкин, Власова и Буркова, явились в больницу, о чем-то шептались с лечащим персоналом. Умирая, Вася сказал: «Меня отравили эти гады… Не последней же медицинской сволочью на Руси была бериевская врач Пащук!»
– Да-а-а, – простонал Каблуков. – Недаром же говорила Нотка об оплате ею какого-то снадобья для Леонова и Каблукова… Скажу об этом на суде.
…………………………………………………………………………………
Но судья Буркова, широколицая женщина с громовым голосом и манерами вышибалы ночных ресторанов «доброго старого времени», получив заверение Щипка и других вельмож в безнаказанности за любое свое решение против Каблуковых, вела себя в заседании не лучше печальной памяти орловской Салтычихи в своей вотчине. Она отказала Каблукову в отводе ее из состава суда, не приняла его встречного иска к хулиганкам Кандиевой, Дюдькиной, Скориковой, хотя эти прибыли и в суд в пьяном виде и хулиганили в зале. Категорически отказалась Буркова вызвать в суд свидетелей Каблукова, в том числе инспектора детской комнаты Ашплатову, хулигански бросила на пол предъявленные Каблуковым характеристики о его и жены большой общественной работе и заслугах перед государством.
– Мне на это наплевать! – гремела Буркова. – я сама буду решать и вовсе не намерена, чтобы Ашплатова своими показаниями провалила нашу задачу. Ведь мы обвиняем Каблуковых на основании ее бумаги и заявления гражданок Кандиевой, Скориковой, Дюдькиной. Что же останется в нашем распоряжении, если уничтожить написанное ими и всунуть в дело документы о благородном деле и поведении супругов Каблуковых…
Когда же Каблуков сказал: «Дайте мне возможность задать вопросы Кандиевой и ее компаньонам», Буркова совсем рассвирепела и закричала:
– Запрещаю задавать вопросы и отвечать на них! Я это говорю по поручению властей…
– Тогда извините, – иронически сказал Каблуков. – Я верил до сей поры конституционной формуле, что судьи независимы и подчиняются лишь закону…
– Суд удаляется на совещание, – неожиданно объявила Буркова. А через две-три минуты судьи, в числе которых был и жеребчик Богданов, как называла его Наталья Дюдькина, объявили приговор и признали Каблуковых в виновности: за клевету против Кандиевой, Дюдькиной, Скориковой объявлено условное заключение на год.
В зале поднялась такая буря негодования, что судьи бегом скрылись от расправы народной, а пьяных «пострадавших» – Кандиеву, Дюдькину и Скорикову – люди выбросили на улицу в три шеи.
Буря общественного возмущения заставила Ставропольский краевой суд пересмотреть дело.
– Мы поставлены в тяжелое положение, – не стесняясь присутствующего на коллегии Сергея Ивановича Каблукова, сказал председательствующий. – Ведь обвинить Каблукова в клевете совершенно невозможно, так как и сами Кандиевы, Скориковы, Дюдькины признались в своем хулиганстве, против которого Каблуковы законно выступили. Но и оттуда, – он показал на верх – на нас жмут, требуют выгородить члена партии судью Буркову от ответственности…
– Давайте поищем среднюю линию, – предложил член коллегии. – Переквалифицируем обвинение в клевете на обвинение в оскорбление, изменим наказание на полгода условного заключения, вот и…, – член коллегии запнулся, а его товарищ, улыбаясь, вставил свое мнение:
– А еще посоветуем Каблукову поменять свою квартиру и уйти от пьянствующих соседок, опекаемых Щипком и кем-то повыше…
– Мы никого не оскорбляли, – не вытерпел Каблуков. – И я протестую против новой фальсификации дела!
– Но учтите и наше положение, – сладкоголосо произнес председатель. – Ведь нам тоже хочется жить и семьи кормить, а если полностью оправдаем вас, то… О-о-о, вы еще не знаете всю эту кухню. Наше решение вы можете обжаловать, зато Щипок не будет иметь к нам претензии: сунет бумажку в «досье» о вас и…
Каблуков не стал больше слушать «судей». Он двинулся к выходу и через плечо бросил гневные слова:
– Прав был философ Платон, что у бессовестного не ищи справедливости!


8. «ПОКУШЕНИЕ НА УБИЙСТВО»
Неужели правилен афоризм:
«Жизнь поймешь тогда, когда
посмотришь на нее сквозь решетку и
слезы» (татуировка на руке заключенного).
Разволнованный содержанием только что законченной главы повести, картинно восстановившей в памяти Каблукова всю боль пережитого, он решил затребовать от аппарата-реставратора текст новой главы, чтобы немедленно, пока жив, перепечатать и ее для поколений, которым суждено восстановить Совесть и честь, попранные вельможами-отпрысками свергнутых классов, завладевшими, как рекомендовал Колчак, пурпурными книжками и креслами высоких должностей методом «Троянского коня».
Исчез через минуту старый пакет, на стол упал новый, зеленого цвета. И Каблуков начал печатать строки, похожие на дневник или летопись.
19 мая Каблуков Сергей Иванович читал для избирателей Ставропольского 55-го избирательного округа лекцию «ЗАБОТА ПАРТИИ И СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА ОБ УЛУЧШЕНИИ БЫТОВЫХ УСЛОВИЙ ГРАЖДАН».
Слушали люди внимательно, а потом начались прения. И хотя Каблуков ни одним словом не обмолвился в лекции о Дюдькиных, люди начали говорить именно об этой семье.
Председатель Уличного комитета Евдокия Староверова, невысокая пожилая женщина с выбивающимися из-под желтого платка седыми космочками, вышла к столу.
– Правильно только что говорила наша депутатка, что Щипок с Точкиным заботятся только о себе. Щипок захватил квартиру из четырех комнат, а Точкин даже еще прибавил к своим четырем комнатам новую однокомнатную квартиру под видом, что ему трудно жить со своей сварливой мамочкой, вот и поселил ее в отдельную  квартиру. Ему с мамочкой жить трудно, а вот в смежную комнату с ветераном Отечественной войны Каблуковым он вместе со Щипком подсунули хулиганку Дюдькину. Ту самую, которую мы выселили из квартиры на улице Мира за пьянство и хулиганство. Я, дорогие товарищи-граждане, сама слышала, что Дюдькина Наталья угрожает убить Каблукова и его жену, Софью Борисовну. Об этом был составлен акт еще первого марта, милиции передан. А Неумова Катька сбегала в милицию и потом сказала, что Евсюков читал ей инструкцию: за убийство стариков ответственности нет. Мы все же потребовали судить Наташку Дюдькину за угрозу, а ее зятек Белов поспешил на курорт послать, там она и скрывается. Мамочка же ее заявила мне: «Приедет Наташа, подкараулим Каблукова и убьем!» Товарищи-граждане, давайте постановим, что Дюдькиных надо судить, а Каблуковым дать квартиру отдельную…
– Голосуйте, мы все за! – шумели люди. И хотя Каблуков возражал, участники собрания приняли единогласно предложение Староверовой.
Домой шел Каблуков в растревоженном состоянии. И заметил он, что вслед за им выбежала со двора старая Дюдькина, слушавшая тайком лекцию и прения людей.
Когда Каблуков повернул с улицы Лермонтова на проспект Октября, Дюдькина куда-то исчезла. Потом он увидел ее опрометью бегущей к автобусу «Маяк». Не узнать не мог: во всем городе только старая Дюдькина ходила в вишневого цвета короткой одежке и так странно отбрасывала ногу, перевязанную у икры тряпицей.
Придя домой, Каблуков заметил, что старая Дюдькина уже на кухне. Осторожно шагнув в коридор с топором в руке, она вдруг замерла, так как Каблуков неожиданно оглянулся на шорох ее шагов.
– Не удалось сейчас, удастся позже, – прошипела Дюдькина по-змеиному и отступила на кухню. – Вот приедет Наталья, тогда…
И вот Нотка приехала 22 мая 1968 года.
Каблуковы ужинали, когда началась драка матери и дочки.
– Ты, сука, мое пальто украла и в ломбард отнесла! – вопила старая Дюдькина. – Ты со Скориковой Любкой паспорта закладывала в магазине за пол-литра водки…
– Заткнись, …твою бога мать! – обезумев, Нотка набросилась на мать. И они друг друга били, чем попало…
– Ой, у меня кровь из головы! – завопила Нотка. И они обе затихли, о чем-то начали шептаться… Вышли на кухню.
Казалось, на этом все завершится. Но беда была впереди.
Софья Борисовна попросила мужа вымыть чашку, из которой ели творог, и поправить в коридоре вешалку, так как ее умышленно сорвала Дюдькина с гвоздя.
Промыв чашку и поставив ее на край сундучка, Каблуков начал поправлять сорванную вешалку. Услышав скрип кухонной двери, Каблуков высунулся из-за простенка и увидел в руках у старой Дюдькиной огромную доску для разделки мяса, в руках Нотки – белую толстую палку.
В это время показалась в коридоре Софья Борисовна, хотевшая пойти в туалет. И она оказалась на пути озверевших Дюдькиных.
– Уходи, старая стерва! – закричала Нотка и, ухватив швабру, бросила ее в Софью Борисовну.
Каблукова успела вбежать в свою комнату, а Сергей Иванович наступил ногой на ручку швабры и нагнулся над сундучком, чтобы взять чашку.
– Бей на смерть! – как выстрел прозвучала команда старой Дюдькиной. И на голову Сергея Ивановича обрушились удары. Вдребезги разлетелась чашка, из глаз полетели крупные желтые искры…
Через час или полтора (Этого Каблуков не знал точно) врач «скорой помощи» доставил Каблукова с диагнозом «сотрясение головного мозга» в хирургическое отделение 1-й городской поликлиники. Его мучила тошнота и рвота, жажда.  То и дело сознание меркло, проваливалось в какую-то пустоту.
Какие-то люди в белых халатах раздели Каблукова донага, поднесли таз, чтобы рвота не падала на пол, начали брать кровь, кололи шприцами в руки и шею. Потом, натянув на него белье и дав некоторое время полежать на жесткой койке, потащили на носилках в тесный кабинет и положили на стол пред рентгеновским аппаратом животом вниз.
Придя в себя через несколько часов, Каблуков почувствовал боль во всей левой половине тела, в плечах, в голове.
«Что за чертовщина?! – подумал он. – Ведь я помню только два удара – по левой руке и по голове, а болит во многих местах. Значит, меня избивали и после того, как я упал, потеряв сознание».
Немного прояснился этот вопрос, когда санитары повели Каблукова в туалет.
– Что, подонок, слопал? – услышал он голос, узнав по нему лежавшую в коридоре Наталью Дюдькину. – Не то еще тебе будет. Меня мамочка ударила, а тебе придется отвечать…
Каблуков ничего не ответил этой морально опустошенной женщине. Но угрозы Натальи не были пустым звуком. Уже утром он заметил наступление тех сил, по воле которых действовали Дюдькины.
Койка Сергея Каблукова была в одном метре от дежурки. Их разделяла лишь приоткрытая дверь, так что даже шепот одного был слышен другому.
– Щипок только что звонил мне, – приглушенным голосом сказала женщина. – Требует от нас принять любые меры, чтобы выгородить Наталью Дюдькину и скомпрометировать Каблукова…
– А что мы можем, Любовь Павловна? – возразил второй женский голос. – Врачи установили и записали в историю болезни диагноз «сотрясение головного мозга» с потерей трудоспособности на 48 дней. Да и весь он избит, в лобно-теменной части зелено-синяя опухоль. Я сама наблюдала, что у него нарушена система регуляции. Врач-невропатолог при мне обследовала Каблукова. Контуженный не смог своим пальцем найти кончик носа…
– Но вы поймите, – настаивала Любовь Павловна. – Если не сможем скомпрометировать Каблукова, все планы Щипка пойдут насмарку. И нам он этого не простит…
– Охо-хо-хо, – застонали женщины, а Любовь Павловна продолжала:
– Будем занижать показатель температуры, давления крови. Умолчим о тошноте и рвоте. Приврем, что у Каблукова отличный аппетит, хотя он и не прикасается к пище. Ведь и следователь Вислов настаивает, чтобы диагноз состояния Каблукова заменили на более легкий…
– Но я не стану мошенничать! – запротестовала одна из девушек-практиканток. – Да и насчет Натальи Дюдькиной у меня большое сомнение. Привезли ее сюда по команде Щипка, хотя она совсем здорова, сегодня требовала выписать ее, так как чувствует себя хорошо. Но пришла ее сестра, Белова по фамилии, при мне заругалась: «Помолчи, Нотка! Не понимаешь, если тебя выпишут сейчас, то не Каблукова, а нас будут судить!» Потом пришла Екатерина Неумова и советовала Наталье Дюдькиной стонать посильнее, а та засмеялась и сказала: «Чего же я буду стонать, если мне не больно. Пусть Каблуков стонет, которого я здорово отделала внезапными ударами палки по голове».
Разговор в дежурке прекратился, когда с нижнего этажа поднялся врач и остановился у койки Каблукова, ощупал пульс. Из дверей дежурки высунулись несколько любопытствующих женских лиц.
Каблуков открыл воспаленные слезящиеся глаза, молча всмотрелся в продолговатое худощавое лицо склонившегося над ним человека.
– Я ваш лечащий врач Смирнов, – отрекомендовался человек. – Пришел еще раз осмотреть. Скиньте рубашку.
Каблуков смахнул с себя непомерно просторную нижнюю рубашку. От резкого движения закружилась голова. Едва успел сплюнуть рвоту в судок, часть попала на ботинок врача.
– Не волнуйтесь, вы не виноваты, – мягким доброжелательным голосом сказал врач. – При сотрясении мозга бывает так со всеми. А что вы чувствуете в области левой шейной мышцы?
– Весь затылок в огне. И левое плечо не действует, также предплечье и кисть руки, левый бок…
Смирнов ужаснулся, осматривая сине-багровые побоины. Осторожно взвесил на своей ладони остекленевшую левую кисть, опухоль которой походила на шар или на коровье вымя. И пальцы торчали, как воспаленные и непомерно распухшие соски.
– Повреждение сильное, не менее полугода будете ощущать.
Заметив, что по лицу Каблукова катятся крупные капли пота, врач сказал:
– Укройтесь и отдохните. Вам сейчас дадут бром.
Позвав дежурную сестру, Смирнов распорядился:
– Переведите Каблукова в третью палату и запретите лежащим там курить. Ему нужен покой и чистый воздух. А потом скажите, почему следователь Вислов беседовал с Дюдькиной, а на Каблукова даже не взглянул?
Сестра поманила Смирнова в дежурку и сказала ему:
– Вмешался Щипок. Он требует обязательно обвинить Каблукова. Обелить Дюдькину. Обещает поощрение…
– Я врач, а не маклер! – возмутился Смирнов.  – И чтобы больше не слышал от вас подобных предложений.
В третьей палате Каблукова положили возле двери, в полушаге от которой лежала и Наталья Дюдькина. И эта морально разложившаяся особа не упускала теперь ни минуты возможности поиздеваться над Каблуковым, как четыре года перед тем безнаказанно издевалась на квартире.
– Старый кретин! – шипела она. – Наплевала я на твои Ордена и на твои подвиги. Я пьянствовала и буду пьянствовать, а тебя сгноим в тюрьме. За меня Евсюков из милиции, члены партии – Щипок и Неумов, Сажева и Точкин, Мурашкин и Селиванов. Все, все!
Каблуков не отвечал. Но сердце его страдало, мозг горел от носившихся в нем роев мысли, воспоминаний. Вспомнилась почему-то румынская гора Ходора, где генерал Лукин летом 1944 года зачитывал офицерам воздушно-десантных войск Указ о присвоении Иосифу Виссарионовичу Сталину звания генералиссимуса.
Высокий поджарый генерал вдруг почему-то отвлекся от темы совещания «Скрытое управление войсками» и заговорил о ранних годах Советской власти, о своих встречах с Лениным, о своей трудной роли первого советского коменданта города Луги.
Задушевный голос его и какое-то особое доброжелательство покорили офицеров, разговор принял интимный характер.
– До конца войны, друзья, и до нашей победы осталось менее года, и прошу вас послушаться меня, старика: демобилизуйтесь потом полками и дивизиями, чтобы и в гражданской жизни быть вместе. Лишь в таком случае обеспечите себе гарантию почета и уважения, иначе беда: не захотят разделить с вами власть те, кто возвратился из-за Урала. И некому вам будет пожаловаться, если придется жить в подвалах или начнут вас травить хулиганы разные, скажут: «Подумаешь, ветеран войны! Кто воевал, того убили…»
– А как же, товарищ генерал, понять, что сейчас приезжают на фронт члены ЦК партии, просят нас отстоять Родину, и клянутся, что после победы над фашизмом жизнь фронтовиков и их нужды будут в центре внимания? – спросил тогда Каблуков, начальник штаба воздушно-десантного полка.
– Обещания даются, когда судьба в наших руках, – сказал генерал и усмехнулся. – Другое дело после победы. Тогда применят восточную пословицу: «Уже сделанные услуги дешево ценятся». Рекомендую вам вдуматься в слова Льва Толстого в «Анне Карениной», что «сознание своих судеб всегда есть в народе». Ведь вы – часть народа. Значит, позаботьтесь не обмануться и правильно понять наши стариковские советы. Ленин мне несколько раз при встрече внушал мысль, как огня бояться и как зверя уничтожать бюрократизм, невежество, комчванство. Но эти категории, друзья, что ни год, все крепче врастают корнями в нашу жизнь. Недобитые отпрыски былых господствующих классов все искуснее присасываются к телу партии и Родины нашей, проникают на высокие посты. О, горе будет, если прозеваем, разобщимся…
«Проницательный был генерал, – подумал Каблуков о Лукине. – Мы его не послушались, вот и прозевали. Стоило мне покритиковать некоторых чиновников за их злоупотребление властью, как они организовали расправу и довели меня и жену до столь печального положения…»
Через два дня после помещения Натальи Дюдькиной в больницу посетила ее целая группа лиц. И беседу их Каблуков хорошо слышал, лежа на койке в полушаге от койки Дюдькиной у приоткрытой двери.
Удивился Каблуков, узнав среди посетителей женщину по фамилии Рудометкина. Ведь совсем недавно спас эту женщину и ее мужа от нападения хулиганов Каблуков, когда хулиганы окружили их возле газораспределительной будки при входе с улицы Лермонтова на проезд Энгельса. И вот она с какой-то поросячьей радостью хвасталась перед Натальей, что ей и Екатерине Неумовой удалось многим внушить мысль, что Каблуков Сергей покушался на убийство невинной девочки…
– Зачем вы это придумываете? – возразила Нотка. – Не надо.
– Помалкивай! – прикрикнула Екатерина Неумова. – Сейчас для нас единственное средство состоит во лжи, иначе нас самих засудят. Мы говорим всякому, что Каблуков напал на тебя и так избил, что врачам пришлось заменить тебе череп, нос и скулы…
– Ой, не могу! – засмеялась Нотка. – Это же чистое вранье.
– Без вранья нельзя, Наточка, – вмешался мужской голос. – Мне поручено вести следствие, а Щипок приказал оформить, чтобы без промаха. Сейчас же пишите заявление в милицию с просьбой привлечь Каблукова к судебной ответственности за нападение на вас с целью убийства…
Наталья вдруг тяжело вздохнула. Вспомнила о своей сестре, Галине, попавшей в тюрьму за ложь и распутничество. «Ее ведь тоже поощряли начальники ко лжи, а потом… Она попала за решетку под Омском. Пишет, что кругом проволока под электрическим током, злые собаки-овчарки. Бежать можно лишь в бочках, в которых «золотари» вывозят нечистоты за пределы лагеря. Брр»
– Что, сердечко шалит? – спросила Мурашкина, заметив бледность на щеках Натальи. – Может камфару надо?
– Ничего с моим сердцем не случилось! – неожиданно резко возразила Наталья. – Просто ужас берет, если напишу и подпишу клевету, как вы настаиваете, а посадят меня за это в тюрьму одну…
– Все продумано, Наточка, – успокаивающе зашептал следователь. – Никакой ответственности не понесете. Только пишите, что не вы первыми, а Каблуков на вас напал, свершил покушение не убийство. А то ведь что ваша мать нагородила, еще и соседи ваши – Сергей Неумов и Сара Христонович – написали, что вы после нанесенных вам Каблуковым ударов выходили на улицу. Разве же возможно такое, если голова проломлена?
– Она не проломлена, – сказала Наталья. – И выходила я звонить по телефону. Будка рядом…
– Перестань говорить глупости! – рассердился следователь. – Мы, конечно, уничтожим те письменные документы, все подгоним под свой ранжир, но только слушайся, что говорим. Вот вам бумага, перо, папка вместо стола. Пишите, мы здесь посидим… Да, имейте в виду, в книге происшествий горотдела милиции под номером 1779 была зарегистрирована взаимная драка Каблукова с Дюдькиной за 23 мая 1968 года…
– Как это 23-го, если дело было 22 мая, – возразила Наталья.
– Тсс! – одернул ее следователь. – Нам было так надо. А теперь мы эту «регистрацию» еще немножко подправили. Переделали тройку на девятку, так что происшествие получилось 29 мая. Так нужно. Пиши, а потом я еще скажу, что надо иметь в виду.
Минут через пятнадцать, когда Наталья Дюдькина твердым почерком написала заявление и подала следователю, он возмутился:
– Надо бы ковылять, а у вас каллиграфически получается! Разве так может написать человек с проломленным черепом?!
– Но у меня не проломлен, – возразила Наталья.
– Замолчите, черт вас дери! – совсем рассвирепел следователь и зашелестел листом. – А это еще что? Вы написали дату 24 мая…
– Да ведь сегодня и есть 24-е, – недоуменно развела Наталья руками. – Разве я даты позабыла?
– Сейчас же переделайте четверку на семерку!
– Это могем, – дерзко сказал Наталья. Она почувствовала и убедилась, что имеет дело с таким же моральным убожеством, каким был ее временный сожитель милиционер Евсюков. Быстрыми взмахами пера дважды параллельно перечеркнула мачту четверки, после чего число «24» превратилось в число «27». – Ну, как?
– Терпимо.
– А, по-моему, совсем хорошо. И даже лучше, чем ваша подделка и превращение 23 в 29, – издевательски сказала Наталья. И «законник» молча проглотил пилюлю. Он был теперь связан круговой порукой с преступниками, должен был терпеть и ожидать того повышения в должности, какое обещал ему Щипок.
Слушая этот развязный диалог, Каблуков негодующе думал: «Как во времена Салтычихи Орловской творят и теперь подлость пролезшие в следственный аппарат авантюристы. Они живут, как писал Щедрин, применительно к подлости, хотя и прошло более пятидесяти лет после Октябрьской революции. Впрочем, дети бежавших со всех краев России кулаков на Ставропольские просторы не вымерли, а пролезли в партию и на большие должности, чтобы разлагать нашу Родину изнутри. От них ничего хорошего не жди. В главе «Волки» из моего «Перекрестка дорог» рассказано, как богатеи изгнали моего отца, Ивана Каблукова, из родного села за требование им для народа земли и свободы. Теперь, выходит, наступила пора, когда обнаглевшие отпрыски богатеев начали притеснять нас, внуков крепостных крестьян, ветеранов комсомола и Великой Отечественной войны. Как жаль Родину, политую нашей кровью, но лишенной часто возможности обласкать нас по-матерински. Но придет пора, когда залечивать обиды людей станет девизом политики».
…………………………………………………………………………………
В десятом часу вечера Сергей Каблуков начал засыпать после только что кончившегося приступа особо болезненной рвоты. И вдруг, будто иглой, уколол его ухо знакомый голос следователя, подошедшего к койке Дюдькиной:
– Наташа, вы не спите?
– Я ожидала вас. Какие есть новости?
– Все идет, как по маслу. Рентгеновский снимок нанесенных вами Каблукову побоев уже в моих руках. Уничтожу его в подходящее время. Удалось сломить сопротивление почти всех медиков, так что диагноз будет изменен по нашему указанию. Мы решили изобразить все следы побоев на теле и голове Каблукова, как результат его падения, – шептал следователь.
– Хи-хи-хи, – засмеялась Наталья. – Прямо расцеловать хочется вас за такое остроумие.
– Надеюсь, мы скоро осуществим это желание…
– Могу хоть сегодня, – снова хихикнула Наталья. – Бедная я, несчастная. Надоела мне комедия лежания здесь, когда хочется ласки, выпивки. Я же на второй день просилась выписать меня, а вы – против…
– Потерпите, Наташа, так надо, иначе мы погорим…
– Кто же еще из медиков сопротивляется вашему плану?
– Лечащий врач Смирнов. Но мы его обойдем с фланга. Задуманный нами фокус свершит медсестра Любовь Павловна и врач Виноградова.
– Подходящие люди, – шепотком одобрила Наталья. – Любовь Павловна – моя задушевная подружка, а Виноградова уже снабжала меня снадобьем для Леонова…
– Тсс! – прервал ее следователь. – Никому об этом ни слова.
– Да я только вам, как мы теперь связаны одной веревочкой…
– Тсс! – снова шикнул следователь. И они перешептывались потом настолько тихо, что Каблуков, напрягая слух, уловил лишь последние слова следователя: «Они обещали подделать показатели температуры и анализов…»
Вновь подступившая тошнота и рвота помешали Каблукову дослушать разговор преступников. Когда же приступ прекратился, следователя уже не было, Наталья молчала.
Ночь прошла в кошмарном полусне. Ранним утром началась у Каблукова кровавая рвота.
Лежавшие в палате товарищи попросили санитарку позвать дежурную медсестру.
Минут через десять санитарка возвратилась и сказала:
– Лидия Павловна еще спит. Она приказала не тревожить ее и прислала вам пузырек брома.
По тону голоса и по неуверенным движениям, Каблуков понял, что санитарка говорит неправду и задал неожиданный вопрос:
– Так что же делает Лидия Павловна?
– Она о чем-то разговаривает с врачом Виноградовой, смотрят вашу историю болезни, записывают на листочке показатели температуры и давления… Ох, что я? Не говорите, пожалуйста, что я вам это рассказала…
– Так ведь показатель температуры уже был написан, – сказал Каблуков.
– Но они тот листочек порвали, новый составляют, – не сознавая обличительной силы своих слов, пояснила санитарка. – Да и чего вы волнуетесь? Выпейте лекарства, вам полегчает…
Солоноватая жидкость, которую проглотил Каблуков, не принесла ему облегчения. Наоборот, повысилась температура, сердце пронизали стреляющие боли. В носу застоялся, щекоча слизистую оболочку, какой-то странный запах. «Нет, не бром я выпил, – мысленно выругался Каблуков. – На кой черт выпил я это снадобье?!»
Через час вошла в палату Любовь Павловна с целым веером градусников. Но часть почему-то была в чашке, над краями которой матовыми космочками туманился пар. Каблуков, лежа на спине, настороженно рассматривал широкое лицо медсестры и ее бегающие от какой-то душевной неловкости выпученные глаза с непомерно расширенными зрачками.
Шагнув к Каблукову, она молча сунула ему горячий градусник, без слов рассовала градусники другим больным, неожиданно присела на единственный в палате стул. Лицо ее хмурилось, губы дрожали. Чуть слышно погромыхивали градусники в ее неспокойной руке.
Внезапно, решив, видимо, идти напропалую, она выхватила градусник у Каблукова и, не взглянув на деления, закричала взвинченным голосом:
– Что вы сделали с градусником?
– Ничего, – возразил Каблуков. – Я лишь успел досчитать до шестидесяти, тогда как раньше градусник находился у меня подмышкой до счета триста и даже четыреста…
– Как ничего?! – искусственно тараща глаза и перекашивая губы, взвизгнула Любовь Павловна. – У вас температура сорок три градуса, так можете дать дуба…
– Покажите мне градусник, – попросил Каблуков. Но медсестра отвела руку с градусником за спину, выбежала из палаты в коридор и начала трезвонить:
– Рассказывайте всем, кто придет сюда, преступник Каблуков умышленно возгоняет себе температуру. Я доложу об этом сегодня на медицинской «пятиминутке», а потом побегу к журналистке Дедусенко, моей подружке, пропечатаем в газете…
Наталья Дюдькина захлопала в ладоши, охваченная радостью, что как снежный ком при своем беге с горы, обрастает она соучастниками преступления. А Каблуков подумал: «Сколько же еще подлячек скрывается под маской белого халата в Ставропольских поликлиниках, принося честным людям горе?»
………………………………………………………………………………….
Врач Смирнов зашел в третью палату в каком-то измятом состоянии, будто его только что выстирали в аммиачной воде, забыли просушить и выгладить.
– У вас умеренное сотрясение головного мозга, – тихо сказал он Каблукову, отводя глаза в сторону. – Можно выписать на амбулаторное лечение. Да и вам будет лучше: свежий воздух, свободный режим с прогулками по охоте.
Каблуков усмехнулся:
– Как быстро меняется обстановка! Вчера вы не разрешали мне даже сидеть, сегодня разрешаете прогулку вне больницы…
Смирнов вздохнул:
– Некоторые силы солому ломят, как говорят в народе. – А противосилы слабо организованы…
Каблуков ничего не стал говорить этому честному, но испуганному человеку и начал думать о сестре лейтенанта милиции Тамары Петровой из Лабинского района. Эту сестру, учительницу, избила директриса школы Братишко со своим мужем. Но, чтобы спасти этих бандитов с партийными билетами, власти приневолили лечащего врача изменить диагноз и зачеркнуть слова «Сотрясение головного мозга».
– Да, сильна еще отвратительная система протекции и беззакония, мешеющая нам двигаться к коммунизму! – возмущенно сказал Каблуков…
– Но я не виноват, – начал было Смирнов.
– Не надо, доктор, оправданий. Прошу лишь, вызовите мою жену и товарищей, чтобы они забрали меня из поликлиники № 1, так как самостоятельно передвигаться я пока бессилен, – сказал Каблуков.
…………………………………………………………………………………
Вместе с Софьей Борисовной пришли в поликлинику друзья-общественники – Мария Черкашина, Диомид Белан, Тамара Лаврентьева.
Лаврентьева, медицинская работница одного из госпиталей периода Великой отечественной войны, пощупав пульс и измерив температуру Каблукова, заявила протест руководству поликлиники.
– Мы даже раненых фашистов лечили в наших госпиталях до полного выздоровления, а вы выталкиваете на улицу офицера в таком тяжелом состоянии…
– Приказано нам, приказано, – как удоды твердили старший врач и дежурный. – Приказано перевести Каблукова на амбулаторное лечение, а его место уступить задержанному милицией и раненому при захвате его вместе с награбленным багажом…
– Вот какое, оказывается, дело творится в поликлинике, – зашумел Диомид Тарасович. – Вора и бандита будут лечить, а ветерана войны выбрасывают… Дожили мы, дожили…
– Не унижайтесь, друзья, – сказал Каблуков. – Когда мы спасали Отечество, госпитальное начальство боялось нагрубить воинам, заботилось и о своей шкуре, угождая немцам на случай их возможной победы. Теперь же, когда мы победили, для фронтовиков оставили лишь бумажный лозунг: «Никто не забыт, ничто не забыто!» Не унижайтесь, друзья и ни о чем не просите перепуганных кроликов в белых халатах. Помогите мне идти. А эту действительную обиду, которую наносят нам, мы никогда не забудем.
…………………………………………………………………………………
Дав Сергею Ивановичу немного передохнуть в доме Черкасовых № 25 на проспекте Карла Маркса города Ставрополя, друзья помогли  Каблукову вместе с женой добраться в дом 51 «а» по улице Льва Толстого, где была квартира директора школы № 25 Семена Красовицкого. Иной крыши над головой Каблуковы не имели: не хватило его ран и честной жизни, служения народу, чтобы иметь свою маленькую квартиру вне притона морально разложившихся Дюдькиных и их покровителей. А те, кому положено было заботиться о ветеранах войны, заботились лишь о себе: Щипок три раза за год обменял свою квартиру, Точкин на три души семейства заполучил одну четырехкомнатную и другую однокомнатную – для мамочки, да еще организовал в помощь мошенникам «Обмены с обманом», помог мошеннику Щипкову выстроить за счет государства и выгодно продать двухэтажный дом. Каблукова же, разоблачившего этих мошенников в своих корреспонденциях, решили вельможи уничтожить, даже больного изгнали из поликлиники и сказали: «пусть лечится амбулаторно».
И вот лежал Сергей Иванович, не имея возможности из-за сильного головокружения пойти в больницу на улице Мира. Звонили в «скорую помощь», но и оттуда никого не прислали. Зато в воскресенье, 2 июня, принесли повестку с вызовом к следователю «по имеющемуся к вам делу» на 10 часов утра 3 июня 1968 года».
Пока читал повестку, в глазах зарябило, покатились слезы.
«Неужели не смогу читать и писать по-прежнему? – с ужасом подумал Каблуков. – Ведь без чтения и письма я не смогу жить». Он взял из стопочки книг, лежавших на стуле у изголовья кровати, первую попавшую. На вишневом коленкоровом переплете с трудом прочитал прыгающие крупные черные строчки «ЧЕРНЫЕ СУХАРИ» – ПОВЕСТЬ О НЕНАПИСАННОЙ КНИГЕ. Эту книгу читал  Каблуков еще в прошлом году. Вспомнилось, автором книги была Елизавета Драбкина, ветеран Комсомола. И вспомнил, что на странице 124 он подчеркнул взволновавшие его слова, отыскал страницу. С трудом уловил прыгающие буквы в строках, прочитал заново: «Темен, темен народ, а теперь уж у нас взятого не отберешь. Понял народ, как на его спине буржуи отыгрываются…»
В глазах опять потемнело, в висках и затылке стрельнула острая боль. Книга со звонким шлепком упала на пол. Каблуков резко откинулся на подушку, зажал глаза ладонями, чтобы погасить вспыхнувшую резь. «Не ослепну ли я совсем, не останусь ли без зубов, если заговор Щипка и его компании удастся? – мелькнули мысли, будто иголки, пронзающие мозг. – Ведь фронтовые врачи предупреждали возможность рецидива контузии, если буду волноваться. Но разве я волен, если волнение мое умышленно вызывают Щипок с Точкиным и эти «законники», присылающие повестки? Чем же лучше современные палачи царских тюремщиков, которые в начале двадцатого века отказывали Василию Андреевичу Шелгунову во врачебной помощи, когда у него ощутилась острая боль в глазах, что и привело к полной слепоте? Ничем они не лучше. Но я не стану просить милости, так как ни в чем не виноват. И пусть будет, что угодно, попрошу жену и Тамару Лаврентьеву помочь мне добраться к следователю…»
К указанному в повестке времени Каблуков, сопровождаемый Софьей Борисовной и Лаврентьевой, приехал к городскому отделу милиции.
Шатаясь, как пьяный, он переступил порог кабинета следователя со странной фамилией Шинкао. Этот смуглолицый мальчишка в темно-синем берете с крысиным хвостиком на макушке и с погонами лейтенанта забыл пригласить Каблукова сесть на стул, не ответил на его приветствие, а лишь враждебно усмехнулся:
– Так это вы совершили покушение на убийство? И не вздумайте отпираться, мне уже все рассказали следователи Иванов с Висловым. Они долго занимались следствием, а с первого июня я занимаюсь. Вот, – он двинул орехового цвета папку на край стола. – Да вы что, пьяны? – спросил вдруг следователь, заметив побелевшее лицо Каблукова и его натруженную правую руку, вцепившуюся в край стола, чтобы не упасть от головокружения. Каблуков не ответил, плюхнулся на пустой стул. И тогда Шинкао подвинул к нему стакан с водой.
Минуты через две, когда приступ головокружения ослабел, Каблуков подал следователю справку из поликлиники.
– А Вислов с Ивановым утверждали, что вы сами себя избили, – выпятив нижнюю губу и посмотрев на Каблукова растерянными карими глазами, странно дрогнувшим голосом промолвил следователь. – Чему же верить? Ведь в справке ясно сказано о таких побоях, которые сам себе человек нанести не может. Сказано о сотрясении мозга и о том, что вы должны еще пройти курс амбулаторного лечения…
– Если у вас сохранилась совесть, то верьте справке, – сказал Каблуков. – Если же дрожите за свою должность, играйте в дуду Вислова с Ивановым. Они ведь заодно с хулиганами Дюдькиными, они угождают Щипку… Впрочем, ваше «дело» начинается со лжи…
– Чем вы докажете? – обидчиво спросил следователь. – Какие у вас основания?
– Основания у вас под руками, – стараясь быть спокойным, ответил Каблуков.
– Покажите! – Шинкао привстал и развел узенькие плечи, уверенный в своей неуязвимости. – Я не собираюсь поступать с вами по варварски…
– Но вас заставили, и вы уже поступаете и лжете, – настаивал Каблуков. – Скажите, где вы были в прошлую субботу?
– Я не обязан отвечать на вопросы подследственного! – с петушиной гордостью воскликнул Шинкао. Но тут же, не выдержав насмешливо-упорного взгляда Каблукова, сказал: – Мы выезжали отдыхать на Сенгилеевское озеро.
– Спасибо за откровенность, – поблагодарил Каблуков. – В субботу был выходной день, вы отдыхали на озере, моим «делом» никто не занимался. Забыв об этом, вы написали вот на этом листе, что следствие начато 1-го июня 1968 года. Разве это не ложь?
Уличенный во лжи, Шинкао промолчал. Лишь его брови скакнули вверх, глаза беспомощно сощурились. Каблуков же продолжал указывать на другие подделки, хлестая следователя правдой, как заслуженными розгами. – И написано на листе, что конфликт между Дюдькиной и Каблуковым зарегистрирован в милицейской книге происшествий под № 1779 23 мая 1968 года. Тут же дата грубо переделана на 29 мая… Нет-нет, это еще не все. – Каблуков придержал папку и показал на листок с заявлением Натальи Дюдькиной, спросил: – скажите по совести, могла бы столь твердым почерком писать женщина через тридцать шесть часов после трепанации черепа ее?
– Сомневаюсь, – ответил следователь. И вдруг нахмурился. – Но ведь под заявлением стоит дата 27 мая. Значит, прошло более 36 часов после трепанации черепа у Натальи…
– Опять же вы, следователь, засыпались! – возразил Каблуков. – Во-первых, цифра «семь» на дате поддельная. Она получилась из четверки путем перечеркивания цифровой мачты двумя параллельными черточками. Во-вторых, скажите, кто научил Наталью сделать такую подделку?
– В поликлинику ходил не я, а…, – Шинкао не договорил. Начал искусственно кашлять, боясь назвать имена тех, кто ходил в поликлинику и фабриковал дело против Каблукова…
– Значит, туда ходили Вислов с Ивановым, – сказал Каблуков. – Но дело даже не в подделке даты и замены 24 мая 27-м мая. Меня Наталья Дюдькина внезапно ударила по голове 22 мая так, что я потерял сознание. К сегодняшнему дню прошло тринадцать дней, а я совсем не могу писать: дрожит рука, ручка выскользает. И у Натальи Дюдькиной не мог бы иметься такой твердый почерк, как он есть в заявлении, если бы факты соответствовали сфабрикованному ей диагнозу: и теменная кость проломлена, и мозг зацеплен, и сотрясение мозга, и срочно проведенная трепанация черепа. Какое же это следствие, если на черном шитье лжи там и сям стежки белой нитки? Просмотрите, следователь, мои документы. Они удостоверяют преступный образ жизни Дюдькиных, их угрозу убить меня и жену, удостоверяют факт, что работники милиции, вступившие с Дюдькиной в аморальную связь, поощряли ее на преступления против нас, сфабриковали дело, чтобы обвинить меня и обелить преступницу Дюдькину. Почему же не видите этого?
– Я есть подчиненное лицо, – промямлил Шинкао. – Мне дали установку…
– Приходилось мне слышать подобные заявления, – сказал каблуков. – Например, при лейтенанте милиции Тамаре Петровой участковый уполномоченный милиции лейтенант Жереб сказал недавно: «Начальство похаживает к Наталье Дюдькиной и не разрешает мне наказывать ее за хулиганство…» Но зачем же вы беретесь за следственное дело, имеющее целью задушить правду? Дайте сюда мои документы!
Шинкао весь передернулся, когда Каблуков выхватил из его рук свою тетрадь с документами.
– Я бы не прочь взять с вас только подписку о невыезде, но… нас слушали они…
Он не договорил имени «слышавших», как в кабинет вбежали разъяренные Иванов в салатного цвета костюме и Вислов – весь в черном.
– Немедленно арестуйте и заключите Каблукова в КПЗ! – потребовали они. – Иначе он понесет свои документы к начальнику краевого управления Выскубенко и… тогда наше следствие провалится.
– Посидите, Каблуков, в коридоре. Там жена и Лаврентьева, – сказал Шинкао, оставшись в кабинете с организаторами следствия и протекционерами преступницы Дюдькиной.
Минут через пять вызвали в кабинет следователя Софью Борисовну. От нее требовали подписать признание, что Каблуков напал на Дюдькину с покушением на убийство, угрожали разоблачить за какое-то самозванство и за связь с газетами.
– Если не подпишите признания, мы вас тоже посадим вместе с мужем. И не спасет вас, что о вашей прекрасной работе в Детской комнате напечатаны статьи в «Ставропольской правде», где рассказала некая Крюкова-Коколова о работе вашей детской комнате «Красная гвоздика», а в газете «На страже» о работе в детской комнате «Аврора».
– Я, награжденная правительством и носящая в своем сердце традиции ветерана пионерии, не боюсь ваших диких угроз! – заявила Софья Борисовна. – Готова идти вместе с мужем в тюрьму, как вместе с ним боролись за нашу Родину против фашистов и таких, как вы, подлецов…
Разъяренные, как тигры, выбежали следователи вместе со своим начальником Ивановым в коридор, схватили Каблукова, у которого еще продолжался новый приступ рвоты, и потащили его в КПЗ. Зверски, как фашисты, они сдирали с лацканов серого пиджака Каблукова орденские планки. Гвардейский значок и другие знаки боевой славы.
– Вы не имеете права так действовать! – протестовали Софья Борисовна и Тамара Николаевна. – Почему больного человека тащите за решетку? И мы с ним пойдем вместе…
Следователи грубо оттолкнули женщин. Иванов прошипел:
– Мы вызовем таких врачей, которые дадут нам справку, что Каблуков здоров. Власть в наших руках…
– До свиданья, Соня! До свиданья, Тамара Николаевна! – сказал Каблуков. Он окинул полным ненависти взглядом сорную поросль юстиции – Шинкао с Ивановым и Висловым. – Не мы виноваты, что есть подобные гниды. Ведите!
…………………………………………………………………………………
Через два дня «черный коршун» доставил Каблукова к прокурору Булыжнику.
– Ну что, согласен дать нам письменное заверение в том, что никогда в печати не выступишь против Щипка и нас? – сказал прокурор, посматривая на Каблукова с вельможной усмешечкой.
– Я никогда не дам подобного обязательства! – решительно заявил Каблуков. – Да и давно убедился в вашем бесчестии. Помните, вы написали, хотя и никогда не были в нашем доме и квартире, что будто бы я и моя жена взломали несуществующий английский замок и захватили чужую квартиру? Так вот, сделав один шаг ко лжи, вы не удержитесь и от второго, от третьего. Презираю вас, прокурор!
– Ну ладно! – заскрипел Булыжник зубами. Он написал свое согласие на арест Каблукова и засмеялся: «Мы обеспечим вам достаточное время для размышлений за решеткой».
И вот этому размышлению пусть будет посвящена следующая глава произведения «Крик Совести».

9. ВЧЕРА И СЕГОДНЯ
Мы раздуем пожар мировой:
Церкви и тюрьмы сравняем с землей!
Песня пропета, забыты слова:
Нас, комсомольцев двадцатого года,
Снова встречает старушка – тюрьма.
                В. Шишков.
Реставратор мгновенно выполнил просьбу Каблукова, на столе появился новый пакет кроваво-красного цвета и с тисненью голубой строки: «Вчера и сегодня». Ниже было напечатано фиолетовыми буквами: «Постарайтесь завершить эту главу перепечатыванием поскорее, а потом удержите себя от желания потребовать от нас продолжения реставрации: подождите, пока мы сами дадим сигнал».
Мелькнуло и тотчас же исчезло световое слово «Громобоев».
Пакет был объемистый. Между листами, возродившими почерк самого Каблукова. Были и вкладки, написанные соузниками – Пухоевым из Грузии, Андрющенко из Арзгирского района Ставропольщины…
Многое сразу вспомнилось, повергло Каблукова в трепет и в гнев. Часа два ходил он по улицам города Батуми, куда переехал из Ставрополя вместе с Софьей Борисовной на постоянное жительство. Потом вышел на берег Черного моря и долго слушал грохот волн, которые огромными валами накатывались на берег, тысячепудовыми кулаками били о камни, насыщали воздух свежими брызгами пены, становилось легче дышать.
Возвратившись домой и позавтракав, Каблуков проводил жену в школу №8 на улице Шаумяна, где она руководила отрядом ЮНЫХ ДРУЗЕЙ МИЛИЦИИ, первым отрядом в Грузии, сам засел за машинку.
И печатал, печатал с волшебных листов, присланных Градобоевым.
Для нас, комсомольцев двадцатых годов, «вчера» состоит из всего пережитого вместе с партией и народом в борьбе за власть Советов, за лучшую долю. Часть этого «вчера» отражена в уже упомянутой нами повести «Год восемнадцатый» и в главе «Волки» из романа «Перекресток дорог». А вот «Сегодня» началось с тог, что супруги Каблуковы выступили против мошеннических дел Щипка и Точкина, попросили оградить их от нападения хулиганов, увеличить жилую площадь хотя бы на три квадратных метра. Вельможи посадили Каблукова за решетку. И здесь он занимал три квадратных метра жилой площади, сколько просил на воле. Жена Каблукова скитается по городу, находя на ночь пристанище у своих друзей.
………………………………………………………………………………….
За решеткой Сергей Иванович Каблуков проснулся задолго до официального сигнала «подъем», который и здесь возвещался боем кремлевских курсантов и государственным гимном, слова которого, написанные Эль-Регистаном и Михалковым, стыдливо умалчиваются. Звучит лишь музыка Александрова такой, какой слышал ее Каблуков по радио в ночь на 1-е января 1944 года на фронте, районе украинского села Вершины Каменки на Кировоградском направлении.
Умалчивание слов ГИМНА всегда тревожило душу Каблукова, вызывало возникающие в сердце опасения: «Не повторится ли по-новому то зло, ради забвения которого существует гимн без слов?» И в ушах начинал звучать голос, слышанный наяву и во сне: «Историю не нужно улучшать или ухудшать. Ее нужно принять такой, какой она была. Лишь только в таком ее восприятии содержится бальзам  излечения общественных болезней».
В залитой круглосуточно мертвенным, надоевшим до умопомрачения, электрическим светом обширной квадратной комнате, всхрапывая и вскрикивая от кошмарных сновидений, спали десятки людей на могучих железных койках. И койки эти были впаяны намертво плоскими ножками в темно-серый цементный пол. Это для того, чтобы психически давить на волю загнанных сюда людей, сковывая ее и пропитывая ядом рабского страха. безнадежности. Но на деле, как заметил наблюдательный Каблуков, в сердцах узников накапливалась злость посильнее начинки противотанковой гранаты, если произойдет взрыв. У людей, попавших за решетку незаслуженно, еще более остро накаляется электрическая нить критической мысли.
«Какие потрясающие факты рассказывал вчера узникам осетин Пухаев! – мысленно воскликнул Каблуков, скосив глаза на этого человека, спавшего на соседней койке. Черные стриженые волосы Пухаева фигурной линией сбегали к наморщенному лбу с глубокими залысинами. Над самой серединой лба чернел узкий волосяной клочок. Под нависшими черными бровями и в тени, падающей от длинного с круглым концом носа, глаза казались глубокими пещерками, на дне которых мерцала сквозь заросль ресниц рассмеженных век озерная вода голубоватых белков и черных расширенных зрачков. Впалые щеки Пухаева были мохнаты, так как чрезмерно долго не касалась их бритва. Верхняя губа спящего неестественно тонка, почему и нижняя кажется выпяченной. Небольшой, как бы обрубленный подбородок спящего завершал собою его печальный образ. Вспомнившийся Каблукову рассказ этого человека заново зазвучал в ушах, будто повесть о шакалах и волках в ягнячьей шкуре, пробравшихся в кресла правителей на горе народное и на муки всякого честного человека.
Кадр за кадром воскресали в памяти Каблукова описанные осетином картины былого, пока заключенные бродили в тесном прогулочном дворике, прозванном по аналогии со скотской закутой, тюремным базом. Цементный пол, корявые, будто покрытые коростой стены с цементным набросом (это для того, чтобы никто не смог написать на них обращенное к товарищам соседней камеры слово дружбы и привета), стальная сетка над головой, сердитый матершинный надзиратель на верхнем мостике. Толстый, похожий на рыночную бабу, он покрикивал хриповатым баском, иногда жалуется, что у него от хотьбы и крика заболела и смокла спина.
Не обращая никакого внимания на этого толстощекого надзирателя и на его картавые крики, осетин Пухаев шагал рядом с Каблуковым, рассказывал о своей жизни, вставляя часто фразу: «Ленинский правда теперь пропал, на свой шкура знаю. Будешь искать, тюрьма сядешь…»
Рассказ Пухаева Каблуков записал по-русски, на клочках бумаги, подобранной в туалетной корзине.
– Работал я агрономом чайной плантации грузинского совхоза «Ингир», – говорил Пухаев. – Возмутилась моя совесть, что директор совхоза вместо ста гектаров чайной плантации докладывал наверх лишь о семидесяти. Это ему нужно для авантюризма, чтобы показаться очень старательным. Ведь при сборе чая со ста гектаров урожай раскладывал лишь на семьдесят плановых гектаров. За такой очковтирательский высокий урожай получал премию, в государственный карман залезал. Я заявил секретарю парткома, а мне – кулак в зубы: «Поменьше болтай, пока уши тебе не обтрепали!» Пошел я к секретарю Зугдитского райкома партии, а тот еще злее вытаращил глаза и пригрозил: «Может, тебе надоело агрономом работать?»
– Э-э-э, тут они все заодно! – подумал я и махнул в Москву, в Министерство пищевой промышленности. Министр выслушал меня и  сказал: «Обязательно доложите обо всем товарищу Мекиладзе, министру пищевой промышленности Грузии. А если снова начнут тебя обижать, то приезжайте к нам».
Нашел я в Тбилиси пятиэтажное здание Министерства. Но меня провели прямо в кабинет министра на первом этаже. Посмотрев на меня, Мекиладзе нажал кнопку. В кабинет вбежал заместитель, похожий на сказочного колдуна – маленький, остроносый и косоглазый. На спине шишка, как у одногорбого верблюда.
Оба они внимательно слушали мой доклад на грузинском языке, подозрительно переглядывались и барабанили скрюченными пальцами о крышку стола. Вдруг Мекиладзе прервал меня вопросом: «Вы понимаете по-русски?»
В голосе министра послышалась мне враждебная нотка. Я испугался и соврал: «Понимаю только по-грузински…»
Тогда Мекиладзе, нахмурив черные густые брови и покосившись на меня черными глазами, сказал горбуну по-русски: «Наше дело плохое, если мы выпустим агронома из своих рук. Ведь он обязательно уедет в большую деревню (Так они условно называли Москву) и… нам будет каюк».
«Мне поручите, – сказал Горбун и злобным взглядом осмотрел меня. – Я его упрячу, сам черт не найдет…»
«Эге, – смекнул я. – Мне надо бежать. Ухватился обеими руками за живот, попросил начальников отпустить меня в туалетную комнату. Мне показали дверь туалета. Но едва зашел в комнату. За дверью кто-то встал на охрану…»
– Как же вы выбрались? – спросил Каблуков.
– Через окно вылез во двор, потом через забор перемахнул на улицу. Не заезжая домой, в тот же день махнул поездом Тбилиси-Москва. Вечером второго дня, когда я направился в Министерство, меня сцапали и привели в отделение милиции.
– Милиция Грузии объявила розыск, вот вас и задержали, – сказал полковник Мельников. – Отправим вас в Тбилиси.
– А вы сначала позвоните Министру пищевой промышленности СССР, – возразил я. Полковник позвонил, потом поехал к министру вместе со мной. Там договорились поместить меня в гостинице «Заря» и установить наблюдение на случай, если меня кто-нибудь попытается выкрасть.
– Однажды у подъезда гостиницы подошел ко мне грузин в штатском. «Не сопротивляйтесь! – властно приказал он и сунул к моим глазам удостоверение грузинской милиции и талон на право моего ареста. – Идите к машине!»
Но идти к машине, стоявшей неподалеку, нам не пришлось: из подъезда шагнули к нам два милиционера. Они и доставили нас к полковнику Мельникову. В результате всей этой истории были разоблачены мошенники, успевшие присвоить до пятидесяти миллионов рублей с помощью очковтирательства на чайных плантациях.
– Да это же прекрасно! – воскликнул Каблуков. – Вы нашли правду…
 Пухаев горестно улыбнулся и, понизив голос до шепота, сказал: «Тогда мне удалось избежать тюрьмы, в которую меня хотели загнать мошенники – директор совхоза, прокурор, начальник милиции и секретарь Зугдитского райкома партии в союзе с министром пищевой промышленности и его горбатым помощником. Но кто даст нам гарантию, что мошенники перевелись?»
Помолчав немного, Пухаев доверительно сообщил: «Так мошенники организовали дело, что схватили меня в Светлограде 18 июля 1968 года, обвинили в мелком хулиганстве и посадили на десять суток. Никакого проступка я не совершал, но судья Колпиков вдруг завел на меня 29 июля новое уголовное дело и … меня пригнали за решетку на три года…»
Все это вспомнилось Каблукову, проснувшемуся в камере раньше всех. И ему стало невыносимо тоскливо и от пережитой заново обиды за себя, за Пухаева и за многих, которые попали сюда. Не было ни одной души в камере, сторонившейся от Каблукова: люди откровенно изливали перед ним радость и горе, просили написать кассационные жалобы или письма родным Часами слушали они изустное чтение Каблуковым глав из его романа «Перекресток дорог» или сами рассказывали наиболее интересные случаи из своей жизни.
«Пусть поспят еще эти люди, мои товарищи по неволе, – с болью и сочувствием, посматривая на зарешеченное окно, шептал Каблуков, будто от него зависело продлить или прервать их сон. Но ведь сон теперь представлял собою их единственное реальное благо, связывающее вчера и сегодня, жизнь яви с мечтой о будущем и с картинами прожитого: во сне, как в аппарате-реставраторе системы полковника Громобоева и инженера-подполковника Алексеева, видится все и вызывает у человека радость или протест. – Но почему-то сегодня особенно тревожен сон второго соседа по камерной койку? Вскрикивает, даже пытается бежать куда-то Иван Максимович Андрющенко…»
Каблукову нравился этот человек своим сдержанным душевным голосом, открытым взором серо-голубых глаз, певучим украинским говором и какой-то постоянной заботой о людях, о Родине и Советской власти, которую часто компрометируют чиновники, притворяясь ее друзьями.
Такое отношение к жизни, к своему гражданскому долгу, да и весь характер Андрющенко и его поступки сложились из кирпичей его биографии.
Родился он в сентябре 1918 года, когда на Ставрополье создавались вооруженные силы революции, гремели орудия на Медвеженском фронте, а генералы Шкуро и Деникин поднимали белые полки против Советов.
В Арзгире, где родился Иван Максимович, тоже бушевали социальные страсти. Вулканом ярости кипела улица Богачивка, населенная толстосумами. У Черевичко отара мироносных овец насчитывала сорок тысяч голов. Сапунец гремел на весь край своими двумя паровыми мельницами и маслобойками. Ветер Иван и Кучери Василий возглавили военную силу богатеев. Кучери значился командующим, а Ветер занимал пост начальника штаба с погонами полковника. И действовала банда в Калмыцкой степи от Арзгира до Элисты.
Однажды на улице Барабашивка, в доме богатея Рябко, собралась сходка. Пришел туда, прозванный Астраханцем, Максим со своим мальчишкой, Иваном. Разгорелся спор: хороша или плоха советская власть?
Широкобородый Рябко хватил толстопалой ручищей Астраханца за плечо и повернул спиною к сходке:
– Поглядите, люди! Этот нищий горланит за Советы, у самого заплата на самодельно саптуне, сотканном дуралейной бабой Мельничкой. Так и подохнет в этом дырявом одеянии, другого Советы не дадут…
Рябко не успел закончить своей мысли, как бросился к нему мальчишка с косматыми черными волосами. Подпрыгнул так отчаянно, что сквозь дыру пестрядинных порток блеснула голая ягодица, вцепился в бороду Рябко и закричал:
– Не смейся над моим батько, кулак куркульный, а то я тебе дам!
Грохнул общий хохот. Рябко отпихнул от себя мальчишку, прошипел сквозь зубы:
– Чертов Астраханец! Видать, вся их порода разбойно-большевицкая…
– Пойдем домой, – потянул мальчик отца за руку. – И будем мы разбойными большевиками…
Через несколько лет опустела улица Богачевка: ушли в банду все богачи, а в Арзгире возник колхоз.
Председателем колхоза со знаменательным названием «Книга» избрали люди Василия Ивановича Тация, вскоре награжденного орденом Ленина.
До самого начала войны с фашистами Иван Максимович Андрющенко работал гуртовщиком молочно-товарной фермы, потом служил в армии. Под Кенигсбергом ранен и контужен. В 1947 году сержант Андрющенко демобилизован. На груди сверкал орден Красной звезды, сверкали медали. Сразу же поступил комбайнером в Арзгирскую МТС, овладел вскоре профессией шофера.
И вот, прикрываясь библейским изречением, что «сын за отца не отвечает», пролезли в партию Монякины, Столяровы, Скрыпники – отпрыски бывших воротил с улицы Богачевки. А Черевичка, владелец сорока тысяч мироносных овец, вместе с каким-то Митькой Смердюковым, поднимавшим восстание против коллективизации в Казачке и слободе Ивановке на Курской земле, устроились в Москве.
Однажды приехал он инспектировать животноводство в Арзгире. Решил понасмехаться над своими бывшими батраками-чабанами.
– Ну, рассказывайте, много выгадали, став батраками колхоза? – ехидно усмехаясь, говорил он и показывал свое удостоверение с полномочиями ревизировать животноводство целой Российской Федерации. На нем синий бостоновый костюм, шикарная шляпа и модный галстук, ботинки столичного фасона. Презрительно щуря свои темные глаза и не дождавшись речей от своих бывших батраков, продолжил: – Сам вижу, меня колхозу не догнать. Куда делись выведенные мною на арзгирских степях прекрасные овечьи породы «Шпанка»? Ага, молчите. Ноя сам знаю: передохли они от ваших колхозных харчей…
– Видать, сильно вы тоскуете по своей былой власти? – возразил Иван Максимович республиканскому ревизору…
– Э-э-э, узнаю, узнаю, – прогнусавил Черевичка. – Сынок Астраханца? Помню, это же ты чуть не вырвал бороду Рябко и записался с отцом в разбойные большевики…
– Я не записывался, – возразил Иван. – Я коммунист в душе, а не на бумаге, как вы со Смердюковым…
– Хе-хе-хе, – по козлиному замотал Черевичка головою. – И этого не понимаешь! Теперь не душа в силе, а вот этот бумажный билетик. – Он показал красную книжечку, сунул снова в карман. – Мы и наши сынки предпочитаем эту книжечку, чтобы душу свою не искривлять в вашу сторону. Успешно забираем силу в наши руки…
– Чистить вас надо! – огрызнулся Андрющенко, повернувшись к  выходу. – Поналезло в партию всякой дряни…
– Хе-хе-хе! – странно смеялся вслед Андрющенко покрасневший от злости Черевичка. – Теперь чистка не в моде. Манякина знаешь? В Челябинской области теперь первое лицо. Другие, как я, повыше сидят, рядом со Смердюковым и Постовыловым на Старой площади. Вот тебе и чистка. Погоди немного, тебя же и вычистят. Нам с Постоваловым дадут орден Ленина.
Не хотелось верить в бредни Черевики. Но жизнь вскоре больно хлестанула Андрющенко своим кнутом.
Однажды пришлось Ивану Андрющенко везти на грузовике несколько тонн зерна из Арзгира в Грозный. Зерно это чабан Махашев приобрел в колхозе имени Ленина. Он сидел рядом с шофером, внимательно наблюдал за мозолистыми руками Андрющенко, твердо лежавшими на баранке.
Вдруг худощавое лицо Махашева с усиками под хищным острым носом осветилось недоброй улыбкой.
– Хочешь, моя скажет тебе новость?
– Какую? – спросил Андрющенко
– А-а-а, большой новость. Лично от директора Арзгинского плодосовхоза Марии Григорьевны Водолазко знаю, что уже написан приказ о твоем увольнении…
– Не болтай! – возразил Андрющенко. Но сам он вспомнил, что отказался участвовать в предложенных директором комбинациях с арбузами, зерном, сеном, газовыми плитами, подумал: «Теперь я опасен для нее, могу рассказать, вот и решила она от меня отделаться…»
Перед глазами встал образ этой двадцативосьмилетней толстой женщины в белой шляпе с черной окантовкой. Даже вспомнились ее карие глаза с подбритыми бровями и оранжевые накрашенные пухлые губы. Вспомнилось, как произошла ссора в ее кабинете с двумя столиками и коричневой тумбочкой с черным телефонным аппаратом.
– В Прикумск я не могу везти ваш груз, – возразил тогда Андрющенко. – Нет лишнего бензина.
– Доработались! – Водолазко насмешливо поджала губы, пощелкала накрашенным ногтем о телефон. – И это к пятидесятилетию Советов. Власть, называется… Даже бензин в норме…
– Почему вы похабите нашу власть?! – не выдержал Андрющенко и шагнул поближе к Водолазко. – Разве ее можно судить по факту, что нет бензина на ваши «левые» поездки?
– Вот как! – презрительно ахнула Мария Григорьевна. – Вы еще всерьез считаете, что у вас есть своя власть? Поэтому и отказались от моих выгодных предложений…
– Да, поэтому…
– Уходите! – Водолазко показала на дверь.
– Совсем? – переспросил Андрющенко. У него мелькнула мысль спросить ее, почему она дружит с Махашевым и открывает свои секреты этому подозрительному человеку, добровольно перешедшему в плен к фашистам и потом сумевшему как-то замазать этот факт. Но вопроса не получилось, он лишь переспросил: – Я совсем не нужен?
– Не только такой, как вы, не нужен мне в шоферах, – отрезала Водолазко злым голосом. – Но и на свободе вы не нужны!
Это прозвучало, как угроза. А через три месяца угроза была осуществлена.
– Поедем в Арзгир, там разберемся! – подбежав к кабине груженого зерном грузовика, приказала Водолазко шоферу Андрющенко, хотя надлежало везти зерно в зернохранилище колхоза «Двадцатый партсъезд».
Когда приехали к гаражу, Водолазко вдруг потребовала от Андрющенко ключи. Он молча начал снимать ключ с разъемного кольца, но в этот момент директриса рванулась к нему с криком: «Я тебя научу, как жить и уважать начальство!» Умышленно она ударилась левой скулой о дверцу кабины, закричала о помощи и что на нее напал шофер.
На ее крик прибежал заранее поставленный поблизости милиционер, потом вмешался родной дядя Водолазко, выходец со знаменитой улицы Богачивка, первый секретарь Арзгирского райкома партии Скрыпник. Приобщился и второй секретарь, земляк Водолазко, Мухин.
Андрющенко арестовали, потом притащили в зал Благодарненского народного суда.
Совестясь народа и своего личного произвола, нарсудья, чернявый толстячок в больших круглых очках, провел 19 сентября 1968 года закрытый суд. Он лишил слова адвоката и самого подсудимого, чтобы не раскрылась суть организованной против Андрющенко провокации.
– Хватит, адвокат, хватит, а не то запишу вам в дело! – кричал судья, ссылаясь на авторитет райкома. – Хватит, подсудимый, а не то прибавлю и запишу, что вы хулиганили в зале суда…
И записал: «Лишение свободы на два года с отбыванием в исправительно-трудовой колонии усиленного режима…»
Незримые обручи негодования и боли давили грудь Каблукова при воспоминании об этой истории.
До подъема было еще время. Каблуков закрыл глаза и отгородился серым хлопчатобумажным одеялом от ослепляющих лучей круглосуточно пылающей электрической лампочки. Она висела под самым потолком над глубокой дверной нишей. И висела за тем, чтобы возбуждать в людях дополнительные страдания, сжигать их и без того короткую жизнь, разъедать, как брызгами кислоты, глазные хрусталики.
Да, именно за этим она освещает обширную камеру, предоставленную людям вместо жилой площади на свободе. Здесь они живут за плотно взятой на замки толстой грязно-зеленой дверью с волчком, похожим на око еврейского бога Иеговы с немигающим стеклянным зрачком.
«Где же пришлось мне видеть нечто подобное? – напрягал память Сергей Каблуков, поворачиваясь на спину, чтобы хоть немного отогнать боль от боков, измученных давлением редких железных полос, заменяющих сетку. – Где же пришлось видеть?»
Из тумана памяти встал перед воображением Каблукова город на белых лобастых меловых и желтых глинистых буграх. Это город Тим. На запад от него бежал широкий Курский шлях, изрезанный десятками повозочных колей, поросших травой-подорожником. По обеим обочинам шляха могучими часовыми-дозорными высились древние осокори, посаженные еще при татарских баскаках. Многие из них дымились: неизвестные злые путники, заночевав в обширных многоохватных дуплах осокорей, ушли и не погасили разведенные в них костры.
Помнится, однажды отряд тимских чоновцев с алыми латами-застежками на шинелях и в буденовских шлемах с высокими шишаками возвращался из села Озерки после подавления кулацкого восстания. На носилках, пристроенных к седлам идущих спаренным гуськом четырех лошадей, качался тяжело раненый комсомолец. Он бредил. И вдруг закричал: «Остановитесь! Бросьте меня в дупло с костром. Да, я сгорю в огне, но вы позавидуете мне, когда на вас наденут завтра кандалы!»
Конечно, мы не бросили этого товарища в костер, завезли в уездную больницу и сдали доктору Бобровскому, а сами доложили о случившемся своему командиру Василию Шлейко, молодому пролетарию из шахтерского селения Кадиевка.
Вспомнив об этом, Каблуков еще более разволновался. «Помещение казармы чоновцев, расположенное в нижнем этаже здания бывшего присутствия царского уездного воинского начальника, – подумал он, – как раз и было похожим на нашу тюремную камеру. Но там два окна ограждены негустыми решетками и давали чоновцам много света. Здесь же, усвоив все худшее и жестокое от царских тюремщиков, начальство максимально лишает людей дневного солнечного света и целительной для глаз благодати лицезреть зелень деревьев. Оно устроило перед решеткой с внутренней стороны раму с непрозрачным армированным стеклом, а снаружи – неумолимые жалюзи с косо поставленными жестяными отражателями света. Есть и еще одно отличие камеры от тимской чоновской казармы: там стояла в центре огромная башенная печь с черно-лаковыми жестяными боками и широким топочным зевом, а здесь у южной стены висела рядом с дверью аляповатая двенадцатисекционная батарея водяного отопления. Такая же батарея из тринадцати секций висела у западной стены. Удивительное состояние ощущения: временное отдаление сегодняшнего дня от вчерашнего целым полвека оказалось бессильным изменить в памяти и картине день вчерашний настолько, чтобы он не отразился, как в зеркале, в дне сегодняшнем».
Каблуков повернулся на правый бок. И взор его упал на подоконник, заваленный кульками передач: родственники заботились, чтобы заключенные не голодали.
Невольная улыбка колыхнула губы Каблукова. Подумал: «Ни в одном из судебных приговоров не записано требование морить заключенных голодом. А вот народ не верит этому умолчанию, придерживается марксистской мысли, что человек, чтобы производить и творить, должен иметь пропитание, одежду, обувь, жилище…»
Лежать больше не было сил. Каблуков сбросил одеяло, свесил ноги с койки и пальцами ощутил могильный холод цементного пола. Сидя в ожидании сигнала подъема, он сопоставлял в уме факты: «Странно все же: полвека тому назад мы с товарищами добровольно пришли в чоновскую казарму защищать Советскую власть. Было холодно и голодно. Но мы этого не замечали, согретые огнем революционной романтики и вдохновленные надеждой жить в коммунизме, строить его. А вот теперь юнцы моего тогдашнего возраста, как и я – седеющий ветеран комсомола и жестоких боев с фашистами – насильно приведены в камеру с цементным полом и зарешеченными до слепоты окнами».
С тоской посмотрел Каблуков на лежащего неподалеку смугленького Петю с чуть косящими глазами и удивленно вздернутыми ко лбу густыми черными бровями. Пете тоже не спится. Он упорно смотрит в широкий белый потолок с линейным алебастровым карнизом. Во взоре карих глаз парнишки, еще не успевшего окончить школы, мечется сердитое, недоуменное пламя. Ведь он попал в тюрьму, бросившись защищать товарища от напавших на него хулиганов.
«Странно это и нелепо, опасно для интересов государства, подумал Каблуков, когда правосудие оправдывает хулиганов, превращая их в пострадавших, чтобы угодить разным Щипкам и Точкиным, бросает за решетку честных, вина которых лишь в том, что они самооборонялись или защищали слабых от нападения преступников, критиковали мошенников».
Ход мыслей Пети и Каблукова был прерван возникшим за окном странным железным лязгом и стонущим громким мужским голосом.
Каблуков весь затрепетал, узнав по голосу того самого комсомольца, который просил товарищей бросить его в костер. Он бросился к окну, но остановился, будто перед ним появилась надпись Дантова ада: «Оставь надежды, всяк, сюда входящий».
– Да, это он, – шептал Каблуков. – На него надели кандалы. Стоило ли доктору Бобровскому спасать жизнь человека, ветерана комсомола, если через полвека сбылось его пророчество о кандалах.
Чтобы не закричать, Каблуков до крови закусил губу и начал одеваться, не дождавшись сигнала. Но если можно заглушить крик, то мысли остановить нельзя. «Мы что-то упустили тогда, чего-то недоделали при Ленине, потом и не послушались генерала Лукина, давшего нам совет на румынской горе Ходора. За упущенное расплачиваемся теперь потерей свободы, унижением, потерей здоровья и возможности творческой жизни. А есть ли надежда изменить все к лучшему? Трудная надежда. Спросите об этом подполковника Алексеева, который не получил ответа на сотни своих обращений к главе партии. И все же мы надеемся, что будущее будет за нами, так как человек сильнее любых опасностей и страданий, падающих на его плечи и голову из хмурых туч несовершенной жизни, из злого рога изобилия современных мастеров горя».
Так «вчера» встретилось с «сегодня», провидя лучшее в завтрашнем дне.
Крик Совести будет звучать набатом до тех пор, пока полностью возродится ленинизм на земле, бури унесут шелуху и фальшь в небытие, а торжествующая правда расцветет на радость и благополучие всех честных людей на свете.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

