двести 5

Нет ничего удивительного в том, что Александр Сергеевич вырывал страницы из книг – понемногу, крайне редко десятками, разрывая некоторые из них пополам, выхватывая из текстов особенно удачные куски, фрагменты – собственно говоря, ради частей книг, что когда-то были насильно склеены, сшиты в единое, он и затевал всю эту перекройку – чтоб дать возможность понравившимся ему фразам и словам составить нечто по-настоящему цельное, живое.

«...И решила объясниться я Вам в любви лишь потому, что... Господи, несмотря на всю мою решимость, тяжело мне даются слова... Решила объясниться, потому что прописал мне это врач. Он сравнил любовь мою с нарывом, который надо вскрыть. И признание мое – нож. Ответ же Ваш – бинты или... яд на мои раны...»
«...Экспериментатором сего господина величать не представлялось возможным, потому как характер его был свойства мягкого, даже несколько робкого, целеустремленностью к новациям и переменам господин не отличался вовсе, в симпатиях к новомодным политическим и общественным движениям замечен не был. И тем страннее выглядело желание господина вкусить опасного, запретного - желание, выраженное в форме, еще более странной и непонятной, чем оно само – изведать ощущения, кои должен прочувствовать человек, прикоснувшийся к смертельной опасности – к яду.
Дабы претворить в жизнь свои желания, господин приготавливал собранные в окружных лесах несъедобные грибы – делал это мастерски, с умением и навыком, потому как был причастен к поварскому искусству, вкушал их, после же становился самой концентрацией – на своих ощущениях и чувствах.
Увы, но опыт в познании нехоженых троп человеческого бытия оказался недолог – господин, по прошествии несколько часов, что последовали за второй экспериментальной трапезой,  - первая, не успев начаться, была прервана товарищами нашего героя - в тяжелейших, болезненнейших муках скончался».
«...После того происшествия охватила Семена Петровича скука. Дни тянулись жвачкой, что обычно заставляли зубы Людочки ходить вверх-вниз, вверх-вниз... И еще раз – вверх... Вниз... Вверх... Бессонная, бесконечная, бессмысленная ночь сменялась томительным, тоскливым месяцем, что следовал за отпуском; год, пережитый наконец-то тридцать первого декабря, уступал место безрадостному утру, которому... У... У... Телефонные гудки бесконечны...»
«...Томление мое было долгим. Приходил с букетом цветов к ее подъезду, стоял, ждал. Если она домой не возвращалась, я уходил. Покупал на следующий день новый букет цветов, вновь ждал. Проходя мимо, она обычно не замечала меня, не узнавала. Я не смел окликнуть. Ждал. Томление мое было долгим. Порой я чувствовал себя тестом, что томится, подходит, вот-вот вылезет, выглянет из старой, пожелтевшей кастрюльки. И вот, однажды, когда она обратила, наконец, на меня внимание, я понял, что меня ставят в печь. Жар и огонь охватили меня...»
«...Винт 13 вставьте в отверстие F. Закрепите деталь 67 на детали 2. Отверстие S расширьте при помощи столового ножа. Вытащите оттуда деталь 57, затем – деталь 58. Проверьте, способна ли кукла ходить».

Целые, разорванные, перечеркнутые, оставленные без изменений страницы книг Александр Сергеевич обычно раскладывал на полинявшем утоптанном ковре, что сберегал от холодных бетонных плит зябнущие ноги своего хозяина, раскладывал таким образом, чтоб последовательностью своей страницы, как могли, составляли новую, нечитанную пока историю.
Сегодня первым на ковер лег лист с «томлением» молодого человека, вторым – вырванное из той же книги объяснение в любви некоей особы, третьим медленно опустился отрывок из какой-то инструкции, сразу за ним – «скучная» история (Александр Сергеевич соединил скрепкой эти два фрагмента, потому как скучны они были оба), завершен ряд из листов был, естественно, рассказом о смерти.
- Ну, и што? – недовольно и невнятно забормотал Александр Сергеевич. – Што с того? Банальнешая история. Пожнакомились, подружились, пожанились, утомились. Померли. Нет, не так надо. Што-то такого…
«...Винт 15 вставьте в удерживаемую вашими руками деталь 55, при этом закручивайте на винте 23 гайку 5...»
Два соединенных «скучных» листа полетели прочь.
- Так-так. И што? Жнакомство, любовь и смерть. Оперетта кака-то, - Александр Сергеевич был вновь недоволен.
«...Выбирал ей букеты со смыслом. Побольше – как знак моего огромного сердца. Поменьше – как знак нашего маленького мира...»
«Тоскливые» листы возвратились на место, при том поставлены были в начало рождающейся мозаики.
- Так-то получшее буде, - похоже, такой вариант Александру Сергеевичу был более по нраву. – Любовь как ижбавление от скуки. Хотя… Може так?
«...И тем страннее выглядело желание господина вкусить...»
Страница с рассказом о смерти легла сразу за «скучной» парой, далее последовал рассказ о томлении и признании – о любви.
- Вот так это лучшее, романтишнее – он и она вместе после шмерти...

Александр Сергеевич еще долго перекладывал на ковре листы – выбрасывал некоторые их них, добавлял другие, приглядывался, задумывался, вновь что-то менял. С историями, рождающимися пред его глазами, по велению его рук, Александру Сергеевичу было почти не скучно, почти не грустно. Почти не одиноко.

«Известный русский поэт Александр Сергеевич Пушкин был не только знатною «писакой», как его величал Лев Николаевич Толстой, но еще  и знатной «читакой», как его звал Иван Сергеевич Тургенев. Выписывал себе книги со всей Европы. Много так выписывал – пудами. Выписывал и выписывал, выписывал и выписывал. Вот какой он был – самый читающий человек на Земле. Но иногда Александр Сергеевич Пушкин не выдерживал этого книжного потока, выбегал из дома с округленными глазами, да и стоял так, будто громом пораженный. Дворовые девки обычно пугались его и кричали: «Пожар! Пожар!» «Да не пожар! – отвечал им Александр Сергеевич Пушкин. – Потоп! Форменный литературный потоп!»