Момент восьмой - Берег

Волны лениво накатывали на темный берег. Они мутными языками слизывали песок и уходили, оставляя между отдельными камнями вспененную слюну и непережеванные водоросли. Камни… как нелепо они разбросаны, как смешно и обреченно, напоминая обломанные зубы. Одинокие булыжники, у которых так немного вариантов будущего. Может быть, дети кинут их в воду, может, их сточит море или иссушит ветер… все может быть…
Руки сами погрузились в воду. Она взволновалась, холодной маслянистой пленкой обволокла кожу и хлестнула острыми брызгами. Знаешь, я каждую ночь вижу сны. Я научился видеть их каждую ночь. Я научился их не забывать, я научился им верить и считать их реальностью… Рукава рубашки намокли, когда особо строптивая волна хлестнула меня по рукам. Она ударила меня почти также как ты тогда… то ли здесь, то ли в моей реальности.
Я не люблю носить обувь. Я никогда не надеваю ботинки во сне, никогда не хожу в них и здесь, у воды. Мне нравится чувствовать, как на несколько секунд между пальцами застревает пена, как по коже скользят песчинки. Мне нравится чувствовать, нравится ощущать. Это тоже дает какую-то опору, какую-то стабильность. И хоть я уже не верю своему зрению, своему слуху, разуму и словам, я продолжаю доверять прикосновениям. И здесь и там я могу дотрагиваться и чувствовать… Хочется курить. Одеревеневшие пальцы почти не слушаются, но мне все же удается достать из кармана пачку, выудить сигарету и закурить. Фильтр у нее намок, но мне на это сейчас наплевать. Я просто смотрю на дым, вырывающийся из моего рта. Ветер его подхватывает, этот серо-сизый туман, и тут же разносит, не оставляя ничего. А сигарета… она почему-то кажется карикатурой на фоне серого пасмурного неба и темного моря. Белую бумагу и горячие угольки в седине пепла разделяет совсем тонкая кривая обугленная линия. Она такая четкая… подозрительно четкая. Странно, что я раньше этого не замечал. Я с отвращением отбрасываю сигарету. Она нелепо летит по дуге и падает в воду. И даже не успевает зашипеть, погашенная мокрым холодом. Волны стремительно подхватили бело-рыжий трупик, начав играть в никому неведомую игру.
Иногда мне кажется, что мною тоже кто-то играет.
Одно время я совсем обезумел. Я судорожно искал на себе следы, штрих-коды, цифры, метки. Я скупил столько медицинского оборудования, что мог уже открывать выставку с каким-нибудь дурацким названием «Диагностическая аппаратура». Действительно, дурацкое название. Нервный смешок искривил мои губы. Я довольно скоро понял, что ничего не найду. Но для этого мне пришлось остаться без тебя.
Кэти, я почти не обижаюсь. Я почти сумел увидеть то, что видела ты – сумасшедшего человечка, потерявшегося не то во внешнем мире, не то во внутреннем. В моих снах, в моей реальности мы до сих пор встречаемся. Ты приходишь почти каждую ночь, садишься напротив меня и молчишь. Я помню, мы когда-то давно договорились не произносить слов. Почему? Просто ты стала бы опять меня убеждать, а я свирепеть и кричать, что все это ложь. Ты начала бы плакать, а я бы чувствовал себя последней сволочью, мерзкой тварью, губящей не только себя, но и всех остальных… Я прикасаюсь к твоему лицу, провожу рукой по твоей бархатной щеке и верю, что мои ладони действительно чувствуют. Чувствуют! Это последнее, чему я еще доверяю… кажется, я начинаю повторяться.
