Желтый цыпленок, или Тристан и Изольда

                П.В.Башиев, Copyrighted
               
         Желтый цыпленок
I
Шустрые серебристые язычки прибоя старательно вылизывают берег и пускают пузыри на мокрый песок. Легко ступая по пенной полосе, идет Изольда - прямо к алеющей шапке молодого солнца. В ранние часы, когда светлые паруса нового дня только наполняются ветром, лениво приближаясь к берегу, ее ночные кошмары сменяются тревогой, а тревога – ожиданием чуда; и надежда на чудо влечет Изольду сюда, к морю, к дорожке только рожденной, прохладной пены, еще не высохшей под лучами солнца, и не разбившейся под ударами волн. Здесь, вдали от замка и придворных интриг, надежда как будто крепнет с каждым шагом; и чем дальше по пенной дорожке, тем сильнее вера в будущее счастье; и она идёт, пока рассеянный свет не становится ярче и не сжимается в солнечный диск, готовый расплавить ее мечты. Тогда она поворачивает и бежит со всех ног обратно - только бы поскорее добраться до замка и спрятаться под его прохладными шатрами…

Она поднимается в башню, садится у каменного свода и смотрит, как темно-серые волны растут все выше и выше, как белые чайки срываются вниз, и как разбиваются пенные узоры. Эта вечная, изменчивая картина в проеме окна манит ее все дни. Быть здесь и думать о Тристане, о том дне – вот и все что нужно! Думать о том, как она сидела у его постели, как однажды он очнулся, открыл голубые глаза, разлепив губы, попросил пить; она подала ему ковш, хотела помочь приподняться, но он взял ковш сам, и она почувствовала, как дрожит его слабая рука. Пил долго, и вода стекала на его полотняную рубаху, пока он не рухнул на подушки и не улыбнулся ей, засыпая. Тогда она смотрела в окно, ветер бил огромными волнами о камни, кроша их в песок, и ей стало страшно: что если и они исчезнут, пропадут как эта легкая пена? Нет, нет! Испугавшись этих мыслей -нагнулась, поправила одеяло и поцеловала Тристана, затем отошла к окну и долго смотрела на бушующее море…

Теперь она сядет у окна в пустой башне, и будет опять смотреть на море. Если бы только вспомнить и увидеть ту же картину волн, чаек и пенных узоров, как и в тот день, когда Тристан улыбнулся ей, а она поцеловала его. Тогда и ожидание, и надежда обернутся настоящей, теперешней жизнью, и Тристан вернется живой. Ведь что такое само время, если не узоры наших воспоминаний – вернешь их и время потечет вспять…

II
Раньше мягкое старое кресло было покрыто золотисто-зеленым покрывалом с затейливым, быстро бегущим узором, который потом как будто перепрыгивал на обои и, нисколько не теряя прыть, а лишь осыпав свой золотой цвет, оставлял на стене сочные, темно-зеленые следы быстрых, запутанных шагов. Сейчас покрывало лежит в шкафу вместе с другими дедушкиными вещами, которые он привез с собой в Америку, а обои выцвели.

Мой дедушка приехал из Украины, где он воевал вместе с партизанами против фашистов, а потом прятался и от тех, и от других. До войны дедушкины родители жили в маленьком городке, Луговске, на первом этаже двухэтажного дома, за домом - сад с абрикосовыми и вишнёвыми деревьями. Когда я была совсем маленькой, дедушка сажал меня на колено, подбрасывал и приговаривал: «Абрикосы бархатные, Вишни наливные, Губки твои сахарные, Щечки золотые», я смеялась и хватала его за лицо, он кривил губы, оттопыривал руками уши и становился похожим на грустного клоуна.

Я плохо представляю себе Луговск: то мне кажется, что дома там одно-двух этажные, как в Бруклине, то - что дома повыше и  каменные, как в Гринич Вилладже, в Манхэтене. Сохранилась только одна дедушкина фотография тех времен, старая и помятая, но даже на ней видно, как он был красив. Вытянутое лицо, высокий лоб - кажется, что черные курчавые волосы упрямо  приподымают картуз с блестящим козырьком. Наверное, фотограф перестарался, использовал такую яркую вспышку, что дедушка чуть прикрыл веки, кажется он усмехается, и белый отсвет от козырька выскакивает на фото как солнечный зайчик. Дедушка окончил школу в Луговске, потом поступил в институт, в Киеве.

Он любил рассказывать мне о тех временах, по вечерам за чаем, когда я приезжала в их дом в Бруклине, что почти на берегу океана, и мы садились за круглый стол, покрытый белой ажурной скатертью, а бабушка ставила на стол варенье в разноцветных стеклянных баночках. Свет от розового абажура, попав внутрь баночек и полизав варенье, выскакивал, прыгал нам на лица и мазал разноцветным и сладким.
Так вот, в Киеве дедушка днем учился, а по вечерам подрабатывал на пыльном заводике, на окраине города. Там собирали водяные насосы для фабрик, надо было соединять подвешенные на цепи чугунные трубы, и одна, сорвавшись, повредила дедушке ступню. В пятницу дедушка взял отпуск, и вернулся домой - отдохнуть и поправиться, а в воскресенье началась война. Когда немцы подошли к Луговску, дедушка ушел (он говорил - «уковылял») в лес, к партизанам. Его родители остались дома, думали, что война ненадолго и просили приходить к ним по субботам обедать - оба погибли, когда фашисты выжигали евреев. Дедушка скрывался в лесу, потом партизанил в отряде уже далеко от Луговска и о гибели домашних узнал нескоро.

Однажды партизаны взорвали ( дедушка говорил «по-глупому» ) комендатуру в небольшом селе, полицаи начали карательную операцию, гнали людей из домов. Бабушкина хата – у края села, когда полицаи ломились в дверь, мать шепнула ей бежать в погреб, и схватив бутыль сивухи и хлеб вышла в сени. Сначала бабушка спряталась в погребе в соломе, услышав, что голоса приближаются,  юркнула за бочки с солеными огурцами. Полицай, чертыхаясь, спускался в погреб и, пока шарил в первой бочке, бабушка даже дышать перестала.

