Остров Кеиичи

Жаркая погода в городе – не самое мучительное для половозрелой мужской особи, думал я. Даже не самое мучительное – видеть повсюду девичьи прелести. Эти самые прелести создают ощущение, что женских лиц в городе стало больше и всего-то. Но из-за обилия женского твое мясо начинает вести себя все более равнодушно, подумалось ему. Лежит себе, гадина, и не подает признаков жизни. И все это на фоне прибытия в большой город хищных женщин юга. Совершенное мясо. Представь только! Создано для того, чтобы в него вонзались и перепахивали, будто спелый жирный чернозем. Как южная земля не ведает леса, так и они не ведают одежд. Все прекрасное в них доступно взору. Левая и правая, левая и правая. Видал, Алек, как кивают, нет, подмигивают тебе их ягодицы. Тугие, ласковые, куда приветливее, чем их лица. Ты наслаждаешься. И он подводит итог: перечень прелестных мест в порядке убывания важности – попки, нежная кожа под коленками, сами ножки, ступни и маленькие пальчики, о! животик, сначала животик и бедрушки, пупочек – его видать – потом грудки, часто просвечивают диски сосков, большие или остренькие, как мышиные мордочки, потом все остальное. Это не значит, что остальное плохо. Просто не важно. Да и вообще, по большому счету, тебе до всего остального дела нет. Тебе вообще нет до этого дела, потому что жара и см. в начале. Я соглашаюсь.
И это ужасает.

Я живу на Хоккайдо. Заговорил Кеиичи. Если острова сближаются – это землетрясение. Вы хотите сказать, что вам не интересно то, что происходит в Европе? Нет. Но ведь очень многие туристы из Японии приезжают к нам, и им все очень интересно. Это другие люди, большинство японцев никогда не уезжают из страны. А проблема северных территорий?  Такой проблемы просто нет. Нам не надо никаких других территорий. Япония – это остров.

Я бы написал песню о том, как по деревенской дороге в сырую осеннюю погоду едет велосипедист. В дождевике, и ему неуютно. А я сижу в машине, еду ему на встречу, мне тепло, сухо и играет музыка: восхитительное свинство – французский шансон. Поглотитель ностальгии. Производитель востольгии. Востольгия – это типично наше воточно-немецкое ощущение. Объяснила фрау Анна. Знаете, как в анекдоте: раньше и голубей было больше, и гадили они меньше. Алек вставляет, он видел такие футболки с надписью «Раньше даже будущее было лучше». Все смеются. Именно. Улыбается фрау Анна. Востольгия – это ностальгия по восточной родине, по ГДР. У движения есть даже свой гимн, хотите послушать? Киваем. Она колдует с рекордером, звучит довольно приятная лирическая музыка. Ого, шепчет мне Чипикова, оказывается, немцы умеют петь неплохие песни. Неизвестный поет о разлуке, о том, как он уйдет прочь по безлюдной улице. Обернись, поет он, погляди в последний раз, погрусти вместе с ней.

Асфальт будет солнцем согрет, когда я уйду.
А ветер так слаб – не помешает уйти.

Ого, как лирично, язвит Чипикова. Мне припев нравится, соглашается Алек.

Всякий огонь умирает, если его не кормить.
Я знаю, ты хочешь жить вечно, но вечного нет на земле.
Я ухожу, под дождем твоих слез я ослаб.
Раздели  мою грусть, просто вспомни меня.

Фрау Анна выключает рекордер. Ну, стажеры, кто поделится своими впечатлениями? Заметно ее воодушевление, наверное, это ее любимая песня. Она не смотрит на меня. И на Чипикову. Мадьори? О! Я вынуждена плизнатися, сито пльёхо поняла сусественные столоны симысла песьни. Можьно посилущать ещьё лаз? Мне грустно. И весь смысл съеживается до размеров аппликации Софы Солнышковой.

Софа Солнышкова созидает аппликации и офорты, от этого руки у нее в краске и не смываются. Ее шедевр, покоривший публику – офорт «Месячные», прозванный также студентами «Мусульманством». Огромное количество полумесяцев на розоватом фоне. В уголке – ее грозная авторская метка СС. И среди своих картин Софа мечется и старается всех проговорить, ведь это ее первая серьезная выставка. В Доме Художника – на Крымском Валу.

Еще он думал, как это пошло – говорить с кем-то о своих женщинах. Особенно о последней – темноволосой с усталыми глазами женщине из провинции, трудно работавшей под девочку. О том, как она откровенно обрадовалась, что встретила его. Для нее он был бы решением, ответом на вопросы. Она бы переехала к нему из тесной квартиры старика-профессора, у которого столовалась за дармовое домоводство. Она была с юга, откуда-то с-под кавказского хребта. До мучительного имени ей не хватало одной буквы. Ее звали Аня. И теперь Алек понимает, почему у него с ней не сложилось. Одной буквы и не хватило. Не хватило, чтобы понять и принять ее, не поняв. В ту весну он искал мясо. У нее были другие планы. Она не ела мяса и рыбы, только молоко и овощи. Глазами она напоминала Наташку Капташову: тоже были большие и карие. Вместе с Наташкой и Сержаном они раз выехали в деревню, на Пасху. Тайга звенела от птичьих песен и ручьев. Прямо на опушке, недалеко от дома разобрались и принялись за стряпню. Мясо я нарезал тонкими пластами и разложил на еловых лапах. Как красиво, сказала Аня. Мясо ели Сержан и я. Наташка жевала овощи. Аня томно смотрела на меня, так что мясо вязло на зубах. Она тоже ухватила свой кусок счастья.

