Валерик

Я возьму братику вот эту книжку! Самую лучшую книжку! В ней сказки Пушкина. И когда я была совсем маленькой, а бабушка читала мне «А в корыте много ли корысти?», - я была уверена, что «корысть» - это такая кора на старом корыте. Корыто деревянное – и на нем осталась старая морщинистая кора. Или корысть. И вот я теперь расскажу моему братику, что это совсем-совсем не кора! Вот пусть он сам прочитает в книжке… Но бабушка говорит мне, что братик маленький еще. Ему четыре годика. Он маленький и читать не умеет.

Ну, тогда я подарю ему дудочку. Веселую деревянную дудочку. Если сильно в нее дудеть, закрывая поочередно дырочки, - может получиться мелодия. Братику понравится. Конечно, понравится!

Я очень волнуюсь, что не узнаю братика. Разве я никогда не видела его? Видела, конечно! Но немного забыла. Целое лето ведь прошло! Вот фотографию помню хорошо. Он там маленький такой. Как кукла. Сидит, прижавшись ко мне. У него волосы кудрявые. И глаза черные. А у меня в руках игрушечная кукла.

Я обязательно узнаю своего братика!

***

«А почему ты называешь мою маму мамой?» - спросил меня братик, взяв мою подарочную дудочку.

«Ну, как же, - стала объяснять я. – Это же наша общая мама».

«Ты старше меня?» - спросил братик и стал сильно дуть в дудочку, закрывая пальцами дырочки.

«Старше. На два года. Мне уже шесть лет. А тебе только четыре».

«Значит, ты умрешь на два года раньше меня».

«Нет, это неправильно», - ответила я, но объяснить, почему это неправильно, не смогла.



…Но вот прошло уже восемнадцать лет, как не стало на Земле моего братика, моего Валерика. Нет его. Нет его.

Я сегодня на даче вылавливала из бочки с водой разных захлебнувшихся козявок, мушек, муравьишек. Я всегда их вылавливаю. Спасаю. Хорошо, когда они расправляют и сушат крылышки и лапки свои на солнце. И улетают, уползают.

Бочка с водой для муравьишки! Шутка ли! Целая Вселенная.

Вот и мы такие же букашки в Мире.


И вот сегодня вытащила муравейчика. Он лапками вцепился в какую-то крошечную сориночку. Спасался. Так крепко вцепился, что я едва его отделила от этой сориночки. Но муравьишка уже был мертвый. Уже умер.

Смешно оплакивать его смерть в мироздании.

Но ведь и нашу смерть никто не оплачет. И мы тоже цепляемся из последних сил за остатки воспоминаний, за уходящую жизнь цепляемся. И тонем, тонем в бездне космической.

Я вытащила этого муравейчика, положила на сухой, горячий от солнца чурбачок – может быть, оживет все-таки? И думаю – напишу о нем сегодня вечером. У меня же весь день на даче уходит на массу мелких дел: готовка еды, мытье посуды, сбор ягоды, варка варенья. Простые такие дела. И мне даже нравится все это делать. Но хочется о братике своем написать. А для этого остается только ночь. У меня над письменным столом висит календарь. Большой, красивый. Это Углич. Церковь Рождества Иоанна Предтечи на Волге, 1689 – 1690 гг. А сам календарь 1990 года. Триста лет прошло. А потом – еще восемнадцать. Церковь, наверное, еще стоит. А братика нет.

…Мы с ним долго в одной комнате спали. И любили разговаривать перед сном. Иногда не о чем было поболтать. Он говорит: «Давай поболтаем?» «А о чем?» «Вот мы и поболтали!» - смеется братик.

Он спал на черном старом диване. Кожа потрескалась. Черные валики по бокам легко снимались с деревянных штырьков. Мы ставили валики посреди комнаты и прыгали через них. А на деревянном полу рисовали мелом Бородинское сражение. Потом, когда у меня родился сын, я купила ему настольную игру «Бородинская битва». Там всех участников битвы надо было вырезать из картона, склеить… Мне эта игра напоминала братика. А сыну ничего не напоминала. Он моего братика едва помнит. Маленький еще был, когда Валерика не стало.

Братик в детстве часто болел. У него температура поднималась высоченная. У меня-то никогда температуры не было, а у него – чуть что, и, пожалуйста! А родители наши всегда в командировках. Сосед был врач. Я к нему прибежала один раз. Он пришел, посмотрел братика и сказал, что ночью будет кризис. И я всю ночь просидела около братика, меняла ему холодное полотенце на лбу. Полотенце быстро становилось горячим. Слово «кризис» ненавижу с тех пор. Просто боюсь этого слова. Скажет мне кто-нибудь «кризис» - и сразу вспоминаю братика.

…Я однажды стену около выключателя вареньем испачкала. Руки были заняты бутербродом, а свет как-то надо же было включить? Отец ужасно сердился. Я убежала на чердак. И братик ко мне приходил, приносил бутерброды. Я была начитанной девочкой. И потому, как все замечательные литературные герои, решила – домой теперь не вернусь никогда. Прощайте, ухожу. Но вечером захотелось варенья. Я вернулась. Стена была уже чистой. Отец не сердился.

А потом я выросла. Я же старше на два года. И мне не хотелось больше бороться с братиком, как раньше. И фехтовать на шпагах тоже стало неинтересно. Даже в футбол и хоккей играть стало скучно. Я выбросила свою клюшку на свалку. И братик сказал мне: «Отрастила себе всякие груди».

Мы долго не разговаривали с ним. Наверное, неделю не разговаривали. Стали спать в разных комнатах. И уже не болтали перед сном.

А когда у него стал ломаться голос, я не знала, что это вдруг с его голосом происходить стало. Я сказала ему: «Странный у тебя какой-то голос стал». Он тоже со мной перестал разговаривать.

А когда мы оба выросли, наконец, когда в жизни произошло множество всяких событий, когда я в последний раз положила ему на холодный лоб руку, умоляя Бога, чтобы это был просто кризис, - я поняла, что в памяти моей навсегда останется тот летний день, когда я с тревогой ждала встречи со своим братиком. С единственным своим братиком.

Так много лет прошло. Я волнуюсь. Я очень волнуюсь.

Вспомним ли мы ПОТОМ друг друга?

Узнаем ли?