Воронеж

Владимир Романовский
(автор книг «Добронега», «Хольмгард», «Польское Наследство», «Америка как есть», «Скандальные путеводители», «Русский боевик», «Богатая Белая Стерва» и других)

ВОРОНЕЖ
короткая новелла


Трамвай очень медленно приближался, нехотя, вроде как сомневался – а нужно ли? Нужно ли мне подбирать и везти Васю Безветова? Куда это он собрался ехать? Зачем это ему, люди добрые? Может остановиться и подождать, вот здесь прямо, за сто метров до остановки, и посмотреть, как прореагирует Безветов? Или же подъехать, остановиться, а двери не открыть. Постоять, постоять, и снова ехать. И пусть Безветов бежит следом, благо он в кроссовках, а ботинки у него в мешке, равно как и свежевыглаженная рубашка и брюки, и татьянин паспорт. Зачем ему сегодня татьянин паспорт? Встреча назначена на завтра, а он сегодня его в мешок сунул. Чтоб не забыть? Подумаешь, правильный какой. В общем, вел себя трамвай, как капризное меццо в провинциальном театре. Хотя, наверное, странное поведение трамваев можно было бы объяснить тем, что их в Воронеже осталось мало. Последние оставшиеся чувствовали себя вымирающим видом. И, наверное, тихо ненавидели пассажиров.

Васю Безветова всё это не смущало. Вася был оптимист. На остановке стояло еще человек десять, и оптимистами они явно не были, и некоторые из них мрачно, с упреком даже, посматривали на улыбающегося Безветова. Температура воздуха – ноль градусов по Цельсию, на шесть градусов ниже воронежской среднегодовой. Небо серое. Ветер неприятный, садистский, в уши дует, куда не повернись. А мужик стоит себе, улыбается. Может, у него любовница хорошая, а может жизнь устроенная, а может ему премию дали. В любом случае понятно, что сволочь. Пальто на нем приличное – тем более сволочь. Кроссовки – и приличное пальто. Вы подумайте только! Под молодежь косит, падла, хотя самому явно за тридцать, и лысоватый он. Ишь – лыбится. Подонок. Дать бы ему в рожу. Но широк в плечах подонок, и роста немалого. Так что в рожу – это как посмотреть. Дашь ему в рожу, а он сдачи даст. И даже лыбиться не перестанет, гандон рваный.

Трамвайные тормоза заскрипели зычно и протяжно, будто трамвай был не трамвай, а континентальный экспресс Париж-Женева, только что пролетевший без остановки по прямой сто пятьдесят километров и теперь гасящий трассовую скорость перед самой станцией. Вот, мол, как я умею. Что мне ваши маршрутные такси. Безветов посторонился, пропуская вперед тётку лет пятидесяти, с круглыми формами, круглым лицом, круглым подбородком, круглыми щеками, и маленькими глазками. Тётка, не ожидавшая такого, смутилась невероятно, а поскольку воспитание у нее было простонародное, то скрыть свое смущение светской улыбкой и коротким, лаконичным изъявлением благодарности ей не пришло в голову, и она скрыла его, отвернувшись от Безветова и втиснувшись в трамвай, не поблагодарив его и сделав вид, что его вообще не существует. А остальные пассажиры возненавидели Безветова еще сильнее. Вежливый нашелся. Пидор в пальто. А может и есть пидор. Скорее всего. Вежливый, лыбится, в пальто – значит пидор.

Трамвай нехотя продолжил путь по спланированному в двадцатых годах городскими инженерами маршруту, и вскоре загромыхал по бывшей Большой Дворянской. В немеряных промозглых вёрстах, кои отделяют Воронеж от Москвы, наличествовала свойственная русским вёрстам унылая влажная вязкость, сдерживающая на десятилетия, а иногда и вовсе сводящая на нет, любую волну перемен. Через два десятка лет после отделения России от конгломерата прилегающих этнических колоний главная улица города по инерции продолжала носить название – Проспект Революции. Пройдет еще двадцать лет, машинально подумал Безветов, улыбаясь добродушно, и уже никто не вспомнит, в честь какой именно революции назван проспект. Может, той, которая изгнала из Рима Тарквиния Гордого? Или же яростной, очень северной Новгородской революции, ради подавления которой Иоанну Московскому пришлость вести к берегам Волхова войско, превосходящее численностью тогдашние войска Польши и Литвы вместе взятые? А может, проспект назвали в честь революции, как явления. Мол, перманентная революция, снимающая с общества накипь, позволяющая людям энергичным и талантливым занять места, за которые так прочно держаться скучные посредственности всю историю мира?

Неоклассические здания справа по ходу. Люди, спешащие по делам. Суетливые походки, не соответствующие архитектуре зданий. Остановка.

Безветова толкнули локтем и наступили на ногу, но он не обратил внимания. Оптимисту мелочи – действительно мелочи. Соскочив с подножки, он закинул за плечо снобистский холщёвый мешок и легким беззаботным шагом проследовал по направлению к Площади Ленина. Как эта площадь называлась до революции изгнавшей Тарквиния он не знал. Возможно, этого не знал ни один житель Воронежа.

Под деревом стояли пятеро молодых парней и курили, что-то обсуждая без особого энтузиазма. Безветов вдохнул запах табачного дыма с наслаждением. Он никогда не жалел, что ему нельзя курить. За всю жизнь он выкурил четыре сигареты. И около пятнадцати сигар. Но сигареты нравились больше. Курить нельзя. Ему не стоило больших усилий себя сдерживать. Он понимал, что сладостный запах и вкус дыма – это зависть. Он завидовал курящим, но не очень сильно. Зависть свойственна всем людям, но в разной степени. Естественное чувство. Только волю ему, чувству, давать нельзя.

Он пересек площадь и остановился перед зданием с треугольным фронтоном и блеклыми обшарпаными колоннами. Здание построено было без всякой выдумки, скучно и глупо. Но и это Безветова не смущало никогда, и не смутило сегодня.

В вестибюле здания – серо-мраморном, неприятно тихом, сумеречном, некрасивом – ждала Безветова Татьяна Кузьмина, упитанная бывшая жена. Дела бывших мужа и жены никого не касаются и никаких подозрений не вызывают, даже в небольшом, полумилионном, Воронеже. Это очень удобно, если планируешь революцию, например. Возможно, когда Тарквиния выгоняли из Рима, революционеры передавали информацию через бывших мужей и жен. Безветов улыбнулся Татьяне, но Татьяна явно не расположена была радушничать. Она сразу, по-деловому нахмуря выщипанные брови и распахнув кругловатые карие глаза, спросила –

- Договорился?
 
- Да, - ответил Безветов, улыбаясь. – Завтра съезжу, получу, и привезу.

- Я тебе этого никогда не забуду, - с настойчивой, тяжеловесной искренностью произнесла Татьяна. – Спасибо, Вась. Вот, это тебе.

Он взял из ее рук пакет, и на ощупь определил, что это шотландский виски. Уж это-то было – совсем свинство. Он ведь не водопроводчик какой-нибудь. К тому же он бывший ее муж! Они же прожили вместе три года! Но он сразу понял, что ничего особенно обидного не имела в виду Татьяна – она такая, какая есть, ее так воспитали. Мужчинам – алкоголь, женщинам – косметику и шоколад, и тоже алкоголь. Мужчины неприхотливее. Кто бы ни делал Татьяне одолжение – хоть Президент Российской Федерации, хоть Папа Римский – бутылка последовала бы автоматически, на рефлекторном уровне. Глядя на нее в упор, Безветов снял с плеча холщёвый мешок и сунул в него пакет с бутылкой. Не отрывая глаз от бывшей жены,  он снова закинул мешок за плечо. Она ждала.

Он не хотел отворачиваться. Это в столицах, пропитанных условностями, правилами поведения, наследием веков есть у людей привычка на всякий случай не выходить из роли сразу по достижении цели. Отвернешься, повернешься назад – а она всё так же искренна, внимательна, готова жизнь отдать за услугу, которую ты ей оказал. И если вдруг через несколько часов, ночью, нагрянешь к ней пьяный, попросишься переночевать, поскольку больше негде – протрет глазоньки, улыбнётся, предложит чаю и полотенце, покажет, где мыло. Пижаму найдет чистую. А в провинции – отвернулся, и сразу исчезают и настойчивая искренность, и свет благодарности в глазах, а остаются обычные – скука, злоба, раздражение – как ты мне осто****ил за эти годы, о мио баббино каро!

