Запах детства

   В первый день уразы-поста, сидя за столом я открыла баночку с темно-коричневой густой пастой - ветой* , внешне напоминающая итальянскую «нутелу», но по вкусовым качествам превосходящая все «нутелы» вместе взятые. Стоило бы итальянцу раз попробовать вету, чтобы навсегда потерять вкус к «нутеле». Я осторожно взяла баночку с этой волшебной пастой, привезенной  накануне из Чечении, подняла крышку, принюхалась.

   Еле уловимый запах веты унес меня в прошлое, к тем безвозвратно ушедшим временам, к счастливым дням моего детства. Когда я, еще маленькая девочка, вставала  затемно и при дрожащем пламени керосиновй лампы  шла на  этот сладковатый  запах. В это время суток в доме говорят приглушенными голосами, и ты чувствуешь, что эта необычная ночь, в ней совершается какое-то таинство. В доме тихо, только слышен шелест губ, с которых слетает молитва. И что тебе не спится? - улыбаясь спрашивает мать, закончив намаз. 
   - Я тоже хочу держать уразу. 
   - Тебе еще рано.
   - Пусть подержит столько, сколько сможет, она уже барышня. Выйдет замуж не одну уразу придется держать, - мудрствует бабушка, подслеповатыми глазами блуждая по стенам и барабаня розовыми, как у младенца подушечками пальцев, по столу. Мать в это время уже колдует над ветой, вытирая с лица фартуком капельки горячего пота. В чугунной  сковородке растапливает маслице, желтое как кусочек переспевшей дыни, бросает туда вязкую массу веты и кухня наполняется ароматом жареных семечек.  Я принюхиваюсь, закрыв глаза. Запах бьет в нос, перебивая все другие запахи - свежего творога, залитого сливками, сваренных всмятку яиц, черного перца и жареных грецких  орешек. Есть ли для меня запах  желаннее, чем этот?  Нежный, тонкий и такой знакомый ...
   На моих глазах вета растекается коричневым масленым озерцом, самое время всыпать сахарный песок. Белый горячий песок исчезает, превращаясь в темные тягучие капли сиропа. Тяжелые редкие пузыри на поверхности говорят о том, что вета готова. Мать, осторожно помешав деревянной лопаточкой, достает готовую вету и переливает в вазу из тяжелого тусклого стекла. Вета тут же застывает, покрываясь ровной гладкой невидимой пленкой. Мне не терпится попробовать это лакомство. Но пока бабушка не снимет пробу, и думать нечего. Бабуля долго дует на маленькую чайную ложку, затем пробует, сочно причмокивая  губами.
   - Хороша вета... хороша, - бормочет бабушка. И  мать раскладывает вету в маленькие стеклянные чашечки с оборочкой по горловине цвета свежескошенной травы. Чашечки были куплены по великому «блату» в большом магазине, своего рода сельском Пассаже, у тети Аси. Мать берегла их и разрешала пользоватся только в месяц рамадан-уразы для веты. Вета в ней смотрелась как застывший на морозе шоколадный  ком. Трогаешь пальцем, остается вмятина-след. Мне не терпится. Чайной ложкой беру эту густую, как нектар пасту и вбирая ее губами. Остатки нежной  веты слизываю языком, ощущая во рту ни с чем несравнимый сладковато-приторный привкус. Вета застрявает в зубах, липнет к нёбу, вяжет во рту. Рот наполняется ароматом  жареных льняных семечек. Теперь я знаю, что означает божественный вкус!!! Это вкус веты!  Разве хватит слов передать этот вкус?  В вете такое разнообразие вкуса, что замедляется ход времени, и месяц поста хочется продлить до бесконечности,чтобы  снова и снова ощущать во рту этот дивный вкус !