1962 – 1974 г.г. Ставрополь – Дыдымка – Батуми










КРИК СОВЕСТИ
ПОВЕСТЬ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. ОТВЕТ БУДЕТ ЗАВТРА
…Трудности, вставшие перед нами после
победы, были очень велики. Мы все же
пробились, потому что не забывали не
только наши цели, но и наши принципы.
                В. И. Ленин
В это погожее ноябрьское утро Сергея Каблукова неудержимо потянуло в Батумский порт, куда ожидалось прибытие теплохода с иностранными туристами. Захотелось посмотреть, как они одеты и как поведут себя на советской земле Причерноморья, возможно ли общение с ними?
Каблуков удивился, что у причала почти не было людей, кроме нескольких любителей-рыболовов, которые забрасывали лески с крючками в воду и терпеливо ожидали – клюнет или не клюнет рыбка?
О причине такого безлюдия и об отсутствии милицейских или пограничных патрулей Каблуков никого не стал спрашивать. Он прошел к восточному краю причала, оперся на зеленую железную перильцу и стал наблюдать за бухтой.
По темно-зеленой с синими отливами воде скользили два небольших катерочка, отчего вода колыхалась, а лучи солнца, выбравшегося из-за горных хребтов, отражались в гребнях крохотных волн, по всей шири бухты рассыпались золотые искорки.
Южный берег бухты, к которому прижались самоходные баржи и буксирные катера, нефтеналивные танкеры и плавающие краны с высоко поднятыми стрелами, тонул в набегавшем с гор дымчатом тумане. Немного восточнее, в районе нефтеперегонного завода имени Сталина кудрявились черные шлейфы дыма из высоких труб, неподалеку от которых плескался кроваво-красный факел газового пламени. Хватило бы этого огня для отопления всего Батуми, но руки отцов города не прикасались к сему, почему и тепло факела постепенно уносилось в космос.
Вся эта картина, по непонятному для Каблукова закону, не взирая на его некоторый протест, заворожила его, отвлекла даже от шумов внезапно возникшей между рыбаками ссоры из-за перепутавшихся лесок. Он безгранично углубился в созерцание уже не раз виденного, но всякий раз по-новому тревожившего его сердце и заставлявшего думать о своей судьбе, о судьбе своих товарищей, находящихся там, за морем, за горами и долинами на расстоянии тысяч километров от Батуми, где сам даже в детских грезах не мечтал бывать и жить.
«Как-то они там, что с ними? – роились в мозгу вопросы о друзьях, о сыновьях и внуках. – И будет ли так, как хочется, как сказано в последнем абзаце текста девятой главы первой части повести «Крик Совести»?
Слова эти помнились, зазвучали в ушах Каблукова:
«Крик Совести будет звучать набатом до тех пор, пока полностью возродится действительный ленинизм на земле, бури унесут шелуху и фальшь в небытие, а торжествующая правда расцветет на радость и благополучие всех честных людей на свете…»
Сергею Каблукову вдруг захотелось добавить к тем строкам о цветении еще и другие, выношенные здесь, в Батуми, рожденные наблюдениями за субтропической флорой: «хорошо бы иметь в людях качество, которым природа надорила мимозу. Ее чувствительные  ажурные листья немедленно складываются и поникают при непрошеном к ним прикосновении, а потом, когда возвращается свобода и безопасность, растение вновь обретает свой естественный вид. Вот бы хорошо, если так относились бы все честные люди к людям порочным, как мимоза к непрошеным прикосновениям…»
Мысли Каблукова Сергея были прерваны неожиданным баритоном за спиной:
– О-о-о, рад видеть автора очерка «Когда пылает сердечное пламя…»
Сергей трепетно оглянулся. Перед ним стоял полковник службы внутренних дел Марк Афанасьевич Бодяк, о благородных делах которого недавно писал Каблуков в газете «Советская Аджария».
Пожав руку Каблукова и поправив свои очки на мясистом носу, Марк Афанасьевич со свойственной ему иронической усмешкой спросил:
– Чего это вы, Сергей Иванович, так скучаете и задумались, что я даже не сразу решился побеспокоить…
– О причинах задумчивости, Марк Афанасьевич, говорить пришлось бы долго, так что лучше отложим до благоприятного случая. А вот заскучал я, что нет и нет ожидаемого теплохода с туристами…
– А его и не будет сегодня, – махнул полковник рукою, почесал указательным пальцем чуть припухшую губу, добавил: – Я только что был в справочном бюро порта. Тоже ведь мне хотелось понаблюдать… В бюро сообщили, что теплоход  задержался в Сухуми на сутки…
– Жаль, – сказал Каблуков и взглянул на ручные часы. – Впрочем, мне пора двинуть в редакцию газеты «Моряк Грузии». Там обещали подарить мне несколько экземпляров газеты с публикациями глав «Маратовцы», «Да здравствуют очаковцы» и другие из моих произведений…
– Прекрасные произведения, – сказал Бодяк. – Я их прочитал с большим удовольствием. И у меня, признаюсь, возник вопрос, откуда вы все так глубоко и точно знаете? И обо мне написали так, что сердце мое омолодилось. Честное слово, хочется жить и активничать для блага народа, невзирая на инвалидность и на угасание глаз моих…
– А мне во всем, с некоторых пор, помогает мой таинственный друг – полковник Громобоев…
– Громобоев?! – с беспредельным удивлением воскликнул Бодяк. – Да ведь это Новый Мефистофель добра, изобретатель космического аппарата-реставратора. Это, если сказать правду, человек внеземного масштаба, масштаба вселенной. И вам, оказывается, известно о нем. Как и где удалось вам соприкоснуться с ним, вызвать его желание помогать вам?
– Детали, пожалуй, не имеют особого значения, – возразил Каблуков. – А вот желание Громобоева помогать мне реставрировать былое, проникать глубоко в суть сегодняшнего и даже заглядывать в будущее, как он сам признался мне во время контактов, обосновано сродством наших характеров и творческой одаренности, особенно в области фантастики и неуемного стремления одолеть все формы и виды зла, чтобы помочь честным людям сбросить с себя иго бесчестия, обмана, клятвопреступлений, вельможного произвола и получить возможность жить и трудиться по совести и долгу перед обществом, перед Родиной.
– Да-да-да, это изумительно! – воскликнул Бодяк. – Никогда у меня не было раньше мысли поделиться с кем-либо рассказом о моем соприкосновении с Громобоевым. Но теперь я не могу не признаться: этот Громобоев помог и мне в борьбе за восстановление попранной справедливости и чести нескольких людей, когда еще я не уходил на пенсию, работал в министерстве внутренних дел. Он даже предсказал, что один из моих бывших товарищей, Эдуард, с которым мы проводили работу среди Комсомола, неминуемо придет к руководству Компартии Грузии, чтобы вывести эту республику из многих негативных тупиков, куда завел ее муж женщины, именуемой в народе Екатериной третьей, а глава КГБ по Аджарии неминуемо застрелится из-за страха быть разоблаченным в преступлениях перед народом. Разумеется, я говорю об этом при уверенности, что это останется между нами…
– Можете быть уверенными, Марк Афанасьевич! – Каблуков пожал его руку. – Чоновец Каблуков еще в юности привык хранить тайны.
– В таком случае вот что, – Бодяк понизил голос и сказал в особо доверительном тоне: – Если вы имеете возможность отложить посещение редакции «Моряка Грузии», предлагаю вам, Сергей Иванович, сейчас поехать ко мне на квартиру. Я посвящу вас во многое, связанное с именем полковника Громобоева…
Это неожиданное предложение было принято Каблуковым с восторгом и восхищением, на какое способен писатель, ищущий в самой гуще жизни корни тех образов, которые надлежит создать в своих произведениях.
На квартире Бодяка оказались они одни, так как остальные домочадцы поехали в гости. И Марк Афанасьевич без всяких помех и весьма увлеченно рассказал Каблукову о многих фактах помощи со стороны Громобоева в делах о снятии преследований с людей, обвиненных лишь на основании клеветнических доносов, даже лишенных свободы из-за нежелания этих людей помогать хапугам присваивать народное добро.
Особенно взволновал Каблукова рассказ Бодяка, как Громобоев помог ему, реставрировав подлинную картину событий, выручить недавно из тюрьмы осетинца Пухаева. Этот человек работал агрономом чайной плантации грузинского совхоза «Ингир», отказался помогать директору совхоза и секретарю Зугдидского райкома партии обманывать государство методом приписок, за что и был оклеветан и брошен за решетку.
– Да ведь об этом случае рассказано и на страницах главы «Вчера и сегодня» первой части моей повести «Крик Совести», – прервав Бодяка, воскликнул Сергей Каблуков. – И рассказал о злодеянии директора и секретаря райкома партии я слышал из уст самого агронома Пухаева. Поэтому я особенно верю теперь каждому вашему слову, дорогой Марк Афанасьевич. И с вами я  буду заодно выступать против всякого зла, за хорошую и счастливую жизнь всех честных людей. Это мой и ваш основной принцип жизни. Но и вы должны знать обо мне многое и многое, чтобы понять, почему я на ваше предложение принять пост председателя Совета общественности детской комнаты милиции города Батуми сказал: «ОТВЕТ БУДЕТ ЗАВТРА». Мне, признаюсь, потребуется сегодня же войти в контакт с полковником Громобоевым. Попрошу его пустить в ход реставратор и восстановить все необходимое для сообщения вам. Я не имею права скрывать от вас ни одного факта из той трудной обстановки, которую пришлось мне пережить на посту Председателя Совете общественности Центральной детской комнаты милиции краевого центра – города Ставрополя.
– Я согласен ждать вашего ответа до завтра, – сказал Бодяк. Он проводил Каблукова до остановки автобуса № 1, пожелал всего доброго.
Придя домой и отказавшись от вечерней прогулки, Каблуков уселся за машинку. Он не произносил ни одного слова, но мысленно просил полковника Громобоева отозваться, реставрировать утраченные из «Перекрестка дорог» главы «ЧЕРЕЗ 106 ЛЕТ» и «РАСПРАВА», в которых было рассказано о тех перипетиях жизни в Ставрополе, избежать которых хотелось бы в Батуми.
Вдруг ярко вспыхнуло зеленоватое сияние, на стол возле пишущей машинки опустилась с потолка толстая общая тетрадь. Она удивительно была похожа на ту тетрадь, в которую записывал когда-то Сергей свои мысли и волновавшие его факты. Но тетрадь была похищена инспектрицей Виляйкиной, использована клеветнически против Сергея и Тамары Петровой, активно сотрудничавшей с Сергеем и Софьей Каблуковыми в воспитательной работе среди трудных подростков и неблагополучных родителей. И эта тетрадь потом исчезла в сейфах организаторов похищения. Но вот она в вид удивительного двойника снова перед Сергеем. Только в том отличие, что на коричневом переплете ее колышатся косые строчки огненной резолюции: «Завершить перепись нужного к 8 утра завтрашнего дня. Ровно в восемь все исчезнет. ГРОМОБОЕВ».
 Не спал в эту ночь Сергей Каблуков. И хотя с обидой, ворчливо, но все же Софья примирилась с необходимостью: она легла спать на диване во второй комнате. Сергей, чтобы не тревожить жену шумами машинки, прикрыл дверные створки стеганым одеялом.
Утром, едва была поставлена последняя точка в списанном тексте, тетрадь исчезла, будто ее  не было на столе.
Сергей умылся, попил чай, потом, готовясь к выезду на встречу с полковником Бодяком, еще раз прочитал следующую запись:
«Тамара Петрова застала Сергея за чтением романа Григория Петровича Данилевского «Беглые в Новороссии». На столе лежал томик уже законспектированного второго романа Данилевского «Воля».
Тамара заметила, что серые проницательные глаза Сергея были полны боли и страдания, спросила:
– Что с вами, Сергей?
Каблуков ответил не сразу. Он узрился на гостью. У нее лицо пылало румянцем, в черных бусинках зрачков плескалась, видимо, совсем недавно пережитая радость. «Как меняются настроения у людей, – подумал Сергей.  – Вчера Тамара была убита горем и плакала, что Выкрутируков вместе с Виляйкиной Ларисой выгнали ее из детской комнаты и запретили приходить на работу, а вот сегодня она сияет. Что же произошло?» И, не отвечая на вопрос гостьи, Сергей сам спросил:
– А что с вами, Тамара Спиридоновна, происходит?
– Радость у меня большая! – Тамара стрельнула глазами в настенное зеркало, поправила вязаный дымчатый свитер, очень шедший к ее смугловатому энергичному лицу, присела на стул и положила ладонь на плечо Сергея: – Я только что была на приеме у начальника краевого управления охраны общественного порядка генерала Выскобленного. Он выслушал меня и обещал пересмотреть мое дело, сказал: «Идите, работайте! Мы считаемся с мнением Совета общественности, знаем о вашей хорошей работе…»
Тамара говорила долго и восторженно о доброте генерала Выскобленного, но Сергей слушал ее без восторга. Он помнил эпизод, когда пытался попасть на прием к генералу по поводу своей и Софьи Борисовны работы «ДЕТСКАЯ КОМНАТА МИЛИЦИИ в коммунистическом воспитании подростков», но безуспешно. Сидевшие в приемной милицейские офицеры кивали на дверь кабинета Выскобленного и поясняли Сергею: «Туда напрасно ходить добровольно, так как правду-матку давным-давно у этого человека из сердца и мозга вытравили. Даже прозвище за ним присохло в виде фамилии Выскобленный. От правды выскобленный и от справедливости».
Двое из офицеров поднялись и вышли, а трое оставшихся пожаловались: «Мы, к сожалению, уйти не можем: по приказу сюда вызваны… Критикнули генерала на партийном собрании, вот и вызваны перед очи его…»
Каблуков тогда щелкнул замком портфеля, шагнул к выходу и сказал:
– До свиданья, товарищи! Подождем и мы вызова…
Но вызова так и не последовало. Зато началась травля, так как Сергей и Софья Каблуковы отказались принять к соавторству любимицу Выскобленного – Ларису Виляйкину, так как она ни одной строки не написала в работу о Детской комнате.
Лариса Виляйкина напоминала Каблукову госпожу Перебоченскую из романа Данилевского «Воля». Была, конечно, и разница: Перебочинская расплачивалась со своими высокими покровителями нахичеванскими фальшивыми ассигнациями, а Виляйкина – собственной натурой и угодным для них поведением, которое еще Салтыков-Шедрин называл «жизнью применительно к подлости». И не верилось поэтому Сергею Каблукову, что Выскобленный превратился вдруг в ангела доброты и сердечности. «За этой показной добротой и внешней вежливостью, принятой Тамарой Петровой за чистую монету, скрывается какой-то психологический маневр, – мысленно пытался Сергей разгадать этот маневр генерала, слушая Тамару молча и представляя себе Выскобленного то в роли бесфамильного губернатора, который «ежегодно ордынскую дань своему же подчиненному становому платит» и берет взятки со всякого, забывая тут же о их жалобах и ходатайствах, то в роли князя-дворянского предводителя, делающего все не по закону, а по своему хотению. – Совершенно ясно, что Выскобленный лишь пытается выиграть время, обманывая Тамару Петрову своей внешней ласковостью и вниманием, задумывая в то же время коварный план физического истребления этой честной работницы милиции. Ведь ситуация, если понять ее честно, сложилась не в пользу Выскобленного и его друзей. Ясно и то, что, как Данилевский писал 106 лет тому назад: «В главном-то все-таки и эти господа, наверное, будут отписываться от десятка всяких комиссий и комиссий над комиссиями до окончания дней своих, как это делают и другие». Если перевести это на язык нашего времени, они будут отписываться, пока их исключат из партии, выгонят с работы под видом отправки на пенсию. Сами по себе они, связанные круговой порукой преступлений, уже не могут никогда встать на честный путь. Это же ведь типы, действующие по методу адмирала Колчака в плане его «Троянского коня», используемого для разрушения партии и государства Советского не в лобовом бою, а изнутри, как черви-дровосеки…»
– Сергей Иванович, вы, кажется уже не слушаете моего рассказа? – упавшим голосом спросила Тамара. – У вас и лицо стало каменным и глаза накалились. Вижу, не верите мне. А ведь генерал Выскобленный сказал, что охотно выслушает общественников. Не верите? Так вот, он назначил встречу с вами на девять утра завтра…
Сергей встал, шагнул два шага вперед и два шага назад (в его крохотной комнате большего не сделаешь), усмехнулся:
– Я согласен проверить эту истину. И завтра мы будем у генерала Выскобленного…
Ночью был первый майский дождь. Каблуков распахнул форточку и, стоя у окна, смотрел в темный сад. Вереницы мыслей сновали в его голове. Перед глазами проносились картины пережитого. Год девятьсот восемнадцатый. На шумной бедняцкой сходке деревни Становые Лески Тимского уезда Курской губернии избрали Сергея сразу на две должности – курьером Ревкома и народным корреспондентом уездной газеты «КРАСНОЕ УТРО». На столе горели каганцы. Красноватое пламя колыхалось узкими копотными язычками, трещали тряпичные фитили. К окнам тянулись облака желтого махорочного дыма. Темнели косматые узоры инея на стеклах, талая вода сбегала по тряпицам в подвешенные к гвоздям на подоконнике зеленые бутылки. Переполнив их, вода звонкими каплями падала в жестяные тазики на земляном полу избы.
– Первое тебе наше поручение, – звучал в ушах Сергея голос председателя Ревкома. – Неси повестки кулакам, чтобы контрибуцию взносили без промедления…
И Сергей понес. Через года, по нераскрытой еще наукой ассоциации, боль судорогой промчалась по правой щеке: давным-давно кулаки стреляли по Сергею из дробового ружья. Потом перед глазами полыхнуло зарево. Это вспомнилось: кулаки зажгли хату и хотели сжечь в ней заживо мать ревкомовского курьера.
 За окном мелодично звенели о подоконник капли дождя. И новая картина в памяти: на Тимском уездном съезде партии пришлось курьеру ревкома петь вместе со всеми делегатами:
С верой святой в наше дело,
Тесно сомкнувши ряды,
В битву мы выступим смело
С игом проклятой нужды.
Вспомнилось и подполье при Деникине, шомпола белых по спине, награда почетным пистолетом от имени Ревкома, чоновские годы, учеба в Воронежском университете, служба на Дальнем Востоке, педагогическая, историко-исследовательская деятельность, публикации произведений. Потом полыхнули воспоминания войны – ранения, контузии, подвиги, Ордена. Спасено было полковое Знамя в Румынии. В послевоенные годы закончен труд «Частичка Родины» – монография из истории Старого Оскола и Поосколья с древнейших времен. Но монографию украли и напечатали за своими подписями морально разложившиеся люди с партбилетами в карманах и на постах высоких. Они к тому же оклеветали автора, исключили из партии. И никто в верхах не хочет вникнуть в суть дела, разобраться. Всякий прохвост старается использовать клевету для расправы над Каблуковым по мотивам своей личной мести ему за честность, принципиальность, неподкупность. И куда не приди, лежат в столах учрежденческих вельмож папки с копиями сей зловонной клеветы против Каблукова. Знает об этом и генерал Выскобленный…
–Сережа, ложись, поспи! – покликала проснувшаяся Софья Борисовна. – Ведь утром мы пойдем к генералу…
– Вот этим я и встревожен… Мне кажется, нет смысла идти к Выскобленному…
– Нет, мы должны пойти, – возразила Софья. – Мы должны быть у него, чтобы снять с него маскировку, представить его перед людьми в подлинном виде…
– Постараемся, – сказал Сергей. – Вопрос идет не об одном этом генерале, но обо всех, кто рассуждает не лучше одного из ушедших в небытие французских королей: «Мне бы самому удержаться. А после меня хоть потоп!» Ведь Лариса Виляйкина не посмела бы клеветать на нас и Тамару без поддержки Выскобленного. Этот же «дуб» надеется, что, как писал Данилевский еще в 1862 году, если общественники пожалуются МИНИСТРУ, тот перешлет дело на место и «все здешние замешаны, следовательно, станут отписываться или отнесут дело к тяжбенным. И жди тогда его решения». Так говорил персонаж романа «ВОЛЯ» господин Саддукаев генералу Рубашкину. А разве теперь нет подобного? Разве не факт, что прокурор Булыжников до сей поры не ответил на нашу просьбу дать консультацию к нашей лекции «ЗАКОН И ПРАКТИКА». Почему он молчит? Да потому, что вспомнил о своей клевете против меня, приписав поломку несуществующего замка и захват некоей комнаты, чего в жизни не было. Так разве Булыжников поддержит закон и честь, если сам творит беззаконие вместе с генералом Выскобленным… Нет, не пойду я к генералу.
Так прошла мучительная ночь. Но утром все же Софья уговорила Сергея. И они, раскрыв зонт, зашлепали по лужам дождевой воды.
У нелюдимого серого здания уже толпились под дождем и ветром прибывшие сюда общественники. Был среди них широкоплечий и решительный майор в отставке. Иван Филиппович Шехирев в плаще с промокшей на дожде спиной. Перетаптывался с ноги на ногу секретарь Совета общественности Диомид Тарасович Белан в шоколадного цвета вельветовой тужурке. Рядом стояла кареглазая стройная жена партизана – Мария Трофимовна Черкашина с расстроенным в благородстве лицом и какой-то особой готовностью по-ленински сражаться за справедливость, как сражался Владимир Ильич против сызранского купца Арефьева, самоуправно давившего своим пароходом лодки перевозчиков на реке. Был тут и пенсионер, бывший секретарь Райкома партии – Иван Александрович Наумов.
– Видите, стынем и мокнем, – пояснил он подошедшим Сергею и Софье Каблуковым и кивнул на огромной высоты желтовато-бурые двери с массивными модными ручками. – Закрыты перед нами. Начальство не впускает нас в подъезд. Швейцар сказал: «Без вас уже все решено…»
– Выходит, как у поэта Лермонтова, – усмехнулся Сергей и показал пальцем на верхний этаж:
Каждый там доволен сам собою,
Не заботясь о других.
Что у нас называется душою –
Без имени у них…
– При нашем здоровье опасно стоять под дождем и ветром, – пожаловался Наумов. – Может, домой пойдем, а?
–Я пойду и потребую! – разгорячилась Софья Каблукова.
Она подбежала к двери и начала бухать кулаками. Старшина-вахтер открыл дверь. Он знал Софью, сочувствовал ей и всем, кто стоял у подъезда, но развел руками:
– Генерал приказал не впускать…
– Разрешите, я сама ему позвоню!
– Я занят, – ответил генерал на зов Софьи. Но она настойчиво сказала:
– Мы все заняты, но пришли. Если не примете, пойдем в Крайком партии…
– Вы можете зайти, остальные не нужны…
– Нет, генерал, мы требуем всех принять.
С минуту генерал молчал. Ведь знал, что в лежащей перед ним на столе пухлой папке собраны клеветнические материалы против Совета общественности и инспектора Тамары Петровой и что эти материалы собраны, чтобы спасти Ларису Виляйкину от справедливого наказания. Наконец, он решил: «Ладно, если меня разоблачат, взвалю на других и скажу: ввели меня в заблуждение, пользуясь моей добротой и доверием». Он прошепелявил в трубку:
– Заходите, Софья Борисовна, вместе со всеми…
Вахтенный старшина напутствовал:
– Прямо, товарищи, идите на третий этаж, в кабинет № 6. Там секретарь товарищ Правдин пропустит вас, я ему позвоню…
Сергей Каблуков шел последним. Старшина-вахтер улыбнулся ему и сказал: – Вас я хорошо знаю, с удовольствием читал ваши статьи в газете «НА СТРАЖЕ». Почему это вы прекратили писать?
– Начальству правда глаза колет, вот и затормозили…
– Это верно! – старшина от души засмеялся. – Ваши статьи зубастые, здорово кусали наших воевод… А напишите о разговоре с генералом?
– Попробуем, – ответил Каблуков и заспешил догонять товарищей.
В приемной, зажатой между двумя кабинетами, торчали две вешалки, будто болотные цапли в туманное утро, когда они прижимают одну ногу к животу, на другой стоят в задумчивой позе. Справа от двери генеральского кабинета сидел за столиком с телефоном секретарь из числа вольнонаемных за сторублевое месячное жалованье. Это молодой человек в кофейного цвета костюме, с добродушным лицом и озорными темноватыми глазами. Он вежливо предложил повесить на вешалочные рога шляпы и плащи, приоткрыл дверь, сделал пригласительный жест рукою:
–Прошу, пожалуйста!
В глубине огромного кабинета, в котором можно бы устроить не менее трех однокомнатных квартир для страдающих от тесноты ветеранов Великой Отечественной войны, за брюхатым столом сидел невзрачный человек с погонами генерал-майора. Черненький, с небольшими бесцветными глазками под низким лбом и с какими-то испуганными щеками небольшого кругловатого лица. Он производил какое-то странно-неприятное впечатление, может быть, еще и тем, что по ястребиному вцепился тонкими пальцами в пухлую синюю папку на столе и не ответил на приветствие, не привстал, а выкрикнул:
– Садитесь, я точно перепишу вас!
Общественники переглянулись, глазами сказали друг другу: «Генерал-комиссар припугивает нас, но мы  – не из трусливых…»
– Вы кто? – Выскобленный пырнул карандашом в сторону Шехирева.
– Я член Совета общественности, – ответил Иван Филиппович, выдержав зрительную дуэль с генералом. Тот гмыкнул, проворчал, записывая что-то на листочке из блокнота, потом пырнул карандашом в сторону Софьи Борисовны: – Вас я знаю. Вы член Совета при Четвертом домоуправлении…
– Ошибаетесь! – возразила Софья Борисовна. – Я методист Центральной детской комнаты милиции. Вот мое удостоверение. И почему вы сегодня возвращаетесь к этому вопросу, если уже вчера извинились передо мною за лжеинформацию, что я будто бы исключена за плохую работу? Вот мои Почетные грамоты за работу…
Не найдясь что-либо ответить Софье Борисовне, генерал начал пырять в сторону то одного, тот другого своим карандашом и спрашивал: – А вы кто? А вы?
Наконец генеральский взор остановился на сидевшем у стены лысоватом черноглазом человеке в крохотных ботиночках и наглухо закрытом сером костюме.
– Что-то лицо знакомое? Как вас?
– Сергей Никитович Яйлаханов, – привстав, ответил спрошенный и продолжал: – В военное время я и сам был в генеральском кресле, теперь долгие годы работал заместителем председателя Ставропольской городской комиссии по делам несовершеннолетних, руководил военно-спортивным лагерем «Патриот». Вместе вот со всеми сидящими здесь товарищами мы устроили на работу более ста трудных подростков. Вообще мы хорошо работали, но нас оклеветала бездельница Лариса Виляйкина, надеясь на покровительство и безнаказанность…
– Давайте не бить в лоб, – хмуро прервал его Выскобленный. – У меня под рукою папка с бумагами о том, что Сергей Каблуков самозванно занял пост Председателя Совета общественности да еще писал в журнале дежурств антисоветское…
– Вы сами читали этот журнал? – спросил Наумов.
– Сам не читал, – у генерала задрожали от неуверенности пальцы, голос сразу охрип. – Но у меня много подчиненных, так что самому читать не обязательно…
– А что же вас обязывает ломать человеческие судьбы, не вникая в суть дела?
Генерал дико поглядел на Наумова, невпопад возразил:
– Прошу меня не учить…
– Но учиться и вам надо, как и мне пришлось учиться, хотя я инвалид по всем статьям, хожу без ступней, весь стан в корсете. И меня было Виляйкина ввела в заблуждение и клевету против честного и талантливого Каблукова Сергея Ивановича. Но я понял, извинился перед товарищем Каблуковым, чего и вам рекомендую. Теперь о самозванстве Каблукова. Лично я, сама инспектор Виляйкина, работник краевого Управления охраны общественного порядка майор Проклин и заместитель председателя Октябрьского райисполкома товарищ Светлищев с трудом уговорили товарища Каблукова принять на себя председательство в Совете общественности. Он был избран единогласно, отлично руководил и вывел Ставрополь на первое место в РСФСР в деле работы с подростками. Зачем же вы поверили гнусной клевете против товарища Каблукова? Ведь Лариса Виляйкина начала клеветать против Каблукова, когда ей было отказано считать ее соавтором работы, в которой она и строчки не писала…
– Вы что тут, митинговать будете? – генеральские щеки побагровели, в бесцветных глазках искорками рассыпалось озлобление и трусость. – Ведь я уполномоченный партии и государства, не вам решать вопрос, а мне…
– Когда же это и кто позволил вам, генерал, переиначивать Ленина? – прервал Каблуков разъярившегося Выскобленного. – Владимир Ильич говорил, что государство советское тогда сильно, когда массы все знают, обо всем могут судить, идут на все сознательно, а вы пытаетесь внушить нам, что ничего не значим и что нас кто-то исключил из общественности…
Генерал съежился, надел и снова снял очки, начал листать бумаги в синей папке. Каблуков воспользовался паузой, встал и задал новый вопрос:
– Вы слушали, генерал, идеологическую передачу из Москвы?
– Нет, я был на партсобрании. А что там?
– В радиопередаче говорилось, что империалистические агитаторы срослись с баптистами и адвентистами на одной линии: те и другие добиваются как возможно больше советских людей отстранить от политики и общественной жизни, подчинив все ножкам кресла…
– Какие негодяи!? – возмутился генерал.
– Да, настоящие негодяи, – подтвердил Каблуков. – Но почему вы, генерал, не подумали о таком безобразии, когда покровительствуимые вами ничтожества пытаются кнутом отогнать нас от  общественной работы…
– Не совсем понимаю, – хмуро возразил генерал.
– Что же тут трудного для понимания?! – заговорили сразу все общественники. – Вам станут аплодировать антикоммунистические проповедники, если вы, не читая обвинительных клеветнических бумаг, начнете кнутом отгонять от общественной деятельности нас, спасших Родину от фашизма…
Генерал листал и листал бумаги в папке. Его невысокий лоб и глубокие залысины вспотели. Усики, похожие на тени под ноздрями прямого носа, неприятно искажали анфас лица. И мысли разные, но только не очень умные тревожили Выскобленного. «Они называют меня генералом лишь потому, что это слово короче «комиссара милиции третьего ранга». Вот и я, выходит, по лени сэкономил время, не прочитал заранее содержимое папки. Подвели меня помощники, черт бы их взял. Я же не знал, что эти общественники – зубастые люди. А меня ведь уверяли, что общественники значатся на учете в психбольнице в качестве шизофреников… Доберусь я до своих помощничков.  Павла Кирилловича выгоню на пенсию, Лежнева и Шкурко понижу в должности…»
– Что вы, генерал, в бумагах фальшивых роетесь, когда перед вами живые люди? – прервав тягостные его размышления, тихим, даже ласковым голосом спросила Мария Трофимовна Черкашина.
Выскобленный вздрогнул, поднял глаза и увидел миловидную женщину с рыжими веснушками на моложавом лице, с широко раскрытыми карими глазами. А она продолжала:
– Вы читаете доносы о Тамаре Спиридоновне, о Сергее Ивановиче, не понимая, что все это дело рук склочницы, бездельницы и нравственно разложившейся Евдокимовой Ларисы, прозванной в народе Виляйкиной за ее поведение…
– Прошу без громких слов! – пытаясь запугать Черкашину, прикрикнул Выскобленный. – Надо сгладить углы…
– О каком же сглаживании углов может идти речь, если ваши подчиненные даже сфабриковали товарищеский суд чести над Тамарой Петровой, обвиняя ее в связях с нами, с антисоветскими элементами, хотя мы – убежденные коммунисты? – темпераментно говорил Наумов. – А вы присоединились к клевете Касьяновой, Виляйкиной, Выкрутирукова…
– Но вы откуда знаете о суде чести? – попытался Выскобленный поставить Наумова в тупик.
– Об этом говорят все, так что…
– Ага, значит, Петрова разгласила офицерскую тайну, ее надо снова судить, – пригрозил Выскобленный. – Да еще Тамара Петрова заступилась за свою сестру и добилась снятия с работы директора школы в Краснодарском крае…
– И мы все в этом деле помогали Тамаре Петровой, так как директор-женщина и ее муж чуть не до смерти избили сестру Тамары за критику…
– Перестаньте, генерал, унижать себя и оскорблять нас, – встав и отодвинув от себя стул, категорически сказал Каблуков. Лучше, вместо бумаг клеветы и вздора в вашей папке, прочтите вот эту книгу Данилевского. Дарю вам. Здесь романы «Беглые в Новороссии» и «Воля». Напечатаны они сто шесть лет тому назад. Но мы, пребывая в вашем кабинете, пережили и почувствовали то же самое, о чем писал Данилевский тогда. Не верите? Послушайте, на странице 289-й сказано: «Быт… наводил на уныние и тоску. Тосковали о водке да мелких соседских дрязгах». Зачем же вы со своими подчиненными подменяете серьезные вопросы сплетнями. Вы подменяете законы своими беспринципными претензиями. На странице 325 книги и об этом сказано, в издании 1956-го года: «Так вот она наша настоящая-то практика! Велика, значит, разница между писанием бумаг о законах и их применением!» и хорошо, если в вашей голове замелькают после беседы с нами былые ленинские убеждения. О них хорошо напоминает страница 373 подаренной мною вам книги: «Замелькали, зарябили былые убеждения: сила закона, святость долга, честь и еще какие-то новые слова, равенство всех перед судом, местное самоуправление…»
До свиданья, генерал! Мы уходим. И очень жаль, что в повести «Крик Совести», над которой работаем, персонаж вашего служебного ранга не может быть списан с вас. Почему? Да потому, что писатель и читатели хотят видеть его положительным, а вы…
Общественники вышли вместе с Каблуковым. Генерал остался со своей синей папкой один, как и 106 лет тому назад остался одиноким безымянный губернатор. Быть справедливым и считаться с народом, оказывается, мало одной опоры на высокую должность и высокий ранг. Нужно еще иметь честное сердце и зоркий ум, чтобы не оказаться в наше время таким же презренным народу, как и бюрократ-генерал начала семидесятых годов девятнадцатого века.
Но Выскобленный так и не поднялся выше своего аморального уровня. Он поручил своим подчиненным расправиться с Каблуковым, иначе, мол, мы потеряем свои доходные места. Расправиться, если Каблуков откажется дудить с нами в одну дуду.
И вот, в тот день, когда глава «Семья Каблуковых» из второго тома «Перекресток дорог» передавалась по радио для Болгарии по случаю 90-летия со дня освобождения Болгарии от турецкого ига, Сергей и Софья Каблуковы оказались перед бессовестным судом, организованным с благословения Выскобленного.
– Вас будут судить за ссылки на Виктора Гюго и на Максима Горького, сделанные в журнале дежурств, – прогудел над ухом Каблукова голос скуластого сероглазого мужчины в черной шапке-ушанке.
Каблуков знал этого человека, бывшего инженера лесного хозяйства, отсидевшего десять лет в концлагере в годы культа личности за чтение книги польского писателя Бруно Ясенского «Человек меняет кожу».
На его вопрос Каблуков не ответил. И тогда бывший инженер потянул Каблукова за рукав из коридора в боковую комнату, на двери которой посверкивала дощечка с надписью: «ЗАМЕСТИТЕЛЬ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ РАЙИСПОЛКОМА СВЕТЛИЩЕВ».
Прошли в свободный угол, где торчала  перегруженная одеждами и шапками вешалка. Инженер Трухляев сел рядом с Каблуковым и умолк. Вспомнил он свое прошлое, боязливо поежился при мысли, что прошлое может повториться, и бросил скользкий взор на сидевшего за столом Трафаретова, похожего на коршуна с перебитым левым крылом. Потерял руку, конечно, не на фронте, а при случае подергивал узким плечиком, раскачивая подвернутый кишкой пустой рукав, шипел: «Разве я хуже Маресьева?»
Спорить с ним, с заведующим Октябрьского РОНО Ставрополя, никто не хотел. Знали, что он немедленно напишет донос, как написал однажды против Каблукова, когда в газете появилась статья с доказательством о нецелесообразности иметь в дневных школах одиннадцать классов.
В доносе Каблуков был назван ярым противником установок ЦК партии и его первого секретаря. Надо пресечь деятельность журналиста Каблукова, – требовал Трафаретов. Но пресечь не успели: сам секретарь запросился на пенсию, одиннадцатые классы были отменены. Теперь же Трафаретов решил мстить Каблукову любыми средствами. Он объявил записи в журнале политической «крамолой» и вместе с Ларисой Виляйкиной целый месяц фабриковали «дело». Кто-то подал им краевую газету «Ставропольская правда» с корреспонденцией Генриха Боровика из Нью-Йорка. В корреспонденции был вопрос к читателям: «А равнодушие? А жизненный принцип – не вмешиваться? Разве это не почва для фашизма?»
Виляйкина Лариса сказала тогда об этой статье: «А я буду придерживаться подлости, чтобы жить легче». Но о чем она думала теперь, сидя у стола рядом с невзрачным краснолицым человеком с подполковничьими погонами и мутными безжизненными глазами, покрасневшими от напряжения и ожидания общественного контрудара на его выдумку о виновности Каблукова, ссылавшегося в журнале записей на Горького, на Виктора Гюго, на Ленина и Луначарского.
Длинное бледное лицо Виляйкиной имело зеленоватый оттенок, какой свойственен отхоженным от смерти утопленницам. Волосы ее взбиты наподобие каланчи, отчего лицо Виляйкиной приобрело черты чего-то лошадиного. Может быть, это впечатление усиливалось от источаемого мундиром Виляйкиной густого запаха пота.
«Одурю или не одурю всех собравшихся в зале? – беззвучно шевелились накрашенные губы широкого хищного рта Виляйкиной. В ее памяти воскресла вся картина кражи ею записок Каблукова, картина обработок текстов. Вырывая отдельные листы записи и кое-что вписывая между строк, она старалась создать какое-то подобие желательного по замыслу материала для доноса. – Низко все это, подло до невыносимости. Но отступать поздно. И вот  с ним, с помощником начальника гормилиции по политической части, все условленно и договорено. – Она покосила свои бледно-серые глаза на подполковника Выкруторукова. – Он ведь даже сказал мне, что если можно было невиновного слесаря-наладчика Невиномысского птицекомбината Засько оштрафовать на 12 рублей 30 копеек за будто бы оказанную ему медицинскую помощь в вытрезвителе, где он никогда не был, почему же Сергея Каблукова нельзя задушить петлей наших выдумок, если он отказался быть нашим послушным манекеном? Надо и надо его скомпрометировать, иначе сами погибнем. Ведь оклеветал же корреспондент Гукасов подполковника Василия Алексеева по наущению Кунаева, напечатав в «Известиях» клеветон о нем. Алексеева оклеветали, себя спасли. Вот так и нам надо действовать…»
Виляйкина бросила взгляд на Трафаретова, листавшего журнал с записями Каблукова. Он выбирал, что же процитировать и тем доказать, что Каблуков – антисоветчик. «Вот только поверят ли все честные люди, что чтение и выписки из книг Виктора Гюго и Максима Горького или Ленина есть контрреволюционное дело? – подумал Трафаретов. – А вдруг осмеют, как осмеял Ленин тех, кто  арестовал в восемнадцатом году часовых дел мастера за связь с контрреволюционным баснописцем Эзопом? Брры, страшно! Но ведь другого  в журнале ничего нет, придется рисковать со ссылкой, что мы – хранители основ государства, а Каблуков, автор записей в журнале, посягает на нас, то есть на основы государства…»
Подлость, как лучи радиоактивности, передаются быстро от одной родственной точки к другой. И Виляйкина поняла: оба ее соратники – и Трафаретов и Выкрутируков – уже не могут удержаться от соблазна расправиться с Сергеем Каблуковым, так что и ей, прикованной цепью к их катящейся под гору колеснице, не выбраться на честную дорогу. «Ладно уж, пусть будет так! – чуть не воскликнула Виляйкина. – Недаром даже проститутка Онищенко в клубе МВД сказала, что сейчас век двадцатый и без обмана, лицемерия и подлости людям не прожить. Долой совесть! Буду действовать, как выгодно мне лично!»
– Кворум, кажется, есть, – глухим голосом, сознавая отвратительность своей роли, сообщил Светлищев. Он привстал. На нем черная куртка с пряжечками и застежечками. Смуглое лицо полно смятения, черноватые глаза прятались под лоб. Создавалось впечатление, что и его пригнали сюда чьи-то властные приказы и заставили лгать ради правила круговой поруки в борьбе с любым голосом совести. Это впечатление превратилось у присутствующих в убеждение, когда Светлищев заявил: – Мы собрались здесь, чтобы лишить Сергея Каблукова полномочий председателя Совета общественности…
Секретарь Совета Диомид Тарасович Белан с места выкрикнул:
–Для этого нет никаких законных оснований. Ведь работа Совета и его председателя признана отличной. У меня на руках документ за вашей подписью, товарищ Светлищев. Написано, что Октябрьский райисполком награждает Каблукова Сергея Ивановича за отличную работу на посту председателя Совета общественности Почетной грамотой и ходатайствует перед Ставропольским Горисполкомом об улучшении жилищных условий семьи Каблуковых…
– Да, это верно, – почти совсем утратив голос, прошипел Светлищев. – Но ведь я тут не причем. Жмут сверху. И вот она пусть скажет, – он кивнул на сухую, как тарань, Виляйкину. – Предоставляю ей слово…
Некоторое время Виляйкина молчала, кусая губы и безумно тараща глаза. Наверное, в тайниках души у нее еще сохранялась маленькая искорка чести. И эта последняя искорка мешала ей вдруг публично и при людях, увидеть которых она здесь не собиралась, бегая по другим адресам целый месяц и подбирая «кворум» из обработанных ею и ее покровителями лиц никакого отношения к Совету не имеющих, начать говорить сквернейшую ложь против Каблукова.
«Черт знает, кто же сообщил настоящим членам Совета о заседании? Все пришли, с ними говорить трудно, они меня опозорят. Неужели это он сообщил? – Виляйка дико взглянула на Белана, подумала: – Конечно, это он оповестил. И он знает, что я солгала, объясняя свое отсутствие на работе мучительным сидением у постели умирающего мужа после операции. Он знает, что не было такой операции, что не сидела я у постели мужа, а проводила собрания с подставными лицами, которые должны выдать себя за членов Совета и проголосовать против Каблукова. Боже, какая мерзость рождена во мне! Даже если Диомид Тарасович промолчит, обо мне могут сказать другие, эти. – Она пробежала взором по лицам людей, глядевших на нее с немым укором и предупреждением: «Удержись, не лезь в омут лжи, из которого потом трудно будет выбраться! Пойми, от тебя сейчас зависит, останется ли у нас хоть капля доверия к тебе или ты станешь в наших глазах тем, чем стали оклеветавшие Сакко и Ванцетти распутные женщины».
Зрачки глаз Виляйкиной вдруг остановились, будто приколотые булавками мертвые жучки. Они встретились со взором общественницы Евдокии Дмитриевны Воробьевой. И вспомнилось, что именно этой женщине сама она говорила о Каблукове: «Этот человек – редкий клад, вливший жизнь во всю работу детских комнат Ставрополя».
«Боже, что же мне делать?! – истерически кричал внутренний голос Виляйкиной. – Если я буду охаивать Каблукова, меня возненавидят честные члены Совета Общественности, пришедшие сюда, вопреки моим замыслам. Если же откажусь от выступления против Каблукова, меня снимут с работы те, кому я подчинена. Ведь работница я – плохая, лишь подлостью держусь теперь на служебном месте. Впрочем, еще при чтении в газете статьи Боровика я уже сказала: «Буду придерживаться подлости, чтобы жить легче…»
Погасла последняя искорка Совести. В теле и мозгу Виляйкиной мгновенно образовалась пустота и моральная безответственность.
По мышиному пискнув, Виляйкина начала читать заранее приготовленный для нее Выскобленным и его помощниками тест клеветы, грязи, несусветицы:
– Председатель Совета общественности Сергей Каблуков до того докатился, что восхваляет работу инспектора детской комнаты Тамары Петровой из-за своих симпатий к ней, критикует мое бездействие, ходатайствует об улучшении его жилищных условий. Это же карьеризм…
– А вы знаете, что еще Маркс открыл истину: для нормального труда и жизни человек должен иметь одежду, обувь, пищу, жилье? – подал свой голос коммунист Наумов. – И не Каблуков, а общественники и врачи, обследовав каморку его проживания, потребовали, а исполком Октябрьского райсовета поддержал, что надо улучшить жилищные условия Каблукова – отличного общественного работника, ветерана Великой Отечественной войны, Орденоносца…
Хватив воздух всем ртом, как задыхающаяся рыба на сухом берегу, Виляйкина огрызнулась:
– А вы знаете, Каблуков осмеливается критиковать коммунистов Щипакина и Кочкина, горсоветскую Сергееву и домоуправского Апанасенко? Он даже записал о них свое мнение в журнал…
– Каблуков справедливо критикует этих лиц, воображающих себя вельможами, стоящими поверх законов, – не спрашиваясь, заговорил коммунист Заможный. Его круглое добродушное лицо стало быстро твердеть, брови нахмурились. – Эти вельможи всячески мучают Каблукова, подселили в соседи к нему хулиганку Дюдькину с ее разложившейся морально дочкой и дали ей заверение, что она может безнаказанно издеваться над семьей Каблукова. Мы это установили, когда обследовали квартиру № 3 на проезде Энгельса. Наша делегация посетила заместителя председателя Ставропольского горисполкома Власова, и он с нами согласился, приняв решение о предоставлении Каблуковым квартиры в Октябрьском районе, а теперь вы тут морочите людям голову своей ложью…
– Виляйкина и ее покровители пытаются представить всех людей в смешном виде, – подал реплику Белан. – Им ненавистны все, говорящие правду…
– Но я же пыталась примириться с Каблуковым, – Виляйкина, ощерив зубы, повернулась лицом в сторону степенного члена Совета в буром кожаном пальто. – Помните, Иван Филиппович, это при вас было?
– При мне вы кричали на Каблукова, будто он ваш раб, – сказал коммунист Шехирев. – О каком же примирении с вашими поступками могла идти речь, если вы по шкурным соображениям решили защищать пьяницу и хулиганку Людмилу Онищенко. Вы же побежали к ее матери, служащей церкви епархиального управления, где поносили наш Совет и обещали ликвидировать наше решение об определении Людмилы Онищенко в воспитательное учреждение. Более того, вы притворились невидящей, хотя Людмила при вас громила комсомольскую витрину «Не проходи мимо!» Какими же вы нравственными нормами руководствуетесь и как же это можно оставить вас на посту старшего инспектора детской комнаты?!
– Ленин требовал таких инспекторов не допускать к детям на пушечный выстрел! – выкрикнула Тамара Петрова из зала
Виляйкина съежилась, будто ее хлестанули плетью.
В наступившей тишине вдруг поднялся Выкрутируков. Покашлял в кулак, он сказал хриповатым голосом:
– Мы предлагали Каблукову тихий выход, просили его подать заявление о добровольном уходе с поста Председателя Совета, но он отверг наше предложение…
– Ну, вот и вы пойманы за руку, – громогласно сказал Шехирев. – Сами признались, что участвовали в фабрикации «дела» против Каблукова…
Выкрутируков попятился, хлопнулся на стул. Раздался треск. Комната наполнилась ироническим смехом. Но уже с места, как дикобраз из укрытия, обескураженный Выкрутируков кольнул своими хвостовыми иглами противопоставленную ему Совесть, он промямлил:
– Против вашего председателя Каблукова в каждом учреждении уже имеется дело на сотнях листов…
Минутная пауза, как перед боем на фронте. В тишине слышалось лишь шелестение газеты «Известия» за восьмое февраля 1968 года в руках Марии Трофимовны Черкашиной.
– Сколько вы сказали листов в деле против Каблукова? – спросила Черкашина, пытаясь заглянуть в глаза Выкрутирукова. Но он трусливо спрятал свое лицо за спины других. И тогда Мария Трофимовна подняла газету над головой, все увидели крупные черные буквы, построившиеся в одно слово «НАВЕТ».
– В этой корреспонденции, – продолжала Черкашина, – рассказано о двух томах уголовного дела на 634 листах, заведенного против честного ветеринарного врача совхоза «АК-ТЕРЕК». В фабрикации «дела» участвовали директор и бухгалтер совхоза вместе с работниками Джамбульского райкома партии. И такое «дело» возникло лишь потому, что взяла верх трусость, молчала Совесть. Некоторые теперь там говорят: «Да, мы все знали. Но что мы можем поделать перед власть имущими?» Теперь и мы все знаем, но не струсим ни перед кем. Наш председатель товарищ Каблуков отлично работает, честный  человек. Мы не будем голосовать о лишении его полномочий…
– Дайте мне слово! – встала пожилая женщина со светлым лицом и сверкающими на ее ресницах слезами возмущения. – Я много лет работаю внештатным инспектором милиции и Председателем уличного комитета. Меня зовут Евдокией Александровной Староверовой. Говорю здесь прямо и открыто, никогда еще у нас не было такого честного и работоспособного Председателя Совета, как Сергей Иванович Каблуков. Надо благодарить его, а не охаивать. Вельможи, сидящие сейчас за столом, не имея совести, клевещут на Каблукова и ссылаются при этом на показания пьяницы и хулиганки Дюдькиной, умышленно подселенной в квартиру рядом с Каблуковыми. Ведь Дюдькина замучила раньше генерала Василия Ивановича Книгу, довела до смерти, теперь ее используют в качестве смертоносицы против уважаемого нами председателя Совета общественности Сергея Каблукова. Против него подстраивают суды и всякие другие пакости. Пусть об этом скажет Яйлаханов. Он ведь однажды был тоже вовлечен в ложь и клевету против Каблукова и его жены – общественного методиста детской комнаты…
– Дайте слово! – Яйлаханов поднял руку. Но Светлищев замахал на него рукой, отказал в слове. Тогда он передал секретарю Совета Диомиду Белану копию письма для газеты, а Белан, не спрашиваясь Светлищева, громовым голосом прочитал следующее: «Дорогая  редакция! Я, Яйлаханов Сергей Никитович, обращаюсь к вам потому, что я лично зашел в тупик о понятии полезности общественной работы и уважения к общественникам-пенсионерам со стороны ряда должностных лиц, которые не уважают общественников, пришедших к работе бескорыстно – по велению сердца – на трудную работу по формированию будущего коммунистического поколения.
Во время моей работы в Ленинском райсовете заместителем председателя комиссии по борьбе с пьяницами и тунеядцами, мне Булгаревич Борис Иванович передал материал на Каблукова Сергея Ивановича, якобы оклеветавшего Дюдькину, Скорикову, Кандиеву. Во время расследования я доложил Кочкину, что этот материал не стоит выеденного яйца, что необходимо прекратить преследование семьи Каблуковых. Но Кочкин все же передал дело в суд, а меня назначили общественным обвинителем.
Судебное заседание было позорныи. Каблукову не дали слово, тогда и я отказался от обвинительного слова. Я при общественниках сказал Кочкину о необходимости извиниться перед Каблуковым за нанесенную ему обиду. Но Кочкин и его друзья продолжают травить Каблукова. Но я решил исправить свою ошибку, работаю вместе с Каблуковым, защищаю его от лжи и нападок. Этим объясняется, что теперь и меня начали подкусывать, травить. И я готов подтвердить эти факты в любой инстанции…»
– Так вот в чем дело! – загремел в комнате голос возмущенных людей. – Нашего председателя хотят загрызть, чтобы не исправлять допущенной по отношению к нему клеветы и не отвечать за совершенные преступления…
– Позор вельможам, позор! Они даже посмели в своих отписках утверждать, что Каблуков давно не работает председателем Совета! – голоса гремели гневом, кипела в людях Совесть. – Мы не позволим обливать грязью нашего Председателя!
– Граждане, граждане, дискуссия выходит за рамки ваших наших полномочий, – запищал дрожащим голосом Светлищев. – Представляю слово Трафаретову, ведь он анализировал записи Каблукова…
Смахивая с узенького лба градины пота и заикаясь, Трафаретов начал читать выдранные из журнала и подправленные Виляйкиной, Выскобленным, Выкрутируковым листочки с нарушением контекста. И все время подвизгивал, чтобы создать большее впечатление:
– Слышите, ваш Председатель цитирует Горького: «От хулиганства до фашизма – один шаг». Это же безобразие! Ведь кто такие хулиганы в нашей стране? Советские люди, а Каблуков применяет к ним мысли Горького. Это же рассчитано на подрыв Советской власти. Далее Каблуков записал цитату из Виктора Гюго «Труженики моря». Он показывает сильную личность, сильный характер, и тут же употребляет слово «эпигоны». Это он в нас метит, в руководителей. Разве это не антисоветчина? Далее Каблуков цитирует Ленина, что государство сильно сознательностью масс, которые все знают и о всем могут судить. Понимаете, Каблуков натравливает массу против нас, представителей государства…
– Я считал вас, Трафаретов, более умным, – прервал его чтение Иван Филиппович Шехирев, – а вы несете здесь безграничную чушь…
– Жаль, что сейчас не 1933 и не 1937 годы! – завизжал Трафаретов. – Я бы вам показал, где раки зимуют…
– Значит, грустите, что ленинские нормы мешают вам расправляться с нами? – спросил коммунист Зайцев. – Вот вы до чего  докатились. Но мы требуем не мешать нам в работе. Мы сейчас проголосуем за полное доверие нашему председателю товарищу Каблукову, в работе которого отражены ленинские принципы…
– Не разрешаю голосовать! – закричал Светлищев. – Только комиссия из семи человек, составленная нами, будет решать вопрос о Каблукове…
Начался гром протеста. Беспартийная учительница Нина Корзакова, коммунистка Любовь Ивановна Луценко, коммунистка Евдокия Мироновна Заворотняк, испытавшие на себе горечь дней периода культа личности, потребовали, чтобы в голосовании о доверии Председателю Совета общественности Каблукову участвовали все, находящиеся в зале…
– Не надо, не надо! – завопила Виляйкина истерическим голосом.
Тогда к ней вплотную подошла коммунистка Вера Герасимовна и сказала:
– До какой степени низости дошли вы, Евдокимова! Совершенно правильно, что люди зовут вас Виляйкиной. Я замечала, когда вы учились в моем классе, вашу склонность к бесчестию и лжи. Но все мои усилия сделать вас человеком чести, оказывается, вы растоптали из-за личной выгоды. Позор! Моя нога больше не ступит на порог того учреждения, где будете вы работать по протекции бессовестных и беспринципных вельмож!
Светлищев заторопился:
– Голосует комиссия. Кто за лишение Каблукова полномочий быть председателем Совета общественности?
И постыдно было смотреть, как крохотная кочка ощетинилась семью камышовыми початками поднятых против Совести и закона рук.
– А мы за доверие Каблукову! – мощно прогремели голоса, с шумом взметнулся над головами лес рук.
– Я не разрешал такого голосования, – заячьим голоском возразил Светлищев. – Заседание закрывается.
Каблуков, окруженный членами Совета, вышел на Ставропольскую улицу. Он поблагодарил людей за их честность, за ленинский характер, за принципиальность и заверил:
– Где бы мне не пришлось жить и работать, никогда не изменю вашему доверию. Никогда не уклонюсь от ленинских принципов, без которых нельзя добиться победы».
Бодяк прочитал всю эту главу и сказал:
– Ну, вот и ваш ответ, Сергей Иванович, дан мне полностью. Рекомендую Вас, как хотите, и на должность Председателя Совета и на должность редактора газеты «АВРОРА». Беритесь. Пусть гремят победные залпы «Авроры» и здесь, в Батуми, куда привела вас неспокойная судьба.