Ты всегда разная. Ты выбираешь тот облик, который наиболее гармонично сочетается с фоном моего сна. Один раз ты была даже мужчиной, тогда, на войне. Все ненавидят войну и считают ее отвратительной и безобразной. Я тоже так считал, до сна. Тогда над нами небо разверзлось в божественном гневе. Черно-фиолетовые тучи разрывались десятками ослепительных ветвящихся молний, над головой пролетали с жутким воем самолеты, напоминая фантастических птиц. С воем? Самолеты могут выть? Не знаю… наверное, это была просто гроза… Помнишь, я ведь не верю слуху. Мы были солдатами, мы должны были куда-то бежать, но не хотели… Мы стояли и, как всегда, молчали. Я смотрел в твои стальные глаза, разглядывал твой седой ежик волос, крепкую тяжелую челюсть, но доверял только рукам и ливню. Дождь сек наши тела адской плетью, а мои руки касались твоих несуществующих ран…
Кэти… я больше люблю другой твой облик. Осень… ты была осенью на фоне осеннего пейзажа. Наши ноги утопали в желто-буром ковре из опавших листьев, еще не гниющих, но уже тянувших тем неповторимым пряным ароматом. Косые лучи заходящего солнца подсветили твои длинные каштановые волосы, заплетали в них мимолетные искорки, что вспыхивали и гасли так же быстро, как падающие звезды в августе. Ты тогда улыбалась, нет, не губами, но своими чудными зеленоватыми глазами. Я тогда чуть не нарушил наш договор! Я так захотел тебе сказать несколько простых слов, но ты накрыла мой рот рукой. И я подчинился. Я вдыхал осенний воздух, пропитанный запахом подходящей смерти сонных деревьев, и запоминал твой образ – образ безмятежной веснушчатой девчонки – с такой жадностью, с какой скиталец припадает к роднику после нескольких дней, проведенных в пустыне. Чаще всего эти безумцы умирают…
Больше никогда ты не показывала мне своих прекраснейших веснушек.
Я с некоторым удивлением обнаруживаю, что мои руки опять в воде. Они безвольно колыхаются, подчиняясь ритму волн, и иногда оцарапываются, скользя по камням. В голове проносится шальная мысль: а что, если войти в море и поплыть? Работать до полного измождения руками и ногами, оставляя на берегу всю жизнь и, когда усталость окончательно возьмет верх, в полубессознательном состоянии погрузиться в пучину. Думаю, что я даже не почувствую момента смерти.
Ухмылка выходит какой-то грустной и обреченной: я каждый раз так думаю, когда прихожу сюда. Это стало чем-то вроде привычки – представлять свой уход. Но… Кэти, ты ведь знаешь, что я и сегодня не поплыву. Может, еще не время?
Сон… реальность… размыта и ярка одновременно. Мрак окутал пространство вокруг нас и лишь только яркие всполохи костра вырывают у ночи твои черты. Я понимаю, что думал и думаю кощунственно, но ничего не могу с собой поделать. Ты была похоже на племенную кобылицу, необъезженную, не знающую, что такое лассо. Ты нетерпеливо вскидывала голову и, казалось, что вот-вот ты всхрапнешь, как породистая лошадь. На твоих высоких скулах на миг застыла свобода, в твоих цыганских глазах – плыла тоска о бескрайних степях. Призрачные звуки… я им чуть было не поверил. Потрескивали сучья, кто-то сопел во мраке, позванивали твои многочисленные браслеты, когда ты грациозно опустилась на бревно так, будто это был не мертвый обрубок дерева, а самый богатый трон. Что еще было? Ах, да… вяло побрехивали собаки, тонко завыл какой-то зверь, протяжно закричала птица, предвещая несчастья… Кэти… что ты видела своей древней цыганской мудростью, о чем умолчала в ту ночь? Наверное, я теперь знаю.
Вчера я убил человека – не в моей, в этой реальности. По-моему, я его задушил, хотя не могу сказать точно. Ты его знаешь, я – знал…
Он младше меня, лет на пять, светловолос, красив и невероятно высокомерен – по крайне мере, мне так показалось. Он дерзко смеялся надо мной, а потом то-то сказал… Что? Я уверен, что именно эти исчезнувшие слова побудили мое тело вырваться из-под контроля и действовать по своему уразумению. Я искал труп, но так и не нашел. Кажется, его пока еще никто не нашел… наверное, тело в море.
Мне страшно, Кэти, почти так же, как и тогда, когда все это началось. Я боюсь того, что не могу сказать, где я, а где не я. Меня становится все меньше и меньше и скоро не станет совсем.
Ведь именно об этом ты молчала в ту ночь?
До вчерашнего дня я справлялся. Я научился не обращать внимания на внезапные искажения реальности, на бредовые перемещения. Я даже привык к тому, что одним шагом переступал границы времени и пространства. Они есть, Кэти, они есть! Из спальни можно выйти не в коридор, а в джунгли, а из них – сразу в царство льда. Зима может стать летом, минуя весну, утро перетечь в вечер! Мне было даже интересно, как ребенку, который, открыв глаза, верит, что впереди предстоит невероятнейшая, полная приключений, вечность…
Но почему я плачу такую цену?
Я принял за точку отсчета свои сны, я стал считать именно их настоящими, а все остальное – миражом. Я верю только… Я снова повторяюсь, прости.