   В это время мать  расставляет тарелки на белоснежной льняной скатерке, надо до утренней звезды успеть завершить пиршественную трапезу. Такого изобилия давно не приходилось видеть.  Именно за это и за многое другое я так любила, и наравне с взрослыми, загодя готовилась и ждала Священный месяц Рамадан. Целый день ты видишь еду, но ничего не ешь и чувствуешь значимость поста.  Ближе к вечеру живот начинает урчать, в висках постукивают маленькие молоточки, но ты садишься на лавочку с полным карманом припасенных к вечеру «деликатесов»: свалявшуюся жестковатую ириску, огрызок яблока, жареные семечки, и даже ненавистное вареное яйцо болтается в кармане платья, и в томительном ожидании  вглядываешься  в небо, и ждешь, когда покажется первая звезда, чтобы бежать домой на разговение.      
   Финики по тем временам было дорогое удовольствие, мать покупала их на базарчике у старенькой Ванушки. Она торговала ими, выложив их на пожелтевшую старую газетенку, прямо на земле. Горочка фиников из  семи штук обильно сдобренная пылью от проезжащего транспорта, приходилось долго мыть. От мытья  они делались еще слаще, мягче, похожими на переспевший инжир, только не брызгали соком! Нам, девчонкам, мать давала на руку по финику. Остальные в чашке подавались на стол бабушке и отцу. Порой от обиды выступали слезы на глазах. Но приходилось молчать.  Не  меньше веты мы любили эту медовую вязкую сладость. Я помню, как Баба долго мяла финик в своих корявых пальцах, пока он непревратится в плоскую медовую лепешку и только потом отправляла в рот и долго, долго жевала, закрыв полузрячие глаза. В точь, как наша рыжая корова  Бася.
   И вот  наставал  долгожданный вечер, мы с сестрой влетали на кухню, где на  костре дымились кастрюли, где деревянные полки ломились от еды и всяких  вкусностей. От этого изобилия наши глаза делались восторженными, зрачки увеличивались, словно капнули в них альбуцид и мы желали только одного, быстрее сесть к столу. Но и тут нас ждало разочарование. Прежде предстояло обслужить старших. На ходу поев финик и запив его водой, мы с сестрой принимались за дела. Первыми за ужин, как всегда, садятся отец с бабушкой.
   С  прилипшими  от голода  к спине животами, вдыхая на ходу аромат жареного  сушеного мяса, мы с сестрой помогаем  матери накрывать стол. Только мы садимся,               
   - Мёд к чаю, мед! - слышится грозный голос отца. Толком не поев, я вскакиваю и бегу к столу. Из трехлитрового стеклянного балона в хрустальную вазу наливаю тягучий янтарный мед. Шестиугольные соты, как раскрывшийся бутон желтого лотоса, украшают пчелиный нектар.  Из маленького белого фарфорового чайника с ситечком на носике, закутанного кухонным полотенцем, лью густую, красную как кровь заварку. Из большого сверкающего никелем чайника наливаю кипяток, и хрустальный стакан  с жидкостью цвета спелого граната ставлю на стол перед отцом. Он берет чай, проверяет его качество на свет. Опускает в стакан чайную ложку, медленно перемешивает, наполняя комнату тонким звоном.  Отец с бабушкой сидят отдельно, на почетном месте, как король с королевой. А мы с сестрой теснимся на  старом продавленном диване. Старикам уважение и почет! Это мы знаем с младых лет, и молча теснимся на топчане, мечтая когда-нибудь состариться и быть столь уважаемыми, как наша Баба.

   Отец с бабушкой не спешат, словно и не было долгого дня уразы. Оба молятся, неспешно садятся, читают мольбу и только потом принимаются за еду.  Бабушка костистой рукой, сплошь усеянной  старческой гречкой, отщипывает маленький кусочек кукурузного хлеба, кидает его в калмыцкий чай, затянутый тонкой пленкой  масла и зернами черного перца. И ждет, пока набухнут кусочки кукурузного хлеба. Затем, мягкими губами, точно как наш лопоухий теленок, вбирает с деревянной ложки раскисший белый  шар и от удовольствия  моргает седыми ресничками. Маленькая  сухонькая как уптички голова бабушки на длинной тонкой шее мелко подрагивает. Бородовка на верхней губе то пропадает, то появляется вновь. Глаза отца с любовью провожают каждое движение бабушки, одновременно маленьким  ножом разделывает румяные кусочки  сушеного мяса и тонкими полосками подкладывает  в тарелку Бабе:
   - Ешь, Нана , ешь. Всё, что не ты съела, то пропало.
   Бабушка улыбается, кривя сизыми, сморщенными от старости губами, длинным тонким пальцами вытирает подбородок, держа в другой руке стакан. Оба наслаждаются пищей, как настоящие гурманы, вдыхая аромат сытного ужина.
   Наевшись до отвала, мы с сестрой перекатываемся по топчану, крошим подушечками пальцев остатки хлеба  и скатываем   в  шарики, все наши дневные припасы оставляем нетронутыми. Разве столько влезет в детский желудок? С удовольствием грызем   жаренные тыквенные семечки, и весело хохочем.
   - Тс-с! Вы чего озоруете? И как вам только не стыдно? Вы же через пару лет  невесты на выданье! - возмущается мать.  Мы с сестрой замолкаем. Нам обидно до слез. Сквозь слезную пелену смотрим друг на дружку. Образ милой старшей сестры расплывается перед глазами. Тонкие ноги-спички с острыми  коленками, худые руки, толком не понянчившие кукол. Какие же мы невесты? Мы и девчонками не успели побыть.   
   - Вставайте, вставайте, - подгоняет нас мать. Мы молча встаем, прибираем дом, остатками еды кормим кошку, расчесываем на ночь бабушке волосы, заплетаем их две тонкие косички, одеваем на нее ситцевую ночную сорочку, втайне усмехаясь над ее худобой, помогаем взобратся на пуховую перину и только тогда, пожелав ей спокойной ночи, еле тащимся в спальню, кое-как стащив себя вещи, мы с сестрой забираемся на кровать с жестким матрацем и завидуем Бабе.
   - Не бабушка, а мотылек, зачем ей мягкая перина? А  мы лежим, упираясь в этот камень ребрами, - бормочу я сквозь сон.
   - Не смей, слышишь, не смей так говорить. В месяц Рамадан нельзя сквернословить, ругаться, сплетничать, и уши, и глаза, и язык – должны держать уразу. Надо делать благие дела, - мудрствует старшая сестра. Я замолкаю. За окном от луны тускло светятся деревья. Комнату освещает  свет керосиновой лампы. Мы боимся заснуть, боимся, что нас  взрослые не разбудят, и мы останемся, не причастны к очередному таинству, которого  с волнующим сердцем  дожидались на протяжении всего месяца Рамадан.

