20-30

«Как Вы глубоко правы — так любить Россию!
Старую, новую, красную, белую — всю! Вместила же Россия — всё...
Наша обязанность, вернее, обязанность нашей любви — её всю вместить”.
(из письма М.Цветаевой к А.Тесковой)



Марине Цветаевой не было тридцати, когда она уезжала из России. Шел 22-ой год. К тому времени она была уже известным поэтом, значительной яркой личностью. Муж Цветаевой, Сергей Эфрон, воевал в Белой армии. Он ушел на фронт в 18-ом, и четыре года Марина не знала о муже ничего. После разгрома белых на Дону и стольких лет его молчания трудно было поверить, что он жив. И все же у нее оставалась надежда, и она стала искать Сергея Яковлевича. И нашла. По просьбе Марины Ивановны его разыскал Эренбург, выпущенный властями на время за границу. Оказалось, Эфрону удалось бежать из России и даже выехать в Европу. Он смог передать письмо семье, а когда выяснилось, что он будет жить и учиться в Праге, Марина Цветаева с дочерью Ариадной начали готовиться к эмиграции. Младшая дочь, Ирина, умерла в Москве от голода в 19-ом.
 
Ко времени своего отъезда Марина Цветаева, совсем еще молодая, имела уже длинный список потерь, как будто прожила долгую и трудную человеческую жизнь.
 
Но какое это было счастье, что нашелся Эфрон и Марина с дочерью едут к нему. Представить только, если бы она тогда осталась в Москве, то, вероятней всего, вскоре бы погибла, ведь поэт, дворянка, жена белогвардейца – большевистский террор еще только набирал силу. А она тогда спаслась, и все 17 лет в эмиграции непрерывно писала стихи и прозу. Какое богатство влилось в русскую литературу, историю и общую национальную культуру (развитие языка, мастерство художественного перевода, осмысление философских идей поэтическими средствами и другое) благодаря ее гению!
 
Цветаева писала в эмиграции везде – в Берлине, в Чехии, во Франции. В период особенно интенсивной работы записала в тетради: «Пока не требует поэта К священной жертве…» А меня – всегда требует!». Тяжелый домашний труд, нищета, одиночество – ничто не могло помешать ей писать. Она как-то естественно поднялась над бытом и не замечала его. Стихи шли лавиной. И случилось с ней это именно в эмиграции – она стала свободной – абсолютно.
 
Вокруг Цветаевой было много талантливых людей – поэты, художники, философы, прозаики. Они работали, и созданное ими собственно и есть та большая и, вероятно, лучшая часть отечественной культуры, которую называют русской литературой  20-го века. Они, русские эмигранты-творцы, именно такую цель перед собой и поставили – хранить и создавать русскую культуру в изгнании. Все знали, все понимали это. Чтобы жить и писать вне России, нужно было обладать огромной внутренней свободой, свободой от России, от злости на большевиков, от горечи поражения. Иначе говоря, чтобы творить для России, нужно было от нее отстраниться, освободиться. «Эмиграция – это страшно», - писал Герцен. «Эмиграция – это свобода», - повторял Бродский.
 
Неизвестно, что думала об этом Марина Цветаева, но именно она была там по-настоящему свободна и невероятно трудоспособна.
 
А через 12 лет после отъезда из России она напишет свой шедевр «Тоска по родине», и, кажется, ничего точнее и искренней о сути эмиграции не было сказано.

Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно -
Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий что - мой,
Как госпиталь или казарма.

Мне все равно, каких среди
Лиц - ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной – непременно –

В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведём без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться – мне едино.

Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично – на каком
Непонимаемой быть встречным!

(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен...)
Двадцатого столетья – он,
А я – до всякого столетья!

Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все – равны, мне всё – равно,
И, может быть, всего равнее –

Роднее бывшее – всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты – как рукой сняло:
Душа, родившаяся – где-то.

Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей – поперек!
Родимого пятна не сыщет!

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все – равно, и все – едино.
Но если по дороге – куст
Встает, особенно – рябина...

