***

  Я был тип не сдержанный, местами на меня падала некая благодать, и я видел окружающих. И тогда мне хотелась быть им полезным, но когда я это понимал, мне уже ничего не хотелось. Порой я это все настолько разгадывал, что забывал даже, что вообще где-то есть во мне такое внутреннее осознающее тело, механизм, которым окутано пространство окружающего меня со всех сторон мира живых и не живых организмов, существ – в общем, штук всяких. И я, способный не подчиняться, видящий ложные ходы, тоннели, нити, по которым в обыденной жизни двигаются окружающие, подумывал: а не пойти ли здесь вот так? И те, кто пытался быть со мной заодно проходили мимо, я сам пропускал их, быть может, сознательно, или, по дурости. Необходимость в этом была бы слишком функциональна. Скажем так: я предлагал им другое решение, о котором они, конечно же, не подозревали. Ведь чего я не мог усмотреть, так это той линии, по которой мне самому необходимо было бы двигаться.
 
  Здесь как раз и появляются андроны на лошадях. Спорная мысль, – мысль, по поводу того, что есть наш опыт, удел. Познай всякую вещь, не отчуждаясь, и найдешь свою дорогу. Но я не хотел дороги, мне нравилась хаотичность. Соблюдение моральных приличий в обществе меня не угнетало (не тяготило), все равно их было не избежать, ведь никому не нравятся наставления: насилие. Я не был готов показывать фокусы: мне не хотелось с ними спорить. А они (люди) все время хотят что-то выяснять – это их сущность, – выдумывать для себя роль, претворяться, перевоплощаться, да я и сам не без греха, сказал, и поперхнулся...
 
  Вот, например вопрос на засыпку: что (скажи мне моя середина) можно выяснить до того, пока не запутался? А дальше и делать ничего не придется, сами дела за вас вами и управятся. Я понятно выражаюсь? Как все-таки можно гадко все обставить, вывернуть, – не правда ли?
 
  Всякая вещь может свободно заявить о своем появлении изнеоткуда, пусть даже явность принадлежащих прав к первопричине была здесь неоспоримо беспрецедентной – кровь из зубов. Если быть дотошным, здесь сама причинность может быть, и истолкована по-разному. В другом же случае ее нужно просто угадывать. Это к другой теме. Но мы просматриваем связь. Мы пытаемся исключить не относящееся, но, оно также и трудноуловимое, ускользающее. Поэтому сомнения отложим в сторонку, на время, и покуда ринемся за основной, как нам кажется, существенной частью наших соображений, подозрений и догадок.    
 
  Мое растворение, как можно понять из последних слов, происходило искренне и без утайки, в частности и, конечно же, не без исключений. Все это тоже вокруг – главное уметь увидеть. И вот нам кажется, что мы что-то постигли и теперь знаем наверняка, что это будет так, но, милости просим «трансцендентальность», иррациональное начало внедряется также легко, словно мы отвергли погрешность. Порядок возобновляется и случай утерян. Высокомерие карается всесторонне, оно может говорить, но только язык, как излишек, – а излишки притягивают к себе недостаточность. Ну, впрочем, я бы не был бы на столько уверен, если б в гармоничность некоторых явлений не закрадывалась коварная асимметрия, и ей как бы тоже нужно, просто необходимо впихнуть свой отросток, незграбный хвост в штанины приличия, во взаимопроникающий беспорядок. 

  Я был поглощен действиями других, я находил в этом радость, так сказать жизнь цельную. Но как потом понял, пустыми этими жертвами пускался в ребячество, в инфантилизм; упускал ли я тогда себя? А кому это было нужно? И почему мне это вдруг стало не нужно? Мое предназначение было иное, но откуда я мог это взять, только ли оттого, что начал сомневаться? Не являются ли мои сомнения лишь очередным эпифеноменом (побочным эффектом) тех моих близких, которыми я так долго восхищался, а значит наверняка дорожил. Хочу заметить тут же, что даже, если ты не понимаешь, что делаешь, то это еще не говорит о том, что ты это делаешь неверно. Но верность этих действий, или не верность, я понимал иначе.