Счастье, говорит Михей, это такое чисто славянское понятие. Происходит от дележа добычи. Сначала все просто грабят, а потом делят на части. Каждый остается с частью. Михей и Софа вместе уже четыре года, и все на птичьих правах. Миша такой длинный, носатый, с немецкой фамилией. Софа маленькая и, там где надо, пухленькая. Полное очарование, как шутит Кондрат. Он тоже похож на Михея, только светлый и фамилия не немецкая. Михей отрезает по куску сала мне, Кондрату и себе самому. Наливаем по тридцать. Ну, смерть жидам, подмигивает нам Михей, и выпиваем. Михей самый удивительный еврей, какого я только видел. Наши синяки не будут жить хорошо, говорит Михей. И кривится презрительно. И рассказывает всякие гадости про русских синяков. Царит полное непонимание. Я отчужден от Кондрата Михеем. Михей от Софы мной. Софа сидит напротив Кондрата, но тот глядит в рюмку. И вся любовь.

Знаете, мы, русские, если уж любим кого-то, то надрывно. Все жилы вытянем из себя и из того, кого мы так любим. Мы огляделись. Вокруг было темно, конец августа все-таки. Давайте прощаться, сказала фрау Анна. Как ни жаль, всхлипнула Вики. Я буду без вас очень одинока, честно, добавила Испанка. Вы почти стали моей семьей. Я такая сенсибельная. Это хорошо, улыбнулись все. Мы обнялись вперемешку, крест накрест, и по диагонали, и наперекосяк. Николас опять закурил. No, Николя, no, испугались все. Ведь ты бросил курить два года назад. Я не могу, я отчего-то ужасно расстроен.

Не расстраивайтесь, сказала Чипикова. Подумаешь, не попрощались. Лучше вот я расскажу Вам одну историю. Мы прикончили наш самолетный паек. За русской границей хмуро ходили тучи. Суровый край, где дни облачны и кратки, сказал я. Вы зря расстраиваетесь, снова сказала Чипикова, оно ведь, наверняка, к лучшему. Вот я Вам тоже могу рассказать, как было со мной. Я про это еще никому не рассказывала. И она начала говорить. И от ее рассказа Алеку стало совсем нехорошо. Потянуло к пакетику, хотя это, может быть, виноваты воздушные ямы. Все как-то было до ужаса романтично. Настолько, что даже пошло. Я бы ни за что не признался ей в этом, она бы убила. А смысл? Смысл был простой. Была она и один странный командировочный тип из Абакана, знавший наизусть огромное количество стихов. Он просто пригласил ее в театр (ой, я так тоже сделаю) и потом они встречались и культурно зажигали в музеях. Он даже знал какого-то малопопулярного поэта, от которого она тащилась. А секса у нас не было. А потом он уехал в Абакан, к жене и детям.

Секса у нас с Аней тоже не было. Не добрались мы до этого. Раньше перегорели. Меня добил пикничок на обочине, когда мы вдруг усердно стали ласкать друг друга. Но на улице предаться пороку не решились, и оттого что-то полетело в моей механике. Вроде как лопнул бензонасос. И на следующий день мне уже ее не хотелось. И чем больше она старалась, тем меньше старался я. И в конце-концов Алек ушел в себя.

У Сереги-братана не машина, а дачамобиль. Серега огромен. Он амбал. Он помещает свое тело в салон и заполняет его. Он устрица. Или рак-отшельник. Механика у наших простая. Я тебе ее пальцем ковырну, и она поедет, говорит брательник. Зачем ты дворники включаешь, только грязь разводить, говорю я. Поменял бы ты их. Помою, они просто грязные. Сам видишь, что там из-под колес нам летит. Засалились и все. Мимо неслись проселки, деревеньки, потом въехали в мой любимый Углич. Мне нравятся эти красные мостовые из булыжника. Здесь девушки ходят и лущат семечки: здорово. Ты не жди, что там какая-то фея будет, говорит Серега. Они все одинаковые, они гнездо хотят свить. Прямо на твоей голове. Инстинкт у них такой, вот. Главное так выбрать, чтобы гнездо вили осмысленно, чтобы не из денег. Ты таких сразу кидай, на их гнездо денег не напасешься.

Звонила Юлька Матиссон. Где-где, в гнезде! И вот так всегда с глупым вопросом «Ты где?». Позвонить, спросить, где я. И наверняка она считает, что что-то наклевывается, а я даже не помню, какое у нее лицо. И эта ужасная жара. Такой жары я еще не встречал в своей сознательной жизни. Не был я на Таити, даже в Турцию не ездил. Самое большее это 30 градусов, ну, еще сорок на солнце. Сорок градусов нам привычнее в стеклянной таре, нежели в тени. И он так и не понимал, зачем он здесь. В здешней бессмысленной жизни он потерялся и обрелся только однажды, во время общего пикника в Грюневальде, на западе города, когда пришлось подсобрать чуть-чуть хвороста для мангала. Собирать хворост у нас запрещено, сказала Йоханна. И, разумеется, у них был с собой уголь для шашлыков. Но надо было его как-то распалить. Я забыл жидкость для разведения огня, признался муж Йоханны. Не знаю, что и делать. Тогда Алек сказал, что знает. Он многажды разводил огонь (!) без жидкости (!!), и даже под дождем (!!!). Это, наверное, у себя, дома, спросил йоханнин муж. Нет, это было всегда в глухих русских лесах, вдали от Москвы. Он быстро обрывал с елей хрупкие сухие нижние ветки. Мы жили по месяцу, по два в лесу и варили еду на костре. Мангал вы брали с собой? Нет, чепуха. Мы разводили огонь прямо на земле, на почве, в камнях. Он показал как. Зажигалку! Велел он. Вики протянула ему свою. Что же вы варили, спросила она, автоматически свертывая в пальцах сигаретку. Мы ели рыбу и диких уток, рябчиков и зайцев. Однажды подстрелили северного оленя. Они с ужасом смотрели, как я раскладываю костер. Первобытные дети цивилизации, не знающие огня. Йоханнин муж все так же держал оснащенную в супермаркете барбекюшницу. Почему его звали не Йохан? Даже удивительно.

