Рошашана в Беэр-Шеве. Часть первая

Все имена подлинны, совпадения отнюдь не случайны, слова имеют смысл, иногда даже несколько. Автор не приносит свои извинения и не настаивает на лицеприятных отзывах. Читатель имеет полное право обсуждать, думать и даже судить. Если, разумеется, уверен, что не судим будет.

ПРЕЛЮДИЯ

В почти вечном взаимодвижении Солнце, Луна и Земля случается входят в странные отношения, именуемые солнечными затмениями. Луна, будто желая разбить магическую связь Солнца и Земли, встает между ними, преграждая своим телом путь энергетическим потокам, благодатно льющимся на Землю. Шлейф ее тени, обрамленный полутенями, сумерками в полдень, проносится по морям и континентам. Шлейф этот есть след от удара теневого конуса Луны по лицу Земли. С древности считалось, что шрам от этого удара заживает болезненно.
Особенно тягостны следы полного затмения. Еще бы – черный диск Луны на некоторое время полностью перекрывает источник жизни! Обычно начало и конец затмения сопровождаются легким шелестом  ветра. Сам же момент сокрытия Солнца безмолвен. Даже ветер не смеет резвиться, настолько страшен миг полуденного сумрака. В старину при виде исчезающего светила люди падали ниц, а собаки выли. Сейчас же люди и животные, развращенные иллюзией образования, утратили страх - даже столь явное, грозное в своей обнаженности предзнаменование, как солнечное затмение не отвлекает людей от их мелких дел, а бродячих собак от обхода городских мусорных баков. А ведь в Святом Писании недвусмысленно сказано, что несанкционированное поедание плодов с Древа Познания, сиречь пользование результатами творения без понимания их подлинной природы и истинного предназначения, ведет к ухудшению качества жизни!
Любое затмение волнует, но особенно величественно выглядит коронарное затмение, когда Луна, по причинам людям сведущим понятным, а несведущим - загадочным, не в состоянии закрыть всю поверхность Солнца. Лунный диск перекрывает лишь центральную часть светила. В это мгновение можно воочию наблюдать, как с поверхности Солнца исторгаются огромные языки пламени – протуберанцы. Зрелище необычное. Чем-то оно напоминает сковородку, со всех сторон охваченную огнем.
Не это ли зрелище породило мнение, до сих пор бытующее у некоторых народов, об аде, как вечном пламени, в котором пребывают души грешников, горя, но не сгорая? Гореть и не сгорать – таков удел грешных душ и великих рукописей.
3 октября 2005 года над Землей пронеслась тень коронарного затмения.
В ночь со второго на третье октября 2005 года наступил очередной 5766 год еврейского календаря.
Из всех крупных израильских городов ближе всего к осевой линии затмения находилась Беэр-Шева.
 
За час до времени захода Солнца 29 сентября 2005 года по международному календарю, а точнее, на исходе дня  ;;(ка) месяца алюль, что предшествует, как и положено, наступлению года ;;;''; (ташсав), вошли в Беэр-Шеву четыре старца. Одеяния их были столь разительно несовременны, что не вызывали даже удивления.
Первым делом, войдя со стороны новой Тель-Авивской дороги в пределы Беэр-Шевы, Старец, выглядевший главным среди четырех волхвов, поздоровался с Алексом, молодым человеком в свежих лохмотьях, побиравшимся на этом бойком месте уже несколько лет, в течение которых успел заработать известность, струпья и небольшое состояние. Из этой триады главными были, конечно же, струпья. Именно они позволяли разжалобить проезжающих водителей, скромные подаяния которых - шекель к шекелю – и составили весьма приличную сумму, хранимую на закрытом счету в отделении банка, что расположено неподалеку, в Мирказ Орен.
Пришельцы выглядели совсем не как крутые мачо. Именно это и встревожило нищего. Алекс всегда нервничал, когда на его перекрестке появлялись люди, могущие составить ему конкуренцию. Однако что-то подсказало молодому человеку, что Старцы – не ему чета. Во-первых, они не шли, а шествовали, и, во-вторых, посох темного дерева, на который горделиво опирался Старец, казавшийся главным, явно не был вырезан человеком, но в то же время представлялся предметом специально созданным быть посохом именно в этих руках: поверхность дерева лучилась, пыль не оскорбляла его своим прикосновением.
Алекс сам не понял, почему он склонился перед Старцами, но было уже поздно. Старец с посохом разгладил улыбкой вековые морщины на своем лице и коснулся склоненной головы нищего волшебным древком. И в то же мгновение Алекс ощутил, как исходят с его лица струпья.
- За что? – с ужасом возопил он.
- А не раболепствуй, - все еще улыбаясь, ответствовал Старец и в сопровождении своих молчаливых спутников прошествовал вглубь города.
***