   Таинство должно  свершится  в один из ночей  последних десяти дней  уразы. Это ночь самая значимая, самая лучшая, из всех ночей в году, и бывает она только в месяц Рамадан. Называется это ночь  Ляйлат уль - Къадр. Ночь могущества!
   - Ночь предопределения дальнейшей судьбы каждого человека! - слышится полусонный голос бабушки, а  мы сидим, округлив глаза боясь вздохнуть, боясь отвести глаз от рассказчицы, потеряв счет времени. -  Эта благословенная ночь, которая лучше чем тысяча месяцев! В эту ночь был ниспослан на Землю  КОРАН. В эту ночь Ангел Джабраил с другими Ангелами спускается на землю. В эту ночь Землю будет освещать необычайно яркий свет, он ярче света солнца и луны, в эту ночь деревья будут преклоняться до земли, слышать голоса ангелов и даже видеть их. Все, что вы попросите в эту ночь, все сбудется, - шепчет  бабушка. Шепот переходит в рыдания. Баба поднимает руки к небу и молится, и плачет.  И делает мольбу: «Аллох1ума иннака 1афуввун каримун! Тух1иб-буль 1афва Ф1афуанни» (О Аллах1, Ты – Прощающий. Щедрый. Ты любишь прощать! Так прости меня!)
   Мы с сестрой пытаемся повторять за бабушкой. Но у нас ничего не получается. Нам также хочется плакать вместе с бабушкой, хочется слится со Вселенной, хочется увидеть настоящих Ангелов, чистых и красивых! 
   - Это мир ложный, настоящий мир Там, - шепчет  бабушка и показывает в небо пальцем.  Далекий манящий бархат неба весь искрится в звездах.  Но умереть и оказаться Там  нам с сестрой вовсе не хочется, но попавшие под колдовские чары рассказчицы-бабушки, слушаем ее, затаив дыхание. 
   - Этот юдоль слез и страданий и только Там, в Вечном Мире, мы приобретем блаженный покой.  Кто жил честной чистой жизнью, тот попадет в Рай, Там реки молочные, трава зеленая, как изумруд, на деревьях райские плоды, и  птицы Там невиданной красоты заливаются неслыханными трелями.  - Наконец уставшая бабушка замолкает, вытаскивает из кармана длинного старушечьего платья носовой платок, долго протирает замутненные катарактой  глаза. Но мы хотим  услышать еще тайну   о Лайлат уль –Къадр.
   - Расскажи нам, бабушка, - просим мы ее. И  она начинает говорить, а  мы сидим  охваченные волнующим трепетом, ловим каждое слово бабушки. 
   - Когда я была маленькой девочкой, все было иначе. Мир был другим. Реки были чистые, горы синие-синие, дожди теплые, кукурузные поля ломились от урожая, а как красиво цвели кизиловые рощи! Заливные луга утопали в полевых цветах и над ними роем кружились огромные  шмели. Нигде больше в мире не светило солнце так ярко! Помню, как я с матерью  ходила в лес за дикой алычой. Как набирали полные  подолы платьев лесную грушу, сочную, медовую. Как сквозь колючки пробиралсь я в терновые кусты, чтобы сорвать  терпкие темные ягодки. - Бабушка замолчала, улыбаясь краешком губ, ей, видно, как живой, привиделся образ матери. Неужели у нашей древней бабушки  были и мать и отец, в мыслях гадали мы с сестрой, перебрасываясь удивленными взглядами. - И вот в пору моего далекого  детства мне посчастливилось увидеть могущество  ночи Лайль аль-Къадр. Было это  давно, в Год сильных Морозов, мы не  спали и на протяжении последних десяти дней, не смыкая глаз, караулили эту ночь.  За окном завывал ветер, по земле стелилась снежная поземка. В печи, догорая, потрескивали дрова. Всем хотелось спать - одна из примет этой ночи. И чтобы отогнать сон,  моему отцу захотелось воды. Я встала, подошла к ведру, черпнула кружкой, но вместо  воды была  толстая, белая  корка льда. Мне захотелось закричать, но в  это время землю озарил неземной яркий свет, я оглянулась  в окно, когда я обернулась, льда словно не было.  - Бабушка глубоко вздохнула. - Я не успела сделать мольбу, чтобы Аллах1 услышал и исполнил мою просьбу, да и взрослые  не поверили мне тогда, - сокрушенно качая головой, поведала нам свою историю бабушка.  Мы с сестрой тоже засомневались в том, что наша Баба видела Ночь Могущества. Но ей ничего сказать не посмели. Строгая была наша бабушка.