Йохан и Йоханна были две египетские иглошерстные мышки. Сдуру согласился взять, жаловался Кондрат. Мы сидели в его лаборатории, пили пиво. Еще две бутылки стояли в холодильнике вместе с пробирками и чашками Петри. Подхватим мы с тобой чуму какую-нибудь, из твоего холодильника, сказал я довольно-таки равнодушно. Ну, подхватим и подхватим, согласился он. Они воду не пьют, едят фрукты. Если бы это не Наташка принесла, ни за что бы не взял. Да, как тут ей откажешь. «Их надо спасти!» - проорали мы хором и расхохотались так, что египетские немцы заметались по своей клетке. А почему ты их так назвал? Кондрат отхлебнул пива. А они мне одних знакомых напомнили, сказал Алек, тоже были такие напуганные – с барбекюшницей в руке. Кондрат меня не слушал. Все никак не забудешь ее, спросил я. Да, кивнул он. Кстати, 23-го числа будет встреча выпускников. Арбат, кафе «Берлин». Хорошо бы сходить. Кондрат покивал. И она тоже пойдет, с мужем. Мышки бегали по клетке, шевелили шнобеликами и топырили ухи-лопушки.

Наташка Капташева не ела мяса, рыбу, птицу, и спасала все живое. В партии зеленых она даже приковывала себя к дверям министерства по атомной энергетике, и мы это видели по телеку. Чуть было не исключили из университета, только она сама ушла. Она всегда любила негров. А Кондрат любил ее. Но негром не был. И она его спасала, как будто он был лягушонком или дождевым червяком. Он это понимал и внутренне корчился. А внешне они все пять лет проходили и просидели бок о бок. Так что даже больше из-за нее Кондрат и остался в лаборатории. Мужем ее стал кубинец. Или марроканец. По имени Сержан. Не черный, а скорее кофейного цвета. А Кондрата любила Софа Солнышкова и посвятила ему свой офорт «88 одиноких птичек». Птички были похожи скорее на бумажные самолетики или на японские оригами. И это было по-настоящему грустно наблюдать. Со стороны. Мы однажды отправились за город на рыбалку, с тайной целью вкусить прелести любви. Я поехал с Таней, а Кондрат неосторожно выбрал Софу. Это был кризисный момент его жизни, потому что Наташа уехала в эти свои Эмираты к будущему мужу. На самом деле это был кризисный момент и моей жизни, только я тогда этого не подозревал. Мы были на редкость скверной командой. Я помыкал Таней, а Кондрат Софой, и вели мы себя просто, как шовинисты какие-то. Пруд выбирай без рыбы, повелел хладнокровный Кондрат. Но рыба объявилась. Боги смеялись над нами, а мы, дураки, думали только про удачу. Забравшись в холодную сентябрьскую воду, мы удили окуней и потешались. У девушек не горел костер, никто их так ни разу и не поцеловал. Небо было сиренево-синим, полным непролитой влаги, листья желтыми постелями ворошились по земле.  Они устали нас звать, уселись прямо в листья и молча жевали бутерброды. Я только сейчас с удивлением вспоминаю: глаза у Тани были сиреневые. На левой щеке полоска сажи. И у нее ведь была замечательная пшеничная коса.

В Тане для него было все. Имя, судьба, мука, эстетический принцип и первая женщина. Как последователям Мухаммеда пророк являл свой гневный лик в кровавом закате, так в дымных восходах виделось ему ее некрасивое, но прекрасное лицо. Ева его жизни. Ее появление он пережил, как ампутацию ребра. Стал легче на подъем и тяжелее на сердце. Каждый раз, встречаясь с новой Таней, он внутренне вздрагивал, и удаленное ребро причиняло ему фантомные боли. У моей бабушки так болела бывшая нога. Ночью, проходя через ее комнату на двор, я сталкивался с ее остекленевшим взглядом. Она качалась из стороны в сторону на разобранной постели и гладила свой обрубок. Я вылетал во двор, и там меня встречали огромные августовские звезды. Я ЗАБЫВАЛ ОБО ВСЕМ. Ковш почерпывал меня от земли и нес в какую-то головокружительную даль. У меня были две ноги, две руки, горячее маленькое сердце. Утром мы гоняли скотину, носились по поскотине, сидя на конях охлюпкой. Мы летали через овраги, рубили хлыстами крапиву и орали дурными голосами песни красных кавалеристов. Вечером меня предавали бабушке, и она мазала мне седалище простоквашей. Его двоюродную сестру тоже звали Таня. Алек всю жизнь пролюбил ее особым типом любви, не так, как любил родную сестру, а как любят женщину, любить которую запрещено. Так он узнал силу имени.

Двадцать третьего числа, в субботу, почти все собрались. Алек и Кондрат приехали вместе. Больше всего я трепещу от мысли, что придется ее видеть. Сказал Кондрат. Ерунда. Ответил Алек. У меня дача рядом с ней. Я летом каждый день ее вижу. Она совсем не похожа на себя прежнюю – все же двое детей, муж. Помолчи, слушай, помолчи, зашипел Кондрат. Народу было много, шла торжественная часть. Этого я и боялся. Я все это глубоко ненавижу. Хоть бы кто-нибудь другой сначала попался, шептал Кондрат. Попалась Софа и Михей – мясо и косточка-довесок. Глазки Михея уже блестели. Отвратительные у него глазки, заметил Алек, заметь! А ты шовинист, хмыкнул Кондрат. Корик! Воскликнула Софа и поволокла Мишу быстрее. Тут очень здорово, Ася Ахеева здесь, и Людка Волчинская, Игорек тоже тут и этот неприятный тип, Головачев, ты представляешь! (Она не верила своим словам.) Он уже теперь банкир. И только потом поздоровалась со мной. Здравствуй, Алек. Она не любила меня как-то странно. Ей, видимо, всегда надо было показывать мне эту свою нелюбовь. И Танечку видела. Она о тебе спрашивала.