Настала почти безлунная ночь. Исчезающе тонкий серпик стареющей Луны был похож на ятаган, занесенный над яркой в своей красе Вечерней звездой. Угомонились дети. С предгорий Иудейских спустился ветер и мягко прошелестел по улицам, не остановившись даже на красный сигнал светофора, стыдливо зардевшийся перед ним на въезде в Нахаль–Ашана. Лишь колыхнулись тени в свете фонарей, и даже виденье Веред едва заметно покачнулось.
Женщина ли Веред или же привидение, не знал никто. Каждую ночь новой Луны она появлялась тенью из тьмы, и при первых признаках звездного заката растворялась в сладкой смеси ночного мрака и утреннего марева. Одета она была всегда в одну и ту же то ли ночную рубашку, то ли комбинацию. Бледно зеленый шелк, отороченный кружевами, прикрывал отвисшие груди. Выбритые тщательно, как подбородок английского джентльмена, закованные в домашние тапочки ноги мерно перемещались по дорожкам небольшого сквера. Перед собой Веред отрешенно толкала детскую коляску. В коляске, видимо, лежал ребенок. Неуверенность происходит оттого, что никогда, ни при каких обстоятельствах женщина не доставала того, кто был в коляске. Так как прогулки эти продолжались не первый год, то невозможно даже было понять, это одно и то же дитя или время от времени Веред обновляла содержимое коляски? Ни с кем Веред не вступала в разговоры. Может быть потому, что охотников побеседовать с ней не находилось. Стоило ей появиться в скверике, как влюбленные парочки исчезали; вечно кричащие подростки вдруг вспоминали, что пора идти домой; бешеные автомобилисты шарахались на своих орущих восточные напевы машинах подальше от бледной женской тени, мерно покачивающей детскую коляску. Но голос ее был знак;м всем окрест, а потому служил зн;ком округи. Иногда, когда ребенок начинал ворчать – он никогда не кричал – Веред напевала ему странные, нигде более не слышанные песни. Пела она их громко, голосом гортанным, низким, но влекущим и сладким, от которого человек, услышавший ее, чувствовал, как жуткая жуть забирается в самое сердце, заливая все внутри смесью ужаса и счастья.
Возможно, голос у нее был низок оттого, что был прокурен. Веред могла часами без остановки, зажигая одну сигарету от другой, плыть за коляской в сопровождении облака ароматного дыма /Уважаемые производители сигарет! Здесь могла быть указана марка сигарет, выпускаемых Вашей фирмой!/. Но бывало, что она останавливалась, присаживалась на скамейку и некоторое время не курила. Однако и тогда рот ее не пустовал. Женщина доставала из коляски кулек с семечками и, работая мерно, словно лущильный аппарат, покрывала пространство вокруг себя в радиусе трех метров толстым слоем шелухи.
Не только дети, женщины, влюбленные парочки, но и арабские террористы обходили ее стороной. Однако даже на допросах в Шабаке, которые известны мировой общественности отнюдь не мягкостью, эти нелюди не могли объяснить, что заставляло их не приближаться к Веред.
Загадкой также было, отчего ее принято называть Веред. Ведь никто никогда с ней не заговаривал, никто не знал, где она живет, да и, вообще, живет ли. Возможно, причина кроется в том, что одинокая женская фигура в комбинации на голое тело, сопровождаемая лишь детской коляской, навевает грусть подобно свежеувядшей розе. Но, возможно, правы и те, кто полагает частицу истины в легенде еще не возникшей, но вот-вот должной появиться.
Легенда же будет гласить, что увядшие розы превращаются в гурий. А, как известно теперь даже убежденным атеистам, каждый шахид по совершению предназначенного получает в вечную собственность семьдесят две гурии. Там, в далеком и близком, вожделенном раю, на утеху праведников они манят жаждущего награды шахида своими прекрасными, ароматными телами. Когда же обреченный возжелает их, они безропотно отдаются его ласкам. Но стоит борцу за веру (в гурий?) заключить красавицу в объятия, войти в ее лоно, как тут же все покровы красавицы, как внешние, так и внутренние, даже самые сокровенные, обращаются в розовую лозу, впиваясь острыми шипами в плоть героя. Страдания усугубляются тем, что гурии влекут своей красотой, но чем прекрасней видение девушки, тем изощренней ее шипы терзают тело. И вот однажды, это было давно, почти в самом Начале, одна из гурий согрешила. Она пожалела юного шахида и терзала его не так истово, как было предписано, за что была обречена. Божественный промысел вернул ее на землю, где ей предстояло до скончания века пребывать в состоянии трехмесячной беременности с восьмимесячным младенцем на руках безвыездно в пределах города Беэр-Шева.
Что есть правда, а что есть вымысел в этой истории, нам доподлинно не известно – легенда ведь еще не возникла. Но Веред вообще ничего не знала и никогда не узнает ни о каких легендах, а потому время от времени пела по ночам низким, хриплым голосом песни, которые не похожи на колыбельные, но звуки которых вызывают странное, не всеми преодолимое желание прилечь на травке и заслониться от яркого звездного света веками, навеки веками, навеки веками…
В тот вечер Веред вышла на свою обычную прогулку, закурила сигарету и начала хождение с коляской вокруг контура, очерченного клумбой. Мерно шаркая тапочками по гравию, она с безысходностью велосипедиста-профессионала наматывала круг за кругом. Сигарета сменяла сигарету, шаг следовал шагу. Казалось, ничто не может вывести ее из размеренности. Но вдруг Веред встрепенулась, в тусклых уже многие годы глазах ее мелькнул огонек, и она, решительно разорвав непрестанное кружение, устремилась по дорожке прочь от предназначенного ей круга с тем, чтобы прошествовать походкой человека, ведающего цель, вглубь города.