Это было самое страшное место ее рассказа. Сидя за столом, у нашего розового абажура, я замирала, представляя темноту и тяжелую руку полицая, бабушка показывала как она почти не дышала: приставляла палец к губам, сгибалась на стуле, закрывая глаза, тонкий носик её опускался вниз, морщинки на лице успокаивались, и она застывала. Я терпеливо ждала, когда уголки ее маленького рта поползут вверх, морщинки оживут, я знала, вскоре она первой прыснет со смеху, сказав: «но он взял только два огурца и ушел ». Тогда мы с дедушкой дружно засмеёмся, встанем и будем хлопать, как в театре аплодируют известному артисту.

Потом бабушка суетилась, приносила новый чай, печенье, новые блюдечки для варенья, еще что-то, а дедушка шёл мыть грязные блюдца и чашки – в этом доме всегда мыли посуду руками. Мы снова рассаживались вокруг стола с чистой посудой и свежим чаем, и бабушка продолжала рассказ. Она вылезла из погреба, когда стрельба затихла, немцев - не видно, ползком по огороду в дом - там никого, она задами по селу, туда, откуда дым валил, где стоял большой сарай. В этом месте бабушка всегда замолкала, и если она мешала чай, то так и продолжала его мешать, позвякивая ложечкой о чашку, а если ела варенье, то набирала ложечку с сиропом и сливала его в баночку, и опять набирала и опять сливала.

Дедушка тогда с треском отодвигал стул, вставал, хрустел пальцами и пройдясь по комнате, говорил: «Она в самое пекло полезла, там еще не догорело - а она туда, ну, я ее в охапку и держу, а она мокрая вся, дрожит, листья какие-то на ней, вся в земле, из глаз слезы текут - да так и текли все, пока в лагерь не привез. Одним словом - мокрая курица! В лагере уже и кашеварила, и санитарила, всегда в хлопотах, в делах. Правда волосы золотые остригла, стала худющая, маленькая совсем как твой цыпленок». Дедушка подходил к окну, тыкал пальцем в стоящего на подоконнике механического цыпленка, мою любимую игрушку, и долго смотрел вдаль, на волны.

Бабушка в это время накладывала ему золотистого абрикосового варенья, или красного – вишневого, и молча кивала, дедушка поворачивался, садился к столу, продолжая: «Потом меня ранили, она ухаживала, в землянку вбежит, то ягод принесет, то рану листьями обложит, а в отряде, знаешь – одни мужики, в лесу совсем одичали. В общем, если бы мы остались, то ты бы никогда не родилась в Америке». Их командир был из бабушкиного села, и когда немцы отступали, то вышла какая-то история, то ли дедушка в командира стрелял, то ли тот в него, мне не рассказывали, как я не просила, знаю только, что все это - из-за бабушки.

Уходили они от партизан ночью, незаметно, прихватили с собой из теплых вещей только золотистое покрывало, что лежит теперь в шкафу. Завернувшись в него спали в лесу, а потом и на хуторе, в подвале, где их добрая женщина приютила. Когда бабушка простыла, и надо было с хутора уходить, то дедушка закутал ее все тем же покрывалом, и так они ехали на подводе, а потом шли пешком. Бабушка ослабла и исхудала – шли через лес, меж хуторов; когда дедушка собирал ягоды, то сажал ее, как бабушка говорила на «пенек или бревнышко», далеко не отходил - боялся ее потерять, а когда возвращался, то прежде всего видел золотистое покрывало и тонкие торчащие из него ноги. Так дедушка и прозвал мою бабушку Иду золотым цыпленком.

Мама меня хотела назвать в честь бабушки, но папа не соглашался, говорил пусть будет английское имя. Родители долго спорили, в конце-концов выбрали Изольда, редкое, старое английское имя, музыкальное, ведь папа у меня  - музыкант и играет в симфоническом оркестре.

III
Мои родители жили в Нью-Джерси, были так заняты на работе, что на полгода отдали меня под опеку дедушке и бабушке. То были мои счастливые детские годы. Мне казалось, что я живу в квартире волшебников. Дедушка был чародеем, умел отламывать и выбрасывать пальцы в окно, доставать яичко из уха, но не любил превращений, а бабушка, как фея, умела превращаться в зверей, и птиц - не зря же у нее в кармане всегда лежал пакетик с зернышками для кормления голубей на прогулке. А еще у бабушки был механический цыпленок, заведешь его серым железным ключиком - и он прыгает по столу, клюет.

Ночью железный цыпленок оживал, бабушка садилась на него (а может быть влезала внутрь, через маленькую щелочку в клюве) и они летали над городом и улетали далеко - далеко, в сказочные страны. У бабушки была волшебная краска для волос, чтобы делаться маленькой, и волосы ее всегда были медного цвета. Перед сном бабушка читала мне сказки из толстой книги с золотым тиснением, я любила рассматривать цветные картинки и трогать шершавую тряпочную обложку между выпуклостями, там где черная краска была немного липкой. Я верила, что книга волшебная, мне хотелось, чтобы немного краски осталось на кончиках пальцев, но всякий раз кожа оставалась чистой. Бабушка рассказывала, что книгу купили давно, еще для моей мамы, в большом магазине в Манхэттене, где она стояла на самой верхней полке.

