Хозяйка чужих снов. Киноповесть

               
   
Февраль 1940 года. Ленинград, Финляндский вокзал

Вдоль перрона стоит готовый к отправлению санитарный состав. На платформе, возле дверей одного из вагонов толпится группа военных врачей и медсестер. Женщины шумно переговариваются; мужчины молчаливо курят. Довольно холодно. Снег скрипит под ногами.

– А где же у нас доктор Снегирева? Похоже, запаздывает, - как бы невзначай, бросает не лишенное колкости замечание одна из докториц. Услышав ее слова, затянутый в длинное кожаное пальто с меховым воротником и начищенные до блеска сапоги, высокий седовласый (его седые виски серебрятся из-под фуражки) военврач с выправкой старого офицера и профессорской бородкой клинышком, всматривается в сторону вокзала. Морщины на его благородном аристократическом лице разглаживаются. По обледенелому перрону бежит молодая женщина. На вид ей около тридцати. Это и есть военврач Снегирева. На ней овчинный полушубок, на ногах надеты светлые, в тон полушубка, валенки, за плечами вещмешок, в одной руке она держит небольшой чемоданчик, в другой сжимает теплые рукавицы. Разговоры у вагона смолкают, женщина подходит к мужчине в кожаном пальто, ставит чемодан на землю и, торопливо запихнув за ремень рукавицы, прерывающимся от быстрой ходьбы  голосом, рапортует.

 – Товарищ военврач первого ранга! Мобилизованная военврач третьего ранга Снегирева прибыла в ваше распоряжение! Отдав честь и, окинув быстрым взглядом стоявших на перроне, которые с интересом рассматривают ее, женщина взбирается по ступенькам в вагон поезда.

– Что это она так запыхалась? Поди, с ухажером никак не расстаться было! Война не война, а им все едино! - никак не может уняться имеющая до всех дело докторша.
- Не судите о других по себе, Селиванова! - одергивает ее военврач первого ранга, поднимаясь вслед за новоприбывшей в вагон.
- А я то что! Не обо мне же речь! – делая непонимающее лицо, фыркает в пространство Селиванова и  тоже поднимается в вагон.

В этот момент паровоз издает затяжной гудок и эшелон трогается.

– Ну что же вы, Верочка так задержались!? – снимая фуражку, укоризненно качает головой военврач первого ранга, едва сдерживая отеческую улыбку. – Чуть под монастырь старика не подвела! Разве так можно, право!? – беззлобно выговаривает он молодой женщине, когда та, освободившись от вещей, переводит дух и устраивается на скамье в вагоне.
- Извините, меня, пожалуйста, Федор Борисыч! Хотела маму дождаться, чтобы проститься, а она так и не подошла. Видать, работы у них там в Смольном ох как много! Выскочила из дому в самый последний момент. Слава Богу, трамвай почти сразу подошел! – бесхитростно оправдывается она, глядя в глаза старому доктору.
- Ну ладно, ладно, голуба моя! Располагайтесь, а я пройдусь по вагонам, погляжу, что и как, а потом мы вместе с вами осмотрим операционную. Часа через два будем на передовой, так что раненых начнем принимать совсем скоро, - немного по старорежимному произносит слова Федор Борисович и, водрузив на голову фуражку, уходит. 

Оставшись в своем закутке одна, Вера расстегивает полушубок, поправляет юбку и задумчиво смотрит в окно. Вдали расстилается поросшая редким лесом, заснеженная равнина. Глядя на огромные, разлапистые ели, Вера вспоминает…
               
Январь 1917 года. Псковская губерния, город Остров, усадьба Снегиревых

Вот она маленькая девочка. Ей должно быть лет пять, не больше. Они живут с матерью и ее родителями, дедушкой и бабушкой Веры, в захолустном уездном городке Остров на Псковщине. В их просторном, провинциальном, с устоявшимся укладом, обедневшем дворянском, а теперь уже чисто «служивом» доме, праздник. Это Рождество. Последнее Рождество перед революцией и последний день, когда она видела отца. Родители развелись, и отец живет отдельно от них, изредка навещая дочь. В углу комнаты (эта гостиная и самая большая комната в доме) рядом с роялем, на котором, под шумное одобрение гостей, наигрывает простенькие вещицы Верочка, стоит украшенная игрушками, всевозможными свистульками и глиняными, разноцветными петушками, вся в горящих свечах, пушистая елка. Вера втягивает ноздрями воздух и будто снова, до ностальгии, чувствует тот замечательный, смешанный с восхитительным пирожным духом, духами и сигарами, ушедший навсегда аромат.

В центре гостиной накрыт стол, устланный белоснежной, хрустящей от густо положенного при стирке крахмала, скатертью. Стол большой и круглый. Еды не так много, как обычно, сказывается военное время, но есть холодная телятина, разнообразные закуски домашнего изготовления, расстегаи, кулебяки, а также водруженный на рояль сделанный из безе и крема торт и много, много печенья, рассыпанного в вазочках. Графин с водкой и домашние наливки сгрудились посредине стола. Чуть поодаль, в серебряном ведерке стынет шампанское. Его принес кто-то из гостей. Кроме празднично одетых мамы и дедушки с бабушкой, за столом сидят старый матушкин воздыхатель, новоиспеченный профессор философии, тайный поклонник Фрейда Зарядьев и старый друг их семьи доктор Сергей Дмитриевич Сагилевич с супругой, экстравагантной шумливой и экзальтированной особой бальзаковского возраста. Идет оживленная беседа.

- А что вы, Сергей Дмитриевич удивляетесь? - обращается к Сагилевичу отведавший телятины Зарядьев. – Распутин не первый и не последний. Меня лично более всего занимают способности оного субъекта влиять на людей, на их психику.   
- Господин Зарядьев прав, - вскрикивает раскрасневшаяся от выпитой наливки супруга Сагилевича Серафима Львовна. - Именно магнетизму старца я приписываю его невероятные чудеса и успехи в свете!
- Да уж верно, святость покойного здесь ни причем, - вставляет свое веское слово Сергей Дмитриевич, накладывая себе в тарелку моченой брусники.
- Да чушь все это! Какой к черту магнетизм или святость, чистое распутство одно! - вступает в разговор, откушав водки и закусив лохматистым белым груздем, дедушка. - А вы знаете, господа, как сей святой старец беса из великосветских дам, изгонял, а?
- Ну, что ты Павел, право, заладил! Тебя вот самого, видно, бес попутал! За столом дети, да и нам с Таней и Серафимой Львовной слушать такое неприятно! – предчувствуя, что прозвучит очередное непотребство, на которые хвативший лишку дедушка был большой любитель, пытается урезонить его не на шутку встревожившаяся бабушка.
- Отчего же! Пусть, Павел Николаич, entre nous, выскажется, - поведя обнаженным плечом и пребывая в крайней ажитации, поощряет дедушку заинтригованная Серафима Львовна.
- Так вот, милостивые государыни и государи! Великий праведник Григорий, - как истый драматический артист, Павел Николаевич держит паузу и поднимает указательный палец правой руки, - перво-наперво искал беса у дамы в определенном, весьма потаенном и пикантном месте. Быстро его находил там и тем же самым, но, извиняюсь, уже своим местом, его, то есть, беса, к вящему удовольствию дамы, и изгонял.
- Однако ж, какой проказник! – всплескивает пухлыми ручками Серафима Львовна.
- Фу, бесстыдник! Да еще в Рождество! Грех, то какой! Не могу больше слушать, вечно конфузишь меня! - сердится бабушка и, демонстративно бросив скомканную салфетку, уходит.
- А что ты ретируешься, душа моя, я уж окончил, - смеется вслед ей явно довольный собой дедушка.
- У меня на кухне еще один пирог, надобно посмотреть, чтоб не подгорел, - уже примирительно говорит бабушка.
- Ну, раз пирог, тогда, конечно! Дарья одна не справится! - разводит руками он.
- А какова обстановка на фронтах, господа? – решает сменить скользкую тему матушка.
- Кайзер Вильгельм грозится потопить королевский флот, ежели в британском адмиралтействе возобладает мнение атаковать Киль, Татьяна Павловна, - как-то по-особенному поглядывая на матушку, любезно отвечает ей душка Зарядьев.
- Кишка тонка у немчуры английский флот на дно пустить, - возмущается наглостью германского императора успевший махнуть еще пару рюмок Павел Николаич. 

Звенит колокольчик. В комнату влетает горничная Даша и с опасливым, чуть виноватым видом, просит матушку выйти.

– Барыня, там барин вас ждет, - шепчет она ей на ухо.

Та решительно встает из-за стола и, извинившись перед гостями, идет в переднюю. Через минуту возвращается и зовет Веру. – Верочка, выйди, к тебе пришли, - тихо обращается она к дочери. В передней подле самых дверей ее ждет отец. Он одет в офицерскую шинель, в руках отца сверток. Он улыбается и стряхивает с плеч заиндевевшей шинели снег. Из гостиной доносится недовольный голос деда.

– Татьяна! - нарочито громко вопрошает он матушку, - кто это там? Уж не Александр ли свет Иванович пожаловать изволил? – язвит, сдвинув брови, старик. Матушка торопливо возвращается к обществу, оставляя Веру с отцом. Тот опускается  на корточки и с нежностью проводит рукой по заплетенным в косички волосам дочери. Затем протягивает ей лилового цвета сверток и просит, чтобы Вера сама развернула его. Девочка тянет ручки и дергает завязанную бантиком тесьму. Ее завороженному взору предстает красивая, одетая в наряд принцессы фарфоровая кукла, удивительно походившая лицом на нее саму. Восторгу Веры нет границ. Она бережно берет куклу на руки и, напевая колыбельную, качает. Отец безотрывно смотрит на дочь, он будто чувствует, что видит ее в последний раз.

– Почему ты так долго не приходил ко мне, папа? – спрашивает Верочка, подняв на отца серьезный совсем не детский взгляд.
– Занят был доченька, да и дедушка Павел Николаич не любит, когда я к вам прихожу. Но ты не думай, я очень люблю тебя, - произносит он и целует дочь в лобик. Запах табака и водки ударяет ей в нос. Этот запах тогда был так приятен ей! Отложив куклу, она всем телом прижимается к нему, ласкает его шершавую небритую щеку и шепчет.
 
– Я тоже очень люблю тебя, папочка! Приходи к нам почаще. Дедушка больше не будет ругаться, я прикажу ему, - нахмурив бровки, обещает Верочка.

Отец что-то хочет ответить ей, но в этот момент из гостиной выходит матушка, берет Веру за руку и со словами, - Да хранит тебя Господь, Саша! – уводит дочь. Отец смотрит им вслед, в глазах его неподдельная грусть. Он резко встает и выходит на крыльцо. Возле крыльца его ждут стоят запряженные сани-розвальни. Из ноздрей лошади валит пар. Едва он садится в сани, как ямщик натягивает вожжи, раздается свист хлыста, и повозка исчезает в темнеющей дали.

               
                ***
Февраль 1940 года. Санитарный эшелон

- О чем мечтаем, подруга, небось, все о женихах? – вторгается в ее мысли разбитная Селиванова, та самая докторша, что интересовалась Вериной личной жизнью еще на перроне.
- Да нет, Нина, так, вспоминала...
- Ну-ну, вспоминальщица! – недоверчиво передергивает плечами Селиванова, бесцеремонно ощупывая Веру не лишенным тайной зависти взглядом. – Двигай-ка лучше в операционную! Верещагин тебя заждался. Ты ж теперь у нас незаменимая! - с ревнивой усмешкой восклицает она.

- Ну-с, как освоились, Вера? - на пороге операционной ее останавливает Верещагин.   
- Все в порядке, Федор Борисыч. Кажется, скоро передовая? – вслушиваясь в неясный гул, задумчиво бросает она.
- Линия фронта в десяти верстах, Вера.

В сопровождении Федора Борисовича Вера заходит в операционную, под которую оборудован специальный вагон. Включив и проверив освещение, она извлекает из стоявших на полу ящиков медицинские инструменты и перевязочный материал, распределяет по шкафам лекарства, и все это время постоянно напрягает слух. Явственно слышатся разрывы снарядов, гулко ухают тяжелые гаубицы, гудят самолеты в воздухе…
               
Деревянное здание вокзала. Финны, засевшие в нем, отчаянно отстреливаются, не подпуская к вокзалу наступающих красноармейцев. Те несут большие потери, пытаясь овладеть станцией и выбить финнов из здания вокзала. Шквальный огонь финских пулеметов буквально не дает поднять головы. Полоса вражеской обороны опоясывает железнодорожную станцию и упирается в берег Финского залива хорошо оборудованными артиллерийскими дотами. Плотный пулеметный огонь из дотов не позволяет бойцам обойти станцию с флангов, а залпы финских орудий крошат лед, блокируя попытки советских танков прорваться к ней со стороны залива.       
               
Окруженная лесом, равнинная местность, очевидно, замерзшие болота, над которой господствует пара высоток. На высотках оборудованы позиции финнов. Огромные гаубицы ощерили свои дула. У финских солдат хорошее настроение. Оживленно переговариваясь, они курят папиросы и высмеивают русских. Внезапно начинается артобстрел. Тяжелая артиллерия Красной Армии прицельно бьет по высоткам откуда-то из-за леса. Бросив курить, финны кидаются в блиндаж. В этот момент из лесу стремительно выкатывается взвод легких танков Т 26  и, не сбавляя скорости, по сковавшему болота льду, приближается к холмам, где располагается финская батарея.

– Орфей! Орфей! Я Заря! Прием, ответьте Заре! - в командирской машине работает рация.
– Слышу вас, Заря! Вышел на позицию, вижу цель, прекратите огонь, иначе накроете меня! Прием, - кричит в шлемофон молодой командир танкового взвода.
– Вас понял, Орфей, огонь прекращаем! Прием. Давай, Митрохин, дави их гадов! -  добавляет Заря, напутствуя старшего лейтенанта

Натужно ревя моторами, танки врываются на высотки и прямой наводкой расстреливают орудия противника. Финские расчеты в панике разбегаются. Их старые гаубицы времен японской войны, доставшиеся в наследство от царской императорской армии, не могут бить прямой наводкой. Овладев высотой, Митрохин останавливает машины. Танкисты выбираются наружу, разминают ноги, подставляют прокопченные лица солнцу, закуривают и собирают оставленные финнами трофеи: фляжки с недопитым шнапсом, коробки папирос, консервы, хлеб и даже офицерские часы с портсигаром.

- Товарищ старший лейтенант, товарищ старший лейтенант! - к взводному подбегает курносый, веснушчатый, совсем юный танкист. Он возбужден, глаза сияют неподдельной, почти детской радостью - Будет теперь с чем к сестричкам в гости пойти! – весело обращается он к командиру.

Митрохин берет из его рук флягу и, поднеся фляжку к носу, принюхивается.   

- Молодец, Уткин! - Только смотри, ихним шнапсом не увлекайся! – улыбается взводный. – С боевым крещением, тебя! Сдается мне, что буржуйского шнапсу тебе придется отведать! – хитровато подмигивает он смешавшемуся Уткину. При последних словах взводного механик еще больше смущается, алый румянец густо растекается на его безусом, с легким пушком лице.   

- Не дрейфь, танкист! Дело житейское! Тут у нас все свои! Сергеев! - старший лейтенант обращается к радисту. - Подержи Утиные трофеи! Пусть человек ихней водки спокойно выпьет! Тем более, повод есть! И дай-ка ему галетиной закусить! А то, неровен час, захмелеет, да и в танк не заберется! - продолжает шутить взводный.

Отвинтив крышку, Уткин, с большой осторожностью, очень неторопливо, можно даже сказать вдумчиво, делает пару глотков. Все ждут, затаив дыхание. Через секунду он морщится, заходится в сильном кашле и, под дружеский хохот, судорожно зажёвывает выпитое галетой, которую ему услужливо протягивает ухмыляющийся во все лицо Сергеев. 

Раздается одиночный выстрел. Он гулко отзывается в пустом морозном воздухе. Уткин неловко вскидывается и, выронив флягу, медленно оседает на снег. Митрохин первым подбегает к нему, падает на одно колено и придерживает рукой голову механика. Лицо Уткина бледнеет, в глазах застыло удивление. – Как же это? - только и произносит он коснеющим языком. Остолбеневший Митрохин поддерживает ладонью отяжелевшую голову Уткина и долго вглядывается в тускнеющий взор механика. Поняв, что Уткину уже не поможешь, он бережно опускает его голову в снег.

Это финский снайпер-кукушка, замаскировав свою позицию на отдаленно стоявшем дереве, избрал себе жертву. (Пока танкисты бродили по высоткам и собирали трофеи, снайпер внимательно наблюдал за ними, не спеша намечая цель). Но метил он все же не в механика, его цель был Митрохин. Налетевший порыв ветра изменил выбор судьбы. В тот же миг, все у кого в руках оказывается оружие, начинают беспорядочную стрельбу в сторону предполагаемого местонахождения снайпера.   

- Отставить огонь! По машинам! Уткина забирает Сергеев! – сглатывая комок в горле, командует взводный и опрометью бежит к своему танку. Едва он оказывается в кабине, как по рации его вызывает комбат.

– Орфей! Орфей! Я Заря! Почему молчите? Прием!
– Заря! Заря! Я Орфей! Слышу вас хорошо! Поставленную задачу выполнил. Высота взята, противник, побросав орудия и, оставив убитых, в панике разбежался. Наши потери один человек. Механик Уткин погиб. Прием, - с нескрываемой горечью произносит он.
- Молодец, Орфей! Поздравляю от имени командования! А Уткина, конечно, жаль. Он ведь один сын у матери… был, - тяжело вздыхает комбат. -  Слушай новый приказ, взводный! – выдержав небольшую паузу, произносит комбат. Рядом с тобой, в квадрате 16-11, наш сосед слева ведет бой за ж. д. узел. У финнов там плотная оборона, без твоих танков ему станцию эту не взять. Подойдешь с севера и сходу ударишь в тыл. Приказ понятен? Прием! 
- Приказ ясен, Заря. Приступаю к выполнению! Прием!

Развернув машину и, показав рукой, (рация была только в командирской машине) направление движения остальному взводу, Митрохин трогается вперед. Душа его жаждет мщения. На полном ходу его танки подлетают к станции. Зайдя в тыл финской обороне, Т 26 прорываются к вокзалу, открыв по нему прицельный огонь из пушек.

Деревянное здание пылает как факел. Спасаясь от огня, финны выскакивают из окон и дверей полыхающего вокзала и падают как подкошенные, попадая под пулеметные очереди стремительно несущихся танков. Надрывно рыча моторами, быстроходные Т 26 настигают несчастных, и, прекратив убийственный огонь своих башенных пулеметов, давят людей гусеницами. Жутко клацая железом, они наматывают на себя дымящиеся, порванные в клочья человеческие останки, оставляя красно-черные полосы на еще не тронутом дыханием войны снеге. Чудовищная вакханалия кровавой охоты туманит рассудок танкистов, а отчаянный бег  обреченных на заклание жертв только подстегивает животный инстинкт убийства. Еще чуть-чуть, и поднятые в атаку красноармейцы соседа слева оказались бы под гусеницами летящих навстречу им танков. Митрохин опомнился вовремя, приказав экипажам остановиться.   

