Повязка

- Она пришла в себя!
- Мамочка, мамуля, мы тут, не переживай.
- Фая, это я, держу тебя за руку. Милая, как ты?

Молниеносные воспоминания, страх на пару секунд парализует и я не могу выдавить ни слова. Наконец прокашливаюсь. –Я…я не вижу.
Они спешат успокоить. – Милая, ты еще в повязке, не бойся. Она останется на пару дней.
Как глупо, я забыла, что после операции у меня на глазах действительно будет повязка.
 – Как..как все…прошло?
- Операция прошла с некоторыми осложнениями, но ничего экстремального. О результатах говорить пока рано. Обычно мы не делаем прогнозов.
Еще один голос, незнакомый, низкий. С хрипотцой, видимо, его обладатель недавно курил. Об этом же свидетельствует еле уловимый запах сигарет, тщательно зажеванный клубничной жвачкой. Нет, жвачкой со вкусом малины.
К нему примешивается запах кокоса. Значит, моя дочь подошла ближе к моей кровати. Запах ее волос, вымытых кокосовым шампунем, я различала всегда. Даже до того, как в связи с полной потерей зрения у меня обострились обоняние, осязание и слух.
Я вздыхаю и осторожно трогаю то, что отделяет мои глаза от всего, что они могут увидеть. Материя шершавая, с левого бока торчит маленькая нитка. Повязка тугая и я представляю, как выгляжу со стороны. Наверняка на моих висках следы от завязок. После потери зрения я часто пытаюсь развлечь себя тем, что называю «упражнениями на развитие интуиции». Я представляю цвет того или иного предмета и спрашиваю у дочери. Поначалу, не привыкнув к слепоте, мне казалось, что все, все предметы черные. Теперь я иногда угадываю. Сейчас мне кажется, что повязка кипельно белая. Я готова спорить, уверена, что она белая. Можно было бы разрядить обстановку, спросив у дочки, угадала ли я. Но я не хочу спрашивать, я надеюсь увидеть сама.

Я силюсь представить взгляды на лицах людей, разделяющих со мной эту комнату. Как я мечтаю снова увидеть то, как преображаются лица. Не важно, будет это выражение ненависти, сменяющейся прощением, страх, сменяющийся облегчением, или удивление, сменяющееся восторгом. «Нет двух более непохожих людей, как один и тот же человек». Сколько раз я видела взгляды, выражающие разные чувства. Когда я целовала дочку на ночь, я видела на ее лице умиротворение. Представляясь, я видела удивление на лицах людей, не ожидавших услышать мое имя. Действительно, для шатенки со славянскими чертами лица имя Фаина не сильно подходит. На работе я постоянно видела на лицах людей проявление самых разных состояний. От состояния скорби и горя, перед похоронами, до состояния счастья и надежды, перед свадьбой. Я работала флористом, и каждый день передо мной возникали люди, желающие заказать букет.

После того как я начала оправляться от шока потери зрения, я сердилась на мужа за то, что он приносил мне цветы, мы ссорились и я говорила что такими действиями он напоминает мне о моем недуге. Как странно чувствовать запах  роз, их мягкие гладкие лепестки, нащупывать пальцами шипы на стебле, и не видеть их цвет, не видеть глаза мужчины, их дарящего, не знать, подходит ли к ним ваза, в которую – увы – их ставлю не я.

Как-то дочь подошла ко мне и обратилась с просьбой, которой я не слышала от нее очень давно. Она вложила мне в ладонь ручку, и подсунула тетрадку. «Мамочка, покажи, как ты расписываешься. Я поставлю твою руку на бумагу, а ты распишись». Я написала свою фамилию. Дочь похвалила меня, и убежала в свою комнату. Я вернула радио на прежнюю громкость. До самого вечера меня обуревали сомнения. Я дождалась прихода мужа и поделилась своими черными мыслями. «Ты с ума сошла! Как ты могла подумать, что Аня использовала твою слепоту? Ты действительно думаешь, что она получила плохую оценку и подсунула тебе дневник, для росписи в родительской графе?»
Муж принес портфель в спальню, долго не мог справиться с элементарной застежкой, и наконец зашуршали страницы. Я ждала. Ты права – сказал он. Она попросила тебя расписаться в дневнике – опять шуршание страниц – только плохих оценок нет. Ни одной.

