Грозное божество

ГРОЗНОЕ БОЖЕСТВО
   
   Пять раз в тот день возжигался огонь в Святилище – жгли дуб и говорили хвалы Перуну: "Мы никогда не требовали то, что необходимо нам для жизни, но, вознося славу, сподобились того, что Перун ковал нам мечи на врагов!". 
К вечеру старейшины велели выкатить народу бочки питной сурьи, браги и кваса. Тут же на кострах жарились туши быков, и каждый мог есть и пить во славу Перуна, чья рука управляла не только небесными молниями, но и громом военных сражений. 
Никто не спал в ту ночь, потому что наутро было объявлено главное торжество – принесение человеческой жертвы. Еще то и дело в свист дудок вплетался смех и громкие голоса, когда у холма, где стоял идол, начались приготовления.
Вчера дружина Храбра вернулась с победой, и каждый, получив свою долю добычи, теперь готов был отдать то, что причиталось грозному божеству.
    К ступням его недвижных ног еще накануне сложили добытые в битвах
топоры, секиры и щиты. Свой же щит каждый воин водрузил на собственных
воротах, ибо он почитался у славян священным.
    С тяжелым сердцем шел Храбр к дому Ислава. Он хотел исполнить волю друга – выставить его щит на столбе крыльца, откуда теперь уже никто его не снимет.
   Закончив свою работу, он столкнулся с чародеем Бессоной. Густо обросший волосами, зимой и летом не снимая облоухой рысьей шапки, он внезапно возникал в самых разных местах. Его побаивались, потому что он не старел,
и каждый знал его таким, как сейчас – похожим на неслышно ступающего
зверя.
   Глядя ему в след, Храбр вспомнил, как верил в детстве, что этот
служитель духов способен рождать на свет разных животных. Когда все
собирались вокруг костра, а Бессона начинал бить в свои громотушки и
кружить вокруг жертвенного огня, Храбр заворожено ждал, что из-под его
длинных, затканных магическими знаками одежд, полетят птицы. Он подумал, что Бессона неспроста явился в дом Ислава и говорил с его женой Сурой, и теперь не сомневался, какая будет у Перуна жертва. Советам чародея никто не противился, потому что он имел власть над временем и мог
видеть начало и конец всех вещей.
    В это время на перуновом холме небесный воитель недремлющим оком взирал на приготовления.
    В дни мира он тешился тем, что, разбивая молотом облачные скалы, высекал пламя молний. А куда пустит огненную стрелу, там случался пожар. Если же он метился в землю, то на том месте можно было найти потом каменную стрелку. И дом, где ее сберегут, становился огражденным от молний.
   Перед идолом Перуна беспрестанно горело пламя. И было плохим
предзнаменованием, если оно гасло. Тогда огонь вновь высекали
из кремня, который хранился в руке идола. И все замирали, глядя
на истукана, потому что не знали, отчего так красны его глаза: то ли
от гнева, что не уберегли святыню, то ли от новой игры огня.
  В дни войн Перун покровительствовал военным дружинам, и после походов ему приносили особые дары. Не было еще случая, чтобы людским жертвам он предпочел плоды и зерно.
   Вот и теперь костер был собран, и березовые поленья венчало, пока еще пустое ложе, но в головах его уже стояли магические фигурки, вырезанные из ветвей священного дуба.
  Никто, кроме жреца, не смел даже подходить к этому дереву, чтобы случайно не наступить на опавшие желуди, потому что все, что ни произрастало в его кроне – принадлежало Перуну.
   Фигурки эти мог вырезать только жрец, а если бы кто из смертных пренебрег запретом, его неминуемо ждала постыдная кара.
 



   Когда диск солнца показался над лесом, и огненная дорожка по верхам деревьев докатилась до серебряной головы идола, молнии заблистали драгоценными камнями в его руках, и взгляд стал совершенно живым.
   Тут к бездыханному еще костру приблизилась жертвенная процессия.      
  Впереди вели белоснежного коня с раскрашенными копытами,
убранной цветами гривой и хвостом. Этот конь был священным, и выводили
его только для того, чтобы по ржанью узнать, будет ли угодна жертва
божеству. За конем шествовал перунов жрец в белом балахоне, с дубовым
венком на голове. Вслед за ним шла супруга Ислава, облаченная в рубаху,
которая волочилась по земле и была перехвачена поясом, расшитым, словно
волосами Перуна, золотом и серебром.
  Когда все подошли к холму, конь взвился на дыбы и, будто призывая кого-то, громко заржал. Жрец и чародей одновременно опустили головы на грудь, что означало: жертва угодна.
   Суру подвели к дубу, и жрец поднес ей чашу с настоем жертвенной
травы. Как только она его выпила, ей показалось, что небо
стремительно приближается. Жрец склонился над ней, а дружина так
сбилась оружием, что звон его поглотил все звуки...
   Пятная кровью свое облачение, жрец возложил тело Суры на ложе, и тут же пламя, взлетев, лизнуло ей руку, закружило вокруг огненную пыль. Толпа вскрикнула и, как один человек, замолкла – дым, словно взбитой периной, укрыл костер.
   Тогда чародей загудел в свою трубу, и порыв ветра отодвинул завесу,
открывая душе путь к Ирьему саду – той небесной роще, что находится
по другую сторону облаков, где души людей живут, как птицы, а вокруг
всегда светит солнце, и уже некуда спешить.
   Толпа ожила, глядя на пламя, которое когда-нибудь каждого возьмет с собой. И им казалось, что они видят тень, которая махнула им рукой, устремившись по дымной дороге вверх к своему ясному теперь счастью.