- Молодчага, Митрохин! Отлично сработал! – возбужденный голос комбата слышится в шлемофоне. Отдыхай, где стоишь! На рассвете ударишь по дотам, иначе наше наступление захлебнется. Пора финнов выкидывать с побережья. Задачу понял? Прием.
- Вас понял, Заря. Утром будем разбираться с дотами. Снаряды только подвезите, а то почти весь боекомплект расстреляли, да и горючего не мешало б. Прием, - старший лейтенант отвечает комбату опустошенным, смертельно усталым голосом. Такое впечатление, что за эти сутки он прожил целую жизнь.
- Понял тебя, Орфей. Сделаем. Как там у тебя с питанием?
- С этим все в норме. На высотках у финнов отоварились, так что пожевать есть что. Прием.
- Все, Орфей. Отбой.

Митрохин откидывается на спинку командирского кресла, закрывает глаза и тут же засыпает.

Стемнело, он проспал два или три часа. Стук по броне. Митрохин открывает крышку люка и видит политрука.

– Пойдем вечерять взводный, да и Уткина помянем.            
- Хорошо, политрук, пойдем, - не чувствуя ног, слегка покачиваясь, он вылезает из танка и спрыгивает в снег. А что, Гришу…?
- Похоронили уже, тебя не хотели беспокоить, - предваряет его вопрос политрук.               
               
                Санитарный эшелон

Состав останавливается в виду догорающего вокзала. Начинают принимать раненых. Их свозят на подводах и грузовиках. Очень много тяжелых, подорвавшихся на минах, с оторванными или просто обмороженными ступнями,  красно-синими пальцами на руках и ногах. Раненых перекладывают на носилки и поднимают в вагоны. Некоторые из них стонут и умоляют пить. Вера разрывается на части, так много надо успеть. Одну операцию сменяет другая, а поток раненых, нарастает с каждым часом. Бой ушел далеко вперед, враг отступил, и грохот несмолкающей канонады доносится не так явственно. Вера забыла, когда спала, но усталости не ощущает вовсе. Ее лицо лихорадочно горит, движения приобрели необычайную четкость, она двигается как заведенный, не знающий усталости механизм.               
Санитарный эшелон

Утро, раненые еще спят, кроме одного молоденького солдата. У него гангрена. Ампутацию голени сделали слишком поздно, и сепсис захватил весь организм. Его синие, обжигающие морозом глаза, кажутся огромными на истонченном побелевшем лице. Всякий раз, когда Вера подходит к нему, он неотрывно смотрит на нее, его глаза настойчиво ищут ее глаза, пытаясь ухватиться за них, как за последнюю соломинку. Ему уже нельзя помочь и, ей кажется, что солдат чувствует, что умрет. Ей надо идти в операционную, но перед тем как уйти, она подходит, чтобы поправить сползшее на пол одеяло. Его взгляд поражает ее. В нем нет страдания или мольбы, ничего такого она не видит в этих распахнутых навстречу неизбежности глазах. Взор солдата светится ужасом, он исходит откуда-то изнутри, из самого его естества. И это не ужас страдания тяжко раненой и умирающей плоти. Равнодушное к боли тело уже не ощущает ее. Она понимает, что это страх смерти. Вера стоит перед ним, как вкопанная, забыв про одеяло, и тоже неотрывно смотрит в его глаза. Стряхнув оцепенение, Вера машинально поправляет одеяло и в смятении уходит.

– Верочка, этот раненый, похоже, последний, кому показана операция. Ступни ему уже не спасти, будем ампутировать. Давайте, голубушка, а потом Вы отдохнете, а то я вижу, у вас одни глаза и остались, - участливо говорит ей Верещагин, подходя к раненому, которому дают наркоз.       
Та молча кивает и натягивает на руки перчатки…               
               
               
Ж.Д. станция, пепелище вокзала

Покончив с операциями, Вера выходит подышать из пропахшего бинтами и карболкой вагона. Утро. Морозная свежесть пьянит ее и, держась рукою за поручень, она долго неподвижно стоит, с наслаждением вдыхая свежий ледяной воздух. Вокзал сгорел дотла. Одна лишь печная труба, обрушенная по самую середину, печально напоминает о нем. Закутавшись в уютное тепло полушубка, Вера идет вперед по железнодорожному полотну. Легкая поземка бежит ей навстречу, поднимая перед собою мелкую белую пыль. Слышится стук саперных молотков. Финны заминировали ближайшие подходы к станции, и все пространство перед вокзалом усеяно минами. Закончив разминирование, саперы переходят на другой, более дальний участок, оставляя после себя, на месте еще не остывшего пепелища, жизнеутверждающий знак ”Проход разрешен. Мин нет”

Вера подходит к знаку. Воткнутый глубоко в снег, он блестит на солнце серебристой свежеположенной краской. Она оглядывается. Вокруг ни души. Ей хочется  осмотреть пожарище. Сделав несколько шагов, она подходит к камину, чья изуродованная труба грустно взирает на округу. Сама печь почти не пострадала. Только украшенные еще царскими вензелями изразцы, сильно закоптились. Повсюду хаос и разруха.

У нее подмерзают ноги и, посчитав свое любопытство удовлетворенным, она собирается уходить, как ее взгляд падает на круглый предмет, лежащий на почерневшей балке рухнувших стропил. Оторванная человеческая голова мерзко осклабилась и смотрит на нее стеклянными застывшими глазами. Тщательно причесанные соломенные волосы и залихватски загнутые кверху усы, облитые черной краской, выглядят жутко. Громко каркает воронье, доносится собачий лай. Вера уходит за пепелище и в изнеможении прислоняется к дереву.

Картина вчерашней бойни открывается ей. Повсюду видны разбросанные раскромсанные, вдавленные в снег и еще неубранные трупы, следы от танковых гусениц проходят прямо по ним. Снег за вокзалом часто изрезан ими. Человеческие следы и пятна крови проступают не так четко, легкий снежок, выпавший утром, успел чуть припорошить их. Оголодавшие, брошенные хозяевами псы жадно набрасываются на мертвечину и, злобно порыкивая друг на друга, рвут на куски не успевшее окончательно заледенеть мясо. Чуть поодаль, своей очереди ждут другие, оттесненные от добычи более сильными сородичами. Они то и дело заходятся нетерпеливым алчущим лаем. От этого зрелища Вере дурно, тошнота подступает к горлу. Она вытаскивает из за пазухи пузырек с нашатырем и жадно вдыхает спиртовые пары. Убрав флакон, она неторопливо и слегка пошатываясь бредет к поезду. Не став ни с кем разговаривать, она  ныряет в свой закуток и ложится. Ее не тревожат, и она просыпает весь остаток дня. К ночи начинают вновь свозить раненых, и доктор Верещагин присылает за ней.

Санитарный эшелон, операционная               

- Молю Бога, если выживет, чтоб не остался идиотом, - кивая на только что прооперированного раненого, говорит Верещагин и снимает маску. - А вы, молодец, Верочка, не будь вас рядом, я бы и не взялся, наверное. Смотрите, какой мы с вами осколок из буйной головы этого молодца извлекли! – с этими словами он хватает пинцетом лежащий на белом эмалированном подносе огрызок железа и подносит его под свет операционной лампы.

Похвала старого доктора ей приятна. Она улыбается и с благодарностью смотрит на Верещагина.

- Однако, редкое ранение для танкиста, доложу я вам, - продолжает Верещагин, обтирая мокрое от пота лицо полотенцем. – Кажется, сиди себе спокойно под броней в башенке, да постреливай из пушечки или пулеметика, а то и просто, дави супостата гусеницами, так нет же, все равно, гады достали, да еще как, прямо в темечко! –  принимается вдруг с того не сего юродствовать он. Картина за сгоревшим  вокзалом  в живую предстает перед  глазами Вера, и она срывается.    

- Давить людей гусеницами! Как вы, Федор Борисыч, говорить такое можете! А еще врач, фронтовик! - Веру понесло, она срывается на крик, потом, поняв, что делает что-то не то, осекается на полуслове, и рыдает на плече Верещагина. 
- Ну-ну, полноте Верочка, успокойтесь, голубушка. Все бывает, особенно на войне. Вы уж простите, меня дурака, - приговаривает смущенный ее слезами Верещагин и гладит беспрестанно вздрагивающую Верину спину. Неловко приобняв ее за плечи, он выводит Веру из операционной. 

Старый доктор не догадывался, что броня легких и скоростных Т 26 защищала лишь от ружейного и пулеметного огня. Орудийный снаряд сорок пятого калибра прошивал как картон его тонкую броню, и танк превращался в огненную могилу для всего экипажа.

Досконально зная слабые стороны Т 26, Митрохин двинул свои машины в обход дота и, взлетев своим танком наверх укрепления, пытался обрушить его тяжестью собственного веса танка. Построенные из фортификационного бетона стены и крыша дота миллионника выдержали, но огонь финны прекратили, едва только  танк оседлал его железобетонную крышу. Посчитав, что противник деморализован и прекратил сопротивление, Митрохин приказал водителю скатиться с дота, развернуть машину и зайти к доту с фронта, решив расстрелять замолкнувшее орудие прямой наводкой.
Старший лейтенант отталкивался от своего боевого опыта. На всем протяжении этой странной зимней войны финны страсть как не любили, когда их обходили с тыла, чувствовали себя весьма неуверенно, и старались как можно скорее покинуть свои супер укрепленные  миллионники. На этот раз Митрохин ошибся. Канониры остались на месте, и едва их прицел поймал командирскую машину, прогремел залп.
               
                ***
Танк Митрохина горит. От мощного взрыва у машины оторвало башню, и из искалеченного корпуса валит дым. К командирскому танку подлетает другой танк. Его экипаж выпрыгивает из люка и бежит к горящей машине своего командира. Окровавленного и обожженного взводного, вытаскивают из горящего танка, переносят в свою машину, и на всех порах, мчат до санитарного эшелона.         
 
               
Санитарный эшелон

К Митрохину подходит Вера.

- Здравствуйте, Митрохин! Как себя чувствуете? Голова не болит?
- Чему там нынче болеть, сестричка! Доктора, наверно, все мозги у меня вырезали! – белозубо смеется в свою очередь он.
- Раз шутите, значит, у вас все будет хорошо. Пойдете на поправку! – с убеждением говорит Вера и тоже улыбается. Стараясь сохранять строгость на лице, она проходит по вагону дальше, продолжая свой врачебный обход. Сразу же вслед за ней к Митрохину подскакивает бойкая девушка санинструктор, и сует подмышку градусник.   
- А у меня уже сестричка была, видать, только про градусник забыла, – обращается он к девушке.
- Ничего она не забыла, и не какая она тебе не сестричка! – спешит расставить все по местам, похожая на пионервожатую, санинструктор.
- А кто же она!? – искренне удивляется Митрохин.
- Она доктор, хирург, Вера Александровна Снегирева. Вместе с профессором Верещагиным тебя с того света доставала! А ты - сестричка! Деревня! – наставительно-укоряющем тоном бросает она и идет раздавать градусники дальше.

Закончив обход, Вера возвращается к Митрохину. Тот с восторженным удивлением смотрит на нее.

- Извините, доктор, что за сестричку вас принял, - смущенно бормочет он.
- Ничего страшного, бывает, - улыбается Вера. Давайте-ка ваш градусник! Тридцать семь и пять! Очень даже неплохо, учитывая тяжесть вашего ранения и ожоги. Очень даже неплохо, - с энтузиазмом повторяет Вера. - Вечером эшелон прибудет в Ленинград и вас поместят в госпиталь, - неожиданно добавляет она. 
- Значит, мы с вами больше не увидимся, Вера Александровна? – непроизвольно вырывается у Митрохина. На лице его проглядывается искреннее огорчение.
- Ну, почему же. Если обстоятельства позволят, я вас там навещу. А вообще, в госпитале работают замечательные опытные врачи. Да и профессор Верещагин, который делал вам операцию, за вами приглядит. Так что не отчаивайтесь, все будет хорошо! – уверяет его Вера. На ее губах играет загадочная улыбка. Похоже, она начинает относиться к танкисту не только как к пациенту…   


Март 1940 года. Ленинград, ВМА, палата госпиталя.

Митрохин лежит на кровати с забинтованной головой. Но повязка уже не такая большая,
как была в поезде. Ожоги его тоже заживают и по всему видно, что он поправляется. Открывается дверь и в палату, в сопровождении доктора Верещагина, входит Вера. В ее руках бумажные кульки и газета. Они с доктором здороваются с ранеными и подходят к койке Митрохина.

– Здравствуйте, товарищ Митрохин! Как поживаете? Вот мы с вами и свиделись, – говорит Вера, приветливо улыбаясь.
- Да он у нас настоящий герой, орел, - вторит ей Верещагин. – Разрешите, Верочка, - говорит он и разворачивает газету «Красная Звезда». На первом развороте портрет Митрохина и статья о нем. Прокашлявшись, профессор громко и выразительно читает - За проявленный героизм и находчивость при взятии железно дорожной станции Койвисто старший лейтенант Митрохин Виктор Николаевич представлен к награждению орденом Боевого Красного Знамени. Председатель Верховного Совета Союза ССР Калинин.
Взводный явно застигнут врасплох. Он смущенно молчит и улыбается, не сводя глаз с Веры. Та, со словами, - Вот вам гостинцы, Митрохин! - кладет на тумбочку шоколад и печенье. Доктор Верещагин с нарочитой укоризной качает головой.
 – Балуете вы его, Вера Александровна! Ну да ладно, заслужил, тут уж ничего не попишешь! Оставив гостинцы и газету, со словами, - поправляйтесь, Митрохин. Поправляйтесь и вы, товарищи, - Верещагин и Вера уходят.

Едва за ними закрывается дверь, как ходячие соседи Митрохина подходят к нему и рассматривают газету.

– Ух-ты! – восклицает один из них, - повезло!   
- Да какое "повезло", - Матвеев! - одергивает его другой раненый, лежащий на койке у окна. Старший лейтенант кровь свою проливал, едва жив остался, а ты, - повезло! 
- Извини, Митрохин, не хотел тебя обидеть, - признает, осознавший свою неправоту, Матвеев. 
- Вот, это, другой разговор, - отвечает за Митрохина все тот же раненый офицер. - А то, - повезло! - Кстати, а что тут тебе они принесли? – оживляется он. Может, чаек сообща сообразим, а!? – приподнимается на койке он. Митрохин показывает, что он всецело «за» и в палате начинается суета по приготовлению чая. 
               
               
Тот же день. ВМА, кабинет профессора Верещагина

Массивная дубовая, обтянутая коричневой кожей, мебель. На стене портреты основоположника военно-полевой хирургии Пирогова и других светил медицины. Профессор сидит за своим столом, на котором белеет мраморный бюст Гиппократа. Вера усаживается на стул против профессора.

- М-да. Даже не знаю, что сказать вам, голуба моя, - Верещагин протирает свои круглые очки. - Конечно, я похлопочу, но, право, не вижу оснований переводить его к вам, в Нейрохирургический институт, да и сам характер его ранения …, - деланно сомневается он, хитровато посматривая  сквозь очки на просительницу.
- Ну, Федор Борисыч, миленький, вы же можете. У нас Виктору, извините, старшему лейтенанту Митрохину, будет лучше, – Вера краснеет и, переминаясь с ноги на ногу, пускает в дело свои трепещущие реснички.
- А как к этому отнесется уважаемый Андрей Львович? Ведь пока еще он заведует институтом, а не вы, если не ошибаюсь? – готов сдаться профессор.   
- Андрей Львович согласится, я уверена, - топит она в своем бархатном, обволакивающем взгляде Верещагина. 
- Ладно, уговорили, только одно условие. Пусть ваш шеф мне сам позвонит.
- Позвонит, позвонит, сегодня же и позвонит, - огромные, цыганистые глаза Веры радостно сияют и, наскоро поблагодарив всегда симпатизирующего ей профессора, пулей выскакивает из кабинета. 
               
1 апреля 1940 года. Ленинградский нейрохирургический институт, палата Митрохина. 

- Сегодня у меня будет мама, - неожиданно объявляет Виктор, когда Вера заходит в палату с утренним обходом.
- Мама? – удивляется Вера. – Но она же в Одессе! Телеграмму, что с тобой все в порядке, мы дали ей часа два назад. Так что ее не может быть сейчас в Ленинграде!
- Нет, я знаю, - упрямо настаивает он, - мама скоро придет, а я не брит, да и, вообще, выгляжу неважно. Не могли бы мне принести бритву? – спрашивает он Веру. Та, в полном недоумении, пожимает плечами. Не став спорить, она приносит бритвенные принадлежности. С ее помощью он тщательно бреется, наодеколонивается и просит ее еще немного уменьшить повязку на голове. Вера смеется, но исполняет и это желание Виктора. После обеда она вновь заходит к нему в палату и не верит своим глазам. Возле кровати Виктора она застает оживленно беседующую с ним женщину лет пятидесяти, которую он зовет мамой и на которую чрезвычайно походит сам. Сочтя это невероятным совпадением, Вера не придает большого значения происшедшему, пока, Виктор не огорошивает ее новым, еще более неожиданным, если не сказать, сенсационным, заявлением.

- Завтра к вам в институт приедет товарищ Жданов. Он посетит клинику и вручит мне орден.
- Да!? - только и произносит совсем смешавшаяся Вера. - А с чего ты, собственно, взял, что товарищ Жданов будет у нас завтра? – неуверенно спрашивает она.
- Я знаю, - просто и бесхитростно отвечает Виктор. Вера недоверчиво хмыкает и в большой задумчивости выходит из палаты.

На этот раз, несмотря на 1 апреля, она куда более серьезно отнеслась к словам Виктора и решает аккуратно расспросить обо всем профессора Поленова, директора Нейрохирургического института. Тот только пожимает плечами.
 – Занимайтесь-ка  лучше больными, матушка, а то со своим Митрохиным, вы тут у нас обо всем забудете, - с трудом подавляя раздражение, отвечает он ей, всем своим видом показывая, что ни о каком высокопоставленном визитере ему, директору института, ничего не известно.
 – Может быть, мама, что нибудь знает? - думает по возвращении домой, Вера. - Как никак она служит в Смольном без малого двадцать лет, находится на хорошем счету у начальства и знает товарища Жданова лично. Но, увы, мама тоже ничего определенного сказать не может. - Ладно, утро вечера мудренее, - решает Вера, отправляясь спать.         

               
2 апреля 1940 года. Нейрохирургический институт

На следующий день, появившись, как обычно, к восьми утра в клинике, Вера застает страшный переполох. Она не спрашивает его причину, она ее знает.

Жданов приезжает днем. В сопровождении многочисленной свиты из всего институтского руководства он ходит по клинике, и интересуется над чем сейчас работает Андрей Львович. А затем, действительно, заходит в палату к Митрохину, вручает ему орден «Боевого Красного Знамени» и ценный подарок – именные часы. Пожелав ему и остальным пациентам скорейшего выздоровления, вождь покидает институт. После его отъезда Поленов вызывает Веру, и мягко упрекает ее в том, что, вчера она должна была быть настойчивее.

- Нам известно, где трудится ваша матушка, дорогая Вера Александровна! – оглаживая свои пышные седые усы, чуть заискивающе говорит он. - Поэтому давеча вы должны были мне сказать, как все обстоит на самом деле, без этих ваших женских штучек, намеков и околичностей. Татьяна Павловна поделилась этой новостью с вами, как с дочерью, самым близким ей человеком, и здесь нет ничего такого, что нужно скрывать, по крайней мере, от меня. Вы же знаете мое отношение к вам! Так что, на будущее, всегда  говорите мне обо всем этаком, чтобы мы спокойно могли подготовиться, подумать, ну, вы меня понимаете, – с этими словами он отпускает ее, взбудораженную и заинтригованную крайне.