Засыпая, я представляла как бабушка летает в своем желтом цыпленке, или как дедушка приставляет длинную раскладную лестницу к самому высокому небоскребу в городе, и лезет к самой верхней, последней полке, бабушка внизу бормочет какие-то заклинания, и лестница выдвигается помогая дедушке добраться до книжки. У дедушки действительно была раздвижная лестница, он приставлял ее к абрикосовому дереву, которое росло у самого подъезда. По семейному преданию, оно выросло из абрикосовой косточки, что привезли из Украины. Однажды дерево почти засохло, дедушка очень волновался, не разрешал спилить, что-то пересаживал, и для безопасности огородил деревянным заборчиком с калиткой. Чудесное дерево расцветало каждой весной, я часто просила открыть маленькую калиточку, чтобы потрогать шершавую кору, и собрать немного смолы, похожей на застывшие слезки. Почему оно плачет? Я не могла понять – дедушка так хорошо за ним ухаживал. А он смеялся и отвечал, что слезки - это маленькие подарки мне, через много лет они затвердеют и превратятся в янтарь, а когда я стану невестой, то у меня будет приданое. Я складывала смолу в секретную коробочку и проверяла несколько раз в год, ведь если смола затвердеет - получу приданое, стану невестой, и это будет совсем новая, замечательная жизнь.

Когда мне было семнадцать лет, бабушка умерла. После ее смерти сухое дедушкино лицо вытянулось и сделалось как у уставшего коня с внимательными и печальными глазами. Стремительная его походка замедлилась, стала неровной. Иногда он приезжал в гости. К его приезду мама старалась приготовить что-нибудь из украинской кухни.

Утро мама проводила на кухне, и по дому разносился запах борща. Я летела открывать дверь когда раздавался дедушкин звонок. Войдя в дом, и садясь на деревянный табурет у входа, дедушка сперва снимал свои начищенные до блеска, черные ботинки, приговаривая: « Старый солдат ботинкам не рад». Ноги у дедушки были большие, широкие – до сих пор  удивляюсь, как они влезали в узкие, щегольские ботинки. На вопрос: «Зачем же ты надел их?» Всегда отвечал: «Как же не надеть? Я же в гостях» и, чуя запах борща, морщил нос, улыбаясь.

Когда я поступила в колледж в Нью-Йорке, то полюбила ездить к деду после занятий и оставаться у него на ночь - особенно на выходные. Вставали мы рано, пили чай - теперь уже не с бабушкиным вареньем, а с простым джемом, и дедушка рассказывал мне истории о том, как начиналась их жизнь в Америке. Затем, обувшись в разбитые кожаные башмаки, шел вниз и внимательно осматривал свое дерево, нагнувшись и широко расставив ноги, руками с набухшими корявыми жилами собирал опавшие листья в черный пакет для мусора и высыпал у дороги, в продолговатую кучу, похожую на спящего бегемота. Потом мы шли гулять по набережной, как раньше гуляли вместе с бабушкой.

Мне нравится этот дощатый настил и чайки, и волны! Однажды мы шли вдоль моря, в лицо хлестал ветер и брызги, я пыталась удержать зонт, он складывался, волосы мои промокли, тогда дедушка остановился и обхватив меня рукой, достал из куртки капюшон и затянув на мне, неожиданно спросил:  «А что, если бы я стал матросом и плавал бы по Черному морю? Был бы счастливее?» Я не знала, что ответить, он посмотрел задумчиво и грустно, поправил мне выбившиеся волосы и, прижимая к себе, уставился через мое плечо на воду. Мы стояли на кусающем ветру, мне почудилось, что я, как фея, могу превратить его - в дерево, а себя - в ветвь. Мы врастем в эту набережную – все будут дивиться чуду, водить экскурсии, а мы будем ждать сильного ветра, который вырвет нас и перенесет через моря, в далекую страну, где мы прорастем широкими, могучими корнями. Туземцы будут удивляться, а потом на ветки нашего дерева прилетит золотой цыпленок, пропищит заклинания, и мы опять будем вместе собираться вокруг круглого стола под розовым абажуром, в оазисе - посреди жаркой пустыни.
 
IV
В тот день, когда мы с Марией сидели в маленькой общежитской комнатке и спорили, как одеться, чтобы круто отпраздновать окончание первого курса, небо хмурилось, и моросил дождь. Я волновалась и хотела надеть белое платье с розовыми лепестками, а Мария твердила, что я буду выглядеть глупо, если выряжусь как на свадьбу, а если я надену бирюзовые туфли, то вообще буду дурой - ведь это всего лишь тусовка на квартире. Я обычно слушаю Марию, во-первых она умная, у нее все пятерки; во-вторых красивая - длинные каштановые волосы, стройная фигура и еще она, наверное, самая опытная.

У меня тоже, конечно, все отметки хорошие, но не отличные, волосы рыжие обыкновенные, фигура, кажется, чуть-чуть полновата и еще веснушки. Но самое главное - я совсем не опытная. Я Марии многое рассказывала о себе, а она – нет, в конце семестра приходила поздно, под утро, придет и чтобы не шуметь - сразу спать, но я все равно просыпалась, потому что Мария не умеет совсем не шуметь, что-нибудь толкнет в темноте, да чертыхнется вполголоса. Утром примет душ, улыбается, а глаза грустные, как будто плакала. Еще у Марии есть совсем взрослая сестра, Дженифер, очень красивая, а волосы рыжие как у меня. Когда Дженифер приезжает, то обязательно заходит в нашу комнату, расспрашивает меня о всякой ерунде, потом они гуляют по кампусу, заходят в церковь.

В тот день, я надела черное платье и красные туфли, а она – широкие джинсы, блузку и кроссовки. Мы вышли, прошли несколько кварталов, вдруг разразился ливень. Сняв обувь, решили пробежать до квартиры, где собиралась компания - понеслись под потоками воды, конечно, вымокли до нитки! У подъезда заметили парня, неспешно шел по тротуару под прозрачным зонтом-куполом, совершенно сухой. Он улыбнулся и помахал нам - подождите мол, не закрывайте дверь! Так я встретила Тима. Мы пришли одними из первых, все кто пришел позже были мокрыми, так что девчонки переодевались на кухне, согреваясь вином в бутылках из-под кока-колы ( это была такая глупая конспирация - ведь не всем еще исполнился двадцать один год ) и закутывались в простыни и полотенца, а парни сидели в комнате, кто в шортах, а кто раздевшись до трусов. Только Тим был одет в свой чистый костюмчик.