2. ПОЧЕМУ ТАКОЕ ПРОИСХОДИТ?
Ничтожества не терпят талант рядом с собою.
                К. Маркс.
Неожиданно Сергею Ивановичу Каблукову незнакомый письмоносец вручил золотистый пакет с пометкой «СЛУЖЕБНОЕ».
– Вот здесь распишитесь, пожалуйста, – сказал этот аккуратно подстриженный шатен и карими своими глазками показал на серебристую строку в разностной тетради. Расписываясь, Каблуков подумал: «Впервые вижу этого молодого человека и эту разностную тетрадь. Ведь почтовики в Батуми, да и в других городах не обременяют себя подобным сервисом обслуживания клиентов…» Вслух спросил:
– А вы давно работаете на почте?
– С тех пор, как полковник Громобоев поручил мне помогать вам в реставрации даже забытого, –  ответил письмоносец, взмахнул руками и растворился в синеватом воздухе солнечного дня, будто его и не было. Лишь золотистый пакет свидетельствовал, что письмоносец был, но…
Присев у стола в своей комнате, Каблуков хотел разрезать пакет ножом, но пакет сам по себе раскрылся, наружу порхнула небольшая записка. Сергей Иванович прочел с чувством удивления и сомнения следующие строки:
– «Ваше удивление и сомнение я запрограммировал, так как при наличии этих психологических состояний человека, он глубже и основательнее проникает в суть вопроса. А для вас это очень важно при работе над повестью «Крик Совести». С уважением – полковник ГРОМОБОЕВ».
Прочитанные Сергеем строки мгновенно исчезли, на бумаге появились новые: «Молодой человек, назовем его потомком Нового Мефистофеля, передавший вам пакет, не создан нами заново, в просто преображен при его личном согласии из любопытного юноши в одного из магов нашей лаборатории и получил задание помогать вам в реставрировании всего, что будет полезно и нужно включить в «КРИК СОВЕСТИ», чтобы помочь нашей Родине избавиться от вельможных ничтожеств, разрушающих ее изнутри, затаптывающих честные таланты и  и действующих по завещанию адмирала Колчака… Впрочем, вам, историку-исследователю, известно это завещание, так что здесь не будем его повторять. Подчеркнем лишь, что оно своеобразно использовало метод «ТРОЯНСКОГО КОНЯ».
Несколько слов о нашем письмоносце, чтобы вы в дальнейшем не тратили энергию на удивление и на сомнение. Получив в нашей лаборатории посредством химического процесса новое вещество – нейронептидамит, мы экспериментом над несколькими молодыми людьми, давшими согласие служить Родине и Совести, выяснили, что именно нейронепидамиты в мозгу человека регулируют процессы и ощущения, которые всем нам были известны, а причин их мы не знали. Сюда относятся вопросы сна и памяти, боли и страха, любви и презрения, чистой совести и аморального взгляда на жизнь. Привитие полученного нами вещества тому или другому человеку, особенно если он дал на это свое согласие, позволяет управлять нервной системой человека, его поведением, его эмоциями. И это управление возможно на расстоянии посредством лазера. Если вы, Сергей Иванович, заметили, что потомок «Нового Мефистофеля» исчез, не успев полностью ответить на ваш вопрос о сроках его работы на почте, то это и есть результат моего влияния на расстоянии посредством лазера. Если вы заметили на лацкане тужурки письмоносца ромбовидный значок, наподобие значков у окончивших технические ВУЗы, то теперь догадаетесь о его назначении: принимать сигналы, выводить на некоторое время слух и зрение собеседника, чтобы удалиться незаметно, будто исчезнуть. Догадались? Не спешите с ответом. Пятиминутный перерыв… Полковник Громобоев».
Теперь Сергей Иванович Каблуков все ясно вспомнил: что-то сверкнуло тогда в центре голубоватого ромба на лацкане тужурки молодого человека, потом небольшая боль кольнула в уголках глаз возле носа, в ушах наступила глухота наподобие той, которую человек ощущает при взлете или при посадке самолета, на котором летит. «Значит, письмоносец не исчез, а ушел, поразив предварительно зрительную способность моих глаз и слуховую способность ушей лучиком лазера, – подумал Каблуков. – Конечно, так оно и было…»
– Вы правы! – засверкала серебристая строка на бумаге, с которой уже исчез другой, более ранний текст. – Теперь запомните: исчезать будет в дальнейшем каждая страница содержимого пакета, как только вы поставите машинописную или рукописную последнюю точку или букву на листе, куда переписываете реставрированные тексты. Это обязывает Вас писать, то есть переписывать текст с большим вниманием и без ошибок… Если потребуется срочно наше вмешательство или помощь, сосредоточьте свою мысль на этом требовании. Мы обязательно услышим Ваш зов. А теперь работайте, Родине и ЛЕНИНСКОЙ ПАРТИИ нужна ваша повесть «КРИК СОВЕСТИ». Всего Вам доброго, крепко жму руку! Полковник Громобоев…»
Сергей почувствовал такое пожатие его правой ладони, что даже удивился и силе пожатия и столь большим успехам НАУКИ, служащей разуму и чести, Совести народа и партии.
Через час, немного отдохнув от пережитого волнения, удивления, сомнений и возникшего в ходе беседы с невидимым полковником Громобоевым напряжения, Сергей Иванович Каблуков извлек страницу реставрированного текста из пакета и начал перепечатывать ее строки вот на эту обыкновенную бумагу, подаренную одним из инспекторов Инспекции по делам несовершеннолетних при Батумском городском отделе внутренних дел.
Страничка, равная половине листа, начиналась словами: «Вспомните, товарищ Каблуков, нашу первую встречу в душном кафе селения Курское Ставропольского края. Это на автостанции. К вам подошел стройный седоватый человек и протянул руку…»
Каблуков на минуту прекратил работу на машинке, взволнованно закрыл глаза. И перед его внутренним взором предстал тот человек, в ушах прозвучал его голос: – «Полковник в отставке Громобоев».
Раскрыв глаза, Каблуков читал дальше:
«Мы прониклись взаимным доверием, так как оба возмутились заявлением члена ЦПК при ЦК КПСС Фурсова, что ЛЕНИН УСТАРЕЛ… И на всю жизнь теперь мы будем друзьями и бойцами за истину и Совесть, которая не побоится кричать на весь мир против вредных Коммунистической партии и народу явлений, практикуемых не коммунистами, а пролезшими в партию по методу Троянского коня носителями партийных билетов, наследниками заветов адмирала Колчака о необходимости разлагать партию и Советскую власть изнутри. Помните, при полете в «Гравитационном реставраторе мыслей, дел и прогнозов будущего» вы задали мне вопрос «Почему такое происходит?» Я воздержался от ответа, не имея тогда возможности затратить энергию, нужную нам для движения, чтобы не быть притянутыми к плескавшейся под нами воде и не утонуть. Теперь же на этот вопрос можно ответить. И пусть глава повести «Крик Совести» носит имя этого вопроса «ПОЧЕМУ ТАКОЕ ПРОИСХОДИТ?».
Каблуков печатал на машинке, выполняя условие о внимании и недопущении описок:
«Коммунистам, товарищам по Ленинской партии – Исламову А. И., Ботамбекову С. Б., Яценко Н. Ф., Алексееву В. Ф., Савченко В. С., Курабаеву Н. Ж., Филиппову М. И.
ПРОСЬБА-ПОРУЧЕНИЕ
Воры со своими влиятельными покровителями – Кунаевым, Аскаровым, Севрюковым, Подволоцким, Молчалиным, при покровительстве Постовалова и его друзей из КПК при ЦК КПСС основательно подорвали мое здоровье.
На операционном столе смерть заглянула мне в глаза. Прошу Вас, возьмите все мои документы против воров и доведите начатое дело до конца.
Жду Вас к себе. Обо всем этом сообщите всем честным людям.
Коммунист Т. Токбулатов. 21 февраля 1977 г.»
Едва Каблуков поставил машинописную ТОЧКУ, из пакета с траурным звуком похоронного марша выпорхнул черный-черный лист с огненными строками на нем: «Не выдержав мук и травли его покровителями разоблаченных воров, весной 1978 года умер Тулей Абенович Токбулатов, комсомолец с 1920 года и член Коммунистической партии с 1932 года. Но он успел передать убежденным коммунистам, своим товарищам по Совести и Чести, копию своего письма в адрес Политбюро ЦК КПСС, врученного туда через Юрия Владимировича Андропова.
Поклонимся же скорбно могиле Тулея Абеновича Токбулатова, о котором даже бывший работник ЦК КП Казахстана Николай Зеленский сказал; «Смерть товарища Токбулатова, при всей безнадежности состояния его здоровья, больно ударила и по мне. Я помогал ему в борьбе за восстановление партийной принадлежности и моя скорбь как-то своеобразно сочеталась с радостным сознанием, что он победил в этой святой борьбе и ушел под землю коммунистом». Поклянемся, что до конца дней наших будем также, как это делал Токбулатов, стойко вести борьбу за честь и достоинство советских людей, за славу нашей Родины и против всего мерзкого в жизни, от кого бы эта мерзость не исходила и кем бы она не покрывалась со стороны властных вельмож!»
Каблуков, вспомнив свои муки, муки подполковника Алексеева, общественницы Ставропольской детской комнаты Староверовой Евдокии Александровны, коммунистки Крюковой Лидии из города Зернограда, инспектора - старшего лейтенанта милиции из Ставрополя Петровой Тамары Спиридоновны, шофера из Арзгира на Ставропольщине Ивана Максимовича Андрющенко, рабочего коммуниста Владимира Прокофьевича Токарь из Горловки, муки многих-многих честных людей, заплакал. И слезы его, упав на черный-черный лист, зажгли его. Он горел ярким красным пламенем и от него исходили звуки песни: «СМЕЛО, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе…»
– Да, прав был Виссарион Григорьевич Белинский, что все живое есть результат борьбы, прав и Николай Гаврилович Чернышевский, что до сих пор история не представляла ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы. Да и завет Ромен Роллана нельзя забывать: «… человек должен погрузиться в кипящие пучины общественного бытия, а этого можно добиться, лишь поставив себя на службу обществу, находящемуся в движении и борьбе».
Лист превратился в невидимку, исчез, а на смену ему из пакета с шелестом вылетел и упал новый. Прямо возле машинки.
И Сергей Каблуков продолжил перепечатку:
– В коллегии Реставратора мы пришли в единому мнению, что изложение части текста письма Тулея Абеновича Токбулатова в Политбюро при ЦК КПСС от 10 марта 1977 года на страницах повести «Крик Совести» даст хороший ответ на заголовок второй главы повести, часть вторая, а также поможет действительным ленинцам в Коммунистической партии Советского Союза разгромить те негативные силы, которые всемерно душат СОВЕСТЬ во имя своего личного престижа и создания тех сил, на которые можно опираться именно без всякого стеснения со стороны Совести и Чести.
Вот что писал Токбулатов:
«… Чтобы найти защиту от произвола высоко поставленных воров и их покровителей, я вынужден был обращаться к Съездам Партии и в Политбюро ЦК КПСС.
Никто из ЦК КПСС мне не сообщил, получено ли мое заявление… Вместо этого мне позвонил по телефону все тот же Файрушин, нечестность которого я подробно разоблачил в заявлении в Политбюро от 10 ноября 1976 года. Он начал по телефону угрожающе допрашивать меня, кто мне писал заявление, действительно ли я болен…
Прошу оградить меня от такого обращения со мною. Пусть Файрушин мне больше не звонит по телефону. В интересах Ленинской партии, я прошу Политбюро ЦК КПСС назначить специальную комиссию по проверке моего заявления и других товарищей о наведении порядка в КПК при ЦК КПСС».
– А что же писал товарищ Токбулатов в адрес Политбюро ЦК КПСС в ноябре 1976 года? – вслух спросил Каблуков, так как  лежавший перед ним лист растворился в воздухе.
Прошло минуты две в ожидании ответа. Каблуков хотел уже сам полезть пальцами в пакет, но перед его глазами мелькнул шуршащий листок, упал возле машинки.
«Вас поняли! – фиолетовым отблеском сверкали первые строки текста на этом листе. – Полковник Громобоев разрешил мне дать ответ на ваш вопрос. Пожалуйста, читайте, печатайте. Как только завершите перепечатку этого листа, немедленно появится следующий. И не забывайте, исчезнувший лист не будет нами восстановлен для вас, так как энергетические ресурсы наши ограничены, а ведь на каждый лист требуется энергии не меньше, чем расходует современный реактивный лайнер на белую полосу инверсии длиной в тысячу километров. С уважением к Вам – ПОТОМОК Нового Мефистофеля».
Далее шел следующий текст: «В ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС. От члена КПСС с 1932 года Токбулатова Т. А. (Алма-ата, 35, 8-й микрорайон, дом 34, кв. 68).
30 апреля 1976 года я официально обратился к Вам с просьбой обратить внимание, как в КПК при ЦК КПСС «рассматриваются» апелляции коммунистов, адресованные XXV съезду КПСС – без проверки на месте, а по клеветническим «компрматериалам», с лишением коммунистов слова, с вынужденным под страхом исключения из партии признания своей «вины» (копия давнишнего заявления прилагается, прошу внимательно прочесть ее и задуматься над сообщенными в нем неопровержимыми фактами).
Странно, что мое заявление оказалось у Файрушина, подчиненного Постовалова, совершенно лишенного Совести. И эти лица разыграли спектакль, чтобы Политбюро не знало о сущности дела, не раскрыло крупных преступлений в Казахстане.
Прибыв в Алма-Ату 8 августа 1976 года, Файрушин не стал расследовать преступления казахстанских воров на высоких должностях, замял вопрос об избиении меня до крови соучастником преступной компании Степановым, заставил меня подписать заранее сфабрикованное им заявление от моего имени с просьбой о восстановлении в партии, после чего на самолете умчался в Москву.
28 августа 1976 года меня вызвали в парткомиссию ЦК Компартии Казахстана, вручили билет на самолет и сказали: «2 сентября ваше дело разбирается в Москве, будьте там без опоздания».
В Москву я прибыл 2 сентября 1976 г. В КПК при ЦК КПСС меня враждебно окружили Тартышев, Густов, Мельников, Осипов. Они угрожали мне, что я посмел написать в Политбюро и разъясняли, что они ПОЛИТБЮРО НЕ ПОДЧИНЕНЫ. Это высказал и Постовалов.  Лишь одна женщина, член КПК при ЦК КПСС, душевно сказала мне: «Я внимательно познакомилась с материалами о вас и пришла к выводу, что к вам отнеслись здесь неправильно». Она заверила, что меня в партии восстановят, хотя Постовалов и его компаньоны уверяли, что я не достоин быть в партии, так как пишу и пишу о ворах, жуликах, которым хорошую характеристику пишет Кунаев…
Я был непреклонен, не поддавался их угрозам, требовал личной встречи с товарищем Пельше, требовал восстановить меня в партии без указания на перерыв в стаже.
И вот наступило 3 сентября. Озлоблено глядя на меня, члены КПК при ЦК КПСС заявили:
– Восстанавливаем вас, Токбулатов, в партии, но стаж будет считаться прерванным с 1967 года…
И я понял, что это решение нужно не партии, а им самим, чтобы прикрыть мое заявление в Политбюро и спасти от партийной и уголовной ответственности своих казахстанских дружков, отличившихся на краже миллионов народных средств, на взятках, на других уголовных преступлениях.
Вследствие такого «заблуждения» сложилась обстановка, когда честные люди стали бояться преступников. Вот почему я и прошу Политбюро ЦК КПСС навести порядок…
Ведь, решив вопрос с возвратом мне партбилета, Постовалов и его сподручные сразу сделали выводы: я им больше не нужен. Никто из них даже не поинтересовался, есть ли у меня деньги на выезд из Москвы, хотя они знали, что я – пенсионер с мизерной пенсией. И вот в общем железнодорожном вагоне я ехал из Москвы до Алма-Аты голодным, что еще больше ухудшило мое здоровье. И я сразу же слег в больницу. Воры, взяточники и их высокие покровители за годы моей и других честных коммунистов борьбы с ними подорвали мое здоровье.
Я чувствую приближение смерти, почему и решил составить свою просьбу-поручение честным и убежденным коммунистам взять все имеющиеся у меня документы против воров, взяточников, карьеристов и довести дело до конца даже и после моей смерти, если не удастся сделать при жизни.
Но считаю необходимым, пока рука моя держит перо и бумагу, дополнить мою исповедь следующими фактами:
На меня было заведено персональное дело только за то, что я активно помогал ОБХСС в разоблачении воров и взяточников. Дорогой Юрий Владимирович Андропов, Член ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС, я еще раз повторяю, что у нас в Казахстане воровская обстановка сложилась еще покрупнее, чем это было в Грузии до известного постановления ЦК КПСС. Казахстан – богатейший край и есть, что воровать. Но здесь нет товарища Шеварднадзе, который мог бы, опираясь на честных коммунистов, возглавить борьбу с хищениями и взяточничеством. Махровые воры и взяточники оказались на высоких партийных и государственных постах.
Вот примеры. Коммунист Исламов А. И., проживающий в Алма-Ате, 34, ул. Крылова, 33, кв. 2, опираясь на помощь других честных коммунистов, разоблачил банду воров в Министерстве социального обеспечения Казахской ССР. Там украли воры у государства более ста тысяч рублей. В этом воровстве участвовали Министр собеса Бультрикова и заведующий административным отделом ЦК КП Казахстана Нурушев. И что же вы думаете? Нурушева перевели на пост Председателя Верховного суда Казахской ССР, а Бультрикову сделали заместителем Председателя Совета Министров Казахской ССР. И эти «сильно партейные» коммунисты немедленно начали действовать: они учинили расправу над работниками «Казахской правды», публиковавшими разоблачительные материалы, а товарища Исламова объявили «лжеинвалидом» и лишили пенсии, оставив голодными его и шесть детей, больную жену.
А секретарь ЦК КП Казахстана Кунаев не стал рассматривать жалобу товарища Исламова и многих коммунистов, вставших на защиту инвалида Отечественной войны, вступившего в партию в ходе боев в 1942 году, перенесшего несколько ранений, приведших его к инвалидности. Он награжден многими Правительственными наградами, в том числе и орденом «Слава».
Почему же такое происходит?
Это происходит потому, что не только воры и взяточники, пролезшие в Коммунистическую партию, но алашардинцы и их дети выдвигаются на высокие партийные и государственные должности. Например, ревизионную комиссию Алма-Атинского обкома партии много лет возглавлял антисоветчик-алашардинец Казбагаров. Он продолжает традиции своего отца, о котором рассказал в книге «ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ» национальный казахский герой Сакен Сейфулин.
Родственники алашардинца, колчаковского офицера Шарипа Ялымова, пробрались к власти и преследуют честных коммунистов.
Сакен Сейфулин не допускал таких ни в партию, ни к власти Советской. И тогда компания Шарипа Ялымова организовала клеветнический донос на Сакена Сейфулина, в результате чего он стал жертвой произвола.
В книге «Тернистый путь» есть такие строки о Шарипе Ялымове: «На улицах полным-полно народу – и конных, и пеших. Шарип Ялымов на коне громко кричит собравшимся: «Сакена надо арестовать и Абдулу».
«Пес этот Ялымов, собака!» – сказал я. Но меня схватил Шарип Ялымов, известный в городе сумасброд. И он начал избивать меня плетью, – свидетельствует Сакен Сейфулин.
И вот, пока жив был Сакен Сейфулин, Шарипу и его отпрыскам не было дороги в партию и на высокие посты, почему и они приняли меры к уничтожению народного героя. Был открыт доступ к высоким постам людям не из трудового народа.
Спросите Кунаева, в чьих домах после установления Советской власти нашел приют Шарип Ялымов? На чьей сестре женился он и как в годы ежовщины был оклеветан и погиб Сакен Сейфулин?
Совсем не случайно родственники и друзья алашардинца Шарипа Ялымова, замешанные в махинациях и взятках, оказались не в тюрьме, а на министерских постах.
Газета «Правда» разоблачила Севрюкова, заведующего орготделом Алма-Атинского горкома партии, в качестве участника воровских махинаций, но он не был наказан, а вознесен на пост заведующего отделом партийных органов ЦК КП Казахстана.
Нельзя умолчать о карьере Иванова. До 1951 года работал заведующим облторга в Павлодаре. Газета «Социалистический Казахстан» 4 сентября 1951 года в своей статье разоблачила Иванова, который окружал себя ворами, изгонял из торговли честных людей. Но это оказалось, в понимании руководящих деятелей Казахстана, хорошей для Иванова характеристикой. И он был выдвинут на должность Министра торговли Казахской ССР.
Проверьте, почему по моим материалам, напечатанным в «Казахской правде» под названием «А круг-то шире» – о ворах и взяточниках – об Иванове, Джимбаеве и других, не принято мер? И почему это Джимбаев после этого стал заместителем Председателя Совета министров Казахской ССР, а Иванов – Министром торговли республики?
Когда же будет положен конец этому отвратительному явлению на советской земле?
Силы мои иссякают, не смогу, видимо, изложить все, что хотелось бы. Прошу выслушать и моих товарищей по борьбе за честь и достоинство, за будущее нашей прекрасной Родины. Среди них особенно внимательно выслушайте убежденных коммунистов – Василия Алексеева, выдающегося изобретателя в области электроники, приносящей нашей Родине миллионы рублей экономии, а также коммуниста Исламова…»
На этом завершилась перепечатка, пакет исчез. На его месте оказался лишь маленький листочек голубого цвета, а на нем несколько серебристых строчек: «Коммунист из Алма-Аты пробыл в Москве больше двух месяцев. Был в самых высших инстанциях, в том числе на Кузнецком Мосту, 24 в приемной товарища Андропова Юрия Васильевича. Там прочитали материалы и сказали откровенно, что все написанное им – сущая правда, и они знают об этом также из других источников. Но разоблачать они пока никого не будут, так как – хозяин не велит».
 И не только не велит, а еще вскоре воспоет Кунаева в качестве своего лучшего друга, чтобы все боялись думать иначе.
Листок задымился, синеватой струйкой дыма вознесся к потолку. А Сергей Каблуков горько вздохнул и закрыл папку с текстом второй главы повести «Крик Совести». Ему стало ясно, «ПОЧЕМУ ТАКОЕ ПРОИСХОДИТ», почему Василию Федоровичу Алексееву не разрешают защитить диссертацию. И к этому вопросу Совесть велит снова и снова возвращаться, пока Совесть победит зло и тупость тех, кто растаптывает все лучшее на земле нашей Родины.
Сергей хотел уже выйти на улицу, подышать свежим воздухом и отвлечься от тяжелых мыслей, как послышался странный треск, с потолка упала небольшая бумажка зеленого цвета. На ней огненные строки: «Только что наш аппарат зафиксировал разговор «хозяина» с Политиздатом. Санкционировано издание книги Кунаева по истории КПСС… Вот вам и Совесть. Не станет же автор разоблачать свои дела и свое покровительство преступникам в Казахстане. Крепитесь, Сергей. Совесть все же победит…»
Листок исчез, а Сергей, рыдая, упал на кровать.

3. СВИДЕТЕЛИ СОВЕСТИ
«Совесть – тысяча свидетелей»
КВИНТИЛИАН – римский ритор 1-го века н. э.
Несколько ночей Сергей Каблуков не мог спокойно спать. Его тревожили мысли, вопросы: «Не обвинят ли меня в мистике и религиозном фанатизме за подчинение полковнику Громобоеву, лаборатория которого владеет почти сверхъестественными средствами реставрации прошлого, досконального раскрытия любых секретов настоящего и проникновения в будущее?»
На этот раз сон одолел Сергея. Без всяких сновидений Каблуков проспал на целых два часа дольше обычного. Потянулся рукой к стоявшему на тумбочке будильнику, удивленно воскликнул:
– Вот это номер! Я даже звонка не слышал! А это что? – из-под будильника выскочила записка. На розовой бумаге серебрились телеграммной формы строки:
«Потомок Нового Мефистофеля доложил мне о вашей бессоннице, о ваших тревогах и сомнениях, даже о зародившемся у вас страхе.
Наши медики установили средствами телепатийного диагноза, что переживаемое вами есть результат некоторого переутомления и нарушения нормы количественного состава веществ регуляции деятельности мозга.
В течение прошлой ночи проведен лечебный процесс-эксперимент с помощью лазерного луча. Наши приборы показали, что полностью восстановлена регуляция управления всеми процессами вашей нервной системы, так что нет нужды в прививке нейропептидов. Вы будете чувствовать себя хорошо: исчезнет чувство страха, будет хороший сон, положительные эмоции.
Сообщаю также, что никто из здравомыслящих людей теперешнего времени не назовет вас религиозным фанатиком или мистиком. Наука поднялась на столь изумительную высоту, что даже Джугашвили, если воскресить его, принес бы извинение кибернетике, хотя при жизни обозвал ее мистикой. Более того, Джугашвили теперь наградил бы Государственными премиями всех творцов электроники, а тех, кто тормозит ее развитие, направил бы в концлагерь для перевоспитания. И он приказал бы немедленно допустить выдающегося изобретателя-электроника подполковника Василия Федоровича Алексеева к защите им своей диссертации о применении электроники в области перфокартных систем. Лишь такие тупицы и приспособленцы к власть имущим консерваторам, каким является один из кандидатов на пост директора Института «МОЛДГИПРОСТРОЙ», могут охаивать и даже выгонять на пенсию создателе методики и технических средств единого (унифицированного) способа кодирования и комплекта селекторов для хранения и сортировки перфокарт, хотя творцы этого изобретения, приносящего стране десятки миллионов экономии, полны сил и энергии, здоровья.
 Вся вина таких людей-творцов состоит в их честности и в том, что они – прямые свидетели Совести, не способные молчать о любых вывихах власть имущих вельмож. Скажу откровенно, что и вы, Сергей Иванович, не только в прошлом ощутили на себе вывихи вельмож, но и в будущем не раз их перетерпите даже после одобрительного решения одного из съездов Коммунистической партии Советского Союза об издании ваших произведений отдельными книгами или сборниками уже напечатанного в газетах, журналах, альманахах.
Не пугайтесь предстоящей борьбы, которая, возможно, будет потруднее уже пережитого вами. Ведь древнегреческий философ-материалист Гераклит Эфесский за пятьсот лет до нашей эры обоснованно заявил «… все возникает через борьбу…» Да и Карл Маркс в девятнадцатом веке свое представление о счастье выразил одним словом: «Борьба». «Так жизнь скучна, когда боренья нет!» – восклицал Михаил Юрьевич Лермонтов.
В наше время борьба продолжается, растут свидетели СОВЕСТИ. Сегодня в семь часов вечера по местному времени будьте обязательно у своего столика с пишущей машинкой. Там появится пакет с текстом главы «СВИДЕТЕЛИ СОВЕСТИ». Немедленно перепечатайте текст. Ровно в семь часов вечера завтра пакет исчезнет. ПОЛКОВНИК ГРОМОБОЕВ».
Успокоившись и почувствовав прилив храбрости, Сергей Каблуков улыбнулся и сказал невидимому собеседнику:
– Ну что ж, полковник Громобоев, я готов к бою за Совесть, жду письменные высказывания Свидетелей Совести!
В указанный Громобоевым час, едва Каблуков включил свет и снял футляр с пишущей машинки, комнату наполнил тот самый гул, который навсегда запомнился Каблукову во время полета с Громобоевым в «Гравитационном реставраторе мыслей, дел и прогнозов будущего». Даже, как почудилось Сергею Ивановичу, ровное дыхание Громобоева и его локоть оказались рядом, слева, поближе к сердцу.
С трудом удержался Каблуков от желания сказать: «Здравствуйте!» (Вспомнилось предупреждение Громобоева, как много расходуется энергии на вопросы, на приветствия, на необязательные эмоции), но жестом руки пригласил невидимого собеседника быть гостем сколько угодно.
У пишущей машинки трепыхнулась, как бы вырвавшись из крышки стола, небесного цвета записка с единственным словом из золотых букв: «СПАСИБО!» Трепыхнулась, исчезла, как только Сергей Иванович прочел строку записки. А на ее место лег пакет белого цвета и с розовой строкой надписи: «ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЕЙ СОВЕСТИ».
Слабый треск, и из пакета выбросился первый лист. Зеленый-зеленый, как весенняя трава, а на нем кроваво-красные строки. Они, казалось, кричали и возмущались фактами, которых так много на Земле, что изжить их можно лишь объединенными усилиями всех честных людей нашей Родины и ВСЕЙ ПЛАНЕТЫ.
«В Ленинском ЦК КПСС, – так начиналась эта страница. – Обращается к Вам член КПСС, инвалид Великой Отечественной войны Исламов, проживающий в Алма-Ате, 34, улица Крылова, 33, квартира 2, с просьбой исключить из партии и привлечь к уголовной ответственности Кунаева за скрытие своего социального происхождения, за систематическое нарушение социалистической законности и потворство организованному хищению социалистической собственности, за насаждение чуждых коммунизму нравов, за организованный зажим критики. Кунаев не знает предела своих прав, так как все сходит ему безнаказанно, а успехи трудящихся Казахской республики приписывает себе. И кто-то в Москве покровительствует Кунаеву, хотя его давно надо бы отстранить от власти и высокого партийного поста.
Разве не о высоком покровительстве говорит такой факт: кандидат исторических наук товарищ Наканов был исключен в Казахстане из партии по настоянию Кунаева, так как посмел написать в Москву о буржуазном происхождении Кунаева и о его преступлениях. В ЦК  КПСС вернули Наканову партийный билет, но совершенно не обратили внимания на поставленные Накановым вопросы о Кунаеве, который лишает Наканова возможности заниматься научной работой, травлей и преследованиями довел честного коммуниста до полного расстройства здоровья.
Почему Кунаев покровительствует ворам? Да потому, что они львиную долю украденного передают ему. Посмотрите, в какой роскоши живет Кунаев! До революции его отец и другие самые богатые в Казахстане баи не имели такой роскоши.
Возвратившись в 1944 году инвалидом с фронта Отечественной войны и увидев возмутительные картины процветания кунаевщины, я немедленно повел борьбу с этим отвратительным явлением. Я описал в своих обращениях в Центральную ревизионную комиссию ЦК КПСС и в другие высшие партийные и государственные органы о причине враждебного отношения Кунаева ко мне: мой отец, выполняя задание большевиков, активно боролся против баев и мул, против Кунаевых. И эти враги народа трижды сажали моего отца при царизме в тюрьму. Из тюрьмы мой отец освобожден лишь в результате народного движения.
А кто же есть Кунаев Динмухамед? В анкетах он пишет обманно, что сын служащего. Но ведь мы знаем правду, говорим об этом громким голосом СОВЕСТИ. Род Кунаевых – род эксплуататоров. Его дед – Джумабай-хаджи (а хаджи – это не просто мулла, а мулла над муллами). Отец Кунаева – Мельмухамед был крупным торговцем и муллой.
До революции и в годы новой экономической политики сложилась крупнейшая компания эксплуататоров: купец Искак-бай (При Советской власти был раскулачен), Джеимбаев-бай (отец Султана Джеимбаева, продвинутого Кунаевым на пост заместителя председателя Совета Министров Казахской ССР) и отец Кунаева.
В Алма-Ата на улице Торговая (ныне ул. Горького) и угол улицы Ленсинская (ныне улица Фурманова) действовал огромный магазин Искак-бая и Кунаевых. Второй их магазин был на углу улицы Красина.
Рядом с магазином на углу Ленсинской эти богачи построили мечеть, где сначала хозяйничал Джумабай-хаджи, а потом отец Кунаева – Мельмухамед. Вблизи от мечети эти кровососы построили школу для богатых детей. В этой школе учился и нынешний Кунаев неограниченной власти, а бедноте в эту школу дорога была закрыта.
Кунаевы имели в Алма-Ате четыре больших дома. Советская власть национализировала эти дома, а также некоторые дома кунаевских компаньонов-приказчиков, в том числе дом № 41 по улице Казанской. Владелец этого дома бежал от Советской власти, оставив на чердаке 5 мешков бумажных денег, а более 15 килограммов серебра закопал в землю, но они были найдены и сданы Советскому банку.
Мы знаем и можем показать, где находились и находятся владения Кунаевых. Мы отлично знаем личность Кунаева: в детстве он издевался над нами, над детьми бедняков. Голодные и оборванные мы подходили к их дому, кунаевскому. Кунаев, нынешний вельможа с партийным билетом, важно выходил на крыльцо с полными карманами печенья и конфет. Высыпав все на крыльцо, он кричал: «Ловите, голодранцы!» и начинал ударами ботинка сбрасывать эти «угощения» на землю. Мы хватали, толкая друг друга, а Кунаев хохотал, подхватив живот руками.
Когда же началась Советская власть, Искак-бай, Кунаевы, Джеимбаевы встретили ее со звериной ненавистью, готовили против нее мятеж. Тогда Дмитрий Фурманов жил в Алма-Ате, в номере Белоусовской гостинице. Он запомнил и хорошо описал в своем романе «Мятеж» ту среду, к которой принадлежали Кунаевы: «Публика не из простых, по всей вероятности, именитая туземная макушка – баи, манапы».
Мне помнится, как Кунаевы и им подобные торжественно встречали в 1927 году Троцкого, сосланного в Алма-Ату. В его честь проводились сборы в театре. В мечетях молились о Троцком, прославляя его с такой радостью, с какой торжествовали в день смерти Ленина: тогда трудовой народ двигался по улицам в трауре, а в домах баев, в доме Кунаевых гремела музыка. Шли пиры, ликование.
На моих глазах, в моей памяти встают виденные и пережитые картины, к которым причастны Кунаевы. Они поддерживали колчаковскую белогвардейщину. Это особенно видно на примере колчаковского офицера Шарипа Ялымова. Он, когда разгромила Красная Армия Колчака, скрывался у Кунаевых, а затем на дочери Шарипа Ялымова женился Динмухамед Кунаев. И это породнение Кунаевых с белогвардейским  палачом не случайно, говорит о многом, в том числе и о выполнении завета Колчака своим последователям «Объединяться, проникать в большевистскую партию и органы Советской власти, чтобы разрушать их изнутри».
Тесть Кунаева, Шарип Ялымов, описан национальным героем Казахского народа Сакеном Сейфулиным в книге «Тернистый путь». Чиня расправу над большевиками, в том числе и над Сакеном Сейфулиным, Шарип Ялымов схватил Сакена на улице города и кричал:
– Эй, люди! Смотрите, мы поймали самого матерого из большевиков! Будем хлестать его плетью!
В 1936 году завершил учебу нынешний Кунаев. И он задумался над вопросом, что Сакен Сейфулин, Махмут Хожамьяров и их товарищи не дадут ему пробраться к вершинам власти, разоблачат. Надо их устранить
Народ чтил Махмута Хожамьярова в качестве национального героя уйгурского народа. Этот большевик-чекист проник в ставку белогвардейского генерала Дутова, убил его там. За этот подвиг Феликс Эдмундович Дзержинский наградил Хожамьярова золотыми часами и маузером с надписью «За лично проведенный террористический акт против атамана Дутова товарищу Хожамьярову. 1 апреля 1921 года».
Дутов был убит Хожамьяровым в Китае.
Хожамьяров был другом моего отца. И однажды Кунаевы и Джеимбаевы со злобой сказали моему отцу: «Не пройдет убийство Дутова даром Махмуту, дружку твоего отца…»
И вот в 1936 году совершено покушение. К счастью, самого Махмута и его сына не было дома, наймиты убили на квартире лишь жену и дочь Махмута.
Кунаевы распространили слухи, будто покушение на семью Хожамьярова произведено дутовцами в отместку за смерть Дутова. Но трудовой народ не верил этим слухам. Да и мы все пережили массовое притеснение от Кунаевых и их компании, которая решила выселить революционно настроенную бедноту из Алма-Аты. Нас вдруг зимой 1931 года согнали к товарным вагонам, погрузили силой и вывезли в степь под Павлодаром.
Мой отец сумел сообщить об этом Михаилу Ивановичу Калинину своим письмом. Мне тогда было 15 лет, отец мне все рассказал о своем письме в Москву.
Калинин приказал возвратить нас в Алма-Ату. Но мне отец все же советовал уехать из Казахстана, так как Кунаевы и Джеимбаевы все равно расправятся над тобою при случае.
Я предложил и отцу уехать вместе со мною, но он со слезами на глазах сказал:
– Нет, сынок, я уже свое прожил и здоровье мое неважное. А ты уезжай…
И я уехал в Узбекистан, в Фергану. Впоследствии я глубже понял правильность совета отца. Ведь Кунаевых и Джеимбаевых мне пришлось изучать по личному опыту, я их хорошо знаю. А нынешнего наследника Джеимбаева мне пришлось даже нянчить, зарабатывая кусок хлеба.
В память мне врезалось поведение Кунаева, его глаза. Они все время мечутся, как хорек в поисках укрытия. Почему? Да потому, что совесть у этого человека, как и у царя Бориса Годунова, достигшего вершин власти, не чиста.
Пресмыкаясь перед Ежовым и Берия, Кунаев и Шарип Ялымов делали это с целью расправы над опасными для них людьми. В частности, по их доносам и по доносам их прихлебателей был уничтожен большевик, писатель Сакен Сейфулин.
Потом, злоупотребляя своим положением, достигнутым за счет гибели совести, Кунаев даже в литературе, издаваемой в Казахстане, повел линию на умалчивание исторических фактов и имен. Умышленно не называются имена баев и мул, активно боровшихся против советской власти, замалчиваются героические дела коммунистов, принимаются меры, чтобы предать эти имена забвению.
Особенно Кунаев попирает желание населения Уйгурского района увековечить память Махмута Хожамьярова, поставить ему памятник, а также присвоить его имя селу Большой Асу, где жил Махмут и где были зверски убиты врагами народа жена и дочь Махмута.
С 1943 по 1952 год первым секретарем Уйгурского Райкома партии был товарищ Роджабаев. Он поддержал мнение народа.
– Когда же будет памятник Махмуту Хожамьярову? – однажды спросили мы товарища Роджабаева. Но он горестно развел руками:
– Кунаев запретил этим заниматься…
Нежелание Кунаева увековечить память Хожамьярова отразилось и в литературе: нет до сей поры книги о подвигах Хожамьярова, а в кинофильме «КОНЕЦ АТАМАНА» подвиг его показан под другим именем, чтобы народ забывал о существовании Хожамьярова, о его подвигах.
Однажды товарищ Роджабаев горько жаловался и возмущался, что не может сделать так, КАК ТРЕБУЕТ СОВЕСТЬ НАРОДНАЯ. Почему?
– Опутан я по ногам и рукам Кунаевым, хотя глубоко понимаю все нечестности Кунаева…
И мы знаем, что, используя родственные связи, Кунаев заставлял Роджабаева делать и то, что противно было Совести. Зато все выдвижения по службе Роджебаеву были обеспечены Кунаевым.
Когда же Кунаев преподнес Роджабаеву подарок в шесть тысяч рублей, Роджабаев записал в дневник свое недоумение: «Из каких же источников преподносит Кунаев такие суммы своим выдвиженцам?»
А Кунаев имел богатые источники, так как выдвигал на ключевые посты в Казахстане покорных, проворовавшихся и внесших ему большие суммы денег, своих родственников или близких приятелей.
Появились в газете «Правда» разоблачительные статьи, что повело было к отстранению Кунаева с поста первого секретаря ЦК компартии Казахстана. Но влиятельные покровители спасли Кунаева, восстановили на посту первого секретаря ЦК компартии Казахстана, и он начал изгонять корреспондентов «Правды» из Казахстана. Изгнан и корреспондент Г. Иванов. И на страницах центральных газет больше не появляются критические, разоблачительные  статьи в адрес Кунаева, так как корреспонденты получили от покровителей Кунаева строгое предупреждение.
И Кунаев стал беспощадно давить всякого, кто разоблачает преступление его или его друзей.
Пострадал и я, инвалид Отечественной войны, коммунист Исламов, так как посмел разоблачить воров кунаевского окружения, укравших у государства более 6 миллионов рублей. Меня незаконно лишили пенсии, несколько раз незаконно увольняли с работы. Я написал об этом газете «Правда», откуда меня уведомили, что письмо послано корреспонденту «Правды» по Казахстану товарищу Шепель.
Но Шепель, зная мою правоту и боясь Кунаева, ничего не предпринял, боясь, что Кунаев и его выдворит из Алма-Аты, так как у Кунаева есть в Москве высокие покровители, скрывающие свои истинные имена от народа и действующие по преступному принципу «Круговой поруки», так как хозяин не разрешает трогать Кунаева. А кто этот хозяин? Убежден я, что рано или поздно, маска будет сорвана, мы увидим истинное лицо этого «хозяина»…
Наша борьба против воров, укравших более 6 миллионов государственных средств, имела было некоторый успех: 30 хапуг были посажены на скамью подсудимых. Стоял вопрос о предании к суду руководителя Министерства торговли Джеимбаева, Иванова, но… Кунаев снова спас их, выдвинув Джеимбаева на пост Заместителя председателя Совета Министров Казахской ССР, а Иванова – на пост Министра торговли Казахской ССР.
Газета «Правда» напечатала статью «Нужна высокая требовательность», раскрыв преступные махинации заведующего орготделом Алма-Атинского Горкома партии Севрюкова, но… Кунаев повысил Севрюкова в должности и назначил заведующим отделом партийных органов ЦК КП Казахстана. Кунаев отлично понимает, что проворовавшийся и спасенный им от ответственности будет ему служить верно, надежно.
Выдвинутые Кунаевым на пост Министра Внутренних дел Казахской ССР М. Сапаргалиев и Ш. Кабылбаев разоблачены «Казахстанской правдой» в качестве карьеристов. Сапаргалиева исключили было из партии, но Кунаев снова обеспечил ему партбилет. 
И вот теперь в Казахстане издаются под именем Сапаргалиева «научные труды», написанные Малевичем и на такие темы «Развитие народного суда в Казахстане в период 1921 – 1925 годов».
На пост Министра внутренних дел, на котором в свое время погорел карьерист Сапаргалиев, Кунаев поставил Шаке Кабылбаева. Это он лично командовал бессмысленным и жестоким расстрелом молодых строителей-комсомольцев «Казахстанской магнитки» в городе Темир-Тау. За этот расстрел Кабылбаев был снят с поста Министра Внутренних дел и привлечен к уголовной ответственности.
Кунаев добился прекращения этого уголовного дела под предлогом, будто Кабылбаев расстреливал комсомольцев по приказу свыше… Возвратил своего ставленника снова на пост Министра внутренних дел Казахской ССР.
Я, коммунист Исламов, продолжал борьбу за честь и Совесть. Тогда Кунаев приказал Министру социального обеспечения Бульриковой, своей ставленнице и организатору воровства народных денег, снять меня с пенсии под предлогом, что я не инвалид, не участник Отечественной войны.
Но я доказал, что в партию вступил в 1942 году на фронте, где командовал взводом в качестве старшего сержанта. У меня есть боевые награды – орден Отечественной войны 1-й степени, орден СЛАВЫ и боевые медали. На фронте несколько раз ранен и контужен. В моем теле до сих пор зияют раны.
Лишая пенсии инвалидов Отечественной войны, Бульрикова всячески помогала получить пенсии тем, кто совсем не был на войне, не были инвалидами. К числу таких относился и Амир Нурушев, личный друг Кунаева, заведующий административным отделом ЦК компартии Казахстана.
Появился в газетах фельетон товарища Пинчукава «В погоне за инвалидностью». В фельетоне разоблачен и Нурушев. Но Кунаев дал Нурушеву задание возбудить уголовное дело против автора фельетона, а самого Нурушева назначил Председателем Верховного суда Казахской ССР.
Но в это время прибыла в Алма-Ату комиссия прокуратуры СССР.
Она раскрыла всю авантюру Нурушева и Бульриковой. Вскоре Нурушев был лишен пенсии, так как инвалидность его была фальшивой. И Бульрикова потеряла пост Министра социального обеспечения.
Но Кунаев так и не допустил привлечения этих его ставленников к уголовной ответственности, а лишь предложил Нурушеву погасить украденную им сумму.
Нурушев взнес немедленно 75 тысяч рублей, потом еще 25 тысяч рублей. Остальную сумму, может быть, в миллион, ему и другим ставленникам Кунаева простили. Более того, Кунаев назначил этого авантюриста начальником Политотдела Алма-атинской областной милиции, а затем – заместителем Министра внутренних дел по надзору за местами заключений. То есть за теми местами надзирать, где ему самому бы положено сидеть за решеткой, не будь покровителя – Кунаева.
Преступницу Бульрикову Кунаев поставил на пост заместителя председателя Совета министра Казахской ССР. Он  уверен, что если она сумела организовать обворовывание государства в министерских масштабах, то, конечно, сумеет сделать такое и в масштабе всей республике, отчего куш доли Кунаева возрастет. А корреспондента товарища Пинчукова Кунаев и его друзья выжили из Казахстана постоянными угрозами.
Так Кунаев десятилетиями создает лично преданное ему окружение, что и создает ему силу, способную подавлять честь и совесть. Но нужно нам вспомнить слова Льва Николаевича Толстого о том, что морально разложившиеся люди, объединяясь, представляют собою силу. Вывод прост: честные должны сделать то же самое, то есть объединиться.
Беспощаден Кунаев к тем, кто разоблачает воров и взяточников. Зверство освирепевшего бая с партбилетом в кармане я много раз испытал на себе. Доказано, что родственник Кунаева вор Джумадилов незаконно арестовывал меня и возбуждал на меня уголовное дело. Но сам он остался безнаказанным. Его охранял Кунаев.
Зная жизнь и дела Кунаева и его преступного окружения, я все больше удивляюсь, что высокие покровители Кунаева Москве не брезгуют целоваться с ним. Вот и попробуй рядовой честный советский человек добиться правды у этих круглопорученцев, утопающих в роскоши!» – на этом закончился текст кроваво-красных  строк, исчезли страницы.
Несколько минут Каблуков кусал себе губы, грыз пальцы и мысленно кричал: «Прав был Ленин, показанный в фильме «Последние страницы биографии», что пока не одолены три основных зла – комчванство, невежество и бюрократизм – народ не получит истинной свободы и истинных благ, будет  ругать нас. Мы, Наденька, многое не доделали!»
И вспомнилось Сергею Ивановичу, как его мучили не менее чем Исламова, и Ставропольский прокурор Булыжник, и нарсудья Пташник и Буркова, следователь Курбатов, сфабриковавшие обвинение с помощью пьяниц и проституток Дюдькиной, Кандиевой, Скориковой, будто Сергей и его жена, ветеран пионерии, активные участники Отечественной войны, оскорбили этих суфражисток своей критикой их безобразного образа жизни с пьяными оргиями, драками, организацией публичных притонов.
– Значит, подобное явление и «правосудие» становятся нормой по всей территории СССР! Какой позор и какое предательство по отношению к трудящимся, к ветеранам революции, труда, Отечественной войны! Да это же терпеть невозможно!
Мелодичный звон, похожий на звон московских курантов, вырвавшись из пакета вместе с новым черного цвета листом с огненными строками, прервал размышления Сергея Каблукова, призвал его к продолжению работы.
На листе, соединившем траур и огонь борьбы, звучали слова: «СВИДЕТЕЛЬ СОВЕСТИ, Начальник медицинской части почтового ящика № 17/6, майор медицинской службы Вера Михайлова, подтверждает, что Каблуков Сергей Иванович получил серьезные травмы в результате внезапного нападения на него матери и дочери Дюдькиных в доме № 19 на проезде Энгельса города Ставрополя.
Размышляя в качестве врача над фактами болезненного состояния товарища Каблукова, особенно над фактом продолжающегося головокружения, пришла к выводу: головокружение – результат травмы такой важной области, каковой является лобно-регуляционная область, где заложены цетры ядра (речи, слуха), а ведь внутреннее ухо – 2-й орган равновесия после мозжечка.
Высылаю в адрес Каблукова Сергея Ивановича медицинские документы, отражающие действительное положение и дающие возможность моей Совести быть в рядах честных людей, борющихся за реабилитацию товарища Каблукова и разоблачению мерзкой деятельности тех, которые, используя партийные билеты и высокие посты, довольствуясь половыми наслаждениями в постели с разными Дюдькиными, Кандиевыми, Скориковыми, пошли на фабрикацию обвинений против честных людей, даже осудили их к лишению свободы. Организаторы клеветы против Каблукова даже не постеснялись выдвинуть преступную версию, будто Каблуков нанес килограммовым молотком удар по черепу Дюдькиной, чем лишил ее способности рожать детей. Но «пострадавшая» ничем не больна, рожает детей и пьянствует по-прежнему. Такова картина с «правосудием» в Ставрополе. И это выглядит не лучше, чем дело с «правосудием» в Алма-Ате…
Вместе с лечащим врачом товарищем Акоповым мы тщательно изучили здоровье Каблукова Сергея Ивановича, который поступил в стационар МСЧ п/я 17/6 9 мая 1969 года, а выписался 22 августа 1969 года, в день освобождения из несправедливого заключения. Провел Каблуков Сергей Иванович в стационаре 134 койко-дня. Выписан с инвалидностью 2-й группы.
 Из анализа больного выяснилось и подтверждено документами, что весной 1968 года он перенес внезапный удар каталкой в лобно-височно-темянной области, что повело к одновременному переживанию глубокой психической травмы. С этого момента бывают приступы острых головных болей с потерей равновесия. 9 мая 1969 года был приступ с нарушением мозгового кровообращения и коллапса, почему и больной упал. В тяжелом состоянии был принесен в приемный покой МСЧ п/я 17/6. Где сразу же был госпитализирован.
Медсправка № 231 от 8 декабря 1965 года об инвалидности 2-группы Сергея Ивановича Каблукова выслана ему лично.
Я готова всенародно быть СВИДЕТЕЛЕМ СОВЕСТИ, чтобы помочь правде выйти победительницей в сражении с неправдой и чтобы выполнить заветы Маркса и Энгельса: «Если человек черпает все свои знания, ощущения и прочее из чувственного мира и опыта, получаемого от этого мира, то надо, стало быть, так устроить окружающий мир, чтобы человек в нем познавал и усваивал истинно человеческое, чтобы он познавал себя как человека».
Вслед за этим листом из пакета появился оранжевый лист, исписанный фиолетовыми чернилами. Текст озаглавлен: «Совесть свидетельствует». Далее пошли строки:
«Всем известно, что высокие покровители воров и взяточников, разоблаченных коммунистом Василием Федоровичем Алексеевым, дали задание приспособленчески настроенному корреспонденту газеты «Известия» Гукасову оклеветать Алексеева. И вот появился фельетон Гукасова «ХОББИ С ПОДВОХОМ». Партийная организация, где Алексеев состоял на учете и проводил активную партийную работу, записала, что этот фельетон построен на сплетнях и грубом извращении фактов, потребовала привлечь клеветника Гукасова к судебной ответственности. Тогда высокие покровители взяточников и нарушителей советской законности, разоблаченных Алексеевым, запретили народному суду рассматривать дело о клеветнике Гукасове и начали всячески чернить товарища Алексеева. Его называли лодырем, защитником безнравственных людей, использователем своего служебного положения.
Лаборатория аппарата-реставратора, применив электронно-вычислительные, лазерные и другие средства криминалистики, установила следующие факты, которые мы приводим в качестве СВИДЕТЕЛЕЙ СОВЕСТИ:
1. Василий Федорович Алексеев начал трудовую жизнь с десятилетнего возраста. К своему совершеннолетию Алексеев сформировался в качестве хорошего кадрового рабочего Челябинского тракторного завода, его избрали в депутаты Ленинского районного совета Рабоче-крестьянских и красноармейских депутатов, а «Комсомольская правда» опубликовала заметку комсомольца А. Сергеева «ОРГАНИЗАТОР, ТОВАРИЩ», в которой говорилось: «Вася Алексеев, посланник комсомола в Совет, комсорг, настоящий организатор, хороший товарищ. К нему за советом, за помощью идут все ребята. Они его любят как своего лучшего, старшего друга».
В Челябинске Василий Алексеев был призван в Красную Армию. И газеты писали о нем: «Советская власть дала возможность Алексееву быть лучшим слесарем Челябинского тракторного завода, теперь – лучшим младшим командиром Красной Армии – отличником боевой и политической подготовки».
В 1947 году, в соответствии с решением ЦК партии об укреплении политорганов МВД, Алексеев был назначен начальником Политотдела Алма-атинского областного управления МВД, а затем, когда были ликвидированы политорганы МВД, назначен начальником районного отдела МВД Энбекши-Казахского района, где население избрало его своим депутатом, а коммунисты избрали в состав пленума Райкома партии.
В 1957 году Алексеев с отличием окончил Высшую школу МВД, а в 1959 году уволился по собственному желанию в связи с поступлением в аспирантуру.
Ненависть высших чинов Казахской ССР была вызвана к Алексееву Василию тем, что он беспощадно разоблачал взяточников, воров, беззаконников и авантюристов.
За время работы в органах МВД (в том числе в Энбекши-Казахском районе) Алексеев освободил из тюрьмы 6 невинных советских людей, в том числе 4-х спас от расстрела. И вот власть имущие чиновники ополчились против Алексеева, так как он категорически потребовал наказания тех, кто незаконно арестовывал, судил честных советских людей.
Было создано «персональное дело» из десятков томов, хотя надо бы исключить из партии и отдать под суд тех, кого разоблачил Алексеев в беззаконии и произволе. Это они посадили в психбольницу инженера-коммуниста товарища Савченко и недозволенными опытами искалечили его здоровье, а Василий Алексеев вызволил Савченко из больницы и потребовал судить беззаконников, лишивших было коммуниста свободы в порядке мести за критику.
И до сей поры, спасая Кунаева и подобранных им своих соучастников по борьбе с честными людьми, высокие инстанции притесняют Алексеева, не дают ему защитить диссертацию, хотя, как исследовано научной лабораторией аппарата-реставратора, информационно-поисковая система на перфокартах, разработанная Василием Алексеевым и одобренная многими институтами, представляет собою принципиально новое комплексное решение проблемы хранения, сортировки и кодирования перфокарт. И все проблемы решены Алексеевым с учетом требований максимальной унификации и механизации, что значительно повышает разрешающие возможности перфокарт, их практическую и экономическую эффективность.
Не менее 30 миллионов рублей годовой экономии даст стране внедрение разработанной Алексеевым системы хранения и сортировки, в том числе инженерных перфокартотек. Им предложен комплект облегченных настольных селекторов, отличающихся простотой изготовления, экономичностью и удобством в эксплуатации. Для больших массивов перфокарт Алексеевым разработана конструкция многосекционного селектора (авторское свидетельство № 287903), в котором объединены процессы хранения, сортировки и кодирования перфокарт. При этом важно, что методика построения перфокартотек этого типа в сочетании с дескрипторным словарем и удобной конструкцией селекторов не требует длительного обучения специалистов.
Владимир Ильич Ленин, что отражено в «Кремлевских курантах» Погодина, даже буржуазного специалиста Забелина сумел привлечь к разработке вопросов электрификации страны, а нынешние руководители, плетясь в хвосте клеветников типа Гукасова и Кунаева, всячески затаптывают в грязь талант Алексеева и не возвращают ему незаконно отобранного партийного билета, мешают его научной деятельности, лишают страну применения его гениальных открытий.
Все честные люди, СВИДЕТЕЛИ СОВЕСТИ, внимательно следят за происходящим, возмущаются. Их мысли выразил полно и с рабочей совестью И. С. Черепанов в своем заявлении в партийную организацию КПСС: «Надо, чтобы кто-то задумался над вопросом: если уж товарищ Алексееву, коммунисту, подполковнику, юристу с высшим образованием трудно добиться правды, то что же на его месте должен делать рядовой рабочий или колхозник? Какое возмутительное безобразие! Вот мое рабочее мнение по этому вопросу».
К числу СВИДЕТЕЛЕЙ СОВЕСТИ принадлежит и сам Василий Федорович Алексеев, написавший в ЦК КПСС более двухсот заявлений, но так и не получивший оттуда справедливого решения, так как там существует течение Постоваловщины, есть мнение, что Ленин устарел.
Но мы надеемся, что силы ленинского направления возьмут верх и там. И это внешне отразится даже в лозунге к одной из годовщин Октября: «Пусть живет в веках имя и дело Владимира Ильича Ленина – вождя Октябрьской революции, создателя и руководителя Коммунистической партии и первого в мире социалистического государства!»
Свидетелями Совести, оценивающими деятельность Василия Федоровича Алексеева, являются и вот эти два документа, завершающие данную главу повести «КРИК СОВЕСТИ»:
а)  Письмо Кишиневского горкома Компартии Молдавии № 192 от 22 сентября 1977 года директору института «Молдгипрострой» тов. Колотовкину А. В.
Постановлением бюро Кишиневского горкома Компартии Молдавии в городе создается служба партийной информации. Для практической организации этой работы создан сектор партинформации горкома, в состав которого включен работник Вашего института тов. Алексеев В. Ф.
В связи с тем, что при этом частично использованы методика и технические средства, разработанные Алексеевым В. Ф., горком Компартии Молдавии просит Вас представить ему возможность для проведения необходимой работы по внедрению разработанных систем в службу информации горкома.
Заведующий орг. отделом Горкома партии – М. Кодин.

б) ОТЗЫВ КИШИНЕВСКОГО ГОРКОМА КОМПАРТИИ МОЛДАВИИ от 8 февраля 1978 г. на работы В. Ф. Алексеева, внедренные в секторе партийной информации Кишиневского Горкома КП Молдавии.
В результате изучения опыта применения перфокартных методов предприятиями и организациями Молдавии и других Союзных республик было решено внедрить методику и технические средства, разработанные товарищем Алексеевым В. Ф., в том числе единый (унифицированный) способ кодирования и комплект селекторов для хранения и сортировки перфокарт, органически объединяющих в себе процессы хранения, сортировки и кодирования и отличающихся большой компактностью, экономичностью и удобством в изготовлении и эксплуатации,  в том числе многосекционный селектор на 16 тысяч перфокарт.
Поисковый аппарат к имеющемуся документальному фонду в секторе партийной информации горкома партии построен по тематическим подмассивам, в итоге каждая из 8 секций многосекционного селектора – это самостоятельная тема, а каждая из 5 ячеек секции – это самостоятельная подтема, что при поиске информации исключает необходимость сортировать весь массив перфокарт.
Единый (унифицированный) способ кодирования характеризуется значительными экономическими и практическими преимуществами, он не только облегчает работу с перфокартами, но и дает возможность применять перфокарты без нанесения на них атрибутов кодирования, а имея широкий комплекс эффективных приемов кодирования, он значительно повышает кодирующую емкость перфокарт и дает возможность вести обработку информации одновременно по многим аспектам. Удобно, что все имеющиеся у нас поисковые системы закодированы по единой схеме.
Зав. сектором партийной информации – Э. Смирнов

Пакет с текстами немедленно исчез со стола, как только Каблуков завершил слово «Э. Смирнов». Но через мгновение, совершенно неожиданно для Каблукова, на столе появилась краткая записка, на голубом фоне которой серебристыми буквами курсива засветилась строка: «И мы в нашей лаборатории пользуемся перфокартной системой Алексеева. Полковник ГРОМОБОЕВ».
КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ
Город Батуми.