Я решил потом все это описать. Я даже открыл новую пачку бумаги и пронумеровал листы, но только она пропала. Нет, я не потерял ее, а она сама – исчезла.
Может, я перепутал реальности?
Я смотрю на море, на равнодушно-ленивые волны, что умирают, едва родившись, и пытаюсь осознать, что есть ты для меня. Когда-то я, не особо задумываясь, произносил простое изношенное словечко: любовь. Я ошибался. Совсем недавно ты смотрела на меня черными щелочками-глазами, а за твоей спиной простиралась водная гладь. Я, как всегда, погладил тебя по щеке и внезапно понял, что между нами нет любви. И хотя мы спали в одной постели и жили под одной крышей, мы были сами по себе – мы не встречались во снах. Мы… теперь я могу утверждать, что не ты и я, а мы… Зависимы ли мы друг от друга, Кэти? Приходишь ли ты ко мне по собственному желанию или по необходимости? Пожилая китаянка смогла дать ответ: она промолчала лишь одно – не беспокойся. Значит, так все и должно быть?
Не беспокойся.
Кто-то когда-то сказал: я живу вне времени, вне пространства, вне пола, вне названий и возраста.
Сейчас я понимаю, почему он сказал целую фразу, а не произнес «Я живу между». Для того, что бы понять, что значит жить между, надо самому стать этим самым между. Я еще не стал, но думаю, что скоро достигну этого. Правда, я перестану быть я и, только не смейся, Кэти, я, то есть то, чем стану, перестанет жить. Хотя и не умрет.
Может, растворится?
Ветер зачем-то пытается разозлить море. Волны стали агрессивней, пена ярче, а камни, те самые, что я обозвал обреченными булыжниками, - несчастней. Я слышу глухой рокот. Игра воображения? Возможно… Моя одежда промокла насквозь, ноги совсем замерзли, но я не хочу уходить отсюда. Почему? Потому что сюда еще ни разу не ворвался другой мир, потому что это последняя полоса стабильности – море, темный песок, камни… хм, обреченные… и небо. Пусть, пусть оно каждый день разное, пусть то беременно дождем, то ослепляет слишком резкой синевой и слишком жгучим солнцем, то догорает, как мои строки на новой пронумерованной бумаге, но оно есть.
Оказывается, я уже все написал. Я это вспомнил только что, когда волна швырнула горсть брызг мне в лицо. Да, я старательно выводил каракули огрызком карандаша… не люблю ручки, почти также как и свои ботинки – чернила на бумаге мне всегда напоминают раны, оставленные скальпелем. А карандаш… замечала ли ты когда-нибудь, как блестят буквы, написанные графитовым стержнем? Надо только поднести лист поближе к глазам и чуть покачать его… Да о чем это я? Что за бред несу! Но слова действительно блестели, до самого последнего момента, когда я, обезумев, швырял их в огонь. Листы походили на крылья. Я словно сжигал птиц. Я сжег всех птиц, Кэти. Я их всех сжег!!!
С того момента я не видел над морем ни одной чайки…
На грани, между моей реальностью и этой, я что-то вспоминаю. Я четко осознаю свое положение и детально представляю себе все те действия, которым меня подвергло оно. Оно? Я не знаю, кто это или что, я выпадаю из между и все забываю, но тщательно берегу те останки мыслей, которые дают мне право утверждать: это сделало оно.
Хотя я неверно выразился. Это сделало и делает оно.
Это оно, Кэти, убило того человека, которого ты знала, и сожгло всех птиц, которых ты любила. Оно в бешенстве, потому что не может справиться с морем и берегом. Его/ее/их обрекают… камни. Оно сдерживается небом.
Откуда я это все знаю? Почему в моей речи есть уверенность?
Я смеюсь. Кэти, я смеюсь так, как не смеялся никогда – открыто и заливисто, до икоты и кашля.
Забудь! Забудь обо всем, что я только что подумал, ведь это неправда.
Очередная волна пресекает мой смех. Она грубо толкает меня к берегу и шипит:
- Са... мо... лчшш-ши…
От неожиданности я падаю, но не назад, а вперед – лицом в воду. Пена попадает в рот и нос, разъедает глаза, мешает дышать. Руки скользят по обросшим слизистыми водорослями камням, пытаясь зацепиться, в правую ногу болезненно впивается осколок булыжника. Рефлексы сработали почти сразу же: сплевывание, вздох, вставание, отхождение на безопасное расстояние… Я весь в песке – мокрый и жалкий человечишка, сидящий на берегу и наслаждающийся тем, что чувствует моросящий дождь.