В дверь постучали – это принесли пиццу и салаты, мы разобрали коробки и пошли в гостиную, там на длинном столе уже расставили картонные тарелки с именами и смешными придуманными стишками. В общем, эти тарелки нас разъединили: Марию –в конец стола, Тима - в середину, меня – с краю. Рядом со мной сел сопящий толстяк, напротив – прыщавый парень с нашего курса, который весь год ходил в красных шлепках, а тарелка мне досталась с надписью: «Кончился год – начинается заход, слопай свой запретный плод!». Некоторые клали салат на тарелки, слова скрывались их читали - получалось, или смешно, или неприлично. Толстяк свои стишки сразу закрыл салатом и принялся есть.

Поднялся галдеж, стали обсуждать и стишки, и отметки, и профессоров, начали делить пиццу. Прыщавый парень, вроде как тамада, отрезал мне огромный кусок и протянув тарелку, крикнул, что столько мне не съесть. Кто-то случайно опрокинул бутылку с якобы колой на мою пиццу, прыщавый опять крикнул мне, что если я и съем кусок - то точно опьянею. За кого он меня держал? Что он думал, я совсем маленькая? Я разозлилась и решила доказать, что я не такая, стала есть, но последний кусок выскочил у меня из руки и упал на пол. Вот черт! И прыщавый засмеялся. Пришлось лезть за ним под стол. Залезла, осмотрелась, и тут вижу, что некоторые девичьи ноги лежат прямо на волосатых коленках. Прямо тайное общество под столом! Нашла свой кусок, ну думаю, где же этот прыщавый, и тут вижу, что свои красные шлепки он сбросил, и ступню поставил на ногу соседней девчонки.

Ну ладно, решила тоже пошутить, кусочек пиццы разорвала и ему в шлепки засунула. Осмотрелась - что тут еще увидишь: вон джинсы Марии под столом, на другом конце, сидит между двух девчонок-все чинно, а вон и Тим, в аккуратных ботиночках и брюках, к его штанине чья-то гладкая нога жмется. В двух стульях от меня, девичья ручка с красными ногтями по волосатой коленке подымается, направляясь в темно-синие шорты, а парень вроде как хочет продвижение остановить, и ручку отодвигает, но она, как балерина, делает пирует, одним пальцем подцепляет материю у пояса, а другими оказывается внутри, шорты съезжают на одну сторону, парень пытается подтянуть их, но красные ногти спрыгнув с пояса проскальзывают внутрь штанины. Вот это искусство! Мне стало совсем жарко, пора тикать пока прыщавый в пиццу на шлепках не вмазался. Я вылезла из-под стола и посмотрела на того парня, в темно-синих шортах, он сидел между двумя девушками, надутый и пунцовый. Одна рука была под столом, а второй держал белую пластиковую вилку с отломанным зубцом и недоеденным островком обглоданной пиццы. Его соседка - та с красными ногтями, была закутана в большое махровое полотенце и пила, запрокинув голову и показывая всем красивую шею.

Я глянула в угол, где сидела Мария. Две девчонки что-то горячо доказывали ей, а она недоверчиво усмехалась, крутя пустой стакан в руке. Все – не так, как представлялось мне, все не так на этой вечеринке!  От этого сделалось досадно на себя и обидно. Я выбралась из-за стола, немного постояла - прыщавый даже не глянул в мою сторону - и перешла в другую комнату.

Там никого не было, только еле различимая мелодия покачивалась в воздухе, лениво ускользая от стерео колонок в окно, я увеличила громкость, мелодия ожила, заструилась и волнами поплыла на улицу. Странно, как похожа на ту, что я слышала в детстве, когда дедушка приводил меня на пляж, раздувая щеки крепко надувал голубые матрасы, мы ложились ничком на пузатые резиновые баллоны и включали старый кассетник. Мне нравились те старые песни, хотелось отплыть подальше от берега, и слушать, качаясь на волнах и тихонько подгребая руками в теплой воде! Дедушке хотелось того же, все вертел кассетник в руках и говорил: «Нет, знаешь, он промокнет, его некуда положить, только если мне на спину! - и смеясь, продолжал, - со спины соскочит, вот в следующем году сделаем для него специальный бокс». Но на следующий год меня на все лето отправили во Флориду, к папиным друзьям, и про музыку на волнах забыли.

А мелодия набирала силу и мягко подталкивала к окну, взгляд упирался в какую-то картину на стене дома, на другой стороне улицы. Я выглянула, стараясь рассмотреть, и вдруг увидела радугу, растущую от асфальта, вверх, поверх крыш, прямо в зенит и дальше, сбегая аркой вниз утыкаясь куда-то в Гудзон. Сначала тонкая, полупрозрачная, казалось вот-вот исчезнет, арка наливалась цветами и я, подтащив кресло к окну, устроилась с ногами и стала смотреть и на радугу, и на блестящие после дождя крыши.

Наверное, Тим давно стоял сзади, я его увидела, когда кашлянув, он подошел к окну, высунулся, и радостно обернулся: «Вот здорово! Не видел такой огромной цветной дуги с детства. Хочешь, пойдем и найдем где она начинается?». Я улыбнулась, в это время особенно яркими полосами стали желтая и красная, а может быть солнце пробилось сквозь облака, но только вся комната окрасилась желтовато-багровым. Тим подошел к креслу и, низко наклонившись, сказал: «Под дождем ты была похожа на мокрую курицу, а сейчас - похожа на взъерошенного цыпленка».