СОДЕРЖАНИЕ
КРИК СОВЕСТИ. Повесть. Часть первая 1
1. Сильнее решеток 1
2. Дневниковые странички 8
3. Аппарат-реставратор 17
4. Тайна «тихого дома» № 19 26
5. Козни Щипка 34
6. Щипок торжествует 37
7. Новое судилище 46
8. «Покушение на убийство» 55
9. Вчера и сегодня 70
КРИК СОВЕСТИ. Повесть. Часть вторая 81
1. Ответ будет завтра 81
2. Почему такое происходит 100
3. Свидетели Совести 109
Н. БЕЛЫХ

КРИК СОВЕСТИ
ПОВЕСТЬ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. СИЛЬНЕЕ РЕШЕТОК
Честного человека можно подвергнуть
преследованию, но не обесчестить.
Вольтер.
На этот раз заключенный Сергей Каблуков, известный читателям по повести «Год восемнадцатый», которую читатели назвали «ЖИВОЙ ЖИЗНЬЮ» и напечатали об этом 30 марта 1967 года в «Курской правде», длительное время был на излечении в санитарной части одной из колоний.
Сказались последствия травмы, нанесенной пьяной хулиганкой Натальей Дюдькиной внезапным ударом тяжелого предмета в лобно-теменную область, а также переживания, что пострадавший брошен за решетку, а преступница разгуливает на свободе под покровительством проникших в партию лиц без совести и чести.
– Вы меня слышите? – спросила вошедшая в комнату врач Михайлова. Она была без халата, в шинели и серой шапке-кубанке, так как собралась уходить по вызову начальника колонии, но еще раз забежала сюда. Ее тревожило, что Каблуков уже дважды перед тем не отзывался на ее вопросы, а лечащий врач Акопов, уходя со смены, предупредил ее о замеченном резком ухудшении здоровья больного.
– Да, я вас слышу, – слабым голосом ответил Каблуков. – Когда же вы огласите результат суждения консилиума о моем здоровье?
– Это и сейчас можно, – прикоснулась Михайлова к сумке. – Да только вам, пожалуй, будет лучше полежать спокойнее, ни о чем не думая, ничем не тревожась…
– Да нет же, доктор, – возразил Каблуков. – Мое желание о всем знать гораздо сильнее решеток и опасений. Скажите немедленно, иначе я откажусь принимать прописанные вами глюкозы, пантокрины, элеуторококки, разные витамины…
Сергей Каблуков попытался встать, но головокружение повалило его, и он чуть не упал с постели на пол.
– Сядьте рядом с ним! – приказала Михайлова вбежавшему в комнату санитару, сама достала из сумки заполненный бланк, начала читать: «Каблуков страдает головокружением, мышечной слабостью, тошнотой, резким ослаблением памяти, слуха, зрения. Это результат постконтузионного астенического состояния, приведшего к нервно-мышечной астении и гипотонии… Категория труда – инвалид второй группы…»
– Достаточно читать, достаточно, – Сергей закрыл глаза, глубоко вздохнул. – В сражении с фашистами я неоднократно ранен, однажды контужен, но… выдержал и не стал инвалидом, а вот теперь морально разложившаяся преступница сделала меня инвалидом… И поощряли ее на это преступление, обещая безнаказанность те вельможи, против которых я выступал со статьями в газете…
– Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь, – пряча бланк в сумку, сказала Михайлова. – И народ уже знает правду, поднял такой крик совести, что… Короче говоря, общественность требует вашего освобождения…
– А вы откуда знаете? – чувствуя прилив сил и радости, спросил Сергей. Зеленые круги перед его глазами погасли, он отчетливо увидел кусочек синего неба за решеткой окна, услышал перезвон колючей проволоки, которую натягивали узники на столбы у одной из многочисленных охранных вышек, похожих на большие скворечни. Каблуков чуть не закричал: «Возвращается ко мне слух и зрение!»
– Из письма, полученного мною от подполковника Алексеева из Алма-Аты, – тихо сказала Михайлова. Заметив настороженный взор Сергея, брошенный в сторону санитара, она добавила: – Этого человека не надо опасаться. Он – наш друг. Разве не узнаете его? Это же Саша Литвинов, студент Ставропольского строительного техникума. За решетку загнал его комендант студенческого общежития за отказ заночевать на улице…
– Да, да, знаю. Вспомнил, – сказал Сергей и снова закрыл глаза, задремал от охватившей его усталости.
Когда он проснулся, доктора уже не было в комнате. Но рядом сидел Саша Литвинов, девятнадцатилетний узколицый парень с грустными серыми глазами. В руках у него была книга Алексея Шеметова «Вальдшнепы над тюрьмой».
– Михайлова поручила мне по часу в день читать для вас вслух эту книгу, – сказал Литвинов. – Уверяет доктор, что это будет полезно для вашего здоровья…
Саша Литвинов с удовольствием читал книгу вслух, а Сергей и в самом деле начал почему-то чувствовать себя лучше. Может быть, это произошло под влиянием слов на 36-й странице книги, произнесенных персонажем книги Николаем Федосеевым: «В наше время каждый честный человек должен быть готов к тюрьме».
Но когда книга была прочитана, Сергей Каблуков ощутил горькое разочарование, что Николай Евграфович Федосеев, организатор первых марксистских кружков в Казани с участием Ленина, застрелился. У него не хватило сил противостоять травле со стороны примазавшихся к революции негодяев. Застрелилась и невеста Федосеева, Шура.
– Что поделаешь? – возразил Литвинов, смахнув слезы с глаз. – И теперь еще нередко травят честных именно те люди, которые на бумаге приписаны к революции, к партии, а в душе своей поклялись мстить нам за своих пап или дядей, дедушек, раскулаченных или бежавших за границу…
Немного помолчав, Литвинов полушепотом спросил:
– Сергей Иванович, а это правда, что вы работаете над повестью «Крик совести»?
– Правда, – признался Каблуков. Он посмотрел на Литвинова испытывающим взором своих серых глаз, потрогал пальцем буроватую родинку у левой ноздри своего неширокого носа, глубоко вздохнул: – Нестерпимо мучает меня тоска по воле и по возможности нестесненного творчества. Маркс объяснял в свое время высокое искусство античных писателей тем, что они творили, не оглядываясь на цензора. Доживем ли мы до такой поры? А повесть о партии и народе, о крике Совести сложилась в моем сердце и в уме. Она рвется на листы бумаги, как орел в поднебесье. Да вот только многое сдерживает ее рождение: слишком часто перед нашими глазами встают грубость и несправедливость, злоупотребления властью и одичание под видом культуры и акселерации. Мне же хочется списать с жизни образы чистые и возвышенные. Мечтаю об этом.
– Хорошая мечта, – с грустью в голосе сказал Литвинов, потрепал себя за кончик уха и вдруг заговорил стихами:
Вы, ребята, закончите техникум вскоре,
Вас умчат далеко поезда,
Чтобы в дальних советских просторах
Строить новые соц. города.
                Я нахожусь далеко от вас,
И сюда вам не стоит идти.
Отсюда кричу во весь глас:
Техникум милый, прости!
Признаюсь, Сергей Иванович, тоже мечтаю стать поэтом, чтобы достойно воспеть свой строительный мастерок, свой коллектив. Помнится, читал я в какой-то книге, что Ленин говорил: «Без мечты человек превращается в животное».
– Ты прав, Саша, – Каблуков пожал руку мечтателя. – А теперь иди. Я должен уснуть. Во сне мне часто предстают завершенными те картины, о которых в бодрствовании я имею лишь набросковое абрисное представление.
Через неделю здоровье Сергея Ивановича Каблукова настолько улучшилось, что ему разрешили сидеть у окна, читать и даже совершать прогулку по коридору. И вот вскоре начались сюрпризные явления.
Неожиданно перешагнул порог «больнички» помощник начальника колонии по режиму майор Супрунов, рослый рыжеватый мужчина с немного мутноватыми серыми глазами и скуластым лицом.
– Извините, товарищ Каблуков, что беспокою вас в час завтрака, – сказал он и протянул свою руку Сергею. – Здравствуйте!
– Здравствуйте, майор! – ответил Каблуков. – Извините, что я не добавил слово «гражданин». Это ваша вина, что так необычно для колонии сформулировали свое ко мне обращение…
Супрунов развел руками, усмехнулся.
– Обстоятельства жизни таковы, что иногда приходится подчиняться им, а не заведенным в колонии инструкциям. Посмотрите, что я вам принес. – Супрунов извлек из желтой кожаной сумки целый ворох пакетов, листов, свертков. – Понимаете, семьсот человек написали нам по вашему делу. И все называют вас товарищем, уважаемым человеком, писателем, педагогом, краеведом-исследователем, орденоносцем и героическим участником Великой Отечественной войны. Как же я могу устоять пред этим потоком и не называть вас товарищем? Тем более что и здесь, в колонии, вы высоко держите свое человеческое достоинство, помогаете нам воспитывать людей. Три дня готовился я к встрече с вами. Прочитал все письма писателей, художников, учителей, ваших бывших учеников, ваших сыновей и вашей жены, Софьи Борисовны, а  также прочитал все номера журнала «Красная гвоздика», издаваемый в колонии под вашим редакторством, побеседовал с замполитом Тюриным. И пришли мы к выводу, что вы – настоящий советский человек, воля которого сильнее тюремных решеток, и что вы нужны обществу, иначе бы это общество не требовало вашего освобождения с такой настойчивостью. В нашей практике еще не было такого явления: требуют вашей свободы целые коллективы, требуют отдельные лица, требует народ. Надеюсь, теперь вы поняли мое обращение к вам с теплым словом «товарищ»?
– Но ведь в колонии имеется заведенное на меня дело, в котором я изображен злодеем, покушавшимся на жизнь Натальи Дюдькиной, – все еще не доверяя Супрунову, возразил Каблуков. – Да и моя просьба о свидании с женой до сей поры не удовлетворена. Все это вызывает во мне сомнение, искренно ли вы сейчас разговариваете со мною или свершаете какой-то дипломатический маневр?
– Нам прислали столько доказательств, что Наталья Дюдькина – хулиганка, пьяница и настолько развратная женщина (впрочем, мы это проверили через наших людей, в том числе через врача Акопова), что ее преступление против вас обнажено донага. Мы рассматриваем материалы, сфабрикованные против вас, как преступление перед законом и совестью. Примем все меры для скорейшего вашего освобождения. И пришел я сюда именно за тем, чтобы сообщить вам это наше мнение…
– А почему вам поручили это деликатное дело? – спросил Каблуков.
– Да вы знаете, Сергей Иванович, что среди заключенных обо мне говорят только плохое. И жесток я, и требователен. И неуступчив, придирчив. Короче говоря: зверь я в колонии! Но разве мне не хочется предстать перед людьми в своих действительных человеческих качествах? А о них вы умеете говорить. К этому выводу все руководители колонии пришли, читая ваши рассказы «Треугольник Швейнеля», «Воспитатель», «Клопышев», «Нашим женщинам». И вот, если мне вы поверите теперь, это будет для меня началом нового этапа в жизни и лучом света справедливости, как и для других руководителей, пославших именно меня к вам для сообщения о нашем решении ускорить освобождение вас из колонии… На днях вы встретитесь со своей Софьей Борисовной. Видимо, она удивительная и очень настойчивая женщина. Недаром о ней упоминается почти во всех письмах людей, обратившихся сюда по вопросу о вашей судьбе…
– Спасибо, товарищ майор Супрунов, – растроганно сказал Каблуков. – Я вам верю. И буду очень рад, если не ошибусь. А эти бумаги вы можете оставить у меня и гарантировать, что их не отберут у меня при очередном шмоне?
– Все оставляю у вас и гарантирую, никто не отберет, – утвердительно сказал Супрунов. – Скоро вы пойдете на свободу, заберете бумаги с собою. Это прекрасные человеческие документы…
Уже собравшись уходить, майор Супрунов что-то вспомнив, полез в свою сумку и достал оттуда фотокарточку, подал Каблукову:
– Это один из тех писателей, ученых, журналистов и ваших почитателей, которые подписали коллективное письмо в вашу защиту. Это подполковник Василий Федорович Алексеев из Алма-Аты…
Каблуков с глубоким волнением и вниманием всматривался в фотоснимок. У человека с погонами подполковника на плечах было симпатичное округлое лицо с высоким большим лбом и коротким носом, густыми бровями, из-под которых смело глядели на мир умные волевые глаза, как бы спрашивая: «Разве можно мне быть равнодушным, если заметил бесчестие или беззаконие?»
Майор Супрунов коснулся пальцем слегка вьющихся волос изображенного на фотоснимке подполковника Алексеева, сказал доверительным тоном:
– Удивительный этот человек, как нам известно. Он добился освобождения из тюрьмы женщины Милютенко, матери двух детей, загнанной в тюрьму стараниями прокурора Цагараева, с которым эта женщина отказалась сожительствовать. Работая в органах Министерства внутренних дел, Алексеев спас четырех невиновных рядовых советских людей от расстрела, шесть человек освободил из незаконного заключения, выручил инженера Савченко из психолечебницы, куда его незаконно направили бессовестные чиновники. И вот теперь он возглавил борьбу всех честных за ваше освобождение из заключения. Горжусь, Сергей Иванович, что мне выпала честь присоединиться к этому человеку. Ведь в таком единении честных и смелых – залог победы справедливости над злом.
– Да, товарищ майор, у справедливости к своей победе над злом нет другого пути, как единение, – с жаром подтвердил Каблуков. – И мне вспомнился первый сеанс кинокартины «ВОЙНА И МИР». В Ставропольском кинотеатре «ЭКРАН» смотрели мы этот сеанс с моим фронтовым другом Феофаном Яковлевичем Марченко. И оба были сильно взволнованы вступительными словами Льва Николаевича Толстого: «Все мысли, которые имеют огромные последствия, – всегда просты. Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто».
– Повторите, пожалуйста, помедленнее, – попросил Супрунов и достал блокнот и ручку. – Я запишу эти слова. До сих пор почему-то я не знал о них.
Расстались Каблуков и Супрунов друзьями. И это радовало Сергея при мысли, что среди образов повести «Крик совести» Супрунов будет обрисован ближе к истине, чем думалось о нем раньше.
Через неделю, когда Каблуков Сергей  уже мог прогуливаться по асфальтированным дорожкам колонии среди акаций и кленов, вздумалось ему описать здешнюю местность по тому первому впечатлению, которое создалось у него еще в январе, когда его привезли сюда на грузовике вместе с другими заключенными под конвоем автоматчиков и двух серых овчарок.
На листах тетрадочной бумаги возникли строки, написанные простым карандашом:
«В сущности, хутор Дыдымкин притаился в северокавказской степи, походит на скотоводческое отделение какого-то совхоза, хотя само скотоводческое хозяйство колонии находится в Карповке, километрах в шести от колонии.
Нас поместили в барак из четырех жилых секций на 38–40 человек каждая. Здесь деревянные сизые нары в два этажа. Тесновато. Но вестибюль просторен, как и кабинет начальника отряда. Потеснее – каптерка, комнатушка нарядчика.
Барак расположен в юго-восточной части лагеря, в непосредственной близости к сетям колючей проволоки запретной зоны.
Как только выйдешь из дверей и повернешь направо, чернеет узкая асфальтированная дорожка к одноэтажному зданию лагерной восьмилетней школы. На углу этого здания калитка, взнузданная колючей проволокой и увенчанная дощечкой с надписью: «Проход воспрещен!»
Да, он воспрещен: совсем близко высится одна из многочисленных охранных вышек, похожая на большую скворечницу. Досчатая, опутанная колючей ржавой проволокой. Из зева «скворечницы» высовывалась в январе фигура солдата в шапке-ушанке, мохнатом тулупе, с заиндевелым автоматом в руке, со злобно-настороженным огоньком в глазах.
Сторожем школы значился Николай Линович Колпик, среднего роста кареглазый мужчина с густыми русыми усами. Он родом из Элисты, осужден на полтора года за то, что поверил начальству и поехал заготовлять нужные для хозяйства строительные материалы с помощью отпущенного ему баллона спирта в 50 литров.
Пострадал человек от установившейся в стране системы «магарыча», о чем даже печатались статьи в газетах и журналах (фельетон «Жирное пятно» в «Известиях»), рассказано в кинофильме «Черный бизнес».
Но познать истоки этих явлений, как это ни странно, можно точнее всего в беседах с пострадавшими людьми. С болью пришлось прочесть на руке одного заключенного татуировку: «Жизнь поймешь полнее тогда, когда посмотришь на нее сквозь решетку и слезы».
И вспомнились слова из «Комсомольской правды» за 5 декабря 1968 года, сказанные Щербаковым в статье «Когда оживает прошлое». Щербаков писал: «Человеку до всего должно быть дело. Люди (настоящие) должны всякую несправедливость, всякую беду воспринимать как непосредственно, впрямую их касающуюся».
Видимо, я не только согласен с этим, но и поступаю именно так. И пусть будет мне лично плохо, – подчеркнул Каблуков написанные им строки, – я никогда не уйду в мир личного, всегда останусь сторонником истины, которую трудно, но нужно всегда вызывать к жизни во имя интересов общества. Ведь и мои стихи, прочтенные товарищам по заключению в новогоднюю ночь, звучали об этом:
«Я быть хочу с народом наравне,
 Был я с ним на пьедестале Славы,
 Пребываю с ним и в горестной тюрьме!»
Приближающиеся звуки шагов заставили Каблукова оторваться от листка тетради. И он увидел подбежавшего к нему Сашу Литвинова.
– Скорее, Сергей Иванович, идемте на проходную! Я уже и пропуск принес вам, доктор Михайлова вручила. Она разыскивала вас, но вы, оказывается, забились вот куда…
– А в чем дело? – встревожился Каблуков, спрятал исписанные листочки и встал. – Зачем на проходную?
– Вас ожидает там Софья Борисовна, ваша жена.
…………………………………………………………………………………
Свидание Сергея Каблукова с женой было кратким, как вспышка молнии. Но и все события и вопросы это свидание осветило с яркостью той же вспышки.
– Твой арест, а потом и скоропалительное заключение вызвали настоящую бурю в народе, – обняв Сергея и узрившись на него возбужденными бирюзовыми глазами, тихим голосом говорила Соня. – Ежедневно ко мне приходили люди, предлагая свою помощь и оставляя свои письменные заявления о твоей невиновности и требуют осуждения хулиганок Дюдькиных, а также их покровителей из числа чиновников, мстящих тебе за критические статьи в газетах. Почта завалила меня пакетами от людей из всех краев и областей страны. В пакетах были и просто теплые письма с выражением добрых пожеланий, и копии протестов, посланных одиночными людьми и целыми коллективами в адреса властей.  Требуют люди немедленно освободить тебя из заключения, а преступников Дюдькиных наказать вместе с их прокурорскими и  судейскими покровителями. Честное слово, ты составишь из этих писем много томов на тысячах страниц, как только вернешься на свободу. А вернешься скоро, я это знаю. Властные беззаконники уже бросились в панику. И мое свидание с тобою – это результат нажима народа на чиновников…
Сергей и сам замечал положительное действие народа, но ему хотелось услышать из уст жены такие факты, о которых можно бы говорить и в задуманной им книге «Крик Совести». Поэтому он спросил:
– Соня, а когда тебя стали приглашать разные вельможи для бесед обо мне и о чем они говорили?
– Первый раз я была вызвана в Ставропольский Горком партии секретарем Васильевым, когда к ним попала копия твоего письма в Политбюро ЦК КПСС с просьбой принять тебя на личную беседу на столько минут, сколько лет ты работал в комсомоле и партии. Васильев уговаривал меня написать тебе письмо с предложением отказаться от своей просьбы о личном приеме в Политбюро. Он говорил, что и сами могут справедливо разобраться, улучшить наши квартирные условия и обеспечить жизнь не в соседстве с Натальей Дюдькиной. При этом Васильев сказал: « Мы проверяли и убедились, что Наталья Дюдькина – преступная личность, морально разложилась, так что у нас нет оснований защищать ее…»
– Что же ты ответила Васильеву?
– Я сказала, что моему мужу есть что сказать в Политбюро, так что мешать ему не собираюсь. Относительно же ваших суждений о Дюдькиной мое мнение будет исходить из ваших практических дел. А пока частенько власть имущие чиновники подъезжают к нашему дому на легковых машинах, пьянствуют вместе с Натальей Дюдькиной и увозят ее куда-то за город для увеселения. Даже в Горисполкоме, как вы знаете, устраивались кутежи, на которых и погорели ваши сподручные, в том числе и секретарь горисполкома… Дюдькиной, выходит, все можно, а мне мешают даже в свидании с мужем…
– Скоро увидитесь с ним, – сердито прервал меня Васильев. – Но обязательно уговорите его не настаивать на личном приеме в Политбюро.
– А что тебе, Сережа, ответили из Политбюро?
Каблуков вздохнул:
– Ответили, как и всем отвечают.
– Но как именно? – настаивала Соня.
– Примем вас в подходящее время, – вот как ответили из Москвы. – Я сообщил об этом Дорошеву и Алексееву. И они написали мне, что придется долго ждать «подходящего времени».
– Но оно придет, должно придти, – убежденно сказала Соня, а Сергей улыбнулся:
– Подходящее время бывает всегда лишь у подходящих людей. А теперь расскажи, как и почему вызвали тебя во второй раз?
– Это было после письма большого коллектива писателей, журналистов, художников, рабочих в адрес Краевого исполкома, в адрес прокурора, суда. Люди требовали освободить тебя и дать возможность свободного творческого труда. Ты знаешь об этом письме?
– Знаю, – ответил Сергей. – Недавно мне вручил копию этого письма майор Супрунов…
– И что же?
– Я согласен с твоими оценками ситуации, – сказал Сергей. – Народный натиск оказался сильнее решеток. И мы, поэтому, сегодня увиделись здесь, а скоро увидимся на свободе.

2. ДНЕВНИКОВЫЕ СТРАНИЧКИ
Если человек черпает все свои знания,
ощущения и прочее из чувственного мира
и опыта, получаемого от этого мира,
то надо, стало быть, так устроить
окружающий мир, чтобы человек в нем
познавал и усваивал истинно человеческое,
чтобы он познавал себя как человек.
К. Маркс, Ф. Энгельс.
22 августа 1969 года, пятница.
Вчера вечером пронесся ураган. Вдребезги разлетелись стекла окон и дверей в больничке колонии, где Сергей Каблуков проводил последнюю ночь перед свободой.
В помещении гулял сердитый ветер, так что пришлось навалить поверх одеяла матрацы со свободных коек. И утро хранило на себе отпечаток вечернего урагана: облачное и ветренное, сырое. Временами щелкали об асфальт и подоконники крупные дождинки.
– Слышь, Сергей Иваныч?! – позвал Каблукова сосед по койке Иван Фомич Стрельцов. – Скоро подъем…
– Для меня он сегодня необязателен, – ответил Каблуков. – Лежу вот и обдумываю, как же рассказать народу о виденном и пережитом.
Стрельцов тотчас же высунул из-под одеяла худенькое большеносое лицо с бледными водянистыми глазками, почесал ногтем странно лысеющую голову: над узеньким лбом косматился клочок выцветших волос, а за ним, отсоединяя этот кустик от острой макушки головы, шел широкий пролив посверкивающей от безволосья розовато-желтой кожи.
– Что ты-и-и? – прогнусавил Иван Фомич свои привычные слова, в которые он умудрялся вкладывать надежды и сомнения, протест и радость, возражение и согласие, оттеняя все это еле уловимыми нюансами голоса. – Разве же дадут тебе высказать правду-матку? Я дюжа запомнил твой рассказ о великом изобретателе электронной машины Василии Алексееве и о том, как он поднял народ на борьбу за твою свободу, за свободу многих, невинно заключенных за решетку. Такого бы человека на руках носить, да спасибо ему говорить. Но что получилось? Как его этого, жулика газетного, что очернил Алексеева в «Известиях»?
– Гукасов, – подсказал Каблуков.
– Ну, вот-вот, этот Гукасов и тебя обольет дегтем, ежели будешь правду-матку говорить…
– Значит, Иван Фомич, вы советуете мне помалкивать и равнодушно ко всему относиться? А я то, беседуя с вами, рассказывал о писателе Бруно Ясенском и о его словах: «Бойся равнодушных, ибо только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство». Выходит, ничего вы не усвоили, ничего не поняли…
– Что ты-и-и!? – закряхтел Стрельцов, высунул наружу иссохшую руку, погрозил кому-то кулаком. – Я бы сам их за шиворот тряхнул, но силов мало. И ты, ежели в одиночестве будешь, бурократизму эту не одолеешь. Вот к чему я говорю. Огулом надо, всем народом надо бороться, как ты нам читал Ленина, бороться с этими, как они, тремя злами-козлами главными. Как их там?
– Комчванство, бюрократизм, невежество, – подсказал Каблуков.
– Вот, вот, они самые, – закипятился Стрельцов. – Польское правительство, слышал я по радио, написало амнистию. Неужели наши правители менее смышленые, что держут за решеткой таких, как вы или, как я…? Да и в шестьдесят седьмом году амнистию написали, но мало кого выпустили. А почему? Да ведь дармовой труд заключенных выгоден кому-то. Возьмите Дыдымку к примеру. Что ты-и-и? Одних земель-полей более пяти тысяч десятин. Да свиней сотен пять или шесть голов разных. Сам я подсчитывал, когда меня перевели в ночные сторожа заместо Колпика.
Промежду прочим, у Колпика свиньи приучились поедать новорожденных поросят, а у меня ни-ни. Я же не комчван или бюрократ какой невежественный: ни разу не проспал. Бегаю себе по силе своей подвижности в свинарнике и кнутом стегаю свиней, которые порываются к нападению.  Гукасова так отделал бы кнутом, что у него не осталось бы аппетиту к нападению на честных людей. Не менее ста поросят спас я от погибели, а  мне никакого благодарения. Помешал я кому-то украсть свинью, так меня по голове дубьем стукнули, теперь вот сюда привезли на выздоровление. И не сказали даже, кто же меня это дубьем. Что ты-и-и? За человеков нас не считают, а сами в пьяном облике ходят. Сегодня ночью, когда ты спал, вломился пьяный старшина Дупель. На дежурстве он значится, а сам залег спать в физиономи-терапевтическом отделении…
– В физиотерапевтическом, – подправил Каблуков.
– А все едино, – махнул Стрельцов рукою. – Завидую, что ты сегодня уйдешь отсюда и не будешь глядеть на противную рожу Дупеля…
В коридоре громыхнуло ведро. Это Андрей Никифорович Ивин начал утреннюю уборку помещения. Рослый смугловатый Андрей работал в недавнем прошлом на урановых разработках в районе города Лермонтовска, за какой-то бытовой пустяк попал в колонию. Здесь он любил слушать беседы Сергея Каблукова, сам относился к нему по-сыновьи. Приоткрыв дверь, сказал:
– Доброе утро! А вас, Сергей Иванович, уже люди ожидают. Пришли.
– Это я пришел, – шагнув через порог и взмахнув левым пустым рукавом, сказал квадратнолицый Виктор Иванович Золотухин, председатель Совета коллектива отряда № 6. В его правой руке трепыхался большой лист бумаги. – Спасибо за вчерашнюю вашу статью, Сергей Иванович, для газеты к новому учебному году! А это вот принес я обходной лист. Почти все росписи собрал, чтобы вам не беспокоиться. Остальные распишутся, за зоной. Да, пришел со мною Молчаленко Иван Григорьевич. Если разрешите, хочет он с вами проститься…
Ивана Молчаленко Каблуков хорошо знал. Это о нем, лейтенанте-разведчике, рассказал начальник штаба 79-й курсантской морской бригады Василий Павлович Сахаров в книге «У ЧЕРНОМОРСКОЙ ТВЕРДЫНИ». Вместе с ним и Золотухиным Виктором Каблуков сидел 22 февраля 1969 года в президиуме торжественного собрания, посвященного 51-й годовщине Советской Армии.
Каблуков сбросил с себя одеяло и матрац, оделся в принесенную ему из каптерки черную зэковскую форму, и крепко обнялся с Молчаленко и другими товарищами-однополчанами, попавшими за решетку по причине, что Фемида заболела тупоумием и слепотой.
…………………………………………………………………………………
Собрав свои пожитки и бумаги в пронесенную по Европе солдатскую вещевую сумку, Каблуков пошел к бараку 6-го отряда, где должны были собраться освобождающиеся из-за решетки.
Ждать там пришлось долго. Лишь в конце десятого часа утра сгруппировали освобождаемых у обтянутой колючей проволокой двухстворчатых ворот. Здесь свершили перекличку, отобрали обходные листы.
Подбежала коротко подстриженная блондинка со странными рыжими глазами и в полосатом ситцевом платье.
– Бывшие зэки, пойдете со мною! – крикнула она и показала привратнику на ворота: – Откройте!
Солдат взялся было за скобку. Но в это время подошел майор-козел (такое прозвище дали в колонии майору Шевченко, похожему лицом и ростом на Дон-Кихота. Да и в действиях своих был не более удачным, чем созданный Сервантесом образ рыцаря средних веков).
– Не разрешаю выводить зеков за ворота! – распорядился Шевченко. – Если надо, опросите здесь. Потом мы будем разговаривать…
Блондинка возмущенно передернула плечами, нырнула в проходную, исчезла. Майор Шевченко построил людей в колонну по два в обнесенном колючей проволокой предворотнике, запертом лишь шлагбаумом. Промычав что-то и посмотрев на часы, майор-козел зашагал в зону, а люди стояли без дела, без смысла и надобности.
Начали постепенно рассказывать анекдоты, чтобы не уснуть от скуки. Лишь через час появился рассерженный замполит Тюрин. Он распорядился поднять шлагбаум и сказал Каблукову:
– Ведите людей в контору! Там дадут документы и деньги…
Наконец-то Каблуков с товарищами оказался в «свободном пространстве», где пыль по щиколотку, а над головами шелестели начинающие желтеть листья акаций. Ведь кончалось лето, чувствовалось дыхание наступающей осени.
Свернув на цементированную дорожку, Каблуков вел за собою небольшую группу. Шагая мимо приземистых домиков и карликовых огородов с белыми астрами и красными помидорами на палочных подпорочках, Каблуков по какой-то ассоциации вспомнил Румынию 1944-го года. Там за ним шли тысячи воинов-десантников в районе Яссы. Были кровопролитные бои с превосходящими силами врага. И воздушно-десантный полк, в котором Каблуков занимал пост начальника штаба, не дрогнул, хотя и был полностью окружен фашистами. Герои своей кровью и храбростью обеспечили потом успех решающего наступления Советских Армий, выведших своим ударом Румынию из войны на стороне Гитлера. «Как скоро забыты наши подвиги?! – Совесть кричала в груди Каблукова, как и в груди других бывших фронтовиков, загнанных в тюрьму бездумными и бессовестными чиновниками, заинтересованными в подавлении честных и в поддержке морально разложившихся, зато способных выполнить любые задания чиновников по охаиванию ветеранов Отечественной войны. – Как скоро забыты наши подвиги?!»
– Кажется, пришли? – прозвучал за спиной голос Владимира Марьянова, ставропольского шофера. Каблуков сначала оглянулся на этого парня-богатыря, попавшего в свое время в аварию, а теперь начинающего новую жизнь. Потом вскинул глаза на вывеску над дверью длинного одноэтажного здания, прочитал вслух: «КОНТОРА…»
– Да, друзья, пришли, – сказал Каблуков. – Давайте за мною!
И все вошли в разбегающиеся ручейками длинные коридоры, узкие и мрачные. По обе стороны каждого из коридоров чернели многочисленные двери в какие-то служебные кабинеты, регистратуры, секретные комнаты, телефонные и радиорубки, расчетные и бухгалтерские, просто таинственные. И все с дощечками: «Вход строго запрещен!»
«Многовато, очень многовато кабинетов и сотрудников, – подумал Каблуков. Да и другие, видимо, подумали то же самое, восклицая: – Вот где бюрократизм, ба-а-атюшки!»
– Тише вы, – обернулся Каблуков, дружелюбно подмигнул: – Если будем шуметь, чиновнички насторожатся, так что мы и не увидим их настоящего лица…
– Да еще и совсем могут повыгонять нашего брата на улицу, – тихо вымолвил Марьямов. – Я их тут знаю. Некоторых приходилось возить на автомашине.
Часа через два блужданий, ожиданий, безрезультатных просьб картина понемногу прояснилась. Многим дали бухгалтерскую справку, что за двадцать один день августа они заработали… 78 копеек.
– Ну вот, я же говорил, что знаю здешних чиновников, – улыбался Владимир Марьямов. – Приходилось возить некоторых на машине. С зэковского огорода таскали они огурцы, картошку, помидоры, всякую растительность… А что вам записали заработок по три с половиной копейки в день, так понимать надо: за какой же счет иначе будет прокармливаться вся эта бюрократная орава?
Каблукова, ветерана комсомола и представителя поколения кожаных тужурок, как любил называть его член ЦК компартии Казахстана Николай Дмитриевич Заленский, имея в виду чоновцев первых лет Советской власти, поразила неразбериха в «конторе» колонии: в спецчасти часа два держали очередь освобождаемых, заставляя расписаться за получение паспортов. Но сами паспорта на руки не выдавали, покрикивали: «Сказано, идите в бухгалтерию за расчетом, так идите!»
Простояли два часа и возле окошка бухгалтерии, пока расписались по ведомости.
– А теперь шагайте в спецчасть! – взвизгнула круглоголовая женщина, уставившись на Марьянова злыми серо-желтыми глазами. – Там уплатите по тридцать копеек за паспорта, потом у нас получите справку о расчете, предъявив паспорт…
– Неужели нельзя было заранее вычесть из наших средств по расчету тридцать копеек, чтобы не гонять нас здесь от окошка к окошку? – зашумели люди. – Неужели нельзя было все эти волокиты уничтожить и в одном месте выдавать паспорта, деньги и справки?!
– Ишь чего захотели! – крикнула женщина. – Да если вас послушаться, так не менее половины наших сотрудников придется уволить. Не выйдет! Поэтому вас и загнали за решетку, что до всего докапываетесь, обо всем криком кричите. У-у-умники! У нас порядок не нами заведен, не нами и будет изменен…
– Кем же такой порядок будет прикончен? – не удержался Каблуков. И тогда крикливая женщина захлопнула окошко, начала звонить кому-то по телефону.
 Через минуту в коридоре появился старший лейтенант Тюрин, заместитель начальника колонии по политической части. Этот невысокого роста рыжеватый человек запомнился Каблукову умением правильно оценивать ситуацию и принимать наиболее правильное решение. Запомнился случай, когда на собрании литературного кружка колонии в редакторы журнала «Красная гвоздика» часть заключенных выдвинула кандидатуру поэта Перекрестова, сидевшего в это время в СИЗО за написанное им на полях портрета Ленина стихотворение:
«Встань, Ульянов-Ленин!
  На свое наследство скорбное взгляни:
 От коммунизма твоего остались тени,
 От народовластия – гнилые пни…»
– Хорошо, ребята, – сказал тогда Тюрин, посматривая на Каблукова и на других, проверяя, как восприняли заключенные его обращение «ребята» вместо предусмотренного инструкцией слова «Граждане». А, судя по лицам и по мягким улыбкам, такое обращение всем понравилось. – Так вот, ребята, я согласен положиться на ваш литературный вкус. Стихотворение Перекрестова вы знаете. Но у меня под руками есть рассказ под названием «КЛОПЫШЕВ». В рассказе раскритикованы некие типы, способные ради водки на любое преступление и совсем лишенные совести. Разрешите прочитать?
– Читайте, читайте! – загомонили ребята, обрадованные капелькой демократической уступчивости, по которой они истосковались в тисках сплошных запретов. – Чье произведение лучше, того и изберем редактором журнала…
Читал сам Тюрин. А когда кончил, затрещали аплодисменты, зазвучали возгласы. И все единогласно проголосовали за предложенную Тюриным кандидатуру Каблукова, автора рассказа «Клопышев».
«Да, тогда Тюрин показал свое мастерство воспитателя-дипломата, – с восторгом подумал о нем Каблуков. – Без окриков и припугиваний достиг он тогда своей цели. А вот как он теперь справится? Если зашумит, напортит…»
Но Тюрин не шумел.
– Пришел я, ребята, проститься с вами, пожелать доброго пути и хорошей вам жизни, – остановившись в гуще возбужденных людей, сказал Тюрин. Он снял с головы широкий свой картуз, пальцами пригладил мягкие волосы. – Хотелось бы мне закатить для вас концерт в клубе колонии, да подвели артисты: в больничку самых главных положила врач Михайлова… Ах, да, слышал я, что вас плохо обслужили в конторе. Сейчас, ребята, все улажу. Одну минуточку!
О чем и как говорил Тюрин с чиновниками конторы, в коридоре не было слышно. Да и Тюрин не любил кричать. Но, видимо, разговаривал он так убедительно, что чиновники за десять минут все сделали и все оформили, хотя, не появись Тюрин, тянули бы волынку еще не менее часов двух.
Прощались люди с Тюриным за ручку, улыбаясь и помахивая руками. Злость совсем испарилась, будто ее и не было.
Наконец, освобожденные добрались к павильону автобусной остановки. Но никто не захотел войти под сень павильона: все здесь замусорено, загажено и заплевано. Лучше быть под солнцем, которое выбралось из-за облаков и начало припекать.
Неожиданно прикатил на мотоцикле старший лейтенант Ошкин. Он бесцеремонно начал вымогать у Владимира Марьянова «магарыч» на прощание. Хорошенькая светлоглазая Клава, жена Марьянова, щелкнула замком сумочки. Деньги она подала Тане, смуглолицей сестре Марьянова, только что окончившей 28-ю среднюю школу города Ставрополя и приехавшей в колонию за братом.
Купив в грязном магазинчике по соседству с павильоном бутылку вина, Таня передала ее Ошкину. И тот начал пить прямо из горлышка. Его красноватое лицо жадно запрокинулось, фуражка упала в пыль, а погоны на плечах Ошкина как-то странно вскоробились.
«Ничтожество, а не офицер, – подумал о нем Каблуков. – Да разве подобные типы способны отличить дурное от хорошего? На кой черт держат таких офицеров воспитателями в колониях и тюрьмах?!»
Едва Ошкин уехал, спрятав вторую бутылку вина в багажник, появился старшина, известный в зоне под кличкой «Дупель-пусто». Иногда его называли Лаврентичем.
Впервые с этим антиподом человека Каблуков встретился 14 января 1969 года. Тогда этот старшина с изумившей Каблукова жадностью выхватил из сумки Каблукова флакон с чернилами для авторучки и сунул в карман своей шинели.
«Семнадцатикопеечный клоп, – подумал тогда о нем Каблуков, всматриваясь в его красное бритое лицо и полоумные серо-голубые блеклые глаза с красными прожилинами в воспаленных белках. Левый глаз старшины косил, а правый был настолько плотно прищурен, что вполне оправдывал прозвище «Дупель-пусто».
Неумное выражение лица этого человека и еще более глупое поведение (обыскивая людей, старшина кричал: «Крах босякам!», явно наслаждаясь властью своей над лишенными защиты людьми) вполне объясняли, почему за 27 лет службы в лагерях и тюрьмах Лаврентич так и не сподобился офицерского чина.
И вот у Каблукова с ним последняя встреча. Боясь журналистов, старшина прошел мимо Каблукова, выискивая кого-то глазами. Дупель-пусто был в запыленных больших сапогах, в синих брюках и зеленой куртке без погонов. Рыжие с проседью волосы трепал поднявшийся ветер.
Заметив Марьянова, старшина по щучьи раскрыл широкий рот, приглушенным голосом пожаловался:
– Гланды, брат, гланды заболели… Не поскупись, брат. Надо промыть…
– Ну что ж, я не обеднею, – презрительно сказал Марьянов.
Снова щелкнул замок Клавиной сумочки. Лаврентич шустро схватил зеленую кредитку.
Купив бутылку, старшина пил из горлышка. В это время подошел автобус Дыдымкин – Курская, освобожденные быстро заняли в нем места.
Увидев, что автобус, качнувшись, тронулся в путь, Лаврентич быстро забежал перед ним, замахал руками.
Водитель остановил машину, едва не наехав на старшину. А тот мгновенно повис на подножке и закричал:
– Давай еще кредитку, Марьянов! Не жалей на прощание!
– Хватит вымогать! – ответил Владимир. – Хватит!
С диким блеском в глазах (даже и правый раскрылся во весь диаметр) и ругаясь, Лаврентич прыгнул с подножки в пыльную колею. Его охватило косматое серое облако.
Каблуков сквозь стекло автобуса видел старшину, грозившему вслед уходящей машины. Потом Дупель-пусто резко повернулся и, шатаясь, поплелся в сторону стоящей на холме серебристой водонапорной башни. Там бродили гуси с желтовато-белыми перьевыми шевелюрами (Эти гуси созданы наукой методом скрещивания. Перья их очень удобны и мягки для перин и подушек. Но летать эти гуси уже не могут. Довела их наука до потери летных качеств).
При выезде на трассу автобус остановил капитан Лебедев, исполнявший обязанности «оперативника» (в колонии называли его «кумом»).
– Попов в автобусе? – спросил он.
– Зачем Попову быть в автобусе, – сказал Марьянов, – если он вместе с Бекецким и Онищенко уехали в Ставрополь на «Победе».
– Ах ты, беда! – разочарованно крякнул Лебедев. – Ведь Попов забыл у меня документы…
– Ну и врет капитан, – шепнул Марьянов Каблукову. – Просто Лебедев проверяет, не остался ли наркоман Попов в Дыдымке. Ведь у Попова паспорт с отметкой… Но это ничего. У Попова все братья служат в милиции, так что срочно заменят его паспорт на новый, без всякой пометки…
– И вы уверены? – спросил Каблуков.
– Так же уверен, как и уверена в безнаказанности та пьяная проститутка, которая внезапно ударила вас по указанию властей, а обвинили не ее, а вас…
Возразить было трудно, Каблуков Сергей Иванович промолчал.
В Курской автобус остановился над лобастым откосом, у подошвы которого высилось здание автостанции, толпились люди.
Вышел и Каблуков, а за ним – Марьянов с женой.
– Сергей Иванович, вы обронили платок, – сказал Марьянов, задыхаясь почему-то от волнения. Каблукову даже подумалось: «Не сердечный ли приступ у парня?» Но Марьянов вдруг судорожно хватился руками за живот, кивнул в сторону прилепившейся к горе уборной, быстро помчался туда.
Запихивая свой носовой платок в карман, Каблуков ощутил отсутствие кошелька с деньгами.
Не чувство сожаления о деньгах взволновали Каблукова в эту минуту, а сожаление, если Марьянов польстился на эти гроши и тем самым рискует потерять уважение к нему, как к человеку.
«Пожалуй, я промолчу о пропаже, – решил Каблуков. – Испытаю Марьянова, чтобы знать о нем полнее и ближе к истине…»
Возвратился Марьянов минут через десять. Шел он медленно, выигрывая время для успокоения себя и для охвативших его раздумий. И в нем одолел крик совести. Неловко и торопливо сунул он Каблукову пачку рублевок и кошелек с документами, сказал тихо:
– В другой раз прячьте подальше, чтобы из кармана не выпало. В уборной я проверил по рецепту и документам, что кошелек с деньгами ваш, вот и возвращаю…
– О деньгах я не заплакал бы, – как можно спокойнее, произнес Каблуков. – Но я сокрушался бы при мысли, что друг способен обобрать друга. И я рад, что Владимир Марьянов проявил бескорыстие. Стоит написать очерк «Дружба дороже денег»…
– Напишите, Сергей Иванович, но только лет через пять или больше. Понимаете меня?
– Понимаю, – сказал Каблуков. – Куда же мы теперь? На аэродром, оказывается, опоздали…
– Идемте обедать, – предложил Марьянов.
В душном кафе, сидя за столами, услышали за спиной шепот. По артикуляции Каблуков узнал в шептуне бывшего начальника 2-го отряда колонии почтового ящика 17/6 лейтенанта Курилова, изгнанного недавно за пьянство.
Курилов шептал Марьянову:
– Скажи Каблукову, пусть выбросит головной убор зэка. Ведь он демонстрирует перед публикой в поисках сочувствия…
– Да уж нет, – возразил Марьянов. – Читать мораль писателю я не собираюсь. И если бы мне жена и сестра не привезли костюм, ехал бы в зэковском обмундировании. Чего же стесняться, если там, за решеткой, вам не стыдно было нас одевать в это нищенское тряпье, а теперь стыдно перед народом, да?
Откуда-то снова появился старший лейтенант Ошкин. Он, оказывается, приехал в Курскую на мотоцикле, решил еще раз выпить за чужой счет и подсел рядом с Марьяновым.
– Закажи-ка, дружок, двести граммов! А вам, – обратился к Каблукову, – приказываю выбросить французскую форму. Она отвратительна, а публика, видите, чуть не аплодирует вам, пирожки подсовывает, печенье, лимонад…
Каблуков многозначительно поправил на себе головной убор, презрительно посмотрел на Ошкина и сказал:
– Приказывать старшему офицеру вы посмели лишь или по причине опьянения или по недостатку знания и такта и такта. Это, во-первых. А, во-вторых, как мне известно, вы в колонии первым написали положительный отзыв на образец рекомендованной для заключенных формы. Двуликий вы Янус, Ошкин!
За столами люди разразились аплодисментами, а Каблуков продолжал:
– Вот в этой форме я поеду в Политбюро, куда меня обещали принять в подходящее время, и расскажу там, как Ошкин и подобные им фабрикуют материалы против честных людей, как защищают негодяев и стараются пить и кормиться за счет людей, не дающих вам должного отпора…
Ошкин побежал из кафе под свист и топот людей, а Каблукову люди, совсем незнакомые и, казалось бы, чужие, пожимали руки и говорили:
– Спасибо за честность и что дали отпор приспособленцам. Нам сказали ваши товарищи, что вы пишите повесть «Крик Совести». Обязательно расскажите и о встрече с нами в кафе на автостанции Курская. И когда в Политбюро пригласят, не забудьте сказать им, что народ жаждет действительной совести и чести, что народ возмущен заявлениями неких работников Парткомиссии, посмевшими сказать: «Ленин устарел»…
– А вы откуда знаете об этом? – удивился Каблуков.
Тогда подошел один седоватый стройный человек и протянул руку Каблукову:
– Полковник в отставке Громобоев, – отрекомендовался он. – Я рассказал об этом людям, так как был в Москве вместе с подполковником Алексеевым. И именно ему член КПК при ЦК КПСС посмел сказать, что Ленин устарел… Не верите? – спросил Громобоев. Так как в кафе воцарилась мертвая тишина. – Могу вам дать адрес коммуниста Алексеева…
– Верим! – будто сговорившись, хором выкрикнули люди. – И в то верим, что те, кто считает Ленина устаревшим, будут изгнаны из партии. Кто именно сказал, что Ленин устарел?
– Это сказал Фурсов, дорогие товарищи. Он посмел так сказать. И мы никогда ему не простим такого кощунства против Ленина. Не простим! Не забудем!

3. АППАРАТ-РЕСТАВРАТОР
Природа не строит машин, паровозов,
железных дорог, электрических телеграфов,
селифакторов и т. д… Все это созданные
человеческой рукой органы
человеческого мозга, овеществленная сила
знания.     К. Маркс.
От толчков в плечо Сергей Каблуков проснулся и увидел склонившегося над ним полковника Громобоева.
– Автобус на Ставрополь отходит в 7.30 утра, – сказал Громобоев. – Но я решил воспользоваться лунной ночью для проверки нашего аппарата. Вы избраны не случайно, а потому, что ваше имя обозначилось на шкале аппарата среди наиболее верных ленинцев, пострадавших за свою честность и наиболее глубоко и творчески переживших радости и беды нашего народа. Отправитесь со мною в моем вездеходе.
Тон слов полковника был повелительным. И хотя это не нравилось Каблукову, он, помимо своей воли, сказал:
– Когда отправляемся? Ведь мне еще надо взять у дежурного паспорт.
– Все уже сделано, – усмехнувшись, сообщил полковник. – Вы одеты и обуты. Паспорт в кармане штанов…
– Это что, чародейство? – изумившись, спросил Каблуков. – Как же все это случилось, и постель убрана, и я одет и воля моя подчинена желанию быть с вами?
– Сродство характеров и творческой одаренности, – сказал Громобоев. – Мне еще в 1947 году рассказал о вас Александр Зуев как об одаренном писателе-фантасте, конкуренте профессора Ефремова. Читая ваши рассказы «Задание», «Одуванчики», «Зеленая тень», «Твердый характер», «Держитесь», я убедился в правоте суждений Зуева в его рецензии от 29 марта 1947 года: «Немногие владеют у нас этим жанром и нового автора следовало бы поддержать».
Ваши рассказы возбудили во мне неодолимое стремление создать аппарат, способный воспроизвести, реставрировать дела, думы, мысли, а также заглядывать в будущее с точным прогнозом событий. У меня нашлись товарищи из числа ученых, и вот мы достигли…
– Странно, мы уже вне стен гостиницы! – воскликнул Сергей Каблуков, ощутив холодок поля и дуновение ветра.
– Не могли же мы разговаривать в спальне, где находятся разные люди, в том числе и очень вредные нам, – возразил полковник. – Прошу в мою машину.
Они сели рядом в просторной кабине, похожей на кабину пилотов воздушного лайнера и на обширный кабинет ученого: так много здесь было различных приборов, кнопок, экранов, сплетений проводов и посверкивающих круглых и квадратных зеркальцев.
Странная машина мчала своих пассажиров над голубой гладью озера, не касаясь колесами воды. У Сергея Каблукова все вызывало удивление – и полет бескрылой машины над озером, и игра световых лучей на приборах кабины и непрерывное изменение внешности полковника, сидящего рядом.
Заметив это изумление Каблукова, полковник Громобоев загадочно улыбнулся и нажал на серебряную кнопку. Мгновенно что-то приятно щекотнуло спину Сергея Ивановича, теплом разлилось вверх вдоль позвоночника, хмельной радостью отозвалось в мозгу, а Каблукову неудержимо захотелось говорить, хотя перед тем чувство настороженности властно сковывало язык.
– Кто вы есть на самом деле? – спросил он. – Как называется ваша машина и на каком принципе построено ее действие?
Громобоев свирепо кашлянул, потом полушепотом сообщил:
– Я есть материализованная идея, охватившая большинство людей планеты негодованием против обмана, иллюзорности благополучия и  фактического неравенства. Об этом через пять лет закричит даже тот, в чьих руках фактически сосредоточится к этому времени вся верховная власть. Закричит потому, что и ему станет видно: кучка вельмож присваивает себе материальное благополучие и власть, попирает закон и законность…
– А почему же вы именно теперь фактически захватили меня в плен и не постеснялись попирать мою волю? – прервал Сергей пояснения Громобоева.
Лицо полковника стало сердитым. Рыжие подстриженные усы, которых минуту перед тем не было и в помине, встопорщились.
– Зачем лишние вопросы? Это неэкономная трата энергии, нужной нам для движения. Ведь принцип действия нашей машины основан на переводе потенциальной энергии, копящейся в человечестве, в кинетическую с помощью воли и веры в справедливость. Ваше сомнение и удивление сильно мешают этому процессу. К сожалению, я не могу уклониться от ответов на вопросы. Предупреждаю все же, неэкономные вопросы поглощают такую уйму энергии, что мы можем быть притянутыми к воде, утонем…
С минуту длилось тягостное молчание. Потом полковник заговорил уже менее сердитым голосом:
– В плен мы берем лишь тех людей, которые много пережили и в судьбе которых наиболее ярко отразились судьбы народов, их муки из-за измены вельмож долгу совести. Такие люди представляют собою надежду народов, ибо способны не только понять истоки несправедливости и народных мук, но и действовать, уничтожая истоки бед и несправедливости. Почему именно теперь вы привлекли наше внимание? А потому, что прошли через адские муки не только вне тюрьмы, но и за ее решетками. Теперь прошли, и от вас нет никаких секретов жизни, а в ваших ударах сердца, в дыхании, в каждой капле крови и слез, в каждой клетке мозга, в каждой творческой думе отражен целый океан жизни, образов для тысяч и тысяч томов произведений для нынешнего и будущих поколений…
Наша машина и ее аппаратура названы нами обобщающе: «Гравитационный реставратор мыслей, дел и прогнозов будущего». Расстояния и время покорны нашей машине, равно как и все, что когда-то было в клетках мозга ныне живых или уже умерших людей…
– Но ведь понятие «гравитация» равнозначно понятию «тяготение», – возразил Каблуков.
– Такое понятие остается во флотации, в транспортировке некоторых грузов под воздействием собственного веса, во всем том мире жизни и действия человека при наличии силы тяготения. В нашем же аппарате использована мировая гравитация, теорию которой мы еще не создали, но силу эту впрягли в действие нашего реставратора. И эта гравитация позволяет нам мгновенно получать информацию из любой галактики вселенной, восстановить мысли и образы любого человека, любое произведение, если даже автор сам забыл о нем, а само произведение уничтожено или умышленно не допущено к публикации теми или другими вельможами издательств, привыкших печатать лишь писанину «своих человечков». А что такое безобразие имелось в прошлом, есть и в настоящем, об этом говорилось еще Писемским в его произведении «Тысяча душ», будет лет через пять сказано и в специальных постановлениях о борьбе с протекционизмом. Вы будете  в это время живы и убедитесь в правоте нашего прогноза…
– Непостижимо, непостижимо, – ворчал Каблуков. – Не сон ли это?
– А вы щипните себя побольнее! – усмехнувшись, посоветовал Громобоев. – Впрочем, повнимательнее всмотритесь в экран перед вами. Ведь лучше раз увидеть, чем сто раз услышать, чтобы убедиться в возможностях нашего аппарата-реставратора, для которого пространство и время с их уже происшедшими или могущими быть событиями – подчиненные элементы бытия.
– Покажите, – согласился Каблуков. Зеленоватый квадратик экрана вдруг заплескался золотистыми мелкими волнами. Потом закружились и побежали, все уменьшаясь в диаметре, от периферии к центру, как бы образуя крутящуюся воронку. Из глубины ее послышался звонкий девичий голос:
– Слушайте, слушайте западногерманский журнал «Ауссенполитик». Он говорит о взаимоотношении двух миров…
Каблуков слушал и возмущался, что идеологи западного мира с необузданной уверенностью говорят о превосходстве западной части планеты над восточной. Он хотел было крикнуть полковнику, чтобы тот отключил экран. Но непонятные силы парализовали язык, будто бы усыпив его. А перед глазами помчались одна за другой картины пережитого, виденного в жизни, так что в чувствах невольно отражалась боль невозможности отвергнуть с порога высказывания журнала. «Разве же не факт, – слышался голос над ухом, – что тебя и твою жену, ветерана пионерии, травят и терзают вельможи за честность и активную общественную работу? Разве не факт, что Васильев из Ставропольского горкома партии обосновал свой отказ вам в улучшении квартирных условий ссылкой, что у вас нет в кармане партийного билета? Какой же он ленинец, этот Васильев, если забыл требование Ленина коммунисту брать всю тяжесть борьбы на свои плечи, а в распределении благ быть последним? Васильев поступает наоборот, хватая все блага первым, а ветерана Отечественной войны бросает за решетку, опираясь при этом на преступных людей».
Голос над ухом звучал и звучал, приводя неопровержимые факты. Слезы подступили к глазам, сверкнули на ресницах, мелькнули горячей искоркой по щеке. И тогда Громобоев тронул Сергея Ивановича за плечо, щелкнул выключателем.
– Ваши раздумья и только что увиденные реставрированные картины рождены пережитыми муками, – сказал он. – И они подтверждают давным-давно высказанную Максимом Горьким мысль: «Чтобы человек начал думать, его надо глубоко обидеть».
– Что же из этого следует? – спросил Каблуков. Брови его нахмурились, почти сомкнулись над переносицей. – Я вас не понимаю…
– Вам необходимо снова насторожиться, – каким-то особенно убеждающим тоном ответил полковник. Лицо его внезапно вытянулось, на остром подбородке, показалось Сергею, рыжим пламенем заколебался острый клинышек бороды, хотя перед тем ее не было. – Да, необходимо насторожиться. Меня ведь, если говорить правду, среди создателей аппарата-реставратора зовут Новым Мефистофелем. И это потому, что во мне материзовалась идея противодействия всякому злу. И я должен мчаться в мире наперекор Старому Мефистофелю, который ныне рядится в ангельские одежды друга народа, громогласно заявляет, что целью его жизни является борьба за народное благополучие и за осуществление заветов Ленина. Да вот только на деле, о чем я уже говорил в кафе станицы Курской, заявляет подполковнику Алексееву, учительнице Крюковой Лидии Григорьевне, всем честным, что Ленин устарел. Но это значит, что я должен остановить козни Старого Мефистофеля, осуществить действительно ленинские заветы и спасти человечество от гибели в огне атомной войны или от превращения в рабов элиты теократов.
Конечно, невозможно поработить народ ударами чужеземного меча, если народ и его вожди едины на деле, а не только в декларациях. Такое же единство возможно лишь при условии уничтожения протекционизма и давления на массы. Старый Мефистофель заинтересован лишь в словесном единодушии, так как он озабочен подготовкой такой обстановки в любой стране, когда глубоко вбитый между вождями и народом клин не позволит стране эффективно сопротивляться.
– Об этом говорилось и в письмах Ленина о Колчаке и его попытках заслать своих агентов в органы Советской власти и коммунистической партии, – вставил Каблуков. И полковник еще раз дружески похлопал его по плечу:
– У вас отличная память, дорогой товарищ. И знание истории поможет вам полнее понять, почему Старый Мефистофель озабочен именно подготовкой такой обстановки, о какой мечтал и адмирал Колчак. А теперь я снова включаю экран. Слушайте, об этом говорит журнал «Ауссенполтик». Он говорит о том, о чем мечтает Старый Мефистофель…
Экран снова заплескался мелкими золотистыми волнами, завертелся бегущими к центру серебристыми кругами. Из глубины воронки звонкий девичий голос продолжал:
– Разумеется, всходы могут появиться лишь в том случае, если почва подготовлена. Следовательно, все усилия нужно направить на разрыхление почвы…
– О какой почве идет речь и какими средствами думают ее подготовить?! – воскликнул Каблуков и ладонью прикрыл излучающую слова воронку экрана. – Клянусь, меня и всех моих товарищей-единомышленников никакие «Немецкие волны» или «Голоса Америки» не смогут сбить с пути служения народу и Совести…
– А я это знаю, – согласился Новый Мефистофель. – И верю в ваш характер ленинского бойца. Но в том то и дело, что вы и другие честные люди, для которых совесть представляет ведущую силу в их действиях, не лишены эмоции гнева и даже озлобленности против несправедливости, исходящей от власть имущих вельмож, действующих именем народа, то есть от вашего имени. Накал эмоции гнева может оказаться столь сильным, что вы броситесь в бой вместе с миллионами, которым надоело мучиться и терпеть несправедливость. И это произойдет, когда почва окажется достаточно разрыхленной…
– Неужели властители настолько дураки, что своими руками будут разрыхлять почву против самих же себя?! – закричал Каблуков и с такой силой двинул локтем полковника, что тот ахнул от боли. У него перекосилось лицо. Но он сдержал себя от дерзости, ровным голосом и неотразимо убедительным тоном возразил:
– Дорогой товарищ, долгое пребывание в благоденствии, фактическая несменяемость и бесконтрольность со стороны народа так перестраивают психику вельмож, что они начинают воображать себя непогрешимыми, а всякого, кто осмеливается критиковать их и не умеет быть подхалимом, отправляют в психлечебницу или за тюремную решетку. Жалобы же на действия таких вельмож бесполезны: они направляются верхами в руки самих же вельмож или на жалобах появляются резолюции: «Факты не подтвердились, жалобщик – клеветник». Об этом еще Достоевский писал. Да и сами вы писали многие десятки жалоб без всякого результата, Алексеев писал сотни жалоб безрезультатные…
Каблуков, слушая полковника, вздохнул с горечью и тоской.
– Видимо, вы сомневаетесь в правоте моих слов, – сказал полковник. – Но давайте обратимся к тому, что не зависит от моей воли или от вашего желания. Глядите сюда! – Громобоев щелкнул кнопкой, на экране немедленно обозначились контуры домов, перспективы улиц. Одну из них Каблуков узнал. Это улица имени Брускина в горняцком городе Горловка, где Сергею Каблукову пришлось бывать в комсомольские годы и помогать восстановлению Донбасса после гражданской войны. Вот и дом № 8. Распахнулись двери, мелькнули окна. Над письменным столом склонился человек. Он что-то быстро писал.
– Да это же корреспондент «Правды» Владимир Прокофьевич Токарь! – воскликнул Сергей Иванович.
– Он, – подтвердил Новый Мефистофель. – И пишет письмо старому коммунисту Михаилу Ивановичу Костяному, проживающему в Алма-Ате…
– Мне не видно, что он пишет, – пожаловался Каблуков. И тогда собеседник передвинул красноватый рычажок сверху вниз. Лист бумаги с текстом занял почти вертикальное положение, приблизился к глазам. Текст гласил:
«Уважаемый Михаил Иванович! Читать всякого рода клеветоны и пасквили в нашей печати мне, честно говоря, уже надоело… Я только хотел бы знать: со многими ли оклеветанными (а у вас немало было их адресов) вы в настоящее время все еще поддерживаете переписку? Самых стойких из числа оклеветанных держите в поле зрения. Все они будут нужны для действительного дела, вместо траты сил на бесполезные жалобы, которые не приносят пока ровным счетом никакой пользы.
Вам не понять, почему наша печать стала так часто шельмовать честных людей, спрашиваете: «Кому это выгодно?»
Как кому? Ясно ведь, как днем – тем, кто больше всего боится настоящего народного контроля… С приветом – В. Токарь».
Сергей всполошено перевел свой взгляд на дату письма – 20 июля 1959 года, воскликнул:
– Как же вы можете воспроизводить документы десятилетней давности?!
– Не я воспроизвожу, а машина «Реставратор мыслей и дел, прогнозов будущего». Наша машина всесильна в воспроизведении не только того, что думалось или говорилось в прошлом любого отдаления от сегодняшнего дня, но и в прогнозе будущего. Пока вы находитесь в моем плену, а мы мчимся вблизи Тереко-Кумского канала, постараюсь полнее убедить вас, что машина-реставратор не просто фантазия, а сугубая реальность. Для этого воспроизведем кое-что из истории вашей жизни. Мне известно, что еще до ареста начали писать повесть «Крик Совести», в которой вас увлекала достоверность, документальность. Это хорошее влечение. Будет весьма полезно, если в плане достоверности вы будете говорить в повести и обо мне, об удивительном аппарате-реставраторе…
– Но я многое успел забыть, многое из написанного куда-то исчезло, а часть у меня выкрали в колонии, – пожаловался Каблуков.
– Для аппарата «Реставратор» это не имеет значения. Он всесилен все восстановить. А чтобы убедить вас и закрепить в вашем мозгу уверенность в нашей реальности и силе, покажу вам сейчас одно выступление по чехословацкому радио министра просвещения Чешской социалистической республики профессора Яромира Гребка…
– Что вы говорите?! – вспылил Каблуков. – Я знаю, что в Чехии нет такого министра.
– Да, сегодня нет – невозмутимо подтвердил Новый Мефистофель. И в его зеленоватых глазах, отражавших мигание турмалинового света индикаторного глазка, мелькнула ирония. – В том то и смысл моей демонстрации огромных возможностей аппарата, что он не только может воспроизводить прошлое и настоящее, но и давать картину будущего. Верно, сегодня нет в Чехии упомянутого мною министра просвещения. Но он скоро будет. Сегодня я лишь продемонстрирую вам картинку-прогноз будущего, а не пройдет и  месяца, как вы прочтете перепечатку из чехословацкой газеты «Руде право» текст речи этого профессора на тему «ШКОЛА должна не только учить, но и воспитывать человека социалистического общества». Но это потом, а пока слушайте и смотрите эту картинку будущего.
На экране вспыхнуло видение трибуны. К ней подошел человек. Это и был профессор Яромир Гребка. Разрубая воздух ребром ладони, он говорил нервно, неуверенно. В речи то звучало уговаривание, то угроза, то сладкопение. И вдруг громыхнула поразительно диспропорцная фраза-сентенция:
«… Нельзя наказывать сбитую с пути жертву, если виновниками этого зачастую были руководящие деятели партии и государства. Мы дадим возможность этим преподавателям в откровенных деловых и терпеливых дискуссиях с нами уяснить взгляды, устранить препятствия, чтобы они честно, по собственной воле, с чистой совестью и искренним убеждением снова нашли свое настоящее место в большой семье социалистической школы…»
Выключив экран, Новый Мефистофель заговорил интимно, как бы стеснялся возможности быть услышанным и за стенками кабины:
– Заметьте, Сергей Иванович, «собственная воля» моя, ваша и всех, живущих в государстве людей должна зависеть от обязательности исполнять волю вновь пришедшей к власти группы. Если вы с этим согласны, то все прежние муки ваши будут объявлены следствием господства прежних вельмож. Понимаете, прежних, а не сегодняшних. Какая удобная форма ухода от ответственности!
– А если я не соглашусь? – спросил Каблуков. – Тогда что?
– Тогда, независимо от того, лучше или хуже новое руководство, чем старое, вас отнесут к группе инакомыслящих и применят мерку, провозгласит которую неминуемо министр Яромир Гребка, которого на данную минуту нет на посту, но он неминуемо будет и скажет следующее. Послушайте и посмотрите, я включаю экран прогноза будущего.
На засветившемся экране Каблуков снова увидел человека у трибуны. Оратор Яромир Гребка, разрубая воздух ребром ладони, говорил со злостью и ненавистью в голосе:
– Это враги партии и государства, и в соответствии мы будем с ними поступать. С врагом мы не ведем переговоров, мы боремся с ним изо всех сил, чтобы он был изолирован, политически и идейно разгромлен!
– Значит, снова тюрьма и колючая проволока? – спросил Каблуков. Новый Мефистофель выключил экран. Некоторое время они мчались в машине над землей молча. Потом Каблуков сказал: – Мне нужно еще хотя бы одно доказательство, что ваш аппарат-реставратор способен воссоздать все, что имело когда-либо место на земле. И желательно, чтобы это доказательство касалось не моей биографии…
– Это можно, – сразу согласился Новый Мефистофель и нажал кнопку. Засветился белый экран. И вскоре на нем оказалась газета «Известия» с фельетоном Гукасова «Хобби с подвохом». Автор, угождая группе начальствующих злодеев-расхитителей социалистической собственности и разрушителе советской законности, обвинял в своем фельетоне честного коммуниста Василия Алексеева в том, что он в свободное от работы время бескорыстно берет под защиту обиженных начальниками людей. Он выручил из тюрьмы Наталью Кирилловну Милютину, мать двоих детей, которую загнал за решетку Малгобокский прокурор Цагараев за отказ сожительствовать с ним…
– Я знаю эту историю, – сказал Каблуков. – Да и в освобождении меня из заключения Василий Алексеев сыграл благородную роль. Но почему не дают в нашей стране чудес действительную оценку таким подлецам, как Гукасов и его покровители?!
– Оценки даются кое-кем, – возразил Новый Мефистофель. – Но настоящей драки за уничтожение причин, порождающих Гукасовых и его покровителей, пока не ведется. Очень жаль, что наш аппарат пока лишь всесилен в реставрации всего, что было или что будет в будущем, но не открыл еще средство уничтожать причины зла…
– Да, очень жаль! – горестным голосом сказал Каблуков, все более волнуясь и возмущаясь против накопившейся в мире несправедливости. – Но покажите мне хотя бы одного человека, который бесстрашно выступил против гукасовщины.
– Это можно, Сергей Иванович. Я сейчас включу один из эпизодов.
На розовом экране оказалась воспроизведенной корреспондентка «Правды» Вера Макаровна Ткаченко в момент сопоставления ею действительных фактов из жизни и деятельности коммуниста Алексеева с вымыслом о нем в фельетоне Гукасова.
Охваченная возмущением, Вера Макаровна скомкала газету с фельетоном, бросила в мусорную корзину и воскликнула: «Такое мог написать об Алексееве лишь только нравственно нечистоплотный корреспондент!»
– Но ведь дело не только в Гукасове, – заметив нетерпеливое движение Каблукова, сказал Новый Мефистофель. – Дело в том, что те, кому положено охранять ленинизм и человеческую Совесть от издевательств, охотно поощряют Гукасовых. Тринадцать лет пройдет для Алексеева в муках. Двенадцать раз съездит он в Москву, пошлет сотни заявлений, а ему не ответят. Ему уже сказал Фурсов, что Ленин устарел. Почему такое имеет место? Да потому, что вольно или невольно, оторвавшись от народа и ослепленные подхалимами типа бывшего члена политбюро Берия, сановники своим равнодушием как бы выполняет заказ западных идеологов «разрыхлять почву», то есть обозлять народ, бить клин между ним и партией и тем самым готовить почву для реставрации капитализма…
– Прекратите нагнетать ужасы! – закричал Каблуков, – я никогда не допускаю мысли, что найдутся силы, способные сокрушить нашу партию…
– Мы верили, что и в Китае не произойдет того, что произошло, – вздохнул Новый Мефистофель. – А чтобы у нас не произошло, нужно смело поднять голос за действительное, а не декларативное восстановление ленинских норм жизни. И в этой борьбе может большую роль сыграть ваша повесть «Крик Совести»…
– Но где она, моя повесть? Я уже сказал вам, что ее нет, исчезла.
– Если вы согласны, то наш аппарат-реставратор воссоздаст эту повесть. И ставлю вам, Сергей Иванович, одно условие: получая до востребования на любой почте, какую вы укажете, реставрированные листы повести, вы должны переписать их в десятидневный срок.
– А если не успею?
– Тогда листы превратятся в пыль.
Каблуков подумал немного, потом сказал:
– Я согласен. И пусть аппарат-реставратор поработает во имя совести и чести, во имя победы правды и справедливости над темными силами и их традициями. Ведь Маркс говорил, что традиции умирающих классов кошмаром тяготеют над умами живых. А мы должны добиться, чтобы традиции чистой совести стали неограниченными хозяевами планеты.
Вдруг наступила тишина. Каблуков оказался на улице Маркса города Ставрополя, а чудесная машина, в которой он прилетел, исчезла вместе с Новым Мефистофолем.
Войдя на второй этаж дома № 25, Каблуков встретился там со своей женой, Софьей Борисовной, с друзьями. Но он не стал рассказывать им о происшедшем чуде, так как чудо свободы захватило его, и он с радостью и любовью провел этот вечер в квартире Черкашиных Андрея Федоровича и Марии Трофимовны.