Я стоял с чемоданом и ждал машину. Жара все не спадала. Ночью было так жарко, что мы с Чипиковой просидели до трех ночи на балконе. Пили зеленый чай. Она славная девочка, эта японка. Маджори, так ее зовут? Мадьори, поправил Алек. Ну да. Вы довольно гибкий человек, все так впитываете, запоминаете, я так не могу. Говорят, дождь будет, вздохнул Алек. Вот-вот, не похоже что-то, сказала Чипикова. А все-таки вы мне объясните, чем Вам Юля не угодила? Алек пожал плечами. Она не такая как я. Конечно, сказала Чипикова. Нет, Вы не поняли, поправился Алек, я не шовинист какой-нибудь и не антисемит. Просто, я ее не люблю. Алек, ты уже уезжаешь? Закричала сверху с балкона Юлька. Как видишь. А попрощаться? Спускайся, крикнул я, я такси жду. Она спустилась и встала рядом. Глядела мне в глаза, а я не мог на нее смотреть. У меня ведь даже нет твоего телефона, сказала она. ОК, я радостно закопался в кошельке. Вот тебе моя визитка. Алек протянул ей карточку. Я сама еще неделю тут, а потом увидимся в Москве. Увидимся, повторил он. Ну, пока, она повисла на нем, а он увидел Мадьори. Стояла у своего подъезда, видела его. Он хотел было поднять руку и махнуть, но не вышло. Твое такси, поезжай, сказала Юлька.

Если я его увижу, я ему скажу. Знаешь, какая ты сволочь, Алька. И как я тебя все эти годы ненавижу. Может быть, ты болел? Хорошо бы. Может, ты уже не можешь, как раньше, мимоходом, испортить бабе жизнь. Может, ты спекся? Как тогда в парке, я даже вспоминать не могу, что потом было. Я как сейчас вижу тебя, как ты посмеиваешься себе в усы. В твои гадкие жидкие усы. Ты всегда думал, что знаешь, как лучше поступить. Мол, отойди, а то все испортишь, я сделаю лучше и красивей. И стояла, дура, оплеванная твоим великодушием с ног до головы. Когда ты сказал, что тебе нравится моя коса, я сразу обрезала ее, сразу и не жалею. Пусть я пострадала, пусть, но зато я видела твое разочарование. Я уела тебя. Да. Сбила-таки с тебя спесь. Я знаю, что ценность моей шкурки упала сразу больше чем в половину. Ну и что. Но я зацепила тебя. Отняла у тебя что-то для тебя ценное. Здравствуй, Людочка. Ой, Игорек, ну ты и франт стал. Здравствуй, здравствуй. Рада видеть. Знаешь, нет, ты не знаешь, как тяжело изо дня в день пытаться, доказывать, что я человек, но видеть только пренебрежение и быть в положении дурочки. Несмышлёнышки. А, Танюшка, привет, привет! Жива еще, дурешка моя любимая, а поворотись-ка! Ты смотри – и она с нами на грант подает. Куда ей, чего зря напрягается. А я человек. Я старалась не отстать, хотя мне и тяжело. Я себя сломала, я такими вещами занялась, что совсем другой стала, себя наизнанку вывернула. Да, очень здесь хорошо. И музыка хорошая. Это вы правильно придумали, чтобы здесь собраться. Алека? Нет, пока не видела, а уже приехал? Я всех так давно не видела, столько лет прошло. Ага, вот уже Корика вижу. Вижу, вижу.

Когда уже много лет спустя он приехал к родным, он и двоюродная сестра встретились чинно и родственно. Сила имени – ничто, подумалось ему. Купаться пойдешь? Спросила Танюха. Спрашиваешь, ответил он. Спустились к Волге. Разделись. Он не запомнил, какого цвета был на ней купальник. Может, синий, а может, нет. Но ее бритые подмышки, да! Следы от бритвы в паху, там, где трусики уже ничего не прикрывали – это он запомнил НАВСЕГДА. Он будет просыпаться ночью, от стыда и вожделения, и это будет мука.

Чипикова совершенно неугомонное существо. Так я сказал Мадьори. Засем ви вместе живьёт? Спрашивает она. Он уже устал объяснять – мы не живем вместе, у нас просто одна квартира на двоих, так уж вышло. О! Понимает Мадьори. Понимаю! Из какого ты города, спрашиваю я. Хотя знаю, что из Токио. Из Токио. А лодители мои живут на Кюсю, там есть маленький голод Каседо. На самом белегу молья. Много сяйек, кличат, летают. Нравится ли тебе в Германии. О! осень налавится. Я тут ессё долго стану жить, ессё два мьесяся. Поедешь в другой город? О! да, пойду в Малабулг. В Марбурге говорят, красиво. Скучаешь по дому? Она замолкает и смотрит круглыми глазами, насколько это у нее вообще возможно. Посьти нет, все здесь – и показывает в область груди. У ней такая маленькая грудь. И губы, как бутоны, словно обведены карандашом. В мысли влезает громовой глас брательника: «собачья, собачья грудь, а ты что хотел, у них у всех такая». Все тут, говорит она и уже не кривляется. Все со мной, в селдсе: мой дом, мой остлов, лодители, длузия. Сяйки даже, смеется она. Напишешь мне письмо, вдруг спрашивает Алек. Конесено напишу, она совершенно серьезна. Ты тоже напиши обязателено. А Сипикова-сан сталше тебя? Угу, кивает он утвердительно. О! Засем ви вместе живьёт?