Безветов переместил вес тела на правую ногу, и пальцы заныли – все-таки давеча в трамвае какая-то сволочь сильно наступила.

Поэтому и театр такой, и труппа такая, подумал Безветов неожиданно. Слишком быстро выходят из роли. И вспомнил австралийское видео, где по окончании спектакля все вышли кланяться публике (по завету императора Нерона), и главный герой смотрел растерянно в зал и дышал отрывисто, и даже, кажется, плакал тихо под бурные аплодисменты – не мог расстаться с переживаниями персонажа. Австралия – провинция, конечно же, но есть в этой провинции столичный оазис – похожий на визуально размноженную пространственной аберрацией летящую чайку оперный театр, известный всему миру. Воронежский оперный театр известен только некоторым жителям самого Воронежа.

Густая косметика на лице Татьяны навела Безветова на забавную мысль. Если они попадут вдвоем на необитаемый остров с сухим климатом и огромной пещерой, и нужно будет оставить потомкам какой-нибудь символ, весть из прошлого, что вот мол, жили, кокосы жевали, любовались по вечерам на океан, а подручных средств для оставления таких темпоральных депеш под рукой нет, то можно было бы просто провести пальцем по Татьяниной щеке или лбу, и начертать на стене пещеры какие-нибудь в меру торжественные слова.

Татьяна повела пухлыми плечами нетерпеливо. Ждала, когда ж наконец Безветов отвернется и ей можно будет не выказывать натужно искренность, а идти готовиться к спектаклю. Безветов понял, что она мучается. Ему стало ее жалко, и он отвернулся, а она, не выразив никакой за это благодарности – как давеча тётка трамвайная – ушла, важно вышагивая в неудобных, некрасивых узких лакированных туфлях, придерживая платье, частично скрывающее толстые икры.

Безветов взбежал по мраморной лестнице на второй уровень, посмотрел вниз – просто так. Спустился и отправился в артистическую.

В театре имелось несколько глупо спланированных, неуютных, холодных, но всё-таки отдельных помещений, в которых в принципе можно было бы установить зеркала, раковины, душевые кабинки, удобные кресла, столы для цветов от поклонников, прожекторы, шкафы для гримировальных принадлежностей, и прочее. Почему-то вместо этого все такие помещения занимали невзрачные и вечно злые представители администрации, а исполнители толпились в общих залах, гримируясь, настраиваясь и распеваясь – все перед всеми. Но и это нисколько не огорчало Безветова, с его ежедневным, за ночь восстанавливающимся полностью, зарядом оптимизма.

От многих своих коллег Безветов отличался неплохой фигурой. Лишние выпуклости наличествовали, но находились они в зачаточном состоянии, и никаких трудов не стоило их скрыть, напоминая себе, что спину следует держать прямо, живот втягивать, голову вверх, а в кресле сидеть, не развалясь, а степенно. И подниматься стремительно, и ходить, чеканя шаг и переходя время от времени на бег. И жрать умеренно.

Мамзель Кузьмина, бывшая его супруга, в приподнятом настроении отпищала вторую сцену акта, вышла на третью в игривом нервном смятении, вполне соответствовашем ее партии, и снисходительно позволила Безветову объяснить ей, что он не создан для блаженства. Он в очередной раз оценил ее общий вид в сочетании с небольшим, но приятным, ровным, очень неплохо поставленным голосом. Бывшая жена принадлежала к типу женщин, которым не нужно быть красивыми, чтобы привлекать мужчин. Светясь сексуальностью, Татьяна изображала краснеющую восемнадцатилетнюю девочку, и был в этом элемент откровенной порочности. Безветов не очень понимал – ни сейчас, ни когда он был на ней женат – как она умудряется не спать с половиной города. Впрочем, она мнила себя великой певицей и бредила мировым успехом.

И именно в этой связи ему, бывшему мужу, вменялось ехать завтра в аэропорт, где у него назначена была встреча с человеком, купившим Татьяне билет. Сама Татьяна не могла купить билет, и Безветов не мог купить его Татьяне, поскольку на следующий день о такой покупке знал бы весь город, включая администрацию театра. И до самого отлета через неделю ей, бедной, трепали бы нервы те, кто вывел ее на первые роли – предмет зависти еще десяти пищалок в труппе. У них голоса были не хуже, чем у Татьяны. Но сексуальность они не излучали, а только недружелюбие и склочность. Низость человеческая не знает предела. Трепать нервы – это еще полбеды. А то ведь и подставить человека могут. А хоть бы уголовное дело завести – в городе, где каждый знает многих, а блюстителям порядка есть-пить надо! Задержать, арестовать, допросить. Взять подписку о невыезде. Посему необходима конспирация.

В Воронеже мировую славу не добывают, а в Москве и Питере таких голосов, как у Татьяны – десятки, а может сотни. Безусловно, она смогла бы пристроиться, благодаря той же сексуальности, хоть в Большом, хоть в Мариинском. Но уж если пристраиваться благодаря сексуальности – то почему ж не до упора, и не в самый главный в глазах пищалок и аудиторий театр? Чего ж на Москву-то размениваться, где даже самые продвинутые пищалки именно о Ла Скала и мечтают? А в Ла Скала, благодаря посещению одной из стран Европейского Содружества (гастроли минувшим летом) появился у Татьяны хороший знакомый, у которого есть связи, и он лично знает Ружеро Висконти. Что за Ружеро Висконти? Как, ты не знаешь? Да не прикидывайся? Правда не знаешь? Ты что, с дуба упал? Ружеро Висконти! Нынешний художественный руководитель Ла Скала! Да? Разве? Вот дебил . . .

Так она объяснила Безветову. Где она управилась подцепить этого знакомого, Безветов не знал. Гастроли, гастроли – только слово значительное, а ведь та же провинция, не лучше Воронежа. Не в Байрет они на гастроли ездили, не в Париж, не в Лондон. Говорят, кто-то из администрации пытался договориться с Сити-Оперой в Нью-Йорке, так там, в Нью-Йорке, даже не засмеялись, а просто ужасно удивились и несколько раз переспросили, как называется город, в котором базируется труппа. И, по слухам, какой-то рассеянный  заокеанский меломан осведомился, не тот ли это Воронеж, который у Римского-Корсакова уходит на дно озера? Воронежский администратор сперва не понял, спросил еще у кого-то, ему сказали, что то не Воронеж вовсе, а как-то по-другому называется. Долго вспоминали, как именно. Но Татьяна нашла . . . в глухой евросодружной провинции . . . нашла нечто. Кого-то. Не пропадет. Неуемная баба. Нашла человека, который на короткой ноге с Ружеро Висконти, изволите ли видеть.

Нам было хорошо вместе, в очередной раз подумал Безветов. Не так, чтобы очень страстно и умилительно, но уютно как-то. Она даже посуду мыла, когда я забывал. Ну, дай Бог, чтоб у нее получилось. Помыкается сезона два, а там и подпишет заветный контракт, и отпоет сезон в Милане . . . чего не бывает . . . даст несколько интервью, похлопает глазками, наведается в Россию . . . Не в Воронеж, естественно. В Россию – в западном понимании. То бишь, в Москву . . . Может даже контракт подпишет с Большим на пару лет . . . Счастья тебе, неуемная, смелая моя. Рейс твой через неделю. Лежат у меня в холщевом мешке деньги для завершения тайной сделки, и паспорт твой («Совершенно не умеют снимать! Ну посмотри, что за уродину из меня сделали! Разве у меня такие щеки?»). Зачем торгующему билетами в тайне от публичного мнения – паспорт? Он что, таможенник? Но попросил, чтоб было. А Безветов отказывать не умеет.

Аудитория хлопала вежливо. Аудитория вообще любит хлопать – таким образом она подтверждает свое участие в трудном общем деле оперной постановки, и дает понять исполнителям, что они порою зависят от ее, аудитории, милости.