Сейчас эти стихи изучают в российских школах, пишут патриотические сочинения, которые обязательно заканчивают тем, что Цветаева не выдержала разлуки с Россией и поэтому вернулась. Действительно, на первый взгляд может показаться, что это стихотворение о том, как жизнь пуста и одинока вне России и как тяжелы и бессмысленны бесконечные ностальгические разговоры беспомощных растерянных изгнанников. Вполне вероятно, такие настроения имели место в среде эмигрантов.
Но русские изгнанники первой волны оставили довольно ясное описание своего отношения к России в эти годы (взять хотя бы мемуары Романа Гуля). И у тех, кто писал, кто плодотворно работал в эмиграции в одно время с Цветаевой (Бердяев, Шестов, Бунин, Ходасевич и другие известные художники), проявляется свое, новое отношение к России – это освобождение от нее. Так, для них дать волю ностальгии, погрузиться в тоску и отчаяние означало бы отказаться от творчества. Непременным условием их работы была, прежде всего, внутренняя свобода. Неслучайно философская категория свободы стала темой большого труда Н.А.Бердяева.
Это отношение к России было близко и Марине Цветаевой и только с этих позиций, вероятно, и нужно читать ее «Тоску по родине».

 «Тоска по родине» - стихи философские, в них отразилось экзистенциальное переживание личности, мужественное осмысление - осознание и описание себя здесь и сейчас. И тут - хвала эмиграции, потому что часто именно она дает этот толчок к осознанию себя, своего места и функции в мире. Нужны воля и мужество, чтобы увидеть и осознать себя в настоящий момент. Морфологически это состояние еще усилено в стихах повторением инфинитива БЫТЬ, отражающего не быт, а бытие. Цветаева «бредет с кошелкою базарной», но это напрямую не касается ее бытия и потому неважно, в какой стране длится этот момент, она – до всякого столетья и над всякой страной.
Строки о языке, очевидно, тоже подтверждают такую трактовку: «мне безразлично – на каком непонимаемой быть встречным». На русском тоже – непонимаемая? И кем? Не близким или другом, а – встречным. Французский Марины Ивановны был блестящим, на немецком она говорила с детства, а здесь ее не понимали. Можно с уверенностью сказать, что речь идет не о бытовом непонимании. В мемуарах эмигрантов первой половины 20 века, даже у очень доброжелательных авторов, есть описания ситуаций, когда Цветаева производила на окружающих это впечатление инородности, иноприродности, что по сути так и было, тем более если встретился русский - не Шестов или Ходасевич, способные понять это явление – Марина Цветаева. Даже Нина Берберова (эта «железная женщина») довольно жестко пишет в книге «Курсив мой», как на похоронах князя Волконского она прошла мимо одиноко стоявшей Цветаевой. «К ней никто не подходил, и я прошла мимо», - написала она. А ведь она русская, и несомненно, что такая же сцена вполне могла иметь место в Москве.
И все же Цветаева назвала свои стихи «Тоска по родине». Это, по сути, ее особое  психологическое исследование, изучение не массового, а уникального понятия ностальгии. И она разбивает пукт за пунктом те положения, которые, вероятно, слышала много раз в эмиграционной среде.
Но вот, почти уже в конце стихотворения, появляется неожиданная строка: «Душа, родившаяся – где-то» - душа, не человек. О родине человека Марины Цветаевой все сказано, немаркированный и вненациональный быт в эмиграции и в России описан сполна, и поэт отдаляется от внешнего существования. Тогда возникает в тексте это ее слово – душа. И мысль переходит на другой уровень существования, туда, где пребывают не люди, а души. Смысл понятия «тоска по родине» становится совершенно другим – по родине души. Но отрицание связи с Россией-родиной здесь еще усиливается в каждой новой строфе. Заметьте, ни разу не прозвучало слово Россия – ее нет, она нереальна и потому – не Россия, а край.
«Край меня не уберег» - эти слова действительно пророческие, но пророчество сбудется позднее, через годы, когда семья Цветаевой вернется в Россию. Край на самом деле не уберег сам себя. В нем ничего уже не осталось от России Цветаевой – это чужая страна. Родина осталась лишь в воспоминании: «Роднее бывшее всего».
Проследите: родина, родимое пятно, роднее, родившаяся, родным – неслучайный ряд однокоренных слов создает сквозной слог РО (РА), вокруг которого раскатываются ра-ро из других слов: моРОка, РАвно, безРАзлично, кРАй, доРОге. И ни разу РО –ССИЯ! - которая, казалось бы, фонетически ожидается всем предыдущим строем.
 