Юлю я сразу распознал, еще когда мы стояли на ресепшене и ждали ключи. Я подумал, что она из наших. У наших такие идиотские выражения на лицах. Они отличаются от идиотских выражений иностранцев. Грудь у нее была немаленькая, но какая-то низко посаженная. Только не надо думать, что меня интересует исключительно грудь. Меня все интересует, но врать не буду – и это тоже. Она из наших, сказал он Чипиковой. Вот еще фыркнула она. Совершенно типичная немка, таких тут сотни, Вы на нос ее посмотрите. Ерунда, у нее акцент русский, заметил Алек. Так многие здесь говорят, уперлась рогом Чипикова. Немка она. А я думаю, нет. Спорим на евро. Спорим, согласилась Чипикова. А как проверить? Легко. Просто позвоните мне. У меня звонок. Звонок у Вас на редкость оригинальный. Она смотрит на меня, будто я детский сад, садок с икрой. Ладно, говорит, звоню. Телефон мой начинает причитать по-русски. А вы тоже русские, вскрикивает Юлька и поворачивается в нашу сторону. Я давно пожалел, что сразу ее распознал. С тех пор меня трясет и колбасит, и, хотя мы уже в Москве, Юлька пытается освоить мой остров. И десантируется ежедневно. И покоряет. И искореняет. И овладевает. И так проходит ее время. Алек молчит, и без того под ним дрожит земля.   

Стажировка проходила в немыслимой жаре. Окна открывали нараспашку, и это не помогало. Студенты рассаживались косынкой – по направлению сквозняка от окон к двери. У них тут нет кондицьонела, удивилась Мадьори. Может и есть, но не работает, ответил Алек. Мне все вообще уже все равно: сначала тебе жарко, потом ужасно жарко, потом смертельно жарко, потом все равно. Хорошо, что откидной столик упирается в ребра, а у кресла есть спинка, а ноги упираются в станину – никак не упадешь и не сползешь вниз. Подохнешь в интеллигентной позе. Фрау Анна возилась с проектором, на ней было совершенно пляжное платье. Что-то немыслимое. После лекции отклеивался от сидушки, будто пластилиновый. Вне помещения полегче, дует ветерок. Горячий, как из фена. Хосеши сиесть моложенное? И мы идем с Мадьори к палатке и покупаем сразу по три шарика. Мы едим их на ходу и встречаем Чипикову. Осень жалко, улыбается Мадьори. Чипикова, как всегда, со сложной прической. О! Кателина, у тебя такие класивые волосы! Я когда-нибудь начну их убивать, зло говорит мне Чипикова по-русски. Они меня достали со своими волосами. Мадьори улыбается и ест мороженное. Даем ми поидём в кино? Предлагает она. Давайте, а не даем, поправляет Алек. Рррррррр, сердится она, о, я идиьётка, это такой тлудний язык. Они идут по направлению к кинотеатру, через трамвайную линию, Алека восхищают эти сумасшедшие быстрые и многосуставные трамвайные вагоны. По пути возле развала с книгами они встречают Вики и Испанку. Мы идем в кино, заявляет Мадьори. Хотите – вместе пойдем, предлагает Алек. А что будете смотреть. Хороший фильм, по рекомендации фрау Анны. Называется «Одинокое лето». Это не дорого, всего три евро. Что же, пожалуй, можно. Домой ехать еще рано. Они идут с нами. Катерина, у тебя такие прекрасные волосы, восхищается Испанка. Ррррррррррр, рычит Чипикова.

Даже удивительно, как быстро все у нас получилось, думает он. Уже на третьем свидании, в кино, я не запомнил ничего, кроме названия фильма, мы сидели в полупустом зале и заняты были только нами. Я пропутешествовал ее всю, было тепло, май месяц и одета она была свободно. Я везде мог ее достать. Ее руки, как лапки насекомого, слабовольно пощупали меня здесь и там, совсем немного и совсем легонько. Она вся расслабилась и кожа ее подрагивала там, где он ее трогал, совсем как у лошади, если ее пощекотать. Она была горячая, и сердце ее колотилось совершенно сумасшедшим боем. Все же он не мог отделаться от мысли, что просто исследует эту землю на предмет ее недр,  серебряных руд и углеводородов. Она была малая земля, вулканического происхождения и еще не вовсе остывшая, но талия уже стала заплывать, подмышками курчавились кустарники и в углах губ появились редкие щетинки.

В нашем курсе мы целое лето изучали лингвистику. Студентов на стажировке оказалось человек пять, остальные уже сами преподавали у себя на родине. В группу фрау Анны записалось тринадцать человек. Как выяснилось в последствии – скверное число, с нацистской символикой. Именно поэтому не раскупили сувенирные футболки национальной сборной с таким же точно номером. В группе было двое русских – он и Чипикова, двое японцев – Тако Мадьори и Маэдо Кеиичи, Испанка – красивейшая женщина с большим и больным сердцем, две студентки – чешка и финка – обе звались одинаково, были гречанка Вики, норвежец Томас (он дружил со шведкой из соседней группы), француз Никола и две мусульманки, чьих имен я не запомнил. Они все время ходили на демонстрации против войны в Палестине и Ливане. Для этого, наверное, и приехали. Чуть не забыл про американца: Билл – бородатый чудаковатый старикан из лесорубного Орегона, учивший языку лесных детишек.