4. ТАЙНА «ТИХОГО ДОМА» № 19
Здесь другому каждый – ярый враг,
Собираясь только для похмелья,
Для пьянок диких и для драк.
                Ю. Карабчиевский.
На второй день приезда Сергея Ивановича Каблукова в дом № 19 на проезде Энгельса города Ставрополя, едва он успел позавтракать и засел разбирать накопившуюся корреспонденцию от друзей, издательств, родственников, раздался звонок.
Вошла дочка хитреца-спекулянта Муравьева и сказала:
– Вас, Сергей Иванович, просит к телефону какой-то товарищ Воробьев из Москвы.
Поднявшись на второй этаж в квартиру Муравьевых и взяв трубку, Сергей Иванович услышал голос полковника Громобоева.
– Не удивляйтесь, что я, не спросив вашего адреса, все же точно позвонил. Это еще одно доказательство всемогущества нашего аппарата. Но не последнее доказательство, а лишь некое из многих. Очередное ожидает вас у окошка 24-го почтового отделения при медицинском институте. Немедленно пойдите туда и спросите пакет до востребования на ваше имя. Это одна из реставрированных глав исчезнувшей вашей повести. Мы дали ей название «ТАЙНА тихого дома № 19», так как с этим домом связаны многие преступления, творимые вельможами против вас и вообще человеческой совести. Прошу переписать в течение десяти дней, иначе, как я вам уже говорил, листы и тексты превратятся в пыль…
– А вы, товарищ Громобоев, не боитесь, что наш разговор запишут на магнитофонную ленту?
– Вы разве забыли, что материализованная идея в моем образе никому не позволит записать что-либо без нашего согласия? Будьте покойны. О следующей главе повести сообщим своевременно…
Голос умолк, в трубке зазвучали гудки и гудки.
Получив пакет на почте, Каблуков был удивлен, что пакет сам собою раскрылся, едва Сергей Иванович вознамерился распечатать его с помощью ножа. В руки скакнула фотокарточка Нового Мефистофеля с надписью: «Это знак, что реставрировано все точно. И напоминание: не нарушайте сроков пользования нашими реставрациями, иначе все обратится в пыль, как и эта фотокарточка, едва прочтете надпись…»
Фотоснимок исчез, будто его и не было. Лишь на кончиках пальцев обозначился тонкий слоек серой пудры.
– Да-а-а, дела-а-а! – сам себе сказал Каблуков. – Расчитаю все эти 11 страничек рукописного текста перепечатать ровно в десять дней и никак не раньше. Интересно же еще раз проверить, как сдержит свое слово Новый Мефистофель.
К последним минутам десятидневного срока легли на бумагу следующие перепечатанные тексты:
Старик Евтюхин жил в комнатушке, отделенной от смежной комнаты тонкой одностворчатой дверью, примкнутой на крючок. И как только соседка, хромоногая женщина с уродливой грудью подавала сигнал и звала на очередное ночное приключение, старик щелчком пальца отбрасывал крючок, шагал через порог открывшейся двери.
Дочь старика, Тамара Андреевна, невысокая миловидная блондинка, жила в другом доме на конце проезда. И она яростно ненавидела отца за его распутный образ жизни и за растранжиривание им больших накоплений на пьяные оргии в кругу совершенно морально разложившихся Лиды Смердяковой, Дины Столяренко, Екатерины Неумовой, муж которой пребывал в Махачкале, частенько путаясь с легкомысленными подругами. Однажды он написал в своем блокноте: «Все женщины достойны презрения! Это же факт, что моя первая жена на Орловщине добровольно пошла к немцам в публичный дом, а новая, Катенька, не дает спуску ни одному мужчине, если хорошо платит. Об этом писали многие мне из Ставрополя, а сегодня написала и Тамара Андреевна…»
Напившись до потери сознания, Сергей Неумов начал плясать. Топал по-медвежьи с такой яростью, что дрожали стены и полы, на столе подпрыгивала и звенела посуда. Толстое круглое лицо Неумова бледнело, серые глаза косили в сторону, как у провинившейся собаки, под носом вспухала мутная капля.
Упав от изнеможения и проспавшись на полу, Неумов снова принялся читать это трагическое письмо.
«Еще днем я узнала, что мой отец снял со своего счета в сберкассе крупную сумму денег и решил праздновать день своего рождения. Меня отец не пригласил, весь день гулял в ресторане с вашей Катей. Она целовала старика, что-то нашептывала ему.
Встревоженная всем этим и обиженная, я в сумерках вышла к дому номер 19, приютилась у южного окна. Так как шторка подвернута двинутой на подоконник большой консервной банкой, я хорошо видела через стекло всю картину: отец сидел в обнимку с взобравшейся к нему на колени Екатериной. Хромоногая Лидия Смердякова льстилась к старику с другой стороны, а Дина Столяренко в польской розовой ночной рубахе кривлялась у стола, соблазняя старика и припевая: «как тебе служится, как тебе любится, мой молчаливый солдат…»
У двери стоял татарин, прозванный Кузьмичем. Это ночной сторож магазина. В руках костылик, так как нога на протезе. На стороже овчинный пиджачок без застежек и шапка-ушанка. Красное широкое лицо лоснилось от пота, пьяные глаза щурились, как у плотоядного зверя.
– Ну, давайте, пошли! – покрикивал он. – Раз имениннику по жребию досталась Катька, нам тут делать больше нечего.
Раздосадованная Лидка с Динкой вышли из комнаты вместе с Кузьмичем. Екатерина немедленно прыгнула с коленей отца моего, достала из стоявшей возле дивана сумки бутылки с вином, колбасу, печенье, булку.
– Запируем, милый, наедине! – воскликнула она, проворно откупоривая бутылку. Налила моему отцу полный чайный стакан из уже стоявшей на столе бутылки, что-то обронила в стакан, целуясь со стариком, потом налила себе. – Пей, милый! Мы сейчас погасим свет, нас ждет постель…
Через минуту щелкнул выключатель, в комнате воцарилась тишина. Обиженная и заплаканная, я решила идти домой. Но, шагнув за угол, я натолкнулась на Кузьмича. Он увлеченно слушал рождающиеся в комнате звуки, пьяно восхищался: «Молодец Евтюхин, Катьку чешет…»
Мне удалось уйти незамеченной. Лежала я дома, не имея сил уснуть, хотя и не могла предвидеть, какое несчастье повисло надо мною.
В начале первого часа ночи в дверь моей квартиры постучал Кузьмич.
– Ваша батька умер. Мне Катька сказал, – сообщил он бесстрастным голосом и заковылял к магазину, постукивая протезом.
Я полураздетой побежала, но было уже поздно: не только отец превратился в труп, но и бесследно исчезли его деньги и дорогие вещи. Мне боязно подымать шум, а как вы думаете?»
Неумов заскрипел зубами, зажег письмо. На стене заметались тени. Чудодейственное их сочетание вдруг колыхнулось лохматой строчкой «Крик Совести!»
У Неумова защемило в груди, проснулись в сердце былые религиозные страхи. Ведь в детские и юношеские годы он верил в бога, чудеса и загробную жизнь с ее адом и раем. Да и теперь временами содрогался при мысли, что ему неминуемо придется гореть в вечном дьявольском огне за многочисленные земные грехи и за грабежи, учиняемые за границей, откуда вывез миллионное богатство, и за обман партии, в которую вступал не по зову совести, а по расчету. Прозвучал вдруг в ушах вопрос, заданный ему на партийном собрании при приеме в члены: «А порвал ли ты с религией? Ответь по совести».
«Неужели я схожу с ума? – Неумов обхватил голову руками. – Какой-то внутренний голос требует от меня начать думать и поступать по совести. Но ведь тогда придется мне вместе с женой сидеть в тюрьме за многие преступления… К черту эту совесть. Ведь недаром один из вождей запада назвал ее химерой. И в самом деле, люди с совестью живут в подвалах, а мы – в роскоши. И нам без совести верят. Почему? Да потому, что имеем вот этот талисман», – Неумов залез двумя пальцами в левый нагрудный карман, вытащил наполовину пурпурную книжечку и снова сунул ее поглубже.
Что-то гадкое, похожее на прокисшие помои, ощутилось во рту и горле Неумова. Вспомнилось требование Ленина: «Коммунисты должны брать на свои плечи первыми всю тяжесть строительства нового общества, а плодами победы пользоваться в последнюю очередь…»
– К черту эту идею! – рассвирепел Неумов Сергей. – Она устарела, не учитывает, что Ленин говорил для коммунистов, а мы лишь члены партии, не обогащенные знанием всех тех научных богатств, которые выработало человечество. Нет и нет, мы не враги сами себе, не станем добровольно гибнуть из-за угрызений совести. Мы примем все меры и замнем вопрос о наших преступлениях: одних подкупим, с другими расправимся, натравив против них таких, как мы с Катей. Да, кто же в нашем доме 19 опасен для нас? Конечно же, опасны для нас Каблуков Сергей со своей женой Софьей. Они неподкупные ветераны пионерии и комсомола. Да и замолчать их не заставишь. Выход один: или их уничтожить или оклеветать. Кого же привлечь в союзники? Впрочем, жена знает, кто для нас годится… Ох, какая же она черт – все деньги именинника хапнула! Но я ее прижму, обязательно поделится со мною…
До полуночи Неумов обдумывал, кого же вовлечь в свою преступную компанию по похоронам совести? Лег спать, но сон бежал. И вдруг пришло необходимое в голову. Сбросил Неумов с себя одеяло, подсел к столу, записал в блокноте:
«Решено, завтра же выеду в Ставрополь. Есть там подходящие для моей компании люди. Сажина, например, лет десять скрывает от государства излишки жилой площади. Мурашкины незаконно захватили квартиру и процветают на спекуляции. А разве плох Селиванов, бывший репресированный кулак и сотрудник фашистской комендатуры, пролезший теперь в партию? О-о-о, с такими кадрами я быстро расправлюсь с Сергеем Каблуковым…»
К приезду Неумова в Ставрополь, здесь произошли некоторые перемены: Смердякова Лида, напуганная группой женщин, пригрозивших убить ее за создание притона и разврат их мужей, удрала из города. В ее комнату горсовет поселил Сергея Каблукова с женой, а в комнату отравленного Катькой Неумовой старика Евтюхина самочинно втерлась лысеющая от половых излишеств Дина Столяренко. Мурашкины проникли через балкон в новую квартиру и, забаррикадировавшись, склонили на свою сторону пьяницу Дюдькина, выполнявшего обязанности заместителя председателя горсовета, купили с его помощью ордер, не были выселены. В смежную с комнатой Каблуковых длинную камору председатель Райисполкома Щипак в союзе с заведующим горкомхоза Щепотиным вселили свою родственницу Цивинскую, хотя имелся у Щепотина личный двухэтажный дом на Ясной поляне, где была прописана его невестка, Цивинская. За это же небольшое время Щипак трижды обменивал свою квартиру, пока удалось обмануть двух вдовиц участников Отечественной войны и вселиться в их две квартиры в доме № 297 по улице Мира. Вдовы же были выселены во времянку и, конечно, пожаловались журналисту Каблукову Сергею.
И вот появились в газетах острые заметки «Чтобы другим неповадно было», «Обмен с обманом» и другие. Разоблачившие мошенников – Щипака, Щепотина, Кочкина, управдома Тугорылова, прозванного в народе «братом» за его шепотно-баптистские речи и за хитрый прием: привлеченный к суду за расхищение средств в магазине вместе с Ниной Гордейчук, он вдруг предъявил в суде свой партбилет, почему и был освобожден от уголовной ответственности и отделался партийным выговором. Соучастница же его по краже средств, Нина Гордейчук, посажена в тюрьму на 8 лет.
И об этом написал Сергей Каблуков в газете, да еще поместил рассказ «Воспитатель», в котором высмеял Тугорылова за захват плодовых деревьев из общественного фонда, обнесение их оградой у своего мезонина и обмазывание ограды и веток деревьев солидолом, чтобы ребятишки не могли рвать плоды. Ребятишки же, возмущенные захватничеством и хамством Тугорылова, подложили смолы на скамеечку, на которой Тугорылов любил отдыхать. И он прилип, стал посмешищем для всего города.
Обозленные на Сергея Каблукова вельможи тот час же срослись с Неумовым в один кулак, занесенный над Каблуковым и над его женой. Затеяли сложную интригу.
Однажды утром, когда Каблуков продолжал работу над повестью, посыльный райисполкома вручил ему повестку: «Зайдите к Щипку по имеющемуся делу».
– Уже сам этот бездушный стандарт настораживает, – сам себе сказал Каблуков. Сунув повестку в карман брюк, он вышел из дома.
На скамеечке у подъезда, срамно расставив ноги и оголив их чуть не до живота, сидела Екатерина Неумова. Круглое совиное лицо ее лоснилось, будто намазанное жиром, синие лупастые глаза нагло глядели на проходившего мимо нее Каблукова. Но когда он внезапно оглянулся, Неумова смущенно отвела взор на носки своих красных ботинок, будто там имелось что-то невероятно интересное. Во всей позе и фигуре Неумовой Каблуков ощутил дикое, почти звериное и беззвучно засмеялся: «Человек человеку друг, – говорят теперь. – Но по отношению к Неумовой Екатерине, пожалуй, правильнее будет изречение Гоббса: «Человек человеку волк». Ведь это она только что пришла от Щипка вместе с посыльным, принесшим повестку. Что она там наговорила, какие козни придумала?»
– Здравствуйте! – послышались два мужских голоса. Каблуков повернул голову и увидел шедших к нему длинновязого Петра Васильевича Костина из дома 26 на проезде Энгельса и низкорослого крепыша Василия Аггеевича Леонова из дома 203 улицы Богдана Хмельницкого.  Оба они работали в Детской комнате милиции, занимали видное общественное положение в Ставрополе. В прошлом – Костин был военным летчиком, Леонов – главным инженером шахты «Углерод» треста «Гуковуголь» Ростовского экономического района. – К Щипку, видать, собрался идти, Сергей Иванович.
–К нему, – ответил Каблуков, здороваясь с товарищами. – Но почему вы догадались?
Костин и Леонов кивнули в сторону неестественно вытянувшейся на скамейке Екатерины Неумовой. – Мы были в исполкоме, когда эта особа уговаривала и уговорила Щипка подселить к вам в соседи вместо самогонщицы Дины хулиганок и распутных женщин Дюдькиных. Она (мы это хорошо слышали через приоткрытую дверь) сказала Щипку, что уже говорила с Дюдькиными, и те согласны выполнять любое задание Щипка против журналиста Каблукова и его жены Софьи…
– Это о каких Дюдькиных речь идет? – недоумевал Каблуков.
– О тех самых, которые в доме 268 по улице Мира до смерти извели генерала Книгу, а теперь и соседа своего Луценко Александра Ильича вогнали в инфаркт, – сказал Леонов.
– Да, чертова семейка, – добавил Петр Костин. – Мать наплодила дюжину девок от случайных встреч, девки наплодили ребятишек вне брака, а отец совершенно голым залез в парке культуры на стол и кричал, пока увезли в вытрезвитель: «Я – хозяин города, всех сотру в порошок!»
– И этого человека держали в заместителях председателя Горисполкома! – возмущенно плюнул Каблуков. – Впрочем, там собралась цветистая компания…
– Да, да, да! – подтвердил Костин. – Прямо в исполкоме заводят кутежи под главенством секретаря. – Идемте быстрее к Щипку, заявим протест и против задуманного им подселения Дюдькиных в смежную комнату, чтобы провоцировать скандалы с Каблуковым, и против председателя товарищеского суда Селиванова. Мы же ведь самолично слышали, как Щепок давал ему задание организовать какое-либо дело против Каблукова и скомпрометировать его в отместку за разоблачительные статьи в газетах.
Щипок встретил их со злым упреком:
– Почему пришли втроем, когда я вызывал лишь одного Каблукова?
– Причин для этого много, – ответил Костин. Бледное небольшое лицо его зарумянилось от волнения, в серых с карими крапинками глазах вспыхнул огонек ненависти. – Помните, мы были у вас вместе с товарищем Тищенко, потом пошли на бюро райкома партии. Там слушали вопрос о безобразиях Селиванова. Бюро постановило изгнать авантюриста Селиванова из товарищеского суда, но вы самовольно оставили его на этом посту…
– Не ваше дело! – закричал Щипок. Скуластое широкообразное лицо его побагровело, на стол брызнула слюна изо рта, похожего на щучий. – В районе я командую! Видите, у меня на груди звезда?
– Плохо командуете! – возразил Леонов. – Вам ведь известно, что Волгоградский облисполком и управление государственной безопасности подтвердили, что Селиванов был собственником столыпинского хутора Семеновский Перелазовской волости, в тридцатом году сослан на Соловки, откуда, убив конвойного, бежал в 1941 году и проник на занятую фашистами территорию, где был помощником коменданта до осени 1942 года, после чего бежал от советского суда. В Ставрополе, подкупив беспартийных офицеров, он получил от них фиктивную рекомендацию и принят в партию. Как же вы смеете опираться на этого авантюриста в борьбе против журналиста Каблукова Сергея Ивановича?
– Во-о-он! – завизжал Щипок. – Немедленно, иначе позвоню в милицию…
Костин махнул рукой, вышел. Но Леонов быстро сел рядом с Щипком, отодвинул от него телефон подальше и, сверля его решительным взором, сказал:
– Ленин требовал гнать в три шеи из советского аппарата бюрократов и комчванов, а вы посмели гнать от себя народ. Я сообщу об этом партии, потребую наказать вас за злоупотребление властью. Кто дал вам право умышленно подселять пьяниц и хулиганок Дюдькиных в соседи к Сергею Ивановичу Каблукову?
– Это есть тайна тихого дома № 19, – злобно усмехнулся Щипок. Постучав пальцами о стол и покосившись на взятую Леоновым телефонную трубку, добавил: – Если Сергей Иванович Каблуков письменно сообщит в мой адрес, что напечатал свои разоблачительные статьи ошибочно, я обеспечу ему отдельную квартиру, приостановлю подселение этих шлюх…
Каблуков, о котором Щипок пренебрежительно говорил в третьем лице, будто бы отсутствовавшем, возмутился:
– Я не привык думать или действовать вопреки совести и чести! – он надвинул серую шляпу, взял Леонова под руку: – Идем, товарищ, из этого кабинета бесчестия!
– Идем, – согласился Леонов. Он при этом с такой силой рванул телефонный шнур, что он с треском оборвался. – А это я для того, чтобы Щипок не смог позвонить в милицию. Но даю шахтерское слово, трахну кулаком по рылу, ежели бросишься, Щипок, преследовать нас.
Щипок, раскорячившись, замер над столом, молча провожая уходящих бессмысленным бараньим взглядом. Но когда за ними захлопнулась дверь, он бешено загрозил кулаками:
– Но я вам покажу, где раки зимуют! Власть в моих руках, тайна дома № 19 в моих руках. И я сплавлю  в один материал всех хулиганов и преступников, они выполнят мою волю. Мы измочалим нервы супругам Каблуковых, а потом и организуем суд над ними. Еще вздумал Леонов угрожать, что расскажет обо мне партии. Младенец! Он не понимает, что все бумаги пришлют мне же для рассмотрения, а я напишу: «Факты не подтвердились, жалобщика привлечь к ответственности за клевету…»
А вдруг кто-то откроет тайну дома № 19, меня прогонят? – ужаснулся Щипок. Его затрясло, как в лихорадке, он простонал: – «Господи, избави нас от такого несчастья и от раскрытия кем-либо нашей тайны…»
Переписывая эти строки, Каблуков посмотрел на часы: оставались минуты до ограниченного Мефистофелем срока. «Произойдет или не произойдет? – в напряженном ожидании подумал Сергей Иванович о возможности аппарата-реставратора. – Ведь если не произойдет…»
Довершить свои мысли сомнения Каблуков не успел: синее холодное пламя мгновенно охватило сложенные им в загадочный пакет листы, и все исчезло. Только серый виточек пыльцы скакнул к проему открытой форточки и там слился с прозрачным воздухом.

5. КОЗНИ ЩИПКА
Невежество не терпит рядом
с собою таланта.  К. Маркс.
На этот раз Новый Мефистофель совсем по-новому изумит Сергея Ивановича Каблукова. Приснился ему сон, будто они с полковником Громобоевым встретились в той самой гостинице Курской слободы, откуда вышли в свое время к аппарату-реставратору. Но только в аппарате лететь не пришлось. Громобоев вручил Каблукову пакет и сказал: «Здесь новая реставрированная глава вашей повести, исчезнувшей в колонии. Срок для переписки указан в конце текста. Листы исчезнут с письменного стола в ту ночь, когда кончится срок…»
Сказав это, Громобоев исчез. И в тот же миг Каблуков проснулся. В руке у него был не призрачный пакет сонного видения, а самый настоящий.
Глава была озаглавлена «Козни Щипка», а в конце текста приписка: «Срок кончится через пять суток ровно в тот час ночи, когда пакет вручен автору…»
Отметив срок в блокноте, Каблуков уже не смог заснуть в эту ночь, а утром приступил к перепечатыванию текста.
… Селиванов без стука вошел в кабинет и в рабски послушной позе остановился перед столом. Его поразило, что Щипок сидел в серой кепочке и таком же пальто в душном кабинете, уткнувшись носом в кучу бумаг и не ответил на приветствие.
«Неужели моя карьера кончилась? – заячьи трусливая мысль обожгла мозг и вызвала лихорадочную дрожь кожи на спине Селиванова. – Ведь раньше Щипок вставал при моем появлении, бежал из-за стола навстречу, крепко жал мне руку. А теперь? Наверное, мне придется, пока не арестовали, покинуть Ставрополь…»
Прервав мысли Селиванова, Щипок взглянул на него покрасневшими от бессонницы глазами и с угрозой в голосе спросил:
– Почему так долго не организовываешь какой-нибудь суд над Сергеем Каблуковым и его женой? Дождешься, пока на тебя и на меня набросят петлю, как на секретаря Рязанского Обкома партии Ефремова. Ведь мы с тобою погрешнее Ефремова, а Каблуков не смолчит о наших грехах. Пытался я его подкупить, квартиру обещал, но он, черт его дери, с презрением покинул мой кабинет…
– Я изо всех силов стараюсь, ей-богу! – воскликнул Селиванов. Он скрестил руки на груди, прикрыв ее желтой шапкой, как щитом. Нижняя губа его хищного широкого рта обвисла, бритое иезуитское лицо вытянулось, острый с кривинкой нос побагровел, а в серых прищуренных глазах сверкнул звериный голубоватый огонек. – Ей-богу, стараюсь! Но что я могу поделать, ежели супруги Каблуковы в журналах и газетах печатаются, ни в чем не провинились. В детской комнате отлично работают с трудными подростками, общественность стоит за них горой. Я же сразу могу прогореть…
– Замолчи, вонючая крыса! – позеленев от злости, Щипок грохнул кулаком о стол. – Если я захочу, ты погоришь сию минуту. Мне известно, что ты ––репрессированный кулак, бежавший из Соловков через труп убитого тобою конвоира. Потом ты служил у фашистских оккупантов в Перелазовском районе, откуда бежал вместе с фашистами после их сталинградской катастрофы, устроился в Ставрополе заведующим мастерской военторга, подкупил английскими костюмами двух беспартийных офицеров и, воспользовавшись их фальшивыми рекомендациями, пролез в 1946 году в партию…
Селиванов, утратив от страха дар речи, недвижно глядел в скуластое лицо Щипка с низким лбом и торчащими из-под кепки русыми волосами над придавленными к вискам непромытыми ушами. Вдруг ноги подломились, Селиванов пополз к Щипку. Папка шлепнула на пол, так как Селиванов ухватил руку Щипка, слюняво поцеловал ее, как целовал когда-то руку попа, заскулил:
– Не губите меня, благодетель! Организую сколько угодно судов над Каблуковыми, как только вы прикажете…
– Вот и хорошо! – прохрипел Щипок. Он потерял голос от напряжения и от нечеловеческого желания навсегда заглушить в себе крик совести. – Выдумывай против Каблуковых любую небылицу, мы с моим помощником Точкиным всегда поддержим. И с нами заодно будут наши холуи – Сажева, Мурашкины, Неумовы. Боясь, что я выдам преступную тайну дома № 19, они не пикнут против нас…
– Жаль, что Софья Каблукова больна, на постельном режиме, нам трудно приписать ей, скажем, избиение ею соседок…
– Не разводи нюни! – прервал Щипок Селиванова. – Медики в наших руках, как скажем, так и напишут. Мы даже прокурора Булыжника согнули в бараний рог, вовлекли в наши сети. И хотя выехавшие из смежной с Каблуковыми комнаты баптисты в свой собственный дом на Алданской, 26, начисто ободрали проводку и вытащили дверной замок, прокурор написал, как мы распорядились. Погоди, покажу тебе, что написал Булыжник.
Порывшись в пухлой папке с надписью «Накопление бумаг против супругов Каблуковых», Щипок извлек лист и прочитал:
«Установлено, что Сергей Каблуков, взломав английский замок, самовольно захватил комнату…»
– Но это же глупая липа, – испугавшись, неожиданно возразил Селиванов. – Сам я видел, что никакого замка баптисты в комнате не оставляли. Каблуков эту комнату не захватывал. В ней спят пьяненькие мать и дочка Дюдькины. Я сам был там с моим знакомым, который купил у Дюдькиных шкаф, а мы вместе выносили его именно из этой комнаты, занятой Дюдькиными…
– Хватит болтать! – Щипок сердито шлепнул ладонью о стол, так что Селиванов присел и снова выронил папку. – Неужели ты не понимаешь, что только клеветой можно изничтожить Каблукова. И для нас это единственный путь, так как правду нужно доказывать, а клевете с солидной печатью исполкома и нашей подписью везде поверят…
– Простите, я виноват! – Селиванов согнулся в дугу. – Все сделаю, как приказано. Но прошу дать мне в помощь людей районного масштаба. Ну, хотя бы этих – Вульгаревича с Лоханкиным…
– А-а-а, жида недобитого и горца ощипанного?! – засмеялся Щипок. – Заставим этих снова послужить нам. Вульгаревич уже сидел в тюрьме за убийство, так что оклеветать Каблукова мы его заставим из-за боязни, что я его разоблачу и выгоню из нашего аппарата. Ну а Лоханкин хорошо помнит дни культа личности, ребер у него некоторых уже нет. Теперь приласкан нами, но… вздумает упираться, мы его можем опять пугнуть за решетку… Идите, Селиванов, действуйте!
Селиванов, полусогнувшись, медленно пятился к двери, а Щипок презрительным взглядом молча провожал его и думал:
«О-о-о, как изменились времена! Ленин немедленно прогнал бы меня, раскулаченного сына из села Московское, из партии и отдал бы под суд за вытворяемые мною козни против Каблукова. Но теперь, без Ленина, я в почете и в полноте власти. И никому в голову не приходит выгнать меня и арестовать. Наступил золотой век для нас, представителей особенно ненавидимых Лениным  трех зол – невежества, комчванства, бюрократизма. Чудно! Теперь никто не вспоминает о ленинском требовании не держать нас долго в руководящем кресле, почаще заменять рабочими от станка. Чудно! Мы становимся фактически пожизненными носителями власти, даже наследственными…»
Дверь за Селивановым закрылась, слегка пискнув петлями. Но Щипок шагнул к ней, проверил: нет ли кого там из числа подслушивающих, так как захотел высказаться вслух.
Селиванова не было в приемной, машинистка-секретарь тоже куда-то отлучилась. И Щипок негромко сказал сам себе:
– Так случилось потому, что нас народ не контролирует.
Ядовитая усмешка искривила губы Щипка. Вспомнилась недавняя его перебранка с пенсионеркой Евдокией Власьевной Лысенко из-за украденной им ее доски. «Мне доска понадобилась для раскладки яблок, привезенных жуликоватым колхозным кладовщиком в подарок, что я его спас от суда. А эта пенсионерка, комсомолка двадцатых годов, закричала на меня: «Уберите свои ворованные яблоки с моей доски, иначе я буду жаловаться на ваши козни…»
– Дура, – разъяснил я ей. – Куда ты будешь жаловаться, если я, как эфир в космосе, распространен везде – член райкома и горкома член Крайкома и ЦК. Куда не напишешь, ко мне вернут… Она пригрозила чисткой партии. Но я ведь знаю: не будет чистки, мы не допустим…
– Товарищ Щипок, вас приглашают в Крайком на обсуждение годового плана идейно-политического воспитания молодежи, – открыв дверь, сказала смазливая молодая женщина в зеленой вязаной блузке и черной короткой юбке. – Машина уже подана…
– Иду! – буркнул Щипок. И на его скуластом лице не было уже никакой тревоги, успокоено разлилось тупое самодовольство. Как много значит, оказывается, отсутствие у человека души и совести. Впрочем, о таких вельможах еще Лермонтов говорил с тоской и болью: «Они собой довольны, не заботясь о других: что у нас душой зовется, отсутствует у них…»

6. ЩИПОК ТОРЖЕСТВУЕТ
Люди, пораженные пороками,
объединяются, почему и
представляют собою общественную силу.
                Л. Толстой.
Ложась спать в этот вечер, когда закончил перепечатку главы пятой, Каблуков поставил стрелку будильника на минуту раньше приписанного Новым Мефистофелем срока, а пакет с реставрированным текстом оставил на письменном столе.
Заснул Сергей быстро, попросив Софью Борисовну растолкать его, если сам не услышит звонка часов.
Никаких сновидений. И вдруг кто-то потянул за ухо, как накануне Октябрьской революции рванул Сергея однажды в Стуженском двухклассном училище рассерженный поп Бурцев Петр, которому Сергей Каблуков задал вопрос: «А вы когда-нибудь видели живого бога?»
Сергей Иванович соскочил с кровати. Будильник на столе заливался звонкой металлической трелью, а Софья Борисовна сладко посапывала, спала.
Едва успел Каблуков подсесть к столу и попробовать пальцем оставленный возле чернильного прибора пакет, как в комнате на мгновение вспыхнуло розовое сияние и прошелестело бумажными листами: старый пакет исчез, а на его месте лег другой, более толстый.
На черном фоне пакета золотились, будто из раскаленной проволочки, буквы и строчки: «Спасибо за точность! В дальнейшем реставрированные тексты повести будут появляться в ваших руках немедленно, как только вы шепотом произнесете об этом просьбу. А после перепечатки реставрированные листы будут исчезать немедленно, как только вы напечатаете последнюю букву, последнюю точку. Но никогда не просите новую порцию, пока не использована и не исчезла старая. ГРОМОБОЕВ».
Утром Каблуков начал перепечатку реставрированного текста, удивляясь точности, с какой аппарат-реставратор воспроизвел то, что казалось навсегда уничтоженным, превращенным в небытие.
Написанная прокурором Булыжником клеветническая бумага о будто бы совершенном взломе замка и захвате комнаты супругами Каблуковыми вызвала нервное потрясение у Софьи Борисовны. А тут еще ежедневно продолжались пьяные оргии соседок Дюдькиных, какие-то темные личности устраивали в коридоре драки, пляски, свисты.
В городе возмутились люди таким положением. Депутаты, врачи – Лило, Богомолова, Полиховская, краевая специализированная комиссия вместе с обществом слепых потребовали немедленного улучшения жилищно-бытовых условий для Каблуковых, чтобы предотвратить роковой исход болезни Софьи Борисовны, инвалида первой группы по зрению. Но Щипок с Точкиным продолжали бушевать:
– Пусть подыхают Каблуковы! – кричали они. – Мы не потерпим их выступлений в печати против нас, носителей власти.
Вечерами в кабинете Щипка выслушивали его инструктаж те чиновники, на которых Щипок возложил задачу расправы над Каблуковыми.
– Трудновато нам, – хлопая себя по ляжкам и по-гусиному переступая с ноги на ногу перед столом Щипка, хриповатым голосом говорил начальник первого домоуправления Бушев. – Как же можем выселить Каблуковых, если на них возвели клевету? Ведь никакого замка они не ломали, никакого захвата комнаты не производили. Жена Каблукова лежит в тяжелом состоянии под специальным наблюдением врачей, сам Каблуков честно, хотя и зубато редактирует газету «ЗА КУЛЬТУРУ БЫТА»…
– Хватит болтать! – крикнул Щипок. Длинное лошадиное лицо Бушева еще более вытянулось, тусклые серые глаза воровато забегали, а Щипок продолжал жестким, угрожающим тоном: – Напоминаю, что все документы о твоих подвигах находятся в моем сейфе. Оплачивал ты по ведомости придуманных тобою рабочих за никогда не выполненные работы. Свою женушку оплачивал по несуществующей должности, а также выводил в расход большие суммы за выдуманные тобою «покупки» несуществующего оборудования… Могу тебя, бродяга, с грязью смешать, если не выполнишь моих требований…
Бушев, согнувшись, как побитая собака, стоял молча с опущенными в пол глазами. Щипок торжествующе глядел на него, почесывая ногтем свои зудевшие скулы, обдумывая план полного подчинения жулика Бушева своей воле.
– Вот что, дружище, – понизив голос, начал Щипок. – Или делай, как я скажу, тогда повышу в должности и назначу заведующим райкомхоза (Для этого надо организовать хотя бы на бумаге «выселение» Каблуковых из квартиры, довести их до землянского уезда). Воспротивишься если, в тюрьме сгною...
– Все понятно! – по военному щелкнул каблуками бумажный полковник, правая щека его задергалась в тике. – Посоветуйте, когда удобнее напасть на Каблуковых, в присутствии самого или когда он уедет в аптеку за лекарствами для жены? И нужно ли вломиться в их комнатушку?
– Обязательно врывайтесь в отсутствии самого Каблукова! – не глядя на Бушева и побледнев, прошептал Щипок, чтобы никто его не слышал (Он не знал, что двое людей сидели за дверью в ожидании приема, слышали преступное распоряжение Щипка). – Захватите все бумаги, корреспонденции для газеты. Эффект должен быть поразительным: больная Каблукова или совсем потеряет зрение или погибнет от инфаркта…
– Все будет сделано! – надломленным голосом сказал Бушев. Закашлявшись и отвесив нижнюю губу, он шагнул к выходу. «Вот как, оказывается, шкурники делаются палачами! – кричала в нем задушенная совесть. – Но ведь у меня нет другого выхода, кроме преступления или тюрьмы».
На улице, оглянувшись на гранитные ступеньки подъезда огромного дома с башенкой и алой звездой на остром шпиле, Бушев нервно пощупал левый нагрудный карман, истерически засмеялся, подумал: «А билетик все же цел! И почему ему не быть целым, если мои руки не грязнее рук Щипка. Он меня проинструктировал, теперь будет инструктировать Катьку Неумову, Евдокию Сажеву. И этого будет инструктировать тому же самому…» – Бушев скосил глаза на Мурашкина, который, прихрамывая на правую ногу и поправляя на себе черную шапку-булочку, медленно поднимался по гранитным ступенькам. «И у этого спекулянта билет в кармане. Какие мы все же сволочи! И как далеко отнесло нас от Ленина ветрами и бурями страха, погубившими нашу совесть!»
…………………………………………………………………………………
Всю ночь Софья Борисовна металась в бреду. Утром зашли врач и медсестра, наблюдавшие за больной. Всполошились и сказали Каблукову: – Сейчас напишем рецепт, немедленно отправляйтесь в аптеки. Весь город обойдите, но достать лекарства нужно, иначе…, – они сокрушенно покачали головой, и Сергей Иванович понял. Оставив медиков у постели жены, он помчался в город.
Несколько часов в мучительной тревоге провел Сергей Каблуков, пока удалось ему найти аптеку, работники которой согласились изготовить препарат по рецепту.
Но, возвратившись домой, он был потрясен увиденным: входная дверь в квартиру сломана, полы загажены окурками и ошметками грязи. На двери в смежную комнату, рядом с зияющей дырой, висел ржавый замок. Стеклянная дверь каморки Каблуковых была распахнута настежь, оттуда свистела в коридор струя ветра, врываясь через разбитую кем-то форточку в каморке.
Судорога свела ноги Сергея, и он не вошел, а вполз в свою каморку с площадью по шесть квадратных метров на душу. На полу здесь валялись разбросанные кем-то книги, газеты, карандаши.
«Где же Соня? – мысленно спрашивал себя Сергей. Страшась глянуть на кровать, откуда не слышалось привычного дыхания жены. – Неужели умерла?»
Стон, полный страдания, встряхнул Сергея, и он бросился к кровати. Соня лежала в изодранной ночной рубашке. Пятки ее голых ног распухли и посинели. На протянутых плетями руках синели побои. В лице – ни кровинки. Лишь вздрагивали ресницы плотно смеженных век.
– Что произошло? – спросил Каблуков, упав на колени перед истерзанной женой. – Кто врывался в нашу каморку?
Лишь минут через пятнадцать, немного одумавшись, Соня рассказала, что в каморку ворвался Бушев с милиционером Солонкиным. Все они перерыли, искав какие-то газетные вкладыши и заметки. А когда она закричала о помощи и пыталась выползти на улицу, Солонкин бросил ее на кровать, бил резиновой хрущевкой по рукам и пяткам, пока потеряла сознание.
– Вот что сделали они, гвардейский офицер и орденоносец, с твоей женой, – заплакав, простонала Софья Борисовна. – Избив меня, служебные хулиганы испугались и убежали. Лишь от приехавшего сюда врача «скорой помощи» я узнала, что вызов сделан Солонкиным.
Каблуков Сергей бросился в «СКОРУЮ ПОМОЩЬ».
– Что вы сделали с моей женой?
– Ввели камфору, так как у нее не было пульса, полное бессознание…
– Какой вы поставили диагноз?
– Истерия, – фальшивым голосом прошептала женщина в белом халате, забыв о гиппократовской клятве на выпускном вечере в медицинском институте.
– А вы слышали эту истерию? – спросил Каблуков.
– Как же я могла слышать, если, вызванная милиционером Солонкиным по телефону, я застала Софью Каблукову без сознания…
– А как же вы решились лечить придуманную «истерию» уколом камфары? – гневно спросил Каблуков. – Куда же делась ваша совесть?
– Мы не свободны в диагнозах, – опустошенным голосом пожаловалась медичка, отвела в сторону глаза. – Нам приказали из милиции, а еще Щипок сказал…
…………………………………………………………………………………
Наращивая удар и выполняя волю Щипка, Бушев вселил в смежную с Каблуковской каморкой комнату пьяниц Кандиевых, имевших свой дом. Началось всеночное гульбище.
Пьяные участники пирушки по поводу новоселья то и дело выбегали в коридор, стучали в дверь к Каблуковым и кричали:
– Убирайтесь, пока живы! Мы получили полномочия уничтожить вас.
Каблуков узнал голоса Кандиевой, Дюдькиных, Неумовой, Сажиной…
Карета «Скорой помощи» отвезла утром изнеможенную Софью Борисовну в Краевую больницу, на Осетинку.
Много месяцев шло лечение. Сергей Каблуков скитался, ночуя у родных и знакомых.
А когда весной Софья Борисовна возвратилась из больницы, преступницы Дюдькины и Кандиевы подбросили на кухонный стол и на плиту битое стекло, иголки, колючие ежики. Почти совсем слепая женщина до крови порезала, наколола пальцы, слегла в постель. С трудом спасли ее медики. А Бушев, угождая Щипку, в День Победы, прислал Каблуковым повестку с вызовом в суд для разбора их дела на предмет выселения из квартиры за нарушение общественного порядка.
Софья Борисовна и Сергей Иванович сняли с себя Ордена и медали, в печали и муках провели этот день. Они знали, что Щипок торжествует, а Совесть кричит и кричит, надеясь, что придет день расплаты всех за преступления.
Судилище состоялось. Хотя и Софья Борисовна была в тяжелом состоянии инфаркта, врачи не разрешили ей двигаться.
Губошлепный крикливый судья Ташников только что возвратился от Щипка, которому обещал скомпрометировать Каблукова, так как выселить вряд ли удастся: нет никакого основания.
– По материалам вот этой папки, – потряс Ташников ею, будто у него была бомба, – у нас есть основание выселить Каблуковых, ибо они создали вокруг себя целую армию общественников-защитников, а своими публикациями подорвали основы авторитета руководящих работников Ставрополя. И нужно, чтобы истец, гражданин Бушев положительно ответил на мои вопросы. Вы понимаете? – подсказывающе Ташников спросил Бушева. – Вам не нужно бояться возможного обвинения в клевете. Мы это снимем судебным порядком…
У Бушева похолодело в груди от внезапно родившегося чувства страха. «Ведь Каблуков не оставит меня в покое, если и здесь, при полном зале свидетелей, я наклевещу на него, – подумал Бушев. И он решил ускользнуть в сторону, как голец. – Притворюсь недотепой…»
Посыпались вопросы Ташникова:
– Каблуковы пьянствуют?
– Нет, – ответил Бушев. Ташников перекосоротился, снова задал вопрос:
– Каблуковы заводят радио после одиннадцати часов вечера?
– Нет. В нашей магнитофонной записи не значится…
– Может, они нецензурно ругаются?
– Не замечено. На магнитофонной записи нет…
– Тогда какого же вы черта подали необоснованное заявление о выселении Каблуковых?! – зло закричал судья Ташников, а в зале раздался хохот, так как всем запомнились слова Ташникова, что в его папке есть все основания для выселения. – Граждане, требую тишины!
В привередливом мозгу Ташникова, стремившемуся угодит Щипку, зародилась идея: «Выселить Каблуковых не смогу, но мне посильно добавить еще одну бумажку, которую можно будет потом использовать против Каблукова и сказать: «Он же сам свою вину признал…»
– Предлагаю, чтобы спорящие стороны дали подписку, что они прекратят споры, нормализуют квартирные отношения. Как вы на это смотрите? – Ташников посмотрел на заседателей, потом в зал, на жильцов дома 19 по проезду Энгельса, тайну которого Ташников знал вместе со Щипком и Бушевым. А в уме новая сеть интриги: «Дадут подписку, а мы запишем предупреждение лишь в адрес Каблуковых, все другие подписки сожжем. Гениально, в полном соответствии с моим пониманием Фемиды».
…………………………………………………………………………………
В тот же вечер Ташников всеподданнейше сообщил Щипку о своем коварстве. А тот сунул бумажку в «досье о Каблуковых», хихикнул: – Не так уж был плох опыт царской жандармерии с оформлением «желтых билетов», а?
Ташников передернул плечами. Его нации пришлось при царизме страдать от «желтых билетов», так что напоминание Щипка о них вызвало чувство омерзения, но отсутствие совести у судьи не позволило ему возразить. Он лишь притворился, что у него заболели зубы и быстро откланялся. На улице, вслушиваясь в говор гуляющей публики, он вдруг четко услышал сказанные кем-то за его спиной слова: «В первое время Ташников судил честно, а теперь разложился и придерживается пословицы: «Закон, что дышло, куда повернем, туда и вышло…»
Шаг Ташникова стал более тяжелым, спина сутулилась, будто на плечи лег мешок с песком.
«Да, многие мною незаконно осуждены к заключению, а преступники освобождены от наказания, – сам себе признался Ташников. – Но мне так приказано. И если буду противиться, Щипок со своей компанией меня загонят туда, откуда на жизнь придется глядеть сквозь решетки и слезы…»
В тот же час, когда судью Ташникова терзали размышления, на квартире Неумовых, окружив стол с бутылками водки и закуски, заседали пораженные пороками люди.
– Ты, Ноточка, подай на Каблуковых какое-нибудь заявление, а нас запиши в свидетели, – крутя головой с коротко подстриженными волосами и лениво прожевывая колбасу, гудела над ухом пьяной распутницы врач гинекологического отделения, где Ноточка – постоянный пациент. – Мы завсегда покажем, как хочешь. Ведь Каблуковы и нас прописали в газете за драку…
Нотка посмотрела в длинное лицо Нины Мурашкиной, в синяки на щеках, на припухшую верхнюю губу, усмехнулась:
– Конечно, я надеюсь на вас. Ведь и я выполнила вашу просьбу и сказала милиционеру, что вы дрались с мужем не из-за не поделенной суммы выручки от спекуляции, а так, из-за ревности. Только вот я не знаю, чего мне наврать на Каблуковых? Ведь они никогда меня не трогают…
– Дура, напиши, что Каблуковы обвиняют тебя в сожительстве с писателем Гнеушевым, а Нина Мурашкина даст врачебную справку, что ты девственница, – хлопая пустыми синими глазами, предложила Катька Неумова. – Вот и привлекут судьи Каблуковых за оскорбление и клевету.
– Как же я могу? – встрепенулась Наталья. – Ведь я давно не девушка. Родная мать обзывает меня потаскухой, ни женой, ни бабой…
– А ты еще Любку Скорикову и Кандиеву угости, пойдут и эти девушки в твои свидетели, – настаивала Катька Неумова. Но Наталья даже рассмеялась:
– Какие же они девушки, если детей нарожали и пьянствуют, как сапожники. Спросите у председателя молодежной дружины Николая Кононова, который задержал этих пьяниц прямо в вечерней школе.
Сажева, слыша разговор, поспешно допила водку из стакана, повернула к Наталье свое круглое, как у совы, лицо. В желтоватокарих глазах плескалась бездна ненависти ко всему честному. Черными змеями вились в ее мозгу мысли о мести Каблукову за то, что он написал заметку в газете и рассказал всему свету о подлости Сажевой: десять лет скрывает от государства, что ее дочки незаконно значатся прописанными в ее квартире, хотя они замужем, имеют собственные дома. И вот теперь их повыписали, а с Сажевой взыскивается повышенная квартплата.
– Мы и без Кононова знаем о твоих пьянках с Кандиевой и Скориковой, - сказала Сажева, толкнув Нотку в плечо. – Молчим и молчать будем об этом сабантуе. Но при одном условии, что напишешь и подашь заявление на Каблукова в суд, а мы пойдем в свидетели. Если же не напишешь, саму в момент выкурим из квартиры…
Наталья усмехнулась, обняла Сажеву за широкие плечи и даже, преодолев чувство отвращения, поцеловала ее толстую жирную щеку, щепоткой помяла седеющую и шевелящуюся над ухом космочку подстриженных волос, прошептала:
– Подскажи, Дусенька, как мне допечь Сергея Каблукова, чтобы он не поехал на Украину? Перехватили мы с мамой и прочитали письмо. Полтавский Обком партии приглашает Каблукова участвовать в торжествах по случаю годовщины освобождения области от фашистов…
Сажева рассмеялась, широко раскрыв зловонный рот.
– Тебе уже твоя матушка при мне подсказала, вот и делай попроворнее. Подбрасывай Каблуковым через форточку и под дверь свои окурки. Они же оба некурящие, прямо с ума сходят от табачной вони. Сорви их ящик для писем с двери. А если поймают с поличным, отрицай все и отрицай. Мы за тебя горой встанем. Нам с Неумовыми все поверят, у нас партбилеты с довоенным стажем…
– Нам нужно действовать быстрее, пока Каблуков не передал следственным органам свое письмо об отравлении старика Евтюхина и похищении его денег! – вмешалась Катька Неумова. – Я сегодня же подведу Каблуковых под статью уголовного кодекса…
За окном послышались чьи-то шаги. Неумова скосила глаза на тротуар, потом сообщила подружкам:
– Каблуков повел свою царицу в скорую помощь на уколы или в аптеку за лекарствами. Нам как раз и начать действие.
Пошептавшись, пьяные подружки разошлись выполнять план.
Через час или полтора на проезде показались Каблуковы. Сергей Иванович нес две буханки хлеба, а Софья Борисовна шагала рядом в красной шерстяной блузке. Она опиралась на левую руку мужа, шагала медленно. По ее бледному лицу, усыпанному каплями пота, было видно, что ей нездоровится.
Против дома № 20, увидев у раскрытого окна второго этажа Брусенцеву Клавдию Матвеевну и поздоровавшись с ней, Каблуков предложил жене немного отдохнуть на скамеечке под окном, у подъезда.
И вдруг Катька Неумова, стоявшая со своим мужем и дочерью, тигром бросилась на Каблуковых:
– Со света сживу вас! – кричала она. – Это по вашей вине его выписали из домовой книги, как давным-давно не живущего, а с нас повысили квартплату!
– Вот тебе, вот! – Неумова ткнула Каблукова кулаком в грудь, потом рванула блузку на Софье Борисовне.
– Я все вижу! – закричала Брусенцева из окна. – Буду свидетелем против хулиганов Неумовых.
Видя, что дело плохо, дочка, студентка медицинского института, истерически закричала:
– Мамка, иди домой!
– Хватит бить, Катя, – пробасил и муж Неумовой. – Слепая стерва сама скоро сдохнет.
Всю эту картину видел и Василий Аггеевич Леонов, спешивший к Каблуковым от автобусной остановки «МАЯК». Он подбежал и закричал на Неумова Сергея:
– Гад мордастый! А еще в офицерах значишься. Бандит ты, а не коммунист. Сам пойду в горнарсуд и расскажу Филоненко о твоих с женушкой делах, хулиганы вы этакие!
– А мы навербуем свидетелей, выкрутимся, – с тупой наглостью проговорил Неумов. – За нас горком и горсовет, судья Ташников. Мы ведь коллектив… У нас партбилеты…
Через два дня в каморку Каблуковых постучали. Софья и Сергей лежали в постелях после перенесенного сердечного приступа, почему и никто из них не пошел открывать дверь. Каблуков просто крикнул:
– Войдите!
Просунулся сперва Селиванов, от которого пахнуло водкой и луком. Затем порог переступил сын белогвардейского эмигранта по фамилии Петров. На этом был зеленоватый кожаный плащ и фиолетовый берет с мышиным хвостиком на макушке. Плоское лицо с гусиным носом, выцветшие серые глаза с почти смеженными припухшими веками и хищный подбородок создавали неприятное впечатление. Может быть, сказывалось и то, что в Ставрополе хорошо знали, что Петров вместе с отцом бежал от революции за границу, там проживал до последнего времени, а потом сумел пробраться в СССР, чтобы получать пенсию и вилять хвостом перед Щипком, судить по его указанию неугодных ветеранов Великой Отечественной войны.
– Где порванная ваша блузка? – не поздоровавшись, зашумел Селиванов. – Мне Филонов передал ваше заявление…
– Блузка висит на спинке стула, – сказала Софья Борисовна. – Но мы вам никакого заявления не подавали, совершенно не доверяем вам обсуждение вопроса…
– Но мы будем снимать отпечатки пальцев! – свирепо сказал Селиванов.
– Убирайтесь отсюда! – сказал Каблуков. – Мы не можем доверить советское правосудие репрессированному кулаку, убившему на Соловках советского конвойного, а потом служившему фашистам в Перелазовском районе Сталинградской области. Во-о-он!
Селиванов, побагровев, с такой яростью рванулся на улицу, что очки упали с его носа и остались лежать у дивана. С улицы долго слышались голоса Селиванова и Петрова, Катьки Неумовой и Сажевой, Нины Мурашкиной. Все они грозились стереть Каблуковых в порошок. Потом выделился визгливый голос Селиванова:
– Немедленно пойду к Щипку! Мы с ним все повернем по-своему: черное будет белым, белое – черным!
На судилище Каблуковы, прикованные к постели болезнью, не пошли. И хотя там разыгралась опозорившая Селиванова картина: Леонов огласил оброненное Петровым письмо Селиванова с просьбой зайти к Каблуковым и забрать его очки, а также предупредить подобранных им «свидетелей», что и как должны они показывать, судилище постановило оштрафовать Каблуковых на десять рублей за отпор нападавшей на них Екатерины Неумовой.
Немедленно после завершения судилища, в доме № 19, под дверью каморки Каблуковых началась пьяная вакханалия Селиванова, Петрова. Неумовых и Сажиной, Мурашкиных и Кандиевых, Скориковых и Бушева.
Крики, оскорбительные выкрики слышны были на всем проезде. Они длились, пока жильцы других домов пришли и разогнали пьяную компанию. Супруги Масловы из дома № 27, Костин из дома 26 пришли к Каблуковым и сказали:
– Отдыхайте спокойно, мы подежурим у дома. Если хулиганы посмеют поднять дебош, вызовем наряд милиции…
– Большое вам спасибо, люди, – сказал Сергей Иванович Каблуков. – Но и вы должны знать, что без подлого поведения Щипка невозможен был бы сегодняшний позорный фарс судилища, а  также еще более позорный шабаш. Который вы разогнали. Идите, отдыхайте, мне уж придется всю ночь дежурить у постели Софьи Борисовны…
Прошла еще часа два или три. Переменив мокрое полотенце на голове Софьи Борисовны и поправив подушку, Сергей Иванович отошел к дивану. Его сильно клонило ко сну.
Во сне Каблуков увидел огромную яму со смолой. Завязнув в ней по колено, качались из стороны в сторону Щипок и Точкин, Селиванов и Петров, супруги Неумовы и Мурашкины, Сажева с матерью и дочкой Дюдькиными, Любка Селиверстова с пьяной Кондиевой, Бушев с Филоновым, Булыжник с Ташниковым.
Лица их были натружены, глаза выпучены. Из широко раскрытых озлобленных ртов клубились зеленые дымы, стоном исходили голоса, просящие совесть о пощаде.
А Совесть, сияющая в стороне наподобие вооруженной мечом златокудрой молодой женщины, презрительно отвернулась от них, закричала, ударив мечом о толстенный дуб:
– Правда, накажи их, как они заслужили!
Из образовавшейся щели огромного дерева, перегоняя один другого, помчались на завязших в смоле клеветников и беззаконников черные псы с серебряными ошейниками.
На одном из ошейников Сергей Иванович Каблуков успел прочесть огнем полыхающие слова: «ПОТЕРЯВШИХ СОВЕСТЬ НАДО ГРЫЗТЬ НАСМЕРТЬ!»
26 сентября 1968 (четверг).



7. НОВОЕ СУДИЛИЩЕ
У бессовестных не ищи справедливости.
                ПЛАТОН.
Проснувшись и дописав последние строки главы шестой, Сергей Иванович на мгновение закрыл глаза. «Испробую еще раз, способен ли аппарат-реставратор исполнять мои просьбы?» – подумал он и тут же шепотом произнес свою просьбу: – Жду новую порцию реставрации.
Прошелестело в воздухе бумажными листами, что-то мягко щелкнуло на столе. Открыв глаза, Каблуков увидел пустое место у чернильного прибора, где с вечера лежал пакет предшествующей реставрации, а у пишущей машинки посверкивал черным лаком упаковки новый конверт, змеилась у верхней его кромки светящаяся строчка: «НОВОЕ СУДИЛИЩЕ».
– Да, именно так я назвал одну из глав повести, – удовлетворенно проговорил Каблуков. – После завтрака начну перепечатку. Срок выполнения работы не указан, значит, реставратор мне верит, не стесняет своими условиями.
В детской комнате милиции, где супруги Каблуковы активно работали общественными инспекторами, раздался вдруг нервный телефонный звонок.
Трубку взяла Антонина Ашплатова, рослая женщина с круглым лицом и коротко подстриженными седеющими волосами.
– Инспектор слушает, – сказала она. И вдруг брови ее возмущенно прыгнули, кожа на лбу собралась в горестные складки. – До каких же пор, Сергей Никитович, намерены вы терзать и насиловать мою совесть?! Но какое мне дело, что на вас жмут Щипок, Точкин, Вулгаревич, требуя залить грязью супругов Каблуковых… И не кричите на меня, не ребенок… Что, что? Угрожаете снять меня с работы за выпивку? Да, было со мною это несчастье. Но я не хочу покупать себе прощение ложью против честных людей… Еще раз говорю, не кричите на меня и не заставляйте брать пример с инспектора Касьяновой. Знаю, для вас она очень удобная кандидатура. Конечно, сами же на днях застали ее в управлении, когда она с этим Сопиным превратила стол в брачное ложе. Что, что? Лариса Виляйкина? Они друг друга стоят. У этой не успел муж выехать в армию, она соблазнила своего ученика к сожительству. Так почему же вы миритесь с этими разложившимися морально женщинами, требуете охаивать честных Каблуковых? И снова вы врете, что Каблуков Сергей Иванович оболгал ваших знакомых – Дюдькину, Скорикову, Кандиеву. Во-первых, Сергей Каблуков совсем не присутствовал на заседании Совета, когда обсуждали трагедию в семье Смеликовых. А Софья Борисовна в очень тактичной форме высказалась, что трагедия Смеликовых может повториться и на проезде Энгельса, где Скорикова, Дюдькина, Кандиева вовлекают в пьянку малолетних девчат. Мне было поручено проверить факты. Я проверила, беседуя с живущими на проезде многими гражданами. Все подтвердилось. Результаты моего расследования обсуждены на Совете и утверждены 9 декабря без участия Каблуковых. Вульгаревич голосовал за утверждение моих выводов о необходимости срочно наказать Скорикову, Кандиеву, Дюдькину за аморальный образ жизни… Что, что? Вы говорите, что Вулгаревич отрицает. Но ведь этот человек, выученик Берия, способен на любое преступление, чтобы угодить Щипку и Точкину. Недаром он сидел в тюрьме за убийство человека во время допроса… Что? Вы говорите, что я должна записать текст, который вы продиктуете? Хорошо, диктуйте.
Ашплатова придавила левой рукой телефонную трубку к уху, правой записывала диктовку. Она плакала. Слезы разрисовали бумагу матовыми звездчатыми пятнами.
На другом конце провода, в кабинете Щипка, стоял у телефона маленький облысевший брюнет с кавказского типа лицом и темно-карими небольшими глазками. На нем белесое пальто и почти детские ботинки на изуродованных ступнях. Он избегал прикасаться грудью стола и трибунки, так как весь искорежен многократными операциями, затянут в бандажи, корсеты и протезы. В глазах неспокойный блеск-отсвет былого величия (ведал в годы войны танковым заводом) и унижения (лишен орденов и генеральского чина за измену) и последующего страха, смешанного с желанием угодить Щипку и выкарабкаться снова на верха.
Колос его хриповатый, заносчивый, а тон повелительный:
– Говорит Лоханов с исполкома, значит, пишите, как сказано!
Размашисто ущербленным почерком Ашплатова записывала диктовку: «Заместителю председателя комиссии по борьбе с пьяницами и  тунеядцами Ленинского райисполкома С. Н. Лоханову. На ваш запрос, сообщаю, я лишь со слов Сергея Ивановича Каблукова написала доклад о недостойном поведении Дюдькиной, Кандиевой, Скориковой. Теперь прошу считать мой доклад недействительным…»
– Нет, нет! – закричала вдруг Ашплатова. – я не стану подписывать эту ложь, побегу и расскажу в Крайкоме партии, что вы приневолили клеветать против Каблукова.
Бросив трубку, Ашплатова крикнула дежурной, огромной женщине с лоснящимся лицом и наглыми серыми глазами:
– Останьтесь, Козубова, за меня. Я скоро вернусь.
Едва Ашплатова успела выйти на улицу и повернуть к серому огромному зданию краевого управления охраны общественного порядка, как под мелкими шажками заскрипели ступеньки деревянной лестницы, в комнату вбежал запыхавшийся Лоханов.
– Ах, жаль, не застал Ашплатову! – зная о глухоте Козубовой, нарочито громко восклицал Лоханов, поспешив к телефонному столику и схватив исписанный Ашплатовой листок. – Пригодится, очень пригодится! А подпись можно легко поставить… Правда, я и сам расследовал, дело не стоит выеденного яйца, но… Щипку так угодно, значит, сделаем…
И все это Лоханов говорил нарочито громко, чтобы разведать настроение Козубовой. Он знал, что она сотрудничала с фашистами в оккупированном Ставрополе. Что ее родная сестра, коммунистка, порвала с Козубовой всякие связи и протестует против допуска Козубовой к общественным делам по воспитанию подростков. Знал он и о том, что именно таких, как Козубова и Селиванов, старались Щипок с Точкиным приблизить к себе, получать от них доносы на честных общественников, а самих неоднократно спасали от наказания за аморальные поступки и преступления.
– Тамара Иосифовна, – заговорил с ней Лоханов, так как ему надоело ее молчание и тревожило. – Как, по-вашему, настроен Вулгаревич к супругам Каблуковым?
Она живо повернулась к нему, расправила по-мужски широкие свои плечи и ответила картаво булькающим голосом:
– Мы с Боисом Иванычем заедино будем, как и Щипок с Точкиным. Боис Иваныч сказал, что если Каблукова углобим, я стану пледседателем Совета…
«Какая подлость творится в нашем районе! – морщась от чувства омерзения, подумал Лоханов. – и меня вовлекли в эту грязь обещанием благоустроить мою квартиру на Врачебном переулке и  назначить председателем комиссии по делам несовершеннолетних при горисполкоме, так как слишком много протестов, что председательствует там бездарная баба в миниюбке. Она владелица собственности дома № 7 по улице Каховской. Но Щипок решил отдать ей еще коммунальную квартиру рядом с собою. А ведь отдали бы эту квартиру Каблуковым, чтобы восторжествовала справедливость. Куда там. Щипок требует изничтожить Каблуковых за их критические статьи в газете. Как же мне вырваться из этой грязи? Пожалуй, сегодня же откажусь от постыдной роли «Общественного обвинителя» против Каблуковых и напишу всю правду журналистке Лидии Коколовой-Крюковой, попрошу газету помочь мне вырваться из безнравственности…»
Мысли Лоханова стали путаться, голову охватило жаром, красные круги закружились перед глазами.
Очнулся он уже на диване в соседней комнате, куда перенесла его и стояла над ним Козубова со стаканом воды.
– Слава богу, плипадок плошел, – сказала она. – Выпейте воды…
Лоханов оттолкнул стакан. Вода плеснула через край, звонко шлепнула о пол.
– А вам звонил Точкин, – осклабилась Козубова, изобразив подобие улыбки. – Сказал, что пенсионная судья Бугкова согласилась завести дело против Каблуковых, плосит немедленно отнести к ней письменное заявление Ашплатовой…
Лоханов вышел из детской комнаты. «Ни один порядочный судья не взялся бы завести дело на основании явно клеветнических и оскорбительных заявлений распутных девок, – думал он. – Лишь эта одряхлевшая заседательница Буркова согласилась угодить Щипку и Точкину за их обещание дать ей новую квартирку. К чертовой матери эту Буркову! – мысленно выругался Лоханов, решив не идти к ней, зашагал к серому дому с башенкой и красной звездой на шпиле. – Брошу эту паршивую бумагу без подписи Ашплатовой на стол Точкину и скажу: «Оставьте меня в покое!» А еще задам гону своей женушке. За взятку подписала справку, что Скорикова, Кандиева и Дюдькина – девственницы. Ведь весь город знает, что они нарожали ребятишек, десятки раз совершали аборты в гинекологическом отделении… Конечно, и мне придется лавировать, чтобы не смяли меня Щипок и Точкин, хотя за ними грехов и преступлений не меньше, чем бывает осенью репьев на собачьем хвосту…»
…………………………………………………………………………………
Озябшие и голодные (ведь с утра до вечера ходили они из конца в конец по Осетинке, обследуя бытовые условия взятых под опеку сирот) возвратились супруги Каблуковы к своей каморке. В ручке двери торчали две бумажки. Взяв их и включив свет, Каблуков с изумлением увидел, что это были повестки из народного суда.
– Когда же кончатся эти издевательства, этот террор!? – воскликнул Каблуков, прочтя Софье Борисовне повестки. – Ни одного дня покоя. То подбросят похабное письмо. То акт с угрозами о выселении ко Дню Октябрьской годовщины, то пьяная оргия до утра в смежных комнатах, то гром и треск разбиваемых ухажерами оконных стекол и рам у Кандиевой или Дюдькиной, то драка Скориковых в нашем коридоре. Окровавленные полы, густая водочная вонь, табачный дым с помесью запахов валерианы…
– Я завтра пойду в Крайком, – сказала Софья Борисовна, чтобы успокоить мужа. – Неужели там не могут понять?
В коридоре загремело, застучали каблуки, зазвучали пьяные голоса.
– Ну и кутнем сейчас, папа! – залепетающимся от опьянения языком выкрикивала Наталья Дюдькина, коротышка с глубоким вырезом платья, оголявшим груди. «Папой» она звала Скорикову Любу за ее умение заменять мужчин в возбужденную минуту лесбийским способом. – Надеюсь, ты нас обеих утешишь сегодня в знак радости, что Буркова согласится сфабриковать суд над Каблуковыми.
– Мы бы и раньше добились, – сказала Кандиева, стриженая под «толкачик». – Но Лоханов закрутил хвостом. Пришлось отвезти барана этой старой судейской дуре. А что же ты, папа, помалкиваешь? Мой Виктор сбежал от меня, а я привыкла к еженочному удовольствию…
– Ладно, удовлетворю! – скрипучим голосом сообщила Скорикова, покричала на Дюдькину: «Чего ты долго возишься с замком? Поскорее открывай, мне полежать надо!» Да и ты, Кандиева, не очень злоупотребляй мною, лучше с сынком Серегиным выматывай…
– Ну его к черту! – возразила Кандиева. – Ревнивый он, дважды за этот месяц разбил мне окно кирпичом. Ната, поскорее открывай, а то я отгрызу у бутылки горло и выпью зубровку прямо в коридоре…
– Вот и отомкнула, – глуховатым голосом сообщила Наталья, скрипнув отворенной дверью. – Заходите. Жаль, нет Жени Кролоева. Обещал сегодня принести деньги за визиты.
– Ты с ним давно живешь? – спросила Скорикова. – А Гнеушева не боишься? Ведь этот писатель тоже ревнивый. Да и жена его, что работает в «Молодом ленинце», поклялась намылить тебе шею…
Хлопнув за собою дверью, подруги вошли в комнату Дюдькиной.
Через несколько минут подруги вышли пьянствовать на общую кухню. Гремела посуда, звенели стаканы и звучали наглые тосты за потрепанную судью Буркову, соблазненную бараном, за «подходящих мужиков» – Щипка и Точкина, за искалеченного общественного обвинителя Лоханова.
И вдруг Скорикова заголосила, начала рвать на себе рыжие космы: – Что же я буду говорить на суде, если Каблуковы никогда не сказали мне плохого слова, никогда не видели в глаза моего сына, а вы заставили меня написать, что они его оскорбляли. Гадина я, клеветница! Побегу завтра в суд, заберу назад заявление…
– Замолчи, продажная шкура! – набросились на нее Дюдькина с Кандиевой. – Убьем, если не станешь делать, как мы тебя научили!
– Плети против Каблуковых, что на ум придет, – повизгивала Нотка. – Наш зятек состоит в депутатах горсовета и в председателях Месткома проектного института. Да ты же его знаешь, Белов по фамилии. Так вот, был он вчера у Бурковой и у Точкина, угощал их шампанским. Они сказали, что надо посильнее облить Каблуковых грязью. За клевету нам ничего не будет, обещала Буркова, а Каблуковых непременно засудит в тюрягу. И тебе, дуреха ты слабонервная, Белов даст путевку в санаторий… Но если уклонишься от показаний против Каблуковых, неминуемо выгоним тебя из сотрудников проектного института…
– Некоторое время Скорикова продолжала хныкать, потом, не то сожалея, не то восторгаясь, воскликнула:
– Ну и сволочуга ты, Нотка! Уговорила меня, давай петь: «Ох, эти черные глаза…»
– Папа, папа! – голосом исстрадавшейся публичной девки заверещала Кандиева. – Не вздумай изменять нам, загложем…
И она вытянулась, заулыбалась, стала похожей на ужа с его маленькой головкой, как бы срезанной на затылке, как и срезаны волосы Кандиевой на затылке ее продолговатой головы.
– А ты еще, Соня, хотела идти в Крайком, – прошептал Каблуков молчавшей от изумления жене. – Своими ушами слышали мы от этих пьяных публичных женщин, что и как затеяно и организовано против нас. Пусть эти сволочи действуют, но совесть и правда должны победить, должны!
До двух часов ночи длились оргии пьяных подружек, а потом подъехала «Волга» с тремя пьяными мужиками.
– Ну, шансонетки! – покричал в окно один из приехавших. – Поехали! Постели для вас уже готовы, за деньгами не постоим.
И увезли «шансонеток», после чего в доме стало тихо, Каблуковы уснули.
Утром пришел Леонов. Не успел еще Сергей Иванович показать ему повестки, как в дверь Кандиевой кто-то громко постучал. Леонов быстро рванулся в коридор и сцепился там с кем-то.
– У меня не вырвешься! – восклицал он.
Каблуковы недоуменно переглядывались. И вдруг дверь с треском распахнулась, Леонов втолкнул в комнату схваченного им Лоханова, выкрикнул:
– Рассказывай, зачем пришел к этой кралечке?
– Ей-богу, по ее приглашению, – пролепетал Лоханов. – Вот и записка. Что ждет меня к восьми утра…
– Обманула, подвела, – засмеялся Леонов, по-мальчишески задорно хватая то себя за живот, то Лоханова за шиворот. – Сейчас только семь часов, а ее нет и нет. Укатила с каким-то дружком в неизвестном направлении…
– Сволочь она, – хмуро выдавил Лоханов. – Через такую сволочь погибают честные люди. Вот и меня обвела вокруг пальца, трудно мне выбраться из трясины…
– Но и сам ты, Лоханов, затягиваешь людей в трясину, – сурово возразил Леонов. Лицо его побагровело, глаза недвижно уставились в Лоханова с такой пронзительностью, что у того вспотела от страха лысина, мелкий тик дернул смуглую кожу на скулах. – Мне Ашплатова рассказала, как ты вымогал у нее клеветническое показание против Каблуковых. И у меня есть письменное подтверждение об этом от Ашплатовой и старой коммунистки Мануйловой. А еще, к твоему сведению, я уполномочен Советом детской комнаты милиции быть общественным защитником Каблуковых, так что разоблачу тебя и всю твою компанию перед народом.
Лоханов отвел глаза в сторону и вздохнул:
– Признаюсь, спутался я с этими, с Кандиевой, Дюдькиной, Скориковой, поддался нажиму Щипка и Точкина… Ведь они боятся, если не скомпрометируем Каблуковых, что эти доведут до конца вопрос о больших преступлениях Щипка и Точкина по жилищному и другим вопросам…
– На кой же черт ты, Лоханов, лижешь пятки преступников?!
– Эти преступники сидят за крепостными стенами партийных билетов, депутатских удостоверений и членов партийных комитетов… Разве их достанешь? На днях беседовал я с майором Проклиным из краевого управления общественного порядка. Он и сказал мне, показывая на верх, что оттуда все исходит… А я, вы же, товарищ Леонов, знаете, исключен из партии, вот и приходится лизать пятки вельможам…
– Ладно, прекратим разговор! – прикрикнул Леонов и взял Лоханова под руку. – Идем в город, к Бурковой…
Софье Борисовне стало плохо. Каблуков позвонил в «Скорую помощь». Врач прибыл быстро. И снова «строгий постельный режим, опасность инфаркта».
С наступлением вечера возвратились Дюдькина, Скорикова, Кандиева.
– Оставляйте весь провиант на кухне! – громко командовала Нотка. – Скоро придут мужчины с добавками. Ублажим их, чтобы намяли холку старому кретину, Лоханову. Вздумал, паршивец, отвалить от нас в сторону…
– Это он из-за нее, из-за Кандиевой, – жестяным голосом сказала Скорикова. – Назначила ему свиданье, сама даже ночевать не пришла домой.
– Но ты же знаешь, где мы были! – взвизгнула Кандиева. – Меня так уходил в гостинице этот калмык, что уже не до свидания с Лохановым. Потом весь день в ломбарде обделывала дела…
– Вот мы и дообделывались, – глуховато вставила Нотка. – Оказывается, Лоханова перехватил Леонов и все ему рассказал о наших делах. Я с жеребчиком Богдановым заходила к Бурковой, так она заколебалась: не прогореть бы вместе с нами. Леонов показывал ей удостоверение, что будет на суде выступать общественным защитником в пользу Каблукова. И он справку представил из больницы о запрещении вызывать Софью Борисовну в суд. А еще в истории болезни записано, что во все дни и ночи, когда мы гуляли с мальчиками и дебоширили, Софья Борисовна лежала в тяжелом состоянии… Нам теперь вот что нужно сделать: Кандиева поедет к своему отцу в совхоз и выпросит рублей двести, баранью тушку, бидон меду. Богданов сказал мне, что он дружит с Бурковой по женской части и, если подсунет ей такие дополнительные дары, наше дело выиграет. Не первый раз так было. А еще нужно Селиванову сунуть подарок. И наш зятек Белов  советует, иначе Селиванов и секретарь парторганизации домоуправления Жмайлов не станут писать плохую характеристику на редактора газеты «ЗА КУЛЬТУРУ БЫТА» Сергея Каблукова. Я тоже достану денег: стибрю у матери пальто, отнесу в ломбард. Нужно оплатить снадобье для Леонова и Каблукова. Я там договорилась… Ох, глядите, мужички с добавками уже идут.
От магазина к дому № 19 шагал усатый милиционер Евсюков в шинели и больших сапогах (Ставрополь знал его по распутному образу жизни и непрерывными ссорами с женой), а рядом с ним шагали двое в коротких пальто и без головных уборов. Поповские космы этих стиляг ниспадали на воротники. Из корзины, которую тащил стиляга, торчали серебристые головки нескольких бутылок «столичной».
– Ну, канапушечка, надерем мы сегодня всем вам чубчики, – весело пригрозил Евсюков Нотке, выбежавшей встречать гостей. – Принимай дополнение…
Входную дверь гости оставили настежь открытой, так что вслед за ними бесшумно вошел Леонов и завернул к Каблуковым.
– Был я у Костина, – сообщил он. – Заметил, что негодяи повернули к вашему дому, решил понаблюдать. Фу ты, какая слышимость, будто они разговаривают, сидя с нами в одной комнате…
– Чему же тут удивляться, – тихо сказал Каблуков: – перегородка тонкая, дверь в трещинах. А пьяная компания орет без всякого стеснения. Какие у вас новости?
– Были мы вместе с Лохановым у Бурковой, – сказал Леонов. – Познакомился я с пухлой папкой и убедился, что «дело» против вас сфабриковано под диктовку Щипка и Точкина. Даже заявления Кандиевой, Дюдькиной и Скориков одновременно написаны в кабинете Щипка под диктовку Точкина. Когда Лоханов при мне отказался поддерживать против вас фальшивое обвинение, а Буркова узнала, что я не принадлежу к компании Щипка, она пришла в смятение и убежала из кабинета, восклицая:
– Ах, я же забыла, бегу по срочному делу!
Вдруг раздался треск кухонного окна, кто-то залез через него на кухню, а потом в коридор.
– Любка, выходи! – послышался возбужденный голос Виктора Скорикова, мужа Любки. – Выходи, иначе брошу гранату в комнату.
Евсюков и два его собутыльника повыпрыгивали в сад через окно комнаты Дюдькиной, а сама она отперла дверь в коридор и стала уговаривать Виктора, чтобы он не шумел:
– Никого же у нас не было, я просто, боясь ночевать одна, пригласила к себе Любу.
Но Виктор сбил ударом кулака проституированную Любка с ног и начал топтать ее ногами.
– Христом-богом прошу вас, перестаньте, иначе все мы прогорим на суде против Каблуковых! – вопила Нотка Дюдькина.
Скориковы выбежали на улицу, где продолжали свою драку. Леонов же выбежал в коридор и застучал в дверь к Дюдькиной.
– Можно у вас напиться? – спросил серьезным тоном, когда Наталья открыла дверь, полагая, что вернулась Скорикова.
– Ой, сюда не заходите! – ужаснулась Наталья. – Я сейчас вынесу водички.
Леонов все же успел увидеть разворошенные кровати, валявшиеся на полу и на столе пустые бутылки, консервные банки, пачки сигарет и папирос, зеленоватый туман табачного дыма. На спинке дивана висела милицейская шинель Евсюкова, из-за гардероба торчали носки сапог. «Ага, значит, Евсюков удрал в нижнем белье, – усмехнулся Леонов. – Притон здесь по всем правилам…»
– Спасибо! – поблагодарил Наталью за чашку чая. – А то в горле пересохло.
– Пожалуйста, – ответила она, торопливо захлопнула дверь.
– Что это вам вздумалось? – спросил Каблуков, когда возвратился Леонов.
– Военная хитрость, – заулыбался Леонов. – Захотелось взглянуть на притон после бегства гостей. И, думается мне, Евсюков еще вернется к Нотке на ночлег: его шинель и сапоги я видел в комнате. Да и что-то плохо во мне после этой чашки чая из рук Нотки. А текст моей защитной речи я оставлю у вас, прочитайте повнимательнее…
Но больше никогда уже не пришлось Леонову приехать к Каблуковым, не пришлось и выступать а суде с криком совести против бесчестия и произвола.
Ночью ему стало очень плохо от выпитой у Дюдькиной чашки чая. Машина «скорой помощи» его в 4-ю городскую больницу на окраине Ставрополя.
– Почему и зачем отправили Василия Аггеевича в такую глушь? – возмущался Каблуков, беседуя с женой Леонова, когда она пришла с горестным известием о смерти мужа в больнице.
Рыдая, женщина сказала:
– Умер Вася в полном сознании. Я сидела у его койки. И он говорил мне, что плохо ему стало после чашки чая, выпитой на пороге комнаты Натальи Дюдькиной. А потом заинтересовались здоровьем его Щипок и Точкин, Власова и Буркова, явились в больницу, о чем-то шептались с лечащим персоналом. Умирая, Вася сказал: «Меня отравили эти гады… Не последней же медицинской сволочью на Руси была бериевская врач Пащук!»
– Да-а-а, – простонал Каблуков. – Недаром же говорила Нотка об оплате ею какого-то снадобья для Леонова и Каблукова… Скажу об этом на суде.
…………………………………………………………………………………
Но судья Буркова, широколицая женщина с громовым голосом и манерами вышибалы ночных ресторанов «доброго старого времени», получив заверение Щипка и других вельмож в безнаказанности за любое свое решение против Каблуковых, вела себя в заседании не лучше печальной памяти орловской Салтычихи в своей вотчине. Она отказала Каблукову в отводе ее из состава суда, не приняла его встречного иска к хулиганкам Кандиевой, Дюдькиной, Скориковой, хотя эти прибыли и в суд в пьяном виде и хулиганили в зале. Категорически отказалась Буркова вызвать в суд свидетелей Каблукова, в том числе инспектора детской комнаты Ашплатову, хулигански бросила на пол предъявленные Каблуковым характеристики о его и жены большой общественной работе и заслугах перед государством.
– Мне на это наплевать! – гремела Буркова. – я сама буду решать и вовсе не намерена, чтобы Ашплатова своими показаниями провалила нашу задачу. Ведь мы обвиняем Каблуковых на основании ее бумаги и заявления гражданок Кандиевой, Скориковой, Дюдькиной. Что же останется в нашем распоряжении, если уничтожить написанное ими и всунуть в дело документы о благородном деле и поведении супругов Каблуковых…
Когда же Каблуков сказал: «Дайте мне возможность задать вопросы Кандиевой и ее компаньонам», Буркова совсем рассвирепела и закричала:
– Запрещаю задавать вопросы и отвечать на них! Я это говорю по поручению властей…
– Тогда извините, – иронически сказал Каблуков. – Я верил до сей поры конституционной формуле, что судьи независимы и подчиняются лишь закону…
– Суд удаляется на совещание, – неожиданно объявила Буркова. А через две-три минуты судьи, в числе которых был и жеребчик Богданов, как называла его Наталья Дюдькина, объявили приговор и признали Каблуковых в виновности: за клевету против Кандиевой, Дюдькиной, Скориковой объявлено условное заключение на год.
В зале поднялась такая буря негодования, что судьи бегом скрылись от расправы народной, а пьяных «пострадавших» – Кандиеву, Дюдькину и Скорикову – люди выбросили на улицу в три шеи.
Буря общественного возмущения заставила Ставропольский краевой суд пересмотреть дело.
– Мы поставлены в тяжелое положение, – не стесняясь присутствующего на коллегии Сергея Ивановича Каблукова, сказал председательствующий. – Ведь обвинить Каблукова в клевете совершенно невозможно, так как и сами Кандиевы, Скориковы, Дюдькины признались в своем хулиганстве, против которого Каблуковы законно выступили. Но и оттуда, – он показал на верх – на нас жмут, требуют выгородить члена партии судью Буркову от ответственности…
– Давайте поищем среднюю линию, – предложил член коллегии. – Переквалифицируем обвинение в клевете на обвинение в оскорбление, изменим наказание на полгода условного заключения, вот и…, – член коллегии запнулся, а его товарищ, улыбаясь, вставил свое мнение:
– А еще посоветуем Каблукову поменять свою квартиру и уйти от пьянствующих соседок, опекаемых Щипком и кем-то повыше…
– Мы никого не оскорбляли, – не вытерпел Каблуков. – И я протестую против новой фальсификации дела!
– Но учтите и наше положение, – сладкоголосо произнес председатель. – Ведь нам тоже хочется жить и семьи кормить, а если полностью оправдаем вас, то… О-о-о, вы еще не знаете всю эту кухню. Наше решение вы можете обжаловать, зато Щипок не будет иметь к нам претензии: сунет бумажку в «досье» о вас и…
Каблуков не стал больше слушать «судей». Он двинулся к выходу и через плечо бросил гневные слова:
– Прав был философ Платон, что у бессовестного не ищи справедливости!


