Ноша

Она подняла непосильную свою ношу, и, по-утиному, вперевалку, двинулась по скользкой и вязкой топи полурастаявшего снега в сторону автобусной остановки. Тяжелое, низкое небо быстро темнело, то ли от приближающихся сумерек, то ли от надвигающегося снегопада. Вздохнула, поставила тюки на грязный снег, тяжело бухнула кашлем в покрасневший от мерзи кулак. Старческие глаза слезились на резком ветру; от сырого, колючего воздуха и быстрой ходьбы прерывалось дыхание.
Ничего, сейчас через лесочек, недалеко тут, и, прямо к автобусу поспеть можно. Потом, дворами, мимо свалки если, то быстрее – и, считай, что дома уже. Там, ботинки мокрые к батарее, чайничек поставить, если с сушками, то почти что и ужин получается. А вдруг по телевизору что хоршее покажут, так, глядишь, и вечерок скоротаешь. Она вновь подхватила сумки и пошла быстрее прежнего, предвкушая тепло и какой-никакой уют своего жилища. В пустом автобусе, привалившись боком облезлого пальтеца к холодной, мерзлой стенке и дуя теплым воздухом на озябшие руки, она опять загрустила, думая о своей неудавшейся поездке. А поездка эта была важной, очень важной, как и все то, что связывало ее жизнь с жизнью сына, давно погибшего. А что, кроме памяти, у нее оставалось? Память о сыне и была ее жизнью.
Вот и сегодня, ездила она по делам сына в военкомат, хоть за много лет и поняла, что не добиться там ничего, а все равно надеялась и каждый месяц ездила. Там, наверное, за сумасшедшую ее принимали, только ей со смертью сына все стало безразлично. Сколько лет уж прошло, все поменялись, концов не найти, да и от тех, кто до этих были, толку никакого не было. И подарки она им всегда возила. Раньше, когда работала еще, коньяк и конфеты «Лайма», теперь, как обнищала, то, что с огороду соберет да насолит. А с тех пор, как мальчика ее не стало, пятнадцать лет уж прошло. И все неизвестно, где это случилось, да как. Ушел призывником, просто, не в Афган никакой, а через два месяца вызвали, сказали, погиб на учениях. Тогда, говорят, жара там была страшная и с транспортом проблема, никак до их города не доставить было, пришлось там и похоронить. А где – то неведомо, хоть на могилку съездить если, и то, не знаешь, как искать, секретный объект будто бы, куда штатским не положено. А какой тут штатский, если ты мать. Так все время и бегала, и в правительство писала, и президенту. Все просила тело выслать, перезахоронить - не дали. Теперь вот, комитет матерей солдатских появился, там по другой войне, по новой уже, матери организовали, так и она туда сразу. И не у нее одной случай такой. Да только горе-то оно у каждой свое. И не разделишь ни с кем. А сын один у нее был. Сама ведь растила его, без мужа. Одна теперь и осталась.
Когда выходила из автобуса, на улице уж стемнело совсем. И снег пошел. Мокрые хлопья лениво кружились в тусклом свете фонарей, а сами фонари серые, на тонкой ноге, отражались в серо-коричневых лужах с снежной жижей по краям. Тяжелые сумки с соленьями, которые в военкомате никто не захотел взять, оседали к земле, давили на плечи бесполезной тяжестью, мешали идти по замерзающей скользкой земле, больно ударяя по ногам. От голода, усталости и тяжелых мыслей голова кружилась, наполнялась пустотой. Будто обручем сдавливало сердце. Железным таким обручем, со ржавыми шипами внутри, как тело «железной девы», виденной когда-то давным-давно, по молодости еще, в музее в Праге. Сейчас двор пройти наискось, потом завернуть, дальше мимо забора к свалке, а свалка – считай, что уже почти ее дом, то есть не дом – свалка, а рядом совсем она, из окна видать. Каждый шаг приближает к дому, а там будет тепло и горячий чай. Вот и забор уже. Осталось совсем чуть-чуть.
Идти вдруг стало тяжело, поняла, что не сможет сделать больше и шагу. Не думая, бросила на землю сумки, не услышав звона разбитых банок. Кое-как смогла привалиться к забору, сквозь пелену, застлавшую глаза, посмотрела в черное небо с мириадами кружащихся в нем белых пятен. В груди что-то разорвалось, и, будто «железная дева» ослабила хватку, вдруг стало совсем легко…
Снег все шел, мягким белым покрывалом прикрывая черноту луж в унылых дворах, придавая нарядность улицам, домам, деревьям. Как мотыльки у огня, снежинки роились у тонконогих фонарей, танцевали в свете автомобильных фар, упруго скрипели под ногой. Люди спешили домой, к семье, к теплу, к горячему ужину, к телевизору, к сладкому чаю. Если двор пройти наискось, потом завернуть, дальше мимо забора, а потом к свалке – считай, что уже дома. Там, у забора, что-то лежит, что-то темное, большое, едва видное в темноте, уже заметенное  снегом. Наверное, кто-то ненужное выкинул, не донес до свалки. Похоже, что и человек лежит. Нет, показалось. Домой, к семье, к теплу…


июль 2007 г.