В перерыве Безветову невыносимо хотелось курить. В соседнем зале, где оркестранты рассказывали друг другу похабные анекдоты, стоял, как всегда, дым коромыслом. Почему-то особенно страстные курильщики – духовики. Возможно потому, что им-то как раз и не рекомендуется. Сладок запретный плод. Пальцы правой ноги ныли. Он снял ботинок и носок и провел небольшое исследование – нет, ничего особенного. Потрогал, согнул, разогнул. Режущей боли нет, значит, трещины нет. Синяка нет. Пройдет.

Он окинул взглядом зал. Вытирают морды, пьют воду, прихорашиваются. Сцена на деревенском балу, которую так любит публика.

Татьяна слиняет в Милан, а я останусь вот с этими. На деревенском балу на всю жизнь. Мне тридцать четыре года. У меня очень неплохой голос, мне это все говорили и говорят, но раньше это как-то веселее звучало. Раньше я сидел с друзьями, школьными еще – в квартире ли, в кабаке ли – и время от времени кто-то просил меня «показать класс». И я показывал класс. Нынче все друзья переженились по четвертому разу, завели множество дел и детей, и им стало не до дружеских сборных попоек. Разве что раз в год, чей-нибудь день рождения. И никто не просит даже «тряхнуть старьем». Отупевшие от быта, постаревшие преждевременно, истосковавшиеся по компании, люди на таких сборищах все хотят говорить сами, громко, перебивая. (А в театре класс не покажешь. В нашем театре показывание класса ничего, кроме ненависти к конкуренту, не вызывает. Нет – вызывает. Равнодушие и скуку вызывает).

А вот сидит Костя. Через два стола. Костя, к которому все в театре испытывают неприязнь. Кроме меня. Я человек покладистый.

Сослали человека в Воронеж за какие-то . . . проступки и поступления. Чем-то он кому-то не угодил, криво восходящая звезда, кругленький, маленький армянский Костя с красивым ровным тембром. Московское чадо. На целый сезон сослали, и театр безропотно переместил всех вопиющих, и отдал Косте все выигрышные роли – и Альфредо, и Радамеса, и герцога, и Родольфо. Люди по десять лет ждут. Чадо приехало, оглядело местность надменными армянскими глазами, и вступило в права. На репетициях Костя говорит - «А вот Александр Вячеславович в Большом объяснял, что . . . », «А вот Евгений Моисеевич мне в консерватории говорил, что это место нужно исполнять не так, а . . . », «А вот Софья Валентиновна . . . », «А Федор Олегович . . . » – и так далее. И все слушали и молчали, с плохо скрываемой ненавистью. И только меня это почему-то не задевает. Что мне эта Софья Валентиновна, я понятия не имею, кто это такая, я воронежский-детдомовский, и мне, воронежскому-детдомовскому, смешны все эти имена и упоминания. И пусть Костя к рампе рвется, чтобы остальные не мешали свету звезды литься на зрителей, и ноту тянет так, что не знаешь, когда же вступать, а если ошибешься, то все сложат на тебя, а не на Костю, и пусть режиссер Костю боится, и дирижер покорно ждет, когда Костя закончит фермату, вместо того, чтоб задолбать его оркестровым форте – пусть. Я делаю свое дело, исполняю что положено и как положено, и этим вполне доволен. Татьяна – другое дело, у нее далекоидущие планы, она накупила себе пособий и дисков (как я раньше не сообразил – год назад она начала «совершенствоваться»!) – и худо, бедно, но членораздельно поет по-итальянски. Мы все топорно, а она членораздельно. На прошлой неделе выводила джильдины завывания на генеральной – я аж текст свой забыл, так она меня впечатлила. Пел как в лесу, не знаю, что я пел, и на каком языке. Но, вроде бы, нареканий не было. У меня их и не бывает, все знают, что я рабочая лошадка, что попросят, то и сделаю. И Татьяна знает. Еще бы ей не знать, бывшей супруге. Вот и попросила. Вот и делаю. Деньги, паспорт.

Безветов открыл ящик стола, вынул из него подаренную Татьяной бутыль со скотчем, отвинтил крышку, и не скрываясь приложился. Никто даже не заметил.

А Костя меж тем «вживается в образ». Типа, ему восемнадцать лет и он совсем заволосел со своей любовью к толстожопой пожилой Ольге, она же Анна Фоменко по прозвищу Комсомолка. Вживается, вживается. Позавчера на дневном спектакле не пошел в угол, а прямо у рампы остался - «Враги . . . давно ли друг от друга . . . » И мне пришлось с ним остаться, у рампы. Режиссер возразил было после спектакля, но Костя сослался на Софью Валентиновну, конечно же. Таким людям, как Костя, полезно бывает по уху получить разок, они сразу и умнее и терпимее становятся – будто шлюз в душе открылся.

Безветов рассморел себя критически в зеркале, зажмурился, открыл глаза, поправил глупый рыжеватый парик с коком, и показал себе язык.

В тринадцать лет у Безветова быстро погустел голос, и учительница пения, Светлана Алексеевна, пригласила учителя из музыкальной школы – послушать, как Безветов поет. Учитель, Антон Антонович, согласился со Светланой Алексеевной, что Тито Гоби из Безветова не выйдет, но петь его научить можно. Безветов не знал, кто такой Тито Гоби.

Теперь же, много лет спустя, его слегка задевало это утверждение. Откуда им тогда, провинциальным учителям, было знать – выйдет из него Тито Гоби или нет? Заведомо принизили человека. Но уже тогда, в детстве, Безветов был покладистый. Позднее, в училище, он слушал записи Тито Гоби и пытался ему подражать, а профессура возражала – они не знали, что Безветов подражает, думали, что он просто выебывается. И одна профессорша даже как-то раз в сторону его отвела и сказало тихо, «Ты, Безветов, знаешь ли, не выебывайся». Он кивнул тогда. Куртизаны, исчадье порока . . .

Встав, он понял, что пальцы правой ноги болят еще пуще, чем прежде. Эдак на сцену выйдешь, хромая! Отвлекать будет. Он еще раз потянул на себя ящик стола, выволок шотландский виски, открутил крышку, и сделал четыре длинных глотка. На этот раз некоторые из присутствующих все-таки заметили и посмотрели на него странно. И ему стало весело. Через минуту боль в пальцах притупилась. Он вышел из «артистической» и глянул сквозь проем на сцену.

За декорации в постановке ответственной состояла Вика Менцель, стажировавшаяся тридцать лет назад в Москве, маленькая, пухлая, подвижная дама с продвинутым мировоззрением. В соответствии с этим мировоззрением декорации в сцене бала в деревенской усадьбе состояли из массивного, метр высотой куба на колесиках по центру, закрепленного клейкой лентой, четырех отдаленно напоминающих тополя на картине Клода Моне столбиков в глубине, и трех периодически меняющих направление цветных прожекторов. Пестро одетый в десятилетней кройки костюмы хор изображал мелкопоместных гостей. Оттанцевав с Комсомолкой-Ольгой, Безветов подошел, в соответствии с либретто, к Косте и спросил его, почему он дуется. Костя, раскрасневшийся, глубоко вошедший в роль, стал распинаться по поводу нежелания Безветова объяснить свои поступки. Дошли до сцены, где Безветову следовало кричать «Замолчите, или я убью вас!». Бросившись на Костю, Безветов споткнулся, но не упал, а только качнулся, потеряв на секунду равновесие. Косте следовало поддержать коллегу, сделав вид, что он вцепляется ему в лацканы. Но не то Костя испугался падающего на него Безветого, на две головы выше его, то ли им овладело отвращение – он отступил в сторону, и инерция потащила Безветова дальше, и пришлось ему упасть на одно колено, схватившись за плечо одной из хористок. К счастью, хористка оказалось мощной, ширококостной девушкой и поддержала Безветова, не дав ему завалиться на бок. Безветов вскочил на ноги, чувствуя нестерпимую боль в колене, возможно подвернутом. Ему стоило больших усилий дотерпеть до падения занавеса. Ни слова не говоря и ни на кого не глядя, сжимая зубы, в полном соответствии с либретто, он направился в артистическую.