8. «ПОКУШЕНИЕ НА УБИЙСТВО»
Неужели правилен афоризм:
«Жизнь поймешь тогда, когда
посмотришь на нее сквозь решетку и
слезы» (татуировка на руке заключенного).
Разволнованный содержанием только что законченной главы повести, картинно восстановившей в памяти Каблукова всю боль пережитого, он решил затребовать от аппарата-реставратора текст новой главы, чтобы немедленно, пока жив, перепечатать и ее для поколений, которым суждено восстановить Совесть и честь, попранные вельможами-отпрысками свергнутых классов, завладевшими, как рекомендовал Колчак, пурпурными книжками и креслами высоких должностей методом «Троянского коня».
Исчез через минуту старый пакет, на стол упал новый, зеленого цвета. И Каблуков начал печатать строки, похожие на дневник или летопись.
19 мая Каблуков Сергей Иванович читал для избирателей Ставропольского 55-го избирательного округа лекцию «ЗАБОТА ПАРТИИ И СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА ОБ УЛУЧШЕНИИ БЫТОВЫХ УСЛОВИЙ ГРАЖДАН».
Слушали люди внимательно, а потом начались прения. И хотя Каблуков ни одним словом не обмолвился в лекции о Дюдькиных, люди начали говорить именно об этой семье.
Председатель Уличного комитета Евдокия Староверова, невысокая пожилая женщина с выбивающимися из-под желтого платка седыми космочками, вышла к столу.
– Правильно только что говорила наша депутатка, что Щипок с Точкиным заботятся только о себе. Щипок захватил квартиру из четырех комнат, а Точкин даже еще прибавил к своим четырем комнатам новую однокомнатную квартиру под видом, что ему трудно жить со своей сварливой мамочкой, вот и поселил ее в отдельную  квартиру. Ему с мамочкой жить трудно, а вот в смежную комнату с ветераном Отечественной войны Каблуковым он вместе со Щипком подсунули хулиганку Дюдькину. Ту самую, которую мы выселили из квартиры на улице Мира за пьянство и хулиганство. Я, дорогие товарищи-граждане, сама слышала, что Дюдькина Наталья угрожает убить Каблукова и его жену, Софью Борисовну. Об этом был составлен акт еще первого марта, милиции передан. А Неумова Катька сбегала в милицию и потом сказала, что Евсюков читал ей инструкцию: за убийство стариков ответственности нет. Мы все же потребовали судить Наташку Дюдькину за угрозу, а ее зятек Белов поспешил на курорт послать, там она и скрывается. Мамочка же ее заявила мне: «Приедет Наташа, подкараулим Каблукова и убьем!» Товарищи-граждане, давайте постановим, что Дюдькиных надо судить, а Каблуковым дать квартиру отдельную…
– Голосуйте, мы все за! – шумели люди. И хотя Каблуков возражал, участники собрания приняли единогласно предложение Староверовой.
Домой шел Каблуков в растревоженном состоянии. И заметил он, что вслед за им выбежала со двора старая Дюдькина, слушавшая тайком лекцию и прения людей.
Когда Каблуков повернул с улицы Лермонтова на проспект Октября, Дюдькина куда-то исчезла. Потом он увидел ее опрометью бегущей к автобусу «Маяк». Не узнать не мог: во всем городе только старая Дюдькина ходила в вишневого цвета короткой одежке и так странно отбрасывала ногу, перевязанную у икры тряпицей.
Придя домой, Каблуков заметил, что старая Дюдькина уже на кухне. Осторожно шагнув в коридор с топором в руке, она вдруг замерла, так как Каблуков неожиданно оглянулся на шорох ее шагов.
– Не удалось сейчас, удастся позже, – прошипела Дюдькина по-змеиному и отступила на кухню. – Вот приедет Наталья, тогда…
И вот Нотка приехала 22 мая 1968 года.
Каблуковы ужинали, когда началась драка матери и дочки.
– Ты, сука, мое пальто украла и в ломбард отнесла! – вопила старая Дюдькина. – Ты со Скориковой Любкой паспорта закладывала в магазине за пол-литра водки…
– Заткнись, …твою бога мать! – обезумев, Нотка набросилась на мать. И они друг друга били, чем попало…
– Ой, у меня кровь из головы! – завопила Нотка. И они обе затихли, о чем-то начали шептаться… Вышли на кухню.
Казалось, на этом все завершится. Но беда была впереди.
Софья Борисовна попросила мужа вымыть чашку, из которой ели творог, и поправить в коридоре вешалку, так как ее умышленно сорвала Дюдькина с гвоздя.
Промыв чашку и поставив ее на край сундучка, Каблуков начал поправлять сорванную вешалку. Услышав скрип кухонной двери, Каблуков высунулся из-за простенка и увидел в руках у старой Дюдькиной огромную доску для разделки мяса, в руках Нотки – белую толстую палку.
В это время показалась в коридоре Софья Борисовна, хотевшая пойти в туалет. И она оказалась на пути озверевших Дюдькиных.
– Уходи, старая стерва! – закричала Нотка и, ухватив швабру, бросила ее в Софью Борисовну.
Каблукова успела вбежать в свою комнату, а Сергей Иванович наступил ногой на ручку швабры и нагнулся над сундучком, чтобы взять чашку.
– Бей на смерть! – как выстрел прозвучала команда старой Дюдькиной. И на голову Сергея Ивановича обрушились удары. Вдребезги разлетелась чашка, из глаз полетели крупные желтые искры…
Через час или полтора (Этого Каблуков не знал точно) врач «скорой помощи» доставил Каблукова с диагнозом «сотрясение головного мозга» в хирургическое отделение 1-й городской поликлиники. Его мучила тошнота и рвота, жажда.  То и дело сознание меркло, проваливалось в какую-то пустоту.
Какие-то люди в белых халатах раздели Каблукова донага, поднесли таз, чтобы рвота не падала на пол, начали брать кровь, кололи шприцами в руки и шею. Потом, натянув на него белье и дав некоторое время полежать на жесткой койке, потащили на носилках в тесный кабинет и положили на стол пред рентгеновским аппаратом животом вниз.
Придя в себя через несколько часов, Каблуков почувствовал боль во всей левой половине тела, в плечах, в голове.
«Что за чертовщина?! – подумал он. – Ведь я помню только два удара – по левой руке и по голове, а болит во многих местах. Значит, меня избивали и после того, как я упал, потеряв сознание».
Немного прояснился этот вопрос, когда санитары повели Каблукова в туалет.
– Что, подонок, слопал? – услышал он голос, узнав по нему лежавшую в коридоре Наталью Дюдькину. – Не то еще тебе будет. Меня мамочка ударила, а тебе придется отвечать…
Каблуков ничего не ответил этой морально опустошенной женщине. Но угрозы Натальи не были пустым звуком. Уже утром он заметил наступление тех сил, по воле которых действовали Дюдькины.
Койка Сергея Каблукова была в одном метре от дежурки. Их разделяла лишь приоткрытая дверь, так что даже шепот одного был слышен другому.
– Щипок только что звонил мне, – приглушенным голосом сказала женщина. – Требует от нас принять любые меры, чтобы выгородить Наталью Дюдькину и скомпрометировать Каблукова…
– А что мы можем, Любовь Павловна? – возразил второй женский голос. – Врачи установили и записали в историю болезни диагноз «сотрясение головного мозга» с потерей трудоспособности на 48 дней. Да и весь он избит, в лобно-теменной части зелено-синяя опухоль. Я сама наблюдала, что у него нарушена система регуляции. Врач-невропатолог при мне обследовала Каблукова. Контуженный не смог своим пальцем найти кончик носа…
– Но вы поймите, – настаивала Любовь Павловна. – Если не сможем скомпрометировать Каблукова, все планы Щипка пойдут насмарку. И нам он этого не простит…
– Охо-хо-хо, – застонали женщины, а Любовь Павловна продолжала:
– Будем занижать показатель температуры, давления крови. Умолчим о тошноте и рвоте. Приврем, что у Каблукова отличный аппетит, хотя он и не прикасается к пище. Ведь и следователь Вислов настаивает, чтобы диагноз состояния Каблукова заменили на более легкий…
– Но я не стану мошенничать! – запротестовала одна из девушек-практиканток. – Да и насчет Натальи Дюдькиной у меня большое сомнение. Привезли ее сюда по команде Щипка, хотя она совсем здорова, сегодня требовала выписать ее, так как чувствует себя хорошо. Но пришла ее сестра, Белова по фамилии, при мне заругалась: «Помолчи, Нотка! Не понимаешь, если тебя выпишут сейчас, то не Каблукова, а нас будут судить!» Потом пришла Екатерина Неумова и советовала Наталье Дюдькиной стонать посильнее, а та засмеялась и сказала: «Чего же я буду стонать, если мне не больно. Пусть Каблуков стонет, которого я здорово отделала внезапными ударами палки по голове».
Разговор в дежурке прекратился, когда с нижнего этажа поднялся врач и остановился у койки Каблукова, ощупал пульс. Из дверей дежурки высунулись несколько любопытствующих женских лиц.
Каблуков открыл воспаленные слезящиеся глаза, молча всмотрелся в продолговатое худощавое лицо склонившегося над ним человека.
– Я ваш лечащий врач Смирнов, – отрекомендовался человек. – Пришел еще раз осмотреть. Скиньте рубашку.
Каблуков смахнул с себя непомерно просторную нижнюю рубашку. От резкого движения закружилась голова. Едва успел сплюнуть рвоту в судок, часть попала на ботинок врача.
– Не волнуйтесь, вы не виноваты, – мягким доброжелательным голосом сказал врач. – При сотрясении мозга бывает так со всеми. А что вы чувствуете в области левой шейной мышцы?
– Весь затылок в огне. И левое плечо не действует, также предплечье и кисть руки, левый бок…
Смирнов ужаснулся, осматривая сине-багровые побоины. Осторожно взвесил на своей ладони остекленевшую левую кисть, опухоль которой походила на шар или на коровье вымя. И пальцы торчали, как воспаленные и непомерно распухшие соски.
– Повреждение сильное, не менее полугода будете ощущать.
Заметив, что по лицу Каблукова катятся крупные капли пота, врач сказал:
– Укройтесь и отдохните. Вам сейчас дадут бром.
Позвав дежурную сестру, Смирнов распорядился:
– Переведите Каблукова в третью палату и запретите лежащим там курить. Ему нужен покой и чистый воздух. А потом скажите, почему следователь Вислов беседовал с Дюдькиной, а на Каблукова даже не взглянул?
Сестра поманила Смирнова в дежурку и сказала ему:
– Вмешался Щипок. Он требует обязательно обвинить Каблукова. Обелить Дюдькину. Обещает поощрение…
– Я врач, а не маклер! – возмутился Смирнов.  – И чтобы больше не слышал от вас подобных предложений.
В третьей палате Каблукова положили возле двери, в полушаге от которой лежала и Наталья Дюдькина. И эта морально разложившаяся особа не упускала теперь ни минуты возможности поиздеваться над Каблуковым, как четыре года перед тем безнаказанно издевалась на квартире.
– Старый кретин! – шипела она. – Наплевала я на твои Ордена и на твои подвиги. Я пьянствовала и буду пьянствовать, а тебя сгноим в тюрьме. За меня Евсюков из милиции, члены партии – Щипок и Неумов, Сажева и Точкин, Мурашкин и Селиванов. Все, все!
Каблуков не отвечал. Но сердце его страдало, мозг горел от носившихся в нем роев мысли, воспоминаний. Вспомнилась почему-то румынская гора Ходора, где генерал Лукин летом 1944 года зачитывал офицерам воздушно-десантных войск Указ о присвоении Иосифу Виссарионовичу Сталину звания генералиссимуса.
Высокий поджарый генерал вдруг почему-то отвлекся от темы совещания «Скрытое управление войсками» и заговорил о ранних годах Советской власти, о своих встречах с Лениным, о своей трудной роли первого советского коменданта города Луги.
Задушевный голос его и какое-то особое доброжелательство покорили офицеров, разговор принял интимный характер.
– До конца войны, друзья, и до нашей победы осталось менее года, и прошу вас послушаться меня, старика: демобилизуйтесь потом полками и дивизиями, чтобы и в гражданской жизни быть вместе. Лишь в таком случае обеспечите себе гарантию почета и уважения, иначе беда: не захотят разделить с вами власть те, кто возвратился из-за Урала. И некому вам будет пожаловаться, если придется жить в подвалах или начнут вас травить хулиганы разные, скажут: «Подумаешь, ветеран войны! Кто воевал, того убили…»
– А как же, товарищ генерал, понять, что сейчас приезжают на фронт члены ЦК партии, просят нас отстоять Родину, и клянутся, что после победы над фашизмом жизнь фронтовиков и их нужды будут в центре внимания? – спросил тогда Каблуков, начальник штаба воздушно-десантного полка.
– Обещания даются, когда судьба в наших руках, – сказал генерал и усмехнулся. – Другое дело после победы. Тогда применят восточную пословицу: «Уже сделанные услуги дешево ценятся». Рекомендую вам вдуматься в слова Льва Толстого в «Анне Карениной», что «сознание своих судеб всегда есть в народе». Ведь вы – часть народа. Значит, позаботьтесь не обмануться и правильно понять наши стариковские советы. Ленин мне несколько раз при встрече внушал мысль, как огня бояться и как зверя уничтожать бюрократизм, невежество, комчванство. Но эти категории, друзья, что ни год, все крепче врастают корнями в нашу жизнь. Недобитые отпрыски былых господствующих классов все искуснее присасываются к телу партии и Родины нашей, проникают на высокие посты. О, горе будет, если прозеваем, разобщимся…
«Проницательный был генерал, – подумал Каблуков о Лукине. – Мы его не послушались, вот и прозевали. Стоило мне покритиковать некоторых чиновников за их злоупотребление властью, как они организовали расправу и довели меня и жену до столь печального положения…»
Через два дня после помещения Натальи Дюдькиной в больницу посетила ее целая группа лиц. И беседу их Каблуков хорошо слышал, лежа на койке в полушаге от койки Дюдькиной у приоткрытой двери.
Удивился Каблуков, узнав среди посетителей женщину по фамилии Рудометкина. Ведь совсем недавно спас эту женщину и ее мужа от нападения хулиганов Каблуков, когда хулиганы окружили их возле газораспределительной будки при входе с улицы Лермонтова на проезд Энгельса. И вот она с какой-то поросячьей радостью хвасталась перед Натальей, что ей и Екатерине Неумовой удалось многим внушить мысль, что Каблуков Сергей покушался на убийство невинной девочки…
– Зачем вы это придумываете? – возразила Нотка. – Не надо.
– Помалкивай! – прикрикнула Екатерина Неумова. – Сейчас для нас единственное средство состоит во лжи, иначе нас самих засудят. Мы говорим всякому, что Каблуков напал на тебя и так избил, что врачам пришлось заменить тебе череп, нос и скулы…
– Ой, не могу! – засмеялась Нотка. – Это же чистое вранье.
– Без вранья нельзя, Наточка, – вмешался мужской голос. – Мне поручено вести следствие, а Щипок приказал оформить, чтобы без промаха. Сейчас же пишите заявление в милицию с просьбой привлечь Каблукова к судебной ответственности за нападение на вас с целью убийства…
Наталья вдруг тяжело вздохнула. Вспомнила о своей сестре, Галине, попавшей в тюрьму за ложь и распутничество. «Ее ведь тоже поощряли начальники ко лжи, а потом… Она попала за решетку под Омском. Пишет, что кругом проволока под электрическим током, злые собаки-овчарки. Бежать можно лишь в бочках, в которых «золотари» вывозят нечистоты за пределы лагеря. Брр»
– Что, сердечко шалит? – спросила Мурашкина, заметив бледность на щеках Натальи. – Может камфару надо?
– Ничего с моим сердцем не случилось! – неожиданно резко возразила Наталья. – Просто ужас берет, если напишу и подпишу клевету, как вы настаиваете, а посадят меня за это в тюрьму одну…
– Все продумано, Наточка, – успокаивающе зашептал следователь. – Никакой ответственности не понесете. Только пишите, что не вы первыми, а Каблуков на вас напал, свершил покушение не убийство. А то ведь что ваша мать нагородила, еще и соседи ваши – Сергей Неумов и Сара Христонович – написали, что вы после нанесенных вам Каблуковым ударов выходили на улицу. Разве же возможно такое, если голова проломлена?
– Она не проломлена, – сказала Наталья. – И выходила я звонить по телефону. Будка рядом…
– Перестань говорить глупости! – рассердился следователь. – Мы, конечно, уничтожим те письменные документы, все подгоним под свой ранжир, но только слушайся, что говорим. Вот вам бумага, перо, папка вместо стола. Пишите, мы здесь посидим… Да, имейте в виду, в книге происшествий горотдела милиции под номером 1779 была зарегистрирована взаимная драка Каблукова с Дюдькиной за 23 мая 1968 года…
– Как это 23-го, если дело было 22 мая, – возразила Наталья.
– Тсс! – одернул ее следователь. – Нам было так надо. А теперь мы эту «регистрацию» еще немножко подправили. Переделали тройку на девятку, так что происшествие получилось 29 мая. Так нужно. Пиши, а потом я еще скажу, что надо иметь в виду.
Минут через пятнадцать, когда Наталья Дюдькина твердым почерком написала заявление и подала следователю, он возмутился:
– Надо бы ковылять, а у вас каллиграфически получается! Разве так может написать человек с проломленным черепом?!
– Но у меня не проломлен, – возразила Наталья.
– Замолчите, черт вас дери! – совсем рассвирепел следователь и зашелестел листом. – А это еще что? Вы написали дату 24 мая…
– Да ведь сегодня и есть 24-е, – недоуменно развела Наталья руками. – Разве я даты позабыла?
– Сейчас же переделайте четверку на семерку!
– Это могем, – дерзко сказал Наталья. Она почувствовала и убедилась, что имеет дело с таким же моральным убожеством, каким был ее временный сожитель милиционер Евсюков. Быстрыми взмахами пера дважды параллельно перечеркнула мачту четверки, после чего число «24» превратилось в число «27». – Ну, как?
– Терпимо.
– А, по-моему, совсем хорошо. И даже лучше, чем ваша подделка и превращение 23 в 29, – издевательски сказала Наталья. И «законник» молча проглотил пилюлю. Он был теперь связан круговой порукой с преступниками, должен был терпеть и ожидать того повышения в должности, какое обещал ему Щипок.
Слушая этот развязный диалог, Каблуков негодующе думал: «Как во времена Салтычихи Орловской творят и теперь подлость пролезшие в следственный аппарат авантюристы. Они живут, как писал Щедрин, применительно к подлости, хотя и прошло более пятидесяти лет после Октябрьской революции. Впрочем, дети бежавших со всех краев России кулаков на Ставропольские просторы не вымерли, а пролезли в партию и на большие должности, чтобы разлагать нашу Родину изнутри. От них ничего хорошего не жди. В главе «Волки» из моего «Перекрестка дорог» рассказано, как богатеи изгнали моего отца, Ивана Каблукова, из родного села за требование им для народа земли и свободы. Теперь, выходит, наступила пора, когда обнаглевшие отпрыски богатеев начали притеснять нас, внуков крепостных крестьян, ветеранов комсомола и Великой Отечественной войны. Как жаль Родину, политую нашей кровью, но лишенной часто возможности обласкать нас по-матерински. Но придет пора, когда залечивать обиды людей станет девизом политики».
…………………………………………………………………………………
В десятом часу вечера Сергей Каблуков начал засыпать после только что кончившегося приступа особо болезненной рвоты. И вдруг, будто иглой, уколол его ухо знакомый голос следователя, подошедшего к койке Дюдькиной:
– Наташа, вы не спите?
– Я ожидала вас. Какие есть новости?
– Все идет, как по маслу. Рентгеновский снимок нанесенных вами Каблукову побоев уже в моих руках. Уничтожу его в подходящее время. Удалось сломить сопротивление почти всех медиков, так что диагноз будет изменен по нашему указанию. Мы решили изобразить все следы побоев на теле и голове Каблукова, как результат его падения, – шептал следователь.
– Хи-хи-хи, – засмеялась Наталья. – Прямо расцеловать хочется вас за такое остроумие.
– Надеюсь, мы скоро осуществим это желание…
– Могу хоть сегодня, – снова хихикнула Наталья. – Бедная я, несчастная. Надоела мне комедия лежания здесь, когда хочется ласки, выпивки. Я же на второй день просилась выписать меня, а вы – против…
– Потерпите, Наташа, так надо, иначе мы погорим…
– Кто же еще из медиков сопротивляется вашему плану?
– Лечащий врач Смирнов. Но мы его обойдем с фланга. Задуманный нами фокус свершит медсестра Любовь Павловна и врач Виноградова.
– Подходящие люди, – шепотком одобрила Наталья. – Любовь Павловна – моя задушевная подружка, а Виноградова уже снабжала меня снадобьем для Леонова…
– Тсс! – прервал ее следователь. – Никому об этом ни слова.
– Да я только вам, как мы теперь связаны одной веревочкой…
– Тсс! – снова шикнул следователь. И они перешептывались потом настолько тихо, что Каблуков, напрягая слух, уловил лишь последние слова следователя: «Они обещали подделать показатели температуры и анализов…»
Вновь подступившая тошнота и рвота помешали Каблукову дослушать разговор преступников. Когда же приступ прекратился, следователя уже не было, Наталья молчала.
Ночь прошла в кошмарном полусне. Ранним утром началась у Каблукова кровавая рвота.
Лежавшие в палате товарищи попросили санитарку позвать дежурную медсестру.
Минут через десять санитарка возвратилась и сказала:
– Лидия Павловна еще спит. Она приказала не тревожить ее и прислала вам пузырек брома.
По тону голоса и по неуверенным движениям, Каблуков понял, что санитарка говорит неправду и задал неожиданный вопрос:
– Так что же делает Лидия Павловна?
– Она о чем-то разговаривает с врачом Виноградовой, смотрят вашу историю болезни, записывают на листочке показатели температуры и давления… Ох, что я? Не говорите, пожалуйста, что я вам это рассказала…
– Так ведь показатель температуры уже был написан, – сказал Каблуков.
– Но они тот листочек порвали, новый составляют, – не сознавая обличительной силы своих слов, пояснила санитарка. – Да и чего вы волнуетесь? Выпейте лекарства, вам полегчает…
Солоноватая жидкость, которую проглотил Каблуков, не принесла ему облегчения. Наоборот, повысилась температура, сердце пронизали стреляющие боли. В носу застоялся, щекоча слизистую оболочку, какой-то странный запах. «Нет, не бром я выпил, – мысленно выругался Каблуков. – На кой черт выпил я это снадобье?!»
Через час вошла в палату Любовь Павловна с целым веером градусников. Но часть почему-то была в чашке, над краями которой матовыми космочками туманился пар. Каблуков, лежа на спине, настороженно рассматривал широкое лицо медсестры и ее бегающие от какой-то душевной неловкости выпученные глаза с непомерно расширенными зрачками.
Шагнув к Каблукову, она молча сунула ему горячий градусник, без слов рассовала градусники другим больным, неожиданно присела на единственный в палате стул. Лицо ее хмурилось, губы дрожали. Чуть слышно погромыхивали градусники в ее неспокойной руке.
Внезапно, решив, видимо, идти напропалую, она выхватила градусник у Каблукова и, не взглянув на деления, закричала взвинченным голосом:
– Что вы сделали с градусником?
– Ничего, – возразил Каблуков. – Я лишь успел досчитать до шестидесяти, тогда как раньше градусник находился у меня подмышкой до счета триста и даже четыреста…
– Как ничего?! – искусственно тараща глаза и перекашивая губы, взвизгнула Любовь Павловна. – У вас температура сорок три градуса, так можете дать дуба…
– Покажите мне градусник, – попросил Каблуков. Но медсестра отвела руку с градусником за спину, выбежала из палаты в коридор и начала трезвонить:
– Рассказывайте всем, кто придет сюда, преступник Каблуков умышленно возгоняет себе температуру. Я доложу об этом сегодня на медицинской «пятиминутке», а потом побегу к журналистке Дедусенко, моей подружке, пропечатаем в газете…
Наталья Дюдькина захлопала в ладоши, охваченная радостью, что как снежный ком при своем беге с горы, обрастает она соучастниками преступления. А Каблуков подумал: «Сколько же еще подлячек скрывается под маской белого халата в Ставропольских поликлиниках, принося честным людям горе?»
………………………………………………………………………………….
Врач Смирнов зашел в третью палату в каком-то измятом состоянии, будто его только что выстирали в аммиачной воде, забыли просушить и выгладить.
– У вас умеренное сотрясение головного мозга, – тихо сказал он Каблукову, отводя глаза в сторону. – Можно выписать на амбулаторное лечение. Да и вам будет лучше: свежий воздух, свободный режим с прогулками по охоте.
Каблуков усмехнулся:
– Как быстро меняется обстановка! Вчера вы не разрешали мне даже сидеть, сегодня разрешаете прогулку вне больницы…
Смирнов вздохнул:
– Некоторые силы солому ломят, как говорят в народе. – А противосилы слабо организованы…
Каблуков ничего не стал говорить этому честному, но испуганному человеку и начал думать о сестре лейтенанта милиции Тамары Петровой из Лабинского района. Эту сестру, учительницу, избила директриса школы Братишко со своим мужем. Но, чтобы спасти этих бандитов с партийными билетами, власти приневолили лечащего врача изменить диагноз и зачеркнуть слова «Сотрясение головного мозга».
– Да, сильна еще отвратительная система протекции и беззакония, мешеющая нам двигаться к коммунизму! – возмущенно сказал Каблуков…
– Но я не виноват, – начал было Смирнов.
– Не надо, доктор, оправданий. Прошу лишь, вызовите мою жену и товарищей, чтобы они забрали меня из поликлиники № 1, так как самостоятельно передвигаться я пока бессилен, – сказал Каблуков.
…………………………………………………………………………………
Вместе с Софьей Борисовной пришли в поликлинику друзья-общественники – Мария Черкашина, Диомид Белан, Тамара Лаврентьева.
Лаврентьева, медицинская работница одного из госпиталей периода Великой отечественной войны, пощупав пульс и измерив температуру Каблукова, заявила протест руководству поликлиники.
– Мы даже раненых фашистов лечили в наших госпиталях до полного выздоровления, а вы выталкиваете на улицу офицера в таком тяжелом состоянии…
– Приказано нам, приказано, – как удоды твердили старший врач и дежурный. – Приказано перевести Каблукова на амбулаторное лечение, а его место уступить задержанному милицией и раненому при захвате его вместе с награбленным багажом…
– Вот какое, оказывается, дело творится в поликлинике, – зашумел Диомид Тарасович. – Вора и бандита будут лечить, а ветерана войны выбрасывают… Дожили мы, дожили…
– Не унижайтесь, друзья, – сказал Каблуков. – Когда мы спасали Отечество, госпитальное начальство боялось нагрубить воинам, заботилось и о своей шкуре, угождая немцам на случай их возможной победы. Теперь же, когда мы победили, для фронтовиков оставили лишь бумажный лозунг: «Никто не забыт, ничто не забыто!» Не унижайтесь, друзья и ни о чем не просите перепуганных кроликов в белых халатах. Помогите мне идти. А эту действительную обиду, которую наносят нам, мы никогда не забудем.
…………………………………………………………………………………
Дав Сергею Ивановичу немного передохнуть в доме Черкасовых № 25 на проспекте Карла Маркса города Ставрополя, друзья помогли  Каблукову вместе с женой добраться в дом 51 «а» по улице Льва Толстого, где была квартира директора школы № 25 Семена Красовицкого. Иной крыши над головой Каблуковы не имели: не хватило его ран и честной жизни, служения народу, чтобы иметь свою маленькую квартиру вне притона морально разложившихся Дюдькиных и их покровителей. А те, кому положено было заботиться о ветеранах войны, заботились лишь о себе: Щипок три раза за год обменял свою квартиру, Точкин на три души семейства заполучил одну четырехкомнатную и другую однокомнатную – для мамочки, да еще организовал в помощь мошенникам «Обмены с обманом», помог мошеннику Щипкову выстроить за счет государства и выгодно продать двухэтажный дом. Каблукова же, разоблачившего этих мошенников в своих корреспонденциях, решили вельможи уничтожить, даже больного изгнали из поликлиники и сказали: «пусть лечится амбулаторно».
И вот лежал Сергей Иванович, не имея возможности из-за сильного головокружения пойти в больницу на улице Мира. Звонили в «скорую помощь», но и оттуда никого не прислали. Зато в воскресенье, 2 июня, принесли повестку с вызовом к следователю «по имеющемуся к вам делу» на 10 часов утра 3 июня 1968 года».
Пока читал повестку, в глазах зарябило, покатились слезы.
«Неужели не смогу читать и писать по-прежнему? – с ужасом подумал Каблуков. – Ведь без чтения и письма я не смогу жить». Он взял из стопочки книг, лежавших на стуле у изголовья кровати, первую попавшую. На вишневом коленкоровом переплете с трудом прочитал прыгающие крупные черные строчки «ЧЕРНЫЕ СУХАРИ» – ПОВЕСТЬ О НЕНАПИСАННОЙ КНИГЕ. Эту книгу читал  Каблуков еще в прошлом году. Вспомнилось, автором книги была Елизавета Драбкина, ветеран Комсомола. И вспомнил, что на странице 124 он подчеркнул взволновавшие его слова, отыскал страницу. С трудом уловил прыгающие буквы в строках, прочитал заново: «Темен, темен народ, а теперь уж у нас взятого не отберешь. Понял народ, как на его спине буржуи отыгрываются…»
В глазах опять потемнело, в висках и затылке стрельнула острая боль. Книга со звонким шлепком упала на пол. Каблуков резко откинулся на подушку, зажал глаза ладонями, чтобы погасить вспыхнувшую резь. «Не ослепну ли я совсем, не останусь ли без зубов, если заговор Щипка и его компании удастся? – мелькнули мысли, будто иголки, пронзающие мозг. – Ведь фронтовые врачи предупреждали возможность рецидива контузии, если буду волноваться. Но разве я волен, если волнение мое умышленно вызывают Щипок с Точкиным и эти «законники», присылающие повестки? Чем же лучше современные палачи царских тюремщиков, которые в начале двадцатого века отказывали Василию Андреевичу Шелгунову во врачебной помощи, когда у него ощутилась острая боль в глазах, что и привело к полной слепоте? Ничем они не лучше. Но я не стану просить милости, так как ни в чем не виноват. И пусть будет, что угодно, попрошу жену и Тамару Лаврентьеву помочь мне добраться к следователю…»
К указанному в повестке времени Каблуков, сопровождаемый Софьей Борисовной и Лаврентьевой, приехал к городскому отделу милиции.
Шатаясь, как пьяный, он переступил порог кабинета следователя со странной фамилией Шинкао. Этот смуглолицый мальчишка в темно-синем берете с крысиным хвостиком на макушке и с погонами лейтенанта забыл пригласить Каблукова сесть на стул, не ответил на его приветствие, а лишь враждебно усмехнулся:
– Так это вы совершили покушение на убийство? И не вздумайте отпираться, мне уже все рассказали следователи Иванов с Висловым. Они долго занимались следствием, а с первого июня я занимаюсь. Вот, – он двинул орехового цвета папку на край стола. – Да вы что, пьяны? – спросил вдруг следователь, заметив побелевшее лицо Каблукова и его натруженную правую руку, вцепившуюся в край стола, чтобы не упасть от головокружения. Каблуков не ответил, плюхнулся на пустой стул. И тогда Шинкао подвинул к нему стакан с водой.
Минуты через две, когда приступ головокружения ослабел, Каблуков подал следователю справку из поликлиники.
– А Вислов с Ивановым утверждали, что вы сами себя избили, – выпятив нижнюю губу и посмотрев на Каблукова растерянными карими глазами, странно дрогнувшим голосом промолвил следователь. – Чему же верить? Ведь в справке ясно сказано о таких побоях, которые сам себе человек нанести не может. Сказано о сотрясении мозга и о том, что вы должны еще пройти курс амбулаторного лечения…
– Если у вас сохранилась совесть, то верьте справке, – сказал Каблуков. – Если же дрожите за свою должность, играйте в дуду Вислова с Ивановым. Они ведь заодно с хулиганами Дюдькиными, они угождают Щипку… Впрочем, ваше «дело» начинается со лжи…
– Чем вы докажете? – обидчиво спросил следователь. – Какие у вас основания?
– Основания у вас под руками, – стараясь быть спокойным, ответил Каблуков.
– Покажите! – Шинкао привстал и развел узенькие плечи, уверенный в своей неуязвимости. – Я не собираюсь поступать с вами по варварски…
– Но вас заставили, и вы уже поступаете и лжете, – настаивал Каблуков. – Скажите, где вы были в прошлую субботу?
– Я не обязан отвечать на вопросы подследственного! – с петушиной гордостью воскликнул Шинкао. Но тут же, не выдержав насмешливо-упорного взгляда Каблукова, сказал: – Мы выезжали отдыхать на Сенгилеевское озеро.
– Спасибо за откровенность, – поблагодарил Каблуков. – В субботу был выходной день, вы отдыхали на озере, моим «делом» никто не занимался. Забыв об этом, вы написали вот на этом листе, что следствие начато 1-го июня 1968 года. Разве это не ложь?
Уличенный во лжи, Шинкао промолчал. Лишь его брови скакнули вверх, глаза беспомощно сощурились. Каблуков же продолжал указывать на другие подделки, хлестая следователя правдой, как заслуженными розгами. – И написано на листе, что конфликт между Дюдькиной и Каблуковым зарегистрирован в милицейской книге происшествий под № 1779 23 мая 1968 года. Тут же дата грубо переделана на 29 мая… Нет-нет, это еще не все. – Каблуков придержал папку и показал на листок с заявлением Натальи Дюдькиной, спросил: – скажите по совести, могла бы столь твердым почерком писать женщина через тридцать шесть часов после трепанации черепа ее?
– Сомневаюсь, – ответил следователь. И вдруг нахмурился. – Но ведь под заявлением стоит дата 27 мая. Значит, прошло более 36 часов после трепанации черепа у Натальи…
– Опять же вы, следователь, засыпались! – возразил Каблуков. – Во-первых, цифра «семь» на дате поддельная. Она получилась из четверки путем перечеркивания цифровой мачты двумя параллельными черточками. Во-вторых, скажите, кто научил Наталью сделать такую подделку?
– В поликлинику ходил не я, а…, – Шинкао не договорил. Начал искусственно кашлять, боясь назвать имена тех, кто ходил в поликлинику и фабриковал дело против Каблукова…
– Значит, туда ходили Вислов с Ивановым, – сказал Каблуков. – Но дело даже не в подделке даты и замены 24 мая 27-м мая. Меня Наталья Дюдькина внезапно ударила по голове 22 мая так, что я потерял сознание. К сегодняшнему дню прошло тринадцать дней, а я совсем не могу писать: дрожит рука, ручка выскользает. И у Натальи Дюдькиной не мог бы иметься такой твердый почерк, как он есть в заявлении, если бы факты соответствовали сфабрикованному ей диагнозу: и теменная кость проломлена, и мозг зацеплен, и сотрясение мозга, и срочно проведенная трепанация черепа. Какое же это следствие, если на черном шитье лжи там и сям стежки белой нитки? Просмотрите, следователь, мои документы. Они удостоверяют преступный образ жизни Дюдькиных, их угрозу убить меня и жену, удостоверяют факт, что работники милиции, вступившие с Дюдькиной в аморальную связь, поощряли ее на преступления против нас, сфабриковали дело, чтобы обвинить меня и обелить преступницу Дюдькину. Почему же не видите этого?
– Я есть подчиненное лицо, – промямлил Шинкао. – Мне дали установку…
– Приходилось мне слышать подобные заявления, – сказал каблуков. – Например, при лейтенанте милиции Тамаре Петровой участковый уполномоченный милиции лейтенант Жереб сказал недавно: «Начальство похаживает к Наталье Дюдькиной и не разрешает мне наказывать ее за хулиганство…» Но зачем же вы беретесь за следственное дело, имеющее целью задушить правду? Дайте сюда мои документы!
Шинкао весь передернулся, когда Каблуков выхватил из его рук свою тетрадь с документами.
– Я бы не прочь взять с вас только подписку о невыезде, но… нас слушали они…
Он не договорил имени «слышавших», как в кабинет вбежали разъяренные Иванов в салатного цвета костюме и Вислов – весь в черном.
– Немедленно арестуйте и заключите Каблукова в КПЗ! – потребовали они. – Иначе он понесет свои документы к начальнику краевого управления Выскубенко и… тогда наше следствие провалится.
– Посидите, Каблуков, в коридоре. Там жена и Лаврентьева, – сказал Шинкао, оставшись в кабинете с организаторами следствия и протекционерами преступницы Дюдькиной.
Минут через пять вызвали в кабинет следователя Софью Борисовну. От нее требовали подписать признание, что Каблуков напал на Дюдькину с покушением на убийство, угрожали разоблачить за какое-то самозванство и за связь с газетами.
– Если не подпишите признания, мы вас тоже посадим вместе с мужем. И не спасет вас, что о вашей прекрасной работе в Детской комнате напечатаны статьи в «Ставропольской правде», где рассказала некая Крюкова-Коколова о работе вашей детской комнате «Красная гвоздика», а в газете «На страже» о работе в детской комнате «Аврора».
– Я, награжденная правительством и носящая в своем сердце традиции ветерана пионерии, не боюсь ваших диких угроз! – заявила Софья Борисовна. – Готова идти вместе с мужем в тюрьму, как вместе с ним боролись за нашу Родину против фашистов и таких, как вы, подлецов…
Разъяренные, как тигры, выбежали следователи вместе со своим начальником Ивановым в коридор, схватили Каблукова, у которого еще продолжался новый приступ рвоты, и потащили его в КПЗ. Зверски, как фашисты, они сдирали с лацканов серого пиджака Каблукова орденские планки. Гвардейский значок и другие знаки боевой славы.
– Вы не имеете права так действовать! – протестовали Софья Борисовна и Тамара Николаевна. – Почему больного человека тащите за решетку? И мы с ним пойдем вместе…
Следователи грубо оттолкнули женщин. Иванов прошипел:
– Мы вызовем таких врачей, которые дадут нам справку, что Каблуков здоров. Власть в наших руках…
– До свиданья, Соня! До свиданья, Тамара Николаевна! – сказал Каблуков. Он окинул полным ненависти взглядом сорную поросль юстиции – Шинкао с Ивановым и Висловым. – Не мы виноваты, что есть подобные гниды. Ведите!
…………………………………………………………………………………
Через два дня «черный коршун» доставил Каблукова к прокурору Булыжнику.
– Ну что, согласен дать нам письменное заверение в том, что никогда в печати не выступишь против Щипка и нас? – сказал прокурор, посматривая на Каблукова с вельможной усмешечкой.
– Я никогда не дам подобного обязательства! – решительно заявил Каблуков. – Да и давно убедился в вашем бесчестии. Помните, вы написали, хотя и никогда не были в нашем доме и квартире, что будто бы я и моя жена взломали несуществующий английский замок и захватили чужую квартиру? Так вот, сделав один шаг ко лжи, вы не удержитесь и от второго, от третьего. Презираю вас, прокурор!
– Ну ладно! – заскрипел Булыжник зубами. Он написал свое согласие на арест Каблукова и засмеялся: «Мы обеспечим вам достаточное время для размышлений за решеткой».
И вот этому размышлению пусть будет посвящена следующая глава произведения «Крик Совести».