«ДЕРЕВО!!!» Вопит, как сумасшедший, брат Серега, я и Сержан отскакиваем в сторону, подпиленная нами сухая елка с хрустом разрывает плетенку соседних веток и рушится на землю. Удар неправдоподобно гулкий, ошметки мха разлетаются в стороны. В просвет сразу льется дождь, он сегодня льется весь день. Алек хлопает Сержана по плечу. Ну вот, сосед, теперь поставим тебе столб, и провод кинем, и будет в твоей баньке волшебный свет. Мы все принимаемся сбивать сучья, потом брат идет за трактором, пригоняет, воняет дизельным выхлопом, ревет и коробит почву. Алек и Сержан набрасывают трос. Сержан прячется под хвою, свертывает папироску. Брат курит из пачки. Отсюда не видно, но там далеко за поскотиной и дворами течет Волга. Сверху стекает дождь. Не жалеешь, что мы тебя сюда к нам уговорили? Ухмыляется в дыму брат. Нет, отвечает Сержан. Наташке нравится. А тебе, спрашиваю я. Мне тоже. У меня на родине нет дождей, леса тоже нет. У тебя там апельсины одни, хохочет брат. Сержан улыбается. Здесь всего очень много, говорит он. И все очень заброшенное. От одного дома до другого не доберешься. А мне и не нужен никто, говорит брат. Очень мне надо чужую жопу на огороде разглядывать. Мне простор подавай. Тесно мне, тесно. Приговаривает он и трет грудь. Бросает бычок в мох. Ну ладно, потащили, что ли. Он залезает в трактор, Алек и Сержан направляют бревно. Оно ползет, словно дракон в серой чешуйчатой коре, и разрывает мхи и брусничный суглинок. Я дерево, думает Алек, я живу среди людей, словно в лесу, я качаюсь на ветру, я вижу, как падают деревья рядом со мной. Когда-нибудь я тоже упаду. Дома Наташка уже изготовила нам обед и кормит сына. Илюха не желает есть. Он разглядывает мотыльков, бьющихся вокруг лампы. Пока она возится с ребенком, Сержан кладет на тарелки снедь для нас и себя самого. Потом добавляет на край своей тарелки Илюхину изюмительную кашу и берет сына к себе на колени. Ну, всем приятного аппетита, говорит он и ест. Илюха берет свою ложку и принимается за кашу из отцовой тарелки. Серега смотрит на керосинку над нашими головами, слушает дождь. Ничего, говорит, завтра свет уже будет.

Иероглифы паучками расползлись по блокнотному листку. «Истина словно фонарь в темноте. Губит она мотыльков», прочитала она Алеку. Сама сочинила, сказала Мадьори. Красиво, сказал он. Я ведь никогда не подозревал, что ты стихи сочиняешь. Она улыбается, ей приятно. Кеиичи полагает, сито поэзия угнетает ум. Он не прав, говорит Алек. У меня была знакомая, давно-давно, я был студентом. Она стала писать стихи, она из-за этого сильно переменилась к лучшему. Таня начала писать стихи из-за меня, подумал я. Чтобы приходить ко мне, отдавать их мне для нашей газеты. Но на самом деле ей надо было видеть меня и слышать меня. Она никак не могла понять даже того, что все кончилось. И никогда бы не поняла, что ничего и не начиналось. Стихи у нее были говорящие, такие, что в каждом я узнавал что-то про себя, про ее мысли обо мне, про ее любовь и нелюбовь ко мне. Когда мы разбрелись в разные города, мы еще долго писали друг другу письма исключительно связанные с нашей работой: я издавал журнал, она присылала материал. Нет, Кеиичи не прав, качает головой Алек. Поэзия тут не причем. Он вообще загадочный, этот ваш Кеиичи. Он никогда не выходит из дома и с группой никуда не ездит. На лекциях и семинарах молчит. Он не стланный, смеется Мадьори. Плосто он Маэдо.

Привет, Алек. Скажу я. Привет, Таня. Скажет он. Он не назовет меня, как раньше, Танюшкой. У тебя по-прежнему короткая стрижка, заметит он. С тех самых пор, скажу я. С ума сойти, сколько времени прошло. Да всего-то ничего. А словно целая жизнь. Многое изменилось с тех пор, тихо только для меня одной скажет он. Отойдем, поговорим? И я соглашусь. Я почти не изменилась, скажу я. Специально для него скажу. Может быть, но не верю, ответит он. Хотя прическа действительно не изменилась. Когда-то давно у тебя была маленькая косичка. Я кивну. Что было – то сплыло. Мы стоим и пьем что-то из стаканов, похоже, просто какой-то сок. Я чувствую, что ему надо что-то сказать, но повода не даю. Может и зря. Он уже не выглядит таким наглым, как раньше. Я многое помню, посмотрит он вдруг. Даже все помню. Помню, как мы ездили в автобусе, и ты все время прислонялась ко мне, будто случайно. Он говорит теперь очень тихо, но мне все прекрасно слышно. Помню, как мы гуляли в парке, и был дождь, и был повод целоваться под каждым деревом. Я слушаю, мне хочется заставить его молчать. Я помню, ты мне так и не вернул мои пластинки с «Битлами», вставлю я. Верно, улыбнется он, я их и теперь еще слушаю. Кажется, я краснею, кажется. Ужасно. И как назло никто не смотрит, некого окликнуть. Мои слова ничего не значат, снова скажет он. Чёрт, да заткните его кто-нибудь! Я страшно стеснялся своей любви к тебе. Боже мой, боже мой! Туш, фанфары, свет! Все эти годы я не мог сказать этого. И подумаешь! Какое мне до этого дело! Глупо звучит, но за это я расхлебал по полной. Я стою перед ним узкая, длинноногая с короткой мальчишеской стрижкой. Вот и всё, подумала я. Вот и всё, скажет он. Я боюсь тебя. Я не понимаю тебя. Я скажу тогда вслух: все это не важно. И увижу, как он вздрогнет. Почему это не радует меня? Скажи, спрошу я. Удивительно! Помнишь Новый год на первом курсе? Он опять уставится мне прямо в глаза. Брррр! У него теперь такой острый взгляд. Конечно, ответит Алек, и я разглядывал твои коленки, на тебе было крохотное серебристое платье, я все думал, как ты в нем помещаешься.