– Да, ставки растут! - усмехается Вера, выходя от профессора. - Он уверен, что я обо всем узнала от матери и пыталась в завуалированной форме донести ему эту новость. Что ж, пусть так. Это даже хорошо, во всяком случае, знала сама и хотела, чтобы и он знал, но сказать напрямую не осмелилась. В конце концов, время у нас такое. А то, что мама в курсе, вполне естественно, как и то, что она мне сказала. Стоп. Это для нас с Поленовым естественно, для Верещагина естественно, а для товарищей из НКВД вовсе нет, совсем даже неестественно. – Вера останавливается. На стене, в главном институтском коридоре, под величественно-апофеозном, писаным масляными красками, портретом Сталина, скромно притулился сероватых тонов плакатик с надписью по диагонали: “Не болтай!”.

Густая, с огненным отливом упрямая прядь давно выбилась из-под ее хирургической шапочки, и закрывает собой пол лица, но ушедшая в себя Вера этого не замечает.
– Пожалуй, если у Виктора с этим его даром серьезно, сейчас куда лучше помалкивать, - не сводя глаз с плаката, размышляет Вера. Глубокая морщинка разрезает ее лоб, по лицу пробегает настороженная тень, взгляд суровеет и становится жестким.    
               
               
Тот же день. Нейрохирургический институт, палата Митрохина

- Ну, как у нас дела? Нас можно поздравить? – быстро, почти скороговоркой произносит она, закрывая за собой дверь и весело поглядывая на открытую, ярко красную коробочку с орденом, красующуюся на тумбочке у изголовья его кровати. Кроме него в помещении никого нет. Весь народ, а сейчас в палате, за исключением Виктора, лежат одни ходячие, оправился на перекур обсудить нежданное посещение вождя. Не отрывая взгляда от ордена, который он все время держит перед собою, Виктор отрешенно говорит.    

- А он ведь еще не старый, а проживет недолго.   
- Тсс! Что ты такое говоришь, не смей! – не на шутку пугается Вера, усаживаясь к нему в ноги. Она понимает, что он имеет в виду Жданова
- Я говорю, что вижу.
- Но как это с тобой происходит? Как? – горячится она, не находя ни одного, сколько нибудь рационального объяснения.
- Да сам не знаю, находит и все.
- Ладно, тогда ответь, сколько проживу я, когда мне предстоит умереть? - Взгляд Виктора останавливается на ней, потом он закрывает глаза и через пару минут произносит.
- Ничего.
- Что, ничего?
- Не вижу ничего. Я так не могу, по заказу, что ли, - оправдывается он.
- Вот что, давай сделаем так. Ты должен подумать и постараться вспомнить, разложить по полочкам, как  это …, знание или видение, - наконец, Вера находит подходящее слово, - к тебе приходит, вследствие каких причин, побудительных импульсов, видений, снов..., а потом  все рассказать мне. Но только мне, и никому больше, никому! Даже не вздумай что-то ляпнуть здесь, соседям по палате, или того хуже, кому-нибудь из персонала, и… - она запинается, Андрею Львовичу, тоже пока не надо. Я тебя заклинаю, Витя. Ты меня понял!? - она умоляюще, во все глаза, смотрит на него.   
- Да понял, понял, - глухим, но уже не таким отрешенным голосом бурчит он.
- Вот и замечательно, а теперь отдыхай, а я пойду, поработаю, - она встает, одергивает смятое одеяло и в сильных сомнениях, уходит.

Апрель 1940 года. Квартира Снегиревых

Вера приходит с работы домой, наскоро ужинает и утыкается в книгу. На вопросы матери отвечает односложно и невпопад. Та не докучает ей, и уходит на кухню поговорить о прекрасном с тетей Аней, в прошлом актрисой. Мать и дочь Снегиревы занимают две сугубо смежные комнаты в относительно небольшой, по ленинградским меркам, пятикомнатной коммунальной квартире на Васильевском острове. Кроме них в квартире живут тетя Аня, вдова умершего брата Татьяны Павловны с невесткой и сыном. Они занимают тоже две комнаты. В их квартире проживает еще одна соседка - баба Маша, всю жизнь проработавшая водителем трамвая, а теперь вышедшая на пенсию и доживающая свои дни в большой, темноватой комнате с неприглядным видом во двор колодец.

Посидев за книгой, и не прочитав ни строчки, Вера откладывает чтиво. Ей приходит  мысль постараться самой разгадать феномен Виктора. Вырвав из блокнота листок бумаги, она набрасывает план неотложных мероприятий. Первым номером в ее списке значится поход в библиотеку и поиск материалов, проливающих свет на засекреченные разработки доктора Сагилевича в Институте мозга.

Апрель 1940 года. Ленинград, Библиотека Академии Наук

Получив допуск в фонды специального хранения Библиотеки Академии Наук, Вера штудирует литературу по ясновидению, природе и физиологии этого явления. Неожиданно, в читальном зале она встречает старинного друга их семьи Зарядьева.
- О! Сколько лет, сколько зим! - радостно и слегка вальяжно восклицает сильно постаревший, облысевший и обзаведшийся солидным брюшком Зарядьев, увидев Веру.
- Здравствуйте, Борис Михайлович, очень рада вас видеть!
- И я очень рад вас лицезреть, Верочка, - восторженно глядит на нее Зарядьев. - О, я вижу, вы всерьез гипнозом и ясновидением заинтересовались!? - вполголоса замечает он, обратив, внимание на заглавие книги, которую читает Вера.
- Да, Борис Михалыч, вот, по работе нужно, - неловко оправдывается она.
- Понимаю, что по работе, понимаю, - заговорщицки подмигивает ей Зарядьев, проглядывая теперь уже все книги, которые заказала Вера. Ну, что ж, вполне полный охват, только я бы порекомендовал вам почитать труды доктора Сагилевича, племянника нашего дражайшего Сергея Дмитриевича. Он ведь большой спец в этих вопросах был, большой спец!
- Но ведь он…
- Да, да, я все знаю, Верочка, - грустно вздыхает Зарядьев, обрывая ее на полуслове. – Боюсь только, что здесь его трудов вы теперь не найдете, - думая о чем-то своем, немного рассеянно, говорит он. - Лучше навестите самого Сергея Дмитриевича, может, у него кое-что от племянника осталось. Он ведь совсем старенький стал, живет один на Гороховой. Уверен, он вам очень обрадуется, Верочка. Он ведь так любил вашего батюшку, - снова тяжело вздыхает Зарядьев. - Ну ладно, мне пора, низкий поклон от меня Татьяне Павловне, - неожиданно заторопившись, напоследок бросает он Вере, и уходит. 
   
Вера в раздумьях. - А что, - думает она, - навещу-ка я и в самом деле Сергея Дмитриевича!  Отдав книги, она выходит из библиотеки и прямиком едет на Гороховую.

               
Тот же день. На квартире у Сергея Дмитриевича Сагилевича

Большая темная комната. Вдоль стен расставлена раритетная старинная мебель, на самих стенах развешаны картины и фотографии. В комнате большой беспорядок. Посредине стоит массивный обеденный стол, наполовину заваленный газетами и журналами. На другой половине стола возвышается самовар, стоящий на серебряном подносе. Там же чашки и сахарница. Стол освещает красивая бронзовая лампа с абажуром. 

- Эвон, куда хватила, матушка! – звучит дребезжащий голос Сергея Дмитриевича. – После ареста Владимира вся его группа распалась. Одних уж нет, а те далече! Послушайте меня, старика! Не лезьте вы в это дело, а не то навлечете беду и на себя, и на Татьяну Павловну, дай Бог ей здоровья! О себе я не говорю. Итак, одной ногой в могиле!    
- Сергей Дмитриевич, дорогой, скажите, что вы знаете, а вы ведь знаете! - она лукаво грозит пальцем, пропустив мимо ушей старческие брюзжания, - и я уйду восвояси, - не унимается Вера. Обещаю, что никто ничего не узнает. Клянусь вам в этом, хотите, побожусь?
- Помилуйте, Христос с вами, материалистка несчастная! – топает он ногами. - Ну что вы право за человек! Пристали с ножом к горлу, нет на вас управы, ей богу! – все ворчит и ворчит он. - Ладно, уговорили. Все равно помирать, - обреченно сетует он. – Владимир, предчувствуя недоброе, примерно за год до ареста отдал мне три папки. Все что у него находилось дома, изъяли при обыске. У меня, кстати, тоже искали, да вот им, кукиш! Я свез их в наш родной Остров, когда навещал родимые могилки. Там и закопал, прямо на кладбище, под самой плитой отца, с правой стороны, примерно посредине. Так что, если нужно, милости прошу, на папину могилку. Папки я завернул в старую холстину и положил в кожаную сумку типа планшета, только побольше. С такими сейчас почтальоны ходят. Вот и все, чем могу помочь тебе, дочка, - его глаза увлажняются, голова трясется, он плачет. Вере становится неловко и безумно жалко старика. Она смущенно благодарит его, обещает зайти и, в сильном замешательстве уходит.

                ***
Конец мая 1940 года. Псковская область, город Остров.

Низкорослые бревенчатые домишки, по пыльным улицам носятся мальчишки, и расхаживает домашняя живность. По ухабистой дороге неторопливо катится скрипучая телега, запряженная понурой, изнывающей от слепней и жары лошадью. Вдали виднеется колокольня, сложенная из белого камня, и стены монастыря. А вот и ее родовое гнездо. Новые власти привели дом в порядок, и теперь в нем обретается какая-то заготовительная контора. Велико ее желание зайти внутрь, но она пересиливает себя. - Да, многое изменилось, местами город и не узнать. Впрочем, не удивительно! Я уехала отсюда совсем ребенком, - размышляет, оглядывая городок, Вера.

Торгующая зеленью старушка показывает ей короткую дорогу к кладбищу и, миновав длинный деревянный мост, соединяющий оба берега реки Великой, она выходит к погосту. День выдался сухой и жаркий. Высокая сочная трава обрывается у хлипкой, расхлябистой, смотревшей в разные стороны ограды и, опоясав песчаный бугор, уходит вглубь кладбища, окружая зеленым ковром кресты и могилы. Ворота распахнуты настежь, их дощатые створки намертво вросли в землю, как бы не желая никому преграждать путь в сию скорбную юдоль печали. Вера идет вперед, сворачивает направо, и натыкается на высокое мраморное надгробие. Выбитая надпись указывает ей место. С минуту, печально постояв перед могилой, она отсчитывает глазами середину и, вытаскивает из портфеля деревянную детскую лопатку. Вера рыхлит ей землю, пока лопатка не упирается во что-то плотное. Ее пальцы нащупывают кожу. Сумка с бумагами Владимира Сагилевича открывается ее взору. – Вот они, папки Владимира! В сильном волнении, Вера отряхивает от комьев земли сумку и, убедившись, что в ней, то, что она ищет, торопливо уходит с кладбища.               
               
               
Конец мая 1940 года. Ленинград, Нейрохирургический институт.

Диалог профессора Поленова и Веры в институтском коридоре.

- Здравствуйте, Снегирева! Какая-то вы пасмурная сегодня, - замечает идущей по коридору и ничего не видящей Вере Поленов. – Случилось что-то? Дома?
- Да нет, Андрей Львович, спасибо за заботу, у нас все в порядке, - рассеянно отвечает она.
- Тогда почему не в духе? - не отстает Поленов, берет Веру за локоть и отводит в сторону. Должен вам со всей ответственностью заявить, сударыня моя, что я искренне обеспокоен вашим настроением, - заявляет он ей.
- Обеспокоены? Да я … - Вера краснеет и не знает, что сказать. Слова профессора  неприятно задевают ее.
- Да не волнуйтесь, вы! Это я так брякнул, - пытается успокоить ее он, хотя видит, что с ней не все ладно. - Кстати, а как себя чувствует ваш протеже, Митрохин?
- Ой, извините, вы спросили о …? – с трудом выходит из глубокой задумчивости она.
- О Митрохине.
- Да, да. У него все хорошо, писал мне, правда, уже давно, - рассеяно бормочет она, сглотнув подступивший комок к горлу. Профессор понимающе кивает и прощается.   
               
                ***
Июнь 1940 года. Одесса, берег Черного моря, отдаленный мало посещаемый пляж.

На гальке, почти у самой воды лежат двое: молодой мужчина лет двадцати пяти, в котором, мы без труда узнаем Митрохина, и совсем юная девушка. Между ними разворачивается следующий диалог.

- Вить, а Вить, пойдем домой, чтой-то я озябла, не ровен час, простыну, - девушка зябко поеживается и, высвободившись из объятий мужчины, начинает одеваться. Солнце только  что зашло за горизонт, с моря дует легкий бриз.      
- Давай еще поваляемся чуток, неужели тебе холодно?
- Ты что, не видишь, Вить, вон, вся кожа в мурашках! - девушка вытягивает руку. Кожа от локтя до запястья и вправду стала гусиной и хорошо проглядывается на золотистой от загара руке.   
- Ну ладно, пошли, раз уж ты такая мерзлячка! – довольно равнодушно, сделав безучастное лицо, говорит Виктор, бросив небрежный взгляд на протянутую девушкой руку.  – Не очень то и надо, - плюет на несостоявшуюся близость он, одеваясь. 

Они с девушкой молча идут к остановке. Здесь Виктор прощается с ней.

- Ты, что, обиделся? - спрашивает она напоследок.
-  Нет, что ты! Даже не думал, - натужно улыбается он.
- Тогда, ладно, я пошла, - не очень уверенно говорит девушка и идет дальше, а Виктор лихо запрыгивает в подошедший  к остановке автобус.

Пушкинская улица Одессы, пожалуй, красивейшая в городе. Виктор неторопливо шагает в сторону театра. Вот и его дом. Он проходит в арку, пересекает двор и поднимается в свою квартиру. На столе уже собран ужин. Мать хлопочет на кухне.
- Вечер добрый, мама! – говорит вошедший в прихожую Виктор
- Здравствуй, сынок! А я уж заждалась! Небось, проголодался?
- Да, есть чуток.
- Ну, давай, мой руки и садись за стол! Щаса борщ принесу.
- А вы, мама?
- Я уж вечеряла, - говорит она и вносит в комнату дымящуюся кастрюлю с наваристым украинским борщом. Может, рюмочку, сынок, - участливо предлагает она.
- Не, мама, спасибо. Мне еще письмо писать.
- Ну, как знаешь сынок, как знаешь, - вздыхает женщина и садится за шитье.

                ***
Июнь 1940 года. Квартира Снегиревых

Закрывшись в своей комнате, Вера поглощена разборкой бумаг Владимира Сагилевича. На ее письменном столе лежат те самые папки, которые она принесла с кладбища.

Вера перебирает исписанные крупным ясным почерком страницы; что-то из них выписывает, сверяется со своими старыми студенческими записями и конспектами.

– Ничего себе, он даже барона Унгерна допрашивал! –  с невольным восхищением присвистывает Вера. - Но почему документы, касающиеся допросов белого барона, Владимир хранил отдельно от остальных бумаг? – задается вопросом она.

– Ах, вот оно что! – докопавшись, наконец, до истины, мысленно восклицает она. - Тайна золота барона интересовала новую власть. А из черновика отчета Сагилевича на имя начальника Особого отдела НКВД Глеба Бокия явствует, что здесь он потерпел неудачу. Барон так и не открыл ему место, где спрятал сокровища. Многократно апробированные методики на сотнях испытуемых дали осечку и сломались на Унгерне -

- Вот что он пишет об этом, - Вера читает рукопись дальше. - По всей видимости, мы не учли, что исповедующий буддизм барон владеет некоторыми, неизвестными нам психо-духовными практиками, позволяющими успешно преодолевать гипноз или быть, по крайней мере, невосприимчивым к вопросам, задаваемым в гипнотическом сне. Даже самому действию гипноза он поддается плохо… – 

                Сентябрь 1921 года. Восточная Сибирь, город Новониколаевск, одиночная камера городской тюрьмы

В камере стоит стол, стул и сильно потертое кожаное кресло. В кресле глубоко откинулся, если не сказать, развалился барон Унгерн, одетый в форму генерал-лейтенанта царской армии. На вид барону около сорока лет, он бледен, высок и худ и имеет типичную внешность «истинного арийца». На его груди, на длинных желтых цепях висят амулеты: череп, знак свастики и голова огнедышащего дракона. Создается впечатление, что Унгерн дремлет. На стуле, поодаль от барона, сидит, одетый в кожанку начальник Особого отдела НКВД Глеб Бокий. Возле барона, как бы нависая над ним, стоит, одетый в гражданский костюм, Владимир Сагилевич. 

- Товарищ Сагилевич, он уже в трансе? – осторожно кивая на барона, тихо спрашивает Бокий.
- Похоже, что да. Гипноз начал действовать. Можно начинать допрос.
- Барон Унгерн, вы слышите меня? – говорит Бокий резким, слегка прерывающимся голосом. По всему видно, что он сильно волнуется.
- Лучше я буду спрашивать, на ваш голос он может не среагировать, товарищ Бокий.
- Хорошо, Сагилевич, валяйте! - не без некоторых колебаний соглашается слегка уязвленный Бокий.
- Барон Унгерн, - в отличие от Бокия, Сагилевич говорит вкрадчивым, приятного тембра баритоном, - вы слышите меня?
- Да, - после некоторой паузы, хрипло отвечает, не открывая глаз, раскачивающийся в кресле Унгерн. Сагилевич значительно переглядывается с Бокием.
- Вы знаете, кто вы?
- Я барон Унгерн фон Штернберг, потомок крестоносцев и великий Махагала – неутомимый и грозный защитник учения Гаутамы Будды, - с расстановкой, делая паузы и спотыкаясь на каждом слове, - будто по капле, выдавливает из себя Унгерн.
- Замечательно, барон. Про буддизм мы с вами и поговорим. Вы хорошо помните свой поход на Россию?
- На Россию? Я никогда не хотел воевать с Россией.
- Очевидно, я не так сформулировал вопрос, барон. Вы воевали против большевиков? Не правда ли?
- Да.
- Отлично, барон! – как ребенок радуется Сагилевич. Так вот, пока вы воевали с большевиками, вы ведь где-то оставили доверенные вам великим Буддой сокровища? 
- Я не знаю ни о каких сокровищах. Просветленный мне их не передавал.
- Хорошо, поставим вопрос иначе. Где находится казна вашей Азиатской дивизии? Она зарыта в степях Монголии или вы укрыли все золото под стенами Гусиноозерского дацана в Забайкалье, когда наступали на Транссиб и Верхнеудинск? Вы слышите меня, барон?
- Зы-зы-зы, - раздается в ответ, барон еще сильней раскачивается в кресле, пускает слюни и кроме этих нечленораздельных звуков, ничего больше не произносит.
Сагилевич растерянно смотрит на Бокия, тот не без злорадства ухмыляется.

- Ладно, товарищ Сагилевич, - машет рукой он. - Попробуем допросить его завтра. Сегодня ваш гипнотический сеанс явно не сработал, - и они оба выходят из камеры. Едва захлопывается дверь и стихает грохот запирающихся замков, Унгерн перестает раскачиваться в кресле, открывает глаза, встает во весь свой высокий рост и показывает в сторону двери внушительный кукиш.

- Золота моего захотели, комиссары пархатые, вот вам, выкусите! – с мстительной ухмылкой, долго трясет он кукишем, призывая на головы большевиков всевозможные беды.
                ***
Июнь 1940 года. Квартира Снегиревых, комната Веры

- Наш Виктор, слава Богу, в буддизме не замечен, - продолжая размышлять над бумагами Сагилевича, возвращается из прошлого Вера. – И на методики уважаемого доктора должен отреагировать как надо. Нужно только отобрать самые эффективные из них, а затем, пустить на разработку способностей Виктора, направить на целевую, программную эксплуатацию его удивительного дара, чтобы сделать из него нового Нострадамуса, нашего Нострадамуса, черт возьми! – в запале восклицает она. 