9. ВЧЕРА И СЕГОДНЯ
Мы раздуем пожар мировой:
Церкви и тюрьмы сравняем с землей!
Песня пропета, забыты слова:
Нас, комсомольцев двадцатого года,
Снова встречает старушка – тюрьма.
                В. Шишков.
Реставратор мгновенно выполнил просьбу Каблукова, на столе появился новый пакет кроваво-красного цвета и с тисненью голубой строки: «Вчера и сегодня». Ниже было напечатано фиолетовыми буквами: «Постарайтесь завершить эту главу перепечатыванием поскорее, а потом удержите себя от желания потребовать от нас продолжения реставрации: подождите, пока мы сами дадим сигнал».
Мелькнуло и тотчас же исчезло световое слово «Громобоев».
Пакет был объемистый. Между листами, возродившими почерк самого Каблукова. Были и вкладки, написанные соузниками – Пухоевым из Грузии, Андрющенко из Арзгирского района Ставропольщины…
Многое сразу вспомнилось, повергло Каблукова в трепет и в гнев. Часа два ходил он по улицам города Батуми, куда переехал из Ставрополя вместе с Софьей Борисовной на постоянное жительство. Потом вышел на берег Черного моря и долго слушал грохот волн, которые огромными валами накатывались на берег, тысячепудовыми кулаками били о камни, насыщали воздух свежими брызгами пены, становилось легче дышать.
Возвратившись домой и позавтракав, Каблуков проводил жену в школу №8 на улице Шаумяна, где она руководила отрядом ЮНЫХ ДРУЗЕЙ МИЛИЦИИ, первым отрядом в Грузии, сам засел за машинку.
И печатал, печатал с волшебных листов, присланных Градобоевым.
Для нас, комсомольцев двадцатых годов, «вчера» состоит из всего пережитого вместе с партией и народом в борьбе за власть Советов, за лучшую долю. Часть этого «вчера» отражена в уже упомянутой нами повести «Год восемнадцатый» и в главе «Волки» из романа «Перекресток дорог». А вот «Сегодня» началось с тог, что супруги Каблуковы выступили против мошеннических дел Щипка и Точкина, попросили оградить их от нападения хулиганов, увеличить жилую площадь хотя бы на три квадратных метра. Вельможи посадили Каблукова за решетку. И здесь он занимал три квадратных метра жилой площади, сколько просил на воле. Жена Каблукова скитается по городу, находя на ночь пристанище у своих друзей.
………………………………………………………………………………….
За решеткой Сергей Иванович Каблуков проснулся задолго до официального сигнала «подъем», который и здесь возвещался боем кремлевских курсантов и государственным гимном, слова которого, написанные Эль-Регистаном и Михалковым, стыдливо умалчиваются. Звучит лишь музыка Александрова такой, какой слышал ее Каблуков по радио в ночь на 1-е января 1944 года на фронте, районе украинского села Вершины Каменки на Кировоградском направлении.
Умалчивание слов ГИМНА всегда тревожило душу Каблукова, вызывало возникающие в сердце опасения: «Не повторится ли по-новому то зло, ради забвения которого существует гимн без слов?» И в ушах начинал звучать голос, слышанный наяву и во сне: «Историю не нужно улучшать или ухудшать. Ее нужно принять такой, какой она была. Лишь только в таком ее восприятии содержится бальзам  излечения общественных болезней».
В залитой круглосуточно мертвенным, надоевшим до умопомрачения, электрическим светом обширной квадратной комнате, всхрапывая и вскрикивая от кошмарных сновидений, спали десятки людей на могучих железных койках. И койки эти были впаяны намертво плоскими ножками в темно-серый цементный пол. Это для того, чтобы психически давить на волю загнанных сюда людей, сковывая ее и пропитывая ядом рабского страха. безнадежности. Но на деле, как заметил наблюдательный Каблуков, в сердцах узников накапливалась злость посильнее начинки противотанковой гранаты, если произойдет взрыв. У людей, попавших за решетку незаслуженно, еще более остро накаляется электрическая нить критической мысли.
«Какие потрясающие факты рассказывал вчера узникам осетин Пухаев! – мысленно воскликнул Каблуков, скосив глаза на этого человека, спавшего на соседней койке. Черные стриженые волосы Пухаева фигурной линией сбегали к наморщенному лбу с глубокими залысинами. Над самой серединой лба чернел узкий волосяной клочок. Под нависшими черными бровями и в тени, падающей от длинного с круглым концом носа, глаза казались глубокими пещерками, на дне которых мерцала сквозь заросль ресниц рассмеженных век озерная вода голубоватых белков и черных расширенных зрачков. Впалые щеки Пухаева были мохнаты, так как чрезмерно долго не касалась их бритва. Верхняя губа спящего неестественно тонка, почему и нижняя кажется выпяченной. Небольшой, как бы обрубленный подбородок спящего завершал собою его печальный образ. Вспомнившийся Каблукову рассказ этого человека заново зазвучал в ушах, будто повесть о шакалах и волках в ягнячьей шкуре, пробравшихся в кресла правителей на горе народное и на муки всякого честного человека.
Кадр за кадром воскресали в памяти Каблукова описанные осетином картины былого, пока заключенные бродили в тесном прогулочном дворике, прозванном по аналогии со скотской закутой, тюремным базом. Цементный пол, корявые, будто покрытые коростой стены с цементным набросом (это для того, чтобы никто не смог написать на них обращенное к товарищам соседней камеры слово дружбы и привета), стальная сетка над головой, сердитый матершинный надзиратель на верхнем мостике. Толстый, похожий на рыночную бабу, он покрикивал хриповатым баском, иногда жалуется, что у него от хотьбы и крика заболела и смокла спина.
Не обращая никакого внимания на этого толстощекого надзирателя и на его картавые крики, осетин Пухаев шагал рядом с Каблуковым, рассказывал о своей жизни, вставляя часто фразу: «Ленинский правда теперь пропал, на свой шкура знаю. Будешь искать, тюрьма сядешь…»
Рассказ Пухаева Каблуков записал по-русски, на клочках бумаги, подобранной в туалетной корзине.
– Работал я агрономом чайной плантации грузинского совхоза «Ингир», – говорил Пухаев. – Возмутилась моя совесть, что директор совхоза вместо ста гектаров чайной плантации докладывал наверх лишь о семидесяти. Это ему нужно для авантюризма, чтобы показаться очень старательным. Ведь при сборе чая со ста гектаров урожай раскладывал лишь на семьдесят плановых гектаров. За такой очковтирательский высокий урожай получал премию, в государственный карман залезал. Я заявил секретарю парткома, а мне – кулак в зубы: «Поменьше болтай, пока уши тебе не обтрепали!» Пошел я к секретарю Зугдитского райкома партии, а тот еще злее вытаращил глаза и пригрозил: «Может, тебе надоело агрономом работать?»
– Э-э-э, тут они все заодно! – подумал я и махнул в Москву, в Министерство пищевой промышленности. Министр выслушал меня и  сказал: «Обязательно доложите обо всем товарищу Мекиладзе, министру пищевой промышленности Грузии. А если снова начнут тебя обижать, то приезжайте к нам».
Нашел я в Тбилиси пятиэтажное здание Министерства. Но меня провели прямо в кабинет министра на первом этаже. Посмотрев на меня, Мекиладзе нажал кнопку. В кабинет вбежал заместитель, похожий на сказочного колдуна – маленький, остроносый и косоглазый. На спине шишка, как у одногорбого верблюда.
Оба они внимательно слушали мой доклад на грузинском языке, подозрительно переглядывались и барабанили скрюченными пальцами о крышку стола. Вдруг Мекиладзе прервал меня вопросом: «Вы понимаете по-русски?»
В голосе министра послышалась мне враждебная нотка. Я испугался и соврал: «Понимаю только по-грузински…»
Тогда Мекиладзе, нахмурив черные густые брови и покосившись на меня черными глазами, сказал горбуну по-русски: «Наше дело плохое, если мы выпустим агронома из своих рук. Ведь он обязательно уедет в большую деревню (Так они условно называли Москву) и… нам будет каюк».
«Мне поручите, – сказал Горбун и злобным взглядом осмотрел меня. – Я его упрячу, сам черт не найдет…»
«Эге, – смекнул я. – Мне надо бежать. Ухватился обеими руками за живот, попросил начальников отпустить меня в туалетную комнату. Мне показали дверь туалета. Но едва зашел в комнату. За дверью кто-то встал на охрану…»
– Как же вы выбрались? – спросил Каблуков.
– Через окно вылез во двор, потом через забор перемахнул на улицу. Не заезжая домой, в тот же день махнул поездом Тбилиси-Москва. Вечером второго дня, когда я направился в Министерство, меня сцапали и привели в отделение милиции.
– Милиция Грузии объявила розыск, вот вас и задержали, – сказал полковник Мельников. – Отправим вас в Тбилиси.
– А вы сначала позвоните Министру пищевой промышленности СССР, – возразил я. Полковник позвонил, потом поехал к министру вместе со мной. Там договорились поместить меня в гостинице «Заря» и установить наблюдение на случай, если меня кто-нибудь попытается выкрасть.
– Однажды у подъезда гостиницы подошел ко мне грузин в штатском. «Не сопротивляйтесь! – властно приказал он и сунул к моим глазам удостоверение грузинской милиции и талон на право моего ареста. – Идите к машине!»
Но идти к машине, стоявшей неподалеку, нам не пришлось: из подъезда шагнули к нам два милиционера. Они и доставили нас к полковнику Мельникову. В результате всей этой истории были разоблачены мошенники, успевшие присвоить до пятидесяти миллионов рублей с помощью очковтирательства на чайных плантациях.
– Да это же прекрасно! – воскликнул Каблуков. – Вы нашли правду…
 Пухаев горестно улыбнулся и, понизив голос до шепота, сказал: «Тогда мне удалось избежать тюрьмы, в которую меня хотели загнать мошенники – директор совхоза, прокурор, начальник милиции и секретарь Зугдитского райкома партии в союзе с министром пищевой промышленности и его горбатым помощником. Но кто даст нам гарантию, что мошенники перевелись?»
Помолчав немного, Пухаев доверительно сообщил: «Так мошенники организовали дело, что схватили меня в Светлограде 18 июля 1968 года, обвинили в мелком хулиганстве и посадили на десять суток. Никакого проступка я не совершал, но судья Колпиков вдруг завел на меня 29 июля новое уголовное дело и … меня пригнали за решетку на три года…»
Все это вспомнилось Каблукову, проснувшемуся в камере раньше всех. И ему стало невыносимо тоскливо и от пережитой заново обиды за себя, за Пухаева и за многих, которые попали сюда. Не было ни одной души в камере, сторонившейся от Каблукова: люди откровенно изливали перед ним радость и горе, просили написать кассационные жалобы или письма родным Часами слушали они изустное чтение Каблуковым глав из его романа «Перекресток дорог» или сами рассказывали наиболее интересные случаи из своей жизни.
«Пусть поспят еще эти люди, мои товарищи по неволе, – с болью и сочувствием, посматривая на зарешеченное окно, шептал Каблуков, будто от него зависело продлить или прервать их сон. Но ведь сон теперь представлял собою их единственное реальное благо, связывающее вчера и сегодня, жизнь яви с мечтой о будущем и с картинами прожитого: во сне, как в аппарате-реставраторе системы полковника Громобоева и инженера-подполковника Алексеева, видится все и вызывает у человека радость или протест. – Но почему-то сегодня особенно тревожен сон второго соседа по камерной койку? Вскрикивает, даже пытается бежать куда-то Иван Максимович Андрющенко…»
Каблукову нравился этот человек своим сдержанным душевным голосом, открытым взором серо-голубых глаз, певучим украинским говором и какой-то постоянной заботой о людях, о Родине и Советской власти, которую часто компрометируют чиновники, притворяясь ее друзьями.
Такое отношение к жизни, к своему гражданскому долгу, да и весь характер Андрющенко и его поступки сложились из кирпичей его биографии.
Родился он в сентябре 1918 года, когда на Ставрополье создавались вооруженные силы революции, гремели орудия на Медвеженском фронте, а генералы Шкуро и Деникин поднимали белые полки против Советов.
В Арзгире, где родился Иван Максимович, тоже бушевали социальные страсти. Вулканом ярости кипела улица Богачивка, населенная толстосумами. У Черевичко отара мироносных овец насчитывала сорок тысяч голов. Сапунец гремел на весь край своими двумя паровыми мельницами и маслобойками. Ветер Иван и Кучери Василий возглавили военную силу богатеев. Кучери значился командующим, а Ветер занимал пост начальника штаба с погонами полковника. И действовала банда в Калмыцкой степи от Арзгира до Элисты.
Однажды на улице Барабашивка, в доме богатея Рябко, собралась сходка. Пришел туда, прозванный Астраханцем, Максим со своим мальчишкой, Иваном. Разгорелся спор: хороша или плоха советская власть?
Широкобородый Рябко хватил толстопалой ручищей Астраханца за плечо и повернул спиною к сходке:
– Поглядите, люди! Этот нищий горланит за Советы, у самого заплата на самодельно саптуне, сотканном дуралейной бабой Мельничкой. Так и подохнет в этом дырявом одеянии, другого Советы не дадут…
Рябко не успел закончить своей мысли, как бросился к нему мальчишка с косматыми черными волосами. Подпрыгнул так отчаянно, что сквозь дыру пестрядинных порток блеснула голая ягодица, вцепился в бороду Рябко и закричал:
– Не смейся над моим батько, кулак куркульный, а то я тебе дам!
Грохнул общий хохот. Рябко отпихнул от себя мальчишку, прошипел сквозь зубы:
– Чертов Астраханец! Видать, вся их порода разбойно-большевицкая…
– Пойдем домой, – потянул мальчик отца за руку. – И будем мы разбойными большевиками…
Через несколько лет опустела улица Богачевка: ушли в банду все богачи, а в Арзгире возник колхоз.
Председателем колхоза со знаменательным названием «Книга» избрали люди Василия Ивановича Тация, вскоре награжденного орденом Ленина.
До самого начала войны с фашистами Иван Максимович Андрющенко работал гуртовщиком молочно-товарной фермы, потом служил в армии. Под Кенигсбергом ранен и контужен. В 1947 году сержант Андрющенко демобилизован. На груди сверкал орден Красной звезды, сверкали медали. Сразу же поступил комбайнером в Арзгирскую МТС, овладел вскоре профессией шофера.
И вот, прикрываясь библейским изречением, что «сын за отца не отвечает», пролезли в партию Монякины, Столяровы, Скрыпники – отпрыски бывших воротил с улицы Богачевки. А Черевичка, владелец сорока тысяч мироносных овец, вместе с каким-то Митькой Смердюковым, поднимавшим восстание против коллективизации в Казачке и слободе Ивановке на Курской земле, устроились в Москве.
Однажды приехал он инспектировать животноводство в Арзгире. Решил понасмехаться над своими бывшими батраками-чабанами.
– Ну, рассказывайте, много выгадали, став батраками колхоза? – ехидно усмехаясь, говорил он и показывал свое удостоверение с полномочиями ревизировать животноводство целой Российской Федерации. На нем синий бостоновый костюм, шикарная шляпа и модный галстук, ботинки столичного фасона. Презрительно щуря свои темные глаза и не дождавшись речей от своих бывших батраков, продолжил: – Сам вижу, меня колхозу не догнать. Куда делись выведенные мною на арзгирских степях прекрасные овечьи породы «Шпанка»? Ага, молчите. Ноя сам знаю: передохли они от ваших колхозных харчей…
– Видать, сильно вы тоскуете по своей былой власти? – возразил Иван Максимович республиканскому ревизору…
– Э-э-э, узнаю, узнаю, – прогнусавил Черевичка. – Сынок Астраханца? Помню, это же ты чуть не вырвал бороду Рябко и записался с отцом в разбойные большевики…
– Я не записывался, – возразил Иван. – Я коммунист в душе, а не на бумаге, как вы со Смердюковым…
– Хе-хе-хе, – по козлиному замотал Черевичка головою. – И этого не понимаешь! Теперь не душа в силе, а вот этот бумажный билетик. – Он показал красную книжечку, сунул снова в карман. – Мы и наши сынки предпочитаем эту книжечку, чтобы душу свою не искривлять в вашу сторону. Успешно забираем силу в наши руки…
– Чистить вас надо! – огрызнулся Андрющенко, повернувшись к  выходу. – Поналезло в партию всякой дряни…
– Хе-хе-хе! – странно смеялся вслед Андрющенко покрасневший от злости Черевичка. – Теперь чистка не в моде. Манякина знаешь? В Челябинской области теперь первое лицо. Другие, как я, повыше сидят, рядом со Смердюковым и Постовыловым на Старой площади. Вот тебе и чистка. Погоди немного, тебя же и вычистят. Нам с Постоваловым дадут орден Ленина.
Не хотелось верить в бредни Черевики. Но жизнь вскоре больно хлестанула Андрющенко своим кнутом.
Однажды пришлось Ивану Андрющенко везти на грузовике несколько тонн зерна из Арзгира в Грозный. Зерно это чабан Махашев приобрел в колхозе имени Ленина. Он сидел рядом с шофером, внимательно наблюдал за мозолистыми руками Андрющенко, твердо лежавшими на баранке.
Вдруг худощавое лицо Махашева с усиками под хищным острым носом осветилось недоброй улыбкой.
– Хочешь, моя скажет тебе новость?
– Какую? – спросил Андрющенко
– А-а-а, большой новость. Лично от директора Арзгинского плодосовхоза Марии Григорьевны Водолазко знаю, что уже написан приказ о твоем увольнении…
– Не болтай! – возразил Андрющенко. Но сам он вспомнил, что отказался участвовать в предложенных директором комбинациях с арбузами, зерном, сеном, газовыми плитами, подумал: «Теперь я опасен для нее, могу рассказать, вот и решила она от меня отделаться…»
Перед глазами встал образ этой двадцативосьмилетней толстой женщины в белой шляпе с черной окантовкой. Даже вспомнились ее карие глаза с подбритыми бровями и оранжевые накрашенные пухлые губы. Вспомнилось, как произошла ссора в ее кабинете с двумя столиками и коричневой тумбочкой с черным телефонным аппаратом.
– В Прикумск я не могу везти ваш груз, – возразил тогда Андрющенко. – Нет лишнего бензина.
– Доработались! – Водолазко насмешливо поджала губы, пощелкала накрашенным ногтем о телефон. – И это к пятидесятилетию Советов. Власть, называется… Даже бензин в норме…
– Почему вы похабите нашу власть?! – не выдержал Андрющенко и шагнул поближе к Водолазко. – Разве ее можно судить по факту, что нет бензина на ваши «левые» поездки?
– Вот как! – презрительно ахнула Мария Григорьевна. – Вы еще всерьез считаете, что у вас есть своя власть? Поэтому и отказались от моих выгодных предложений…
– Да, поэтому…
– Уходите! – Водолазко показала на дверь.
– Совсем? – переспросил Андрющенко. У него мелькнула мысль спросить ее, почему она дружит с Махашевым и открывает свои секреты этому подозрительному человеку, добровольно перешедшему в плен к фашистам и потом сумевшему как-то замазать этот факт. Но вопроса не получилось, он лишь переспросил: – Я совсем не нужен?
– Не только такой, как вы, не нужен мне в шоферах, – отрезала Водолазко злым голосом. – Но и на свободе вы не нужны!
Это прозвучало, как угроза. А через три месяца угроза была осуществлена.
– Поедем в Арзгир, там разберемся! – подбежав к кабине груженого зерном грузовика, приказала Водолазко шоферу Андрющенко, хотя надлежало везти зерно в зернохранилище колхоза «Двадцатый партсъезд».
Когда приехали к гаражу, Водолазко вдруг потребовала от Андрющенко ключи. Он молча начал снимать ключ с разъемного кольца, но в этот момент директриса рванулась к нему с криком: «Я тебя научу, как жить и уважать начальство!» Умышленно она ударилась левой скулой о дверцу кабины, закричала о помощи и что на нее напал шофер.
На ее крик прибежал заранее поставленный поблизости милиционер, потом вмешался родной дядя Водолазко, выходец со знаменитой улицы Богачивка, первый секретарь Арзгирского райкома партии Скрыпник. Приобщился и второй секретарь, земляк Водолазко, Мухин.
Андрющенко арестовали, потом притащили в зал Благодарненского народного суда.
Совестясь народа и своего личного произвола, нарсудья, чернявый толстячок в больших круглых очках, провел 19 сентября 1968 года закрытый суд. Он лишил слова адвоката и самого подсудимого, чтобы не раскрылась суть организованной против Андрющенко провокации.
– Хватит, адвокат, хватит, а не то запишу вам в дело! – кричал судья, ссылаясь на авторитет райкома. – Хватит, подсудимый, а не то прибавлю и запишу, что вы хулиганили в зале суда…
И записал: «Лишение свободы на два года с отбыванием в исправительно-трудовой колонии усиленного режима…»
Незримые обручи негодования и боли давили грудь Каблукова при воспоминании об этой истории.
До подъема было еще время. Каблуков закрыл глаза и отгородился серым хлопчатобумажным одеялом от ослепляющих лучей круглосуточно пылающей электрической лампочки. Она висела под самым потолком над глубокой дверной нишей. И висела за тем, чтобы возбуждать в людях дополнительные страдания, сжигать их и без того короткую жизнь, разъедать, как брызгами кислоты, глазные хрусталики.
Да, именно за этим она освещает обширную камеру, предоставленную людям вместо жилой площади на свободе. Здесь они живут за плотно взятой на замки толстой грязно-зеленой дверью с волчком, похожим на око еврейского бога Иеговы с немигающим стеклянным зрачком.
«Где же пришлось мне видеть нечто подобное? – напрягал память Сергей Каблуков, поворачиваясь на спину, чтобы хоть немного отогнать боль от боков, измученных давлением редких железных полос, заменяющих сетку. – Где же пришлось видеть?»
Из тумана памяти встал перед воображением Каблукова город на белых лобастых меловых и желтых глинистых буграх. Это город Тим. На запад от него бежал широкий Курский шлях, изрезанный десятками повозочных колей, поросших травой-подорожником. По обеим обочинам шляха могучими часовыми-дозорными высились древние осокори, посаженные еще при татарских баскаках. Многие из них дымились: неизвестные злые путники, заночевав в обширных многоохватных дуплах осокорей, ушли и не погасили разведенные в них костры.
Помнится, однажды отряд тимских чоновцев с алыми латами-застежками на шинелях и в буденовских шлемах с высокими шишаками возвращался из села Озерки после подавления кулацкого восстания. На носилках, пристроенных к седлам идущих спаренным гуськом четырех лошадей, качался тяжело раненый комсомолец. Он бредил. И вдруг закричал: «Остановитесь! Бросьте меня в дупло с костром. Да, я сгорю в огне, но вы позавидуете мне, когда на вас наденут завтра кандалы!»
Конечно, мы не бросили этого товарища в костер, завезли в уездную больницу и сдали доктору Бобровскому, а сами доложили о случившемся своему командиру Василию Шлейко, молодому пролетарию из шахтерского селения Кадиевка.
Вспомнив об этом, Каблуков еще более разволновался. «Помещение казармы чоновцев, расположенное в нижнем этаже здания бывшего присутствия царского уездного воинского начальника, – подумал он, – как раз и было похожим на нашу тюремную камеру. Но там два окна ограждены негустыми решетками и давали чоновцам много света. Здесь же, усвоив все худшее и жестокое от царских тюремщиков, начальство максимально лишает людей дневного солнечного света и целительной для глаз благодати лицезреть зелень деревьев. Оно устроило перед решеткой с внутренней стороны раму с непрозрачным армированным стеклом, а снаружи – неумолимые жалюзи с косо поставленными жестяными отражателями света. Есть и еще одно отличие камеры от тимской чоновской казармы: там стояла в центре огромная башенная печь с черно-лаковыми жестяными боками и широким топочным зевом, а здесь у южной стены висела рядом с дверью аляповатая двенадцатисекционная батарея водяного отопления. Такая же батарея из тринадцати секций висела у западной стены. Удивительное состояние ощущения: временное отдаление сегодняшнего дня от вчерашнего целым полвека оказалось бессильным изменить в памяти и картине день вчерашний настолько, чтобы он не отразился, как в зеркале, в дне сегодняшнем».
Каблуков повернулся на правый бок. И взор его упал на подоконник, заваленный кульками передач: родственники заботились, чтобы заключенные не голодали.
Невольная улыбка колыхнула губы Каблукова. Подумал: «Ни в одном из судебных приговоров не записано требование морить заключенных голодом. А вот народ не верит этому умолчанию, придерживается марксистской мысли, что человек, чтобы производить и творить, должен иметь пропитание, одежду, обувь, жилище…»
Лежать больше не было сил. Каблуков сбросил одеяло, свесил ноги с койки и пальцами ощутил могильный холод цементного пола. Сидя в ожидании сигнала подъема, он сопоставлял в уме факты: «Странно все же: полвека тому назад мы с товарищами добровольно пришли в чоновскую казарму защищать Советскую власть. Было холодно и голодно. Но мы этого не замечали, согретые огнем революционной романтики и вдохновленные надеждой жить в коммунизме, строить его. А вот теперь юнцы моего тогдашнего возраста, как и я – седеющий ветеран комсомола и жестоких боев с фашистами – насильно приведены в камеру с цементным полом и зарешеченными до слепоты окнами».
С тоской посмотрел Каблуков на лежащего неподалеку смугленького Петю с чуть косящими глазами и удивленно вздернутыми ко лбу густыми черными бровями. Пете тоже не спится. Он упорно смотрит в широкий белый потолок с линейным алебастровым карнизом. Во взоре карих глаз парнишки, еще не успевшего окончить школы, мечется сердитое, недоуменное пламя. Ведь он попал в тюрьму, бросившись защищать товарища от напавших на него хулиганов.
«Странно это и нелепо, опасно для интересов государства, подумал Каблуков, когда правосудие оправдывает хулиганов, превращая их в пострадавших, чтобы угодить разным Щипкам и Точкиным, бросает за решетку честных, вина которых лишь в том, что они самооборонялись или защищали слабых от нападения преступников, критиковали мошенников».
Ход мыслей Пети и Каблукова был прерван возникшим за окном странным железным лязгом и стонущим громким мужским голосом.
Каблуков весь затрепетал, узнав по голосу того самого комсомольца, который просил товарищей бросить его в костер. Он бросился к окну, но остановился, будто перед ним появилась надпись Дантова ада: «Оставь надежды, всяк, сюда входящий».
– Да, это он, – шептал Каблуков. – На него надели кандалы. Стоило ли доктору Бобровскому спасать жизнь человека, ветерана комсомола, если через полвека сбылось его пророчество о кандалах.
Чтобы не закричать, Каблуков до крови закусил губу и начал одеваться, не дождавшись сигнала. Но если можно заглушить крик, то мысли остановить нельзя. «Мы что-то упустили тогда, чего-то недоделали при Ленине, потом и не послушались генерала Лукина, давшего нам совет на румынской горе Ходора. За упущенное расплачиваемся теперь потерей свободы, унижением, потерей здоровья и возможности творческой жизни. А есть ли надежда изменить все к лучшему? Трудная надежда. Спросите об этом подполковника Алексеева, который не получил ответа на сотни своих обращений к главе партии. И все же мы надеемся, что будущее будет за нами, так как человек сильнее любых опасностей и страданий, падающих на его плечи и голову из хмурых туч несовершенной жизни, из злого рога изобилия современных мастеров горя».
Так «вчера» встретилось с «сегодня», провидя лучшее в завтрашнем дне.
Крик Совести будет звучать набатом до тех пор, пока полностью возродится ленинизм на земле, бури унесут шелуху и фальшь в небытие, а торжествующая правда расцветет на радость и благополучие всех честных людей на свете.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

1962 – 1974 г.г. Ставрополь – Дыдымка – Батуми










КРИК СОВЕСТИ
ПОВЕСТЬ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. ОТВЕТ БУДЕТ ЗАВТРА
…Трудности, вставшие перед нами после
победы, были очень велики. Мы все же
пробились, потому что не забывали не
только наши цели, но и наши принципы.
                В. И. Ленин
В это погожее ноябрьское утро Сергея Каблукова неудержимо потянуло в Батумский порт, куда ожидалось прибытие теплохода с иностранными туристами. Захотелось посмотреть, как они одеты и как поведут себя на советской земле Причерноморья, возможно ли общение с ними?
Каблуков удивился, что у причала почти не было людей, кроме нескольких любителей-рыболовов, которые забрасывали лески с крючками в воду и терпеливо ожидали – клюнет или не клюнет рыбка?
О причине такого безлюдия и об отсутствии милицейских или пограничных патрулей Каблуков никого не стал спрашивать. Он прошел к восточному краю причала, оперся на зеленую железную перильцу и стал наблюдать за бухтой.
По темно-зеленой с синими отливами воде скользили два небольших катерочка, отчего вода колыхалась, а лучи солнца, выбравшегося из-за горных хребтов, отражались в гребнях крохотных волн, по всей шири бухты рассыпались золотые искорки.
Южный берег бухты, к которому прижались самоходные баржи и буксирные катера, нефтеналивные танкеры и плавающие краны с высоко поднятыми стрелами, тонул в набегавшем с гор дымчатом тумане. Немного восточнее, в районе нефтеперегонного завода имени Сталина кудрявились черные шлейфы дыма из высоких труб, неподалеку от которых плескался кроваво-красный факел газового пламени. Хватило бы этого огня для отопления всего Батуми, но руки отцов города не прикасались к сему, почему и тепло факела постепенно уносилось в космос.
Вся эта картина, по непонятному для Каблукова закону, не взирая на его некоторый протест, заворожила его, отвлекла даже от шумов внезапно возникшей между рыбаками ссоры из-за перепутавшихся лесок. Он безгранично углубился в созерцание уже не раз виденного, но всякий раз по-новому тревожившего его сердце и заставлявшего думать о своей судьбе, о судьбе своих товарищей, находящихся там, за морем, за горами и долинами на расстоянии тысяч километров от Батуми, где сам даже в детских грезах не мечтал бывать и жить.
«Как-то они там, что с ними? – роились в мозгу вопросы о друзьях, о сыновьях и внуках. – И будет ли так, как хочется, как сказано в последнем абзаце текста девятой главы первой части повести «Крик Совести»?
Слова эти помнились, зазвучали в ушах Каблукова:
«Крик Совести будет звучать набатом до тех пор, пока полностью возродится действительный ленинизм на земле, бури унесут шелуху и фальшь в небытие, а торжествующая правда расцветет на радость и благополучие всех честных людей на свете…»
Сергею Каблукову вдруг захотелось добавить к тем строкам о цветении еще и другие, выношенные здесь, в Батуми, рожденные наблюдениями за субтропической флорой: «хорошо бы иметь в людях качество, которым природа надорила мимозу. Ее чувствительные  ажурные листья немедленно складываются и поникают при непрошеном к ним прикосновении, а потом, когда возвращается свобода и безопасность, растение вновь обретает свой естественный вид. Вот бы хорошо, если так относились бы все честные люди к людям порочным, как мимоза к непрошеным прикосновениям…»
Мысли Каблукова Сергея были прерваны неожиданным баритоном за спиной:
– О-о-о, рад видеть автора очерка «Когда пылает сердечное пламя…»
Сергей трепетно оглянулся. Перед ним стоял полковник службы внутренних дел Марк Афанасьевич Бодяк, о благородных делах которого недавно писал Каблуков в газете «Советская Аджария».
Пожав руку Каблукова и поправив свои очки на мясистом носу, Марк Афанасьевич со свойственной ему иронической усмешкой спросил:
– Чего это вы, Сергей Иванович, так скучаете и задумались, что я даже не сразу решился побеспокоить…
– О причинах задумчивости, Марк Афанасьевич, говорить пришлось бы долго, так что лучше отложим до благоприятного случая. А вот заскучал я, что нет и нет ожидаемого теплохода с туристами…
– А его и не будет сегодня, – махнул полковник рукою, почесал указательным пальцем чуть припухшую губу, добавил: – Я только что был в справочном бюро порта. Тоже ведь мне хотелось понаблюдать… В бюро сообщили, что теплоход  задержался в Сухуми на сутки…
– Жаль, – сказал Каблуков и взглянул на ручные часы. – Впрочем, мне пора двинуть в редакцию газеты «Моряк Грузии». Там обещали подарить мне несколько экземпляров газеты с публикациями глав «Маратовцы», «Да здравствуют очаковцы» и другие из моих произведений…
– Прекрасные произведения, – сказал Бодяк. – Я их прочитал с большим удовольствием. И у меня, признаюсь, возник вопрос, откуда вы все так глубоко и точно знаете? И обо мне написали так, что сердце мое омолодилось. Честное слово, хочется жить и активничать для блага народа, невзирая на инвалидность и на угасание глаз моих…
– А мне во всем, с некоторых пор, помогает мой таинственный друг – полковник Громобоев…
– Громобоев?! – с беспредельным удивлением воскликнул Бодяк. – Да ведь это Новый Мефистофель добра, изобретатель космического аппарата-реставратора. Это, если сказать правду, человек внеземного масштаба, масштаба вселенной. И вам, оказывается, известно о нем. Как и где удалось вам соприкоснуться с ним, вызвать его желание помогать вам?
– Детали, пожалуй, не имеют особого значения, – возразил Каблуков. – А вот желание Громобоева помогать мне реставрировать былое, проникать глубоко в суть сегодняшнего и даже заглядывать в будущее, как он сам признался мне во время контактов, обосновано сродством наших характеров и творческой одаренности, особенно в области фантастики и неуемного стремления одолеть все формы и виды зла, чтобы помочь честным людям сбросить с себя иго бесчестия, обмана, клятвопреступлений, вельможного произвола и получить возможность жить и трудиться по совести и долгу перед обществом, перед Родиной.
– Да-да-да, это изумительно! – воскликнул Бодяк. – Никогда у меня не было раньше мысли поделиться с кем-либо рассказом о моем соприкосновении с Громобоевым. Но теперь я не могу не признаться: этот Громобоев помог и мне в борьбе за восстановление попранной справедливости и чести нескольких людей, когда еще я не уходил на пенсию, работал в министерстве внутренних дел. Он даже предсказал, что один из моих бывших товарищей, Эдуард, с которым мы проводили работу среди Комсомола, неминуемо придет к руководству Компартии Грузии, чтобы вывести эту республику из многих негативных тупиков, куда завел ее муж женщины, именуемой в народе Екатериной третьей, а глава КГБ по Аджарии неминуемо застрелится из-за страха быть разоблаченным в преступлениях перед народом. Разумеется, я говорю об этом при уверенности, что это останется между нами…
– Можете быть уверенными, Марк Афанасьевич! – Каблуков пожал его руку. – Чоновец Каблуков еще в юности привык хранить тайны.
– В таком случае вот что, – Бодяк понизил голос и сказал в особо доверительном тоне: – Если вы имеете возможность отложить посещение редакции «Моряка Грузии», предлагаю вам, Сергей Иванович, сейчас поехать ко мне на квартиру. Я посвящу вас во многое, связанное с именем полковника Громобоева…
Это неожиданное предложение было принято Каблуковым с восторгом и восхищением, на какое способен писатель, ищущий в самой гуще жизни корни тех образов, которые надлежит создать в своих произведениях.
На квартире Бодяка оказались они одни, так как остальные домочадцы поехали в гости. И Марк Афанасьевич без всяких помех и весьма увлеченно рассказал Каблукову о многих фактах помощи со стороны Громобоева в делах о снятии преследований с людей, обвиненных лишь на основании клеветнических доносов, даже лишенных свободы из-за нежелания этих людей помогать хапугам присваивать народное добро.
Особенно взволновал Каблукова рассказ Бодяка, как Громобоев помог ему, реставрировав подлинную картину событий, выручить недавно из тюрьмы осетинца Пухаева. Этот человек работал агрономом чайной плантации грузинского совхоза «Ингир», отказался помогать директору совхоза и секретарю Зугдидского райкома партии обманывать государство методом приписок, за что и был оклеветан и брошен за решетку.
– Да ведь об этом случае рассказано и на страницах главы «Вчера и сегодня» первой части моей повести «Крик Совести», – прервав Бодяка, воскликнул Сергей Каблуков. – И рассказал о злодеянии директора и секретаря райкома партии я слышал из уст самого агронома Пухаева. Поэтому я особенно верю теперь каждому вашему слову, дорогой Марк Афанасьевич. И с вами я  буду заодно выступать против всякого зла, за хорошую и счастливую жизнь всех честных людей. Это мой и ваш основной принцип жизни. Но и вы должны знать обо мне многое и многое, чтобы понять, почему я на ваше предложение принять пост председателя Совета общественности детской комнаты милиции города Батуми сказал: «ОТВЕТ БУДЕТ ЗАВТРА». Мне, признаюсь, потребуется сегодня же войти в контакт с полковником Громобоевым. Попрошу его пустить в ход реставратор и восстановить все необходимое для сообщения вам. Я не имею права скрывать от вас ни одного факта из той трудной обстановки, которую пришлось мне пережить на посту Председателя Совете общественности Центральной детской комнаты милиции краевого центра – города Ставрополя.
– Я согласен ждать вашего ответа до завтра, – сказал Бодяк. Он проводил Каблукова до остановки автобуса № 1, пожелал всего доброго.
Придя домой и отказавшись от вечерней прогулки, Каблуков уселся за машинку. Он не произносил ни одного слова, но мысленно просил полковника Громобоева отозваться, реставрировать утраченные из «Перекрестка дорог» главы «ЧЕРЕЗ 106 ЛЕТ» и «РАСПРАВА», в которых было рассказано о тех перипетиях жизни в Ставрополе, избежать которых хотелось бы в Батуми.
Вдруг ярко вспыхнуло зеленоватое сияние, на стол возле пишущей машинки опустилась с потолка толстая общая тетрадь. Она удивительно была похожа на ту тетрадь, в которую записывал когда-то Сергей свои мысли и волновавшие его факты. Но тетрадь была похищена инспектрицей Виляйкиной, использована клеветнически против Сергея и Тамары Петровой, активно сотрудничавшей с Сергеем и Софьей Каблуковыми в воспитательной работе среди трудных подростков и неблагополучных родителей. И эта тетрадь потом исчезла в сейфах организаторов похищения. Но вот она в вид удивительного двойника снова перед Сергеем. Только в том отличие, что на коричневом переплете ее колышатся косые строчки огненной резолюции: «Завершить перепись нужного к 8 утра завтрашнего дня. Ровно в восемь все исчезнет. ГРОМОБОЕВ».
 Не спал в эту ночь Сергей Каблуков. И хотя с обидой, ворчливо, но все же Софья примирилась с необходимостью: она легла спать на диване во второй комнате. Сергей, чтобы не тревожить жену шумами машинки, прикрыл дверные створки стеганым одеялом.
Утром, едва была поставлена последняя точка в списанном тексте, тетрадь исчезла, будто ее  не было на столе.
Сергей умылся, попил чай, потом, готовясь к выезду на встречу с полковником Бодяком, еще раз прочитал следующую запись:
«Тамара Петрова застала Сергея за чтением романа Григория Петровича Данилевского «Беглые в Новороссии». На столе лежал томик уже законспектированного второго романа Данилевского «Воля».
Тамара заметила, что серые проницательные глаза Сергея были полны боли и страдания, спросила:
– Что с вами, Сергей?
Каблуков ответил не сразу. Он узрился на гостью. У нее лицо пылало румянцем, в черных бусинках зрачков плескалась, видимо, совсем недавно пережитая радость. «Как меняются настроения у людей, – подумал Сергей.  – Вчера Тамара была убита горем и плакала, что Выкрутируков вместе с Виляйкиной Ларисой выгнали ее из детской комнаты и запретили приходить на работу, а вот сегодня она сияет. Что же произошло?» И, не отвечая на вопрос гостьи, Сергей сам спросил:
– А что с вами, Тамара Спиридоновна, происходит?
– Радость у меня большая! – Тамара стрельнула глазами в настенное зеркало, поправила вязаный дымчатый свитер, очень шедший к ее смугловатому энергичному лицу, присела на стул и положила ладонь на плечо Сергея: – Я только что была на приеме у начальника краевого управления охраны общественного порядка генерала Выскобленного. Он выслушал меня и обещал пересмотреть мое дело, сказал: «Идите, работайте! Мы считаемся с мнением Совета общественности, знаем о вашей хорошей работе…»
Тамара говорила долго и восторженно о доброте генерала Выскобленного, но Сергей слушал ее без восторга. Он помнил эпизод, когда пытался попасть на прием к генералу по поводу своей и Софьи Борисовны работы «ДЕТСКАЯ КОМНАТА МИЛИЦИИ в коммунистическом воспитании подростков», но безуспешно. Сидевшие в приемной милицейские офицеры кивали на дверь кабинета Выскобленного и поясняли Сергею: «Туда напрасно ходить добровольно, так как правду-матку давным-давно у этого человека из сердца и мозга вытравили. Даже прозвище за ним присохло в виде фамилии Выскобленный. От правды выскобленный и от справедливости».
Двое из офицеров поднялись и вышли, а трое оставшихся пожаловались: «Мы, к сожалению, уйти не можем: по приказу сюда вызваны… Критикнули генерала на партийном собрании, вот и вызваны перед очи его…»
Каблуков тогда щелкнул замком портфеля, шагнул к выходу и сказал:
– До свиданья, товарищи! Подождем и мы вызова…
Но вызова так и не последовало. Зато началась травля, так как Сергей и Софья Каблуковы отказались принять к соавторству любимицу Выскобленного – Ларису Виляйкину, так как она ни одной строки не написала в работу о Детской комнате.
Лариса Виляйкина напоминала Каблукову госпожу Перебоченскую из романа Данилевского «Воля». Была, конечно, и разница: Перебочинская расплачивалась со своими высокими покровителями нахичеванскими фальшивыми ассигнациями, а Виляйкина – собственной натурой и угодным для них поведением, которое еще Салтыков-Шедрин называл «жизнью применительно к подлости». И не верилось поэтому Сергею Каблукову, что Выскобленный превратился вдруг в ангела доброты и сердечности. «За этой показной добротой и внешней вежливостью, принятой Тамарой Петровой за чистую монету, скрывается какой-то психологический маневр, – мысленно пытался Сергей разгадать этот маневр генерала, слушая Тамару молча и представляя себе Выскобленного то в роли бесфамильного губернатора, который «ежегодно ордынскую дань своему же подчиненному становому платит» и берет взятки со всякого, забывая тут же о их жалобах и ходатайствах, то в роли князя-дворянского предводителя, делающего все не по закону, а по своему хотению. – Совершенно ясно, что Выскобленный лишь пытается выиграть время, обманывая Тамару Петрову своей внешней ласковостью и вниманием, задумывая в то же время коварный план физического истребления этой честной работницы милиции. Ведь ситуация, если понять ее честно, сложилась не в пользу Выскобленного и его друзей. Ясно и то, что, как Данилевский писал 106 лет тому назад: «В главном-то все-таки и эти господа, наверное, будут отписываться от десятка всяких комиссий и комиссий над комиссиями до окончания дней своих, как это делают и другие». Если перевести это на язык нашего времени, они будут отписываться, пока их исключат из партии, выгонят с работы под видом отправки на пенсию. Сами по себе они, связанные круговой порукой преступлений, уже не могут никогда встать на честный путь. Это же ведь типы, действующие по методу адмирала Колчака в плане его «Троянского коня», используемого для разрушения партии и государства Советского не в лобовом бою, а изнутри, как черви-дровосеки…»
– Сергей Иванович, вы, кажется уже не слушаете моего рассказа? – упавшим голосом спросила Тамара. – У вас и лицо стало каменным и глаза накалились. Вижу, не верите мне. А ведь генерал Выскобленный сказал, что охотно выслушает общественников. Не верите? Так вот, он назначил встречу с вами на девять утра завтра…
Сергей встал, шагнул два шага вперед и два шага назад (в его крохотной комнате большего не сделаешь), усмехнулся:
– Я согласен проверить эту истину. И завтра мы будем у генерала Выскобленного…
Ночью был первый майский дождь. Каблуков распахнул форточку и, стоя у окна, смотрел в темный сад. Вереницы мыслей сновали в его голове. Перед глазами проносились картины пережитого. Год девятьсот восемнадцатый. На шумной бедняцкой сходке деревни Становые Лески Тимского уезда Курской губернии избрали Сергея сразу на две должности – курьером Ревкома и народным корреспондентом уездной газеты «КРАСНОЕ УТРО». На столе горели каганцы. Красноватое пламя колыхалось узкими копотными язычками, трещали тряпичные фитили. К окнам тянулись облака желтого махорочного дыма. Темнели косматые узоры инея на стеклах, талая вода сбегала по тряпицам в подвешенные к гвоздям на подоконнике зеленые бутылки. Переполнив их, вода звонкими каплями падала в жестяные тазики на земляном полу избы.
– Первое тебе наше поручение, – звучал в ушах Сергея голос председателя Ревкома. – Неси повестки кулакам, чтобы контрибуцию взносили без промедления…
И Сергей понес. Через года, по нераскрытой еще наукой ассоциации, боль судорогой промчалась по правой щеке: давным-давно кулаки стреляли по Сергею из дробового ружья. Потом перед глазами полыхнуло зарево. Это вспомнилось: кулаки зажгли хату и хотели сжечь в ней заживо мать ревкомовского курьера.
 За окном мелодично звенели о подоконник капли дождя. И новая картина в памяти: на Тимском уездном съезде партии пришлось курьеру ревкома петь вместе со всеми делегатами:
С верой святой в наше дело,
Тесно сомкнувши ряды,
В битву мы выступим смело
С игом проклятой нужды.
Вспомнилось и подполье при Деникине, шомпола белых по спине, награда почетным пистолетом от имени Ревкома, чоновские годы, учеба в Воронежском университете, служба на Дальнем Востоке, педагогическая, историко-исследовательская деятельность, публикации произведений. Потом полыхнули воспоминания войны – ранения, контузии, подвиги, Ордена. Спасено было полковое Знамя в Румынии. В послевоенные годы закончен труд «Частичка Родины» – монография из истории Старого Оскола и Поосколья с древнейших времен. Но монографию украли и напечатали за своими подписями морально разложившиеся люди с партбилетами в карманах и на постах высоких. Они к тому же оклеветали автора, исключили из партии. И никто в верхах не хочет вникнуть в суть дела, разобраться. Всякий прохвост старается использовать клевету для расправы над Каблуковым по мотивам своей личной мести ему за честность, принципиальность, неподкупность. И куда не приди, лежат в столах учрежденческих вельмож папки с копиями сей зловонной клеветы против Каблукова. Знает об этом и генерал Выскобленный…
–Сережа, ложись, поспи! – покликала проснувшаяся Софья Борисовна. – Ведь утром мы пойдем к генералу…
– Вот этим я и встревожен… Мне кажется, нет смысла идти к Выскобленному…
– Нет, мы должны пойти, – возразила Софья. – Мы должны быть у него, чтобы снять с него маскировку, представить его перед людьми в подлинном виде…
– Постараемся, – сказал Сергей. – Вопрос идет не об одном этом генерале, но обо всех, кто рассуждает не лучше одного из ушедших в небытие французских королей: «Мне бы самому удержаться. А после меня хоть потоп!» Ведь Лариса Виляйкина не посмела бы клеветать на нас и Тамару без поддержки Выскобленного. Этот же «дуб» надеется, что, как писал Данилевский еще в 1862 году, если общественники пожалуются МИНИСТРУ, тот перешлет дело на место и «все здешние замешаны, следовательно, станут отписываться или отнесут дело к тяжбенным. И жди тогда его решения». Так говорил персонаж романа «ВОЛЯ» господин Саддукаев генералу Рубашкину. А разве теперь нет подобного? Разве не факт, что прокурор Булыжников до сей поры не ответил на нашу просьбу дать консультацию к нашей лекции «ЗАКОН И ПРАКТИКА». Почему он молчит? Да потому, что вспомнил о своей клевете против меня, приписав поломку несуществующего замка и захват некоей комнаты, чего в жизни не было. Так разве Булыжников поддержит закон и честь, если сам творит беззаконие вместе с генералом Выскобленным… Нет, не пойду я к генералу.
Так прошла мучительная ночь. Но утром все же Софья уговорила Сергея. И они, раскрыв зонт, зашлепали по лужам дождевой воды.
У нелюдимого серого здания уже толпились под дождем и ветром прибывшие сюда общественники. Был среди них широкоплечий и решительный майор в отставке. Иван Филиппович Шехирев в плаще с промокшей на дожде спиной. Перетаптывался с ноги на ногу секретарь Совета общественности Диомид Тарасович Белан в шоколадного цвета вельветовой тужурке. Рядом стояла кареглазая стройная жена партизана – Мария Трофимовна Черкашина с расстроенным в благородстве лицом и какой-то особой готовностью по-ленински сражаться за справедливость, как сражался Владимир Ильич против сызранского купца Арефьева, самоуправно давившего своим пароходом лодки перевозчиков на реке. Был тут и пенсионер, бывший секретарь Райкома партии – Иван Александрович Наумов.
– Видите, стынем и мокнем, – пояснил он подошедшим Сергею и Софье Каблуковым и кивнул на огромной высоты желтовато-бурые двери с массивными модными ручками. – Закрыты перед нами. Начальство не впускает нас в подъезд. Швейцар сказал: «Без вас уже все решено…»
– Выходит, как у поэта Лермонтова, – усмехнулся Сергей и показал пальцем на верхний этаж:
Каждый там доволен сам собою,
Не заботясь о других.
Что у нас называется душою –
Без имени у них…
– При нашем здоровье опасно стоять под дождем и ветром, – пожаловался Наумов. – Может, домой пойдем, а?
–Я пойду и потребую! – разгорячилась Софья Каблукова.
Она подбежала к двери и начала бухать кулаками. Старшина-вахтер открыл дверь. Он знал Софью, сочувствовал ей и всем, кто стоял у подъезда, но развел руками:
– Генерал приказал не впускать…
– Разрешите, я сама ему позвоню!
– Я занят, – ответил генерал на зов Софьи. Но она настойчиво сказала:
– Мы все заняты, но пришли. Если не примете, пойдем в Крайком партии…
– Вы можете зайти, остальные не нужны…
– Нет, генерал, мы требуем всех принять.
С минуту генерал молчал. Ведь знал, что в лежащей перед ним на столе пухлой папке собраны клеветнические материалы против Совета общественности и инспектора Тамары Петровой и что эти материалы собраны, чтобы спасти Ларису Виляйкину от справедливого наказания. Наконец, он решил: «Ладно, если меня разоблачат, взвалю на других и скажу: ввели меня в заблуждение, пользуясь моей добротой и доверием». Он прошепелявил в трубку:
– Заходите, Софья Борисовна, вместе со всеми…
Вахтенный старшина напутствовал:
– Прямо, товарищи, идите на третий этаж, в кабинет № 6. Там секретарь товарищ Правдин пропустит вас, я ему позвоню…
Сергей Каблуков шел последним. Старшина-вахтер улыбнулся ему и сказал: – Вас я хорошо знаю, с удовольствием читал ваши статьи в газете «НА СТРАЖЕ». Почему это вы прекратили писать?
– Начальству правда глаза колет, вот и затормозили…
– Это верно! – старшина от души засмеялся. – Ваши статьи зубастые, здорово кусали наших воевод… А напишите о разговоре с генералом?
– Попробуем, – ответил Каблуков и заспешил догонять товарищей.
В приемной, зажатой между двумя кабинетами, торчали две вешалки, будто болотные цапли в туманное утро, когда они прижимают одну ногу к животу, на другой стоят в задумчивой позе. Справа от двери генеральского кабинета сидел за столиком с телефоном секретарь из числа вольнонаемных за сторублевое месячное жалованье. Это молодой человек в кофейного цвета костюме, с добродушным лицом и озорными темноватыми глазами. Он вежливо предложил повесить на вешалочные рога шляпы и плащи, приоткрыл дверь, сделал пригласительный жест рукою:
–Прошу, пожалуйста!
В глубине огромного кабинета, в котором можно бы устроить не менее трех однокомнатных квартир для страдающих от тесноты ветеранов Великой Отечественной войны, за брюхатым столом сидел невзрачный человек с погонами генерал-майора. Черненький, с небольшими бесцветными глазками под низким лбом и с какими-то испуганными щеками небольшого кругловатого лица. Он производил какое-то странно-неприятное впечатление, может быть, еще и тем, что по ястребиному вцепился тонкими пальцами в пухлую синюю папку на столе и не ответил на приветствие, не привстал, а выкрикнул:
– Садитесь, я точно перепишу вас!
Общественники переглянулись, глазами сказали друг другу: «Генерал-комиссар припугивает нас, но мы  – не из трусливых…»
– Вы кто? – Выскобленный пырнул карандашом в сторону Шехирева.
– Я член Совета общественности, – ответил Иван Филиппович, выдержав зрительную дуэль с генералом. Тот гмыкнул, проворчал, записывая что-то на листочке из блокнота, потом пырнул карандашом в сторону Софьи Борисовны: – Вас я знаю. Вы член Совета при Четвертом домоуправлении…
– Ошибаетесь! – возразила Софья Борисовна. – Я методист Центральной детской комнаты милиции. Вот мое удостоверение. И почему вы сегодня возвращаетесь к этому вопросу, если уже вчера извинились передо мною за лжеинформацию, что я будто бы исключена за плохую работу? Вот мои Почетные грамоты за работу…
Не найдясь что-либо ответить Софье Борисовне, генерал начал пырять в сторону то одного, тот другого своим карандашом и спрашивал: – А вы кто? А вы?
Наконец генеральский взор остановился на сидевшем у стены лысоватом черноглазом человеке в крохотных ботиночках и наглухо закрытом сером костюме.
– Что-то лицо знакомое? Как вас?
– Сергей Никитович Яйлаханов, – привстав, ответил спрошенный и продолжал: – В военное время я и сам был в генеральском кресле, теперь долгие годы работал заместителем председателя Ставропольской городской комиссии по делам несовершеннолетних, руководил военно-спортивным лагерем «Патриот». Вместе вот со всеми сидящими здесь товарищами мы устроили на работу более ста трудных подростков. Вообще мы хорошо работали, но нас оклеветала бездельница Лариса Виляйкина, надеясь на покровительство и безнаказанность…
– Давайте не бить в лоб, – хмуро прервал его Выскобленный. – У меня под рукою папка с бумагами о том, что Сергей Каблуков самозванно занял пост Председателя Совета общественности да еще писал в журнале дежурств антисоветское…
– Вы сами читали этот журнал? – спросил Наумов.
– Сам не читал, – у генерала задрожали от неуверенности пальцы, голос сразу охрип. – Но у меня много подчиненных, так что самому читать не обязательно…
– А что же вас обязывает ломать человеческие судьбы, не вникая в суть дела?
Генерал дико поглядел на Наумова, невпопад возразил:
– Прошу меня не учить…
– Но учиться и вам надо, как и мне пришлось учиться, хотя я инвалид по всем статьям, хожу без ступней, весь стан в корсете. И меня было Виляйкина ввела в заблуждение и клевету против честного и талантливого Каблукова Сергея Ивановича. Но я понял, извинился перед товарищем Каблуковым, чего и вам рекомендую. Теперь о самозванстве Каблукова. Лично я, сама инспектор Виляйкина, работник краевого Управления охраны общественного порядка майор Проклин и заместитель председателя Октябрьского райисполкома товарищ Светлищев с трудом уговорили товарища Каблукова принять на себя председательство в Совете общественности. Он был избран единогласно, отлично руководил и вывел Ставрополь на первое место в РСФСР в деле работы с подростками. Зачем же вы поверили гнусной клевете против товарища Каблукова? Ведь Лариса Виляйкина начала клеветать против Каблукова, когда ей было отказано считать ее соавтором работы, в которой она и строчки не писала…
– Вы что тут, митинговать будете? – генеральские щеки побагровели, в бесцветных глазках искорками рассыпалось озлобление и трусость. – Ведь я уполномоченный партии и государства, не вам решать вопрос, а мне…
– Когда же это и кто позволил вам, генерал, переиначивать Ленина? – прервал Каблуков разъярившегося Выскобленного. – Владимир Ильич говорил, что государство советское тогда сильно, когда массы все знают, обо всем могут судить, идут на все сознательно, а вы пытаетесь внушить нам, что ничего не значим и что нас кто-то исключил из общественности…
Генерал съежился, надел и снова снял очки, начал листать бумаги в синей папке. Каблуков воспользовался паузой, встал и задал новый вопрос:
– Вы слушали, генерал, идеологическую передачу из Москвы?
– Нет, я был на партсобрании. А что там?
– В радиопередаче говорилось, что империалистические агитаторы срослись с баптистами и адвентистами на одной линии: те и другие добиваются как возможно больше советских людей отстранить от политики и общественной жизни, подчинив все ножкам кресла…
– Какие негодяи!? – возмутился генерал.
– Да, настоящие негодяи, – подтвердил Каблуков. – Но почему вы, генерал, не подумали о таком безобразии, когда покровительствуимые вами ничтожества пытаются кнутом отогнать нас от  общественной работы…
– Не совсем понимаю, – хмуро возразил генерал.
– Что же тут трудного для понимания?! – заговорили сразу все общественники. – Вам станут аплодировать антикоммунистические проповедники, если вы, не читая обвинительных клеветнических бумаг, начнете кнутом отгонять от общественной деятельности нас, спасших Родину от фашизма…
Генерал листал и листал бумаги в папке. Его невысокий лоб и глубокие залысины вспотели. Усики, похожие на тени под ноздрями прямого носа, неприятно искажали анфас лица. И мысли разные, но только не очень умные тревожили Выскобленного. «Они называют меня генералом лишь потому, что это слово короче «комиссара милиции третьего ранга». Вот и я, выходит, по лени сэкономил время, не прочитал заранее содержимое папки. Подвели меня помощники, черт бы их взял. Я же не знал, что эти общественники – зубастые люди. А меня ведь уверяли, что общественники значатся на учете в психбольнице в качестве шизофреников… Доберусь я до своих помощничков.  Павла Кирилловича выгоню на пенсию, Лежнева и Шкурко понижу в должности…»
– Что вы, генерал, в бумагах фальшивых роетесь, когда перед вами живые люди? – прервав тягостные его размышления, тихим, даже ласковым голосом спросила Мария Трофимовна Черкашина.
Выскобленный вздрогнул, поднял глаза и увидел миловидную женщину с рыжими веснушками на моложавом лице, с широко раскрытыми карими глазами. А она продолжала:
– Вы читаете доносы о Тамаре Спиридоновне, о Сергее Ивановиче, не понимая, что все это дело рук склочницы, бездельницы и нравственно разложившейся Евдокимовой Ларисы, прозванной в народе Виляйкиной за ее поведение…
– Прошу без громких слов! – пытаясь запугать Черкашину, прикрикнул Выскобленный. – Надо сгладить углы…
– О каком же сглаживании углов может идти речь, если ваши подчиненные даже сфабриковали товарищеский суд чести над Тамарой Петровой, обвиняя ее в связях с нами, с антисоветскими элементами, хотя мы – убежденные коммунисты? – темпераментно говорил Наумов. – А вы присоединились к клевете Касьяновой, Виляйкиной, Выкрутирукова…
– Но вы откуда знаете о суде чести? – попытался Выскобленный поставить Наумова в тупик.
– Об этом говорят все, так что…
– Ага, значит, Петрова разгласила офицерскую тайну, ее надо снова судить, – пригрозил Выскобленный. – Да еще Тамара Петрова заступилась за свою сестру и добилась снятия с работы директора школы в Краснодарском крае…
– И мы все в этом деле помогали Тамаре Петровой, так как директор-женщина и ее муж чуть не до смерти избили сестру Тамары за критику…
– Перестаньте, генерал, унижать себя и оскорблять нас, – встав и отодвинув от себя стул, категорически сказал Каблуков. Лучше, вместо бумаг клеветы и вздора в вашей папке, прочтите вот эту книгу Данилевского. Дарю вам. Здесь романы «Беглые в Новороссии» и «Воля». Напечатаны они сто шесть лет тому назад. Но мы, пребывая в вашем кабинете, пережили и почувствовали то же самое, о чем писал Данилевский тогда. Не верите? Послушайте, на странице 289-й сказано: «Быт… наводил на уныние и тоску. Тосковали о водке да мелких соседских дрязгах». Зачем же вы со своими подчиненными подменяете серьезные вопросы сплетнями. Вы подменяете законы своими беспринципными претензиями. На странице 325 книги и об этом сказано, в издании 1956-го года: «Так вот она наша настоящая-то практика! Велика, значит, разница между писанием бумаг о законах и их применением!» и хорошо, если в вашей голове замелькают после беседы с нами былые ленинские убеждения. О них хорошо напоминает страница 373 подаренной мною вам книги: «Замелькали, зарябили былые убеждения: сила закона, святость долга, честь и еще какие-то новые слова, равенство всех перед судом, местное самоуправление…»
До свиданья, генерал! Мы уходим. И очень жаль, что в повести «Крик Совести», над которой работаем, персонаж вашего служебного ранга не может быть списан с вас. Почему? Да потому, что писатель и читатели хотят видеть его положительным, а вы…
Общественники вышли вместе с Каблуковым. Генерал остался со своей синей папкой один, как и 106 лет тому назад остался одиноким безымянный губернатор. Быть справедливым и считаться с народом, оказывается, мало одной опоры на высокую должность и высокий ранг. Нужно еще иметь честное сердце и зоркий ум, чтобы не оказаться в наше время таким же презренным народу, как и бюрократ-генерал начала семидесятых годов девятнадцатого века.
Но Выскобленный так и не поднялся выше своего аморального уровня. Он поручил своим подчиненным расправиться с Каблуковым, иначе, мол, мы потеряем свои доходные места. Расправиться, если Каблуков откажется дудить с нами в одну дуду.
И вот, в тот день, когда глава «Семья Каблуковых» из второго тома «Перекресток дорог» передавалась по радио для Болгарии по случаю 90-летия со дня освобождения Болгарии от турецкого ига, Сергей и Софья Каблуковы оказались перед бессовестным судом, организованным с благословения Выскобленного.
– Вас будут судить за ссылки на Виктора Гюго и на Максима Горького, сделанные в журнале дежурств, – прогудел над ухом Каблукова голос скуластого сероглазого мужчины в черной шапке-ушанке.
Каблуков знал этого человека, бывшего инженера лесного хозяйства, отсидевшего десять лет в концлагере в годы культа личности за чтение книги польского писателя Бруно Ясенского «Человек меняет кожу».
На его вопрос Каблуков не ответил. И тогда бывший инженер потянул Каблукова за рукав из коридора в боковую комнату, на двери которой посверкивала дощечка с надписью: «ЗАМЕСТИТЕЛЬ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ РАЙИСПОЛКОМА СВЕТЛИЩЕВ».
Прошли в свободный угол, где торчала  перегруженная одеждами и шапками вешалка. Инженер Трухляев сел рядом с Каблуковым и умолк. Вспомнил он свое прошлое, боязливо поежился при мысли, что прошлое может повториться, и бросил скользкий взор на сидевшего за столом Трафаретова, похожего на коршуна с перебитым левым крылом. Потерял руку, конечно, не на фронте, а при случае подергивал узким плечиком, раскачивая подвернутый кишкой пустой рукав, шипел: «Разве я хуже Маресьева?»
Спорить с ним, с заведующим Октябрьского РОНО Ставрополя, никто не хотел. Знали, что он немедленно напишет донос, как написал однажды против Каблукова, когда в газете появилась статья с доказательством о нецелесообразности иметь в дневных школах одиннадцать классов.
В доносе Каблуков был назван ярым противником установок ЦК партии и его первого секретаря. Надо пресечь деятельность журналиста Каблукова, – требовал Трафаретов. Но пресечь не успели: сам секретарь запросился на пенсию, одиннадцатые классы были отменены. Теперь же Трафаретов решил мстить Каблукову любыми средствами. Он объявил записи в журнале политической «крамолой» и вместе с Ларисой Виляйкиной целый месяц фабриковали «дело». Кто-то подал им краевую газету «Ставропольская правда» с корреспонденцией Генриха Боровика из Нью-Йорка. В корреспонденции был вопрос к читателям: «А равнодушие? А жизненный принцип – не вмешиваться? Разве это не почва для фашизма?»
Виляйкина Лариса сказала тогда об этой статье: «А я буду придерживаться подлости, чтобы жить легче». Но о чем она думала теперь, сидя у стола рядом с невзрачным краснолицым человеком с подполковничьими погонами и мутными безжизненными глазами, покрасневшими от напряжения и ожидания общественного контрудара на его выдумку о виновности Каблукова, ссылавшегося в журнале записей на Горького, на Виктора Гюго, на Ленина и Луначарского.
Длинное бледное лицо Виляйкиной имело зеленоватый оттенок, какой свойственен отхоженным от смерти утопленницам. Волосы ее взбиты наподобие каланчи, отчего лицо Виляйкиной приобрело черты чего-то лошадиного. Может быть, это впечатление усиливалось от источаемого мундиром Виляйкиной густого запаха пота.
«Одурю или не одурю всех собравшихся в зале? – беззвучно шевелились накрашенные губы широкого хищного рта Виляйкиной. В ее памяти воскресла вся картина кражи ею записок Каблукова, картина обработок текстов. Вырывая отдельные листы записи и кое-что вписывая между строк, она старалась создать какое-то подобие желательного по замыслу материала для доноса. – Низко все это, подло до невыносимости. Но отступать поздно. И вот  с ним, с помощником начальника гормилиции по политической части, все условленно и договорено. – Она покосила свои бледно-серые глаза на подполковника Выкруторукова. – Он ведь даже сказал мне, что если можно было невиновного слесаря-наладчика Невиномысского птицекомбината Засько оштрафовать на 12 рублей 30 копеек за будто бы оказанную ему медицинскую помощь в вытрезвителе, где он никогда не был, почему же Сергея Каблукова нельзя задушить петлей наших выдумок, если он отказался быть нашим послушным манекеном? Надо и надо его скомпрометировать, иначе сами погибнем. Ведь оклеветал же корреспондент Гукасов подполковника Василия Алексеева по наущению Кунаева, напечатав в «Известиях» клеветон о нем. Алексеева оклеветали, себя спасли. Вот так и нам надо действовать…»
Виляйкина бросила взгляд на Трафаретова, листавшего журнал с записями Каблукова. Он выбирал, что же процитировать и тем доказать, что Каблуков – антисоветчик. «Вот только поверят ли все честные люди, что чтение и выписки из книг Виктора Гюго и Максима Горького или Ленина есть контрреволюционное дело? – подумал Трафаретов. – А вдруг осмеют, как осмеял Ленин тех, кто  арестовал в восемнадцатом году часовых дел мастера за связь с контрреволюционным баснописцем Эзопом? Брры, страшно! Но ведь другого  в журнале ничего нет, придется рисковать со ссылкой, что мы – хранители основ государства, а Каблуков, автор записей в журнале, посягает на нас, то есть на основы государства…»
Подлость, как лучи радиоактивности, передаются быстро от одной родственной точки к другой. И Виляйкина поняла: оба ее соратники – и Трафаретов и Выкрутируков – уже не могут удержаться от соблазна расправиться с Сергеем Каблуковым, так что и ей, прикованной цепью к их катящейся под гору колеснице, не выбраться на честную дорогу. «Ладно уж, пусть будет так! – чуть не воскликнула Виляйкина. – Недаром даже проститутка Онищенко в клубе МВД сказала, что сейчас век двадцатый и без обмана, лицемерия и подлости людям не прожить. Долой совесть! Буду действовать, как выгодно мне лично!»
– Кворум, кажется, есть, – глухим голосом, сознавая отвратительность своей роли, сообщил Светлищев. Он привстал. На нем черная куртка с пряжечками и застежечками. Смуглое лицо полно смятения, черноватые глаза прятались под лоб. Создавалось впечатление, что и его пригнали сюда чьи-то властные приказы и заставили лгать ради правила круговой поруки в борьбе с любым голосом совести. Это впечатление превратилось у присутствующих в убеждение, когда Светлищев заявил: – Мы собрались здесь, чтобы лишить Сергея Каблукова полномочий председателя Совета общественности…
Секретарь Совета Диомид Тарасович Белан с места выкрикнул:
–Для этого нет никаких законных оснований. Ведь работа Совета и его председателя признана отличной. У меня на руках документ за вашей подписью, товарищ Светлищев. Написано, что Октябрьский райисполком награждает Каблукова Сергея Ивановича за отличную работу на посту председателя Совета общественности Почетной грамотой и ходатайствует перед Ставропольским Горисполкомом об улучшении жилищных условий семьи Каблуковых…
– Да, это верно, – почти совсем утратив голос, прошипел Светлищев. – Но ведь я тут не причем. Жмут сверху. И вот она пусть скажет, – он кивнул на сухую, как тарань, Виляйкину. – Предоставляю ей слово…
Некоторое время Виляйкина молчала, кусая губы и безумно тараща глаза. Наверное, в тайниках души у нее еще сохранялась маленькая искорка чести. И эта последняя искорка мешала ей вдруг публично и при людях, увидеть которых она здесь не собиралась, бегая по другим адресам целый месяц и подбирая «кворум» из обработанных ею и ее покровителями лиц никакого отношения к Совету не имеющих, начать говорить сквернейшую ложь против Каблукова.
«Черт знает, кто же сообщил настоящим членам Совета о заседании? Все пришли, с ними говорить трудно, они меня опозорят. Неужели это он сообщил? – Виляйка дико взглянула на Белана, подумала: – Конечно, это он оповестил. И он знает, что я солгала, объясняя свое отсутствие на работе мучительным сидением у постели умирающего мужа после операции. Он знает, что не было такой операции, что не сидела я у постели мужа, а проводила собрания с подставными лицами, которые должны выдать себя за членов Совета и проголосовать против Каблукова. Боже, какая мерзость рождена во мне! Даже если Диомид Тарасович промолчит, обо мне могут сказать другие, эти. – Она пробежала взором по лицам людей, глядевших на нее с немым укором и предупреждением: «Удержись, не лезь в омут лжи, из которого потом трудно будет выбраться! Пойми, от тебя сейчас зависит, останется ли у нас хоть капля доверия к тебе или ты станешь в наших глазах тем, чем стали оклеветавшие Сакко и Ванцетти распутные женщины».
Зрачки глаз Виляйкиной вдруг остановились, будто приколотые булавками мертвые жучки. Они встретились со взором общественницы Евдокии Дмитриевны Воробьевой. И вспомнилось, что именно этой женщине сама она говорила о Каблукове: «Этот человек – редкий клад, вливший жизнь во всю работу детских комнат Ставрополя».
«Боже, что же мне делать?! – истерически кричал внутренний голос Виляйкиной. – Если я буду охаивать Каблукова, меня возненавидят честные члены Совета Общественности, пришедшие сюда, вопреки моим замыслам. Если же откажусь от выступления против Каблукова, меня снимут с работы те, кому я подчинена. Ведь работница я – плохая, лишь подлостью держусь теперь на служебном месте. Впрочем, еще при чтении в газете статьи Боровика я уже сказала: «Буду придерживаться подлости, чтобы жить легче…»
Погасла последняя искорка Совести. В теле и мозгу Виляйкиной мгновенно образовалась пустота и моральная безответственность.
По мышиному пискнув, Виляйкина начала читать заранее приготовленный для нее Выскобленным и его помощниками тест клеветы, грязи, несусветицы:
– Председатель Совета общественности Сергей Каблуков до того докатился, что восхваляет работу инспектора детской комнаты Тамары Петровой из-за своих симпатий к ней, критикует мое бездействие, ходатайствует об улучшении его жилищных условий. Это же карьеризм…
– А вы знаете, что еще Маркс открыл истину: для нормального труда и жизни человек должен иметь одежду, обувь, пищу, жилье? – подал свой голос коммунист Наумов. – И не Каблуков, а общественники и врачи, обследовав каморку его проживания, потребовали, а исполком Октябрьского райсовета поддержал, что надо улучшить жилищные условия Каблукова – отличного общественного работника, ветерана Великой Отечественной войны, Орденоносца…
Хватив воздух всем ртом, как задыхающаяся рыба на сухом берегу, Виляйкина огрызнулась:
– А вы знаете, Каблуков осмеливается критиковать коммунистов Щипакина и Кочкина, горсоветскую Сергееву и домоуправского Апанасенко? Он даже записал о них свое мнение в журнал…
– Каблуков справедливо критикует этих лиц, воображающих себя вельможами, стоящими поверх законов, – не спрашиваясь, заговорил коммунист Заможный. Его круглое добродушное лицо стало быстро твердеть, брови нахмурились. – Эти вельможи всячески мучают Каблукова, подселили в соседи к нему хулиганку Дюдькину с ее разложившейся морально дочкой и дали ей заверение, что она может безнаказанно издеваться над семьей Каблукова. Мы это установили, когда обследовали квартиру № 3 на проезде Энгельса. Наша делегация посетила заместителя председателя Ставропольского горисполкома Власова, и он с нами согласился, приняв решение о предоставлении Каблуковым квартиры в Октябрьском районе, а теперь вы тут морочите людям голову своей ложью…
– Виляйкина и ее покровители пытаются представить всех людей в смешном виде, – подал реплику Белан. – Им ненавистны все, говорящие правду…
– Но я же пыталась примириться с Каблуковым, – Виляйкина, ощерив зубы, повернулась лицом в сторону степенного члена Совета в буром кожаном пальто. – Помните, Иван Филиппович, это при вас было?
– При мне вы кричали на Каблукова, будто он ваш раб, – сказал коммунист Шехирев. – О каком же примирении с вашими поступками могла идти речь, если вы по шкурным соображениям решили защищать пьяницу и хулиганку Людмилу Онищенко. Вы же побежали к ее матери, служащей церкви епархиального управления, где поносили наш Совет и обещали ликвидировать наше решение об определении Людмилы Онищенко в воспитательное учреждение. Более того, вы притворились невидящей, хотя Людмила при вас громила комсомольскую витрину «Не проходи мимо!» Какими же вы нравственными нормами руководствуетесь и как же это можно оставить вас на посту старшего инспектора детской комнаты?!
– Ленин требовал таких инспекторов не допускать к детям на пушечный выстрел! – выкрикнула Тамара Петрова из зала
Виляйкина съежилась, будто ее хлестанули плетью.
В наступившей тишине вдруг поднялся Выкрутируков. Покашлял в кулак, он сказал хриповатым голосом:
– Мы предлагали Каблукову тихий выход, просили его подать заявление о добровольном уходе с поста Председателя Совета, но он отверг наше предложение…
– Ну, вот и вы пойманы за руку, – громогласно сказал Шехирев. – Сами признались, что участвовали в фабрикации «дела» против Каблукова…
Выкрутируков попятился, хлопнулся на стул. Раздался треск. Комната наполнилась ироническим смехом. Но уже с места, как дикобраз из укрытия, обескураженный Выкрутируков кольнул своими хвостовыми иглами противопоставленную ему Совесть, он промямлил:
– Против вашего председателя Каблукова в каждом учреждении уже имеется дело на сотнях листов…
Минутная пауза, как перед боем на фронте. В тишине слышалось лишь шелестение газеты «Известия» за восьмое февраля 1968 года в руках Марии Трофимовны Черкашиной.
– Сколько вы сказали листов в деле против Каблукова? – спросила Черкашина, пытаясь заглянуть в глаза Выкрутирукова. Но он трусливо спрятал свое лицо за спины других. И тогда Мария Трофимовна подняла газету над головой, все увидели крупные черные буквы, построившиеся в одно слово «НАВЕТ».
– В этой корреспонденции, – продолжала Черкашина, – рассказано о двух томах уголовного дела на 634 листах, заведенного против честного ветеринарного врача совхоза «АК-ТЕРЕК». В фабрикации «дела» участвовали директор и бухгалтер совхоза вместе с работниками Джамбульского райкома партии. И такое «дело» возникло лишь потому, что взяла верх трусость, молчала Совесть. Некоторые теперь там говорят: «Да, мы все знали. Но что мы можем поделать перед власть имущими?» Теперь и мы все знаем, но не струсим ни перед кем. Наш председатель товарищ Каблуков отлично работает, честный  человек. Мы не будем голосовать о лишении его полномочий…
– Дайте мне слово! – встала пожилая женщина со светлым лицом и сверкающими на ее ресницах слезами возмущения. – Я много лет работаю внештатным инспектором милиции и Председателем уличного комитета. Меня зовут Евдокией Александровной Староверовой. Говорю здесь прямо и открыто, никогда еще у нас не было такого честного и работоспособного Председателя Совета, как Сергей Иванович Каблуков. Надо благодарить его, а не охаивать. Вельможи, сидящие сейчас за столом, не имея совести, клевещут на Каблукова и ссылаются при этом на показания пьяницы и хулиганки Дюдькиной, умышленно подселенной в квартиру рядом с Каблуковыми. Ведь Дюдькина замучила раньше генерала Василия Ивановича Книгу, довела до смерти, теперь ее используют в качестве смертоносицы против уважаемого нами председателя Совета общественности Сергея Каблукова. Против него подстраивают суды и всякие другие пакости. Пусть об этом скажет Яйлаханов. Он ведь однажды был тоже вовлечен в ложь и клевету против Каблукова и его жены – общественного методиста детской комнаты…
– Дайте слово! – Яйлаханов поднял руку. Но Светлищев замахал на него рукой, отказал в слове. Тогда он передал секретарю Совета Диомиду Белану копию письма для газеты, а Белан, не спрашиваясь Светлищева, громовым голосом прочитал следующее: «Дорогая  редакция! Я, Яйлаханов Сергей Никитович, обращаюсь к вам потому, что я лично зашел в тупик о понятии полезности общественной работы и уважения к общественникам-пенсионерам со стороны ряда должностных лиц, которые не уважают общественников, пришедших к работе бескорыстно – по велению сердца – на трудную работу по формированию будущего коммунистического поколения.
Во время моей работы в Ленинском райсовете заместителем председателя комиссии по борьбе с пьяницами и тунеядцами, мне Булгаревич Борис Иванович передал материал на Каблукова Сергея Ивановича, якобы оклеветавшего Дюдькину, Скорикову, Кандиеву. Во время расследования я доложил Кочкину, что этот материал не стоит выеденного яйца, что необходимо прекратить преследование семьи Каблуковых. Но Кочкин все же передал дело в суд, а меня назначили общественным обвинителем.
Судебное заседание было позорныи. Каблукову не дали слово, тогда и я отказался от обвинительного слова. Я при общественниках сказал Кочкину о необходимости извиниться перед Каблуковым за нанесенную ему обиду. Но Кочкин и его друзья продолжают травить Каблукова. Но я решил исправить свою ошибку, работаю вместе с Каблуковым, защищаю его от лжи и нападок. Этим объясняется, что теперь и меня начали подкусывать, травить. И я готов подтвердить эти факты в любой инстанции…»
– Так вот в чем дело! – загремел в комнате голос возмущенных людей. – Нашего председателя хотят загрызть, чтобы не исправлять допущенной по отношению к нему клеветы и не отвечать за совершенные преступления…
– Позор вельможам, позор! Они даже посмели в своих отписках утверждать, что Каблуков давно не работает председателем Совета! – голоса гремели гневом, кипела в людях Совесть. – Мы не позволим обливать грязью нашего Председателя!
– Граждане, граждане, дискуссия выходит за рамки ваших наших полномочий, – запищал дрожащим голосом Светлищев. – Представляю слово Трафаретову, ведь он анализировал записи Каблукова…
Смахивая с узенького лба градины пота и заикаясь, Трафаретов начал читать выдранные из журнала и подправленные Виляйкиной, Выскобленным, Выкрутируковым листочки с нарушением контекста. И все время подвизгивал, чтобы создать большее впечатление:
– Слышите, ваш Председатель цитирует Горького: «От хулиганства до фашизма – один шаг». Это же безобразие! Ведь кто такие хулиганы в нашей стране? Советские люди, а Каблуков применяет к ним мысли Горького. Это же рассчитано на подрыв Советской власти. Далее Каблуков записал цитату из Виктора Гюго «Труженики моря». Он показывает сильную личность, сильный характер, и тут же употребляет слово «эпигоны». Это он в нас метит, в руководителей. Разве это не антисоветчина? Далее Каблуков цитирует Ленина, что государство сильно сознательностью масс, которые все знают и о всем могут судить. Понимаете, Каблуков натравливает массу против нас, представителей государства…
– Я считал вас, Трафаретов, более умным, – прервал его чтение Иван Филиппович Шехирев, – а вы несете здесь безграничную чушь…
– Жаль, что сейчас не 1933 и не 1937 годы! – завизжал Трафаретов. – Я бы вам показал, где раки зимуют…
– Значит, грустите, что ленинские нормы мешают вам расправляться с нами? – спросил коммунист Зайцев. – Вот вы до чего  докатились. Но мы требуем не мешать нам в работе. Мы сейчас проголосуем за полное доверие нашему председателю товарищу Каблукову, в работе которого отражены ленинские принципы…
– Не разрешаю голосовать! – закричал Светлищев. – Только комиссия из семи человек, составленная нами, будет решать вопрос о Каблукове…
Начался гром протеста. Беспартийная учительница Нина Корзакова, коммунистка Любовь Ивановна Луценко, коммунистка Евдокия Мироновна Заворотняк, испытавшие на себе горечь дней периода культа личности, потребовали, чтобы в голосовании о доверии Председателю Совета общественности Каблукову участвовали все, находящиеся в зале…
– Не надо, не надо! – завопила Виляйкина истерическим голосом.
Тогда к ней вплотную подошла коммунистка Вера Герасимовна и сказала:
– До какой степени низости дошли вы, Евдокимова! Совершенно правильно, что люди зовут вас Виляйкиной. Я замечала, когда вы учились в моем классе, вашу склонность к бесчестию и лжи. Но все мои усилия сделать вас человеком чести, оказывается, вы растоптали из-за личной выгоды. Позор! Моя нога больше не ступит на порог того учреждения, где будете вы работать по протекции бессовестных и беспринципных вельмож!
Светлищев заторопился:
– Голосует комиссия. Кто за лишение Каблукова полномочий быть председателем Совета общественности?
И постыдно было смотреть, как крохотная кочка ощетинилась семью камышовыми початками поднятых против Совести и закона рук.
– А мы за доверие Каблукову! – мощно прогремели голоса, с шумом взметнулся над головами лес рук.
– Я не разрешал такого голосования, – заячьим голоском возразил Светлищев. – Заседание закрывается.
Каблуков, окруженный членами Совета, вышел на Ставропольскую улицу. Он поблагодарил людей за их честность, за ленинский характер, за принципиальность и заверил:
– Где бы мне не пришлось жить и работать, никогда не изменю вашему доверию. Никогда не уклонюсь от ленинских принципов, без которых нельзя добиться победы».
Бодяк прочитал всю эту главу и сказал:
– Ну, вот и ваш ответ, Сергей Иванович, дан мне полностью. Рекомендую Вас, как хотите, и на должность Председателя Совета и на должность редактора газеты «АВРОРА». Беритесь. Пусть гремят победные залпы «Авроры» и здесь, в Батуми, куда привела вас неспокойная судьба.