Аню я не оставил. Все было как в доброй китайской легенде. Многие знают ее японский вариант из дешевенькой книжицы «Плоть и кость дзен». История про двух монахов, которые шли себе и шли и никого не трогали, как вдруг на берегу большой лужи встречают они девушку. Ну, а им совершенно невозможно думать о женщинах, они же монахи, и поэтому им даже смотреть на них не положено. Но один монах все равно ее взял и перенес через лужу. А потом они с другом дальше пошли. И вот километров так через пять-шесть друг и говорит: как ты все-таки решился нести ее через лужу, ведь по уставу нам это делать не положено. Ерунда улыбается тот второй, я-то ее просто перенес и оставил там же, у лужи, а ты все еще ее несешь. Вот такой общеизвестный вариант. Определенно, крут тот, кто перенес и забыл. Почет ему и слава. Дзен ему на всю голову. А что заслужил тот, кто и не нес и не оставил? Есть и еще один совершенно неяпонский вопрос, а что если тот, кто нес девушку, только сказал, что он ее оставил, а на самом деле тоже продолжал нести. Все это Алек изложил Мадьори. Ой, я даже не занаю, сито ответить. Я не сипециалист. Но я сиплосю Маедо, он оконсил философский факультет Токийсикого унивелситета. На следующий день я уговорил ее попробовать пива. Мы выпили по кружке в кафе возле Ораниенбургских ворот. Ну, как, спросил я. О! Я уже сювствую сильные посиледствия алькоголя.  Я никогда есё не пила алькоголя. Боюсь, я не смогу тепель сама доблатися до дома. Ерунда, посидим немного, и все пройдет. Все равно спешить некуда. Вечер был привычно душный и жаркий. За соседним столиком сидели две монашки и тоже пили пиво. Я сиплосила  Маэдо пло монахов, сказала Мадьори, посмотрев, как и я, на соседний столик. И? В чем смысл? Внутли меня все куда-то плывет, ррррррр. И что тебе сказал Маэдо?  Сказал: В китайской легенде был толико один монах. Она изучала свою пустую кружку.

Так вот. Не хотите ли пойти в театр? С таким неожиданным вопросом обратился ко мне этот незнакомец. День был дождливый, возвращаться домой к подруге, я жила тогда у нее, не хотелось. Мужчина показался мне вполне адекватным. На вид ему было лет 35-36. Я была молодая и авантюрная, приехала в Москву из Майкопа, и я вообще любила приключения, да и сейчас люблю. Я посмотрела на него, он посмотрел на меня, и я согласилась. Он был в моем вкусе, такой крепкий, среднего роста, но выше меня. Могу сказать, что он был довольно красив. Я пережила тогда свою неудачную любовь и после работы бродила неприкаянная. Мы пошли с ним в театр. Спектакль мне понравился, а в антракте мы разговорились. Выяснилось, что он приехал сюда в командировку, что он не москвич и никого из знакомых у него здесь нет. Он предложил встречаться, просто так все время, пока он в городе. Эту неделю мы прожили очень интересно. Мы посетили несколько театров, ходили на выставки, тогда как раз привозили немецких художников. Что мне еще понравилось, что меня зацепило, так это его образованность. Мне всегда хотелось, чтобы мой мужчина был образован. Плюс хорошее чувство юмора. В первый же день, когда мы возвращались из  театра, он проводил меня, он принялся вдруг к месту читать мне стихотворение Тютчева. Может быть, Вы знаете: «Эти бедные селенья, эта скудная природа, край родной уединенья…» и так далее. Потом прочитал Есенина, Пушкина, Баратынского, Белого и Гумилева. А я люблю Вяземского, призналась я ему. И представляете, он прочитал мне стихотворения Вяземского! Не одно, а сразу несколько. Не скрою, я была очарована. Закончилось все тоже очень прилично. Секса у нас с ним не было, хотя он сделал такой ненавязчивый намек, дал понять, что не против, если мне этого хочется. Но я ему ответила, что не стоит все портить. Так что я его проводила на поезд, мы простились, и он уехал. Больше ничего не было. Писем мы не писали. Иногда я думаю, это был мой самый лучший мужчина. Вы только мужу моему не рассказывайте, рассмеялась она.

«Хороша была Танюша, краше не было в селе!». Мы сидели на бревнышке в парке и пили пиво. Ты только сегодня меня пригласил, или это что-то новое? Алек в который раз отметил: ее улыбка – она с удовольствием показывает свои ровные крепкие зубы. К сожалению, у нее пахнет изо рта, с неудовольствием подумал я. Осенью, этим солнечным днем сидели мы на бревнышке. Так и будем сидеть? Не знаешь, зачем люди ходят в лес пиво пить? Я знал это хорошо. Она обняла меня, прижалась ко мне. Она была не твердая, вся словно скрученный жгут, такая же упругая и плотная. Целуй меня, велела она. От нее пахнуло пивом и почему-то липовым цветом. Очень скоро он почувствовал, что ее язык уже у него во рту, что он задыхается. Подожди, пробормотал он. Она подтянула ногу и оказалась у него на коленях. Очень скоро они сползли с бревна на листья. Давай так и будем лежать, сказал он. Еще чего, рассмеялась она и засунула ладони ему под рубашку.

Достанешь красного мармеладного мишку – значит, это любовь. Таковы правила, сказала Юлька. Ее двоюродная сестра, Йоханна, что-то перекладывала в салоне автомобиля. ОК, сказал Алек. Если я достану такого, расскажешь мне, что такое любовь. Еще попроси показать! Фу, ты такая пошлая! Вот, что значит молодежь. Я запустил руку в пакет с мармеладками, нарочно долго, зажмурившись, шебаршил там рукой. Тяни же, давай, крикнула Юлька. Я вытащил желтого. Желтый – это переход хода. Нашлась она. Лучше пойдите, попросите Йорга захватить шпинатовый соус, проурчала из машинных недр Йоханна. ЙОРГ!!! Завопила Юлька. Тот немедля открыл свой «васисдас». Тащи шпинатовый соус, немедленно, велела она. А теперь переход хода, моя очередь. Она зажмурилась и вынула красного мишку. Ну, вот, я же говорю, любовь. Открывай рот! Как остальные поедут, спросил я. Хотел переменить тему. Она запихнула мне мармеладку в рот. Алек поморщился. Тоже поедут, кто на ком. Никола захватит Вики и Испанку. Фрау Анна обещала взять Восточную Европу. Старика-лесоруба подвозят скандинавы. А как японцы? Понятия не имею. Вероятнее всего, они вообще на пикник не поедут, они такие странные. Особенно этот парень. Мы могли бы захватить Мадьори, она славная. Алек видит, что это не нравится Юльке. Твой ход, говорит она, и она сердится. Я немедленно достаю из кулька красного мишку. Это обоснованно – их специально суют в пачку побольше. Что же, злорадствую я, теперь рассказывай мне, что такое любовь. Она смотрит пристально, пристально.
Когда разум мой говорит – это чушь!
Когда здравый смысл уверяет – это бессмысленно!
Любовь говорит – что есть, то и есть.
Я улыбаюсь, я тоже знаю этот стишок.
И вот когда все есть, как оно есть – подсказываю я.
Это и есть любовь, - заканчивает Юлька.
И, о боже мой! как она смотрит! Согласен, красивое все же стихотворение, говорю я и невозмутимо сажусь в машину. Вперед, рядом с Йоргом.