Я удивилась, когда он сказал про цыпленка, а он улыбался как-то долго и честно, и я заметила, что воротник его рубашки расстегнут, и по шее скатывается капелька пота, оставляя за собой влажный след от подбородка. Мне тоже было жарко - спина вспотела под полотенцами, но было немного лень идти куда-то, и я предложила: «Радуга наверное исчезнет, давай досчитаем до пяти, если не исчезнет - то пойдем?» Тим согласился и сам начал считать, медленно-медленно, я тоже считала, но про себя и быстро, я уже была на пяти, а Тим все еще на трех. И радуга не исчезла, а выросла! Потом нашли чью-то футболку, шорты, шлепки и пошли искать радужный вход.

Мы гуляли почти всю ночь, моросил дождик, промокнув - зашли в ночной клуб и танцевали. Я люблю движение и танец, люблю  кружиться, когда волосы разлетаются в разные стороны. Танцевали рок – Тим закручивал и переворачивал меня, и казалось, что это морской ветер сносит меня с лодки и несет по воздуху, в брызгах, а затем осторожно ставит обратно на сухую палубу. Мелодия долго вертела нас, я уже была мокрая, теперь от пота, волосы Тима тоже вспотели, и в полутемноте казалось, что они отсвечивают фиолетовым. Тим здорово танцевал, но не так как я, а спокойно, уверенно. Мы танцевали и что-то медленно-тягучее, я встала на цыпочки и прижала нос к его волосам, показалось, что они пахнут как те слезки с дедушкиного абрикосового дерева. Бархатная музыка покачивала, как в детстве на надувном матрасе. Я обняла его за шею и прижалась к щеке, как к теплому шершавому камню на пляже. Захотелось потрогать, почувствовать его волосы, провела рукой по его затылку, и почудилось, что Тим, как большое дерево, удерживает меня своими ветвями, кора поросла мягким мхом, и зарывать руки в этот мох было приятно.

Тим учился в колледже на стипендию от военных, на предпоследнем курсе, и должен был назавтра уезжать на сборы. Прошло около двух недель после его отъезда, а я все вспоминала и нашу прогулку, и наш танец и, как целовались потом, перед тем, как я убежала к себе, в общежитие…

V
Я переехала к родителям и планировала навестить дедушку, как вдруг, вечером, он сам позвонил на мобильник и слабым голосом пожаловался на головокружение. Мы примчались и увидели, что он весь как-то обмяк, оказалось - упал в квартире и ударился о цветочный горшок, прилег и заснул, а проснувшись, никак не мог встать, и тогда позвонил нам. Мы вызвали врачей, его забрали, но через день отпустили. Теперь я стала ездить к дедушке чаще, сносила постирать белье в подвал или мыла вручную посуду, как бабушка. С посудой дедушка хитрил: когда к нему приезжала - все уже было вымыто.

Лето выдалось очень жарким, сонное марево как будто окутывало город, и я ездила к дедушке, пока мы не нашли для него помощницу. Мама даже пыталась уговорить его переехать в пансионат, но он наотрез отказался. Наконец, лето подкатило к концу, и я снова пошла в колледж, опять написала Тиму, но ответа не было, и я совсем пала духом. Я не видела Тима ни на занятиях, ни после: может быть перевелся в другой колледж ? Раньше он жил где-то за кампусом, но я не знала где. В столовой ко мне подсел симпатичный парень с длинными безволосыми ногами - все шутил и старался понравиться, но его шутки были такими же плоскими и гладкими, как его ноги.

Через две недели после начала занятий, когда я сидела в библиотеке, а этот тип сидел напротив и делал вид, что читает, кто-то сзади положил руки мне на плечи. Я обернулась – Тим, в белой форме и фуражке, такой аккуратный - хотела что-то сказать ему, но губы сами скривились, и я заплакала…
 Вскоре Тим договорился со своим соседом, и после занятий мы пошли к нему и не выходили из его квартиры два дня. Во вторую ночь я проснулась, глянула в окно на часы, что на маленькой башенке, было три ночи. Накрапывал дождик, я загадала, что сейчас польет ливень, как тогда, в нашу первую встречу… И чудно, только подумала, как по окну полили струи. Какое это удивительное совпадение, мне, молодой женщине, подчиняется доброе мокрое небо, теплая водичка льются, дарит всем жизнь. Мне вдруг сделалось так хорошо, хотелось крикнуть прямо в небо: “Я – женщина, у меня есть Тим!”. Сообщить всем, и дождю тоже, и поделиться счастьем с Тимом. Я опять подошла к кровати, смешно подложив руку под щеку, мой Тим спал,  присев рядом, я смотрела, как он смешно сопит, приоткрыв рот, и вдруг, испугалась, а что если он не такой сильный, как кажется - ведь у него такой простодушный вид, и бровь как будто удивленно приподнята. Верит ли он в себя? Я легла рядом и почувствовала тепло, провела рукой по его ногам, такие пушистые, а он - как могучее дерево, только весь покрыт мягким мхом - не то что тот, другой, голоногий шутник. Конечно, так и должно быть, и стало опять так спокойно и счастливо. Я могу кутаться в него, и обнимать, могу стать его невестой. Я все думала и думала эти приятные новые мысли пока не заснула. А вскоре мы с Тимом сняли отдельную квартиру и стали жить вместе.

VI
Наверное, дедушка почувствовал, что я стала забывать о нем. Даже мама, позвонив мне, строго спросила, давно ли я была в Бруклине. Надо было съездить, да и сама хотела познакомить Тима с дедушкой. В воскресенье, мы поехали, и выйдя из метро, пошли по деревянной набережной. Была весна, погода была солнечной, деревянный настил пружинил и, казалось, был готов расцвести. А главное - ветер, ветер! Он разносил мои волосы, листву, трепал кудри Тима и звал нас! Тим обнял меня, я дрожала и чувствовала, что он тоже дрожит, и тогда он свернул в какой-то переулок, и мы пошли по нему, а точнее ветер нас нес и принес к мотелю, и мы сняли комнату… Я позвонила дедушке только через четыре часа, телефон не отвечал, я знала, что он ложится спать рано. Утром мне надо было спешить на занятия - в общем, приехала к дедушке только через неделю и без Тима.

