Казначей

Он всегда знал, что своим его никогда не посчитают, он будет оставаться для всей компании вечным чужаком. То, что он не местный, не рос бок о бок с ними - было даже не так важно, как его внутренние от них отличия.

Взять, хотя бы, воспитание и жизненные цели. Ну какие могут быть цели у того, кому всё было дозволено с детства и кому всё доставалось без проблем - сынку нынешнего правителя? Да, пусть сынок сейчас и выкинут папочкой из родного гнезда, но папочка ещё успеет всё простить, ведь известно, как к старости хочется получить пресловутый кувшин воды в ослабленные руки от родного и любящего дитяти - всё это он уже проходил с собственным папашей.

Правда, грех жаловаться, денег на его учёбу не жалели, но не благодаря деньгам он стал таким признанным учёным, трактователем и переводчиком самых сложных текстов.
А ещё он любил считать деньги. Да, внимать звону монет - это была его слабость, за что он и получил своё дурацкое прозвище "казначей" - смех смехом, но все текущие расходы и поступления курировал именно он, только ему доверял их признанный лидер и только про себя он однажды услышал от главного слово "друг". Все остальные были помощниками, сподвижниками, "идущими рядом", как их ни назови, - лишь только он, "казначей" и зубрила, книжник и человек, экономивший даже на своей одежде, стал ближайшим и самым важным человеком, на данном этапе, в жизни своего наставника.

Мало кто знал, что в укромной складке одежды у него спрятан острый кинжал, что на его счету не одна загубленная душа и что есть на свете места, где его называют не иначе, как Головорез - с большой буквы. Он этим особенно никогда не хвалился, только показал себя в паре случаев, когда на их общие деньги покушались какие-то молодчики. Не понадобилась ни помощь сынка правителя, ни "военноначальника в отставке", как величал себя один из них, ни того налоговика, который хвастал, что от него ещё ни один должник не уходил без "дачки". Справился он сам, хладнокровно и не заботясь о внешней красоте проделав несколько пассов своим незаметным кинжальчиком. Между прочим, увидев тоскливый испуг в глазах своего "названного друга".

С того момента он и стал подумывать, что ему подвластно большее, а не только служба кошельком и телохранителем при каких-то умопомешанных и не натешившихся в прежней жизни необразованных простаков.
Он почти всё сделал экспромтом - встретился, с кем надо, рассказал о том, о чём следовало знать только своим, улучил момент и сбросил с себя этот долгий груз псевдотоварищества, отдав бывших дружков на растерзание жаждущим правоохранителям.

А он - что он, он даже остался в выигрыше, получив отступные. Впрочем, от них он потом брезгливо отказался, не заботясь, куда пойдут "грязные" деньги. Заработать своим умом он сможет и без помощи властей. Так что последние гроши, пропитые в том нелегальном кабаке, где он был вечером, будут началом новой эры - его эры, как вершителя своей судьбы, а не завистливо косящегося на исполняющуюся чужую.

Впрочем, так он думал всего лишь полдня назад, а нынче... Нынче у него на душе хмарь - и он точно знает, что это не похмелье, а что-то гораздо более утоплённое внутрь души. Той части души, что у него ещё осталась, когда после расставания с прежней жизнью он, кажется, почувствовал, как что-то громоздкое улетает от него куда-то ввысь, в сердце остаётся тоска и, да, и вина за содеянное, и понимание, что иначе не могло быть, он исполнил что-то ему предначертанное, а вовсе не взял свою жизнь и судьбу в собственные руки...

И именно потому покачивается под ним сейчас ветка старой осины, дрожит на ветру, как он сам и верёвка на его шее, и, наконец, он решается на самое последнее и важное, больше не держась за кору дерева, холодящую руки.
В последний момент ему показалось, что он слышит какой-то странный звон.
Будто те тридцать сребреников посыпались вниз и стали методично и холодно, словно расчитываясь с угрюмым ростовщиком, отмерять уходящие мгновения его жизни.