Здесь, кстати, я хочу привести одно замечание Бродского о другом стихотворении Цветаевой: «Цветаева действительно самый искренний русский поэт, но искренность эта, прежде всего, есть искренность звука — как когда кричат от боли. Боль — биографична, крик — внеличен. Тот ее «отказ», о котором мы давеча говорили, перекрывает, включая в себя, вообще что бы то ни было. В том числе личное горе, отечество, чужбину, сволочь тут и там. Самое же существенное, что интонация эта — интонация отказа — у Цветаевой предшествовала опыту. «На твой безумный мир / Ответ один — отказ». Здесь дело не столько даже в «безумном мире» (для такого ощущения вполне достаточно встречи с одним несчастьем), дело в букве — звуке — «о», сыгравшем в этой строчке роль общего знаменателя».
Равные-ровные РА-РО, этот общий знаменатель «Тоски по родине», равномерно раскатываются по всей плоскости текста - и вдруг, действительно неожиданно, «встает», как бы поднимается над всем – это невозможное в других языках русское РЯ – рябина.. Но даже здесь никто не может утверждать, что Цветаева противоречит сама себе и в действительности все же тоскует по России. Нет, рябина встретилась ей во Франции. Там она такая же. Она напомнила Россию? Конечно, это то «бывшее» - «роднее бывшее всего», забытая метка. И Цветаева резко обрывает поток случайно нахлынувших чувств, ей дорога ее свобода. Но как она заканчивает стихи... Поэт выбирает единственно возможный для него путь воплощения вспыхнувшей русскости – это пушкинские звук и финал с его знаменитым распахнутым в будущее «но если...». А после этого лучше не продолжать, чтоб сохранить свободу...
Знала ли Марина Цветаева,
что ее муж — агент НКВД?

В истории первой эмиграции мы постепенно открываем для себя новые главы. Одна из них, пока еще далеко не полная, связана с деятельностью НКВД в русском зарубежье. По всей вероятности, то немногое, что попало на страницы прессы, — лишь видимая часть айсберга, основание которого все еще прочно упрятано в секретных архивах.

Используя искреннее стремление одних наших соотечественников вернуться на Родину и материальные трудности других, НКВД с их помощью провел за границей в 20-е и 30-е годы операции, среди которых наиболее известные — убийство генералов Кутепова и Миллера, а также убийство бывшего советского агента Игнатия Рейсса-Порецкого, порвавшего с чекистами и написавшего обвинительное письмо Сталину.

Согласно разным свидетельствам и в том числе недавно опубликованным в "Литературной газете" воспоминаниям Дмитрия Сеземана "ликвидацию" И. Рейсса осуществила "группа агентов, среди которых главную роль исполнял Сергей Яковлевич Эфрон", муж Марины Цветаевой. Эта операция проходила, по словам Д. Сеземана, при попустительстве французского правительства, которое "старалось не замечать деятельность советских разведчиков на своей территории". НКВД, говорится в публикации в "Литературной газете", находил себе кадры в двух парижских организациях — "евразийцев" и "Союза возвращения на Родину", в которых участвовал С. Эфрон.

О том, что Эфрон выполнял задания НКВД, известно (разумеется, далеко не все) из разных источников и едва ли подлежит сомнению. О его деятельности на этом поприще рассказывала в своих мемуарах, изданных в Париже на французском языке в начале 60-х годов, писательница Зинаида Алексеевна Шаховская, которая долгие годы дружила с Мариной Цветаевой. Но вот новым моментом в последних публикациях "Литературной газеты" является утверждение нескольких авторов, что Цветаева знала о том, что ее муж — "платный агент" советских чекистов.