Я услышала за дверью шаркающие шаги и увидела чуть удивленное лицо дедушки, он замешкался и спросил: «А где –же твой молодой человек?». Он опирался на дверную ручку и с надеждой смотрел на меня. Я вошла, и обхватив его за поясницу, повела в комнату, мы сели к столу, дедушка сидел прямо, только на лбу у него набухла кривая синяя жилка. В комнате было душно, надо было открыть окна, поставить чайник, налить воду в лейку и полить дедушкины цветы.
-Ты выходил сегодня?
-Нет.
-Хочешь, пойдем погуляем?
-Что-то устал, может в следующий раз? - Я не стала настаивать. Потом пили чай, дедушка сидел за столом, сжав свои ладони прямо перед собой и разжимал их лишь когда брал чашку. Все больше молчал, и как будто чего-то ждал, а я все не говорила главного, про Тима, зато много - про колледж, и про наших профессоров. Внутри у меня все так напряглось, старалась рассказывать все смешнее и смешнее, а дедушка сидел и просто кивал, и тогда я почувствовала, что должна прямо сейчас выскочить из-за стола и побежать на кухню, и что-то делать, делать. Стала мыть посуду, подмела пол, разложила по местам вещи и, наконец, собралась уходить. Дедушка шаркающей походкой вышел в переднюю проводить. Я поцеловала его в выбритую, но жесткую щеку и вышла на улицу. На этот раз ветра не было, было тихо, мне показалось, что ветер не хочет разговаривать со мной. В голове что-то набухло и неприятно билось, как та синяя жилка на дедушкином виске. Я прислонилась к стене, смотрела на деревянные доски набережной, казалось они не изменились за эти годы, все те же сучки и трещины.

Мне все чудилось, что если бы я пришла к дедушке тогда - неделю назад, он был бы другим сегодня, веселым, сильным и заботливым - как раньше. Постояла еще и вдруг вспомнила, что обещала проверить его абрикосовое дерево, побежала назад к маленькой волшебной калитке, запор был сломан, я подошла к дереву, и увидела что на многих ветвях кора потрескалась, а почки даже не набухли. Странно…

Потом наступил май, а вместе с ним и окончание колледжа Тимом. Мы праздновали это широко, гоняли на машине через Таймс Сквэр, а после этого Тима забрали на переподготовку. Пока он был в Штатах, мы долго разговаривали по мобильнику, Тим всегда так внимательно слушал мою болтовню, а отвечал то серьезно, то шутливо.
Потом Тима призвали в Ирак, ему оставалось пробыть в Штатах всего несколько дней, я поехала к нему. Когда подходила к дому, то увидела его отца - окапывал какой-то куст, усердно орудуя тяпкой. Увидев меня, бросил копать, подбежал и втянул в дом, горячо бормоча в самое ухо: «Он и не знает еще, что ты приехала, он на втором этаже, иди прямо  к нему. Мы вас позовем на обед…»

 В нашу последнюю ночь, выйдя из ванны, я увидела что Тим лежит в постели на боку, свернувшись калачиком. Я сбросила халат и, присев перед ним, поцеловала его в глаза, потом легла рядом, привалившись к нему всем телом. Что-то было не так, Тим был не таким как всегда, вялым, как будто не хотел. Я чувствовала, что должна сломать вязкую преграду, отдать себя ему так, чтобы он не чувствовал одиночества, ведь там меня не будет, нельзя просто так оставлять его!

Я была нежной, я уже знала Тима, его секреты и тайны изучила за этот год. Надо дать почувствовать его силу, иначе как он будет на этой войне. Я делала все нежно, осторожно, как мать вылизывает своего щенка, и вот я уже чувствую его волю, мне осталось только уцепиться за ветки этого чудесного дерева-Тим, припасть к могучей коре, погрузить лицо в мягкий мох. Почему нельзя остановить этот миг, миг волшебства – ведь мы уже почти слились в одно, почему нельзя стать его ветвью? И вот я уже чувствую, как мы опять разделены, мы по-одиночке. Почему так? Тим уже спал, я смотрела в темноту, потом села у окна, на небе мерцали звездочки. Почему все так несправедливо устроено? Тим тихонько посапывал.

Бедный Тим, какой глупый, дурацкий мир. Бабушка, где ты? Почему ты не прилетишь ко мне на своем золотом цыпленке и не изменишь все? Я сидела голая на стуле, слезы сами текли из глаз на ноги, смешиваясь с влагой Тима. Видишь, Тим, я ничем не могу помочь, ничего не могу сделать для  тебя, ничто твое даже не держится во мне. Мысли колесом крутились в мозгу, заболела шея, встала к окну, но все там было так уныло и свет луны, и звезды, и подстриженные газоны, и почти одинаковые домики. Они наезжали на меня, мешаясь, закручиваясь в воронку и подступая, как теплая водянистая тошнотворная кашица, к самому горлу. Я встала на цыпочки, чтобы не задохнуться  и стояла так пока не заболели икры и пальцы ног. Луну закрыло густым облаком, за окном все потемнело, тошнота отступила, я прилегла и сразу заснула.
Проснулась рано утром, солнышко уже светило, рука Тима лежала у меня на груди и он смотрел улыбаясь. Я тоже улыбнулась ему, он приблизил ко мне лицо, поцеловал и вдруг властно повернул на спину. Что-то новое было в этой воле, я должна была подчиниться, и он властно и сильно вошел в меня, до боли сжимая груди. Потом его шея приблизилась к моим глазам, и я увидела, как широкая жилка бьется в такт ударам. Я закрыла глаза и вспомнила нашу первую встречу, наши танцы, те волшебные покачивания, сейчас мне совсем не хотелось поворачиваться, хотя нет, Тим, ты должен быть сильным, пожалуйста, будь им, я должна, я буду помогать тебе. Всегда.