Серега, мой брат-гигант, любит повторять, что настоящий китаец ест мясо, ездит на мясе и вонзает мясо в мясо. Если я и китаец, то очень старый, думал Алек. Я давно не езжу на мясе, а ем котлеты. Софа Солнышкова подбежала к нему тоже и спросила: ну как? Очень нравится, признался он. Ему она и правда нравилась: маленькая, шустрая, непременно хотелось положить ей руку на попку и пошептать про всякие глупости. Корик придет, ты не знаешь? Спросила она. Думаю, что придет, мы все хотели прийти. И Наташка тоже? Да вроде бы, смутился я, потому что сам приглашал ее. Все ясно, грустит Софа. Поэтому он и не придет. Глупости, говорю я. Он придет. Пойдем, я покажу тебе, что мне больше всего понравилось. Я веду ее вдоль стены галереи и подвожу к большому офорту, на котором изображено много маленьких круглых и овальных объектов, похожих на картографические обозначения островов. Вот, погляди, сказал Алек. Гляди сюда, говорю я. Мне эти предметы представляются островами, таких много в Поморье, во время прилива они могут полностью исчезать, а когда-нибудь исчезнут насовсем. Офорт называется «Грусть-тоска», вставляет Софа. Можно назвать и по-другому, например «Одиночество». Только представить, что каждый такой остров – это человек. Тогда вон тот остров с двумя буквами СС – это я сама, тихо говорит Софа, показывая на свой авторский знак, и берет меня под руку. Корик приехал, шепчет она. Я веду ее и отдаю Кондрату. У Алека трясутся руки, но он ничего не может с этим поделать.

Давайте будем прощаться. Завтра нам по домам, напомнила фрау Анна.  Все погрустнели. Ремонт можно только прекратить, сказала Чипикова. Смотли, говорит Мадьори, Никола кулит. Удивительно, удивляюсь я. Да, все это действует ему на нелвы. Мы стоим кучкой во дворе университета. Это как бы прощальная вечеринка, но Маэдо опять стоит в стороне. Ты обещала мне рассказать, почему он Маэдо и почему это плохо. Не плохо, улыбается Мадьори, плосто все Маэдо ситают себя настоящими японцами, очень сталая фамилия. Я пожимаю ее плечо. Мы стоим и слушаем. …есть хорошая традиция, рассказывает фрау Анна, каждый немного расскажет о себе. Самое главное, всего несколько слов – так мы лучше запомним друг друга. Чушь какая-то, бормочет Чипикова. Она и впрямь старше меня, думает Алек. Билл? Может, Вы начнете?
Старик смотрит на всех нас. Я из Орегона. У нас там очень много выпадает дождей. Поэтому мы любим сидеть при свете и топить камин. И я варю замечательный пунш. Как-нибудь приезжайте попробовать. У нас в Швейцарии мы варим грог, продолжил Никола, тоже хорошая штука. Но мое фирменное блюдо – это фондю, ну, вы знаете. Все улыбнулись. Я помню, ты угощал, улыбнулась Испанка. Мне очень понравилось, ты замечательно готовишь. Хотя у нас тоже жарко, все равно приезжайте. Я встречу вас всех, у меня большой дом в пригороде, и луг, и две белые лошади. И, как старик Хэм, я смогу ловить форелей в реке Ирати, смеется Алек. Конечно, соглашается Испанка, губы ее дрожат. Форелей можно половить у меня, возле моего маленького городка Оулу протекает река. Там всегда в ледяной воде стоят радужные форели. И у нас замечательные светлые ночи летом, сказала Янка из Финляндии. В Чехии вы в первую очередь поезжайте в Прагу, найдите меня, сказала другая Янка, вот так же мы будем с вами стоять и болтать и потом пойдем гулять до самого Золотого моста. Швеция и Норвегия рядышком, вспомнили скандинавы. Они посьти холом говолят, засмеялась тихонько Мадьори. Из Финляндии до нас рукой подать. Да, да, оживилась финская Янка, на пароме всего пару часов. Это если мы крепко выпить захотим, пошутил Никола. Нет, сказал тут Алек, крепко выпить – это ко мне в деревню, на Волгу. Там мы собираем в болотах клюкву и настаиваем на водке. На всех хватит. Уж мы русские такие – если кого полюбили, то нараспашку. Я плиеду, сказала Мадьори, я буду тепель усить и ваш язык. Я живу в Токио, там осень шумно и люди мало лазговаливают длуг с длугом. Но в Каседо у моих лодителей всем будет холошо. Конесино, мы будем пить зеленый сяй и много лазговаливать. Кеиичи тоже приехал к нам из Японии. Скажите и Вы что-нибудь, попросила фрау Анна. И тут мы услышали голос Маэдо.

P.S.  Письмо Мадьори. Алек его так и не получил. Наверное, оно было без акцента.

осень 200...