 
               
Июль 1940 года. Белоруссия, окрестности города Дриссы, танковый полигон

Виктор управляет танком. Из-под гусениц летят пыль и песок, стоит страшная жара. Танк летит на полном ходу, перелетает через искусственный ров, лихо взбирается на холм, резко останавливается и, поводя башней, производит несколько выстрелов по мишеням. Все цели поражены. Виктор доволен. Он вылезает из люка и спрыгивает с брони на землю. Успешное выполнение задачи нужно перекурить.

Тот же день, Дрисса.
Захолустный, маленький, но удивительно чистый городишко. Вера идет по улице, на которой стоят избы, а вдалеке, виднеется пяток другой каменных строений и церковь. За самими избами проглядываются обширные огороды, сменяющиеся вишневыми и яблоневыми садами, раскинувшимися по берегам довольно широкой реки. Ничто не нарушает благостную атмосферу патриархальной провинциальной глуши.

Вот и штаб танковой бригады, расположенный в двухэтажном каменном доме. Над входом висит красное полотнище. Ординарец проводит Веру к комбригу.
- Значит, невеста из Ленинграда, говорите!? - комбриг, мужчина средних лет, с хитринкой смотрит на Веру.
- Да, невеста, - уверенно отвечает она.
- А по имени отчеству, как невесту величать?
- Снегирева Вера Александровна, - чуть смущается Вера.
- Вот какая незадача, Вера Александровна, - потирая бритый затылок, озабоченно молвит  комбриг. Жених ваш сейчас на учениях, будет только завтра к вечеру. А вы-то сами, надолго приехали?
- Да, товарищ, комбриг, надолго. У меня отпуск, так что пара недель есть, - улыбается Вера.
- Ну и замечательно, Вера Александровна, - с облегчением выдыхает комбриг. – А то я уж подумал, что вы ненадолго к нам. Тогда мы вас сей момент устроим. Гончаренко! - громко кричит в приоткрытую дверь комбриг.

Не проходит и трех секунд, как в кабинете вырастает высоченный битюг, сержант Гончаренко. Здоровяк глуповато хлопает ресницами и готов внимать во все уши комбригу. 

- Отведешь Веру Александровну, она к нам, между прочим, из Ленинграда приехала, - многозначительно замечает он сержанту, - к Степаниде. Она, знаю, комнату за недорого сдает. Понял!
- Так точно, товарищ, комбриг! Понял! – что есть мочи рапортует сержант.
- Тогда бери чемодан и марш, марш!

Дом Степаниды стоит на крутом берегу реки, возле самого обрыва. Вере нравится это место. Степанида, дородная рыжая баба, действительно сдает комнату, и дело слаживается в одночасье.

               
Дом Степаниды

Наконец, Виктор приходит к ней. Запыленный, почерневший от загара, с горящими глазами на плохо отмытом от копоти лице. Не говоря ни слова, он сгребает ее в объятия, целуя в губы, щеки, волосы. Она отвечает ему страстно, жарко…

- Как ты тут…? – спрашивает Вера, когда они, проснувшись, молча лежат на широкой деревянной кровати в полутемной из-за прикрытых занавесок комнате.   
- В норме, как видишь. Очередное звание присвоили А вообще-то, много вкалывать приходится. В бригаду поступила новая техника, так что занимаемся ею. 
-  А чувствуешь, как себя? Голова не болит?
- Не болит, - с горечью вздыхает он, - но…
- Что но? - беспокоится Вера.
- Я обо всем писал тебе, однако, раз ты здесь, - Виктор улыбается и, взяв ее ладонь, кладет к себе на глаза, - понимаешь, я совсем перестал видеть, - с надрывом в голосе признается он ей.   
- А ты хочешь видеть опять? Ведь могут вернуться боли в голове, возобновится тяжелые сны, видения. Тебе это надо? 
- Я готов пройти через все это, если ты сможешь вернуть его.
- Но зачем это тебе?
- Хм. А зачем тогда тебе, этот мой дар? Ведь он нужен и тебе, или ты за другим сюда приехала? – непроизвольно вырывается у него. Вера вся вспыхивает, на глазах появляются готовые вот-вот упасть слезы, но она обуздывает рвущиеся наружу эмоции. Не находя что сказать, она молчит, уставившись в засиженный мухами, не знавший никогда белил потолок.    
- Я приехала, потому что люблю тебя. 

Тишина воцаряется в комнате. Часы ходики мирно тикают на стене.

- Да, теперь о твоем даре, - будто опомнившись, нарушает тишину Вера  - Ты прав, твой дар нужен мне, он нужен нам обоим, он нужен стране.   
- Стране? –  машинально повторяет Виктор, еще не придя в себя после ее признания. 
- Да,стране! И у меня есть план.
- План?   
- А что в этом странного? Ты думаешь, у меня не может быть плана? Или они бывают только у вас, мужчин? – с вызовом, наступает Вера.
- Да нет, я так..., - растерянный, он идет на попятную.
- Раз спросил, тогда слушай.  Я буду погружать тебя в сон с помощью гипноза. Твой мозг будет раскрепощен, свободен, на него ничто не будет давить. И тогда ты сможешь рассказывать мне все, что ты видишь, а я уверена, ты сможешь, с моей помощью, увидеть очень многое. Вот, примерно, все, если кратко.          
- Я согласен, - коротко и однозначно говорит он. – Теперь ты можешь располагать мною все часы кроме службы. Он наклоняется к ней, нежно целует в губы, она отвечает…

- С твоей службой мы тоже что-нибудь придумаем, - хитро улыбаясь, размышляет она уже после его ухода. Вера блаженно вытягивается в постели. За окном поют птицы, день в самом разгаре.


1 августа 1940 года. Дом Степаниды, комната Веры

- Ты очень похудел, Витя. Нам надо прерваться, иначе твой дар убьет тебя, - говорит ему обеспокоенная Вера. Виктор действительно плохо выглядит. Помимо того, что он сильно исхудал, лицо его посерело и осунулось, глаза приобрели лихорадочный блеск. 
- Да, честно говоря, еле на ногах стою, - виновато отвечает он.
- При такой бешеной нагрузке на мозг тебе нужно много спать, три – четыре часа, как сейчас, никуда не годятся. Этого слишком мало, - роняет она в сильной задумчивости и отворачивается к окну.
- Но я не могу спать больше. Я тяжело засыпаю и сплю в каком-то лихорадочном, нереальном бреду, - жалуется он ей.

– Что же делать, что же делать? - напряженно размышляет, глядя в окно, Вера. – Можно, конечно, загнать вышедшего из бутылки джина обратно, попытавшись насильно и, скорее всего, навсегда усыпить его дар, или, или продолжить эксперимент, но тогда я потеряю его. Что же делать? - лихорадочно повторяет про себя она, вцепившись пальцами в подоконник. - За июль, что я провела с ним, он сильно изменился, сдал физически, как будто неистовой силы огонь сжигает его изнутри. Еще несколько месяцев такой работы, и он не выдержит, сойдет с ума или просто погибнет, - страшные мысли терзают ее.

- Ладно, давай сделаем так, - наконец, находит решение Вера. Завтра я поеду в Ленинград, мне нужно утрясти вопрос с отпуском, чем черт не шутит, может, и продлят. А когда вернусь, мы решим, как нам поступить.
- Идет?
- Идет, - не очень уверенно отвечает Виктор.
- А сейчас я попробую сделать так, чтобы ты хорошо спал, Витя. Ложись.   
               
Виктор покорно ложится на застеленную кровать, она кладет свои руки ему на лоб, потом произносит. – Ты спишь, ты спишь, ты погружаешься в сон. Ничто не мешает тебе, ты спишь, ты спишь, ты спишь, - несколько раз повторяет она. Через пару минут он засыпает, а она еще долго сидит возле него, не отнимая ладони ото лба.
               
               
5 августа 1940 года. Ленинград. Смольный.

- Три минуты, не больше, доченька, - предупреждает Веру встревоженная Татьяна Павловна – Когда время истечет, а ваш разговор, допустим, не закончится, ты должна будешь напомнить об этом Андрею Александровичу, и если он сочтет нужным, то продлит аудиенцию сам.
- Ты уже говорила мне об этом, мама. Не беспокойся, я все помню и не поставлю тебя в неудобное положение. 
- Верочка, я же не об этом! Я хочу, чтобы у тебя получилось. Ну, давай, с Богом, доченька, - шепчет Татьяна Павловна и украдкой осеняет крестным знаменем Веру. Затем, выводит ее из помещения секретариата в коридор и, проводив до приемной, сдает на руки секретарше Жданова.

– Три минуты, вы помните? - голос секретарши, как последнее напутствие, звучит у нее за спиной.   
- Да, да, - меня инструктировали.
- Тогда впрд, - приоткрывает она тяжелую дубовую дверь.

Жданов стоит у окна. Среднего роста, шатен, полноватый, с щеточкой усов на круглом, белокожем, слегка обрюзгшем лице, в сером кителе военного покроя, он быстро подходит к одетой в синее платье Вере и, поздоровавшись за руку, приглашает садиться, указывая на высокий, обтянутый коричневой кожей стул возле огромного письменного стола в правом углу кабинета. Его живые карие глаза с интересом изучают Веру. 

- Ну-с, Вера Александровна, - мельком глянув в блокнот, говорит он, - я вас внимательно слушаю.
- Если вы помните, Андрей Александрович, в самом начале апреля вы приезжали к нам в Нейрохирургический институт, беседовали с Андреем Львовичем и потом, перед отъездом,  вручали орден Боевого Красного Знамени одному раненому танкисту. - Вера на секунду останавливается. Лицо Жданова меж тем принимает откровенно скучающее выражение, нижняя губа оттопыривается, глаза сморят в стол.

- Неужели эта умная, симпатичная девушка, дочка уважаемой Татьяны Павловны, пришла сюда лишь затем, чтобы отнимать у меня время ради какого-то капитана, очевидно, проштрафившегося или выпрашивающего хорошее назначение через влюбленную по уши девчонку? – думает он.

- Да, кажется, припоминаю, - цедит сквозь зубы вождь.

- Дело в том, Андрей Александрович, что в результате осколочного ранения в голову, или под влиянием неизвестных пока современной медицине причин, - Вера поднимает глаза и их взгляды со Ждановым встречаются, - танкист Митрохин стал, как бы это выразиться, провидцем, что ли, - с видимым усилием произносит слово «провидец» она. - Он теперь может видеть будущее, причем, некоторые события, которые он предсказал, уже свершились. Вот, - заметив недоверчивую ухмылку на его лице, Вера достает из папки два листа с отпечатанным на машинке текстом и раскладывает их перед Ждановым. - Здесь указаны наиболее значимые события, которые он увидел. На первом листе свершившиеся, а вот на этом, - она касается пальцем бумаги, - будущие. Ближайшее произойдет через неделю, 12 августа, так что убедиться в правоте или не правоте моих слов вы сможете очень скоро. – Увлекшись, она забывает про время, и когда смотрит на часы, ей становится дурно. Жданов замечает ее замешательство.         
- Не думайте о времени, оно у нас есть, давайте, рассказывайте дальше, - поощряет он Веру, забирая от нее бумаги.

– Даже, если все это чушь собачья и гроша ломанного не стоит, хорошо, что она пришла ко мне, а не подалась прямиком в ведомство Лаврентия.
Противоречивые чувства обуревают его. Между тем, вдохновенная речь Веры гипнотизирует вождя. Жданов слушает молча, почти не перебивая, лишь временами спрашивает, прося разъяснить тот или иной, проскользнувший в ее речи, специальный термин.

- Вот, пожалуй, и все, Андрей Александрович. Извините, что отняла у вас столько времени. Ваша секретарь, наверное, мне этого никогда не простит, - улыбается, взмахнув ресницами, Вера.
- Ничего, ничего, на первый раз простит, - смеется вождь. Спасибо вам, Вера Александровна. Я должен подумать и все тщательно взвесить. Если это не цирковые фокусы, я свяжусь с вами через вашу матушку, - Жданов на минуту задумывается, – а пока до свидания, всего вам доброго. Да, надеюсь, мне не надо объяснять вам, что эта встреча, и все о чем мы здесь с вами только что обсуждали, должно оставаться в тайне, в строжайшей тайне. О Татьяне Павловне я не говорю, она человек проверенный.

На этом аудиенция заканчивается. Вера ликует. Забитая недовольными посетителями приемная гудит как улей. Пораженная и сбитая с толку секретарша проводит недобрым взглядом победно шагающую по приемной Веру.   
               
               
Август 1940 года. Белоруссия, Дрисса

Сюда из Ленинграда возвращается Вера. На улице она сталкивается с Виктором. Вера целует и обнимает его. Он тоже рад ее видеть. Говорит, что у него все в порядке, он отлично спит и прекрасно себя чувствует. И действительно, он в хорошей форме, свежо выглядит, прибавил в весе. Похоже, перерыв в их занятиях пошел ему на пользу. Виктор уже освободился от службы, и они вместе идут к Вере в дом Степаниды.

Вере удалось поставить Виктору блок, и загнать таки джина в бутылку. Это и сохранило ему здоровье, а, возможно, и жизнь. Пророчество Виктора на 12 августа сбылось, и она ожидала из Ленинграда вестей. На отданных Жданову листах, содержались предсказания, имеющие государственную важность. Она долго и скрупулезно отбирала их. Предстоящая война должна начаться в начале будущего лета. Это событие было дважды подчеркнуто ею…   

               
               
Дом Степаниды, комната Веры

- Мы уже достаточно поработали, Витюш, - потрясая тетрадью, робко увещевает она его.    
- Но я хочу знать про себя, про маму, мне интересно, что будет с моими однокашниками, друзьями, наконец. Да мало ли, что я хочу! Ты узурпировала мой дар, узнала, что тебе вздумалось, а теперь говоришь, баста Витя, все, Витя, больше нельзя Витя! Ты сделала из меня подопытного кролика, и, перелопатив все мое нутро, вытащила из меня то, что было интересно одной тебе и твоей еб… науке, - Виктор матерно ругается, - обо мне ты не вспоминала! На мои чувства тебе наплевать! Мавр сделал свое дело, мавр может и уйти!   
- Но Виктор, ты несправедлив, да и…, - фраза повисает в воздухе, он не дает договорить ей.
- Что Виктор, где и к кому несправедлив? Покажи! А если и несправедлив, так только по отношению к себе, что позволил такой вот, … - он запнулся, грязная брань едва не слетает с языка, - да что с тобой говорить! – в сердцах он сплевывает на пол и, яростно хлопнув дверью, что звенят стекла в окне, выбегает из хаты. Забытая фуражка сиротливо качается на вбитом в стену гвозде.

Вера плачет. Ей обидно и больно, но она чувствует, что тоже неправа. Она подходит к окну и настежь распахивает створки. Остывающее тепло вечера струится по комнате. Пахнет мокрой травой. Короткими, отрывистыми очередями стрекочут кузнечики. Ярко светит луна. Ее холодный матовый свет широко стелется по реке. С крутизны обрыва река видна как на ладони. Вода в ней словно застыла. Рыбачья лодка одиноко мерцает зажженными фонарями, чернея в посеребренной глубине. Поднимается туман. На подоконнике валяется брошенная тетрадка. Та самая, которой она давеча размахивала перед ним. Да, разумеется, она виновата. И эта тетрадь, лишнее тому доказательство, казнит себя она, перелистывая до тошноты знакомые страницы.      

Все пошло с Ленинграда, когда впервые, попав под действие ее гипноза, он увидел предстоящую войну с Германией. Это теперь она знала, что с Германией, а тогда это была просто война. И она утаила от него это первое, очень сбивчивое и невнятное, но глобальное предвидение. Потом она стала скрывать от него уже сами предсказания,  из лучших побуждений, ему же во благо, как она себя уверяла, хотя поклялась больше не лгать ему. Зная, что его дар не вечен, она эксплуатировала его по своему усмотрению, игнорируя желания самого Виктора. - Я не могу позволить ему растрачивать себя по пустякам и идти на поводу детских причуд и капризов, - так рассуждала в свое оправдание Вера.      

Подозревать неладное Виктор начал не сразу. Если раньше он не проявлял интереса к ее записям, то теперь заглядывал в тетрадь после каждого сеанса. И не увидев там, что желал, страшно раздражался. Тогда она завела вторую, точно такую же тетрадь, куда заносила только то, что хотел увидеть Виктор, или заведомо понравилось бы ему. То, что он не хотел видеть, а было нужно исключительно ей, она отмечала в другой тетради. Ее то она и увезла с собой в Ленинград, от греха подальше. Обман вроде удался, однако Виктор никак не мог взять в толк, почему не все сеансы оказывались результативными. Так или иначе, за время ее отсутствия у него было время подумать...               
               
               
Дом Степаниды, комната Веры

На следующий день после их ссоры Виктор приходит к ней, забирает свои вещи и объявляет Вере ультиматум. Или она продолжает эксперимент и знакомит его со всеми без исключения увиденными им событиями, или он ее больше знать не знает.   

- Ты, что, умереть хочешь? – едва не плача, спрашивает Вера.
-  Умереть, не умереть, мне уже все равно. Или ты делаешь, как я сказал, или, можешь оправляться к мамочке!
- Витя, но я же люблю тебя! Я не могу своими руками убивать тебя! – слезы наворачиваются на ее глазах.
- Хватит! Замолчи! Раньше надо было думать, а теперь я хочу знать, что интересно и важно мне, понимаешь, мне, а не дяде или тете. В общем, у тебя срок до завтра. Вечером я зайду, а пока прощай, и подумай обо всем хорошенько!

Вера не спит ночь. Ворочается с боку на бок, передумывает все свои думы, и засыпает уже на рассвете. Настойчивый стук в дверь она не слышит и, только увидев склонившуюся над собой Степаниду, понимает, что проспала все утро.

- Слышь, Вер, вставай. Хорош, спать-то! Тебе телеграмма. Вон, почтальонша пришла, во дворе дожидается, - гулкий, как колокол ее голос в раз заполоняет пространство большой комнаты.   
- Телеграмма? Какая телеграмма? – все еще не проснувшись, она плохо соображает, что от нее добивается Степанида.
- Да телеграмма тебе, дуреха! Расписаться надо. Теперь, дошло? И чем это вы тут занимаетесь, что к обеду проснуться не можете? Виктор то, чай, поди, нонче, уж давно на полигоне спозаранку, а ты что раскисла?
- Встаю, встаю, Степанида, – она откидывает одеяло и, в исподнем, простоволосая выходит на крыльцо вслед бурчащей себе что-то под нос Степаниды.

Телеграмму прислала мать. - Тебя ждут 22 августа. Срочно приезжай. Твоя мама, – читает вслух Вера. Наскоро собравшись, она пишет записку Виктору и просит Степаниду передать ее ему.

– Да передам, передам, что ты так распереживалась, прямо! Ох, молодо зелено! – успокаивает, как может, она незнающую, за что схватиться и куда себя деть Веру. Проезжавшая мимо них полуторка, тут же останавливается на залихватский Степанидин свист. Веру довозят до станции, и этим же днем она выезжает в Ленинград.
               
               
22 августа 1940 года. Ленинград. Витебский вокзал.