Завтракали в кафе, я все плакала, Тим перестал утешать, смотрел то на дорогу, то строго на меня, и я затихла. Он закрыл мою руку своей большой, прохладной ладонью, мы сидели молча, слышали как птички щебечут где-то около столика. До отъезда Тима оставалось два часа, а до смерти дедушки две недели.

VII
Мой дед так никогда и не увидел Тима. Через несколько дней после дедушкиных похорон, я и родители приехали в его квартиру – надо было найти какие-то бумаги, прибраться и забрать цветы. Мы уже почти все закончили  - остались цветы, как вдруг мой взгляд упал на бабушкину фотографию, зажатую за глиняным цветочным горшком. Я взяла ее – бабушка улыбалась, морщинки весело плясали, глаза удивленно смотрела на меня, словно ничего не знали про дедушку, мне сделалось душно, я открыла окно, теплый влажный ветер ворвался в комнату, закружил голову, и я потеряла сознание.

Я проболела около недели, а потом мир стал тихонько, исподтишка меняться. Каждую неделю я отправляла Тиму длинные письма, всяческие детали моей жизни, и с каждым догоняющим Тима письмом, он все дальше уплывал от меня. Мне представлялся удаляющийся корабль и Тим, стоящий на капитанском мостике - все дальше и дальше, пока не превратится в точку.
Иногда отвечал короткими двухсложными предложениями, как будто все остальное терялось по пути домой, чувство неодолимой дали, затягивающей Тима было остро и неприятно.
Я переехала жить к родителям, мама возила меня по магазинам, Мария приглашала к себе. Она жила всего в тридцати милях от нас. Мы немного выпили, я ей все рассказывала про нас с Тимом, Мария всегда так внимательно слушает. Однажды, немного выпив, мы сидели на веранде, в плетеных креслах-качалках, небо было голубое, солнечное, и перед нами с ветки на ветку перелетали красные кардиналы, насчитали штук шесть. Было очень хорошо, и как будто что-то стало очень ясно и понятно, только я никак не могла сконцентрироваться, поймать это что-то… то ли кардиналы кричали слишком громко, то ли их красные перья мелькали перед глазами слишком часто.

Вдруг Мария спросила, люблю ли я Тима. Я даже поперхнулась тоником: «Конечно, как ты можешь спрашивать?». Она посмотрела на меня серьезно: «Почему ты так нервничаешь, когда говоришь о нем?». Это было правдой, я действительно нервничала, сильно нервничала, и за него, и из-за того что он исчез, превратился в эту проклятую черную точку на горизонте, и, иногда казалось, стал безразличен. Да, да, кажется это именно и стало ясным – я поняла, что забываю его. Я уже давно стала об этом думать. Это правда! Я бросила стаканом в одну из этих снующих красных птиц и расплакалась…

Папа приглашал меня к своим знакомым, на вечеринки и приемы. На одной из таких вечеринок, за огромным столом, во дворе, я сидела рядом с молодым человеком. Он был очень внимателен, забавно ухаживал, изображал известных актрис, ему хорошо удавалось, длинные черные и курчавые волосы, карие глаза помогали и я смеялась. Потом водил меня в самый шикарный ресторан в Нью-Йорке и в ночной клуб, а еще позже я осталась у него ночевать и теперь живу с ним, в его квартире, в высокой башне, на двадцать шестом этаже, в Манхэттене. Отсюда открывается фантастический вид на Нью-Йорк и океан. Окно в этой квартире почти во все стену, ночью огни города мелькают и переливаются - как будто праздничные фейерверки вспыхивают то здесь,  то там. Днем я люблю стоять и смотреть на океан, долго стоять и смотреть…долго, долго.

VIII
           - Тим, ты хочешь спать? – Джордж спросил, вытягивая на кровати ноги в грязных ботинках, просвечивающее через палатку солнце делало его лицо желтым.
- Дремлю.
-А, значит не спишь! А сэндвич хочешь, у меня один остался,- Джордж уже хрустел бумагой, - как хочешь, а я съем. Ты знаешь, я после этих утренних отжиманий всегда свою первую телку вспоминаю. У! В школе еще, в предпоследнем классе. Смешно, знаешь, машину не дают водить, пить нельзя, а трахаться можно. Считается, полезно для организма…

Я тогда в школьном театре играл, не поверишь, греческая пьеса - я был Зевсом. Мы все в туниках, полуголые, как греки. Ты не знаешь, они сейчас тоже так ходят?- Джордж зачавкал, – Знаешь, я залезал на помост над сценой, тряс картонным трезубцем и кричал оттуда: «Боги повелевают!» Это была одна роль, а вторая, знаешь, слуга или раб: мне греческий аристократ крикнет, я его дочь на плечо – и со сцены. Не поверишь, я этой роли больше всего боялся. Когда ее на плечо поднимал, то сиськи плющились и я чувствовал, как ее сердце бьется. Мы столько репетировали, а в школьном автобусе возили в другие школы выступать.