Я вспомнил того, кого ты знала. Это был врач-психиатр. Ненавижу врачей и, тем более, психиатров. Весной ты уговорила встретиться меня с ним… или нет, все было не совсем так… Клочья моего сознания пытаются нащупать старую привычную логику, ту, что была до. Как же это делается? Как врач оказался рядом со мной и, скорее всего, в этом месте – на берегу? Моросящий дождь подсказывает: он пришел и…
Кэти, он же ведь был моим другом! Его звали…
Ненавижу психиатров.
Небо плачет. Все сильнее и сильнее. Скоро оно будет напоминать небо из моей реальности, когда мы с тобой брели по бесконечной дороге. Ты была тогда толстой негритянкой с копной жестких кудрявых волос и необъятной колыхающейся грудью. Ты поджимала свои огромные, будто накачанные силиконом, губы, стараясь превратить их в полоску, и молчала о том, что я выбрал отвратительнейшую погоду. Кэти, я не выбирал, оно само выбрало…
Сколько длится все это? Я пытался подсчитать, но смог дать себе лишь приблизительный ответ – где-то два – два с половиной года я растворяюсь в нем. Но знаешь, что удивительно? Я ни разу не плакал. Я потерял свои слезы на этом берегу, я отдал их этому морю. Даже когда ты ушла, даже когда сгорели птицы и погиб друг, мои глаза оставались абсолютно сухими. Кэти… это еще одна утрата чувств. Пожалуй, даже большая, чем потеря зрения, слуха и обоняния вместе взятых. Это исчезновение сразу половины меня.
Оно забрало у меня боль…
Оно…
Мне не хватает страданий, тех мелких бытовых страданий, что отравляют жизнь. Я тоскую по тому сдавливающему грудь чувству, когда боль пронизывает каждый нерв, когда соль сжигает глаза, но не морская, а моя, моего организма… Я говорю, что ненавижу, но подразумеваю под этим совсем другое: мне безразлично. Мне – никак. Без горя нет счастья, без боли – радости. Парадоксально, да? С каждым днем я чувствую все меньше и меньше, и только это знание заставляет меня пытаться сберечь осколки эмоций. Они еще пока есть…
Кэти, скоро ты будешь мне не нужна.
Это будет, когда я вольюсь в между. Когда меня не станет…
Опять повторяюсь…

Кэти, точнее то, что играло роль Кэти, разочарованно посмотрело на стоящего перед ней человека. Как же неприспособленна эта раса! Как же они легко ломаются еще на первом уровне. Вот и этот – даже со смягченными условиями – не смог прикоснуться к настоящей реальности. А сколько было до него? И все они создавали свои сны, такие похожие, все они судорожно хватались за что-нибудь первое попавшееся – море, небо, сны, все семьсот тридцать два человека. Оно откинуло со лба светлые пряди волос, томно взглянуло на мужскую особь и с легкой грустинкой подумало, что придется зафиксировать этот эксперимент, как обреченный на неудачу. Что ж… Вселенная огромна. Оно последний раз взглянуло на землянина и незаметно выскользнуло из его сна, на этот раз – уже навсегда.
Ничего, у человека останется берег.
Года на три по местному времени.

- Это то самое место. – Она коснулась его руки, другой же указала на берег. – Вот сюда я бегала, когда была еще совсем девчонкой.
- Ты и сейчас девчонка, - улыбнулся он.
Она же капризно надула губки и помотала головой:
- Нет, ты не понял. Это было десять лет назад… Ой, смотри!
Он повернул голову и взглянул поверх ее вытянутой руки. Пустынный пляж, холодные волны, лениво накатывающие на песок и сгорбленный человек в лохмотьях. Явно бездомный… Бездомный неожиданно закинул голову к небу, воздел руки, но не проронил ни звука. Всего несколько мгновений – и руки бессильно повисли, голова опустилась на грудь.
- Еще когда я маленькой была, он каждый день приходил сюда. Мне когда восемь исполнилось, он стал сюда каждый день приползать. Подойдет к воде, иногда зайдет, затем вновь на берег выйдет. И так на протяжении двух лет, пока я не уехала. Думала, что этот бродяга умер, а оказывается, что жив до сих пор… Получается, он уже двенадцать лет сюда приходит…
Мужчина ласково притянул девушку к себе, провел рукой по волосам и, заглянув в бездонные светлые глаза, негромко произнес:
- Какое нам дело до этого сумасшедшего, а? Мы ведь не на него пришли смотреть.
Она усмехнулась:
- Ну, в общем-то, да. Ты прав.