Пасмурно. Полегоньку кропит мелкий дождь, и не подумавшая о зонтике Вера быстрым шагом идет к трамвайной остановке. Разноголосица частых клаксонов и сутолока заполненных людьми улиц встречают успевшую отвыкнуть от шума большого города Веру. Звонкие трели и грохот колес возвещают о приближении трамвая. Вера с трудом протискивается внутрь и, доехав до площади Урицкого, в недавнем прошлом Дворцовой, делает пересадку. Дождик перестает лить, выглядывает солнышко, и она с удовольствием идет дальше пешком. Через полчаса она уже дома.

Квартира Снегиревых

Дверь ей открывает Татьяна Павловна. Они целуются, и придирчиво осмотрев дочь, та коротко объявляет Вере.

– Обедаем на кухне. Аннушка со своими на даче, так что мы с тобой одни в квартире. А сейчас иди, умывайся!
- Странно, а где же тогда баба Маша? – удивляется про себя Вера. – Она то уж точно должна быть дома! Сколько лет ее знаю, баба Маша всегда остается на лето в городе, и не на какие дачи никуда не ездит. –

Из кухни тянется запах пирогов – Печет пироги с капустой, - безошибочно определяет Вера. Чудный пирожный дух заставляет ее поторопиться и, смыв с себя дорожную пыль, она усаживается за стол.

- Андрей Александрович третьего дня вернулся из Сочи и справлялся о тебе, - немного издалека начинает разговор Татьяна Павловна, в то время как ее дочь уписывает за обе щеки огромный ломоть горяченного, еще не убранного с противня, пирога. – Ты масло, масло положи в начинку, так вкуснее будет, – в который уже раз учит ее мать. – И про бульон не забывай, а то лопаешь все в сухомятку!
- Да я не забываю, - с непрожеванным пирогом во рту, запивая его бульоном, отвечает Вера, сосредоточенно приподнимая тесто и кладя на капустную, с яйцами и луком дымящуюся начинку сливочное масло. Оп, и тесто опустилось обратно, закрыв собою подтаявшее и уже начавшее вытекать на тарелку масло. 
- Ну что, вкусно, Веруша? На вот, руки оботри, - Татьяна Павловна протягивает ей полотенце.
- Ой, ма, не могу, объедение!
- Поешь и позвонишь по этому номеру. Представишься, и тебя соединят.
- Спасибо, ма, - дожевывая последний кусок, благодарит Вера и, забрав листок с номером телефона, выходит в коридор. Через минуту она возвращается. - Меня ждут прямо сейчас. Сказали, что высылают машину.
- Давай, приводи себя в порядок и вперед. О, Господи, прости нас грешных, - вдруг запричитала она.
- Ты что, ма? За меня переживаешь? Я сильная, выдюжу! – Она подходит к матери и нежно обнимает ее. – Прости меня, что была не всегда внимательна к тебе, особенно в последнее время. Ты ведь не обижаешься, да? – она вглядывается в огромные, влажные от слез, материнские глаза, и по ее щекам тоже текут слезы. - Я люблю тебя, ма. Ты самый родной мой человек. – Они обнялись. - Да, ма! А где баба Маша? Неужели сподобилась таки уехать, хоть на конец августа куда-нибудь? – после минутной паузы спрашивает Вера.
- Нет бабы Маши, забрали ее вчера, - просто отвечает Татьяна Павловна и отводит глаза в сторону.
- Забрали! - растерянно восклицает Вера. - Какай ужас! Ее то почему!?
- Все Верочка, не надо. Потом поговорим. Иди, дорогая, собирайся!

               
В день, когда забирали заслуженную пенсионерку бабу Машу, бывшую водительницу питерского трамвая, потомственного пролетария, а ныне заключенную специзолятора НКВД, в Белоруссии, на учебном полигоне был арестован командир танковой роты капитан Митрохин. 

21 августа 1940 года. Минск, здание республиканского НКВД, кабинет старшего оперуполномоченного  Ципина.

Старший оперуполномоченный, полный блондин с пегими выцветшими бровями, имеет вялые, почти то женственные черты лица, а его пухлые метущиеся ручки, суетливо перекладывающие с места на место исчирканные вдоль и поперек листы бумаги, только усиливают это первое впечатление женственности.    

- Вы можете объяснить, в чем меня обвиняют? – спрашивает Виктор и смотрит в упор на следователя. Сразу видно, что пороху не нюхал, гнида. Ишь, харю-то как наел, крыса тыловая! – думает про него он.
- Вопросы здесь задаю я, и вообще, всему свое время, - неестественно высоким голосом, почти, что кукарекает Ципин. - Скажу лишь одно. Все зависит от вашей искренности и желания помочь следствию, - дежурно отбрехивается ходульной фразой Цыпин, и вновь тянется к разложенным на зеленом сукне бумагам.    
- Я готов, спрашивайте, - бодро чеканит Виктор, хотя на душе у него скребут кошки. Наверняка из-за Верки вляпался! – не сомневается он в причине своих злоключений. Сейчас этот малахольный такое тут на меня понавешает, век не отмоешься!               
- Вот и чудненько, что готовы, - визгливо верещит следователь. - Вы знакомы с этим человеком? – Цыпин вынимает из ящика стола пачку фотографий и, тасуя ее как карточную колоду, бросает одну из фотографий на стол перед Виктором. – Кто это? - повторил он вопрос.
- Если вы играете в карты, то не хуже моего знаете, кто это? При этих словах Виктора физиономия следователя принимает жесткое, даже хищное выражение, и уже напоминает сову.
- Играю я, или нет, к делу не относится. Так, кто же это?
- Это джокер, - невозмутимо пожимает плечами Митрохин. Пегие брови Ципина вскидываются кверху, отчего сходство с совой получается полным. 
- Кто? Кто? Джокер, говорите. А имя отчество гражданина Джокера, не припомните?
- Отчего не припомнить - Кирилл Афанасьевич. 
- Значит, вы утверждаете, что на фотографии изображен знакомый вам гражданин  Джокер Кирилл Афанасьевич, - с торжествующим видом объявляет особист.
- Что, что? – Митрохин чуть не прыскает со смеху. - Или, оперуполномоченный валяет дурака, или на самом деле ни ухом, ни рылом, ни в покере, ни в преферансе, - думает он. 
- Я, кажется, ясно выразился, - все еще ждет ответа Ципин.
- Да, конечно, извините, - берет серьезный тон Виктор. –  Я имел в виду героя финской кампании командарма второго ранга Мерецкова Кирилла Афанасьевича. 
- Так уж прямо таки и героя! Хм, однако, вы и шутник! 
- Почему шутник. С появлением товарища Мерецкова положение на фронте в полосе наступления вверенной ему 7 ой армии резко изменилось, и изменилось в нашу пользу. 
- А вы что, карты любите? – уводит разговор в сторону следователь.
- Доводилось, поигрывал, - с играющей усмешкой на губах роняет Виктор. Он вспоминает одесский пляж и своих чумовых друзей детства Гришку Нашатыря  да Мишку Вилькина. Собираясь вместе, они, бывало, так пройдутся по любимому пляжу, раздевая в покер, степенно отдыхающую публику, что потом всю следующую неделю не казали там носа, чтобы ненароком не столкнуться с обобранными до нитки простодушными гражданами.    
- Хорошо, о картах мы поговорим после, - Ципин прерывает греющие душу воспоминания молодости Виктора. – А теперь расскажите о ваших встречах и разговорах с командармом, ведь они у вас были, не так ли?
- Была одна, в середине февраля, незадолго до моего ранения, - начал вспоминать он, все более и более убеждаясь, что их эксперимент с Верой остался в тайне. Однако, - размышляет Митрохин, - а с какой стати их интересует командарм и я в связи с ним?


- Я внимательно вас слушаю, капитан. Когда и при каких обстоятельствах вы встречались с Мерецковым? - вернул его из прошлого Цыпин. 
- Это было в середине февраля, перед самым прорывом частями 7 ой Армии второй полосы линии Маннергейма и началом нашего наступления на Выборг. Командарм собрал командиров подразделений, участвующих в прорыве финской обороны на этом участке фронта. Я, понятно, как командир танкового взвода, не принимал участия в совещании, но мой взвод попал в поле зрения командующего во время его инспекционной поездки по частям прорыва, предпринятой им после совещания. Вот, пожалуй, и все.
- Как это все! Что вам сказал Мерецков? О чем вы говорили? – как будто его прервали на самом интересном месте, всполошился следователь.
- Что сказал? Дайте подумать, - Виктор делает вид, что усиленно напрягает память, между тем, он пытается понять, что в действительности хочет от него этот отечный нездоровый человек с совообразным лицом. - Неужели подбираются к командарму? Страшная догадка промелькнула в голове Митрохина. Но через меня это же просто смешно! Хотя, почему бы и нет. Капля камень точит. Наберут эдак с десяток другой всяких, с позволения сказать, показаний, извратят их, как им надо, и дело в шляпе! А чьи показания, взводного, ротного, или комбрига, уже не важно. Главное, что они есть. Да, сценарии все те же, -  размышляет Виктор, лихорадочно прикидывая, что ответить совинолицему.

- Ладно, подумаете о моем вопросе в камере, а завтра расскажите, - заканчивает допрос следователь и вызывает конвойного, который сопровождает Виктору в камеру для подследственных.

– Не густо, не густо, - меж тем хмурит брови Цыпин, колдуя над показаниями Митрохина. Ясное дело, что капитан сказал все, что знает, и большего из него не выжмешь. Это по-хорошему не выжмешь, посмотрим, как запоет этот самоуверенный молодчик по-плохому, - гадливо осклабился он, предвкушая, как красивое мужественное лицо Виктора покроется кровоподтеками и ссадинами, а распухшие от ударов губы, отхаркиваясь кровью и выбитыми зубами, будут лепетать нужные ему признания.   

               
22 августа 1940 года. Ленинград, Смольный, кабинет Жданова

- Здравствуйте, здравствуйте, Вера Александровна, проходите, пожалуйста. Сейчас принесут чай с бутербродами. Вы, наверное, голодны с дороги? – обращаясь к Вере, как к старой доброй знакомой, Жданов излучает радушие и гостеприимство. 
- Не стоит беспокоиться, Андрей Александрович, - отвечает она, усаживаясь на придвинутый Ждановым стул. Говоря по правде, она понятия не имеет, как сумеет запихнуть в себя эти бутерброды. Мамины пироги еще не вполне улеглись в ее желудке, но, подумав, что будет лучше не нарушать своим отказом установившуюся атмосферу благожелательности в кабинете вождя, решает взять один бутерброд.   
- Два предсказания из вашего списка сбылись, уважаемая Вера Александровна. 12 августа, как вы и предсказывали, немцы начали бомбить Великобританию, ну а вчера, это событие тоже есть в вашем списке, - Жданов не может скрыть довольной улыбки, - внезапно умер злейший враг Советского Союза и лично товарища Сталина Лев Троцкий. Поэтому у меня нет оснований не доверять вашей профессиональной э-э-э интуиции, - не сразу подбирает нужное слово он. Насколько я понимаю, вы владеете определенными …, - он опять спотыкается, подыскивая устраивающий его, идеологически выдержанный термин, - приемами, позволяющими успешно работать с самим носителем этих уникальных, удивительных способностей. 
- Совершенно верно, Андрей Александрович, именно так и обстоит дело. Только я бы здесь уточнила. Не с носителем, а с носителями. Уверена, если бы я имела возможность экспериментировать с разными больными, перенесшими те или иные нейрохирургические вмешательства, результат мог оказаться, куда более впечатляющ. Дело в том, что нельзя долго работать с лишь одним пациентом. Больной устает, и эффективность эксперимента резко снижается.

Отвечая Жданову, Вера исподволь рассматривает вождя. – Сразу видно, что отдыхал. Морщинки разгладились, посвежел, исчезли синяки под глазами, - методично фиксировал ее мозг происшедшие в  облике Жданова изменения.

- Но вы ведь хирург, талантливый нейрохирург, я справлялся у Андрея Львовича, - Вера зарделась, услышав из уст Жданова лестный для себя отзыв профессора, - и подобными аспектами медицины, вернее не совсем медицины, не занимались. Или я что-то упустил? – живые, круглые глаза его испытующе смотрят на Веру. Вольно или невольно, Жданов подобрался к самой опасной точке их разговора.
- Не занималась до недавнего времени, так будет правильней. 
- И в свободное от основной работы время, - хитровато улыбаясь, добавляет он.
- Не могу не быть откровенной с вами, Андрей Александрович, - преодолевая смущение, глухо начала Вера.
- Сделайте одолжение, Вера Александровна.
- Когда я поняла, что к нам попал необычный больной, я проштудировала массу литературы по …, как бы это выразиться, - запредельным аспектам знания, и убедилась, что подобные случаи достаточно редки, единственны в своем роде. Во время учебы в институте, да и в аспирантуре, не скрою, я проявляла интерес к некоторым исследованиям по психологии и ряда, смежных с ней областей. Чистым оккультизмом, скажу честно, не интересовалась, - она задумалась на минуту, - а вот разработками своего земляка увлекалась, - тихо и как бы нехотя договорила она.   
- Земляка? – Жданов удивленно вскидывает вверх брови.
- Да, земляка, - теперь уже сама Вера коснулась запрещенной темы. - Я имею в виду работы Владимира Сагилевича в Институте мозга. О них я узнала от его дяди Сергея Дмитриевича, к сожалению, скончавшегося две недели назад. Семья Сергея Дмитриевича, как и наша, родом со Псковщины, - Вера останавливается.
- Я вас слушаю, говорите, - заметно напрягается Жданов.
- Владимира арестовали в тридцать восьмом.
- Продолжайте. Здесь, - он обвел рукой кабинет, - говорят обо всем.

Вера вкратце рассказывает вождю о разработках доктора Сагилевича и о том, как она применяет их на практике. Услышанное произвело большое впечатление на Жданова.

– Значит, вы можете с помощью этих самых методик находить и извлекать интересующую вас, а теперь уже и  нас, информацию из погруженного в гипнотический сон, так сказать, раскрепощенного мозга. - Вера в знак согласия кивает. – Я вас поздравляю, Вера Александровна. Думаю, в ближайшие дни будет принято организационное решение по вашему вопросу. А сейчас до свидания, - Жданов смотрит на часы, - меня уже ждут.


Из Смольного Веру доставляют домой на машине

- Все, приехали, барышня – усмехаясь в усы, говорит Вере водитель, кладя уставшие на руль руки.
- Так быстро! А я даже и не заметила, думала, мы так, просто остановились! – с детской непосредственностью восклицает Вера – Огромное вам спасибо, товарищ…?
- Ермаков, - рассмеялся шофер.
- Товарищ Ермаков. Очень, очень вам благодарна, - сияет улыбкой Вера, и, пожав шоферу руку, выпархивает из автомобиля. 
                ***
Квартира Снегиревых.

Веры еще нет дома. Она только что вышла из машины и идет по двору их дома. Татьяна Павловна моет посуду и прибирается на кухне. В этот момент отчаянно звонит телефон. - Кому это неймется? - бурчит она, неохотно идет к телефону и снимает трубку.   
- Алло, вас вызывает Дрисса, говорить будем? – голос телефонистки продирается сквозь шумы и потрескивания в трубке.
- Да, да, будем, - немного растерянно отвечала Татьяна Павловна.
- Тогда, соединяю, - треск усиливается и после небольшой паузы раздается взволнованный женский голос.
-  Алло, Вера, это ты? Это я, Степанида, с Дриссы звонит.   
-  Веры сейчас нет. Это ее мама. Говорите, я передам ей!
- А…, мама, - разочарованно отзывается голос, - ну тогда, чего уж, слухайте вы. Виктора увезли, - рубит с плеча Степанида.   
- Увезли? Куда увезли?
- Куда, куда, на кудыкину гору, нешто я знаю. Люди сказывают. Приехали, да забрали,  соколика нашего, - сочный деревенский говор Степаниды вдруг разом пропадает, и вместо него она опять слышит бесстрастный голос телефонистки. – Разговор окончен, гражданочка, Дрисса отключилась. – Татьяна Павловна еще долго сжимает во вспотевшей руке трубку, пока до нее не доходит весь ужас свалившейся на них с Верой напасти.    

В этот момент в квартиру вваливается счастливая Вера, бросается на шею Татьяне Павловне и без умолку тараторит о своем успехе. Она парит и упивается своим счастьем.

- Представляешь, ма, он и вправду заинтересовался, и сказал, что по моему вопросу буквально на днях будет специальное решение! Ты понимаешь, что это значит!? – не перестает восторженно восклицать она. - Мамочка, ты что, не рада!? – обиженная, не понимающая в чем дело Вера исподлобья смотрит на Татьяну Павловну. Ей непонятна отчужденность, и необъяснимая рассеянность матери, в которой та пребывала все время ее рассказа об аудиенции в Смольном.
- Звонила Степанида и сказала, что забрали Виктора, - признается, наконец, в горькой истине Татьяна Павловна. - Подробностей не знаю, разговор прервался на полуслове. В общем, в понедельник я попробую, что нибудь разузнать на работе, а ты… 
- Я ему сама позвоню. Дай телефон, - не допускающим возражений тоном требует изменившаяся в лице Вера.
- Может не стоит? Робко сомневается в целесообразности немедленного звонка в приемную Жданова Татьяна Павловна. Может еще все выясниться?
- Дай телефон! - хрипло повторяет Вера.
- На, звони, - в сердцах, сверкает глазами Татьяна Павловна. Вера хватает протянутый матерью листок, и, хлопнув дверью, выскакивает из кухни. - Только имей в виду, - раздается ей вслед материнский голос, - если он решил узаконить твой эксперимент, пусть уж он это сделает до того, как узнает, что произошло с Виктором. Иначе, он вряд ли вообще что-либо сделает для тебя!
 - Как ты можешь, ма! Жизнь Виктора в опасности, а ты лезешь ко мне со своими бесчеловечными расчетами, - истерично всхлипывая, выкрикивает из коридора Вера.   

- Слава Богу, что не дозвонилась! - крестится, прислушавшаяся, что творится в коридоре, Татьяна Павловна и, подождав, пока заплаканная дочь уйдет в комнаты, выходит на улицу.
               
               
24 августа 1940 года. Нейрохирургический институт, кабинет Поленова.

В кабинете Поленов и вызванная им Вера.
– Звонили из Смольного, - сухо, с трудом подавляя в себе возмущение, объявляет он ей, - и мне предписано на площадях вверенного мне института, - он поднимает вверх указательный палец, -  они так и сказали, площадях, - предоставить вам, сударыня моя, лабораторию с полным штатом сотрудников и всем необходимым для вашей новой работы. Извините, для какой конкретно, там, - он снова смотрит на потолок, - не уточняли. Может быть, вы соблаговолите объяснить, мне старику, что все это значит? -

Вера слушает его как заторможенная. Слова профессора плохо доходят до нее. Она просто стоит, не в силах ничего ответить.

Профессор был уязвлен и обижен. Дожив до седин, он давно не получал подобных, унижающих его как врача и руководителя указаний, и сейчас пребывал в весьма желчном настроении. Вере пришлось вынести тяжелый и неприятный разговор, хотя в результате  она получила все, что хотела и даже больше. Ее лаборатория, существующая пока только на бумаге, на глазах превращалась в самостоятельную клинику...
               
Поздний вечер, вагон трамвая

– Боже праведный, на меня свалилось то, о чем я и не мечтала, но зачем мне это все теперь? – горестно размышляет она, тягуче тащась в совершенно пустом, вероятно, последнем трамвае. – Может, мама все-таки что-то  узнала? – выходя на остановке и глядя на свет в комнате Татьяны Павловны, думает она.