2. ПОЧЕМУ ТАКОЕ ПРОИСХОДИТ?
Ничтожества не терпят талант рядом с собою.
                К. Маркс.
Неожиданно Сергею Ивановичу Каблукову незнакомый письмоносец вручил золотистый пакет с пометкой «СЛУЖЕБНОЕ».
– Вот здесь распишитесь, пожалуйста, – сказал этот аккуратно подстриженный шатен и карими своими глазками показал на серебристую строку в разностной тетради. Расписываясь, Каблуков подумал: «Впервые вижу этого молодого человека и эту разностную тетрадь. Ведь почтовики в Батуми, да и в других городах не обременяют себя подобным сервисом обслуживания клиентов…» Вслух спросил:
– А вы давно работаете на почте?
– С тех пор, как полковник Громобоев поручил мне помогать вам в реставрации даже забытого, –  ответил письмоносец, взмахнул руками и растворился в синеватом воздухе солнечного дня, будто его и не было. Лишь золотистый пакет свидетельствовал, что письмоносец был, но…
Присев у стола в своей комнате, Каблуков хотел разрезать пакет ножом, но пакет сам по себе раскрылся, наружу порхнула небольшая записка. Сергей Иванович прочел с чувством удивления и сомнения следующие строки:
– «Ваше удивление и сомнение я запрограммировал, так как при наличии этих психологических состояний человека, он глубже и основательнее проникает в суть вопроса. А для вас это очень важно при работе над повестью «Крик Совести». С уважением – полковник ГРОМОБОЕВ».
Прочитанные Сергеем строки мгновенно исчезли, на бумаге появились новые: «Молодой человек, назовем его потомком Нового Мефистофеля, передавший вам пакет, не создан нами заново, в просто преображен при его личном согласии из любопытного юноши в одного из магов нашей лаборатории и получил задание помогать вам в реставрировании всего, что будет полезно и нужно включить в «КРИК СОВЕСТИ», чтобы помочь нашей Родине избавиться от вельможных ничтожеств, разрушающих ее изнутри, затаптывающих честные таланты и  и действующих по завещанию адмирала Колчака… Впрочем, вам, историку-исследователю, известно это завещание, так что здесь не будем его повторять. Подчеркнем лишь, что оно своеобразно использовало метод «ТРОЯНСКОГО КОНЯ».
Несколько слов о нашем письмоносце, чтобы вы в дальнейшем не тратили энергию на удивление и на сомнение. Получив в нашей лаборатории посредством химического процесса новое вещество – нейронептидамит, мы экспериментом над несколькими молодыми людьми, давшими согласие служить Родине и Совести, выяснили, что именно нейронепидамиты в мозгу человека регулируют процессы и ощущения, которые всем нам были известны, а причин их мы не знали. Сюда относятся вопросы сна и памяти, боли и страха, любви и презрения, чистой совести и аморального взгляда на жизнь. Привитие полученного нами вещества тому или другому человеку, особенно если он дал на это свое согласие, позволяет управлять нервной системой человека, его поведением, его эмоциями. И это управление возможно на расстоянии посредством лазера. Если вы, Сергей Иванович, заметили, что потомок «Нового Мефистофеля» исчез, не успев полностью ответить на ваш вопрос о сроках его работы на почте, то это и есть результат моего влияния на расстоянии посредством лазера. Если вы заметили на лацкане тужурки письмоносца ромбовидный значок, наподобие значков у окончивших технические ВУЗы, то теперь догадаетесь о его назначении: принимать сигналы, выводить на некоторое время слух и зрение собеседника, чтобы удалиться незаметно, будто исчезнуть. Догадались? Не спешите с ответом. Пятиминутный перерыв… Полковник Громобоев».
Теперь Сергей Иванович Каблуков все ясно вспомнил: что-то сверкнуло тогда в центре голубоватого ромба на лацкане тужурки молодого человека, потом небольшая боль кольнула в уголках глаз возле носа, в ушах наступила глухота наподобие той, которую человек ощущает при взлете или при посадке самолета, на котором летит. «Значит, письмоносец не исчез, а ушел, поразив предварительно зрительную способность моих глаз и слуховую способность ушей лучиком лазера, – подумал Каблуков. – Конечно, так оно и было…»
– Вы правы! – засверкала серебристая строка на бумаге, с которой уже исчез другой, более ранний текст. – Теперь запомните: исчезать будет в дальнейшем каждая страница содержимого пакета, как только вы поставите машинописную или рукописную последнюю точку или букву на листе, куда переписываете реставрированные тексты. Это обязывает Вас писать, то есть переписывать текст с большим вниманием и без ошибок… Если потребуется срочно наше вмешательство или помощь, сосредоточьте свою мысль на этом требовании. Мы обязательно услышим Ваш зов. А теперь работайте, Родине и ЛЕНИНСКОЙ ПАРТИИ нужна ваша повесть «КРИК СОВЕСТИ». Всего Вам доброго, крепко жму руку! Полковник Громобоев…»
Сергей почувствовал такое пожатие его правой ладони, что даже удивился и силе пожатия и столь большим успехам НАУКИ, служащей разуму и чести, Совести народа и партии.
Через час, немного отдохнув от пережитого волнения, удивления, сомнений и возникшего в ходе беседы с невидимым полковником Громобоевым напряжения, Сергей Иванович Каблуков извлек страницу реставрированного текста из пакета и начал перепечатывать ее строки вот на эту обыкновенную бумагу, подаренную одним из инспекторов Инспекции по делам несовершеннолетних при Батумском городском отделе внутренних дел.
Страничка, равная половине листа, начиналась словами: «Вспомните, товарищ Каблуков, нашу первую встречу в душном кафе селения Курское Ставропольского края. Это на автостанции. К вам подошел стройный седоватый человек и протянул руку…»
Каблуков на минуту прекратил работу на машинке, взволнованно закрыл глаза. И перед его внутренним взором предстал тот человек, в ушах прозвучал его голос: – «Полковник в отставке Громобоев».
Раскрыв глаза, Каблуков читал дальше:
«Мы прониклись взаимным доверием, так как оба возмутились заявлением члена ЦПК при ЦК КПСС Фурсова, что ЛЕНИН УСТАРЕЛ… И на всю жизнь теперь мы будем друзьями и бойцами за истину и Совесть, которая не побоится кричать на весь мир против вредных Коммунистической партии и народу явлений, практикуемых не коммунистами, а пролезшими в партию по методу Троянского коня носителями партийных билетов, наследниками заветов адмирала Колчака о необходимости разлагать партию и Советскую власть изнутри. Помните, при полете в «Гравитационном реставраторе мыслей, дел и прогнозов будущего» вы задали мне вопрос «Почему такое происходит?» Я воздержался от ответа, не имея тогда возможности затратить энергию, нужную нам для движения, чтобы не быть притянутыми к плескавшейся под нами воде и не утонуть. Теперь же на этот вопрос можно ответить. И пусть глава повести «Крик Совести» носит имя этого вопроса «ПОЧЕМУ ТАКОЕ ПРОИСХОДИТ?».
Каблуков печатал на машинке, выполняя условие о внимании и недопущении описок:
«Коммунистам, товарищам по Ленинской партии – Исламову А. И., Ботамбекову С. Б., Яценко Н. Ф., Алексееву В. Ф., Савченко В. С., Курабаеву Н. Ж., Филиппову М. И.
ПРОСЬБА-ПОРУЧЕНИЕ
Воры со своими влиятельными покровителями – Кунаевым, Аскаровым, Севрюковым, Подволоцким, Молчалиным, при покровительстве Постовалова и его друзей из КПК при ЦК КПСС основательно подорвали мое здоровье.
На операционном столе смерть заглянула мне в глаза. Прошу Вас, возьмите все мои документы против воров и доведите начатое дело до конца.
Жду Вас к себе. Обо всем этом сообщите всем честным людям.
Коммунист Т. Токбулатов. 21 февраля 1977 г.»
Едва Каблуков поставил машинописную ТОЧКУ, из пакета с траурным звуком похоронного марша выпорхнул черный-черный лист с огненными строками на нем: «Не выдержав мук и травли его покровителями разоблаченных воров, весной 1978 года умер Тулей Абенович Токбулатов, комсомолец с 1920 года и член Коммунистической партии с 1932 года. Но он успел передать убежденным коммунистам, своим товарищам по Совести и Чести, копию своего письма в адрес Политбюро ЦК КПСС, врученного туда через Юрия Владимировича Андропова.
Поклонимся же скорбно могиле Тулея Абеновича Токбулатова, о котором даже бывший работник ЦК КП Казахстана Николай Зеленский сказал; «Смерть товарища Токбулатова, при всей безнадежности состояния его здоровья, больно ударила и по мне. Я помогал ему в борьбе за восстановление партийной принадлежности и моя скорбь как-то своеобразно сочеталась с радостным сознанием, что он победил в этой святой борьбе и ушел под землю коммунистом». Поклянемся, что до конца дней наших будем также, как это делал Токбулатов, стойко вести борьбу за честь и достоинство советских людей, за славу нашей Родины и против всего мерзкого в жизни, от кого бы эта мерзость не исходила и кем бы она не покрывалась со стороны властных вельмож!»
Каблуков, вспомнив свои муки, муки подполковника Алексеева, общественницы Ставропольской детской комнаты Староверовой Евдокии Александровны, коммунистки Крюковой Лидии из города Зернограда, инспектора - старшего лейтенанта милиции из Ставрополя Петровой Тамары Спиридоновны, шофера из Арзгира на Ставропольщине Ивана Максимовича Андрющенко, рабочего коммуниста Владимира Прокофьевича Токарь из Горловки, муки многих-многих честных людей, заплакал. И слезы его, упав на черный-черный лист, зажгли его. Он горел ярким красным пламенем и от него исходили звуки песни: «СМЕЛО, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе…»
– Да, прав был Виссарион Григорьевич Белинский, что все живое есть результат борьбы, прав и Николай Гаврилович Чернышевский, что до сих пор история не представляла ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы. Да и завет Ромен Роллана нельзя забывать: «… человек должен погрузиться в кипящие пучины общественного бытия, а этого можно добиться, лишь поставив себя на службу обществу, находящемуся в движении и борьбе».
Лист превратился в невидимку, исчез, а на смену ему из пакета с шелестом вылетел и упал новый. Прямо возле машинки.
И Сергей Каблуков продолжил перепечатку:
– В коллегии Реставратора мы пришли в единому мнению, что изложение части текста письма Тулея Абеновича Токбулатова в Политбюро при ЦК КПСС от 10 марта 1977 года на страницах повести «Крик Совести» даст хороший ответ на заголовок второй главы повести, часть вторая, а также поможет действительным ленинцам в Коммунистической партии Советского Союза разгромить те негативные силы, которые всемерно душат СОВЕСТЬ во имя своего личного престижа и создания тех сил, на которые можно опираться именно без всякого стеснения со стороны Совести и Чести.
Вот что писал Токбулатов:
«… Чтобы найти защиту от произвола высоко поставленных воров и их покровителей, я вынужден был обращаться к Съездам Партии и в Политбюро ЦК КПСС.
Никто из ЦК КПСС мне не сообщил, получено ли мое заявление… Вместо этого мне позвонил по телефону все тот же Файрушин, нечестность которого я подробно разоблачил в заявлении в Политбюро от 10 ноября 1976 года. Он начал по телефону угрожающе допрашивать меня, кто мне писал заявление, действительно ли я болен…
Прошу оградить меня от такого обращения со мною. Пусть Файрушин мне больше не звонит по телефону. В интересах Ленинской партии, я прошу Политбюро ЦК КПСС назначить специальную комиссию по проверке моего заявления и других товарищей о наведении порядка в КПК при ЦК КПСС».
– А что же писал товарищ Токбулатов в адрес Политбюро ЦК КПСС в ноябре 1976 года? – вслух спросил Каблуков, так как  лежавший перед ним лист растворился в воздухе.
Прошло минуты две в ожидании ответа. Каблуков хотел уже сам полезть пальцами в пакет, но перед его глазами мелькнул шуршащий листок, упал возле машинки.
«Вас поняли! – фиолетовым отблеском сверкали первые строки текста на этом листе. – Полковник Громобоев разрешил мне дать ответ на ваш вопрос. Пожалуйста, читайте, печатайте. Как только завершите перепечатку этого листа, немедленно появится следующий. И не забывайте, исчезнувший лист не будет нами восстановлен для вас, так как энергетические ресурсы наши ограничены, а ведь на каждый лист требуется энергии не меньше, чем расходует современный реактивный лайнер на белую полосу инверсии длиной в тысячу километров. С уважением к Вам – ПОТОМОК Нового Мефистофеля».
Далее шел следующий текст: «В ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС. От члена КПСС с 1932 года Токбулатова Т. А. (Алма-ата, 35, 8-й микрорайон, дом 34, кв. 68).
30 апреля 1976 года я официально обратился к Вам с просьбой обратить внимание, как в КПК при ЦК КПСС «рассматриваются» апелляции коммунистов, адресованные XXV съезду КПСС – без проверки на месте, а по клеветническим «компрматериалам», с лишением коммунистов слова, с вынужденным под страхом исключения из партии признания своей «вины» (копия давнишнего заявления прилагается, прошу внимательно прочесть ее и задуматься над сообщенными в нем неопровержимыми фактами).
Странно, что мое заявление оказалось у Файрушина, подчиненного Постовалова, совершенно лишенного Совести. И эти лица разыграли спектакль, чтобы Политбюро не знало о сущности дела, не раскрыло крупных преступлений в Казахстане.
Прибыв в Алма-Ату 8 августа 1976 года, Файрушин не стал расследовать преступления казахстанских воров на высоких должностях, замял вопрос об избиении меня до крови соучастником преступной компании Степановым, заставил меня подписать заранее сфабрикованное им заявление от моего имени с просьбой о восстановлении в партии, после чего на самолете умчался в Москву.
28 августа 1976 года меня вызвали в парткомиссию ЦК Компартии Казахстана, вручили билет на самолет и сказали: «2 сентября ваше дело разбирается в Москве, будьте там без опоздания».
В Москву я прибыл 2 сентября 1976 г. В КПК при ЦК КПСС меня враждебно окружили Тартышев, Густов, Мельников, Осипов. Они угрожали мне, что я посмел написать в Политбюро и разъясняли, что они ПОЛИТБЮРО НЕ ПОДЧИНЕНЫ. Это высказал и Постовалов.  Лишь одна женщина, член КПК при ЦК КПСС, душевно сказала мне: «Я внимательно познакомилась с материалами о вас и пришла к выводу, что к вам отнеслись здесь неправильно». Она заверила, что меня в партии восстановят, хотя Постовалов и его компаньоны уверяли, что я не достоин быть в партии, так как пишу и пишу о ворах, жуликах, которым хорошую характеристику пишет Кунаев…
Я был непреклонен, не поддавался их угрозам, требовал личной встречи с товарищем Пельше, требовал восстановить меня в партии без указания на перерыв в стаже.
И вот наступило 3 сентября. Озлоблено глядя на меня, члены КПК при ЦК КПСС заявили:
– Восстанавливаем вас, Токбулатов, в партии, но стаж будет считаться прерванным с 1967 года…
И я понял, что это решение нужно не партии, а им самим, чтобы прикрыть мое заявление в Политбюро и спасти от партийной и уголовной ответственности своих казахстанских дружков, отличившихся на краже миллионов народных средств, на взятках, на других уголовных преступлениях.
Вследствие такого «заблуждения» сложилась обстановка, когда честные люди стали бояться преступников. Вот почему я и прошу Политбюро ЦК КПСС навести порядок…
Ведь, решив вопрос с возвратом мне партбилета, Постовалов и его сподручные сразу сделали выводы: я им больше не нужен. Никто из них даже не поинтересовался, есть ли у меня деньги на выезд из Москвы, хотя они знали, что я – пенсионер с мизерной пенсией. И вот в общем железнодорожном вагоне я ехал из Москвы до Алма-Аты голодным, что еще больше ухудшило мое здоровье. И я сразу же слег в больницу. Воры, взяточники и их высокие покровители за годы моей и других честных коммунистов борьбы с ними подорвали мое здоровье.
Я чувствую приближение смерти, почему и решил составить свою просьбу-поручение честным и убежденным коммунистам взять все имеющиеся у меня документы против воров, взяточников, карьеристов и довести дело до конца даже и после моей смерти, если не удастся сделать при жизни.
Но считаю необходимым, пока рука моя держит перо и бумагу, дополнить мою исповедь следующими фактами:
На меня было заведено персональное дело только за то, что я активно помогал ОБХСС в разоблачении воров и взяточников. Дорогой Юрий Владимирович Андропов, Член ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС, я еще раз повторяю, что у нас в Казахстане воровская обстановка сложилась еще покрупнее, чем это было в Грузии до известного постановления ЦК КПСС. Казахстан – богатейший край и есть, что воровать. Но здесь нет товарища Шеварднадзе, который мог бы, опираясь на честных коммунистов, возглавить борьбу с хищениями и взяточничеством. Махровые воры и взяточники оказались на высоких партийных и государственных постах.
Вот примеры. Коммунист Исламов А. И., проживающий в Алма-Ате, 34, ул. Крылова, 33, кв. 2, опираясь на помощь других честных коммунистов, разоблачил банду воров в Министерстве социального обеспечения Казахской ССР. Там украли воры у государства более ста тысяч рублей. В этом воровстве участвовали Министр собеса Бультрикова и заведующий административным отделом ЦК КП Казахстана Нурушев. И что же вы думаете? Нурушева перевели на пост Председателя Верховного суда Казахской ССР, а Бультрикову сделали заместителем Председателя Совета Министров Казахской ССР. И эти «сильно партейные» коммунисты немедленно начали действовать: они учинили расправу над работниками «Казахской правды», публиковавшими разоблачительные материалы, а товарища Исламова объявили «лжеинвалидом» и лишили пенсии, оставив голодными его и шесть детей, больную жену.
А секретарь ЦК КП Казахстана Кунаев не стал рассматривать жалобу товарища Исламова и многих коммунистов, вставших на защиту инвалида Отечественной войны, вступившего в партию в ходе боев в 1942 году, перенесшего несколько ранений, приведших его к инвалидности. Он награжден многими Правительственными наградами, в том числе и орденом «Слава».
Почему же такое происходит?
Это происходит потому, что не только воры и взяточники, пролезшие в Коммунистическую партию, но алашардинцы и их дети выдвигаются на высокие партийные и государственные должности. Например, ревизионную комиссию Алма-Атинского обкома партии много лет возглавлял антисоветчик-алашардинец Казбагаров. Он продолжает традиции своего отца, о котором рассказал в книге «ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ» национальный казахский герой Сакен Сейфулин.
Родственники алашардинца, колчаковского офицера Шарипа Ялымова, пробрались к власти и преследуют честных коммунистов.
Сакен Сейфулин не допускал таких ни в партию, ни к власти Советской. И тогда компания Шарипа Ялымова организовала клеветнический донос на Сакена Сейфулина, в результате чего он стал жертвой произвола.
В книге «Тернистый путь» есть такие строки о Шарипе Ялымове: «На улицах полным-полно народу – и конных, и пеших. Шарип Ялымов на коне громко кричит собравшимся: «Сакена надо арестовать и Абдулу».
«Пес этот Ялымов, собака!» – сказал я. Но меня схватил Шарип Ялымов, известный в городе сумасброд. И он начал избивать меня плетью, – свидетельствует Сакен Сейфулин.
И вот, пока жив был Сакен Сейфулин, Шарипу и его отпрыскам не было дороги в партию и на высокие посты, почему и они приняли меры к уничтожению народного героя. Был открыт доступ к высоким постам людям не из трудового народа.
Спросите Кунаева, в чьих домах после установления Советской власти нашел приют Шарип Ялымов? На чьей сестре женился он и как в годы ежовщины был оклеветан и погиб Сакен Сейфулин?
Совсем не случайно родственники и друзья алашардинца Шарипа Ялымова, замешанные в махинациях и взятках, оказались не в тюрьме, а на министерских постах.
Газета «Правда» разоблачила Севрюкова, заведующего орготделом Алма-Атинского горкома партии, в качестве участника воровских махинаций, но он не был наказан, а вознесен на пост заведующего отделом партийных органов ЦК КП Казахстана.
Нельзя умолчать о карьере Иванова. До 1951 года работал заведующим облторга в Павлодаре. Газета «Социалистический Казахстан» 4 сентября 1951 года в своей статье разоблачила Иванова, который окружал себя ворами, изгонял из торговли честных людей. Но это оказалось, в понимании руководящих деятелей Казахстана, хорошей для Иванова характеристикой. И он был выдвинут на должность Министра торговли Казахской ССР.
Проверьте, почему по моим материалам, напечатанным в «Казахской правде» под названием «А круг-то шире» – о ворах и взяточниках – об Иванове, Джимбаеве и других, не принято мер? И почему это Джимбаев после этого стал заместителем Председателя Совета министров Казахской ССР, а Иванов – Министром торговли республики?
Когда же будет положен конец этому отвратительному явлению на советской земле?
Силы мои иссякают, не смогу, видимо, изложить все, что хотелось бы. Прошу выслушать и моих товарищей по борьбе за честь и достоинство, за будущее нашей прекрасной Родины. Среди них особенно внимательно выслушайте убежденных коммунистов – Василия Алексеева, выдающегося изобретателя в области электроники, приносящей нашей Родине миллионы рублей экономии, а также коммуниста Исламова…»
На этом завершилась перепечатка, пакет исчез. На его месте оказался лишь маленький листочек голубого цвета, а на нем несколько серебристых строчек: «Коммунист из Алма-Аты пробыл в Москве больше двух месяцев. Был в самых высших инстанциях, в том числе на Кузнецком Мосту, 24 в приемной товарища Андропова Юрия Васильевича. Там прочитали материалы и сказали откровенно, что все написанное им – сущая правда, и они знают об этом также из других источников. Но разоблачать они пока никого не будут, так как – хозяин не велит».
 И не только не велит, а еще вскоре воспоет Кунаева в качестве своего лучшего друга, чтобы все боялись думать иначе.
Листок задымился, синеватой струйкой дыма вознесся к потолку. А Сергей Каблуков горько вздохнул и закрыл папку с текстом второй главы повести «Крик Совести». Ему стало ясно, «ПОЧЕМУ ТАКОЕ ПРОИСХОДИТ», почему Василию Федоровичу Алексееву не разрешают защитить диссертацию. И к этому вопросу Совесть велит снова и снова возвращаться, пока Совесть победит зло и тупость тех, кто растаптывает все лучшее на земле нашей Родины.
Сергей хотел уже выйти на улицу, подышать свежим воздухом и отвлечься от тяжелых мыслей, как послышался странный треск, с потолка упала небольшая бумажка зеленого цвета. На ней огненные строки: «Только что наш аппарат зафиксировал разговор «хозяина» с Политиздатом. Санкционировано издание книги Кунаева по истории КПСС… Вот вам и Совесть. Не станет же автор разоблачать свои дела и свое покровительство преступникам в Казахстане. Крепитесь, Сергей. Совесть все же победит…»
Листок исчез, а Сергей, рыдая, упал на кровать.

3. СВИДЕТЕЛИ СОВЕСТИ
«Совесть – тысяча свидетелей»
КВИНТИЛИАН – римский ритор 1-го века н. э.
Несколько ночей Сергей Каблуков не мог спокойно спать. Его тревожили мысли, вопросы: «Не обвинят ли меня в мистике и религиозном фанатизме за подчинение полковнику Громобоеву, лаборатория которого владеет почти сверхъестественными средствами реставрации прошлого, досконального раскрытия любых секретов настоящего и проникновения в будущее?»
На этот раз сон одолел Сергея. Без всяких сновидений Каблуков проспал на целых два часа дольше обычного. Потянулся рукой к стоявшему на тумбочке будильнику, удивленно воскликнул:
– Вот это номер! Я даже звонка не слышал! А это что? – из-под будильника выскочила записка. На розовой бумаге серебрились телеграммной формы строки:
«Потомок Нового Мефистофеля доложил мне о вашей бессоннице, о ваших тревогах и сомнениях, даже о зародившемся у вас страхе.
Наши медики установили средствами телепатийного диагноза, что переживаемое вами есть результат некоторого переутомления и нарушения нормы количественного состава веществ регуляции деятельности мозга.
В течение прошлой ночи проведен лечебный процесс-эксперимент с помощью лазерного луча. Наши приборы показали, что полностью восстановлена регуляция управления всеми процессами вашей нервной системы, так что нет нужды в прививке нейропептидов. Вы будете чувствовать себя хорошо: исчезнет чувство страха, будет хороший сон, положительные эмоции.
Сообщаю также, что никто из здравомыслящих людей теперешнего времени не назовет вас религиозным фанатиком или мистиком. Наука поднялась на столь изумительную высоту, что даже Джугашвили, если воскресить его, принес бы извинение кибернетике, хотя при жизни обозвал ее мистикой. Более того, Джугашвили теперь наградил бы Государственными премиями всех творцов электроники, а тех, кто тормозит ее развитие, направил бы в концлагерь для перевоспитания. И он приказал бы немедленно допустить выдающегося изобретателя-электроника подполковника Василия Федоровича Алексеева к защите им своей диссертации о применении электроники в области перфокартных систем. Лишь такие тупицы и приспособленцы к власть имущим консерваторам, каким является один из кандидатов на пост директора Института «МОЛДГИПРОСТРОЙ», могут охаивать и даже выгонять на пенсию создателе методики и технических средств единого (унифицированного) способа кодирования и комплекта селекторов для хранения и сортировки перфокарт, хотя творцы этого изобретения, приносящего стране десятки миллионов экономии, полны сил и энергии, здоровья.
 Вся вина таких людей-творцов состоит в их честности и в том, что они – прямые свидетели Совести, не способные молчать о любых вывихах власть имущих вельмож. Скажу откровенно, что и вы, Сергей Иванович, не только в прошлом ощутили на себе вывихи вельмож, но и в будущем не раз их перетерпите даже после одобрительного решения одного из съездов Коммунистической партии Советского Союза об издании ваших произведений отдельными книгами или сборниками уже напечатанного в газетах, журналах, альманахах.
Не пугайтесь предстоящей борьбы, которая, возможно, будет потруднее уже пережитого вами. Ведь древнегреческий философ-материалист Гераклит Эфесский за пятьсот лет до нашей эры обоснованно заявил «… все возникает через борьбу…» Да и Карл Маркс в девятнадцатом веке свое представление о счастье выразил одним словом: «Борьба». «Так жизнь скучна, когда боренья нет!» – восклицал Михаил Юрьевич Лермонтов.
В наше время борьба продолжается, растут свидетели СОВЕСТИ. Сегодня в семь часов вечера по местному времени будьте обязательно у своего столика с пишущей машинкой. Там появится пакет с текстом главы «СВИДЕТЕЛИ СОВЕСТИ». Немедленно перепечатайте текст. Ровно в семь часов вечера завтра пакет исчезнет. ПОЛКОВНИК ГРОМОБОЕВ».
Успокоившись и почувствовав прилив храбрости, Сергей Каблуков улыбнулся и сказал невидимому собеседнику:
– Ну что ж, полковник Громобоев, я готов к бою за Совесть, жду письменные высказывания Свидетелей Совести!
В указанный Громобоевым час, едва Каблуков включил свет и снял футляр с пишущей машинки, комнату наполнил тот самый гул, который навсегда запомнился Каблукову во время полета с Громобоевым в «Гравитационном реставраторе мыслей, дел и прогнозов будущего». Даже, как почудилось Сергею Ивановичу, ровное дыхание Громобоева и его локоть оказались рядом, слева, поближе к сердцу.
С трудом удержался Каблуков от желания сказать: «Здравствуйте!» (Вспомнилось предупреждение Громобоева, как много расходуется энергии на вопросы, на приветствия, на необязательные эмоции), но жестом руки пригласил невидимого собеседника быть гостем сколько угодно.
У пишущей машинки трепыхнулась, как бы вырвавшись из крышки стола, небесного цвета записка с единственным словом из золотых букв: «СПАСИБО!» Трепыхнулась, исчезла, как только Сергей Иванович прочел строку записки. А на ее место лег пакет белого цвета и с розовой строкой надписи: «ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЕЙ СОВЕСТИ».
Слабый треск, и из пакета выбросился первый лист. Зеленый-зеленый, как весенняя трава, а на нем кроваво-красные строки. Они, казалось, кричали и возмущались фактами, которых так много на Земле, что изжить их можно лишь объединенными усилиями всех честных людей нашей Родины и ВСЕЙ ПЛАНЕТЫ.
«В Ленинском ЦК КПСС, – так начиналась эта страница. – Обращается к Вам член КПСС, инвалид Великой Отечественной войны Исламов, проживающий в Алма-Ате, 34, улица Крылова, 33, квартира 2, с просьбой исключить из партии и привлечь к уголовной ответственности Кунаева за скрытие своего социального происхождения, за систематическое нарушение социалистической законности и потворство организованному хищению социалистической собственности, за насаждение чуждых коммунизму нравов, за организованный зажим критики. Кунаев не знает предела своих прав, так как все сходит ему безнаказанно, а успехи трудящихся Казахской республики приписывает себе. И кто-то в Москве покровительствует Кунаеву, хотя его давно надо бы отстранить от власти и высокого партийного поста.
Разве не о высоком покровительстве говорит такой факт: кандидат исторических наук товарищ Наканов был исключен в Казахстане из партии по настоянию Кунаева, так как посмел написать в Москву о буржуазном происхождении Кунаева и о его преступлениях. В ЦК  КПСС вернули Наканову партийный билет, но совершенно не обратили внимания на поставленные Накановым вопросы о Кунаеве, который лишает Наканова возможности заниматься научной работой, травлей и преследованиями довел честного коммуниста до полного расстройства здоровья.
Почему Кунаев покровительствует ворам? Да потому, что они львиную долю украденного передают ему. Посмотрите, в какой роскоши живет Кунаев! До революции его отец и другие самые богатые в Казахстане баи не имели такой роскоши.
Возвратившись в 1944 году инвалидом с фронта Отечественной войны и увидев возмутительные картины процветания кунаевщины, я немедленно повел борьбу с этим отвратительным явлением. Я описал в своих обращениях в Центральную ревизионную комиссию ЦК КПСС и в другие высшие партийные и государственные органы о причине враждебного отношения Кунаева ко мне: мой отец, выполняя задание большевиков, активно боролся против баев и мул, против Кунаевых. И эти враги народа трижды сажали моего отца при царизме в тюрьму. Из тюрьмы мой отец освобожден лишь в результате народного движения.
А кто же есть Кунаев Динмухамед? В анкетах он пишет обманно, что сын служащего. Но ведь мы знаем правду, говорим об этом громким голосом СОВЕСТИ. Род Кунаевых – род эксплуататоров. Его дед – Джумабай-хаджи (а хаджи – это не просто мулла, а мулла над муллами). Отец Кунаева – Мельмухамед был крупным торговцем и муллой.
До революции и в годы новой экономической политики сложилась крупнейшая компания эксплуататоров: купец Искак-бай (При Советской власти был раскулачен), Джеимбаев-бай (отец Султана Джеимбаева, продвинутого Кунаевым на пост заместителя председателя Совета Министров Казахской ССР) и отец Кунаева.
В Алма-Ата на улице Торговая (ныне ул. Горького) и угол улицы Ленсинская (ныне улица Фурманова) действовал огромный магазин Искак-бая и Кунаевых. Второй их магазин был на углу улицы Красина.
Рядом с магазином на углу Ленсинской эти богачи построили мечеть, где сначала хозяйничал Джумабай-хаджи, а потом отец Кунаева – Мельмухамед. Вблизи от мечети эти кровососы построили школу для богатых детей. В этой школе учился и нынешний Кунаев неограниченной власти, а бедноте в эту школу дорога была закрыта.
Кунаевы имели в Алма-Ате четыре больших дома. Советская власть национализировала эти дома, а также некоторые дома кунаевских компаньонов-приказчиков, в том числе дом № 41 по улице Казанской. Владелец этого дома бежал от Советской власти, оставив на чердаке 5 мешков бумажных денег, а более 15 килограммов серебра закопал в землю, но они были найдены и сданы Советскому банку.
Мы знаем и можем показать, где находились и находятся владения Кунаевых. Мы отлично знаем личность Кунаева: в детстве он издевался над нами, над детьми бедняков. Голодные и оборванные мы подходили к их дому, кунаевскому. Кунаев, нынешний вельможа с партийным билетом, важно выходил на крыльцо с полными карманами печенья и конфет. Высыпав все на крыльцо, он кричал: «Ловите, голодранцы!» и начинал ударами ботинка сбрасывать эти «угощения» на землю. Мы хватали, толкая друг друга, а Кунаев хохотал, подхватив живот руками.
Когда же началась Советская власть, Искак-бай, Кунаевы, Джеимбаевы встретили ее со звериной ненавистью, готовили против нее мятеж. Тогда Дмитрий Фурманов жил в Алма-Ате, в номере Белоусовской гостинице. Он запомнил и хорошо описал в своем романе «Мятеж» ту среду, к которой принадлежали Кунаевы: «Публика не из простых, по всей вероятности, именитая туземная макушка – баи, манапы».
Мне помнится, как Кунаевы и им подобные торжественно встречали в 1927 году Троцкого, сосланного в Алма-Ату. В его честь проводились сборы в театре. В мечетях молились о Троцком, прославляя его с такой радостью, с какой торжествовали в день смерти Ленина: тогда трудовой народ двигался по улицам в трауре, а в домах баев, в доме Кунаевых гремела музыка. Шли пиры, ликование.
На моих глазах, в моей памяти встают виденные и пережитые картины, к которым причастны Кунаевы. Они поддерживали колчаковскую белогвардейщину. Это особенно видно на примере колчаковского офицера Шарипа Ялымова. Он, когда разгромила Красная Армия Колчака, скрывался у Кунаевых, а затем на дочери Шарипа Ялымова женился Динмухамед Кунаев. И это породнение Кунаевых с белогвардейским  палачом не случайно, говорит о многом, в том числе и о выполнении завета Колчака своим последователям «Объединяться, проникать в большевистскую партию и органы Советской власти, чтобы разрушать их изнутри».
Тесть Кунаева, Шарип Ялымов, описан национальным героем Казахского народа Сакеном Сейфулиным в книге «Тернистый путь». Чиня расправу над большевиками, в том числе и над Сакеном Сейфулиным, Шарип Ялымов схватил Сакена на улице города и кричал:
– Эй, люди! Смотрите, мы поймали самого матерого из большевиков! Будем хлестать его плетью!
В 1936 году завершил учебу нынешний Кунаев. И он задумался над вопросом, что Сакен Сейфулин, Махмут Хожамьяров и их товарищи не дадут ему пробраться к вершинам власти, разоблачат. Надо их устранить
Народ чтил Махмута Хожамьярова в качестве национального героя уйгурского народа. Этот большевик-чекист проник в ставку белогвардейского генерала Дутова, убил его там. За этот подвиг Феликс Эдмундович Дзержинский наградил Хожамьярова золотыми часами и маузером с надписью «За лично проведенный террористический акт против атамана Дутова товарищу Хожамьярову. 1 апреля 1921 года».
Дутов был убит Хожамьяровым в Китае.
Хожамьяров был другом моего отца. И однажды Кунаевы и Джеимбаевы со злобой сказали моему отцу: «Не пройдет убийство Дутова даром Махмуту, дружку твоего отца…»
И вот в 1936 году совершено покушение. К счастью, самого Махмута и его сына не было дома, наймиты убили на квартире лишь жену и дочь Махмута.
Кунаевы распространили слухи, будто покушение на семью Хожамьярова произведено дутовцами в отместку за смерть Дутова. Но трудовой народ не верил этим слухам. Да и мы все пережили массовое притеснение от Кунаевых и их компании, которая решила выселить революционно настроенную бедноту из Алма-Аты. Нас вдруг зимой 1931 года согнали к товарным вагонам, погрузили силой и вывезли в степь под Павлодаром.
Мой отец сумел сообщить об этом Михаилу Ивановичу Калинину своим письмом. Мне тогда было 15 лет, отец мне все рассказал о своем письме в Москву.
Калинин приказал возвратить нас в Алма-Ату. Но мне отец все же советовал уехать из Казахстана, так как Кунаевы и Джеимбаевы все равно расправятся над тобою при случае.
Я предложил и отцу уехать вместе со мною, но он со слезами на глазах сказал:
– Нет, сынок, я уже свое прожил и здоровье мое неважное. А ты уезжай…
И я уехал в Узбекистан, в Фергану. Впоследствии я глубже понял правильность совета отца. Ведь Кунаевых и Джеимбаевых мне пришлось изучать по личному опыту, я их хорошо знаю. А нынешнего наследника Джеимбаева мне пришлось даже нянчить, зарабатывая кусок хлеба.
В память мне врезалось поведение Кунаева, его глаза. Они все время мечутся, как хорек в поисках укрытия. Почему? Да потому, что совесть у этого человека, как и у царя Бориса Годунова, достигшего вершин власти, не чиста.
Пресмыкаясь перед Ежовым и Берия, Кунаев и Шарип Ялымов делали это с целью расправы над опасными для них людьми. В частности, по их доносам и по доносам их прихлебателей был уничтожен большевик, писатель Сакен Сейфулин.
Потом, злоупотребляя своим положением, достигнутым за счет гибели совести, Кунаев даже в литературе, издаваемой в Казахстане, повел линию на умалчивание исторических фактов и имен. Умышленно не называются имена баев и мул, активно боровшихся против советской власти, замалчиваются героические дела коммунистов, принимаются меры, чтобы предать эти имена забвению.
Особенно Кунаев попирает желание населения Уйгурского района увековечить память Махмута Хожамьярова, поставить ему памятник, а также присвоить его имя селу Большой Асу, где жил Махмут и где были зверски убиты врагами народа жена и дочь Махмута.
С 1943 по 1952 год первым секретарем Уйгурского Райкома партии был товарищ Роджабаев. Он поддержал мнение народа.
– Когда же будет памятник Махмуту Хожамьярову? – однажды спросили мы товарища Роджабаева. Но он горестно развел руками:
– Кунаев запретил этим заниматься…
Нежелание Кунаева увековечить память Хожамьярова отразилось и в литературе: нет до сей поры книги о подвигах Хожамьярова, а в кинофильме «КОНЕЦ АТАМАНА» подвиг его показан под другим именем, чтобы народ забывал о существовании Хожамьярова, о его подвигах.
Однажды товарищ Роджабаев горько жаловался и возмущался, что не может сделать так, КАК ТРЕБУЕТ СОВЕСТЬ НАРОДНАЯ. Почему?
– Опутан я по ногам и рукам Кунаевым, хотя глубоко понимаю все нечестности Кунаева…
И мы знаем, что, используя родственные связи, Кунаев заставлял Роджабаева делать и то, что противно было Совести. Зато все выдвижения по службе Роджебаеву были обеспечены Кунаевым.
Когда же Кунаев преподнес Роджабаеву подарок в шесть тысяч рублей, Роджабаев записал в дневник свое недоумение: «Из каких же источников преподносит Кунаев такие суммы своим выдвиженцам?»
А Кунаев имел богатые источники, так как выдвигал на ключевые посты в Казахстане покорных, проворовавшихся и внесших ему большие суммы денег, своих родственников или близких приятелей.
Появились в газете «Правда» разоблачительные статьи, что повело было к отстранению Кунаева с поста первого секретаря ЦК компартии Казахстана. Но влиятельные покровители спасли Кунаева, восстановили на посту первого секретаря ЦК компартии Казахстана, и он начал изгонять корреспондентов «Правды» из Казахстана. Изгнан и корреспондент Г. Иванов. И на страницах центральных газет больше не появляются критические, разоблачительные  статьи в адрес Кунаева, так как корреспонденты получили от покровителей Кунаева строгое предупреждение.
И Кунаев стал беспощадно давить всякого, кто разоблачает преступление его или его друзей.
Пострадал и я, инвалид Отечественной войны, коммунист Исламов, так как посмел разоблачить воров кунаевского окружения, укравших у государства более 6 миллионов рублей. Меня незаконно лишили пенсии, несколько раз незаконно увольняли с работы. Я написал об этом газете «Правда», откуда меня уведомили, что письмо послано корреспонденту «Правды» по Казахстану товарищу Шепель.
Но Шепель, зная мою правоту и боясь Кунаева, ничего не предпринял, боясь, что Кунаев и его выдворит из Алма-Аты, так как у Кунаева есть в Москве высокие покровители, скрывающие свои истинные имена от народа и действующие по преступному принципу «Круговой поруки», так как хозяин не разрешает трогать Кунаева. А кто этот хозяин? Убежден я, что рано или поздно, маска будет сорвана, мы увидим истинное лицо этого «хозяина»…
Наша борьба против воров, укравших более 6 миллионов государственных средств, имела было некоторый успех: 30 хапуг были посажены на скамью подсудимых. Стоял вопрос о предании к суду руководителя Министерства торговли Джеимбаева, Иванова, но… Кунаев снова спас их, выдвинув Джеимбаева на пост Заместителя председателя Совета Министров Казахской ССР, а Иванова – на пост Министра торговли Казахской ССР.
Газета «Правда» напечатала статью «Нужна высокая требовательность», раскрыв преступные махинации заведующего орготделом Алма-Атинского Горкома партии Севрюкова, но… Кунаев повысил Севрюкова в должности и назначил заведующим отделом партийных органов ЦК КП Казахстана. Кунаев отлично понимает, что проворовавшийся и спасенный им от ответственности будет ему служить верно, надежно.
Выдвинутые Кунаевым на пост Министра Внутренних дел Казахской ССР М. Сапаргалиев и Ш. Кабылбаев разоблачены «Казахстанской правдой» в качестве карьеристов. Сапаргалиева исключили было из партии, но Кунаев снова обеспечил ему партбилет. 
И вот теперь в Казахстане издаются под именем Сапаргалиева «научные труды», написанные Малевичем и на такие темы «Развитие народного суда в Казахстане в период 1921 – 1925 годов».
На пост Министра внутренних дел, на котором в свое время погорел карьерист Сапаргалиев, Кунаев поставил Шаке Кабылбаева. Это он лично командовал бессмысленным и жестоким расстрелом молодых строителей-комсомольцев «Казахстанской магнитки» в городе Темир-Тау. За этот расстрел Кабылбаев был снят с поста Министра Внутренних дел и привлечен к уголовной ответственности.
Кунаев добился прекращения этого уголовного дела под предлогом, будто Кабылбаев расстреливал комсомольцев по приказу свыше… Возвратил своего ставленника снова на пост Министра внутренних дел Казахской ССР.
Я, коммунист Исламов, продолжал борьбу за честь и Совесть. Тогда Кунаев приказал Министру социального обеспечения Бульриковой, своей ставленнице и организатору воровства народных денег, снять меня с пенсии под предлогом, что я не инвалид, не участник Отечественной войны.
Но я доказал, что в партию вступил в 1942 году на фронте, где командовал взводом в качестве старшего сержанта. У меня есть боевые награды – орден Отечественной войны 1-й степени, орден СЛАВЫ и боевые медали. На фронте несколько раз ранен и контужен. В моем теле до сих пор зияют раны.
Лишая пенсии инвалидов Отечественной войны, Бульрикова всячески помогала получить пенсии тем, кто совсем не был на войне, не были инвалидами. К числу таких относился и Амир Нурушев, личный друг Кунаева, заведующий административным отделом ЦК компартии Казахстана.
Появился в газетах фельетон товарища Пинчукава «В погоне за инвалидностью». В фельетоне разоблачен и Нурушев. Но Кунаев дал Нурушеву задание возбудить уголовное дело против автора фельетона, а самого Нурушева назначил Председателем Верховного суда Казахской ССР.
Но в это время прибыла в Алма-Ату комиссия прокуратуры СССР.
Она раскрыла всю авантюру Нурушева и Бульриковой. Вскоре Нурушев был лишен пенсии, так как инвалидность его была фальшивой. И Бульрикова потеряла пост Министра социального обеспечения.
Но Кунаев так и не допустил привлечения этих его ставленников к уголовной ответственности, а лишь предложил Нурушеву погасить украденную им сумму.
Нурушев взнес немедленно 75 тысяч рублей, потом еще 25 тысяч рублей. Остальную сумму, может быть, в миллион, ему и другим ставленникам Кунаева простили. Более того, Кунаев назначил этого авантюриста начальником Политотдела Алма-атинской областной милиции, а затем – заместителем Министра внутренних дел по надзору за местами заключений. То есть за теми местами надзирать, где ему самому бы положено сидеть за решеткой, не будь покровителя – Кунаева.
Преступницу Бульрикову Кунаев поставил на пост заместителя председателя Совета министра Казахской ССР. Он  уверен, что если она сумела организовать обворовывание государства в министерских масштабах, то, конечно, сумеет сделать такое и в масштабе всей республике, отчего куш доли Кунаева возрастет. А корреспондента товарища Пинчукова Кунаев и его друзья выжили из Казахстана постоянными угрозами.
Так Кунаев десятилетиями создает лично преданное ему окружение, что и создает ему силу, способную подавлять честь и совесть. Но нужно нам вспомнить слова Льва Николаевича Толстого о том, что морально разложившиеся люди, объединяясь, представляют собою силу. Вывод прост: честные должны сделать то же самое, то есть объединиться.
Беспощаден Кунаев к тем, кто разоблачает воров и взяточников. Зверство освирепевшего бая с партбилетом в кармане я много раз испытал на себе. Доказано, что родственник Кунаева вор Джумадилов незаконно арестовывал меня и возбуждал на меня уголовное дело. Но сам он остался безнаказанным. Его охранял Кунаев.
Зная жизнь и дела Кунаева и его преступного окружения, я все больше удивляюсь, что высокие покровители Кунаева Москве не брезгуют целоваться с ним. Вот и попробуй рядовой честный советский человек добиться правды у этих круглопорученцев, утопающих в роскоши!» – на этом закончился текст кроваво-красных  строк, исчезли страницы.
Несколько минут Каблуков кусал себе губы, грыз пальцы и мысленно кричал: «Прав был Ленин, показанный в фильме «Последние страницы биографии», что пока не одолены три основных зла – комчванство, невежество и бюрократизм – народ не получит истинной свободы и истинных благ, будет  ругать нас. Мы, Наденька, многое не доделали!»
И вспомнилось Сергею Ивановичу, как его мучили не менее чем Исламова, и Ставропольский прокурор Булыжник, и нарсудья Пташник и Буркова, следователь Курбатов, сфабриковавшие обвинение с помощью пьяниц и проституток Дюдькиной, Кандиевой, Скориковой, будто Сергей и его жена, ветеран пионерии, активные участники Отечественной войны, оскорбили этих суфражисток своей критикой их безобразного образа жизни с пьяными оргиями, драками, организацией публичных притонов.
– Значит, подобное явление и «правосудие» становятся нормой по всей территории СССР! Какой позор и какое предательство по отношению к трудящимся, к ветеранам революции, труда, Отечественной войны! Да это же терпеть невозможно!
Мелодичный звон, похожий на звон московских курантов, вырвавшись из пакета вместе с новым черного цвета листом с огненными строками, прервал размышления Сергея Каблукова, призвал его к продолжению работы.
На листе, соединившем траур и огонь борьбы, звучали слова: «СВИДЕТЕЛЬ СОВЕСТИ, Начальник медицинской части почтового ящика № 17/6, майор медицинской службы Вера Михайлова, подтверждает, что Каблуков Сергей Иванович получил серьезные травмы в результате внезапного нападения на него матери и дочери Дюдькиных в доме № 19 на проезде Энгельса города Ставрополя.
Размышляя в качестве врача над фактами болезненного состояния товарища Каблукова, особенно над фактом продолжающегося головокружения, пришла к выводу: головокружение – результат травмы такой важной области, каковой является лобно-регуляционная область, где заложены цетры ядра (речи, слуха), а ведь внутреннее ухо – 2-й орган равновесия после мозжечка.
Высылаю в адрес Каблукова Сергея Ивановича медицинские документы, отражающие действительное положение и дающие возможность моей Совести быть в рядах честных людей, борющихся за реабилитацию товарища Каблукова и разоблачению мерзкой деятельности тех, которые, используя партийные билеты и высокие посты, довольствуясь половыми наслаждениями в постели с разными Дюдькиными, Кандиевыми, Скориковыми, пошли на фабрикацию обвинений против честных людей, даже осудили их к лишению свободы. Организаторы клеветы против Каблукова даже не постеснялись выдвинуть преступную версию, будто Каблуков нанес килограммовым молотком удар по черепу Дюдькиной, чем лишил ее способности рожать детей. Но «пострадавшая» ничем не больна, рожает детей и пьянствует по-прежнему. Такова картина с «правосудием» в Ставрополе. И это выглядит не лучше, чем дело с «правосудием» в Алма-Ате…
Вместе с лечащим врачом товарищем Акоповым мы тщательно изучили здоровье Каблукова Сергея Ивановича, который поступил в стационар МСЧ п/я 17/6 9 мая 1969 года, а выписался 22 августа 1969 года, в день освобождения из несправедливого заключения. Провел Каблуков Сергей Иванович в стационаре 134 койко-дня. Выписан с инвалидностью 2-й группы.
 Из анализа больного выяснилось и подтверждено документами, что весной 1968 года он перенес внезапный удар каталкой в лобно-височно-темянной области, что повело к одновременному переживанию глубокой психической травмы. С этого момента бывают приступы острых головных болей с потерей равновесия. 9 мая 1969 года был приступ с нарушением мозгового кровообращения и коллапса, почему и больной упал. В тяжелом состоянии был принесен в приемный покой МСЧ п/я 17/6. Где сразу же был госпитализирован.
Медсправка № 231 от 8 декабря 1965 года об инвалидности 2-группы Сергея Ивановича Каблукова выслана ему лично.
Я готова всенародно быть СВИДЕТЕЛЕМ СОВЕСТИ, чтобы помочь правде выйти победительницей в сражении с неправдой и чтобы выполнить заветы Маркса и Энгельса: «Если человек черпает все свои знания, ощущения и прочее из чувственного мира и опыта, получаемого от этого мира, то надо, стало быть, так устроить окружающий мир, чтобы человек в нем познавал и усваивал истинно человеческое, чтобы он познавал себя как человека».
Вслед за этим листом из пакета появился оранжевый лист, исписанный фиолетовыми чернилами. Текст озаглавлен: «Совесть свидетельствует». Далее пошли строки:
«Всем известно, что высокие покровители воров и взяточников, разоблаченных коммунистом Василием Федоровичем Алексеевым, дали задание приспособленчески настроенному корреспонденту газеты «Известия» Гукасову оклеветать Алексеева. И вот появился фельетон Гукасова «ХОББИ С ПОДВОХОМ». Партийная организация, где Алексеев состоял на учете и проводил активную партийную работу, записала, что этот фельетон построен на сплетнях и грубом извращении фактов, потребовала привлечь клеветника Гукасова к судебной ответственности. Тогда высокие покровители взяточников и нарушителей советской законности, разоблаченных Алексеевым, запретили народному суду рассматривать дело о клеветнике Гукасове и начали всячески чернить товарища Алексеева. Его называли лодырем, защитником безнравственных людей, использователем своего служебного положения.
Лаборатория аппарата-реставратора, применив электронно-вычислительные, лазерные и другие средства криминалистики, установила следующие факты, которые мы приводим в качестве СВИДЕТЕЛЕЙ СОВЕСТИ:
1. Василий Федорович Алексеев начал трудовую жизнь с десятилетнего возраста. К своему совершеннолетию Алексеев сформировался в качестве хорошего кадрового рабочего Челябинского тракторного завода, его избрали в депутаты Ленинского районного совета Рабоче-крестьянских и красноармейских депутатов, а «Комсомольская правда» опубликовала заметку комсомольца А. Сергеева «ОРГАНИЗАТОР, ТОВАРИЩ», в которой говорилось: «Вася Алексеев, посланник комсомола в Совет, комсорг, настоящий организатор, хороший товарищ. К нему за советом, за помощью идут все ребята. Они его любят как своего лучшего, старшего друга».
В Челябинске Василий Алексеев был призван в Красную Армию. И газеты писали о нем: «Советская власть дала возможность Алексееву быть лучшим слесарем Челябинского тракторного завода, теперь – лучшим младшим командиром Красной Армии – отличником боевой и политической подготовки».
В 1947 году, в соответствии с решением ЦК партии об укреплении политорганов МВД, Алексеев был назначен начальником Политотдела Алма-атинского областного управления МВД, а затем, когда были ликвидированы политорганы МВД, назначен начальником районного отдела МВД Энбекши-Казахского района, где население избрало его своим депутатом, а коммунисты избрали в состав пленума Райкома партии.
В 1957 году Алексеев с отличием окончил Высшую школу МВД, а в 1959 году уволился по собственному желанию в связи с поступлением в аспирантуру.
Ненависть высших чинов Казахской ССР была вызвана к Алексееву Василию тем, что он беспощадно разоблачал взяточников, воров, беззаконников и авантюристов.
За время работы в органах МВД (в том числе в Энбекши-Казахском районе) Алексеев освободил из тюрьмы 6 невинных советских людей, в том числе 4-х спас от расстрела. И вот власть имущие чиновники ополчились против Алексеева, так как он категорически потребовал наказания тех, кто незаконно арестовывал, судил честных советских людей.
Было создано «персональное дело» из десятков томов, хотя надо бы исключить из партии и отдать под суд тех, кого разоблачил Алексеев в беззаконии и произволе. Это они посадили в психбольницу инженера-коммуниста товарища Савченко и недозволенными опытами искалечили его здоровье, а Василий Алексеев вызволил Савченко из больницы и потребовал судить беззаконников, лишивших было коммуниста свободы в порядке мести за критику.
И до сей поры, спасая Кунаева и подобранных им своих соучастников по борьбе с честными людьми, высокие инстанции притесняют Алексеева, не дают ему защитить диссертацию, хотя, как исследовано научной лабораторией аппарата-реставратора, информационно-поисковая система на перфокартах, разработанная Василием Алексеевым и одобренная многими институтами, представляет собою принципиально новое комплексное решение проблемы хранения, сортировки и кодирования перфокарт. И все проблемы решены Алексеевым с учетом требований максимальной унификации и механизации, что значительно повышает разрешающие возможности перфокарт, их практическую и экономическую эффективность.
Не менее 30 миллионов рублей годовой экономии даст стране внедрение разработанной Алексеевым системы хранения и сортировки, в том числе инженерных перфокартотек. Им предложен комплект облегченных настольных селекторов, отличающихся простотой изготовления, экономичностью и удобством в эксплуатации. Для больших массивов перфокарт Алексеевым разработана конструкция многосекционного селектора (авторское свидетельство № 287903), в котором объединены процессы хранения, сортировки и кодирования перфокарт. При этом важно, что методика построения перфокартотек этого типа в сочетании с дескрипторным словарем и удобной конструкцией селекторов не требует длительного обучения специалистов.
Владимир Ильич Ленин, что отражено в «Кремлевских курантах» Погодина, даже буржуазного специалиста Забелина сумел привлечь к разработке вопросов электрификации страны, а нынешние руководители, плетясь в хвосте клеветников типа Гукасова и Кунаева, всячески затаптывают в грязь талант Алексеева и не возвращают ему незаконно отобранного партийного билета, мешают его научной деятельности, лишают страну применения его гениальных открытий.
Все честные люди, СВИДЕТЕЛИ СОВЕСТИ, внимательно следят за происходящим, возмущаются. Их мысли выразил полно и с рабочей совестью И. С. Черепанов в своем заявлении в партийную организацию КПСС: «Надо, чтобы кто-то задумался над вопросом: если уж товарищ Алексееву, коммунисту, подполковнику, юристу с высшим образованием трудно добиться правды, то что же на его месте должен делать рядовой рабочий или колхозник? Какое возмутительное безобразие! Вот мое рабочее мнение по этому вопросу».
К числу СВИДЕТЕЛЕЙ СОВЕСТИ принадлежит и сам Василий Федорович Алексеев, написавший в ЦК КПСС более двухсот заявлений, но так и не получивший оттуда справедливого решения, так как там существует течение Постоваловщины, есть мнение, что Ленин устарел.
Но мы надеемся, что силы ленинского направления возьмут верх и там. И это внешне отразится даже в лозунге к одной из годовщин Октября: «Пусть живет в веках имя и дело Владимира Ильича Ленина – вождя Октябрьской революции, создателя и руководителя Коммунистической партии и первого в мире социалистического государства!»
Свидетелями Совести, оценивающими деятельность Василия Федоровича Алексеева, являются и вот эти два документа, завершающие данную главу повести «КРИК СОВЕСТИ»:
а)  Письмо Кишиневского горкома Компартии Молдавии № 192 от 22 сентября 1977 года директору института «Молдгипрострой» тов. Колотовкину А. В.
Постановлением бюро Кишиневского горкома Компартии Молдавии в городе создается служба партийной информации. Для практической организации этой работы создан сектор партинформации горкома, в состав которого включен работник Вашего института тов. Алексеев В. Ф.
В связи с тем, что при этом частично использованы методика и технические средства, разработанные Алексеевым В. Ф., горком Компартии Молдавии просит Вас представить ему возможность для проведения необходимой работы по внедрению разработанных систем в службу информации горкома.
Заведующий орг. отделом Горкома партии – М. Кодин.

б) ОТЗЫВ КИШИНЕВСКОГО ГОРКОМА КОМПАРТИИ МОЛДАВИИ от 8 февраля 1978 г. на работы В. Ф. Алексеева, внедренные в секторе партийной информации Кишиневского Горкома КП Молдавии.
В результате изучения опыта применения перфокартных методов предприятиями и организациями Молдавии и других Союзных республик было решено внедрить методику и технические средства, разработанные товарищем Алексеевым В. Ф., в том числе единый (унифицированный) способ кодирования и комплект селекторов для хранения и сортировки перфокарт, органически объединяющих в себе процессы хранения, сортировки и кодирования и отличающихся большой компактностью, экономичностью и удобством в изготовлении и эксплуатации,  в том числе многосекционный селектор на 16 тысяч перфокарт.
Поисковый аппарат к имеющемуся документальному фонду в секторе партийной информации горкома партии построен по тематическим подмассивам, в итоге каждая из 8 секций многосекционного селектора – это самостоятельная тема, а каждая из 5 ячеек секции – это самостоятельная подтема, что при поиске информации исключает необходимость сортировать весь массив перфокарт.
Единый (унифицированный) способ кодирования характеризуется значительными экономическими и практическими преимуществами, он не только облегчает работу с перфокартами, но и дает возможность применять перфокарты без нанесения на них атрибутов кодирования, а имея широкий комплекс эффективных приемов кодирования, он значительно повышает кодирующую емкость перфокарт и дает возможность вести обработку информации одновременно по многим аспектам. Удобно, что все имеющиеся у нас поисковые системы закодированы по единой схеме.
Зав. сектором партийной информации – Э. Смирнов

Пакет с текстами немедленно исчез со стола, как только Каблуков завершил слово «Э. Смирнов». Но через мгновение, совершенно неожиданно для Каблукова, на столе появилась краткая записка, на голубом фоне которой серебристыми буквами курсива засветилась строка: «И мы в нашей лаборатории пользуемся перфокартной системой Алексеева. Полковник ГРОМОБОЕВ».
КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ
Город Батуми.

СОДЕРЖАНИЕ
КРИК СОВЕСТИ. Повесть. Часть первая 1
1. Сильнее решеток 1
2. Дневниковые странички 8
3. Аппарат-реставратор 17
4. Тайна «тихого дома» № 19 26
5. Козни Щипка 34
6. Щипок торжествует 37
7. Новое судилище 46
8. «Покушение на убийство» 55
9. Вчера и сегодня 70
КРИК СОВЕСТИ. Повесть. Часть вторая 81
1. Ответ будет завтра 81
2. Почему такое происходит 100
3. Свидетели Совести 109