Даже очень покладистого человека можно довести до исступления, если не давать ему передышек. Весь короткий перерыв, пока рабочие одевали пост-импрессионистские столбики в пятнистые чехлы и устанавливали по центру куба еще один пятнистый пластмассовый столбик, и укрепляли его гвоздями (временная мера, к которой прибегали каждый спектакль, поскольку углубление в кубе не соответствовало диаметру столбика и поддерживать его в вертикальном положении отказывалось), Безветов сидел перед зеркалом, глядя в одну точку, и время от времени прикладываясь к бутыли со скотчем.

Прозвонили. Безветов встал, накинул бутафорскую синтетическую шубу поверх фрака, распрямил спину и плечи – а Костя все прихорашивался перед зеркалом, поскольку без него не начнут. Наконец он ушел – вопить проникновенно «Куда, куда».

Безветов попытался, опершись ладонью о стол, присесть на корточки – и не смог. Колено болело. Он еще раз приложился к скотчу, основательно. И услышал, как Вова Бобкин на сцене поёт прилежно - «А вот они! Но с кем же ваш приятель? Не разберу».

Сашок Звягинцев, безмолвный слуга-секундант Гильо, безмолвно истериковал в кулисах и с немым отчаянным укором посмотрел на подходящего к нему Безветова. Ничего не случилось – вовремя вышли в прожекторы, дирижер ничего не заметил, и Безветов с должной ленцой пропел «Прошу вас извиненья . . . я опоздал немного», обращаясь именно к Звягинцеву-Гильо, а не к Бобкину и Косте, которых в этот момент недолюбливал. Глаза Звягинцева сказали Безветову - «Чего уж там, пронесло и ладно. Но в следующий раз пожалуйста будь более пунктуален». Безветов нахмурился. Не следовало Звягинцеву, молчаливому статисту, укорять исполнителя главной роли. Главной в данной постановке, что бы там Костя себе не думал! Титульной роли!

Бобкин держал на готове ящик со стартовыми пистолетами. Ручка пистолета Безветова, заряженного шумным стартовым холостым патроном, помечена была красной изолентой. Костя, как и в прошлый раз, не пошел в угол, а встал по центру у рампы и на недружелюбное безветово «Что ж, начинать?» выдал аж две длиннющих ферматы - «Начне-оооооом пожа-ааааааалуй». Безветову захотелось хлопнуть его по затылку. Колено побаливало, пальцы ныли, но тут он почувствовал, как в животе у него медленно разливается приятное тепло. Он оскалился озорной улыбкой и подумал, «Ну, бля! . . . ». И когда Костя затянул «Врагииии . . .», Безветов, запаздывая как положено на такт, не задумчиво, как положено было по роли, а издевательски, с насмешкой подтвердил – «Враги!»

- Давно ли . . . – спел Костя.

- Давно ли? . . . - игриво подпел Безветов.

- Друг от друга . . . – серьезно продекламировал Костя.

- Друг от друга! – возмущенно пробаритонил Безветов.

Костя понял, что Безветов над ним издевается, и был этим потрясен до глубины армяно-московской своей души. Он, молодая, подающая огромные международные надежды знаменитость, вышел исполнять – подарить этой серой замшелой провинциальной публике свое искусство, приоткрыть завесу тайн столичного исполнительского таланта, а им все равно – не только тем, кто в зале, но и тем, кто с ним, на сцене – приписаны ему помогать! Поднапрягшись, он вывел зычно, так, чтобы Безветова и вовсе не было слышно –

- Нас жажда крови отвела!

Привычное онегинское эхо – не последовало. Предчувствуя неладное, краснея от злости, Костя начал поворачиваться к Безветову. В этот момент Безветов дал ему пенделя. Костю качнуло к рампе. Безветов одним движением выхватил стартовый пистолет из ящика, который держал на весу оторопевший Бобкин, и, схватив Костю за ворот шубы, приставил дуло к виску тенора и надавил на курок. Грохнул выстрел. Костя вскрикнул визгливо. Безветов бросил пистолет на пол и дал Косте в морду. Костя осел на пол.

- Тфу! – крикнул Безветов. – Мысли и дела! И трапЕзу ещё! Текста не знаешь, чурка!

Звягинцев и Бобкин завороженно смотрели на него. Музыка развалилась и смолкла. Струнные, сидящие ближе всего к дирижеру, вскочили и полезли по ступенькам к пульту, чтобы посмотреть, что там происходит на сцене. Дирижер застыл с поднятой палочкой, глядя стеклянными глазами на сошедшее с рельс действие. Безветов повернулся к кубу со столбиком, изображающим березку, протянул руку, и одним движением выдрал березку с корнем, а затем пнул куб ногой. Куб покатился с грохотом к кулисе и изчез за ней. Держа березку наперевес, Безветов побежал за ним. Костя, Звягинцев и Бобкин посмотрели растерянно на дирижера. За кулисами раздался грохот, а затем на сцену, стоя на грохучущем колесиками кубе, выехал Безветов, размахивая березкой. Куб ехал прямо на Бобкина и Звягинцева. Безветов замахнулся березкой и пропел фразу Скарпиа из второго акта «Тоски», изменив слова «Тоска! Теперь моя!» на «Всем вам! ****ец настал!»

Костя, успевший подняться на ноги, и остальные трое кинулись врассыпную. Несмотря на упитанность, Косте удалось первому выскочить в левую кулису. Бобкин упал, но поднялся и побежал дальше, а бессловесного Звягинцева Безветов зацепил березкой – за икры, и Звягинцев грохнулся плашмя. Безветов спрыгнул с куба и схватил Звягинцева за локоть.

- Укорять меня вздумал, скотина ****ая воронежская? – закричал он страшным голосом. – Вы за честь мою много ли взяли?

Упал занавес. Через несколько секунд молчащий, ошарашенный зал на тысячу человек увидел, как тяжелый плюш занавеса приподнимается слева от центра, и на авансцену, паникуя и спеша, по-пластунски выползает Звягинцев. Но за занавесом его схватили за ногу и утащили обратно, и он там обрел голос и закричал - «Оставь меня в покое! Отстань, ****ь!», на что Безветов пропел из-за занавеса, возможно предупреждая крики и просьбы из зала - «Я знаю, что я делаю! У нас с ним счеты!»

Оркестранты, статисты, исполнители – все спешили за кулисы, где неминуемо началась бы драка, если бы виновник скандала не исчез бы неожиданно. А он исчез. И когда к блеклым колоннам прибыл, наконец, наряд милиции, Безветов, прислонясь к одной из колонн, указал им расслабленным онегинским жестом направление, сказал «Там!» а затем пропел тоскливо - «Позор! Тоска! О жалкий жре-эээээээбий мой!» и даже вытер со щеки пьяную слезу.

Пересекши площадь, Безветов вовлекся в один из прилегающих к ней переулков и неторопливым шагом, со снобистким холщевым мешком за плечом, в кроссовках, но в бутафорской шубе, направился вглубь города. В трех кварталах, справа походу, уютно и призывно светилась неоновая вывеска. Безветов бесчисленное множество раз проходил мимо этого питейного заведения, но ни разу не был внутри.

Что было дальше, помнилось ему впоследствии смутно. Вроде бы к нему присоединилась какая-то залетная компания ветеранов недавней войны, а может, это были спецназовцы в отпуску, и ему наливали, и он наливал, и, узнав, что он певец, его попросили «показать класс», и он показал класс, и пел «Вдоль по Питерской» и «Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь . . . » и, возможно, многое другое, а кто-то из ветеранов вроде бы даже аккомпанировал ему на гитаре. Или на губной гармошке. И, кажется, где-то в паузе звонил мобильник, и Безветов говорил по нему с Татьяной, которая кричала, что он мог бы подобрать какое-нибудь другое время для срыва спектакля, через год или два, а он не сердился и не огрызался, и когда она спросила, как же там насчет встречи знакомого и приобретения ей, Татьяне, билета, он ответил, что непременно будет, непременно. Слегка успокоившись, она сказала, что теперь его, наверное, уволят из театра. Администрация в бешенстве. Ну, ладно, завтра поговорим.