Квартира Снегиревых

Татьяна Павловна лишь качает головой, прочтя немой вопрос на лице дочери.

- Мне не удалось поговорить сегодня. Жданов выехал в Москву и будет только в конце недели. А что нового у тебя? – спрашивает она, когда Вера разделась и прошла на кухню.            
- У меня все теперь новое, мама. Лабораторию в институте дали, к примеру. Только одна вот незадача, главного пациента нет, - с надрывом выдавливает из себя Вера и захлебывается в истерике.
               
В конце августа Виктора перевели к уголовникам. Цыпин получил, что ему было заказано, подкорректировал компрометирующие командарма Мерецкова факты, а самого арестованного, как отработанный материал, сдал дальше по инстанции  другому, молодому и рвущемуся в бой оперуполномоченному.

- Пусть парень пробует. Нехай что из красавчика и вышибет! А если и не вышибет, так просто зашибет, нам дерьма не жалко! – рассуждал Ципин.

Поскольку больше насчет Митрохина никаких указаний не поступало, новый следователь, возомнив себя новоявленным Робеспьером, решил раскрыть свой заговор военных. Узнав, что Виктор осваивал новый танк, он мертвой хваткой вцепился в эту тему, рассчитывая именно на ней строить здание обвинения.

               
Август 1940 года. Минск, Специзолятор НКВД

– Так вы полагаете, Митрохин, что этот новый танк лучше испытанного и многократно проверенного в боях нашего славного Т 26? - в который уже раз терзает он одним и тем же вопросом Виктора.   
- Я повторяю вам, что их нельзя сравнивать. Т 26 легкий танк, а этот - средний, у них, в принципе, разные задачи, - не поддается на провокацию он.
- Но приведись бой, новый то будет лучше? - не отстает особист, до последнего изводя Виктора.
- Да, в современном бою, с массированным использованием артиллерийского огня  и маневрирования крупными танковыми группами, этот танк будет превосходить Т 26 по всем параметрам.
- Значит, новым танком нужно оснащать нашу армию, а старый списывать? – воодушевлялся следователь.
- Я такое не говорил, - пытается слабо протестовать Виктор.
- Но это вытекает из ваших же показаний!
- Я говорил, что новые танки нужно производить как можно больше и быстрее, а производство Т 26 постепенно сворачивать. 
- Ну, хорошо, так и запишем, с энтузиазмом соглашается маленький Робеспьер, подсовывая протокол допроса Виктору. Подпишите здесь, - тычет он вниз исписанного мелким каллиграфическим почерком листа, и Митрохин с облегчением подписывает.

Виктор уже так устал и был измотан голодом и избиениями, а теперь еще и унижениями в камере, что готов был подписаться под чем угодно, лишь бы поскорее закончился весь этот чудовищный, необъяснимый кошмар. Он понимал, что особист вытягивает из него признания, которые превратятся в серьезные обвинения против него, но намеренно шел на это...

– Скорее, только бы скорее, - проносится в мозгу Виктора, он резко поднимается со стула, и судорожно глотая воздух, как подкошенный, падает на каменный пол. – А ты, нервный, однако! Ишь, как зенки закатил, артист, хренов! Ничего, полежишь тут чуток, отдохнешь малеха, да нехай оклемаешься, - потрогав пульс на руке Виктора, изрекает следователь.
               
Последние числа августа 1940 года. Ленинград, Смольный, приемная Жданова.

Возвратившийся из Москвы вождь просит секретаря срочно разыскать Веру. Через пять минут Вера на линии.

– Как дела, Вера Александровна? Вам выделили лабораторию?
- Да, товарищ Жданов, мы уже работаем, только …, - фраза повисает в воздухе. Вера не решается сказать об аресте Виктора сейчас, по институтскому телефону.
- Хорошо, хорошо, - приходит он к ней сам на помощь, - положите все свои “ только” в ваш пухлый портфель и приезжайте. У нас к вам серьезный разговор будет. Машина за вами уже вышла, - торжественно провозглашает он и кладет трубку.

- Проблема, которая нас сейчас интересует, следующего свойства, дорогая наша Вера Александровна, - несколько выспренно говорит Жданов. - Список ваших предсказаний венчает война с Германией. Не скрою, вопрос этот сложный и неоднозначный, и здесь мы не можем, понимаете, не можем, - он внимательно смотрит на Веру, - допустить ошибку. На совещании в Политбюро выступал товарищ Сталин. Так вот, по нашим данным, войны с Германией, действительно, скорее всего, не избежать. Хотя, и тут есть известные сомнения. Но отбросим их. Проблема упирается в сроки. Вы утверждаете, конец мая – июнь будущего, 1941 года, – Жданов на минуту замолкает.
- Хозяин же полагает, что Гитлер будет готов к войне с нами не раньше весны – лета 1942 года, - мысленно повторяет он главный вывод кремлевского совещания.

– В то время как другие и, поверьте, в высшей степени авторитетные и информированные источники, - обращается он к Вере с упреком, - называют совсем другие сроки. –
- И какие же сроки они называют? - Вера поднимает голову, с недоумением глядя на вождя.
- Вера Александровна, не забывайтесь! Это государственная тайна! – жестко обрывает ее он. 
- Извините, я не подумала, простите меня, Андрей Александрович!
- То-то же, - Жданов улыбается, давая понять, что не сердится, - в общем, нужно еще раз прояснить момент со сроками. Это важно сейчас.

На совещании в Кремле мнения разделились, и Жданов четко уловил это. Только не согласные с мнением Сталина промолчали, предпочтя не рисковать, и дружно присоединились к мнению Хозяина. Именно так поступил и он, Жданов. Однако, на будущее, он хотел иметь свою собственную точку зрения, пусть, и отличную от других, но, безусловно, истинную. Особенно, это могло ему пригодиться в темном закулисье верхушечных кремлевских рокировок. Дискуссии же о сроках войны с немцами еще будут, он в этом не сомневался.

- К сожалению, перепроверить эту информацию сейчас не могу. Митрохина…
- Да, знаю, знаю, что он в войсках, - нетерпеливо отмахивается вождь, - Это не проблема, мы его вызовем.
- Дело в том, что неделю назад капитана Митрохина арестовали и увезли в неизвестном направлении. Мне об этом сообщила моя знакомая по Дриссе, я у нее комнату снимала, когда к Митрохину ездила. Там расквартирована танковая бригада, где Виктор, извините Митрохин, - Вера всхлипнула, - служит, служил. - Она всхлипывает еще раз, но, взяв себя в руки, сдерживается, не давая воли слезам. - Думаю, ей, в смысле моей знакомой, сказал обо всем комбриг. Он к нам обоим очень хорошо, по-отечески, относился.
- Тэк-с, - вырвалось у Жданова. Вот это да! Это и есть то ваше “только“, о котором вы не хотели мне говорить по телефону?
- Да, оно и есть. 
- Вот так номер! – восклицает он, и со словами, - Я вас больше не задерживаю, Вера Александровна, мне нужно подумать, - резко свертывает аудиенцию.

Затем, плотно прикрыв за обескураженной, теряющейся в догадках Верой дверь, идет к столу, опускается в кресло и останавливает взгляд на портрете Сталина. У Жданова саднит в горле, давит в висках и затылке. Осторожными круговыми движениями пальцев Жданов массирует голову.
 
– Митрохин, Митрохин. Как же это так тебя, парень угораздило? В самый неподходящий момент. Или все-таки Берия что-то разнюхал и опередил меня? Вряд ли. Для всех эксперимент еще не начался, а все что Снегирева делала до сегодняшнего дня, носило, скажем, довольно закрытый характер. Разве только сам капитан мог что-то брякнуть по неосторожности или бахвальства ради. Тогда, дело плохо. Если дойдет до Лаврентия, пиши, пропало! Он быстро возьмет его в оборот. А если капитана арестовали совсем по другому поводу? И предсказания здесь ни причем? Мда… задачка! А, была, не была! – машет рукой Жданов и  направляется к телефону спецсвязи.

- У аппарата Жданов. Я хотел бы поговорить с товарищем Сталиным. 
- Сталин слушает, здравствуйте товарищ Жданов.

               
Август 1940 года. Минск. Специзолятор НКВД.

Виктор приходит в себя, и допрос возобновляется.         

- Итак, спрашиваю в последний раз, сука. Кто тебя завербовал? Кто? Молчишь, мразь! - Следователь заходит сзади и наотмашь бьет Виктора по затылку. Все плывет перед его глазами, страшно хочется пить. Он облизывает рассеченные, разбитые побоями и растрескавшиеся от жажды губы, сглатывая кровь, силится что-то сказать, но вместо членораздельных слов, получается лишь шипение, а из горла выходят жуткие гортанные хрипы. - Что? Что ты сказал, сволочь? Не слышу! – Удар, и туман застилает глаза, голос следователя пропадает, потом  доносится вновь, но уже издалека, полуслышно. Еще удар и Виктор теряет сознание.

Ему кажется, что он видит сон. Он в Одессе. Вот мама. Она совсем молодая,  укладывает его, малыша в кроватку, гладит по кудрявой, пушистой после мытья голове и что-то нежно нашептывает. А вот он уже большой, идет на море ловить крабов. Он не один. Кто это возле него? Гришка Нашатырь? Да нет, вроде не похож. На море штиль, безветрие полное, вода чиста и прозрачна. Виктор поднимает голову и смотрит на солнце. Оно слепит его до рези в глазах, он явственно чувствует эту боль, но вскоре боль уходит и он опять видит мать, но уже не молодую, а состарившуюся, одетую как монашенка, во все черное. Мать идет по кладбищу, подходит к чьей-то могилке и долго, долго стоит перед ней, не произнося ни слова, не проронив ни слезинки. Ему хочется спросить у нее, почему ты не плачешь, мама? Это же ведь я, твой сын Виктор лежу здесь! Но она лишь качает головой и, поднеся к губам палец, молча уходит, наскоро перекрестив его.   

- Товарищ младший оперуполномоченный! Товарищ младший оперуполномоченный! - в кабинет вбегает взбудораженный конвойный и, сделав под козырек, выкрикивает.
 
- Приказано срочно доставить арестованного старшему оперуполномоченному Цыпину! 

Следователь оторопело смотрит на вошедшего, и тому кажется, что он его не понял. Сержант повторяет приказ Ципина, и на одном дыхании выпаливает сакраментальную фразу. Наконец до Робеспьера доходит смысл его слов и, обреченно махнув рукой, он кивает в сторону распластанного на полу тела - Забирай сам эту падаль! –

Виктора уносят с помощью второго конвоира, а несостоявшийся разоблачитель, обхватив голову руками, сетует на несправедливость судьбы.

               
То же время. Минск, здание республиканского НКВД, кабинет Цыпина

Следователь в шоке, увидев еле стоящего на ногах, поддерживаемого с двух сторон Виктора. – Под трибунал отдам! Вы что, падлы сделали!? – на весь кабинет истошно голосит он. Его тонкий, вибрирующий голос то и дело срывается на фальцет и чудовищно резонируя, рвет на части барабанные перепонки конвойных.

 - Что вылупились, гады! Врача сюда, срочно! – в бессильной ярости топает он ногами, беспорядочно кружа по комнате. Кое-как Виктора приводят в чувство, на голову накладывают швы, лицо и губы тщательно промывают и обрабатывают йодом, а размозженные сапогами пальцы правой руки укутывают в гипс. Но все равно, вид у него ужасный. Лицо распухло, левый глаз заплыл и почти не открывается, во рту не достает нескольких зубов, а губы не смыкаются вовсе.

- Как предъявить его такого? – мечется по кабинету в поисках ответа Цыпин. Его предупредили, что капитан должен выглядеть пристойно и если он, Цыпин перестарался, пусть пеняет тогда на себя. - Нет, - думает он, - в таком виде его нельзя отправлять. Еще помрет по дороге, - рассуждает он и решает на свой страх и риск, хотя бы на пару-тройку дней поместить искалеченного танкиста в госпиталь, сделать что-то с его зубами, подлечить и подкормить немного.

Получив указание Сталина доставить арестованного капитана в Ленинград в  распоряжение Жданова, нарком внутренних дел Берия озадачился не на шутку.

– На кой ляд ему этот капитанишко сдался? Какой такой медицинский эксперимент и почему непременно этого Митрохина? У них там что, в Питере своих арестованных не хватает, или одни танкисты в подопытные кролики годятся? – размышлял озадачившийся Лаврентий Павлович, но распоряжение Хозяина выполнил в точности. Однако Берия был бы не Берия, если бы не приказал следить за всеми передвижениями Митрохина в Ленинграде. Вскоре о деятельности некоей лаборатории в местном Нейрохирургическом институте он знал не меньше самого Жданова... 
               
                ***
Вторая половина сентября 1940 года. Ленинград, Витебский вокзал

Вера встречает на перроне Виктора

Вот он, осторожно ступая, медленно сходит на платформу и, чуть прихрамывая, идет навстречу ей вдоль вагона. Когда она видит его, слезы наворачиваются  на глаза Веры.

- Ну-ну, будет. Ты мне так всю гимнастерку намочишь, - нежно обнимает ее Виктор. - Не думал, не гадал, что так скоро окажусь здесь, - вполголоса приговаривает он. Они выходят на улицу. Знакомая серая машина с открытым верхом дежурит на площади. Ермаков, а за рулем находится, естественно, он, по просьбе Виктора не спешит, неторопливо провозит их по центру, выезжает на набережную, и, проехав по мосту лейтенанта Шмидта, высаживает на Стрелке Васильевского острова. Вслед за их машиной, на почтительном расстоянии, следует черный воронок и тоже останавливается на Стрелке…

- Дальше мы пройдемся пешком, - заявляет шоферу Вера, выскакивая на тротуар первой.
- Э-э-э нет. Так дело не пойдет, барышня. У меня время есть, так что вы  погуляйте, а я уж подожду у музея, - непреклонно отвечает ей Ермаков, отъезжая в сторону. Воронок же стоит, где стоял, сидящие в нем внимательно наблюдают за любующимися красотами города Верой и Виктором, не выходя из машины.
                ***
Квартира Снегиревых

В честь освобождения Виктора Татьяна Павловна расстаралась на славу и превзошла самое себя.    

Усаженный на почетное место Виктор с удовольствием отдает должное кулинарным талантам Татьяны Павловны. От души отведав пирога с бульоном, и приняв пару рюмок водки, он собирается уже выйти из-за стола, но лукавая Верина улыбка останавливает его.

 - Подожди, милый, это еще не все, - смеется она. Свиная нога с разваренным, украшенным зеленью картофелем и белым чесночным соусом в изящном высоком соуснике кузнецовского фарфора, воистину, восхитительна. Сочное, приготовленное в собственном соку мясо тает во рту Виктора, его пряный аромат, смешиваясь с ароматом соуса, создает щекочущий ноздри коктейль, способный извести на слюну даже самого сытого в мире человека. Картофель с запеченною по всем правилам корочкой вкусно хрустит на зубах, а салатные изыски хлебосольной хозяйки живописно обрамляют сию умилительную картину русского гостеприимства. А какой дух источают все эти яства! О-о-о!

Но гвоздь программы традиционного снегиревского застолья ждет Виктора впереди. Праздник живота и именины сердца, искусно оформленные в роскошных “развалинах“ фамильного замка, терпеливо дожидаются своего часа. Этот шедевр кондитерского искусства торжественно вносится в комнату самою Татьяной Павловной и устанавливается по центру круглого обеденного стола. Что это за чудо! Нежные, золотистые меренги утопают в темно-синем, почти черном, из-за добавленной в него черники, креме. Мелко толченый орех, густо посыпанный сверху крема, рисует иллюзию скалы, на которой возвышается одинокая крепостная башня, будто сошедшая со средневековой рыцарской гравюры.

Неожиданно гаснет свет, и башня вспыхивает. Это Татьяна Павловна для пущего фурора поджигает пропитанный коньяком торт, перед тем незаметно кивнув Вере, чтобы та выключила свет. Пламя в миг охватывает башню и, дьявольски мерцая, освещает комнату синим таинственным светом. Заворожено смотрящий на огонь Виктор застывает как статуя, какая-то непреодолимая сила заставляет его напряженно вглядываться в пламя...

Видение Виктора

Вот он видит ребенка, подростка лет четырнадцати, отчаянно бегущего по узкой кривой улочке, застроенной низкими глинобитными домами. Но где это? Это явно не Одесса, не Москва, и не Ленинград, а какой-то, неизвестный ему азиатский город, с осыпающимися минаретами обветшалой, серого песчаника, мечети и людьми, одетыми в халаты и тюбетейки. Вдруг мальчик останавливается и смотрит назад. Что это? На месте домов клубы дыма и пыли, по земле идут трещины, купол мечети лопнул и обвалился, минаретов не видно. Глаза ребенка объяты ужасом, он падает ниц и неистово крестится. Пламя затухает, комната погружается во мрак, видение исчезает. Зажигается свет, и Татьяна Павловна объявляет, что уезжает в Смольный на ночное дежурство.               
 
- Вы уж как-нибудь без меня, - улыбаясь, говорит она молодым на прощание.               

Наконец они остаются одни. В квартире никого нет. Тетя Аня с домочадцами еще не приехала, решив весь сентябрь провести на даче. Бабье лето в разгаре, стоят теплые красивые дни.   
 
- Мне нужно признаться тебе в одной вещи, Вера, - Виктор чмокает ее в макушку и треплет волосы.
- Признаешься, только потом, - шепчет она и, взяв его за здоровую левую руку, притягивает к себе. - Ты мне все скажешь потом, потом, - продолжает шептать она, обдавая его горячим, страстным дыханием. - А теперь, молчи, молчи, ничего не говори, ложись вот сюда. -

Она откидывает одеяло и, сняв через голову платье, а потом трусики и бюстгальтер, совсем нагая, первой опускается на кровать. – Иди ко мне, милый, - Вера обнимет его за шею и привлекает к себе. – Один бог знает, как я тосковала по тебе! - ее пальцы пробегают по пуговицам его гимнастерки, а губы жадно впиваются в покрытое шрамами, до умопомрачения любимое и родное лицо.

Отстегнутая портупея гулко падает на пол, там же остаются сброшенные галифе с сапогами, и вот он весь ее, здесь рядом, гладит ее исстрадавшееся по любви тело, целует в губы, плечи, шею, ласкает ее грудь и нежный, чуть округлый живот. Она поворачивается на бок, и сильным движением садится ему на бедра. – Сегодня я хочу так, - часто дышит она, продолжая целовать его израненное и до спазмов в горле и судорог в ногах, желанное тело.

– Теперь входи в меня, не бойся, входи глубоко, я хочу, чтобы ты весь был там, во мне, - просит она. Охваченный желанием, он слушается ее, и они упиваются  друг другом, пока стоны восторга не возвещают, что счастье наступило, оно здесь, живое и трепещущее, запредельное и неповторимое.            
               
- Так в чем ты хотел мне признаться, несчастный?! –  безуспешно пытаясь придать своему смеющемуся лицу хотя бы подобие суровости, спрашивает Вера.   
- Я опять стал видеть, - безыскусно и по-обыденному, произносит он.
- Как?! – возглас страха и удивления  вырывается у нее.
- Как, как. Да, так, - пожимает он плечами Виктор. - Первый раз на допросе, а второй прямо здесь, час назад, когда полыхал торт.
- Расскажи, все как было, только подробно и без утайки, - просит она, с тревогой, глядя на Виктора. Чего-чего, а такого исхода она не ожидала и была застигнута врасплох обрушившейся на нее новостью.   
- Ладно, слушай!