    А впереди нас ждал большой праздник. Весь год, казалось, только и проживается, чтобы разродиться таким сказочным пиршеством - Праздник Разговения. Сколько еды будут готовить в каждом доме!  Столы будут ломиться от изобилия. Вазы с фруктами, сладости и конфеты, мед и варенье, грушевый лимонад и компот. Жар печей долго еще будет отдавать теплом. Кастрюли с вареными голубцами в белоснежных листах капусты, обильно приправленные черным и красным перцем, все еще дымятся на плите. Жарится в больших  казанках, пульсируя румяными боками, вермишелевая халва, прима-блюдо этого дня. Скоро все это перекочует на стол. Но самый  главный сюрприз  нас ждет на рассвете. Когда мы в честь Священного праздника, искупавшись в пене душистого земляничного мыла,  зайдем к себе в спальню: красивые, сшитые руками матери платья из тонкого маркизета, с кружевными связанными воротничками, с тесемками с которых спускаются две желтые ромашки, будут лежать  на кровати. Мы с трепыхающимся о радости сердцем, облачимся в них, обрызгаем себя духами из маленького, словно застывшего в морозном узоре, флакона, и  побежим первым делом к бабушке, затем к отцу, потом к матери: «Марха къобалдойла. Хьегна къанна мел язбойла». (С праздником Рамадан Вас.) - скажем  мы,  заливаясь краской. Это вначале так, потом мы войдем в раж и будем смело поздравлять всех, кто встретится на пути. Но до этого еще не дошло. Сейчас предстоит выполнить самый главный ритуал. Нас зовут... Мы подходим  к старшим. Отец сидит на полу на маленьком стульчике, рядом бабушка, в середине   тазик с золотистой пщеницей. Отец пригоршнями наполняет чашку из латуни, чтобы вес в ней соответствовал двумя с половиной килограммам. Процедуру начинают как всегда с бабушки. Потом на очереди мать. И последними спрашивают нас. Мы ждем, затаив дыхание. Мы знаем, каждое следующее движение отца. Он старательно наполнит чашку пщеницей. Затем он из-под каракулевой папахи бросит на нас строгий взгляд, и спросит каждую по отдельности:
   - Ты даешь свое согласие на то, чтобы эту милостыню за тебя я отдал сиротам? - Нам кажется странным, что наш отец, привыкший всегда повелевать, уважаемый нами как святой, спрашивает у каждого согласие. Мы, то ли от страха, то ли от близости отца, на некоторое время теряем дар речи. «Согласна…  согласна», - чуть позже шепчем мы с сестрой. И две чашки пересыпают  в мешок. Затем наступает рассвет. И вереница людей начинают ходить от дома к дому, благословляя друг друга с праздником Рамадан.
«Да пусть будет благославен Ваш Рамадан, да ниспошлет Аллах1 милость Свою и вам, и нам!» 

Мы с сестрой в новых платьях, с маленькими сумками-балетками в руках побежим в первую очредь к близким и дальним родственникам, затем к соседям и по пути будем поздравлять каждого встречного мусульманина. Ведь это наш общий Священный Праздник Рамадан!



   Давно ушло детство, нет в живых бабушки, в мир иной ушли родители, так и не дождавшись конца проклятой войны, где-то там позади осталась Родина, милая сердцу Чечения, но всякий раз проснувшись за полночь и собирая  завтрак на стол, я с дрожащим сердцем вглядываюсь в далекие мерцающие огни, мне они напоминают огни вечернего Грозного, ныне такого далекого и чужого... Я медленно опускаюсь на стул, открываю баночку с коричневой пастой  и  принюхиваюсь... Еле уловимый  запах веты, уносит  меня в прошлое, к тем безвозвратно ушедшим временам, к счастливым дням моего детства.  Горечь подступает к горлу... Я дрожащими губами вбираю с ложки сладковатую вету и закрываю глаза.

*вета-тёмно-коричневая паста сделанная из перетертых льняных семян.