Так или иначе, под утро Безветов очнулся на заднем сидении такси в одном километре от аэропорта. Холщевый мешок лежал на коленях, а на голове вместо шапки наличествовал какой-то обруч с приборами, один из которых закрывал Безветову правый глаз. Безветов подумал – если ориентируешься в пространстве с помощью одного только глаза, то пропадает стереоэффект, и расстояния приходится додумывать. Чтобы проверить эту теорию, он икнул, прочистил горло, подался вперед и, сдернув с шофера шапку, забарабанил ладонями по его голове, напевая - «Страшен бык, когда он кровь увидит. Уж лошадь пала, под нею пикадор!». И когда перепуганный шофер отдернулся  и обернулся, глядя на Безветова круглыми глазами, Безветов приосанился и с упреком вывел - «Бывало сдержан, бережлив, ты весел был по крайней мере . . . »

Шофер остановил машину и пропросил Безветова либо успокоиться, либо выйти. Безветов обиделся.

- Ну и *** с тобой, - сказал он, наматывая верх холщевого мешка на руку и передвигаясь к правой двери. – И сердца вашего свободу ничем я не хочу стеснять . . .  ****ь . . . Пошел ты на хуй . . . козел . . .

Шел мокрый снег, но это совершенно не огорчило Безветова. Шофер вдавил педаль газа в пол как только Безветов захлопнул дверцу. Машина рванулась, пробуксовала по влажному асфальту, вильнула и уехала. Левой рукой (правая занята мешком) Безветов снял с головы обруч с приборами и некоторое время его рассматривал. Смутно припомнилось, что ветераны говорили что-то про «ночное виденье». Безветов снова водрузил обруч на голову и зашагал, прихрамывая от тупой боли в пальцах и в колене, к аэропорту вдоль шеренги фонарей, некоторые из которых работали.

До главного здания аэропорта, в котором располагался зал ожидания, Безветов дошел без приключений. Снег перестал, занимался тусклый рассвет. В зале было относительно тепло. Заведения, коим вменялось обслуживать ожидающих и прибывающих, все стояли закрытые, но работали автоматы, а Безветову ужасно хотелось пить. Он подошел к одному из автоматов, сунул руку в карман, и с пьяным недоумением нащупал там какой-то странный предмет. Вытащив предмет, он сообразил, что это пачка ассигнаций. Плотная такая. Доллары. Нет, не только доллары. Половина доллары, двадцатками, другая половина евро. Может, спецназовцы были на самом деле фальшивомонетчики? Еще немного порассматривав пачку, Безветов сунул ее обратно в карман, положил мешок на пол, и из другого кармана выгреб мелочь.

Присев на пластиковую скамью, он выпил, морщась, апельсиновый сок. Подумав немного, он снял обруч с «ночным видением» и положил его рядом с собой. Вздохнул. И только теперь подумал, что именно он делает в аэропорту.

Через некоторое время он вспомнил, что именно. Встреча со знакомым, у которого следовало покупать билет для Татьяны, была назначена именно здесь. Но не сейчас, а в два часа пополудни.

Безветов прикинул, что возвращаться в город – хлопотно, а если он еще и спать завалится, то может сделаться конфуз. Он решил, что подремлет здесь, потом позавтракает, потом встретит знакомого, получит на руки билет, и только после этого вернется в город. Сегодня спектакля нет, репетицию он прогуляет, а завтра его, возможно, уволят из театра. Или не уволят. Скорее всего не уволят. Ждут, конечно же, пять человек баритонов, некоторые моложе, некоторые старше Безветова, когда ж им представится «отличный случай», но все-таки именно у Безветова голос «неплохой». А у них – вообще никакого. А если уволят – что ж, пойду работать водителем трамвая. Пассажирам буду петь. А что? Вот идет себе трамвай, в нем пассажиры, недовольные все, раздраженные, и вдруг вожатый им поет - «Граф, выбрав удачно минуту тогда, покинул украдкой гостей полный зал . . . » И все внимают, и лица у всех становятся осмысленнее и, соответственно, добрее, и в опере после такой ежедневной рекламы каждый раз аншлаг, то есть – бескорыстная помощь бывшим коллегам, альтруизм, благотворительность, не стоящая усилий. Едешь себе, рычаг поворачиваешь, поешь – и дирижера нет, и режиссера нет, и Кости нет – когда хочешь, тогда и вступай.

Безветов задремал. Его несколько раз будили, то спотыкаясь о его ноги зачем-то (в зале ожидания было очень просторно, и никакой особой нужды проходить в непосредственной близости от скамейки, на которой дремал Безветов, у граждан не было), то переговариваясь зычно рядом, а один раз кто-то совершенно трезвый даже упал на него сверху – какой-то парень, которого, озорничая, толкнула его же девушка. Безветова это нисколько не расстроило. Он просыпался, ворчал незлобно, и снова проваливался в дрему.

В десять часов Безветов поднялся со скамьи и оглядел помещение. Лоток с сувенирами и газетами стоял открытый, и Безветов, сунув «ночное видение» в мешок, направился к лотку. Там нашлось всё, что ему было нужно – зубная щетка походная, паста в тюбике походном, полоскание с антисептиком цвета рекламного неба над Грецией с остатками коринфских колонн, свежая газета «Воронежский Вестник», сообщавшая о том, что все террористы, участвовавшие в атаке на Мумбаи, обезврежены (по уточненным данным, всего их было десять человек. Девять боевиков застрелены спецназом в ходе операции, еще один арестован. Со стороны индийских коммандос погибли двое, восемь получили ранения). Пока он чистил зубы и мыл лицо и руки над треснувшей диагонально раковиной в туалете, успели открыться два заведения в пристройках, и Безветов вкусно позавтракал омлетом с овощами и кофе. Почти сразу начались боли в голове, и, предупреждая ухудшение, он подозвал официанта.

- Уксус подмешиваете в коньяк? – спросил он мрачно.

- Чего? – враждебно спросил официант.

- Ты смотри у меня, чтоб ничего не подмешивать. Один коньяк мне принеси. Нет, два коньяка. Неси, неси. Я дам тебе много на чай . . . с вареньем  . . .

Барским жестом Безветов вынул пачку, поднял правую бровь, и небрежно вытащил из пачки и положил на стол несколько ассигнаций. Официант кивнул и ушел, и скоро вернулся с коньяком и вареньем, поскольку не понял – просил ли Безветов коньяк с вареньем, или грозился дать ему на чай с вареньем. Безветов выпил залпом одну рюмку, а затем вторую. Официант стоял рядом.

- Воды принеси мне, пить охота, - потребовал Безветов. – Много неси. Неси, чего стоишь, дубина.

До этого момента он всегда стеснялся хамить официантам, которые более или менее всегда так или иначе хамят сами – навязчивая услужливость есть финансово выгодная форма хамства. А теперь вот нахамил – и ему даже понравилось.

Пока официант ходил за водой, Безветов поставил одну пустую рюмку на правый край стола, а другую на левый, и, попеременно глядя на них, пропел - «Фигаро тут . . . Фигаро там . . . Фигаро тут . . . Фигаро там».

Поглядев вокруг, он не обнаружил в спектре обзора никаких приборов, показывающих время. Мобильники постепенно вытесняют настенные часы. Ну, в любом случае было еще рано идти к знакомому за билетом. Рано, рано с подъемного крана свисают бананы . . .