Виктор рассказывает ей свое видение, когда его мать приходила к нему на могилу.

- Но почему ты думаешь, что на кладбище, когда ты видел маму, она приходила на твою могилу? – наседает на него Вера, когда он заканчивает рассказывать.
- Не знаю почему. Это было, как всегда, когда я что-либо вижу. Я знаю, уверен, что она приходила ко мне на могилу.
- А может,  все-таки ты видел сон? – хватается она за спасительную соломинку.
- Нет, точно не сон. Меня ударили сзади по голове, и я упал, потерял сознание. Но я его не терял полностью, я все это видел, понимаешь, видел! Я был в каком-то ступоре, трансе, не знаю, - начал волноваться и непроизвольно повышать голос Виктор. - Я был для них без сознания, а на самом деле видел!
- Значит?
- Значит, - за нее договорил он, - мама переживет меня, но я умру не теперь. Мама выглядела состарившейся, сильно похудевшая, как лунь седая, лицо все в морщинках. Сейчас она выглядит куда моложе. То есть, лет пятнадцать, а может, и двадцать у меня еще есть в запасе, - пытается отшутиться Виктор, но у него это не очень-то выходит. Слишком грустны его глаза.
- Двадцать лет, двадцать лет, - зациклено повторяет Вера, напряженно о чем-то размышляя.

-  От горя женщины стареют быстрее, в одночасье, превращаясь в старух. И на двадцать лет мы можем постареть за три года, или того меньше. Так что, - она горестно вздыхает, - это отнюдь не факт, что у тебя, Витя, у нас с тобой, Витя есть эти пятнадцать-двадцать лет -       

- Ну, что ты расстроилась! Двадцать лет, разве мало!? – не знает, как успокоить ее он.
- Все нормально, Витя. Это я так, задумалась просто. Скажи-ка лучше, когда ты видел этого мальчика во время землетрясения, он был на кого-то похож? И вообще, он был русский, азиат, или кто? – переводит она разговор на последнее видение Виктора.
- Да вроде русский, раз крестился, но вот город, точно не наш. И похож он был, - Виктор задумался, - а я тут у вас фотографию видел, - он стал озираться по сторонам, - вот на этого парня, - указывает он пальцем на стоявшую на полке камина фотографию.
- Это был Миша?! – искренне удивляется Вера. - Но это старый снимок. Сейчас ему уже двадцать три, а тому мальчику, ты говоришь, исполнилось лет четырнадцать, максимум пятнадцать. Примерно, как Мише на этой фотографии.
- Но может, это был просто похожий мальчик на вашего Мишу? - на удачу предположил Виктор.
- Да нет, вряд ли. Ну, хорошо. Не будем забивать этим голову, давай поспим немного, завтра у нас с тобой трудный день, - целует его Вера.

- О ребенке скажу ему завтра, - решает она, засыпая.

               
Вторая половина сентября 1940 года. Ленинград, Нейрохирургический институт

Верину лабораторию посещает Жданов.

- Итак, Вера Александровна, давайте уточним у нашего провидца сроки начала войны с Германией. За этим, собственно, я и приехал.
- Хорошо, Андрей Александрович. Как только я погружу Митрохина в сон, я позову вас, и в вашем присутствии задам этот вопрос.
- Превосходно, Вера Александровна, превосходно. Куда прикажете идти?
- Подождите у меня в кабинете. Это займет немного времени.
- Не беспокойтесь, я буду ждать, сколько потребуется.

Вера провожает Жданова, а сама идет в комнату, где находится Виктор.

- Ну, как? Ты готов? – спрашивает его Вера.
- Готов, можешь начинать, - бесстрастно отвечает он.

Поскольку пытки сняли поставленный ею блок, и Виктор вновь стал видеть будущее, Вера решила провести этот показательный сеанс, чтобы извлечь из него максимум дивидендов для них обоих, а потом окончательно выключить его дар и пользоваться одной лишь тетрадью.    

- Андрей Александрович, он спит, - зовет Жданова Вера.
- Витя, ты слышишь меня, - спрашивает Вера, склонившись над Виктором.
- Да, я слышу.
- Постарайся увидеть, что я попрошу, - говорит каким-то потусторонним голосом она и сеанс продолжается.

Лицо Виктора покрывается испариной, его трясет и колотит, в лихорадочном бреду, он выкрикивает несвязные друг с другом слова и фразы. Вера же своими вопросами и репликами, разрубает на части этот бесконечно льющийся поток сознания, выхватывает из него отдельные куски и, мертвой хваткой, схватившись за них, начинает расчленять на еще более мелкие части. Она задает и много раз повторяет одни и те же, похоже, понятные им одним с Виктором вопросы, на которые тут же следуют, кажущиеся, на первый взгляд, абсолютно бессмысленными и невразумительными, его ответы. Наконец, подчиняясь ее влиянию, лавина исторгаемых им слов скудеет и обретает определенный смысл. Она овладевает этим потоком.

- Лето, рассвет, граница, воскресенье, отпуск, все отдыхают, календарь, свастика, первый год, первый год, первый год, - вот, что в итоге извлекает Вера из этой бешеной круговерти фраз и сумасшедшей пляски слов и смысла. Вера записывает отобранное ею на листок бумаги и подает Жданову. Тот обескуражен и ошеломлен. Он ничего не понимает. Тем временем Вера кладет свою руку на лоб Виктору. Постепенно он успокаивается, перестает бредить и затихает. Он спит. Жестом Вера приглашает Жданова выйти из комнаты и вслед за ним выходит сама. Они молча идут по совершенно пустому коридору к ней в кабинет. Жданов подавлен, почти деморализован, сеанс подействовал на него угнетающе. Вера чувствует это и предпочитает помолчать. Она очень волнуется за Виктора. Она чувствует, что этот сеанс дался ему тяжело. Вот и дверь ее кабинета. Она широко распахивает ее, приглашая Жданова войти.

- Можно, конечно, отдать все это, - Вера указывает на листок, который держит перед глазами Жданов, - шифровальщикам. - Пусть они сложат эту мозаику. Получится, так сказать, совершенно независимая и профессиональная экспертиза. Хотя, лично для меня, все и так ясно.
- Вам все ясно?! – хриплым, сильно осипшим голосом, отстраненно переспрашивает ее Жданов, упорно рассматривая записанный на бумаге ребус. Но вот на его лице появляются проблески осознанности, похоже, он начинает что-то понимать, во всяком случае, лицо его приобретает осмысленное выражение.      
- Если позволите, я прокомментирую Вам свою запись, - предлагает Вера.
- Сделайте одолжение!
- Из записанного мною следует, - аккуратно берет листок у Жданова Вера, - что война с немцами начнется летом 1941 года, а если точнее, в одно из воскресений июня на рассвете. Словосочетание «Белые ночи, Ленинград», бесспорно, говорит за это. Возможно, Андрей Александрович, - с легкой лукавинкой смотрит она на вождя, - ваши шифровальщики выскажутся яснее, не берусь судить, – Вера улыбается, она явно наслаждается своим торжеством. 
- Феноменально, это действительно феноменально, - не скрывает своего восхищения Жданов. Вы просто гений, Вера Александровна. Я потрясен и преклоняюсь перед вами.
- Ну, что вы, Андрей Александрович, - как школьница смущается она. Это все благодаря вам, если бы вы не вытащили Виктора, мы бы уже ничего не узнали, - беззастенчиво льет на мельницу его тщеславия свое красноречие Вера. 
- И как часто можно проводить подобные сеансы?
- Раз в месяц, не чаще, Андрей Александрович. Иначе, мы нанесем непоправимый вред его здоровью.   
- А он знает, что говорит во время сеансов? – задает мучивший его вопрос Жданов.
- Нет, - однозначно  отвечает Вера.
- Ясно, - думает о чем-то своем Жданов. - Какие у вас ко мне будут просьбы, Вера Александровна?
- Знаете, я бы переехала отсюда куда-нибудь в другое, более спокойное место, желательно даже за город. Андрей Львович, да что греха таить, и остальные коллеги, мягко говоря, изменили ко мне свое отношение, а после вашего визита…тут такое начнется! - она обреченно машет рукой, - Да и секретность этих исследований здесь сохранять непросто. В общем, я бы предпочла…
- Можете не продолжать, я  понимаю вас, я все понимаю, - не дает ей договорить Жданов - Вам будет предоставлено отдельное помещение под лабораторию и клинический корпус со всеми службами, а также выделена охрана. Кстати, вам нужны…, - он на минуту смешался, - еще больные?
- Да, конечно. Ресурс Митрохина не бесконечен, и мы можем использовать его дар лишь в крайних, особо важных и исключительных случаях, поэтому новые пациенты необходимы.
- И вы их получите. А так, все превосходно, Вера Александровна. Я очень, очень доволен вами, - улыбаясь, прощается вождь.   
               
               
Не меньше Жданова, был заинтригован случившимся и Лаврентий Павлович Берия, когда читал расшифрованную запись их встречи.

Сентябрь 1940 года. Москва. Наркомат внутренних дел, кабинет наркома Берии

- Хм, однако, все это отдает форменной фашистской провокацией, если бы не было похоже на правду. Интересно, что знает об этом Коба? Или Жданов ведет свою  игру? – Берия выходит из-за стола и направляется к огромной, висевшей на противоположной от него стене, карте СССР. Он взволнован, он очень взволнован.

- Жданов мог легко отделаться от Хозяина общими словами, кинув пару круглых фраз, на какие он большой мастер, о, якобы, сверхважном для науки эксперименте, а мог сказать, или еще скажет, как обстоит дело на самом деле. Как не крути, а сроки войны с немцами один в один бьются с данными разведки, - напряженно размышляет он, уставившись в карту.

 – Мистика это или нет, покажет время, а вот практический смысл эта штука имеет, и еще какой! – вернувшись к столу, Берия снимает пенсне с переносицы и, придирчиво покрутив его перед глазами, водружает на прежнее место.

- И если Жданова во всей этой истории занимает фигура Митрохина, как источника ценной информации, то меня интересует сама дамочка с ее уникальным методом. Собака зарыта именно здесь. Да…, практический смысл огромен! Если предсказания могут давать избранные… шарлатаны, - Берия презрительно сплевывает, то рассказывать о себе и своем прошлом могут и должны все. Все без исключения, могут и должны, - концовка собственной фразы так нравится Лаврентию Павловичу, что он  дважды повторяет ее.

- Кажется, чем-то схожим занимались у расстрелянной контры Бокия. Психотронное воздействие на человеческий мозг, кажется так, это у них называлось. Как же фамилия того врача? Могилевич? Нет, не Могилевич. Соколович? Сакевич? Вроде, как тоже нет. -

- Вызвать мне Меркулова, живо! - отчаявшись вспомнить, приказывает Берия дежурившему за дверью адъютанту.         
               
               
Октябрь 1940 года. Ленинград, Крестовский остров, новая лаборатория Веры

Небольшой, напоминающий загородную дачу, особняк, бывшая резиденция одного из приближенных к последнему царскому двору нувориша и памятник архитектуры начала двадцатого столетия. Ныне в здании располагается закрытая «Лаборатория по изучению непознанных процессов в деятельности человеческого мозга». Так Вера окрестила свое детище. Строение впечатляет причудливым соединением стилей и нагромождением вычурного, излишне помпезного декора. Своим задним фасадом дом смотрит на воду, в то время как его парадный фасад обращен в парк, некогда ухоженный, а теперь заброшенный и сильно заросший. Затейливая чугунная ограда, еще  виднеющаяся кое-где, заменена глухой каменной стеной, наспех возведенной в первые послереволюционные годы.

На деревьях еще остается не успевшая облететь листва, легкий морозец сковывает по ночам землю, а яркое осеннее солнце, временами показывающееся из-за туч, чудесно освещает желто-красный парк, горделиво взирающий вековыми дубами и липами на спокойную гладь реки. Вера гуляет по парку. Как она счастлива теперь! Она неторопливо ступает по песчаным дорожкам, шурша опавшей листвой, и думает о своем будущем ребенке. Ведь она уже на третьем месяце! Ей хорошо и светло. Она не думает о войне, а просто живет. Вот по аллее навстречу ей спешит Виктор. Он целует Веру, нежно проводит рукой по ее еще едва заметному животу и, обнявшись, они медленно бредут к дому о чем-то оживленно переговариваясь. Слышится Верин смех. Идиллия...

               
Март 1941 года. Ленинград, родильный дом.

Вера рожает. Рядом с ней пожилая врач-акушер и молоденькая сестричка.  Вера кричит и тужится. Проходит пара минут и раздается крик младенца. Она родила, у нее девочка.  Запеленатого ребенка приносят показать Вере. Она любуется своей малышкой.   
 
Класс в военно-учебном заведении

Виктор преподаватель танкового училища. Он стоит за кафедрой и с указкой в руке объясняет курсантам матчасть легкого танка Т 26 . За его спиной развешены соответствующие плакаты. Он в форме, на его груди орден Боевого Красного Знамени. В помещении тишина, слушатели внимают Виктору. Занятие подходит к концу.

- На следующем занятии, товарищи, - обращается к курсантам Виктор, - мы приступим к изучению нашего нового танка Т 34, который уже начал поступать в войска. А на сегодня все –

В этот момент открывается дверь, и кто-то зовет Виктора. В коридоре он узнает, что у него родилась дочь. Он счастлив, и на всех порах летит в роддом. Он едет в трамвае. На улице начало весны, еще много снега, но он уже начинает таять. Звенит капель. Вот и роддом, трамвай останавливается против него. В палату его не пускают строгие нянечки, но в окне он видит улыбающуюся Веру с ребенком на руках. Счастливый, он возвращается в училище. Сослуживцы шумно поздравляют его.

               
- Митрохин, с тебя причитается! - приветствует его невысокий полный преподаватель по фамилии Тришкин.
- Да, Виктор, Тришкин прав! Хошь, не хошь, а дочкины ножки обмыть надо, правильно я говорю, товарищи!? – подхватывает идею Тришкина другой сослуживец. – В самую точку, Кузнецов! - выражают ему свое одобрение остальные, и Виктору ничего не остается, как подчинится воле коллектива.
- Ну, что, тогда в наш низок, товарищи, там и отметим.

Идут по улице, весело переговариваясь. Перед вывеской «Буфетная» останавливаются и спускаются по ступенькам вниз.
               
Длинный, узковатый, с невысоким арочным потолком подвальчик. Вдоль его обеих стен устроены стойки, посредине - несколько столов со стульями, в торце – аляповато оформленная связками баранок и пирамидами конфет в разноцветных обертках буфетная стойка. За ней - в фартуке горошек и косынке прихорашивается лет тридцати пяти, ярко накрашенная, разбитного вида буфетчица. В этот час в рюмочной довольно пустовато, за исключением нескольких посетителей, тихонько распивающих водочку у одной из боковых стоек. Ввалившиеся разудалой толпой военные весело здороваются с буфетчицей.

- Здравия желаю, Клавдия! У нас сегодня событие, - не преминул первым сообщить  радостную новость более всех предвкушающий выпивку Тришкин. 
- Привет честной компании! Явились, не запылились! И какой же у нас праздник?! - с неподдельным интересом, украдкой постреливая искушенным наметанным взглядом, вопрошает широко улыбающегося Тришкина занятая протиркой стаканов буфетчица.
- Вот, у Митрохина дочка родилась, так что, сама понимаешь, повод серьезный!
- Ой, поздравляю! Извините, по имени отчеству не знаю, - кокетливо улыбается герою торжества Клавдия, поправляя кончиками пальцев косынку.
- Да Виктор я, а отчество не обязательно.

Тем временем его товарищи сдвигают столы, и усаживается, пока Виктор, под неусыпным контролем Тришкина, заказывает. Вот, приходят и они.

- Ну, что, Витя! Сердечно за тебя рады и поздравляем, - поднимает налитый до краев водкой маленький граненый стаканчик Кузнецов. При этих словах все встают и чокаются с Виктором. После чего, к их импровизированному столу подходит застенчиво улыбающаяся Клавдия.
- А это, Виктор, вашей жене. От всей души! - явно стесняясь, говорит буфетчица и протягивает Виктору коробку конфет.
- Спасибо Вам, Клава, - благодарит ее растрогавшийся Виктор.
- Молодец, Клавка! – одобряет ее поступок, чуть захмелевший Тришкин и пытается приобнять буфетчицу. А вот так не надо! – аккуратно отстраняется от него она и, покачивая бедрами, независимой гордой походкой возвращается к стойке.
- Вот так-то, Тришкин! Получил наш ответ Чемберлену! – смеются в один голос военные и дружно пьют за здоровье Веры.

Видя, что стаканы у всех опустели, вслед за Клавдией идет к стойке и Виктор.

- Вот, что, братцы! - говорит, поглядывая на расплачивавшегося у стойки Виктора, Кузнецов.
- Этак мы его без штанов оставим, нехорошо! Давайте скинемся, кто, сколько сможет, и здесь же вручим, так сказать, от лица коллектива. А то Клавдия догадалась, а мы что!? – Ну, кто первый?

Все сосредоточенно лезут в карманы галифе и гимнастерок и достают  деньги, складывая купюры на стол.

- Эхма! Для Митрохина ничего не жалко! - заявляет расчувствовавшийся заводила Тришкин и бросает в стремительно растущую кипу крупного достоинства купюру.
- Ставки сделаны! – провозглашает взявший на себя роль банкомета Кузнецов, и вручает деньги подошедшему к столу Виктору.
- Вот, Виктор Николаевич, а это от всех нас! Не обессудь, что так, но тоже от души! 
- Ну, ребята…, да неудобно как-то! – менжуется он.
- Не обижай народ! Мы же от чистого сердца! Завтра пойдешь и своей Вере хороший подарок купишь! Чай, заслужила! – говорит Кузнецов и заставляет Виктора убрать деньги в карман гимнастерки. – А теперь, товарищи, предлагаю выпить, собственно, за виновницу, вернее, главную виновницу нашего маленького собрания, дочку Виктора. Как назвали то?
- Еще не назвали, - растерянно пожимает плечами Виктор.
- Ну, ничего! Как-нибудь обязательно назовете! – смеется Кузнецов. – Короче,  пусть растет здоровой, красивой и умной! Тем более, есть в кого!

Все снова встают и чокаются с Виктором. Застолье продолжается…

Наконец, распрощавшись с сослуживцами, с коробкой конфет в руках, Виктор идет  домой. К вечеру подморозило, но он не чувствует холода. Он в меру пьян и очень счастлив. Все это время за ним медленно движется знакомый воронок, но поглощенный своими мыслями Виктор не замечает его.      
 
Май 1941 года. Ленинград, Крестовский остров, лаборатория Веры

Парк в густой зелени, все цветет и благоухает, охранники убирают прошлогодние листья и поломанные сучья. Звонко поют птицы. На деревьях и в траве видны белки. По тропинкам и дорожкам в пижамах и халатах, в сопровождении сестер и нянечек, гуляют пациенты. Почти у всех на головах повязки. В отдалении ото всех, на парковой скамейке сидит Вера и читает книгу. Возле нее детская коляска.

Вера быстро оправилась от родов и приступила к работе. Все это время она исправно снабжала Жданова информацией из заветной тетради, а от сеансов с Виктором, как и решила раньше, отказалась вовсе. Его дар, как в прошлый раз в Дриссе, она не смогла усыпить, но он больше не напоминал о себе и не беспокоил Виктора. Ее исследования в лаборатории успешно продвигались. Ей, правда, не удалось пока отыскать человека со схожими провидческими способностями как у Виктора, но свой метод дознания под гипнозом она довела до совершенства. Виртуозно владея техникой гипноза, она вытаскивала из тайников подсознания самые сокровенные желания, узнавала о нереализованных намерениях и уже совершенных преступлениях. Шаг за шагом она превращалась в хозяйку чужих мыслей и тайн, иногда опасных, а чаще, паскудных и отвратительных. 
               