Д. Сеземан убежден в том, что она была в курсе всего того, чем занимался С. Эфрон. "Марина Ивановна была поэтом, она не была сумасшедшей, — пишет автор воспоминаний. — Ну что она могла предположить о деятельности Сережи, который нигде официально не служил, изредка помещал статейки в журналах, сроду не плативших никаких гонораров, но каждый месяц приносил домой несколько тысяч франков жалования? Вернувшись в Россию, вернее едва унеся ноги из Франции; где его — разыскивала полиция после убийства Рейсса-Порецкого, все (семья Цветаевой — Ю. К.) жили на бесплатной большевистской даче, и опять же Сережа практически не выходя из дому, получал регулярно жалование… Нe знала... Зачем нам нужна еще и эта ложь..."

В другой статье на ту же тему в той же газете два автора из Женевы, Петер Хубер и Даниэль Кунци, рассказывая о том, как "НКВД вербовал своих агентов" из 150-тысячной русской эмиграции во Франции, пишут: "Марина Цветаева после убийства (M. Рейсса) была задержана парижской полицией, и согласно найденному протоколу допроса утверждала, что ее муж в это время находился с ней в отпуске на Атлантическом побережье. Безусловно, она знала о деятельности своего мужа как агента НКВД в Париже, но была на допросе мужественно немногословна".

Итак, получается, что Цветаева не только знала о "подвигах" Сергея Эфрона, но и укрывала его от правосудия, была в известной степени его сообщницей и, следуя этой логике, жила в эмиграции на "тысячи франков", которые ее муж получал от НКВД. И, наконец, выходит, что "евразийство", в котором участвовали выдающиеся русские мыслители и ученые, равно как и другие эмигрантские организации, манипулировалось советскими спецслужбами.
После публикация двух этих статей в "Литературной газете" я встретился с Зинаидой Алексеевной Шаховской. В своих мемуарах "Отражения" она посвятила Цветаевой отдельную главу и напечатала в них адресованные ей поэтом письма.

Зинаида Шаховская родилась в Москве и вместе с семьей после революции эмигрировала во Францию. Участвовала в Сопротивлении, была военным корреспондентом при союзных армиях. Сотрудничала в русских эмиграционных изданиях и писала в западной прессе. Автор нескольких романов, исторических книг на французском языке и сборников воспоминаний — на французском и русском, которые сейчас начали печататься и в нашей стране. В 1956 — 1957 годах вместе с мужем — Святославом Малевским-Малевичем, в те годы бельгийским дипломатом, жила в Москве.

Зинаида Алексеевна хорошо знакома с "евразийским" движением, в котором ее муж принимал деятельное участие в 30-е годы я даже входил в состав его президиума.

— Прежде всего я считаю своим долгом защитить Марину Цветаеву, — говорит 3. А. Шаховская, — а также сказать о том, что ни Д. Сеземан, которого я встречала в Париже, ни женевские авторы "евразийства" не знают… Мне совершенно непонятно, почему сейчас многие пытаются доказать, что Цветаева была активной или пассивной соучастницей деятельности Эфрона. Марина жила во Франции в глубокой бедности, такой, какую эмиграция знала лишь в 20-е годы, да и самого Эфрона я никогда не видела богатым. Может быть, ему и платили, но в семью он никогда никаких денег не приносил.

Я имела возможность наблюдать Цветаеву в эмиграции вплоть до последней ее минуты. Натура цельная, она была человеком, который ни за что не смог бы покривить душой, была бы готова за свою правду пойти на расстрел. В рассказе Сеземана я совершенно не узнаю Марину. Она никогда ни в каких политических движениях не участвовала, "евразийством" не интересовалась, и я уверена: знай она о том, что ее муж — агент НКВД, то, возможно, порвала бы с ним. Но она от мужа никогда не отказывалась, всю жизнь его защищала. Марина мне рассказывала о том, как проходил ее допрос в парижской полиции. Я хорошо помню ее ответ следователю, когда тот приводил доказательства о причастности Эфрона к убийству И. Рейсса: "Его доверие могло быть обманутым, мое доверие к нему непоколебимо". После этого ее оставили в покое, сняв с нее все подозрения в каком-либо сообщничестве.