Прибыл какой-то дневной пропеллерный рейс, очень локального назначения, и в зале ожидания, видном Безветову сквозь стеклянную дверь, появились люди. Выглядели они суетно, куда-то торопились. Все же двое зашли в заведение и сели за столик. Средних лет мужики, неотесанные какие-то. Официант принес Безветову графин с водой, поставил, и переместился к новым посетителям. Посетители о чем-то переговорили, обсудили, что-то спросили у официанта, опять переговорили, рассматривая меню. Безветову показалось, что он уловил словосочетание «салат Оливье», и ему стало противно. Будучи несколько лет назад на дне рожденья у той же Татьяны, он зашел в ванную, чтобы сполоснуть лицо, и, проходя через кухню, увидел, как какая-то подружка Татьяны, неопрятного вида, размешивает в салатнице этот самый густой салат, облизывает большую ложку, и втыкает ее в центр с тем, чтобы подать блюдо гостям. Он ничего никому тогда не сказал, но ни к одному блюду за столом на том празднике не притронулся. Откуда в нем, детдомовском, брезгливость – он понятия не имел, но она, брезгливость, наличествовала. И вот теперь ему не нравились эти посетители, заказавшие салат Оливье. Хотя, может быть, ему всего лишь показалось, что они его заказали. Может, вовсе и не салат Оливье они заказывали. Может, они салат Нисуаз заказали, или седло барашка с правансальским соусом – акустика в заведении была плохая, а расстояние до посетителей – пять столиков. Может, они гречневую кашу заказали. С них станется.

Вставать было лень, и Безветов решил выжить посетителей другим способом. Сунув руку в мешок, он выволок «ночное видение», нацепил его себе на голову, и уставился на посетителей. Почти сразу они начали проявлять беспокойство. Позвали официанта. Тот видел, конечно же, чудачества Безветова, но мысль об ассигнациях исключала нейтралитет в конфликте между клиентами – официант был безусловный союзник щедрого посетителя, а не салатово-гречневых проходимцев.

Все-таки после их недоуменных полувопросительных фраз он подошел к Безветову и спросил, что, собственно, означает «это устройство».

- Это специальный прибор для исследования людских душ, - объяснил Безветов. – По колебаниям внутренней энергии можно определить степень чистоты души. У этих двоих нечистые души. У тебя тоже, но чище. Принеси мне еще один коньяк и бублик с маслом.

Следующая порция коньяка повергла Безветова в глубочайшую задумчивость, и он не заметил, как ушли невзрачные посетители, быстро потребив заказанное – Оливье или греченвую кашу, кто их разберет – а в помещение вступил еще один посетитель, небольшого роста толстый пожилой человек семитской внешности, одетый в дорогой, темных строгих тонов нестрогий костюм без галстука, с одним не очень большим, но очень стильным, чемоданом. В зубах у пожилого семита наличествовала щегольская курительная трубка. Когда Безветов повел головой и «ночным видением», он, наконец, увидел этого нового. Перед новым уже стоял высокий бокал со светлой жидкостью и чашка кофе, то есть, наверное, он успел уже сделать заказ. Судя по всему, его совершенно не интересовал Безветов. Он явно принадлежал к типу людей, которые редко интересуются жизнью ближних, за исключением тех случаев, когда от общения с ближним может им выйти какая-нибудь вполне ощутимая, а не абстрактная, вроде духовного общения и развития, польза. От человека, сидящего в аэропортовом заведении в полдень в бутафорской полиэстровой шубе с прибором ночного видения на голове ощутимой пользы ожидать не приходилось.

Безветов бросил несколько ассигнаций на стол, поднялся, перекинул мешок через плечо, и неровным шагом прошел к двери. Вспомнилась почему-то нынешняя любовница, девушка, работавшая секретаршей в какой-то конторе, обременная двумя вступающими в подростковый возраст детьми. Мать девушки год назад крупно проворовалась, и ее посадили. Время от времени, раз в две недели, когда девушка задерживалась на работе, Безветову вменялось сидеть с ее детьми. Безветов, парень покладистый, послушно шел сидеть с ними. Иногда даже квартиру убирал. Квартиру девушке купила мама. Безветову стало жалко девушку. В постели она была страшная неумеха. Да и по жизни она была неумеха, не умела использовать людей – за исключением самого Безветова, но тут большого умения не нужно, его все используют.

Сколько неустроенных людей на свете!

Встав в проеме, Безветов оглядел зал ожидания. Поправив на лбу «ночное виденье», он икнул, нахмурился, и уперся взглядом в какую-то компанию среднего возраста людей, рассматривающих расписание полетов и отлетов. Судя по выражениям лиц, одежде, манере держаться, эти люди никогда не были в опере. По инерции жалость Безветова перекинулась на них. Такие же неприкаянные, как он сам. Их, наверное, тоже все используют. Он распрямился, потрогал живот и горло, и пропел –
 
- Signore! Signori! . . . Scusatemi
se da sol me presento.
Io sono il Prologo!

Рассматривавшие расписание повернулись к нему.

- Тотчас мы предстанем здесь
В одежде старинной шутовской,
А потому и я пред вами,
Как в старину бывало,
Явиться должен! – пропел Безветов.

Акустика в зале ожидания имеет свою специфику, но исполнению она не вредила. Разве что совсем слегка, лишние звуки получались, когда эхо отскакивало от штукатурки в неправильном направлении то тут, то там. Но Безветова это не смутило. И он пропел весь пролог полностью, ни разу, как ему казалось, не сфальшивив. Хотя кто его знает – в пьяном виде собственное исполнение всегда кажется лучше, чем оно на самом деле есть.

- Il concetto vi dissi . . .
Or ascoltate com’egli e svolto.
(gridando verso la scena)
Andiam. Incominciate! – закончил Безветов.

Поклонился и стал оседать на пол в проеме двери. «Ночное видение» сбилось на бок. Чья-то рука скользнула ему под мышку и восстановила равновесие. Безветов пьяно повернул голову вправо, а затем влево, и увидел семитское лицо, покрытое сеткой морщин, с крупным лоснящимся носом и серьезными темными, слегка навыкате, глазами.

- Вы похожи на фокстерьера, - констатировал он.

Лицо не обиделось. Рука повлекла его вглубь заведения, к столику. Он послушно позволил себя довести и усадить. Чуть помедлив, пожилой семит присел рядом и внимательно посмотрел на Безветова.

- Снимите, - попросил он.

Чуть подумав, Безветов снял с головы «ночное виденье» и положил его на стол.

- Такого Танио я давно не слышал, - сказал семит. – В живом исполнении, я имею в виду. Вы в театре поете?

Безветов помедлил.

- Да, пою, - сказал он наконец. – В театре. Пою.

- В Воронеже? Извините, я всего лишь . . . так сказать . . . проявляю участие . . .

Безветов пожал плечами, ухватил стакан с водой, и выпил залпом.

- Меня зовут Марк Розенберг, - сообщил проявляющий участие. Подождал. И все-таки спросил, - А вас как?

- Тито Гоби.

Марк Розенберг пожал плечами.

- Как знаете. Девушка вас бросила? Денег нет? Из театра выгнали?

- Сам ушел, - мрачно бросил Безветов. – По собственному желанию! Хватит с меня! Хватит!

- Понимаю, - кивнул понимающе Розенберг.

- Не дают таланту развернутся! Интригуют за спиной все время, гадости делают! – зло и отчетливо произнес Безветов.

- Не сомневаюсь, - Розенберг покивал. Затем повернулся к официанту.

- Гады, - сказал Безветов.

Подошел официант.

- Я на некоторое время присоединюсь к молодому человеку, - небрежно, но вежливо, объяснил Розенберг. – Будьте добры, принесите мне мой кофе и трубку.

Официант сделал вид, что совершенно не удивлен просьбой, и тут же ее исполнил, принеся просимое со стола Розенберга. Розенберг вытащил из кармана стильного пиджака кисет, набил трубку, время от времени поглядывая на смотрящего мимо него Безветова, прикурил от красивой серебряной зажигалки, и сказал –

- А где вы учились?

- В Москве, - соврал Безветов безучастно. – Но вам это неинтересно, наверное. Не нужно излишней вежливости, она меня пугает.

- В большинстве случаев действительно было бы неинтересно, - согласился Розенберг. – Уж я этих историй про растрепанные судьбы и непризнанные таланты наслышался за жизнь свою. – Он произвел типочно московский жест – махнул рукой, чуть повернул голову, закатил глаза, и коротко вздохнул. – Но вы – исключение, молодой человек. Вы явно талант. У вас действительно прекрасные данные. А у кого вы учились? Дело в том, что я многих знаю в силу . . . э . . . своих профессиональных занятий.

- У Софьи Валентиновны, - сказал Безветов, смотря в потолок.