               
Теплый майский вечер. По реке Крестовке к зданию лаборатории бесшумно подходит весельная лодка. Все гребцы одеты в гражданское, кроме одного, плотного, средних лет мужчины, сидящего на корме. На нем форма комиссара госбезопасности 1 ранга.  Это Меркулов. 

Разленившиеся охранники разбрелись по парку и заигрывают с сестрами. На берегу никого нет. Лодка утыкается носом в песок. – Смирнов и Тетерин на месте, остальные за мной! – отрывисто командует Меркулов и высаживается вслед за своими сотрудниками на берег. – Проверить оружие, - снова командует он. Раздаются щелчки затворов, и гебешники прячут свои ТТ в одежде. В два прыжка они достигают здания лаборатории, незаметно вскрывают окно на первом этаже и проникают внутрь. Чекисты действуют слаженно и четко.  Последним в окне скрывается Меркулов.

Вера кормит дочку грудью и, уложив заснувшего ребенка в кроватку, оставляет его на попечении няни и Виктора, а сама, со словами, - мне еще надо немного поработать, Витя, - спускается к себе в кабинет на втором этаже. Пациенты в палатах, наступил час отбоя.

Тем временем чекисты подкрадываются к двери кабинета и вслушиваются, что происходит внутри. Из-за неплотно закрытой двери доносится Верин голос. Меркулов подносит палец к губам, приказывая соблюдать тишину, и внимательно вслушивается в происходящий в кабинете разговор. Вера говорит по телефону. 

- Хорошо, Андрей Александрович, я все понимаю, только завтра сеанс с Виктором проводить нельзя. Прошло слишком мало времени со дня последнего сеанса. Это крайне опасно, мы можем погубить его, - в сильном волнении предостерегает она Жданова. - Что ж, как скажете, государственные интересы превыше всего, - озабочено отвечает Вера и вешает трубку. Видно, что ей так и не удалось отговорить вождя. Она в сильном замешательстве и не замечает, как в комнату входит Меркулов. Он демонстративно прокашливается и только тогда она поворачивает голову. Она едва не вскрикивает от неожиданности, увидев Меркулова. Тот вежливо улыбается и протягивает для рукопожатия руку.

- Добрый вечер, Вера Александровна! Меня зовут Всеволод Николаевич Меркулов, я народный комиссар государственной безопасности. Хотел побеседовать с вами по долгу службы.
- Здравствуйте, товарищ нарком, - не очень уверенно отвечает смешавшаяся Вера, здороваясь с Меркуловым.
- Не ожидали увидеть меня здесь?
- Признаться, да. Не ожидала, совсем не ожидала, Всеволод…?
- Николаевич, - проворно подсказывает ей Меркулов.
- Всеволод Николаевич, - послушно повторяет за ним явно застигнутая врасплох Вера.
- Не буду ходить вокруг да около, уважаемая Вера Александровна. Нам хорошо известны ваши исследования и мы заинтересованы в их продолжении. Насколько я понимаю, здесь вам созданы все условия для работы?
- Да, Всеволод Николаевич, мне не на что жаловаться.
- Другого ответа я и не ждал услышать. 
- Тогда…               
- Тогда, перейдем к делу, Вера Александровна. К делу государственной важности, - многозначительно произносит Меркулов.
- Я вас слушаю, товарищ нарком.
- В скором времени к нам попадет человек, обладающий чрезвычайно важной информацией. Нам нужно, чтобы вы провели его допрос по своей методе. Вот, собственно, и все. 
- Конечно, я все сделаю, что от меня зависит, - соглашается Вера, не раздумывая.

На душе у нее отлегло. Она страшно боялась, что Меркулову понадобится Виктор, поэтому, едва услышав, что его интересует она сама, она даже с радостью встретила просьбу наркома. 

- Значит, мы можем рассчитывать на вас, Вера Александровна?
- Разумеется, Всеволод Николаевич, в любое время дня и суток.
- Что ж, был рад познакомится с вами, - Меркулов резко поднимается со стула.
- Я тоже рада, товарищ нарком.
- Тогда до свидания, Вера Александровна. Мое посещение…
- Останется незамеченным, - с лукавинкой в глазах улыбается Вера.
- Замечательно, что вы так меня понимаете, - бросает ей на прощание Меркулов и выходит из кабинета. Через минуту его лодка все так же бесшумно отчаливает от берега.               

               
Май 1941 года. Москва, Лубянская площадь, Наркомат внутренних дел, кабинет Берии. В кабинете Берия и нарком госбезопасности Меркулов 

- Значит, Сева, она согласилась?
- Да, Лаврентий Павлович, сразу же и совершенно добровольно.
- Хорошо, это очень хорошо. Теперь не отвертится! Тем более, говоришь, у нее маленький ребенок?
- Девочке всего два месяца.
- Хорошо. Теперь надо подумать, как нам лучше переправить ее в Москву. Так, чтобы Жданов ни о чем не догадался. А мужа придется вызвать в войска. Короче, обмозгуй детально это дело.
- Сделаем, Лаврентий Павлович.
- Жду твоих предложений к завтрашнему вечеру,Сева.
- Слушаюсь, Лаврентий Павлович, - кивает Меркулов и выходит из кабинета.    

В конце мая здоровье Виктора резко ухудшилось. Мучительные, изнуряющие до потери рассудка и не дававшие спать головные боли стали терзать его. Он опять похудел, появились черные подглазья на лице, само лицо цвета слоновой кости разве что только не светилось. Видения и сны больше не посещали его. Сплошная черная пустота и страшные, нечеловеческие, опоясывающие голову и рвущие на куски мозг, боли. Белый свет был не мил ему, любое общество тяготило, и даже собственного ребенка он избегал видеть. Всякий ничтожный шум, скрип половицы или шорох бумажного листа доставлял ему тяжкие страдания.      
                ***
Начало июня 1941 года. Ленинград, Нейрохирургический институт, кабинет профессора Поленова.

В кабинете Поленов и Вера

- Ничего не поделаешь, Верочка. Будем оперировать. Вот так, сходу, ничего определенного я вам сказать, сударыня моя, не могу. Вы же сами нейрохирург, и я надеюсь, будете оставаться им впредь, - многозначительно смотрит на нее профессор, - так что вы все и без меня понимаете.
- Вы думаете, это опухоль, Андрей Львович?
- Верочка Александровна, дорогая все покажет операция.
- Когда?
- Тянуть не вижу смысла, завтра и сделаем.
- У меня одна просьба, я бы хотела…
- Конечно, вы будете нам ассистировать, - угадывает ее желание Поленов.
- Нам, - удивленно спросила она.
- Нам, сударыня моя, нам. Первый раз, помниться, вы его оперировали вместе с профессором Верещагиным, или я что-то напутал? - лукаво поглядывает на нее Поленов, очевидно, вспоминая историю перевода Виктора в свой институт. - Я попросил Федора Борисовича приехать завтра и помочь нам. -
- Спасибо, Андрей Львович, спасибо. Простите меня, дуру неразумную, - с трудом сглатывает она подступивший комок к горлу.
- Все, Вера, все. Раскисать не надо. Мужество вам еще понадобится.

               
Нейрохирургический институт, операционная

Три врача в халатах и хирургических масках склонились над столом, на котором лежит Виктор. Идет операция. Вдруг один из них, это Поленов, резко распрямляется и выразительно смотрит на своего коллегу профессора Верещагина. Тот показывает ему глазами, что он все видит и понимает. Вера переводит свой взор с одного врача на другого. Ее глаза горят, они молят и требуют.

Операция закончилась. Гаснет свет операционной лампы, Виктора перекладывают на каталку и увозят. Вера идет за ним.

               
Нейрохирургический институт, палата, куда отвезли Виктора

Виктор лежит с забинтованной головой и закрытыми глазами. Он в забытье. Вера сидит на стуле рядом. Вдруг глаза Виктора широко раскрываются, он силится, что-то сказать, на губах показывается пена, он несколько раз судорожно вздрагивает и затихает. Вера смотрит на него безумными глазами и со словами, - Витя, Витя, - роняет голову ему на грудь и заходится в рыданиях. В этот момент в палату входят Поленов с Верещагиным и пытаются успокоить Веру. В конце концов, им это удается, и они уводят ее из палаты.
 
               
Начало июня 1941 года. Ленинград, возле одного из городских кладбищ

Ворота кладбища. После похорон из ворот выходят заплаканные, одетые в траур, Вера, Татьяна Павловна и приехавшая из Одессы на похороны сына мать Виктора. Та  просто голосит от горя. Вера на пределе, но держится. Чуть поодаль понуро идут его сослуживцы, друзья по училищу (Тришкин, Кузнецов и др.) и однополчане (комбат, политрук, Сергеев и др.). К женщинам подъезжает все та же серая машина, за рулем Ермаков. Он выходит из автомобиля и открывает им двери. Кивнув на прощание товарищам и сослуживцам Виктора, женщины садятся в автомобиль и уезжают. Черный воронок, все это время дежуривший у ворот, немедленно трогается с места и движется за машиной Ермакова. Возле остановки трамвая Вера просит Ермакова остановиться.

- Я здесь выйду. Надо заехать в Лабораторию на Крестовский, а вечером приеду на Васильевский, - говорит Вера Татьяне Павловне, которая дает успокоительные капли матери Виктора.
- Хорошо, доченька, мы тебя будем ждать. Вера выходит из машины, Ермаков с женщинами уезжает.
               
Черный воронок останавливается против остановки, из него выходит высокий красивый мужчина в форме комиссара госбезопасности и подходит к ожидающей трамвая Вере.


- Товарищ Снегирева? - отдав по всей форме честь, обращается к ней особист.
- Да, Снегирева, - глухо отвечает она.
- От имени наркомата госбезопасности и лично наркома товарища Меркулова приносим Вам свои глубокие, искренние соболезнования. Понимаем, что сейчас не подходящий момент, -  особист, не моргая, смотрит на Веру своими ясными синими глазами, - однако товарищ нарком убедительно просит вас, Вера Александровна, помочь нам.
– Хорошо, поехали, - просто и без эмоций отвечает она и идет в воронок.          

Июнь 1945 года. Германия

Ж.Д. узел. На платформе стоит товарный эшелон, в вагоны которого немецкие пленные с помощью крана под конвоем советских солдат, грузят деревянные ящики-контейнеры. В самом хвосте состава зеленеет пассажирский вагон. Наконец, погрузка закончена, в вагоны заходит вооруженная охрана, и эшелон трогается.
- Что хоть повезли? - спрашивает один конвоир у другого.
- Да бис его знает, много всего. Немцы щас гуторили, что вроде как ихний снаряд ФАУ грузили.
- Эвон, какая штука! А ты, что, по-ихнему шпрехаешь?
- Шпрехать, не шпрехаю, но понимать, понимаю.
- Ишь ты! - качает головой солдат и вместе со своими товарищами конвоирует немцев на другую платформу.
                *
Пассажирский вагон репарационного эшелона

В одном из купе спального вагона едут двое. Полковник госбезопасности и генерал-майор медицинской службы Верещагин. Выпивают.   

- Как думаете, генерал, довезем наш груз без осложнений, в целости и сохранности, так сказать, союзнички не помешают? – тревожится за свой ФАУ полковник 
- Думаю, не помешают, мы уже под Дрезденом, а здесь нет ни англичан, ни американцев, это же наша зона. Впрочем, кому как не вам, полковник, не знать этого, - шутливо укоряет его военврач.
- Так то оно так, но…
- Что но?  Хотите сказать, если что, по головке не погладят? – усмехается Верещагин.
- Да какое там не погладят, под трибунал отдадут!
- Так уж прямо и под трибунал! Что же вы тут такое везете? Ладно, - вовремя спохватывается военврач, - можете не отвечать. Все равно не скажете. Вот у меня ничего секретного нет. Одна медицинская техника. Пол Германии объездил, зато отобрал все лучшее, - не без гордости сообщает собеседнику Верещагин.
- Да, - протянул чекист. Вам проще.
- Одного только не понимаю, - не унимается старый доктор. Вот вы привезли, допустим, военное оборудование, или того пуще, голые чертежи. Согласитесь, без помощи немецких инженеров, его, я имею в виду оборудование, будет трудно запустить, или, хотя бы грамотно прочесть сам чертеж. К тому же, далеко не всякий, если вы, предположим, отыщите самого инженера, выложит абсолютно все о своих выношенных годами, а то и десятилетиями, разработках. Даже у вас на допросе, - прозрачно намекает на пытки Верещагин.   
- О! Нашлись бы только эти самые инженеры-изобретатели, а мы их быстро растрясем! – самоуверенно заявляет Трунов.
- То есть, вашего допроса никто не выдержит?
- Да при чем тут допрос! - досадливо отмахивается полковник - Если вы намекаете на физическое воздействие, то сейчас у нас в арсенале есть средство и посерьезнее, так сказать, психологического свойства.
-  Психологического свойства, говорите, - недоверчиво повторяет Верещагин.
- Да, да, психологического.
- Это что, тоже тайна? – не скрывает он своей заинтересованности, явно пытаясь подыграть Трунову.
- Да, это большой секрет, - полковник умолкает, о чем-то напряженно раздумывая. Его до невозможности распирает бахвальство, изрядно подогретое трофейным коньяком, а глаза пожилого доктора так проникновенно смотрят, что в итоге он не выдерживает. - А, ладно, - машет он рукой. - Вы, как врач, должны знать про это. Только, пожалуйста, тсс, - прикладывает палец к губам Трунов.   

Рассказ Трунова
                ***
Март 1943 года. Москва, Лубянская площадь, спецтюрьма НКВД
Допрос фельдмаршала Паулюса. Паулюс идеально выбрит, подстрижен и одет в генеральский мундир.Он сидит на стуле на некотором отдалении от большого письменного стола, за которым склонились переводчик и стенографистка. Берия и Меркулов стоят по разные стороны от Паулюса. Вопросы задает Начальник Генерального штаба генерал армии Василевский.
- Итак, Паулюс, вчера мы остановились на планах вермахта на текущий 1943 год. Что вы можете сказать по этому поводу?
- Я ничего не могу сказать, - отвечает пленник, когда переводчик заканчивает переводить, - так как с осени 1942 года неотлучно находился в Сталинграде и на совещаниях в ставке фюрера не присутствовал.
- То есть, вам ничего не известно о планах Высшего командования сухопутных сил? – повторяет вопрос Василевского Меркулов.
- Ровным счетом ничего, генерал, - не моргнув глазом, невозмутимо говорит Паулюс.

Меркулов переглядывается с Берией и, прочтя в его глазах одобрение, подходит к телефону внутренней связи.

- Позовите Снегиреву! - снимая трубку, дает указание он.
 
Через считанные минуты в комнату (на камеру, помещение, где проходит допрос Паулюса, если не считать решеток на окнах и специфической двери, не очень походит) в сопровождении Трунова входит, одетая в форму майора госбезопасности, Вера.   

- Гутен так, герр Паулюс! - на хорошем немецком обращается она к пленнику. – Чтобы убедиться в вашей искренности, я погружу вас в гипнотический сон и задам вам те же вопросы, на которые вы уже отвечали, - продолжает говорить на языке Гете Вера.

Переводчик переводит слова Веры на русский.

- Делайте, что хотите. Мне все равно, гипноз, так гипноз! - с высокомерной презрительной ухмылкой, покачивая затянутой в черный сапог ногой, говорит Паулюс.   

Начинается сеанс, и Трунова просят покинуть помещение.

- Спасибо, Трунов, ты свободен, - приказывает ему удалиться Меркулов.

- И когда вы ее последний раз видели? –  спрашивает, с трудом сдерживая волнение, Верещагин, когда полковник завершает рассказ. 
- Да здесь, в Германии и видел. Она допрашивала Кейтеля или Йодля, а может, черт их возьми, обоих.
- А дальше? - не находится с вопросом вошедший в крайнее возбуждение Верещагин.
- Не понял, что “дальше”?
- Я хотел сказать, - поправляется доктор, - что высшие чины Рейха сдались не нам, а союзникам, или я ошибаюсь?
- Это правильно, не ошибаетесь, но кое-кого накрыли и мы. Так что работы у нашей маленькой мадам  “Да” будет о-хо-хо, хоть отбавляй! - хвалится своей осведомленностью Трунов, разливая в граненые стаканы остатки коньяка. 
- Мадам “Да”, говорите!?
- Точно так! У нее на допросах обычно говорят «да» и рассказывают все что знают. Ну, вздрогнем, генерал, ваше здоровье!   
- И ваше, полковник! - они чокаются и еще долго беседуют под мерный стук колес...

               
               
Наши дни. Золотая осень, городское кладбище

Прекрасный осенний день. Синее, синее небо, ярко светит солнце. Пожилая женщина с девочкой лет шести приходит навестить родные могилы. Женщина сажает цветы, а девочка маленькой короткой метелкой сметает землю с поребрика памятника.

- Верочка, сходи, набери водички, солнышко! - просит ее женщина и протягивает ребенку пустую пластиковую бутылку. – Надо цветочки полить, что б, прижились и не завяли! 
- Хорошо, бабушка! - с готовностью отзывается девочка, бросает метелку и, взяв бутылку, стремглав бежит к водопроводному крану.
- Вот я и снова пришла к тебе мамочка! - произносит женщина, присаживаясь на установленную против памятника скамейку. - И тебя, отец, я не забываю, хотя и знаю лишь по фотографиям да маминым рассказам, - поворачивает она голову к соседней могиле. Ну, а тебя, бабушка Таня, я ведь почти не помню! Ты же погибла под немецкой бомбой, когда мне не исполнилось и четырех годочков! – горько вздыхает она.
- Баба Надя! Баба Надя! Я несу водичку! – журчащим ручейком звенит голосок маленькой Верочки.

Девочка подбегает к женщине и протягивает ей наполненную водой бутылку. Та молча берет ее из рук внучки и продолжает сидеть на скамейке, вглядываясь в фотографии на памятниках. Верочка усаживается рядом с бабушкой и тоже внимательно смотрит на фотографии. Потом, глядя в глаза бабушке, щебечет. 

- Баба Надя, а ты знаешь, бабушка Вера похожа на тебя, да и дедушка Витя! А у бабушки Татьяны лицо строгое, но она тоже на тебя похожа! - совершает очередное  открытие в своей маленькой детской жизни Верочка.
- Это не они на меня похожи, а я на них, - смеется со слезами на глазах женщина. Это же мои родители и родная бабушка.
- Значит, - делает серьезное лицо Верочка, - я на них тоже буду похожа, когда вырасту?
- Конечно, Верочка! Если ты на них будешь похожа, я стану самой счастливой бабушкой на свете! – улыбается женщина и поливает посаженные цветы.
- Ну, что, Верочка, пойдем домой?
- Пойдем, - все еще с серьезным, теперь сделавшимся даже задумчивым лицом, соглашается девочка.
Собрав метелку с лопаткой, они кладут их в мешок и выходят на дорожку.

- А знаешь, бабушка! Я не хочу приходить к тебе на кладбище. Ты, пожалуйста, никогда не умирай, ладно! – крепко ухватив бабушку за руку, просит девочка, пытаясь заглянуть в самые бабушкины глаза.
- Хорошо, Верочка, договорились, - отвечает с улыбкой женщина, и они продолжают идти по залитой солнцем аллее.