...Вот как сама Цветаева рассказывала о полицейском допросе корреспонденту из издававшейся в Париже на русском языке газеты "Последние новости", который побывал у нее дома в парижском пригороде Ванве 23 октября 1937 года (цитирую по только что вышедшим во Франции "Письмам Марины Цветаевой к Ариадне Берг"): "Дней двенадцать тому назад муж мой, экстренно собравшись, покинул нашу квартиру в Ванве, сказав мне, что уезжает в Испанию. С тех пор никаких известим о нем я не имею. Его советские симпатии известны мне, конечно, так же хорошо, как и всем, кто с мужем встречался. Его близкое участие во всем, что касаллось испанских дел (как известно, "Союз возвращения на Родину" отправил в Испанию немалое количество русских добровольцев), мне также было известно. 3анимался ли он еще какой-нибудь политической деятельностью, и какой именно, — не знаю.

22 октября, около семи часов утра, ко мне явились четыре инспектора полиции и произвели продолжительный обыск, захватив в комнате мужа его бумаги и личную переписку. Затем я была приглашена в "сюртэ националь" (французскую службу безопасности. — Ю. К.), где в течение многих часов меня допрашивали. Ничего нового о муже я сообщить не могла".

— Маринa была человеком не от мира сего, — продолжает рассказ Зинаида Алексеевна, — видела людей совсем другими, чем они есть на самом деле, простых смертных наделяла темя качествами, которые хотела в них видеть, то есть своей сутью. Она всегда все преувеличивала, бросалась на людей с жадностью, потом в них разочаровывалась.

Почему же Цветаева, по вашему мнению, вернулась домой? Что она ждала в Советской России? Едва ли она питала какие-то иллюзии на собственный счет и рассчитывала на благополучную жизнь...

— Ее жизнь во Франции была ужасна. Эмиграция, по словам Марины, ее "выпихивала"... Россия же, как для всех тех, кто пишет по-русски, была для нее всем. Из Москвы ее звали дочь Аля и муж. Она вернулась, измученная жизнью, фактически не имевшая ни средств к существованию, ни читателей. Но возвращалась она с обреченностью, без всякой надежды. "Знайте одно, — сказала Марина мне на прощание, — что и там буду с преследуемыми, а не с преследователями, с жертвами, а не с палачами"... Вскоре после ее отъезда мне сообщили о гибели Эфрона.

Марина Цветаева, считает 3. А. Шаховская, понимала, что едет в Россию на верную гибель. Об этом же свидетельствуют ее стихи — экспромт, сочиненный поэтом перед отъездом из Парижа.

Мне Франции нету милее страны
И мне на прощание слезы даны.
Как перлы они на ресницах висят.
Дано мне прощанье Марии Стюарт.


Ну а что же представляло собой "евразийское" движение, к которому, хотя и косвенно, оказалась причастна Цветаева? В Советском Союзе, кроме того, что в него "внедрился" НКВД, о нем практически ничего не известно. По моему мнению, именно сейчас, когда в нашей стране идет поиск новой "модели" устройства Союза, "евразийство" как политическая и философская концепция — чрезвычайно сложная и многоплановая — заслуживает того, чтобы с ним познакомиться хотя бы в общих чертах.

Возникшее в начале 20-х годов в эмиграции "евразийство" имело свои центры во Франции, Германии, Великобритании. Австрии, Чехословакии и лаже в Харбине. Это было, считают некоторые историки, одно из наиболее значительных движений в русской эмиграции. Его представителями были такие крупные ученые и мыслители, как историк Г. Вернадский, философы Л. Карсавин, В. Ильин, С. Франк, лингвист князь Н. Трубецкой, профессор Р. Якобсон, писатель А. Ремизов и другие.

"Евразийцы" рассматривали бывшую территорию Российской империи и нынешнего Советского Союза как отдельный географический регион, имеющий свои особые черты, отличающийся и от Европы, и от Азии. Исходя из специфики России, они предлагали свою модель экономического развития, предусматривавшую сосуществование государственной и частной систем хозяйства. Они проповедовали националистическую доктрину, которая, на мой взгляд, в каких-то аспектах близка славянофильству. Большое значение "евразийцы" придавали религии в общественном развития, отметали примат духовного над материальные, выступали за существование в России "Советов без коммунизма".