В офтальмологическом реабилитационном центре меня научили некоторым фокусам, которые позволяют жить «нормально». Я даже хожу в магазины. За пары месяцев мои пальцы научились распознавать мелочь, и я за доли секунды могу отличить рубль от пятидесяти копеек, не говоря уж о десяти. С бумажными деньгами сложнее. Я никогда не обращала внимания на непонятные значки в левом углу каждой купюры. Теперь то я знаю, что точка - единичка, палочка- нолик. На тысячерублевой банкноте один нолик и три палочки, они выпуклые, и слепые могут осязать их. Но я так и не научилась распознавать деньги таким способом. Я прошу дочь складывать их мне в кошелек. Тысячи она не трогает, купюры по пятьсот рублей сворачивает пополам, сотни – в четыре раза, десятки всегда лежат в отдельном кармане кошелька. Главное – давать под расчет, чтобы непорядочная продавщица не дала мне десятку, выдавая ее за тысячу.

Моя подруга Арина в своей неподражаемой манере успокаивает меня. «Подумаешь, кому нужно это зрение. Ты подумай только, от скольких ужасов ты себя избавляешь!
Телевизор и зрячим нечего смотреть – одни кошмары.
Дочь твоя растет... Ну так она вылитая ты. Ты же помнишь, как выглядела в одиннадцать? На себя в зеркало тебе глядеть незачем. Знаешь, была бы моя воля – она совсем уж начинает гневить Бога  - я бы ближе к тридцати тоже отказалась от зрения. Ха, велико счастье – лицезреть появление морщин.

Даже самый благодарный человек, верующий человек, вряд ли будет ценить все, что имеет. Глядя на свою здоровую, веселую дочь, я часто говорила про себя «Боже, спасибо тебе, что у меня есть дочь. Спасибо за то, что она здорова и весела». И никогда мне не приходила в голову мысль «Господи, спасибо тебе, что у меня есть дочь. И что я имею счастье видеть ее». Ты не ценишь колодец, пока он не высохнет.

Несмотря на то, что я привыкла к своей слепоте, я не смирилась с ней. Я хочу видеть все несовершенства этого мира. Я хочу видеть, как мой муж сердится, стоя в пробке. Хочу видеть пробку. Хочу видеть прохожих, их собак, свет в их квартирах, струи дождя на стекле. Хочу видеть как моя дочь радуется, разворачивая новогодний подарок. Хочу замечать, подходит ли галстук моего мужа к рубашке. Хочу опять пользоваться косметикой. Хочу выбирать одежду. Хочу видеть, какого парня моя дочь приведет в дом, в каком платье она будет выходить замуж, на кого будут похожи мои внуки. Я не верю, что во всем этом я буду принимать участие, имея возможность только представлять, но не знать, как это на самом деле.

Мне настойчиво предлагают помощь, но я хочу сама снять повязку. Теперь моим глазам ничего не мешает, я трогаю закрытые веки, боясь открыть их и ничего не увидеть. В метре от меня я ощущаю присутствие своей дочери. Она  дышит часто-часто. Остальные не пророняют ни звука. Тишина звенит, я делаю усилие и поднимаю веки.
Я вижу. Сначала все размыто, но постепенно картинка становится все четче и четче. Двустворчатое окно. Занавеска белая, похожа на больничную марлю. За окном качаются деревья. Они бросают тень на светло-серую стену. На полу нет ковра. В углу почему-то стоит пустой таз. Человек в белом халате одобрительно кивает, медсестра прижала кулак ко рту и не моргая смотрит на меня. Муж в рубашке, которую дарила ему я. Он сильно похудел. В его руках алые тюльпаны. На дочери новая одежда. Когда она описывала цвет и фасон, я представляла платье очень четко, но теперь вижу, что оно совсем другое. У нее выросли волосы, она вытянулась. Стала еще больше похожа на мою маму, ее рот открыт. За ней дверь, на ней золоченая ручка, выглядит странно для больничного интерьера. Всего пару секунд мне требуется, чтобы увидеть все это. Пара секунд – и столько информации, цветов, теней, мыслей. И вот все опять начинает расплываться. Боже, нет, пожалуйста, нет! Я еще различаю цвета, но формы становятся размытыми. Дочь и муж подбегают ко мне, все смеются, смех доктора оказывается звонким, похожим на старушечий.  Я понимаю причину размытости изображения. Это слезы. Слезы счастья капают из моих измученных глаз и от этого забытого ощущения кружится голова.  Не в силах ничего сказать, я  облокачиваюсь на  спинку кровати и опускаю взгляд. В моей руке мертвой хваткой зажата повязка, которая больше никогда не понадобится. Она голубая в синюю клетку.