- Простите, как? У Софьи Ва . . . У Стрелецкой?

Безветов кивнул. Он понятия не имел, кто такая Софья Валентиновна, фамилию Стрелецкая никогда не слышал. Костя ее упоминал в каждом десятом предложении.

- Но мы же с ней старые знакомые! – удивился Розенберг. – А, простите, долго вы у нее учились?

- Почти год, - наудачу ответил Безветов.

И с удивлением понял, что Розенберг ему верит.

- Почти год! Ну, значит, у вас действительно прекрасные данные. Стрелецкая просто так по году ни с кем не занимается. Старая школа! Очень строгая женщина. Очень требовательная. Стрелецкая, значит . . . – он затянулся, прикрыл глаза, выпустил клуб дыма, пригубил кофе.

А что если я ему прямо сейчас дам в морду, подумал Безветов вяло. Чего он ко мне пристал? Сейчас попросит о каком-нибудь одолжении. Может, дать ему денег, и он уйдет?

- Ладно, - сказал Розенберг. – Скорые решения – самые верные. Не все ж чьих-то любовников и внуков пристраивать. Вот . . . – он достал бумажник и вытащил из него визитку. Повертев ее некоторое время в толстых пальцах с ухоженными ногтями, он положил визитку перед Безветовым.

- Двадцатого . . . через две недели . . . будьте в Милане. Приходите, я вас отведу на прослушивание.

- Прослушивание, - автоматически, без интонации, равнодушно сказал Безветов.

- Ну, положим, - усмехнулся Розенберг, - синьор Висконти, уж если прослушивает, то не для проформы.

- Висконти? Это который Висконти? Режиссер?

Розенберг задумчиво смотрел на него.

- Нет, - сказал он. – Не режиссер.

- А вы . . .

- А я его ассистент. Правая рука. И левая тоже.

Безветов кивнул и потянулся за «ночным видением». Розенберг остановил его, положив руку ему на запястье.

- Я верю в судьбу, - веско сказал он. – И не верю в совпадения. У меня здесь тетя жила, умерла, я приехал на похороны. Сейчас лечу обратно в Милан. Будьте в Милане двадцатого. Телефон я вам дал. Не хотите – дело ваше, можете и дальше прозябать в этом вашем Воронеже. Я считаю, что ваш талант заслуживает большего. Но, возможно, я ошибаюсь. Человеку свойственно ошибаться. У меня самолет . . . – он посмотрел на дорогие часы, - через двенадцать минут. Чартерный рейс, но ждать меня не будут, поэтому на дальнейший разговор у меня нет времени. Визитку положите в бумажник. У вас есть бумажник?

Безветов сунул руку во внутренний карман пиджака под бутафорской шубой и вытащил бумажник – весьма аккуратный, не неряшливый – и привычно-послушно сунул в него карточку.

- И все-таки, как вас зовут? – спросил еще раз Розенберг.

- Василий Безветов.

- Визитки с собой нет, конечно же?

- Нет.

- Ладно. Обзаведетесь в конце концов. Со временем. Официант!

Пока Розенберг расплачивался с официантом, Безветов напряженно думал, пытаясь сфокусировать мысли на главном. Одно дело – шапочное знакомство, другое дело – сам ассистент, лично. Ружеро Висконти. На террасе кьянти, на лыжах в Вермонте, позвольте, встаньте, на западном фронте без перемен вроде бы. Что-то я не о том думаю. Еще раз, с начала. Есть в Милане такой мужик, зовут его Висконти, Ружеро. Он самый главный человек в самом главном театре. Если понравишься Висконти, он тебе назовет три карты . . . Нет, не то . . . У самого главного человека в Ла Скала есть ассистент Розенберг Марк. Вот он тут сидит. Татьяне нужен Висконти. Татьяна может начать с Марка и перейти на Висконти, после чего у нее будет мировая слава и визитные карточки. Их смело поставив одну за другой . . . нет, не то.

Если Татьяна узнает, что я говорил с ассистентом Висконти и не замолвил словечко, будет очень неудобно . . . всю жизнь . . . Нужно сказать Марку Розенбергу, что моя толстая бывшая жена мечтает о Милане . . . Нет, этого говорить нельзя. Нужно сказать, что она ****ь . . . Нет, этого тем более говорить нельзя, да и неправда это. Не совсем правда. А! Нужно сказать, что она умеет петь по-итальянски и у нее замечательный голос, а армянин Костя мудак и бездарь . . . на ноги наступает людям во время сцены . . . Невозможно собраться с мыслями.

Он поднял голову. Марка Розенберга в заведении больше не было.

Безветов тяжело поднялся и, сориентировавшись на местности, пошел к туалету. Туалет оказался чище, чем он предполагал – ресторанный выигрывал в соревновании с аэропортовым. Безветов приблизился к раковине, включил холодную воду, и его вырвало. Некоторое время подождав, поплескав воду, очистив раковину, он, неловко согнувшись, сунул голову под холодную струю. В голове не прояснилось, но стало как-то легче в целом. Он распрямился. Пополоскал рот водой. Вытер голову отворотом бутафорской шубы. Вернулся в ресторан и тяжело сел на свой стул. Официант принес ему кофе.

Я очень покладистый, подумал Безветов. И вообще мне всех всегда жалко. Вот даже Костю стало жалко – я ему по роже дал. И Звягинцева жалко – он-то чем виноват? Держится человек за место. Может, он искусство любит. А я его за ногу, и по башке . . . Нехорошо это, Безветов! Татьяну жалко – мыкается, интригует – но в Воронеже интригуй, не интригуй, далеко не пойдешь. И дуреху эту мою, секретаршу, жалко. И даже детей ее. Симпатичные такие, тихие, сидят вдвоем за одним компьютером, играют в какие-то игры . . . Я им как-то торт принес, так радовались, так радовались . . .

В кармане брюк зазвонил мобильник. Безветов вытащил его без особого труда и открыл.

- Да?

- Вася? Привет. Ну что, есть билет?

Безветов похолодел. Отняв мобильник от уха, он посмотрел на время. Знакомый должен был встетить его в зале ожидания пятнадцать минут назад.

- Мне сейчас некогда, - сказал Безветов. – Я тебе позже позвоню.

- Билет есть, я спрашиваю? – истерически, скандально крикнула Татьяна.

- Есть, - сказал Безветов. – Позже позвоню.

- Спасибо, Вась! Больше не беспокою, звони, когда хочешь!

Безветов быстро поднялся, стремительно трезвея. В груди и в животе чувствовался холодок. Дебил – нужно было сказать, что нет еще билета, что знакомый не пришел, что знакомый уехал в Африку, но он обязательно найдет еще какого-нибудь знакомого – да просто попросит первого встречного на улице, который за некоторую мзду согласится купить дуре билет! Безветов представил себе, как первый встречный является – к агенту, или в аэропорт, с татьяниным паспортом, покупать билет – и судорожно вздохнул. Скинув бутафорскую шубу, он оправил пиджак, наклонился (в глазах сверкнули искры, он схватился рукой за стул), поднял холщевый мешок, пошарил в нем, и вытащил татьянин паспорт. Паспорт скользнул в пальцах и упал на пол. Не решаясь больше рисковать, Безветов опустился на одно колено, как Дон Джованни перед Эльвирой, и попытался подобрать паспорт. Получилось со второго раза. Паспорт раскрылся, стал сопротивляться и снова попытался выскочить из руки, и Безветову пришлось прижать его хорошенько пальцами, и напрячь мускулы руки, плеча, и даже груди. Он распрямился, держа паспорт, и положил его на стол. И снова похолодело – на этот раз холодок прошел по спине и задержался в конечностях. Снова сев на стул, Безветов осторожно, двумя руками, раскрыл паспорт. Это не был татьянин паспорт. Это был его собственный, Безветова, паспорт.

Когда же он их перепутал? Пришел домой, сунул паспорт в секретер? А утром машинально взял один из паспортов, не заглянув . . . не посмотрев . . . не сверившись . . . возможно ему в этот момент кто-то звонил и о чем-то просил, покладистого Васю Безветова. Вот – Василий Безветов . . . год рождения . . . серийный номер . . . три заветных визы, гастрольные, одна еще не истекла . . . как и у Татьяны . . .