В области внешней политики они считали необходимым делать упор на "азиатской" ориентации. И в целом утверждали, что Россия ближе к Азии, чем к Европе. "Евразийская" концепция подвергалась острым нападкам со стороны части эмиграции, считавшей, что она направлена против тех ценностей, которые отстаивало в своем большинстве белое движение. У "евразийцев" были связи с Советской Россией, куда они различными путями, в частности на морских судах, направляли литературу. Они издавали свой журнал — "Евразийскую хронику", которая под редакцией профессора П. Н. Савицкого выходила в 1925— 1937 годах вначале в Берлине, а потом в Париже. (Его первые номера сейчас невозможно найти даже во французских библиотеках).

В движении было два крыла — правое и левое, которое постепенно становилось, отмечает 3. А. Шаховская, "все более и более прокоммунистическим". Впоследствии его и использовал в своих целях НКВД. Некоторые "евразийцы", вовлеченные "Трестом", совершали поездки в Советскую Россию для налаживания связей. По ее словам там их идеями интересовались многие, в том числе и маршал Тухачевский. НКВД, разумеется, знал об этих тайных путешествиях и использовал для выявления иностранных шпионов". В 1933 году в СССР были расстреляны несколько "евразийцев", выслеженных чекистами.

На съезде "евразийцев" в Брюсселе в 1939 голу снова, как и в 20-е годы, обозначилось два течения — правое и левое. Несколько месяцев спустя после съезда избранный в состав президиума С. Малевский-Малевич сообщил профессору Савицкому со ссылкой на "достоверные источники", что несколько человек из левых "евразийцев", в частности Нина Клепинина (мать Д. Сеземана) и ее второй муж Николай Клепинин, В. Яновский (не путать с писателем — автором "Полей Елисейских"), А. Перфильев, находились в контакте с НКВД. Другие члены президиума его сообщение не приняли во внимание, и тогда Малевский-Малевич вышел из его состава.

— А в 1937 году, 23 сентября, — рассказывает Зинаида Алексеевна, — в Брюсселе из газет мы с мужем узнали о похищении генерала Миллера. Французская полиция начала розыск лиц, которые могли бы быть причастными к этому делу, в том числе четырех вышеупомянутых "евразийцев"… В тот же день, выйдя из дома — мы жили в Брюсселе на улице Вашингтона, — на трамвайной остановке к своему изумлению я увидела Клепининых вместе с Яновским и Перфильевым. От были явно обеспокоены. В течение нескольких минут мне надо было решить трудную нравственную проблему — сообщить находившемуся в двух шагах полицейскому об этих людях или нет. Донос для меня был вещью невозможной. Но если бы я их выдала, то, как пояснится впоследствии, спасла бы им жизнь. Поскольку в деле похищения Миллера они не были замешаны, после задержания их бы выслали за приделы Франции в любую страну...

Через некоторое время все четверо, как и многие левые "евразийцы", в том числе Сергей Эфрон, сыгравший в движении роковую роль, вернулись в Советский Союз. Там они были расстреляны. Другие "евразийцы" долгие годы провели в ГУЛАГе. Некоторые деятели правого крыла после убийств Игнатия Рейсса я других эмигрантов вышли из движения, которое постепенно сошло на нет. В 1937 году оно фактически перестало существовать.

— Я хочу защитить Марину Цветаеву от всяческих наветов, — снова подчеркивает в заключение нашей беседы Зинаида Шаховская, — а также считаю, что пришла пора очистить сущность "евразийства" от тех, кому НКВД поручил его скомпрометировать. Вернадский, Трубецкой, Карсавин, Франк, Савицкий были выдающимися учеными с мировым именем, оригинальными мыслителями. Многие из их трудов могли бы принести пользу Советскому Союзу, который сейчас ищет новые пути. Концепция географического пространства между Европой и Азией с особой исторической судьбой заслуживает внимания современных геополитиков именно сегодня.

Репрессированы были не только те, кому поручили разложить "евразийство", но и их жертвы. Лучшая реабилитация этих людей науки и совести, продолжавших любить свою жестокую Родину и в лагерях, — воспользоваться их духовным наследием.

...Бывший "евразиец" Павел Николаевич Савицкий, "зэк" в послевоенные годы в лагерях Мордовии, под псевдонимом Востоков писал поразительные по своей страстной и наивной вере в будущее страны стихи:

Русь! Просвятись же духом правды
И в духе истины живи —
Да будет свят твой подвиг ратный,
Велик огонь твоей Любви.