Однажды приехали куда-то, тряслись долго в дороге, когда я за кулисы ее унес, опустил за ширмой и мы, ну целоваться. Жили-то мы в одном городе, но она в одном конце, я – в другом, мне западло было к ней идти, потом ведь обратно возвращаться, думаю – нет уж пусть она приходит, в - общем долго так чего-то ждали, а потом остались в школе после  репетиции. Знаешь, даже не договаривались, просто задержались в туалетах, все уже ушли, а мы за сцену, вроде забыли что взять. Я по скамейкам шарю, вроде как ищу, она тоже, только в другом углу. Потом столкнулись, за руки держимся, такое напряжение – ну ток течет просто, точно говорю, а я, знаешь, растерялся, она руки мне на плечи положила и так нежно вниз ведет, я тогда ее поднял, как в спектакле, на спину, а она рукой за шею и шепчет, мол, опусти…

Тим улыбался, думая об Изольде. Старался не слушать Джорджа, а думать о ее письмах. Жаль, что они все о настоящем, а не о прошлом. Разве прошлое не важнее? Надо будет написать об этом. Почему он так медлит? Разве там она не такая, как здесь, с ним, в воспоминаниях? Вот она сидит у окна – взъерошенная и мокрая, какой помнил ее тогда, и строчит, строчит по бумаге, милый рыжий цыпленок. Как много он дал бы чтобы опять войти в ту желто-багряную комнату, опять пережить ту ночь, танцы и блуждания по городу! Надо будет ответить ей, надо написать о главном - длинное письмо, не писать же ей про Джорджа, про пустыню, про жару и странный народ, такой мрачный и такой веселый; просто не может сейчас объяснить все, просто не может, а потом, потом, - мысль его закружилась, как в вихре горячих песчинок, – он освободит ее от настоящего времени, поможет найти благоухающий оазис, они убегут туда вместе…

Он поведет своего коня через пески, пересечет степь, подъедет к лесу, ведь надо найти выход к морю. Какой-то простолюдин уже семенит рядом и бубнит, бубнит что-то. Набивает цену, хочет развеселить рыцаря, может быть даже узнал его, Тристана. Впрочем, мог бы и не показывать дороги, он сам чувствует, как надо ехать. Вот за этим поворотом будет море, а там уже ждет корабль, всего через несколько дней будет у Изольды. Тристан снял шлем и наслаждался солнцем - лето было не очень теплым.

Сильный удар выбил его из седла, он упал, и лошадь понесла.. Джордж орал что-то… Минометы! Они выскочили из палатки, рядом опять рвануло…Тристану казалось, что он лежит на горячем песке. Голова его покоилась на камне, сквозь щели забрала дрожало жаркое марево и ветер надувал песчинки на губы. Пустыня, кругом пустыня… Запекшиеся губы вспухли и кровавая рубаха прилипла к телу. Неужели это все-таки случилось с ним? Почему именно с ним? С трудом разлепил глаза и увидел потные лица и шлемы, надвинутые на глаза, почувствовал, что кто-то трясет его за плечо: «Тим! Тим». Странно все это, да разве так его зовут теперь? Наверное, это не важно сейчас. Где же его конь? Неужели он уже у самого моря? Он опять закрыл глаза, и в желтой дымке ему представилось и море, и парусник, быстро несущийся поперек волн. Странно, что марево так сильно застилает глаза –раньше такого никогда не было, он напряг зрение и увидел застывшую фигурку на корме. Неужели это она? И какого цвета паруса? Чьи то руки расстегивали его бронежилет, подставляли носилки, ветер плеснул песком в лицо, и он ясно увидел черные паруса и матроса на корме. Железная перчатка соскочила с его руки и черное пятно паруса, приближаясь, заслонило все.

IX
Я люблю сидеть у окна в кресле и смотреть, как дерево желтеет и с него  медленно облетают осенние листья, как черные корявые ветки сначала все сильнее выступают на фоне желтизны, а затем сливаются с темным асфальтом. Потом прилетят птицы и рассядутся на голых ветвях беспокойными, галдящими стайками.

В такие дни мысли стекают на бумагу легко, волнистыми строчками добегают до самого края, не успевая остановиться, заворачивают вниз. Я люблю исписывать листы, сидя в этой небольшой, старенькой квартире; она очень уютная,  дедушка и бабушка прожили здесь больше двадцати лет. Двадцать лет – это такой огромный срок, через двадцать лет я и сама стану бабушкой.  Мне нравится, что дом выходит на океан. Если утром открыть окно, то ветер всегда дует откуда-то сбоку, как будто осторожно заглядывает в квартиру, мягкими невидимыми лапами медленно раздвигает занавески и забрасывает внутрь разные запахи. Каждый запах любит появляться в свое время. Запах водорослей любит утро, он самый непостоянный, быстрый и очень свежий, играет, как котенок и закручивается по комнате небольшими вихрями. Переходишь в другую комнату, и он то бежит за тобой, то прячется, а иногда, неожиданно запрыгивает сверху, со шкафа, или снизу, с пола, обвивая мягкими водорослями ноги, добирается до ноздрей. Вот запах сдобы, появляется ближе к полудню, медленный и неспешный как ленивец, заползает по водосточной трубе из ресторана внизу. Запах жареной пиццы, колючий как еж, забегает ближе к вечеру, навязчивый топотун, я не люблю его. Запахи исчезают, когда сильный ветер начинает дуть со стороны океана.

Тогда небо покрывается серыми облаками,  я подхожу к окну и смотрю вдаль. Серые волны разбиваются о сваи, чайки белыми комочками падают вниз, а я то смотрю вдаль через старый дедушкин бинокль, то сажусь за круглый стол и исписываю эти листки бумаги. Когда за окном появляются яхты, то беру бинокль и стараюсь разглядеть матросов или людей – но обычно вижу только пустые палубы. Тогда я закрываю глаза и представляю, как могучие каравеллы с упругими, белыми парусами величественно покачивают кормой, и  как матросы в полотняных одеждах и синих беретах бегают по палубе, залезают на мачты, пытаясь управится с ветром. Ими командует Тим.

Потом я опускаю бинокль, открываю глаза, оборачиваюсь и опять вижу вяло бегущий по стене узор, кажется, что он устал и от бесконечного движения, и от одиночества; кажется, расстели сейчас на кресле старое покрывало, как это было при дедушке, и узор на стене взбодриться и весело заскачет. Вернется  тогда и бабушкино варенье, и в веселом круге от розового абажура желтый цыпленок будет клевать зернышки, рассыпанные бабушкиной рукой…


П. Башиев, 08/30/2008, Copyrighted