Безветов сжал зубы и постарался взять себя в руки. И ему это удалось.

Это все глупости. Знакомый не уйдет же просто так – подумаешь, пятнадцать минут! Мало ли, что у людей в жизни случается. У знакомого есть мой телефон – он бы позвонил, спросил бы, где же это я, что же это я . . . Паспорт? На *** знакомому Татьянин паспорт? Если билет уже есть? Что за глупости. И если нужно будет переплатить втрое, вчетверо – то вот же они, деньги, которые дали ему спецназовцы, или фальшивомонетчики, а может инопланетяне, прибывшие в Солнечную Систему специально, чтобы прослушать «Вдоль по Питерской» в неподражаемом исполнении Васи Безветова. Они ведь не знают, что я эту дурацкую песню под Шаляпина пою. Они темные, они с другой планеты совсем.

Он вынул пачку ассигнаций из кармана и оставил на столике сто двадцать долларов. Подумал, и прибавил еще двадцатку. И затем, повинуясь интуиции, десять евро. И, подхватив бутафорскую шубу, намотав мешок на руку, вышел в пустой зал ожидания.

Он оглянулся по сторонам. Входная дверь блеснула отсветом, и знакомый его, кряжистый, с квадратным лицом, поспешно вошел в зал. И подошел к Безветову.

- Извини, мужик, задержался я, - пробасил он. – Извини. Ну, пойдем ко мне.

- Куда это – к тебе?

- В контору.

Они поднялись на второй уровень, и вскоре знакомый открыл одну из функционального вида дверей своим ключом.

В помещении наличествовали – письменный стол, несколько полок с принтерами, два настольных компьютера, портрет Президента Российской Федерации, портрет министра – Безветов не знал, как называется министерство – транспорта? Путей сообщения?

- Сейчас, сейчас, - говорил мужик, щелкая по клавишам. – Ну, вот . . . Тебе, стало быть . . . Куда, ты говорил? В Мюнхен?

- В Милан. Не мне. Жене.

Он даже не добавил – «бывшей».

- Жене? А, точно, я помню, ты говорил. Прости, совсем я запутался с делами моими . . . баба рожает, теща достала . . . Ну, значит, через . . . Когда она летит, ты говоришь? Есть рейс через Москву . . . есть через . . . э . . .

- Она через две . . .

- А?

Зазвонил мобильник.

- Через две недели . . .

Мобильник звонил. Безветов вытащил его из кармана и открыл.

- Вась, - сказала Татьяна, - тебя все-таки хотят уволить . . .

- А ты за меня попроси, - предложил Безветов.

- Ты что, как я сейчас . . . мне нельзя привлекать внимание, ты что, не понимаешь? Ты совсем охуел, Василий. Ну, ладно, я . . .

Безветов выключил мобильник.

- Тоже жена достает? – участливо спросил знакомый.

Безветов спрятал мобильник в карман и вытащил бумажник. Вспомнил, что есть деньги помимо бумажника. Но все-таки открыл его, бумажник, и из него выпала на письменный стол визитная карточка. До этого момента Безветов не был уверен, имел ли на самом деле место разговор с Марком Розенбергом, правой и левой рукой Ружеро Висконти. Он и сейчас не был в этом уверен. И ему было все равно.

- Билет на меня, - сказал он. – На самое ближайшее время. Желательно сегодня.

Знакомый удивился было, помедлил, но все-таки глянул в экран, пошуровал, еще глянул, и сказал –

- Есть через Прагу, сегодня, в восемь вечера. Но дороже, да и . . . – он с сомнением посмотрел на Безветова. – А виза у тебя есть? Паспорт с собой? Чтоб мне потом неприятностей не было, мужик . . .

Безветов вытащил паспорт и положил перед знакомым. Пока знакомый рассматривал паспорт, Безветов выволок из кармана валютную пачку и отсчитал от нее тысячу . . . две . . . три тысячи долларов и евро. Соотношения доллара и евро он не помнил, он просто складывал в уме цифры, которые видел на купюрах. От пачки осталось чуть больше половины.

Посмотрев на деньги долгим взглядом, знакомый выдержал еще одну паузу, а затем перепечатал фамилию из паспорта в компьютер, на всякий случай вгляделся в фотографию, а затем в лицо Безветова . . .

- Совершенно не умеют снимать, - с брезгливой ленцой, входя во всплывший неожиданно в памяти ли, в душе ли образ оперного героя, сказал Безветов. - Разве у меня такие щеки?

- А? – не понял знакомый.

- Да нет, это я так. Не обращай внимания.

На улице заметно потеплело. Градусов шесть, определил Безветов – как раз среднегодовая температура. Он отошел на некоторое расстояние от здания, заложил руки в карманы бутафорской шубы, и пропел –

- От третьего, кто пылко-страстно любя придет, чтобы силой узнааааать . . . от тебя-аааааа . . . хмм . . . Культо, фамилья, патриа иль мио универсо э ин те . . . Ружеро Висконти . . . да.

Две недели в Милане надо как-то прожить. Деньги есть – неизвестно, насколько их хватит. Важно не простудиться, не потерять голос, готовиться каждый день, соблюдать грамотную диету, что, между прочим, тоже денег стоит, иметь в распоряжении душ . . . чистое белье . . . одежду . . . Брюки можно поберечь, но придется, наверное, что-то купить . . . А если не возьмут? Ну, что ж. Ну, не возьмут. Буду на заводе работать, полы мыть . . . Помню, одна молдаванская пищалка лет десять мыкалась в Америке, но все-таки взяли, теперь у нее по всему миру контракты . . .

Мобильник зазвонил, когда Безветов стоял в очереди на трап. Очередь как раз продвинулась – стюардесса проверила паспорта какой-то кавказской семьи, следующей в Прагу из Воронежа по каким-то своим кавказском делам – и слева по ходу обнаружилась урна. Именно в нее Безветов и выбросил мобильник.

Небо прояснилось. Над аэропортом сверкали созвездия.


ПРИМЕЧАНИЯ

О мио баббино каро (O mio babbino caro) – О дорогой мой папа! – фраза из арии сопрано в опере Джакомо Пуччини «Джанни Скикки»

Мамзель – сокращенно от mademoiselle

Куртизаны, исчадье порока (Cortigiani vil razza dannata) – фраза из арии Риголетто в одноименной опере Джузеппе Верди

Вы за честь мою много ли взяли? – из той же арии Риголетто

Я знаю, что я делаю! У нас с ним счеты! – фраза из арии Елецкого из оперы Петра Чайковского «Пиковая Дама»

Позор! Тоска! О жалкий жребий мой! – финальная фраза баритона из оперы Петра Чайковского «Евгений Онегин»

Страшен бык, когда он кровь увидит – из «Куплетов Тореадора» из оперы Жоржа Бизе «Кармен»

Бывало сдержан, бережлив, ты весел был по крайней мере – фраза Томского из оперы Петра Чайковского «Пиковая Дама»

И сердца вашего свободу ничем я не хочу стеснять – фраза Елецкого из оперы Петра Чайковского «Пиковая Дама»

Отличный случай – фраза из «Пиковой Дамы» Чайковского («Вот тебе отличный случай, чтоб играть без денег»)

Граф, выбрав удачно минуту тогда, покинул украдкой гостей полный зал – из арии Томского, Петр Чайковский, «Пиковая Дама»

Фигаро здесь, Фигаро там – из оперы Джоаккино Россини «Севильский Цирюльник»

Signore! Signori! . . . – ария-пролог из оперы Ружеро Леонкавалло «Паяцы»

Три карты . . . их смело поставив одну за другой – из арии Томского, Петр Чайковский, «Пиковая Дама»

Федор Шаляпин – известный оперный бас первой половины двадцатого века

От третьего, кто пылко-страстно любя придет, чтобы силой узнать от тебя . . .  – из арии Томского, Петр Чайковский, «Пиковая Дама»

Религия, фамилья, патриа иль мио универсо э ин те (Вера, семья, родина – все это слилось в тебе одной) – дуэт из оперы Джузеппе Верди «Риголетто»